О стыдном

   
   
   
   Гораздо больше в моей жизни было приключений обыденных. Такие приключения случаются с каждым человеком. Тем не менее, и в них есть нечто поучительное.
    В 1968 году, в августе, когда мне было 24 года, я возвращался на поезде из Новороссийска в Свердловск, то есть домой. В Новороссийске и в Абрау-Дюрсо я отдыхал по приглашению своего нового приятеля, с которым познакомился во время поступления в институт кинематографии. Приятель по конкурсу в институт не прошел,  но собирался повторить попытку на  следующий год, и  хотел поддержать знакомство со мной.
    Я ехал в купе с тремя девицами из Казани. Они возвращались из Новороссийска, с соревнований по подводному плаванию. Одна из них, красавица-татарка, поразила меня блеском восточных глаз, необычной нежностью кожи и поразительным изяществом фигуры. Но больше всего меня притянула к ней простота и естественность общения, словно она совсем не знала о своей красоте.
     Проснувшись утром, я услышал, как понравившуюся мне девицу две ее подруги поздравляют с днем рождения. Я присоединился к поздравлениям словесно и на ближайшей станции Котельничья выскочил из поезда, чтобы купить бутылку шампанского и коробку конфет. Конфеты продавались в станционном буфете, а за шампанским пришлось бежать в магазинчик на привокзальной площади. Пока я уговаривал очередь продать мне шампанское без сдачи, поезд тронулся. Когда я выскочил на платформу, то увидел только его хвост.
    Начальник вокзала, видимо, перевидал на своем веку уже сотни таких отставших пассажиров. Он связался по рации с начальником поезда. В Волгограде, до которого от Котельничьей было два часа езды, дежурный по вокзалу отдал все мои вещи, наспех собранные соседками по купе. Все было на месте, и была записочка: «Спасибо за приятное знакомство. До встречи под водой». Это потому, что я завирально рассказывал подводно плавающим девицам, как замечательно с раннего детства плаваю под водой, что было сущей правдой.
   Дежурный Волгоградского железнодорожного вокзала сказал мне, что  придется подождать сутки, и он посадит меня на тот же поезд с минимальной доплатой за плацкарту. Я съездил на величественный Мамаев курган, побродил по грандиозному мемориалу воинской славы, прошелся по главной улице города, и мне стало скучно. В 24 года трудно ждать поезд сутки. С железнодорожными билетами в августе было туго, и я купил билет туда, куда продавали, то есть до Саратова – все же ближе к дому.
      Из Саратова билеты были до Казани – опять ближе к дому. Ночь я проехал в плацкартном вагоне и рано утром был в Казани. Денег оставалось совсем мало, и я отправил телеграмму домой: «Срочно двадцать Казань главпочтамт голодаю целую Толик». Не то, чтобы я голодал, но после того, как были съедены конфеты и выпито шампанское, питался очень скудно: дешевые булочки со сладкой газировкой.
    День бродил по городу, центральная часть которого сохранилась так, что можно было снимать фильмы о молодом Ульянове-Ленине. Когда мимо меня по булыжной мостовой проскакали какие-то юноши в татарских национальных нарядах, я совсем поверил, что нахожусь в 19-ом веке. Но все мои мысли и мечтания были, конечно же, в веке двадцатом: я безотчетно шарил глазами по сторонам, надеясь вот-вот увидеть на улице прелестную татарочку, подводную соседку по купе.
   Вечером зашел на почтамт, надеясь получить деньги и ночью уехать домой. Увы, денег не было. Надо было где-то ночевать. Пошел в Казанский Кремль, где гулял днем и заметил несколько уютных, укромных беседок с большими лавками. Кремль мне понравился своим живописным расположением на небольшом холме в центре города, ухоженностью, чистотой. Он чем-то напоминал Московский Кремль в миниатюре, но был более уютным, домашним, в нем было хорошо жить какой-нибудь большой татарской семье.
    Вход в Кремль был свободным. Я вовремя зашел в него и пристроился в тенистой беседке, в дальнем конце, под краснокирпичной кремлевской стеной. Из громкоговорителей прозвучало объявление, что Кремль закрывается, и всех посетителей просят пройти на выход. Это было для меня новостью. Через несколько минут я услышал шаги, увидел сквозь зелень кустов двух милиционеров и спрятался за скамейкой. К моему ужасу в последний момент я заметил, что менты идут с овчаркой на поводке. Солнце уже садилось, но было все еще жарко. Дорожка проходила метрах в трех от скамейки, за которой я прятался. С языка овчарки капала слюна. Она, судя по походке, была старая, повернула в мою сторону голову, посмотрела, но ничего не сказала. Менты, мирно беседуя по-татарски, прошли мимо. 
   Меня беспокоило: не спускают ли на ночь собак на территории Кремля. Подмывало, пока не поздно, рвануть к выходу, но так не хотелось ночевать в душном вокзале, да и ноги гудели от усталости.  Я повалился на скамейку, подложив под голову свою дорожную сумку.
   Спал в пуловере, укрывшись легкой курткой, но к утру проснулся от холода. Только-только занимался рассвет. Несколько раз присел, помахал руками и ногами, немного согрелся. Есть хотелось так, что во рту выделялась слюна. Съел остававшиеся у меня полбулочки. Запивать было нечем, и от сухомятки начал икать. Икал так громко, что испугался: не услышала бы стража с собаками. Но стража, видимо, спала.
    Вытер от выступивших слез глаза и увидел в точности «слова» любимой мною с детства песни: «Солнце красит алым светом стены древние Кремля». Вокруг зелень газонов в бриллиантах росы, подстриженные кусты и деревья, краснокирпичная арка ворот во внутренней стене Кремля с нежными отблесками утренней зари… Красота!  Есть хочется!  Это же замечательно, когда хочешь есть и жить!..  И где-то неподалеку, может быть, на соседней улице, спит прекрасная девчонка!?
   На главпочтамт я не торопился, чтобы получить деньги наверняка. Пришел часам к 12, но телеграфного перевода не было. Последнюю десятку решил не разменивать, хотя на билет в общем вагоне до Свердловска надо было около четырнадцати рублей с копейками. После шести часов вечера, снова побывал на главпочтамте. Там меня убедили, что за полтора дня телеграфный перевод должен был прийти в любом случае. Я отправился на вокзал и некоторое время сидел на лавочке в отупении.  Когда увидел, как какая-то опрятно одетая старушка просит у пассажиров деньги, и некоторые ей подают, что-то зашевелилось во мне.
    Я видел и слышал не один раз, как просят на вокзалах деньги на билет, говорят, что их обокрали и прочее. Случалось, сам кому-то подавал, но при этом иногда думал, что «алкаши дурят нашего брата». И вот сам оказался в безвыходной ситуации. До сих пор помню, как трудно было преодолеть в себе сложное чувство беспомощности, унижения и стыда.
   Но я его преодолел. Толкался у входа в вокзал, просил у тех, кто туда входит, предполагая, что у выходящих с деньгами хуже. Просил сначала исключительно у русских или похожих на русских. Подавал, примерно, один человек из пяти. Чаще по нескольку копеек, как на паперти у церкви.
    У молодой супружеской пары с двумя малолетними детьми просить показалось стыдно, но подступающее отчаяние и чувство голода подтолкнули попросить. И случилось чудо: молодой глава семейства спросил:
   - Сколько не хватает?
  И тут сработала моя психология неопытного попрошайки. Я сказал:
   - Два рубля,-  хотя мне надо было еще минимум три.
  Мне дали два рубля. Я пробормотал благодарность.  Дети, которых вели за руки родители, оглядывались на меня и запинались. В голове и чуть ли не в горле у меня застряли слова: «Дайте еще рубль!» Но я так и не выдавил их из себя.
  Этот рубль мне пришлось собирать еще около часа. Но за этот час я с изумлением и какой-то горечью сделал открытие: русские, или кто-то вроде них, подают реже, чем татары.  Татары давали почти все. Иногда по три копейки, но давали!
   Я купил билет в общий вагон, сайку, и уже в начале ночи, совершенно опустошенный, сел в поезд. Ехал на боковом месте. Спал, полусидя, потому что на второй половине разложенной вагонной лавки спал подросток-татарин. В вагоне ехали почти одни татары, было много детей. Не надо было присматриваться, чтобы понять: народ бедный. Женщины одеты были, в основном, в татарские национальные одежды, мужчины бородаты и в тюбетейках. Одним словом, настоящие мусульмане.
   Утром я взял у проводницы стакан чаю. А напротив меня ела большая татарская семья. На столе у них были овощи, домашние лепешки, посреди стола лежала вареная курица. Я заметил, что куски от курицы отламывает и раздает домочадцам глава семейства, бородатый татарин. Неожиданно татарин поманил меня пальцем, показал на стол, приглашая поесть с ними.
    Колебался я недолго. Татарин отодвинул от себя пацана с куском во рту, показал, чтобы я садился рядом. Он положил куриную лапу на клочок промасленной газеты и подал мне, приговаривая что-то доброжелательное. Я уже понял, что по-русски он не говорит. Женщина подала мне лепешку, показала на помидоры и огурцы. Я старался есть не жадно, медленно. Краем глаз видел, что взрослые на меня не смотрят, а трое татарчат с набитыми ртами лупят на меня глаза.
    До дома я добрался с последним автобусом. Домочадцы ахали и охали, слушая мой рассказ. Никакой телеграммы от меня из Казани они не получали. Ее принесли только на следующий день.

