Нелюбимые

               

               
                роман




 
 
      

               
               





               




               


               
               
                Содержание

Фаина…………………………………………………4

Вениамин…………………………………………77

Федор…………………………………………………151

Зоя………………………………………………………226





















                Фаина

Поправляю подушку, осторожно отвожу руку от раскрасневшейся щеки, - и она благодарно вздыхает… Что ей сейчас снится? Помню, как долго я выбирала ей имя. Причем принцип был самый дурацкий: пусть в нем будет как можно меньше общих букв с моим собственным. Почему-то казалось, тогда она будет счастливее, крепче, тверже стоять на ногах. И решила вдруг: Света. Без буквы «а», понятно, не обойтись. И без буквы «н» в полном его варианте: Светлана. Не могу сказать, что мне раньше нравилось это имя. Но хотелось психологически отдалить дочь от себя – чтобы она шла по жизни ясной дорогой. И к личику ее – любознательному и спокойному – имя вполне подходило.
Помню, как мать недоверчиво к ней приглядывалась. Так, будто боялась – ну, я-то знаю, чего… Привязаться. Наверное, если бы я когда-то похоронила ребенка, то тоже стала бы реагировать именно так.
Мой старший брат, Паша, умер, когда ему было три года. Мать год прорыдала на его могиле. А потом поняла, что снова беременна… Иначе, возможно, я не родилась бы. Конечно, мне не досталось и сотой доли любви родителей – все ушло вместе с братом. Вот я и жила в тени покойного Павла, а, повзрослев, живу в тени другой женщины. И даже собственные мои дети меня заслоняют. Я – где-то там, на задворках… никчемная унылая тень.
А ведь когда-то тянулась к Вене как к свету. Помню – мне восемнадцать, я каждый день хожу в ресторан гостиницы «Мираж», чтобы послушать, как он играет на саксофоне. Полный рыхлый неуклюжий неуверенный с застенчивой улыбкой… он вызывал жалость и симпатию. Таким было первое, поверхностное впечатление. Если мама видела кого-то вроде него в кино, называла «мямля-интеллигент».
Пела мулатка, шептались, что ее зовут Полина, выросла она в России, когда-то была гражданской женой или подругой Вени… Слушала-то я больше ее, мечтала быть на ее месте. Голос словно вычерчивал в воздухе причудливые линии, рисовал мозаику, и все это с космической скоростью… мне бы так научиться! Но на уроки вокала нужны были деньги, а где уж нам с мамой… Отец давно спился и умер, тогда я работала на почте и получала гроши, мама – пенсию. Еле-еле концы с концами сводили.
На самого Веню я мало внимания обращала, только думала: надо же, какая красивая женщина, виртуознейшая певица, а он, говорят, ее бросил ради какой-то мымры. Правда, сама я эту «мымру» не видела, только слышала разговоры.
Я не смогла бы оценить его игру – сама только кое-как на пианино… еле-еле… «К Элизе» - для меня это верх сложности. Но чувствовала, что он в музыке как рыба в воде, и его советы мне помогли бы. Однажды я все-таки набралась смелости, подошла к нему после выступления и спросила: «Можно я вам спою?» Так, как могла, - со слуха, копируя Уитни Хьюстон и Тони Брэкстон. Но, конечно, до них не дотягивая.
Он замахал руками. «Потом, потом, дорогая… конечно, конечно, но только потом!» - казалось, он испугался. Я обернулась и поняла, в чем дело. Пришла та самая «мымра». Высокая. Худощавая. Узколицая. Лицо ее было не лишено змеиного очарования. На вид – за тридцать. Впрочем, как и самому Вене. В ней ощущались железная воля, Характер. Казалось, эта женщина искренне развеселилась, поняв, чего так боится Веня: что она будет его ко мне ревновать. «Мымра» подошла к мужу, он засуетился, я отдалилась и стала наблюдать. Просто так… любопытно мне стало.
Веня сжимал ее пальцы, взволнованно говорил что-то… «Змея» (как я ее мысленно окрестила) благосклонно внимала. «Он западает на стерв», - поняла я тогда. Которые с ним холодны, безжалостны и жестоки. И – вот идиотка! – я вдруг почувствовала, что жалею его.
А надо мне было бежать со всех ног. И не оглядываться.
В следующий раз он сам ко мне подошел. Боязливый, оглядывающийся по сторонам, видимо, в поисках «Змеи» или ее знакомых. Заказал коктейль и выпил его целиком. Потом – другой. В результате мне пришлось тащить его на себе в номер, который с готовностью предоставили. Выяснилось, что эта гостиница принадлежала сестре Вени, Ларисе.
Он бормотал что-то, я сидела возле постели, держала его за руку. Он попросил оставить свой телефон – для консультации. Я написала его на одной из страниц блокнота, лежащего на тумбочке. Помню такой аккуратненький, с серой обложкой, блокнотик, и ручка в придачу.
Прошла неделя. И он позвонил. Мне пришлось назвать адрес квартиры, которую я снимала с подружкой. Веня приехал. С пурпурной розой в руке. Я действительно готовилась петь, даже начала было вступление к одной песне… но увидела, что глаза у него… В общем, ему совершенно ни до чего. А зачем тогда приезжать? Может, он решил, что я ради карьеры певицы…
Не знаю, о чем он думал тогда. Сказал вдруг: «В постели я ни на что не годен. Так что не бойтесь… с этой стороны вам ничего не грозит». «Змея» - подумала я. Вот до чего она довела мужика… И мне, как и всем глупым растрепам на свете, захотелось… понятно, чего – утешить.
Может, на это он и рассчитывал? Нет, он не настолько хитер.
Я подошла к нему, взяла за руку, заставила подняться с кресла, сказала: «Ну, что вы на себя наговариваете». Опыт у меня к восемнадцати годам был не бог весть какой, но он все-таки был… Нахалов я терпеть не могла, а не верящие в себя, готовые сквозь землю провалиться от стыда, влекли к себе… Он осторожно обнял меня… Так все началось.
Каждый раз он, словно извиняясь за свое существование, спрашивал: «Скажи правду, тебе ведь совсем не понравилось?» Я лгала. «Глупости ты говоришь». Мне тогда казалось, секс – это не так уж и важно, я вполне готова была его полюбить платонической жалостливой любовью, наплевав на постель. И я действительно смотрела на него снизу вверх. Он разбирался в музыке, был так образован… Какая-то часть меня хотела, чтобы он стал для меня профессором Хиггинсом, великим учителем.
 Что мешало мне пробиваться самой? Все тот же страх… Сбегала со всех прослушиваний и кастингов, когда подходила моя очередь показать себя.  Я словно жила с поражением в душе – и другой себя совершенно не помню. Даже пойти поступать в музучилище не рискнула – хотя и знала, что там недобор. Все время боялась чего-то… Завидовала и Вене, и этой Полине – они нашли себя…
Мне и сейчас кажется, если кто-то нашел себя в деле, то все остальное – череду личных неудач – можно перетерпеть. И где она – счастливая любовь? Мне казалось, что только в сказках. Почитать хоть любимого Веней Чехова – несчастлив никто. В мире вообще нет счастья. Ни в профессии, ни в дружбе, ни в любви… ни в чем абсолютно.
Только в детстве и ранней юности кажется: со мной будет иначе. Потом эти люди ломаются, оплакивают себя прежних. У Чехова – исключительно так.
Понимаю, что в Вене я видела свое собственное отражение. И отчаянно вглядывалась в него, веря, что можно помочь – то ли ему, то ли себе…
