Ненависть к Фаусту - фрагмент 4 и окончание

Религиозно воля к бездарности есть всегда искушение неверием, посеянное в безжизненную почву рассудка и политое ядом сомнений. Тот, кто не верит в свою духовную значительность и силу, тот знает себя беспомощным и беззащитным перед непроглядимым хаосом вселенной, тот судорожно ищет опоры, внешнего костыля, который бы выправил его духовную хромоту, скрыл бы убожество его нетвердых шагов. Таким костылем философии всегда была и остается идея системы. Укладывание философии в систему, тоска по системе и частые сетования на философов, которые — «несомненно, вы¬сказали немало глубоких мыслей, но, увы ...не сумели создать целостной системы», — это голос воли к бездарности, который, если расслышать его на высотах духовных, есть безбожие, помрачение рационалистическим безумием, наущение дьявольское. Хочется закричать, — да как же вы до сих пор не видите ...не поняли, что системы быть не может!!! Неужели вас не научил опыт всех созданных и пересозданных систем, что сама идея системы, как завершенности, как исполненности, мертва, ибо не исполнилось еще Творение ...оно еще продолжается. Человек никогда не может вывести систему Творения, он сам есть часть этой системы. Он не Создатель, не Творец, он — тварь, а в Замысле — величайшее создание Господне. Он может софией постигать величие Замысла, он наследует вечность Замысла, он открыт дыханию вечности, он способен к богоугодному творчеству и обязан Господу творчеством, ради которого получает от Господа благодатные дары, но система Творения всегда останется для него загадкой, как таинственна пребудет во веки веков природа Божества. Человек не может и не смеет превращать божественную тайну в законченную систему. Это не только бесполезно, но и пошло, противно духовному достоинству. Среди всего прекрасного и совершенного, что дано человеку, нет ничего прекрасней и глубже божественной тайны. Из необъяснимости тайны приходит немеркнущий Свет. Та лю¬бовь и то счастье, мыслями о которых пропитана человечность, заключены в божественной тайне. Они оттуда посылают нам обетование. Оттуда нисходит к нам надежда. Приглядитесь внимательней к разгаданным тайнам! За каждой из них — убитая надежда. Но если можно еще разгадывать тайны природы, превращая их в орудие убийства собственных надежд, в систему самоубийства, то нельзя, невозможно разгадать божественную тайну, нельзя превратить в систему нечто, что духовно больше тебя, чего духовной крупицей ты сам являешься. Природа лишь кажется больше человека. На самом деле он больше природы и сильней ее. Он сотворен царем природы и трагически подтверждает свое божественное помазание на царство, подтверж¬дает систематическим убийством природы. Но Дух больше чело¬века, и человек не царь Духа. Он сын Духа и сам дух. Он может жить в Духе и творить в Духе, он может убивать или возделывать собственную духовность, но он не властен (о, к счастью, не властен!!!) разгадать Дух в его божественной беспредельности, он не властен вывести систему духоздания, которое и есть Творение Господне. Моя интуиция говорит мне, что никакой системы вообще не существует. Есть систематизм как способ мышления, как мелкая методология решения мелочей. Систематизм вполне применим в мире материальном и совсем неприменим в мире духовном. Порядок, очередность, система — все это связи внеположностей, отношения и соотношения дальнего с дальним. В мире духовном, где не существует внеположности, где нет разъединения дальностью, все слитно и близко, одномоментно и вечно. Это ведь только время противоположно мгновению, а вечность родственна ему, как родственны духовный космос и микрокосм. Вечность может открываться внутри мгновения и переживаться в мгновении, как духовный космос может открыться в микрокосме. Чем выше вверх по ступеням духовного восхождения, чем духовней существование, тем меньше можно применить к нему систематизм, тем труднее уложить его в систему. Есть что-то мертвящее в окончательности систем, и это наводит на мысль, что система не есть богоугодное и благое для духовного состояния человека. Искание системы в духо¬здании, само тяготение к системе мне представляется проявлением воли к бездарности, нащупыванием костылей рассудочной опоры от внутреннего безверия или слабости веры. Философия — это чистота и высота духовного мира. Мало что на этом свете парит в столь приближенных к божественным сферах, как подлинная призванная философия. И в философии система или движение по системе есть парадоксальная попытка осуществить духовную потенцию не через внутреннее напряжение, не через усилие духовной свободы, а через введение духа в необходимость, через собирание его внешним усилием рационализма, через подпирание. Всегда было больше систематической философии, философии как системы и философии в поисках системы, философии, называвшей себя научной