Стенка ложи бенуар

(Воспоминания об одном спектакле).

Испытывали ли вы, когда-нибудь, чувство почти патологического отвращения к спектаклю в театре? Я испытал. Один раз. Лет 20 назад. К нам в Нижний привезли постановку модного тогда московского режиссёра. Спектакль давали в драме на Покровке.

С первых минут я был оглушён, ослеплён чем-то ужасным, что происходило на сцене. Содержания пьесы не помню, помню только смысл и ощущения. Смысл, по-моему, заключался в том, что автор предлагал нам пережить – вместе с ним и актёрами – детали, тонкости, нюансы дегенеративных отклонений в психике героев. Играли гендерный диссонанс, аномалию и даже, может быть, взаимозамену. Отклонений от норм Моего Мира. Ощущение было такое, словно меня окружили голографической записью протекания какого-то психического заболевания. Более того, эту запись пытаются привить мне, перенести в меня, и там оставить.

Всё на сцене, как мне казалось, было подчинено одному – вызвать отвращение. Как оказалось, это ещё слабо сказано. Автор, видимо, добивался ощущения конца света в текущей со сцены моральной блевотине. Которая заполняла зал, благо свет не был выключен, актёры лицедействовали и в проходах зала. Мне даже показалось, что они, тем самым, подключили к восприятию действа наше обоняние и даже осязание, задевая зрителей и предлагая «задеть» себя. Поток этот действовал на меня, всё более и более, как магнит в состоянии отталкивания.

Я ощущал это отталкивание всё ощутимее и, наконец, оно достигло такого размера что я, более, не мог смотреть вперёд, в сторону сцены, и даже просто вперёд, под ноги, закрыв глаза. Сценическое действие, тем временем, заполнило свинцовой мерзостью своей всё почти окружающее пространство. Я перестал справляться и со звуком. Я отлично понимал смысл происходящего. Однако эти голоса спереди стали входить уже и в меня. Настолько, что я не смог больше даже быть лицом вперёд. Неукротимая сила животного «нет» свернула мне голову направо и даже немного назад. Благо, что я сидел на крайнем правом кресле ряда, не то пришлось(!) бы в упор смотреть на соседа справа. Но не пришлось: передо мной теперь была глухая стена ложи бенуара. Она и приняла на себя роль моего спасителя. Так я просидел до антракта: сил на побег из зала не было.

Спектакль набирал мощь. Это крещендо, кажется, готовилось уже меня уморить! Если бы кто сильный захотел вернуть мою голову в обыкновенное её положение, у него бы ничего не вышло. Мне казалось, что я окаменел от ужаса и разрастаюсь, каменный, во все стороны. Гнусность, заполнившая, казалось, всё вокруг, готовилась меня раздавить, как ничтожную букашку, несмотря на то, что я, каменный, раздался уже, видимо, втрое. Так она была велика и сильна.

Антракт! Я пулей вылетел из зала, я бежал по каким то дорожкам, паркетам, буфетам – до тех пор, пока меня не остановил свежий ветерок тёплого майского вечера. На пути – клумба у театрального подъезда, и я на неё смотрю бессмысленно. Что это было? Я, закалённый театрал, не вынес этого ... не знаю, как и сказать ... спектакля Р. Г. Виктюка на сцене нижегородской драмы.

Я обнаружил себя нарезающим овалы вокруг цветочной клумбы. Всё прошло. Это цветы, жители моего мира, вернули меня к нему.

Перебираю старые театральные буклеты, программки и билеты, начиная с шестидесятых. Я их никогда не выбрасывал, и теперь составляю из них коллаж. Вижу, что после советского театра и инерционного его периода в начале Семибанкирщины, в коллекции почти отсутствуют артефакты культурной моей жизни конца века. А теперь и у меня инерционный период, хоть Щепкин с Островским меня затягивай. Прощай, культура! По дороге от самодержавия к либерализму искусства имеют свойство деградировать. И наоборот.