Из его слов я сделала вывод, что «Змею» все в нем бесит: старомодная галантность, вялый темперамент, склонность романтизировать женщин и ухаживать за ними как за особами королевской крови. Ей хотелось бы, чтобы к деньгам его семьи, прилагался другой тип мужчины: активный, крепкий, - такой, чтобы ее саму смог согнуть… Так что надеяться Вене было не на что. Он мог источать комплименты, осыпать ее подарками – все бесполезно. Женой его она оставалась, время от времени снисходила до того, чтобы позволить себя обнять, поцеловать… Но и здесь – ускользала. Любила его распалить, довести чуть ли не до исступления, а потом вдруг уйти, хлопнув дверью. И заявив: на сегодня достаточно, я буду спать в своей спальне.
И он все терпел. Заливался слезами, пил, звонил мне, приезжал… Говорил он не так уж и много, но, если был «под мухой», то становился откровеннее, терял ощущение осторожности. Выкладывал все. И что мне оставалось? Рыдать вместе с ним?
Мать мне говорила: выгодный вариант. Тюфяк с большими деньгами. Жена, скорее всего, его бросит… когда-нибудь.  Ну… или он ее. Живут-то как кошка с собакой. Не могу сказать, что она напрямую советовала мне воспользоваться ситуацией, вклиниться между Венечкой и «Змеей», но в глубине души надеялась, что я буду похитрее, сумею свое урвать.
Всегда она так – лишь бы переложить на кого-нибудь заботу обо мне. А я мечтала тогда вовсе не о семье, детях… даже и не о любви Вени.  Надеялась на его помощь в карьере. А ему хотелось, чтобы я так и оставалась «жилеткой для слез», безотказной, не требующей ничего абсолютно.
Как-то раз Веня завел разговор о детях.
- Зоя… у нее эндометриоз. Она может забеременеть, но у нее выкидыш за выкидышем… может, потому она и стала такой. А ведь она создана для материнства – ты бы видела, как ее слушаются ученики, пикнуть не смеют в ее присутствии. И ей удается выучить самого безнадежного… Так они ее уважают и ценят.
Боятся – вот точное слово. Я точно знать не могла, но предполагала, что эта «Змея» - из тех «великолепных педагогов», которые интонацией голоса, взглядом гипнотизируют детей, и те пребывают в вечном страхе неповиновения. Потому и ведут себя хорошо и стараются не отставать в учебе. Но любят ли они ее? Или она – их? Этого я не знала.
Может быть, я к ней несправедлива, не знаю. Просто-напросто мне самой довелось пять лет проучиться у такой вот змеючки, я знаю, что это такое.  Хотя знания тебе в голову точно вобьют – вколотят гвоздями, и ты не сможешь сопротивляться.
- Ты считаешь, будь у вас свой ребенок, это бы скрепило твой брак? – спросила я прямо.
- Да… конечно.
Мы посмотрели друг на друга – я и Веня. Кто первый все это придумал? Не знаю… Он уже давно подумывал о суррогатной матери и вдруг решил: почему бы не я? Молодая, здоровая. К тому же способная зачать абсолютно естественно. За две минуты. Мысль предпочесть меня Зое ему и в страшном сне не приходила – он был помешан на ней. А меня… едва замечал. Будучи трезвым, старался вообще не вглядываться. Держался подальше – на расстоянии половины комнаты. Говорил сухо, отрывисто. Чтобы я не тешила себя иллюзиями, будто он, Веня, испытывает ко мне хоть какие-то чувства.
Как бы там ни было, забеременела я случайно. Жена его в тот момент была за границей – они в очередной раз с ней разбежались, и Веня не знал, где она, с кем. Хотя и предполагал – но говорить мне не хотел.
Если я и влюбилась в конечном счете, то не в него, а в некую идею нашей семьи. Срок шесть недель, врач, делая УЗИ,  говорит: у вас двойня. И я представила этих детишек, нас с Веней… это была мимолетная фантазия, но она меня очаровала. И впоследствии заставляла примириться со многим. Я слишком была одинока, чтобы не прельститься этой иллюзией семейной идиллии. Так что дело было не в нем.
И я тайно надеялась, пока не надоело…
Как бы там ни было, женщина в моем возрасте хочет самоутвердиться, завоевать чью-то… если и не любовь с большой буквы, то хоть симпатию с самой малюсенькой. Но и этого не было. Он был со мной совершенно безжалостным.
Добренький и на все абсолютно готовый рыцарь по отношению к одной женщине и черствый слепой, бетонной стеной отгороженный, по отношению к той, кто действительно в нем нуждалась. И не из-за денег.
Вопреки словам моей матери. Я хотела получить свою долю внимания, благодарности, признательности… может, мечтала стать лучше, умнее, образованнее, благодаря его знаниям, опыту. Он бы многому мог научить. Но желания не было.
Я сама виновата. Согласилась на роль затыкающей дыры в его безысходной жизни с женой. А когда решилась отдать одного из детей на воспитание Зое, была напугана россказнями подруги, - мол, богатеям, ничего не стоит забрать и не одного, а обоих. Так что радуйся, что тебе оставили дочь. Против них ты – ничто. И не вздумай бороться, твой Венечка, если всплывет вся правда, тебя настолько возненавидит, что…
Это я и сама понимала. Правда могла навсегда разлучить его с Зоей.
Мальчик и девочка. Мне привезли их в реанимацию, где я лежала под капельницей. Я уже знала, что Веня решил назвать мальчика Леней, имя для девочки должна была выдумать я. Медики позволили взглянуть на сына – хотя бы раз.
Больше я никогда не стремилась его увидеть. Хотя живу недалеко… могла бы из окна следить за машиной, которая увозит девятилетнего мальчика в школу и обратно. Но не хочу превратиться в неврастеничку, зацикленную на никому не нужном чувстве вины, - оно его жизнь не улучшит. Веня считает, что сын живет как маленький принц, любое его желание выполняется.
Мать тогда подбадривала меня: подожди, это все ненадолго, они с женой разойдутся, твой Веня опомнится, детям нужна родная мать, вы с ним будете вместе… Она надеялась на уход Зои. В глубине души и я тоже.
Может, отчасти поэтому я ребенка и отдала на усыновление. Зоя так и не знает, что Веня – его настоящий отец. Он ей сказал, что мальчик – круглая сирота. Не мог же Веня признаться в романе со мной?
Роман… какое это нелепое слово, если речь о нас с ним… два недочеловека, какие-то недотепы. Никто их не любит. А они сами-то любят себя?
Думала, пройдет год, все изменится, в крайнем случае – два… Но прошло девять лет, а любовь Вени к Зое не на йоту не ослабла. По-прежнему для него существует только она. Вот мы с ним и зависли… не двигаемся ни на шаг. Неужели это навечно? Глядя на Веню, послушав его неизменный за все эти десять лет лепет, поверишь, что вечность действительно существует.
Дети разлучены. Сын не знает матери, дочь – отца… Света считает Веню знакомым, этаким добреньким дяденькой, любящим детей. И он все делает, чтобы не выходить из роли хорошего знакомого, альтруиста.
А моя злость копится-копится… не находя выхода. Швыряюсь тарелками, ложками, вилками – когда никого дома нет. Лелею тот миг, когда злорадно ему объявлю: «Ты не любишь меня? Я тоже тебя не люблю! И терпела ради детей!»
Пожалуй, лишь это и изменилось… Мне его больше не жаль.
В иные моменты я даже понимаю жену, которую он просто бесит. Вот до чего я дошла… Может, давно превратилась в подобие Зои?