и стремившейся походить на науку рационализмом и систематизмом. Увы, человек вообще и философия в частности всегда больше ориентировались на принуждение материальным миром, чем на свободу мира духовного, всегда больше смотрели на мир как на внешнее, внеположное, и философствовали о нем как о внешнем и внеположном. Но редкая и призванная философия, философия о внутреннем и философия внутреннего, — подлинная ФИЛО-СОФИЯ, — была духовным откровением, результатом глубочайших и отнюдь не систематических интуиций, рождавшихся в недрах экзистенциального опыта личности. Подлинная философия всегда была и есть проницание сквозь тьму материи в духовный свет, проницание силой могучей внутренней потенции — силой дара и волей к гениальности. Филосо¬фия-откровение есть дерзновенное вторжение в себя, в духовные глубины, она есть познание человечно¬сти и открытие в себе богочеловечества. Философия-система — это рабство духа, бесси¬лие и воля к бездарности. Уже созидающий систему, ищущий завершить ее, положить скрепляющий замковый камень, — уже он искушаем волей к бездарности, к покорству неизбежности через установление необходимости (ведь всякая законченная система есть установление необходимости и расставание с духовной свободой). Созидающей систему, — сознает он то или не сознает, — внутренне стремится к духовной обеспеченности, к блаженному состоянию расслабленности духа, опочившего в уюте окончательного вывода, по¬следнего открытия, абсолютного закона, глубже которого нет уже никаких оснований. Но созидающий систему сам еще духовно в пути, в самораскрытии, в духовной свободе. Он лишь искушаем волей к бездарности, он лишь пролагает ей дорогу. Великое же множество тех, которые потом пользуются системой, почивают на ее бездвижной и безжизненной твердости, применяют ее как средство «духовного передвижения», — это уже рабы воли к бездарности, окончательно потерянные для оригинального творчества в духовной свободе. Они предпочли плоское дно твер¬дого основания глубинным интуициям безосновности, они совершили двойное безбожие (если вообще возможно более чем одно безбожие), один раз — отказав человеку в богодуховно¬сти интуиций, а стало быть, в богосыновстве, и другой раз, — вознамерившись опереться на человекоумную систему в постижении Творения, которое божественно по природе своей, сверхразумно и беспредельно, как само Божество, а значит, недоступно никакому человеческому систематизированию. Воля к бездарности вечно изъявляет безбожие! Господь еще творит ...духовно Творение предвечно и вечно, оно сотворено и творится, его последний день еще не настал ...да и настанет ли? А воля к бездарности все ищет завершить осмысление мира, замкнуть его в постижимую и уже «функционирую¬щую систему». Поразительно, что это лютое системоискание рационалистов происходит в мире, которому по определению уготовано Преображение, т. е. величайшая ...неслыханная катастрофа, духовная перемена, шаг вперед и вверх. Система приближает финал, неумолимо ведет к концу разматывания нити, к той точке, где конец встретит начало и образует замкнутый круг, который уже не будет больше Творением, не будет уже развитием, а будет лишь вращением. В самом устремлении к концу развития живет воля к бездарности. Материальный мир, мир рождения и смерти, и так ежечасно, ежеминутно кончает сам себя во множестве гаснущих жизней. Но на то он и мир неискупленного греха. Власть старения и смерти, власть конца распрост¬ранена на всю греховную плоть. Но дух не знает морщин! Где живет дух — там вечная юность. Духовное старение есть недоразумение, ибо вечен и недоступен старению духовный огонь. Этот огонь от Господа. «Постаревшая душа» — это душа отрекшаяся от свободы, уставшая от духовного огня и пытающаяся «прикрутить» его, как газовую горелку. Это «прикручивание» кончается духовной гибелью. Живой же Дух дышит где хочет, и в нем все человеческое устремляется к вечно¬сти, отрицает конец, отвергает смерть всеми глубочайшими помыслами. Сама идея завершения, конца вызывает неукротимый протест человечности вплоть до потрясания кулаками в небо, вплоть до богоборчества, и это есть доказательство того, что человек ЗНАЕТ СВОЮ ГЛУБОЧАЙШУЮ ВНУТРЕННЮЮ ПРАВДУ, ПРАВДУ БЕССМЕРТИЯ. Это есть доказательство того, что чело¬век задуман и сотворен как существо потенциально гениальное. Эсхатология, предельная человеческая тема, трак¬тующая о конечных судьбах, о последних вещах, есть лишь по видимости тема конца. В действительности тема эсхатологии — не конец, а Начало. Христианин, ожидающий Конца света, уповает не на огонь испепеляющий, а на десницу спасающую. Он верит не в конец, он верит в Преображение, верит в начало нового неба и новой земли. Тема эсхатологии, — не конец этого, а начало иного. Без наступления Царства Божия сам дух эсхатологии лишился бы не только своего величия, но вообще всякого смысла.