   А через день со мной случилась большая неприятность, которую лучше назвать большим стыдом. Таким большим, что я помню его всю жизнь.
   У моей мамы была подружка татарка, работавшая вместе с ней в школе. По-русски ее звали Софья Алексеевна, а фамилия  Шагисламова.  С ее сыновьями, носившими фамилию Габдуллины, Борей и Мариком, я был в приятельских отношениях.   Рассказывая им о своих приключениях в Казани, я дошел до того места, когда, наконец, сел в общий вагон. И тут у меня вырвалось что-то такое рудиментарное, стыдное, что я сразу осекся и, в полной растерянности, не смог даже извиниться перед приятелями татарами. Я сказал: «Вагон был набит нищей татарвой до предела». Конечно, я видел, как дрогнули у них лица. Но они были ребята воспитанные. У Марика с детства было больное сердце, и он уже умер. А Боря, стал геологом-нефтяником, дослужился до главного инженера «Туркменнефти» и сейчас возглавляет представительство компании в Лондоне.
   
   Ну, а я так и живу со своим стыдом в Чите. И это далеко не единственный стыдный случай в моей жизни. Стыд - сильное и полезное чувство. Оно  оберегает душу человека от падения. А потому нельзя стыдиться своего стыда. Хотя и гордиться им не стоит.