Он всеми нами пожертвовал ради нее. И не достиг своей цели. Жена совершенно к нему равнодушна – и это еще мягко сказано. Вот оно – наказание Вени. И сын этот брак не спас, лишь превратил в красивую пьесу, которую они разыгрывают для посторонних. А спят в разных комнатах. Уже год как вообще не здороваются друг с другом.
- Нельзя же так… Успокойтесь, переведите дух, - сказал мне батюшка, когда я пришла на исповедь. – У вас были определенные расчеты, и этот мужчина их не оправдал. Но едва ли можно его за это винить. А если бы родился один ребенок, вы бы его отдали?
- Да, - призналась я. – Тогда я мечтала о пении. И надеялась на то, что взамен получу от него профессиональную поддержку и помощь. А дети у меня когда-нибудь будут… с другим мужчиной, который полюбит меня.
- Значит, на этом ваши с ним отношения бы закончились девять лет назад, так?
- Да.
- Но, войдя в роль матери девочки, вы забыли о прежних амбициях, и одна мечта сменилась другой – ведь так?
- Да.
- Он когда-нибудь вам обещал что-либо? Помочь в карьере или создать семью?
- Нет.
- Хоть в этом можно отдать ему должное. Но, разумеется, ответственность за все, что случилось, он несет. Этот человек старше вас, образованнее, опытнее… я был его как следует отчитал. Но и вы тогда были достаточно взрослой.
- Я себя не оправдываю.
- Вам надо избавиться от ненависти. Сначала вы ненавидели его жену, потом это чувство трансформировалось в ненависть к нему самому… Злорадство: так тебе и надо, вот он – кукиш судьбы.
- Это правда… - не могла не признать я.
- Постарайтесь найти свой путь. Не по той дорожке вы шли, если натыкались на один тупик за другим. Значит, это не ваше. Простите и отпустите. Ищите свое. Вы так молоды… а ожесточены как полк солдат, проигравший сражение или войну. Видать, не за то сражаетесь. Поставили перед собой не ту цель.
- Я думала об этом, - призналась я откровенно. – Бывают у меня мгновения просветления, когда я ясно вижу: мне нужна если и не любовь, то хоть какая-то привязанность этого человека… чтобы дать мне ощущение своей ценности. Чтобы я могла себя ценить, уважать. То же было с карьерой певицы. Казалось, прославлюсь, тогда… моя ценность вырастет. И не только в моих глазах. С рождения мне недоставало ощущения ценности самой себя… так получилось, что брат мой умер, и мать… она не смогла любить меня, баловать, холить, лелеять… все эти чувства в ней умерли. Она просто выполняла свой долг. Как будто я была тягостной повинностью, а не смыслом ее жизни.
- Но петь вы любите? Или это было только желанием славы?
- Нет, люблю. Только стесняюсь делать это при всех. А так – пою, когда дома никого нет.
- Голос есть?
- Мне так кажется…
- Займитесь этим. Но не ради славы. А для удовольствия. Попробуйте… Вам действительно надо раскрыться, Фая… как весеннему цветку, который не виден изнутри. Возможно, в вас драгоценные залежи хорошего, нужного людям… Изучите себя, поймите, откройте людям. Пусть очень немногим. Подумаете об этом?
Я молча кивнула. Шла домой и думала: он не стал читать мне мораль, хотя я, может быть, и хотела этого… Если я и приняла неправильное решение, отдав Леню девять лет назад, это не изменить. Единственное, что мне остается, - оберегать его покой своим молчанием. Помочь не могу, но хоть постараюсь не навредить.
Мы все-таки докопались до истины: Веня снизил мою самооценку, которая и до встречи с ним была низкой. И этого я ему простить не могу.
Я пыталась его пожалеть, вникнуть… Он принимал это как само собой разумеющееся. Даже не думая ответить тем же.
Извечный мужской эгоизм. Даже у такого, как он… который казался уютным, домашним, милым… этаким диккенсовским добряком, мечтающим согреть тех, кому повезло меньше.
А ведь он, скорей всего, тоже рос в небрежении… почему-то прежде я о его детстве и не задумывалась… Но эту часть своей жизни он закрывает железным занавесом – не пробиться.
Да черт с ним!
Мой самый доверительный из всех разговоров с матерью состоялся как раз тогда, когда я выбирала дочери имя.
- А я решила назвать тебя Фаей… мне кажется, это имя долгожительницы… Когда говорят о Фаине, я сразу же представляю старушку.
- Я понимаю… все из-за братика.
- Да.
Он промелькнул на земле, не успев дорасти даже до того возраста, когда человек хоть что-то о себе помнит. Сейчас мне уже кажется, может, это везение… и до страданий – невыносимых, неразрешимых – он не дорос.
Света видела брата. Как-то раз Веня привел его… я не вышла из своей комнаты. Слышала, как дети болтали. Понимала, что он иначе не мог: видимо, не успел завести сына домой из школы. В тот день я запретила себе подходить к окну и провожать его взглядом.
Был и еще такой случай – мы с дочкой гуляли. И видели их двоих – издалека. Она пыталась окликнуть Веню и Леню, но я, ужаснувшись, зажала ей рот.
- Нельзя, милая. Они торопятся. Мы их задержим.
На ее глазах заблестели слезинки. Пришлось обнять ее, расцеловать, и долго-долго потом успокаивать. Хотя она вовсе не нервный ребенок, но что-то в моей реакции ее не на шутку встревожило. А я мысленно обвинила Веню – он превратил меня в неврастеничку.
Сейчас я изучаю Зою без тени неприязни – вся враждебность по отношению к ней давно умерла. В конце концов, это мы обманываем ее. И она – жертва.
Сестра ее любит наш магазин и иногда притаскивает ее за компанию, заставляя мерить одежду. Они редко что-нибудь покупают – просто так развлекаются. У меня создалось впечатление, что ей невыносимо скучно – с сестрой, с мужем… а, может, и с сыном. Вообще – с детьми. Если появится в ее жизни человек, способный вызвать непритворный интерес, это точно будет не Веня. До меня доходили слухи, что был какой-то мужчина – бедный студент. И она предпочла богатого Веню. Тот до сих пор злится… А, может, они с ним поддерживали контакт…
Она не красотка. Но наделена недюжинной силой – способностью заставлять людей плясать под свою дудку. Вот у кого нужно учиться умению ценить себя. Если вообще можно этому «научиться», как говорят психологи. Мне кажется, это врожденное. Ощущение превосходства. Взгляд на мир свысока. Требовательный тон – «вы мне все должны, так что поторопитесь…» Усвоить бы это…
Но нет. У меня – врожденная приниженность. А, может, и не вполне врожденная, и другие родители вырастили бы меня не совсем такой, дали хоть толику уверенности. Но… полученный результат  уже вряд ли изменишь.
 Я, как и Веня, прошу прощения за то, что живу, занимаю какое-то место, получаю зарплату, отнимаю у других долю времени и внимания… а на самом-то деле я не заслуживаю всего этого, и они делают мне великое одолжение, позволяя так много.
Хотя из женщины с моей внешностью могла бы получиться дерзкая темпераментная пантера – копна непослушных густейших черных волос, высокий рост, смуглое лицо, в котором можно найти сходство и с индейцами, и с итальянцами, и с мулатами… «Экзотический фрукт растет», - твердил мой отец, пока не пропил все мозги. А школьная учительница говорила, что я ей напоминаю Анну Маньяни.