Ничто человеческое и ничто мировое не укладывается в систему, если иметь в виду то мировое и то человеческое, где дышит хоть крупица духа. Смерть разрушает последнюю возможность систематизирования человеческой жизни, ибо духовно она не есть конец, а значит, она есть переход и открытие нового. Конец света разрушает последнюю возможность систематизировать мировую жизнь, мировую судьбу, потому что Апокалипсис есть конец лишь грешной плоти мира, духовно же он есть обновление и восхождение в новое непостижимое качество, в царство Господних обетований. То, что интуитивно знает человек, и то, что предначертано миру Словом Божьим, не только не укладывается в завершенную конечность какой бы то ни было системы, но имеет в духовной перспективе пресечение всякой конечности, переход в вечную жизнь, которая не подлежит никаким человеческим прогозам, тем более — окончательности замкнутых систем.
Господь творит из свободы, Творение извлекается из тьмы свободы мощью Божественного Замысла, и в самом Замысле заложена идея свободы, которая вносит принципиальный проб¬лематизм и драматизм в судьбу Творения и твари Господней. Стремление непременно создать законченную систему, ...познать Творение как систему, есть попытка устранить из Замысла Господнего проблематизм свободы, очертить последнюю границу, установить в качестве абсолютного факт, что неизвест¬ное кончилось, что пресеклось развитие, ибо развитие есть обязательно вхождение нового, небывшего и непредвиденного. Система же предполагает, что ничего такого не может возникнуть, что не охватывалось бы системой, либо не могло бы быть ею предсказано. Система — это способ пресечь трудный и негарантированный путь в неизвестном. Это бульдозер методов и подходов к ответам, который пускается вперед в надежде прорубить прямую и легкую для движения просеку в темном лесу вопросов. Тяга к системе есть прежде всего «метафизическая трусость» (бердяевское понятие), страх перед безответной и бессистемной тьмой свободы, содержащей в себе всю бесконечную мировую вопросительность. Тот, который ищет системы, не верит в свою духовную адекватность, в свою способность во всякий момент жизни столк¬нуться и контактировать, либо конфронтировать с непо-вторимой и непредсказуемой конкретикой нового духовного феномена. Религиозно — это установление пределов Божественному Творчеству, отказ от веры в безграничную Премудрость Творца, отмена эсхатологческой перспективы мирового процесса. Это претензия на универсальное, так сказать, «последнее» проро¬чество, которое самодовольно поставит предел и Господу. В чело¬веческом же смысле — это торжество духовной статики, устроение на долгую «вечную жизнь» в беспроблем¬ности системы. Нравственно — это очень трусливая позиция. В ней нет и следа интеллектуальных дерзаний, не то что духовного подвижничества, в ней одно лишь рабство духа, устремленность всего существа в «мирные» края благой системной предопределенности, расчетной предсказуемости движений мировой духовной тектоники. Все великое и живое, что было у искателей и создателей философских систем, возникало как духовное столк¬новение с самим собой, со своим же собственным намерением изобрести систему. Оно так и осталось проблематическим, не уложившимся в систему ...торчащим и непричесанным. Лучшее свидетельство этого — само обилие философских систем, каждая из которых претендовала на окончательность, а умирала как монстр интеллектуального насилия над тайной Творения ...умирала, так и не приоткрыв эту священную тайну. Нет живых систем, есть лишь мавзолеи систем и некрополи систематизма. Нет живых систем, но есть живое, оставшееся от систем. Это невянущее дыхание духовного поиска, того самого великого и оригинального самораскрытия личности, волей к которому и было продиктовано само творчество в духовной свободе. Однако воля к бездарности совсем не интересуется живым и нетленным духом, уцелевшим от обреченных на крушение систем, волю к бездарности никак не может привлекать воля к гениальности, которая излучается из вечно живого. Зато воля к бездарности очень любит «совершенство» систем, обожает самовлюбленно распро¬страняться об их округлой закончен¬ности, об их красоте, пленящей эстетическое чувство. В воле к бездарности всегда есть пошлое сибаритство, нарциссическая расслабленность эстетства, почитающая себя очень аристократичной, но на самом деле выдающая внутренне грубый и неблагородный облик воли к бездарности, ибо в этом нарциссическом сибаритствующем эстетстве просвечивает глубо¬кое равнодушие к Истине на всех ее уровнях: на уровне внутрен¬ней правды личности, на уровне философского миропостижения, ...