Любовь от голода спасала...

   Даже безумная любовь имеет пределы.
  Уж как Зина любила своего Павла.  Два года войны терпела, не давала даже бригадиру за обещанные приписки скошенных соток на сенокосе. Но полгода не вынесла жизни с мужем-калекой, у которого раненое  мужского достоинство заштопали  так грубо, что сгибалось дугой по ночам и попробуй попади, куда надо.
   Раньше она отказывалась ездить на дальние покосы с ночёвками, а тут  согласилась. Шёл сорок шестой голодный год, а там на речке хоть какая-то рыбалка после сенокоса. Да и вечером не видно, какой рыбак из себя, лишь бы ухой кормил.
 Первый раз было настолько стыдно, что Зина согласилась завязать глаза, хотя и так не больно было видно, парень  пятнадцатилетний  или мужик за сорок с тобой.
 И вот она почувствовала, что внутри распёрло, как будто кулак всунули. Сначала было больно, а потом приятно. А в рот попала корочка хлеба. И пока она жевала, поршень внутри её двигался  то медленнее,  то быстрее. Только она дожевала и проглотила остатки хлеба, в рот влезало то, что не вмещалось в нём и она чуть не захлебнулась от горячей струи. Зато было сытно, голод утоляло.
 Ночью на сеновале уже не завязывала глаза и так тьма кромешная. Догадывалась, что с ней не молодняк, слишком долго продолжалось. Струя была меньше, вместо кусочков хлеба сухари. Но она смирилась со своей участью.
   Утром на покосе бабы, что были некрасивей и старше её, откровенно завидовали.
 Через день бригадир отпустил её на более дальний покос к ветеринару на три дня. Ветеринар сумел разбудить в ней такие страсти, что она сама просила. Привыкла и к тому, что он жарил яйца кастрированных баранов. Запах, конечно был, но и она  насыщалась досыта и у него мужская сила была больше. Потом они голые, чтобы не мочить одежду, ловили в речке налимов. В это время она увидела, как на берегу конь любил кобылу. Это впечатляло больше и было красивей, чем бык на корове, когда она работала дояркой. Ветеринара это настолько возбудило, что он даже налима упустил и грубее, чем обычно вошёл в нее и довёл до оргазма.
  Когда они отдыхали после этого, ветеринар спросил прямо:
  -Сколько лет, Зина, будешь меня любить, если я попытаюсь помочь твоему горю, исправить у мужика твоего то, что врачиха фронтовая не смогла?
  -Всю жизнь, пока могу и пока ты будешь в силе любить меня, -ответила она, не задумываясь.
  Действительно, ветеринар , делая операцию мужу, какой-то протез вшил. Два месяца, пока заживало, она любила только ветеринара, бегая через поле в другую деревню к его тётке, у которой они тайно встречались. Сорок седьмой год также был голодный. Только три мужика в колхозе ели досыта: председатель, завскладом и ветеринар. Даже бригадир, который был дальней роднёй Зины, не всегда был сыт и просил Зину приносить хоть иногда яйца кастрированных баранов или жеребцов.
  Не сразу наладилась у Зины ночная жизнь с мужем, но она приспосабливалась, как могла, к тому же уже чувствовала себя беременной, но пока скрывала от мужа и всячески угождала ему. Хотя мужик изменился, почувствовав в себе уверенность и с подсобных работ  перешёл прицепщиком, а потом молотобойцем в кузницу. Когда она призналась своему Павлу, что беременна, он промолчал. Родилась дочь с рыжими волосами, а у Павла и Зины были русые. Зато второй ребёнок родился русым да ещё сын и Павел всё простил жене, о чём только тайно догадывался. Ветеринар в это время уезжал в областной город на курсы переподготовки. После этого у него начался бурный роман с ветеринаршей соседнего колхоза и с Зиной они встречались редко.
   После смерти Сталина Маленков отменил продналог и крестьяне на какое-то время вздохнули, пока при Хрущёве не стали обрезать на треть приусадебные участки, не отнимать 90 процентов накошенного колхозниками сена, из-за чего личного скота поубавилось, а трудодни были скудными. Доходило до того, что в сельмаге давали по одной буханке хлеба на семью и то не всегда. Зина ходила то на железнодорожный  разъезд, то ещё дальше на станцию, покупать хлеб, который в спецвагоне привозили для железнодорожников. Денег не хватало и она уступила железнодорожнику - двоюродному брату ветеринара, такому же рыжему. И не раз и не два, пока не наладилось с хлебом. А в результате родилась ещё одна рыжая девка.
  А старшей уже было четырнадцать лет. У неё заметны были груди, но лицо портили угри. Однажды Павел застал её с соседским парнем на постели и  стал выдёргивать из штанов ремень. Парень убежал, а Зойка так и продолжала лежать и когда Павел замахнулся ремнём, сказала дрожащим голосом:
   -Чем пороть, лучше бы продолжил дело, а то прыщи окаянные надоели. Ведь не родному отцу можно... Матери не скажу
     Павел не утерпел. Лицо у Зойки очистилось, бёдра округлились, груди попёрли. Дочкой он больше её не называл, как и она его папкой. А догадывалась ли о чём Зина, кто его знает. Зойка рано выскочила замуж за тракториста соседнего колхоза, а вскоре молодые подались на лесопункт.
  Когда у старого кузнеца стали сдавать силы, он стал передавать навыки Павлу, а тот всё чаще звал в кузницу сына Петю. В нём он видел теперь своё счастье.