Может быть, есть во мне скрытая сторона, которую я не показываю даже самой себе, потому что страшусь ее? Или же Веня видит меня не такой, какой я сама себя вижу, именно из-за обманчиво яркой внешности? Будь у меня русая коса и голубенькие глаза-незабудки, он решил бы, что перед ним – овца бесхребетная. А так, как я, может выглядеть только лишь прирожденная хищница.
Кто знает, какие там у него стереотипы, клише… Иногда мне кажется, что он боится меня.
Если я хищница, то неудачливая. Или мне встретился неподходящий объект, и такой тип женской внешности просто-напросто не в его вкусе. Подарки мне он не дарит даже по праздникам. А когда мой день рождения, и не знает.
Тот цветок, который он мне когда-то принес, был первым и последним… Он догадался, я не избалована настолько, что можно со мной совершенно не церемониться.
Веня-Веня…
Света пошевелилась во сне, открыла глаза.
- Мама, спой мне. Я сон видела: ты поешь много-много песен подряд, по-русски и по-английски и по-итальянски…
Я засмеялась.
- Ну, что ж, один слушатель у меня есть.
И спела ей из «Снегурочки» - финал. «Люблю и таю». Для моего голоса – самое то. Чем ниже, тем лучше. Тембр я постаралась «разбавить» нежностью, а не сгущать.
Она внимательно слушала.
- У тебя голос теплый. Он греет.
- Ты, правда, так думаешь?
Рядом с ней я сама превращаюсь в девчонку – неунывающую, беззаботную… у которой действительно все впереди. И она лишь играет во взрослую жизнь.
На кухонном столе – статья. Кастинг. Ищут исполнительниц от 25 до 35 лет на роль женщин-вамп, этаких сексуальных террористок, которые сейчас в моде. Ох уж наш шоу-бизнес…  Одно слово – бордель.
И вдруг явилась мыслишка… непрошенная… А не позвонить ли по телефону? Внешне я – как раз то, что они ищут. А движения я копирую без труда.
Ну, допустим, меня бы взяли. А дальше что? На этот счет Веня меня давно просветил – лет десять рабства, ни чиха самостоятельно, жизнь на колесах…  А дочь?
Мне вдруг представилось, что я достигла бы славы – пусть кратковременной. На это можно было бы потратить и год. А потом… ресторан. Как Полина. Приходила бы каждый день и пела.
Нет, продюсер меня так просто бы не отпустил, заставил бы вкалывать на него год за годом… но все же… это пресловутое, волшебное, долгожданное: «А вдруг?»
Веня не хочет моего успеха. Категорически против того, чтобы я «засветилась». Тогда могли бы всплыть его тайны. Он тот еще паникер. Я клятвенно обещала держать язык за зубами, но он боится пронырливых журналистов, фотографов…
И в результате – скучная до зубовного скрежета работа продавщицы в магазине. Скрашивает это прозябание только неунывающий вид моей напарницы, Вики. Она живет по соседству.
Я дошла до такой точки отчаяния, когда захотелось попробовать вырваться… это был бы прыжок на свободу. Я себя ощущала в клетке, запертой Веней на сотню замков. Жизнь проходит. Я не становлюсь моложе. Шансы мои снижаются – катастрофически. С каждым годом. А он все больше трусит и трусит и трусит…
Решила его разыграть. Показываю заметку и говорю уверенным тоном, что собираюсь на кастинг. Он багровеет. Трясется.
- Да ты… ты с ума сошла! Кроме того… у тебя нет никаких шансов…
- Если их нет, почему ты так распсиховался?
- Это не Запад. Наш шоу-бизнес, он… ты сама понимаешь. Тебе на экране, на сцене придется играть роль проститутки. Наши продюсеры обслуживают вкусы бандитов. И даже если сами они или их артисты и не бездарны, все равно все сводится к единому знаменателю: вульгарность – кричащая, вопиющая…
Я молчала. С этим не поспоришь. Вспомнила своего учителя из музыкальной школы – милого старичка с дрожащими руками, который даже ругаться-то не умел, а когда сердился на нашу лень, притоптывал, сидя на стуле. Мать оплачивала мое обучение на пианино чуть больше четырех лет, а потом сказала: нам это не по карману.
- А если мне деньги нужны?
- Ты… Фая… ты… это шантаж? Ты решила вымогать у меня деньги, угрожая, что…
- Да успокойся.
Я встала и посмотрела на него так, как, наверное, смотрит его драгоценная Зоя: презрительно, с ядовитой усмешкой. Он сел на диван и сжал руки.
- Проверить хотела, как ты на все это отреагируешь… Жаль, мне не по карману было полноценное обучение, репетиторы… Несколько лет в детском хоре – так, ерунда, я сама понимаю. Хотя он у нас был неплохим – на четыре голоса пели. Но я понимаю, Веня, тебе все это не интересно…
- Чего же ты хочешь?
- Петь – единственное из всех дел, которое мне по душе. Я бы брала уроки, устроилась в ресторан – не в тот, где заказывают бандитские саги, а в респектабельный…
- Фая, послушай…
- Меня обижает другое.  Ладно, любовь…  Но хоть крупицу дружбы-то я заслужила. Я ни разу не попыталась тебя разыскать, позвонить… хотя имела такую возможность. Мне ничего не стоило разрушить твой брак: достаточно было подать в суд на признание отцовства и алименты. Я свято храню твои тайны. Вот уже больше десяти лет. А ты… все трясешься как…
- Не думай, что я счастливей тебя…
- Сколько можно жалеть себя, Веня? На меня наплевать, пусть хоть танк проедет по мне, ты и не оглянешься… но отвлекись от своей драгоценной персоны. Вот Зоя, к примеру… ее ты счастливой сделал?
- Не трогай это! Мои чувства к Зое… они…
Он задыхался. Я без труда читала его мысли. Никто не имеет права вторгаться в этот тайник его души, священное место, куда не должно быть доступа посторонним.
- А ее чувства к тебе?
- Она… она их не сознает… но когда-нибудь…
- Боже мой! Ты еще веришь в «когда-нибудь!» И сколько должно пройти времени? Десять? Двадцать? Сто пятьдесят?
- Просто ты никогда не любила…
- Ты прав. Но, если бы я хоть на миг заподозрила, что любимому человеку тошно со мной, я исчезла бы из его жизни. А навязываться, в ногах валяться… Ты не думал, что это чистой воды эгоизм? Отпустил бы Зою… ее ведь держит лишь то, что она боится после развода остаться ни с чем, потому что все деньги – твоей семьи.
- Зоя… она вынуждена была стать практичной, у нее было трудное детство…  Да, она держится за все это… материальное… - он вздохнул. – Но не мне ее судить. Я – везунчик, у которого все абсолютно… было.
- Если бы ты предложил ей часть имущества безвозмездно, она бы вспорхнула… и улетела.
- Ты слишком цинична, чтобы понять ее, ты…
- Да лучше быть циником, чем слепцом. Не обольщайся, что ты – единственный в мире никем не понятый романтический рыцарь. Ты эгоистичней всех нас вместе взятых. Иначе давно бы ее отпустил.
- Что-то с тобой происходит, Фая… Я чувствую… но не знаю, как это выразить.
- Моя жизнь мне осточертела. И я хочу перемен.
В этот момент я приняла решение – принять участие в кастинге. А там будь что будет. Ну, хоть развлекусь. Развеюсь. Меня переполняла энергия злости, желание досадить… вот так всем сразу. Это был импульс.
Смягчало меня лишь то, что могло бы усугубить мою боль: отсутствие чувства к нему. Хорошо или плохо для меня самой, что я его не полюбила? Не знаю… Может быть, женщина любящая сумела бы до него достучаться. Или, наоборот, испугала бы…  внушив комплекс вины.
Давно уже он приходит только чтобы увидеть Свету, а не меня. И предпочел бы рядом с ребенком бессловесное бесхарактерное безликое существо. И его бесит, что я оказалась не такова.