наконец, на уровне божественной глубины, где возникают и разворачиваются богочеловеческие отношения, где живет надежда человека на Господа и надежда Господа на чад своих. Гениально определена суть всякого эстетства Бердяевым в его книге «О назначении человека». Эстетизм, — говорит он, — это претензия на рай в грехе. Лицо забывшего свою вину, не интересующегося трагической истиной своего положения, не желающего искать правду в своей собственной духовной глубине и отворачивающегося от трагической загадки бытия, — такое лицо не только не благородно и не аристократично ...оно отвратительно в своей претензии на даровый, незаслуженный и невоз¬можный Рай. Был дан человеку однажды даровый Рай, но человек пожелал отказаться от него волей свободы. Сегодня же благородство человеческое не в том, чтобы отказываться от трагических плодов своей свободы, снимать с себя вину и одно¬временно ответственность за ее искупление. Это психология духовного раба, а не аристократа духа. После столь великого и страшного деяния, как грехопадение по воле своей, нельзя просто отделаться вагнеровским: «Жизнь коротка, а путь до совершенства дальний!», нельзя сказать, — мы люди маленькие. Нет, мы не маленькие люди! Человек это не маленькое, если он мог совершить столь трагическое и дерзкое. И стоять человек должен в полный свой духовный рост перед своей свободой, своей виной и ее искуплением. Ему нужен дух Фауста: «Я Фауст, и не меньше значу!..» И манить его должно прежде всего его собственное и мировое «что», а не «как». У эстетизма нет нравственного оправдания, как нет у него и онтологической основы. Мир стоит на «что», Творение — первоначальное «ЧТО», человек — дитя Господне, есть прежде всего «Что», сущность, нумен, и воля его должна быть прежде всего волей к «что», волей к распознанию нумена, волей к вхождению в сущность. Это и есть воля к гениальности, воля Фауста. Фаустовский дух не может удовлетвориться эстетическим наслаждением от красоты концепции, если своим содержанием она ставит предел нуменальному развитию, если своим систематизмом и замкнутостью границ она отрезает постигающий дух личности от беспредельности духовного становления. Удовлетворенное и покойное наслаждение эстетическим совершенством системы есть «дело» воли к бездарности. Само созидание системы — это уже воздвижение тюрьмы, так что наслаждение красотой системы есть наслаждение заключенного «красотой» своего собственного узилища. И последняя правда воли к бездарности, правда, которую сама она почти не способна осознать, — это то, что в глубине своей воля к бездарности боится свободы, алкает духовной тюрьмы, ищет «уютного» узилища, где за цену отказа от свободы духа (не слишком высокую для нее цену) ей будет продана безбедная жизнь гарантированной «духовной» беспроблемности, бесконфликтности, нерискованности. Свобода рискованна, в ней заключена опасность и ответ¬ственность, связанная с проблемой духовного избрания. Но взять на себя ответственность избрания, принять опасность ошибки как неисключенную возможность, — на это способна лишь воля к гениальности, то есть такое духовное состояние личности, когда Истина и правда ей дороже ее собственного гарантированного благопо¬лучия. Воле же к бездарности нечем брать на себя ответственность, у нее нет на это духовных сил, ...не существует для нее ничего столь важного, что могло бы заставить ее забыть о себе, и потому превыше всего она ценит обеспеченность, нерискован¬ность. А нерискованность и обеспеченность покупается без¬ответственностью, отказом от личного пути, личной борьбы, отказом от раскрытия из себя своей внутренней правды, добровольным возвратом права на обладание оригинальным и единственным смыслом.