Что бы там ни говорил батюшка, а далека я сейчас от подлинного христианского смирения. Слишком, слишком много обид накопилось. Оказалось, для меня Веня – это бездонная черная дыра. За кажущейся мягкостью, обходительностью, уступчивостью каменная упертость, взгляд в одну точку, и нежелание оглянуться по сторонам.
Бог ведь может наказывать и за такую вот нездоровую маниакальную зацикленность… По логике верующих ни одно человеческое существо не может значить для тебя больше, чем сам Господь. А если ты ради него отвергаешь весь мир, такая любовь – не от бога. И благословения ты не жди.
Помню, как мой учитель музыки мне все это разъяснил. Если свести все к простому знаменателю: любовь от бога – чувство, которое делает человека лучше во всех отношениях, причем по отношению ко всему человечеству. А если оно приводит к ожесточению и слепоте – это одержимость, которая делает хуже, морально уничтожает, высасывая все, что когда-то было в тебе хорошего. Вот тогда и употребляют слова «страсть», «болезнь»… можно придумать другие.
Но может ли то, что вначале казалось светлым и человечным переродиться со временем? И не случилось ли с Веней именно это? Вначале он выдумал женщину, которой восхищался, а потом, увидев и разглядев в ней то, что было на самом деле, понял, что его притягивают и ее недостатки, причем еще с большей силой, чем достоинства? Так бывает со слабохарактерными людьми. Ох уж все эти грани тени и света…
Разочароваться он в ней не способен. В этом смысле диагноз, мне кажется, ясен. Он безнадежен. Даже застань он Зою с любовником, он ей найдет оправдания и во всем обвинит себя. Она может с ним делать все что угодно. Ей все сойдет с рук.
Моя мать не говорит прямо: но я чувствую, что у нее на уме. Я моложе, ярче (не буду утверждать, что красивее – это уж субъективная вещь), родила Вене двоих детей, все эти годы была верной, преданной, вплоть до последних месяцев слушалась его беспрекословно. Ну, был у меня расчет… Так и у Зои – тоже. Однако он предпочитает ее, невзирая на возраст, внешность, бесплодие… а уж характер…
Она умнее меня, образованнее? Тут мне сказать нечего. Только редко мужчины по этой причине влюбляются…
Зоя сильнее… Она положила его на обе лопатки, он дергается, а вырваться так и не может. Да и не хочет. Ну что ж, Веня… пусть.
Мои попытки помочь заключались вовсе не в том, чтобы влюбить его в себя, я просто хотела вывести его из депрессии… Чтобы он себя ощутил важным, нужным, значительным. Тогда я ему в рот смотрела, готовая слушать рассуждения о композиторах, стилях пения. И в этом ничуть не играла, это был главный интерес моей жизни. Подумать только! Та, совсем юная Фая, им искренне восхищалась.
Но он не хотел быть ведущим, Веня по сути ведомый… И не особенно он нуждается в такого рода поддержке, которую я могла ему дать. Счастливей я Веню не сделала. Даже дети наши – источник нервозности, вечной тревоги… и не такого уж для него счастья. Хотя до знакомства с Зоей он думал, что больше всего на свете любит детей. И с удовольствием с ними работал в школе, принадлежащей его сестре. Пока не появилась новая учительница… и не взглянула на него повелительным волнующим взглядом, заставившим съежиться его хлипенькое нутро.
Мне потом доводилось несколько раз наблюдать за тем, как она его буквально гипнотизирует этим своим «знаменитым» взглядом… забавное зрелище.
Вина перед Леней – вот чего мне не искупить. Я молилась тогда: Господи, сделай так, чтобы это было на время, на несколько месяцев, может, на полгода, год… Эта надежда поддерживала меня. Но годы шли, и я была вынуждена признать, что нет обратной дороги. Даже если сейчас они разойдутся, мальчик привык к ней. Другую маму он не захочет. Да и не простит. И прав будет.
Суд Леню с Зоей оставит.
Вспоминаю, что было в моей жизни хорошего – начиная с рождения… и только на ум и приходит старенький учитель фортепианной игры в музыкальной школе. Будь у меня таким… не обязательно дедушка или дядя… какой-нибудь дальний родственник… или сосед… я бы впитывала как губка все, чему он мог бы меня научить. Не могу сказать, что он меня выделял. Рассеянный. Чудаковатый. Он нас постоянно путал. И мы смеялись – но это было не зло.
Я знаю, где его могила. Но редко хожу.
Мысль пойти в храм возникла у меня в память о нем – дедуля тот в бога верил. Мне кажется, он был единственным человеком, которому я доверяла, могла бы многое рассказать… и преодолевала свою нелюдимость, замкнутость,  с удовольствием улыбалась.
Интересно, что делал бы Веня с веселой болтушкой, которая треплется о своей жизни на каждом углу? А так получилось, что знают лишь мама да Вика, единственная подружка. Да и тем я рассказываю далеко не все. Но они знают факты.
Со стороны Вени знает, как кажется мне, сестра его, Лариса, которой принадлежат гостиница, школа… Я видела ее пару раз. Веселая доброжелательная подтянутая. Она старше него лет на десять. Взгляд лукавый и в то же время лучистый. Может, они с братом никогда не говорили об этой стороне его жизни, но она должна что-то подозревать. В принципе, проследить за мной, выяснить все – не проблема. Хотя в свидетельстве о рождении Светы в графе отца стоит прочерк.
Не знаю, что чувствует Веня по этому поводу… мне кажется, он подогревает в себе сомнения: вдруг я была неверна? Тогда он чист как ангел. Воспитывает чужих детей. Да еще помогает мне оплачивать эту квартирку.
Ему бы хотелось снять с себя хотя бы часть груза вины, он для него неподъемен. И лучше всего, если я окажусь «плохой». Тогда автоматически он – «хороший».
Вину за случайный секс он точно испытывать перед Зоей не будет, они в этом смысле квиты, она ему изменяла, не раз. И не скрывала этого. Наоборот – подробно, с удовольствием рассказывала о том, что с ней проделывали другие мужчины, этаким невинным тоном, как бы не замечая, какое впечатление на него производят ее откровения. Об этом он мне поведал, когда был пьян.
Если судить справедливо, она первая переступила черту. Высмеяв его как никудышного любовника. И его робкие попытки восстановить самооценку со мной были всего лишь ответом на ее издевательства, которым тогда, много лет назад, она подвергала его регулярно.
Видимо, злая из-за того, что вынуждена жить с нелюбимым мужчиной, не может выносить ребенка, она таким образом срывалась на нем. Вот почему мы с матерью и не верили в этот брак…
Своеобразная женщина эта Зоя – такая строгая, деловитая, официальная на людях. И лукавая, ускользающая, темпераментная, ядовитая, непредсказуемая, когда остается с мужчиной наедине. В ней все это уживается. Как и откровенный садизм. Видимо, она потому и не бросала Веню, что считала его подходящей жертвой… кто еще вытерпел бы потоки сарказма, самого уничижительного, самого унизительного день за днем, ночь за ночью?
И готов терпеть впредь.
Впрочем… меня все это уже не волнует. Я решилась. Иду на кастинг. Какой ни есть, а это опыт… может быть, мне дадут советы, научат держаться на сцене…