Воля к бездарности есть отказ от «Я» как внутренней ре¬аль¬¬ности, как нумена. В метафизике воли к бездарности зало¬же¬на огромная антиметафизичность. Можно сказать, что мета¬физика воли к бездарности заключается в отрицании метафизики, в неверии во что бы то ни было надповерхностное или подповерх¬ностное. Для нее существует только поверхность, только физика. В воле к бездарности человечность претерпевает ката¬строфу объективации, выбрасывания на поверхность, отчуждения от собственных глубин. Человек превращает себя в хладный предмет, за которым он сам наблюдает уже со стороны. Его глубинное, его прирожденное духовное «Я» превращается в отчужденное и неузнаваемое для него самого «не я». Отсюда и частые «философские» ссылки воли к бездарности на объективные законы. Действительно, чем меньше личность имеет связей с собственной сущностью, чем меньша она управляется изнутри, из духовной свободы своего пути самораскрытия, тем в большей степени ею управляют шестерни и сцепления объективных «законов», тем больше подпадает она под действие внеш¬них и чуждых сил. Воля к бездарности притягивает эти чуждые, внешние силы, и человек, подпавший рабству воли к бездарности, становится игралищем этих сил. Силы эти, ...эти так называемые «объективные законы» есть не что иное, как плен у мира греховной плоти, и лишь непоколебимая духовность, лишь воля к гениальности способны противостоять этому плену и одерживать победы над «объективностью» грехов¬ного мира. Все мы грешны и все испытываем давящую власть окаменелой объектности мира. Она — объектность — владеет нашим телом, медленно убивая его, но она проникает и в наш дух, если мы не оказываем духовного сопротивления верой, и, проникая в нашу духовную ткань, объектность отчуждает от нашего духовно неделимого существа фрагменты, части. Объект¬ность стремится разорвать духовную личность. Объектность есть болезнь мира. Она калечит плоть, она угашает дух. Бердяев говорил о Гоголе, что тот не видел человека, а видел лишь клочья людей. Эту его характеристику ве¬ликого художника можно принять как абсолютное опреде¬ление действия объективации на человеческую личность. Объективация охлаждает, смораживает, оледеняет живую и огненную стихию лично¬сти, а потом разрывает или разламывает ее как отверделый кусок, как абсолютно неэластичную, неупругую статику. Объективация раскалывает смороженную личность, как кусок льда. Объективация — это отчуждение от человека его человечно¬сти. Всё, что мы воспринимаем в себе и в мире, объективно, а не субъективно, есть уже не мы, не наше ...отчужденное от нас, то есть — нечеловеческое. Величайшая богочеловеческая ценность наиболее редких и светоносных личностей, тех, что мы называем гениями и которые представ¬ляются нам титанами, заключается в их огненной целостности, в расплавленности и сплавленности воедино их духа, который только в таком состоянии и воздвигает свое величие. Именно это состоя¬ние духовной расплавленности и сплав¬ленности давало им способность пережить не только себя, не просто уголок природы, но весь мир субъективно, то есть как абсолютно и окончательно свое, ни в малейшей степени не объективное, не чуждое. Масштаб личности укрупняется в процессе ее духовной интегра¬ции, он увеличивается по мере способности ее пережить все большую часть мироздания как свою личную проблему, как духовную свою заботу. Высочайший взлет воли к гениальности — это переживание всего мира как своей внутренней проблемы, осозна¬ние своей внутренней правды как правды мира, своей личной судьбы как духов¬но¬го залога судьбы мировой. Воля к гениальности пережи-вается как уверенность в своем значении, в абсолютной нужности и абсолютной ценности своего пути духовного восхождения. Такую уверенность дает лишь вера в Бога и в божественное предназначение.