Насчет нашего шоу-бизнеса Веня прав абсолютно, но в глубине души у меня оставалась крохотная надежда на то, что есть исключения… А вдруг повезет?
Я хочу вырваться из этой клетки вениных обстоятельств, перестать быть пешкой в его игре, послушной шахматной фигурой, которую управляют, желая выиграть партию. По горло сыта его двуличием, уклончивостью, трусостью, малодушием, жалостью к самому себе, черствостью, безразличием.
По крайней мере, мир этого бизнеса откровеннее. Скорее всего, меня не возьмут. Но мне захотелось сделать какой-то символический шаг – как попытку освобождения… Перестать его слушаться. И начать с сегодняшнего дня.
Я позвонила маме и попросила ее посидеть со Светой. Сама надела узкое черное платье-футляр, накрасила губы и поехала по указанному адресу.
- Внешность Кармен, взгляд затравленный… Будто вы в панике. И от кого-то бежите.  Странное сочетание. Но… определенно что-то в вас есть. Я вас не забыл бы, - сказал мне продюсер.
Я знаю многие из его песен – мелодичные, запоминающиеся, неуловимо восточные… То есть, что автор – кавказец, это ощущается. Интонация не славянская. Вот в чем изюминка. Он и сам странный – тихий на вид. А в музыке океан, ураган бушуют…
Я не была его пламенной поклонницей, хотя некоторые из песен мне нравились. Спела по его просьбе. Он улыбнулся – едва заметно, кончиками губ.
- В хоре пела когда-нибудь?
- Пела.
- А партию?
- Первый альт.
- Голос низкий. И узнаваемый. А вот насчет мощи не понял.
Он стал просить меня издавать громкие звуки и постепенно спускаться вниз. Нажимал клавиши на синтезаторе – ниже, ниже и ниже… Оказалось, что я достаю даже мужские ноты.
- Семья, дети есть?
- Есть дочка.
- А с кем оставишь?
- Может быть, бабушка согласится.
- Она еще молодая?
- Пятьдесят с лишним.
- Ну, ладно, иди… Жди звонка. И еще раз все обдумай.
Он щелкнул фотоаппаратом. И открыл дверь студии  - я вышла на улицу. Ни тени волнения – как когда-то, еще до знакомства с Веней, кажется, миллион лет назад. Я переживала так, что на нервной почве меня шатало, как будто морская болезнь развивалась внезапно – на залитой солнцем московской улице. Безо всяких причин.
Видимо, я изменилась за все эти годы. Стала в себе ощущать некий стержень. Способность дать сдачи, поставить на место… Мне стало казаться, что Веня зарвался, если считает, что я до конца жизни буду прятаться, смирившись с отсутствием любви, уважения, дружбы, амбиций…  Буду тихой послушной амебой. Потому что ему так удобно.
Чувства Зоиньки драгоценны, а на мои – плевать. И ничегошеньки за эти годы не изменилось. Раз так…
Медленно бреду домой, вспоминаю интервью одной из певиц: «Не относитесь к тому, что я изображаю на сцене и в клипах, слишком серьезно. Мы вроде как пародируем стриптизерш, девушек по вызову… Это ирония. Нас наш продюсер так научил это воспринимать, и тексты в наших песнях – это тоже вроде как шутка… вроде пародии». Понятно, что это придумано для самоуспокоения, образ, который транслирует большинство наших артисток, - откровенно продажен. То ли это, что нужно мне? И уж тем более – моей дочке?
Вхожу в квартиру, мать сидит у окна, наблюдает за Светой, гуляющей во дворе.
- Ты где была?
Поколебавшись, я все же решила ей рассказать.
- Ну, ты же сама все понимаешь.
- Мама, я ненавижу свою жизнь… хочу сама зарабатывать, обеспечивать и себя, и Свету… Как представлю себя в этом магазине целыми днями – десятилетие за десятилетием… Одно желание – сдохнуть.
- Может, тебе найти кого-нибудь? Ты же совсем молодая… Сама вроде Вени – винишь его в зацикленности, а ты… Я не говорю о семье, просто роман…  легкий флирт, как сейчас говорят. Или дружба. Дочка, я понимаю, как тебе одиноко.
Такого поворота в нашем разговоре я не ожидала. Меньше всего я сейчас думаю о мужчинах. Но мое молчание мать не смутило.
- Я дурой была, что советовала тебе с этим Веней общаться… Тут не столько ты сглупила, сколько я… Все хотелось найти вариант понадежнее – думала, это и хорошо, что он старше, серьезный такой, воспитанный… Думала, надо набраться терпения… и он будет твой. Но на него никакого терпения не хватит – хоть триста лет жди.
Она всю жизнь мне внушала: не надо искать любовь. Женщины, которые живут чувствами, оказываются среди проигравших. Дуры дурами. Да и нет ее – выдумки, сказки, кино… Вот сама она считала, что главное в жизни – любовь.  Сначала молилась на мужа, потом на ребенка… И потеряла обоих. А с ними – способность чувствовать с прежней силой, остротой, глубиной…
- Мне иногда кажется, Фая, что все это – мне наказание, а не тебе.
- Мама, я, правда… Я не любви хочу. Во всяком случае – к мужчине. Хочу стать кем-то. Что-то собой представлять. Сейчас я -  просто обслуживающий персонал.
- Ну, что ж…  Говорить тебе не хотела, но есть у покойного отца сбережения.  Иди и учись. Мы потянем платное отделение. Мне и самой уже тошно от вениных милостей… Голос тебе поставят. Преподавать будешь. Участвовать в конкурсах. Но ведь для этого смелость нужна… а ты все робела… робела…
Я опустилась на краешек стула, боясь взглянуть на нее. В первый раз ее вижу – такую! В шестнадцать меня могли взять и на бюджетное место. Страх перед сценой тогда пересилил…
А теперь, после этой истории с Веней… я просто не верю, что можно меня полюбить. Переспать, а потом вытереть ноги… это, конечно же, запросто. Но другое… Более человечное, личное… Пусть ненадолго…
Конечно, хотелось бы испытать хоть малую толику того, о чем песни поют и фильмы снимают… Я дожила до двадцати восьми лет и не имею о всей этой книжной романтике ни малейшего представления, потому что меня учили не верить в нее. Знаю лишь, что такое быть использованной. И пытаться использовать. Когда в итоге все сводится к механическому, формальному сближению тел – и отчужденности… которая все растет и растет.
Чудо, что мы не дошли до взаимной ненависти, когда люди дерутся. Но мы давным-давно уже к этому очень близки…
И в этот момент я услышала звонок в дверь. Подошла, открыла. Вижу – Света держит за руку… эта женщина здесь впервые. Конечно, я ее видела, знаю в лицо. Лариса, сестра Вени.
- Здравствуйте. Можно?
- Конечно.
Я напряглась. Ее Веня прислал? Да нет, быть не может…
- Фаина, я бы хотела, чтобы мы с вами поговорили наедине. Это возможно? Давайте спустимся вниз, посидим в моей машине, пока шофер уехал по своим делам. У нас ровно час. Мы расставим все точки над «и».
Погладила дочку по голове, мельком взглянула на мать и пошла за Ларисой. В тоне ее слышался еле заметный оттенок горечи. Я пыталась себя успокоить тем, что назад ничего не вернешь – какие бы упреки мне ни довелось услышать. А в том, что разговор предстоит тяжелейший, я не сомневалась.
- Вы, наверное, решили, что я пришла к вам по просьбе брата?
Я пожала плечами.
- Он даже не знает, что я здесь. Видите ли, я давно за ним наблюдаю, вижу, он катится в пропасть… Стал пить слишком много. Вы замечали?
- В последние год-два он редко приходит. У нас он был трезв.
- Так. Понятно. А теперь расскажите-ка мне все сначала.
- Простите?
- Историю ваших с ним отношений. Давайте не забегать далеко назад, не стоит сейчас заползать в дебри вашего подсознания, потому что главное для нас – дети. 