Воля к бездарности, наоборот, переживается, как полнейшая неуверенность в своем значении. Она верит в свою ненужность, она объективирует и бессмысленно разглядывает со стороны не только весь мир, всю природу, всех земных тварей, но и саму себя, свое нутро, свою внутреннюю правду. Разгля-дывание же своего нутра со стороны приводит к бесконечному анатомическому анализу постороннего, чужого. Но бесполезно анатомировать охладелую внеположность. В ней нет и невозможно отыскать признаков жизни, потому что свою жизнь невозможно ни отыскать, ни понять на постороннем трупе. Ее можно ощутить лишь в самом себе. Жизнь можно постичь лишь жизнью, она непостижима для летальных состояний самоотчуждения. Снедаясь малодушием сомнений, терзаясь метафизической и физической трусостью, томясь неизжитой эстетской пубертальностью, воля к бездарности идет через ад самоотчуждения и самоненужности. Все, начиная с себя самой, она переживает как совершенно внешнее, чуждое и враждебное. Наивысшей степени объективации, т. е. отчуждения, достигает воля к бездарности в переживании окружающего ее материального мира. Он всегда есть для нее чужое, никогда ни в малой степени не свое, всегда враждебное, давящее и начальственное, что может с одинаковой степенью непререкаемости запретить или, наоборот, дать согласие на изъявление внутреннего содержания личности. Окончательно объективированный мир становится для воли к бездарности молохом и высшей санкцией. Что одобрено миром, то хорошо, что отвергнуто миром, то плохо; что мир признает за существующее, то есть, чего он не видит и не признает, того просто нет.
Если мир не дает моему духовному творчеству, моей внутренней правде своей санкции успехом, признанием, значит, нет ни моего духовного пути, ни моей духовной свободы, из которой я творю свою внутреннюю правду. Если мир не подтвердил моего существования своей удостоверяющей печатью, значит, меня просто нет, а если я очень настаиваю, что все-таки есть, ...значит, меня не должно быть. Так установленное соотношение между внутренней правдой «Я» и миром есть погубление того и другого, есть стирание черт узнаваемости «Я» и черт узнаваемости мира, распадение и атомизация Творения, то есть пропасть безбожия и гибели под игом давящей власти объектного. Путь воли к бездарности — это дорога, вьющаяся по дну пропасти, это путь падения и падшести.

Окончание

Если б дороги духа, пути воли к гениальности, пролегали на некоей недосягаемой высоте, совершенно не соприкасающейся с низинами жизни, то идущие по ним могли бы, с мукой глядя вниз на жизненный загон, где бьется без смысла воля к бездарности, произнести страшные пушкинские слова, звучащие в самом конце трагедии о Борисе Годунове: «Мы видели их мертвые трупы». Или еще более страшно, — мы видели их живые трупы, — потому что на низинных путях воли к бездарности все есть движение, столкновения и борьба живых трупов. Но трагизм и иску¬пительное значение жизни заключается именно в том, что нет отъединенных внутренней безопасностью духовных путей.
Пути духа проложены через жизнь, и должно признать, что в этом есть Божественная Премудрость. Жизнь духа не может гарантироваться безопасностью, не может и не должна обеспечиваться неприкасаемостью. Это было бы смертельно для духа. Пути духовной свободы лежат через жизнь, через муку жизни, через угрозу жизнью, ибо это пути силы, духовного воинства, ...это пути искупления мира сего. Люди духа, люди воли к гениальности, идут, как и вся человечность, через мир неискупленного греха. Как «Граждане Кале», которые по первоначальному замыслу Родена должны были стоять не на пьедестале, а прямо на брусчатке площади, люди духа стоят ...идут ...живут в толпе, продираются через мычащее стадо воли к бездарности, пытаясь разбудить спящих, ища достучаться хоть до одного окамененного сердца ...бессильные вразумить и призванные вразумлять.

1995 г.