- Простите, Лариса, но я дала слово Вене, что буду молчать.
- Он сам проболтался. Когда после вечеринки лег спать у нас дома.
- И что… он сказал?
- Что не может открыто признать своих собственных детей и прячется как преступник.
- Боже мой…
- Речь о Свете?
Я молча кивнула.
- Он упомянул «дети» во множественном числе. Значит, есть еще ребенок.
- Да… Леня.
- Они…
- Близнецы.
- Господи!
Лариса выпрямилась, глядя прямо перед собой в одну точку. Вид у нее был решительный и в то же время подавленный.
- Сейчас вы мне зададите следующий вопрос: как же я могла отказаться… отдать ребенка?
- Это была желанная беременность?
- Чисто случайная. Но…
- Так-так-так…
- Веня все время твердил, что ребенок спас бы их брак с Зоей… мечтал найти суррогатную мать.
- Вы понимаете, что значит – суррогатная мать? Она лишь вынашивает ребенка, но яйцеклетку берут у другой женщины, и биологической матерью является именно она. А в вашем случае Зоя…
- Она не хотела. Была против такой процедуры. А Веня и не настаивал. Тогда она еще не отказалась от мечты родить самой.
- И Веня счел, что твоя беременность очень кстати?
Лариса незаметно перешла на «ты». Я знала, что так будет. Женщины властные и добрые относятся ко всем людям как к детям.
- Да. Пока не узнал, что я жду близнецов. Он не решился принести сразу двоих детей, боялся, это вызовет подозрения или… не знаю, одним словом… он не хотел рисковать. А я бы двоих детей не потянула одна.
- Но почему же – одна? А алименты? Он бы вас содержал.
- Но вы понимаете, если бы все открылось, его брак с Зоей…
- Да-да… Ее самолюбию был бы нанесен сокрушительный удар. У ее мужа молодая любовница, которая родила ему двоих детей. Выходит, в этой ситуации самым важным оказалось – уберечь Зою.
- Вы же знаете, как он любит ее.
Лариса повернулась ко мне, стиснула мою руку.
- Я, честно сказать, боялась, что его окрутила какая-то аферистка, забеременела, родила и тянет из него деньги, а он боится жены… Но сейчас, глядя на тебя, думаю… ты еще большая размазня, чем мой брат. И в этом все дело. Другая бы давно озолотилась, зная о нем так много. И что – у вас не было за эти годы ссор, разногласий?
- Вы знаете, как он умело обходит острые углы… он из тех, кто боится правды. И не умеет смиряться, принимать поражение.
- А ты приняла?
- Какой-то частью… наверное, да.
- Что ты чувствовала к нему?
Я осторожно подбирала слова, стараясь быть точной.
- Думала, что у нас много общего – по характеру… Мы в себе неуверенны и боимся людей, трудных ситуаций, риска… самой жизни, наконец. И мы сможем понять друг друга и поддержать…  Кроме того – были общие интересы. Музыка. Думала ли я о его деньгах? Думала. Как все девушки, выросшие так, как я. Не имея возможностей ничего изменить.
- Ну, уж совсем о деньгах не думать – это, скажу тебе, полный идиотизм, - Лариса мне подмигнула и даже попыталась улыбнуться. – Ты, наверное, злишься на брата, и я понимаю тебя… Но постарайся взглянуть на все это моими глазами. У нас была властная жесткая мать, которая не любила сына, она его постоянно третировала, оскорбляла и унижала. И он ничем, никогда ей не мог угодить. Отсюда – его отношение к женщинам. Он им не доверяет. Вокруг него было достаточно девиц, падких на богатых наследников, таких наша мама его научила видеть насквозь. Должна сказать, в этом плане он чересчур подозрителен…  И когда появилась Зоя, которая относилась к нему с подчеркнутым пренебрежением, он решил, что она – искренняя, честная. И загорелся желанием завоевать ее любовь. Потому что считал, любовь такой женщины стоит того… По сути он влюбился в подобие своей матери с ее откровенным цинизмом и грубостью. Он – искалеченная натура, и его выпрямить, выправить… наверно, нельзя. А ты – прямая. И жизнь твоя не закончена. Даже не думай ставить на себе крест…
- Да я давно уж поставила… - слезы лились у меня неукротимым потоком. Никто никогда не говорил со мной так. Не проявлял столько доброты, понимания, чуткости.
- Поплачь, это полезно, Фая. И дома не сдерживай слез. Скажи – голова болит, настроение что-то не очень… но обязательно находи выход всем этим эмоциям.
- Разве можно меня простить? Я предала сына. Испугалась ответственности…
- Мальчик привязан к приемной маме. Но, как я подозреваю, боится ее. Старается примерно вести себя, выполнять все задания в школе… у него много игрушек. Но счастлив ли он? Я как могу стараюсь смягчить обстановку у них дома – забираю мальчика на выходные и развлекаю…
- Спасибо! – я стиснула ее руки.
- Не будем драматизировать. Он жив и здоров, не знает, что такое финансовые проблемы, а если и обижается на холодность матери, есть достаточно родственников и слуг, чтобы его утешить. А какая-то доля строгости детям нужна, я своих слишком избаловала.
- Лариса… скажите, как вы нашли меня?
- Проследила за братом… несколько дней назад. Увидела вас на улице у подъезда. Девочка бросилась ему на шею… Я подумала: странно, что он скрывает это знакомство, если оно совершенно невинно. Сегодня подъехала к двери вашего дома, увидела Свету, она мне выложила, что дядю Веню знает с рождения и мечтала бы, чтобы у нее был такой папа. А своего родного отца она никогда не видела. Дальше ты знаешь…
- И что же вы мне посоветуете?
- Я боюсь реакции Зои. Она может заподозрить, что и я все эти годы знала о вас с детьми… И мы всем семейством ее обманывали, делали из нее дуру, выставляли на посмешище… Человек она крайне самолюбивый. Давай-ка мы с тобой возьмем паузу. И подумаем хорошенько. Мне кажется, Веня сам устал уже прятаться, не до такой степени его эта любовь изменила, чтобы он действовал в ущерб собственным детям. Его мучает чувство вины перед ними… и с каждым годом все больше. Хотя тебе он в этом может и не признаваться. А ты… постарайся избавиться от негатива по отношению к нему… Фая… право, не стоит. Ведь ты же не злой человек.
Я не сказала ей, что могла бы его полюбить, – не страстной, но тихой спокойной умиротворенной любовью. Такое чувство он может внушать. Мне даже казалось, с ним будет тепло и уютно. Этакий хранитель домашнего очага. С детьми он играл роль доброго волшебника. А со мной… я вообразила, что он может мне заменить учителя музыки, стать для меня добрым мудрым наставником.
Но он так вел себя, что убил во мне все. Все ростки свежих непосредственных живых эмоциональных порывов… Я смотрела на детей, которым он улыбается, и ловила себя на том, что завидую им. Мне бы хоть капельку, хоть крупицу такого внимания… Я считала, что я его заслужила.
- Фая… - Лариса внимательно посмотрела на меня. – А ты не из гордости отрицаешь чувства к нему? Есть люди, которые считают унизительным признаться в неразделенной любви.
- Как вам сказать… - я вздохнула.  – Если бы эти чувства могли развиться во что-то… то я бы их отрицала. И ни за что не призналась бы. Я не из тех, кто вымаливает взаимность… как Веня у Зои. Но они остались в зародыше… не выросли, не раскрылись. Так что назвать их любовью я не могу.
В этот день я ложилась спать с на удивление спокойной душой – все-таки возможность выговориться, вызвать понимание для меня была на вес золота. Слова творят чудеса. Мне казалось, внутри меня парит белая птица, и я поднялась над ситуацией и смогла улыбнуться.
Мне хотелось молиться на эту женщину… сестру Вени. Как будто бы я влюбилась в нее. «Больше ни одного резкого слова Вене, ни одного враждебного взгляда… я очистилась, освободилась, благодаря Ларисе… она и представить не может, что сделала для меня», - я поклялась самой себе, что буду как можно сдержаннее. И терпимее. То, что он переживает, действительно – внутренний ад.
Меня, может быть, не особо любили – в детстве, юности… Но никто и не оскорблял. Впрямую. В том числе Веня – надо отдать ему должное. В этом смысле ему пришлось хуже, чем мне. 
Нам с ним надо друг друга простить.
Утром мама явилась за полчаса до моего выхода на работу. Она казалась встревоженной.
- Дочка, ты будь с ними поосторожнее… Не очаровывайся сестрой Вени… Может, она хитрит, хочет тебя задобрить, чтобы ты не навредила их семье излишней откровенностью. Боится, что будешь болтать.
- Ты это мне могла бы по телефону сказать.
- Я все думала-думала… Знаешь, в том, как я растила тебя, было что-то суеверное… Мне стало казаться, когда умер Паша… или я это внушила себя… что дети, которых слишком уж любят… их Господь забирает. И если я буду жить новым ребенком, с ним что-то случится плохое…
- Вот как.
Я поняла, почему она так мало надежд на меня возлагала, была немногословной, сухой, отстраненной – как будто она моя воспитательница, а не родная мама.
- В том, как я обрадовалась этому Вене, было мое желание от тебя отстраниться. Пусть он о тебе заботится.  Будто сбагрить хотела… Так же и к внукам я отнеслась. Но я дура… Кому еще дети нужны, кроме своих матерей? Тебе меня, отца не хватало, вот ты и «клевала» на таких, как Веня, сестрица его… хотела видеть в них любящих родственников, которых у тебя не было.  Это все одиночество, неприкаянность… Сейчас ты в Ларисе видишь добрую фею… как в сказке про Золушку.
Я обняла ее. Она вдруг прижала меня к себе с такой силой – как никогда в жизни.
- Я ничего не жду от нее. Просто нужно уменьшить тот вред, который мы с Веней причинили детям. А она может помочь.
- Тебе что, опять стало жалко его?
- Жалеть себя – еще хуже. Я не хочу больше жить с каким-то комплексом жертвы…
- Мне иногда кажется, в ваших отношениях мужиком была ты, а не он.
- А, может, им была Зоя… У него, правда, женственная натура. Все его лучшие качества перечеркиваются одним недостатком – трусостью, малодушием… И это на чаше весов перевешивает.
- Да уж, сначала он очаровывает, а потом… подташнивать начинает. Эти вечно бегающие глаза, трясущиеся руки. Хоть бы раз за все эти годы взглянул мне прямо в глаза.
- Ладно, мам… его не изменишь.
- Люди думают, я пережила смерть Паши… на самом деле я умерла тогда.
- Понимаю…
- Чувствовать так, как тогда, я уже не смогу… но мозги бог не отнял. Хотя лучше бы это. Говорят же: разум без сердца – мертвый разум. И твоя вся рассудочность – она от меня… Ты будто боишься чувствовать, дочка.
Я решила свернуть на другую тему, потому что пока не была готова копнуть так глубоко.
- По поводу нашего вчерашнего разговора… ты не представляешь, сколько сейчас стоит учеба на платном отделении, даже в самом скромненьком музучилище.
- А вот и узнаю. Наведу справки. Должна же я хоть что-нибудь для тебя сделать. Вытащить из депрессии… ты к ней сейчас очень близка.
В этот момент зазвонил мой мобильный.
- Фаина? Это Алик, продюсер, помните? Мы приняли решение в вашу пользу.
- Вы выбрали меня?
Я ушам своим не верила. То, что я откажусь, - теперь, после разговора с Ларисой, даже не обсуждалось. Но это дало мне капельку веры в себя.
- Скажите, а почему… вы так решили?
- В вас есть изюминка. И голос – что надо. Но не поставленный. Есть технические огрехи, но они исправимы.
- Спасибо большое… Но я вынуждена отказаться. С ребенком некого оставить. Моя мать не может…
- Ну что ж…
Я чуть не подпрыгнула. И вдруг… меня осенило. Вика, моя подружка, мы с ней работаем в одном отделе, продаем верхнюю одежду… Она ведет блог в интернете, где подробнейшим образом описывает свою жизнь – выкладывает фотографии, видеозаписи: как ее дети танцуют, поют, пытаются готовить простейшие блюда…  А почему бы мне не сделать такую же запись – не спеть несколько самых любимых песен? Вика смогла бы разместить это в своем блоге. И мы почитали бы отзывы слушателей.
С продюсером я вежливо распрощалась. На работу прилетела раньше нее и, как только она появилась, обратилась к ней с просьбой. Вика пришла в восторг.
- То, что надо! Но ты же любишь мировые хиты, а не нашу эстраду… А народ не очень-то это слушает, потому что текст не понимает. Хотя есть меломаны, но они в моем блоге не тусуются. Там люди попроще.
- Могу взять и наши песни. Земфира бы у меня прозвучала… я чувствую. Да и не только… поискать надо. Может, и ретро. Мне очень нравится «Последняя встреча» Анны Герман.
- А чем черт не шутит!
Я слышала такое высказывание: реальная трагедия калечит душу, а трагедия на сцене способна ее излечить. Это как раз о моей маме… Мне вдруг захотелось спеть так, чтобы она заслушалась. Вызвать слезы. Но те, что очищают и приносят долгожданное облегчение. Это как раз то, что Веня называет «катарсис».
Дома я отобрала Lovesong Адель, «Так и оставим» и «Мы разбиваемся» Земфиры, Color in the night Натали Коул, Story of my love Кристиана Леонтиу…  Я могла подыграть себе на пианино. В интернете давно уже нашла аккорды и выучила их, разобравшись в джазовой цифровке.
И мы с Викой все записали за один вечер. Сегодня ее дети были в гостях у бабушки. И они с удовольствием пригласили мою Свету.
Вика сказала, что вышло на редкость удачно. Без микрофона это не прозвучало в полную мощь, но я постаралась прочесть текст по актерски: выделив значимые слова, сделав нужные акценты… в том числе и свои собственные… показав, что меня цепляет в этих вещах.
Маме я пока решила ничего не говорить. Пусть пройдет несколько дней, я увижу реакцию слушателей.
Когда Вика ушла, я села просматривать ее блог. Все подробности – каждый чих! У меня нет потребности делиться переживаниями со всем миром, но, наверно, таким людям легче жить – их эмоции не накапливаются внутри, превращаясь в каменные глыбы и не давая вздохнуть свободно…
И тут я окончательно осознала, зачем все это делаю: ищу выход чувствам, фантазиям, впечатлениям… иначе они так и умрут вместе со мной, закупоренные как в бутылке. Я долго искала подходящую интонацию – она должна была быть… как разговор. Спокойной, повествовательной… и исповедальной.  Мне не нравится, когда на сцене волосы на себе рвут, чтобы показать страдания… Да и старомодный в своих пристрастиях Веня предпочитал более сдержанную манеру. Ему больше всего импонирует джаз – звучащий легко, непринужденно, с изяществом, которое могут оценить лишь знатоки.
А я не имела ничего против рока. В сиповатости, хрипе, дерзости, выкриках тоже есть своя стильность, своя эстетика… Она по душе натурам прямолинейным, рисковым, широким, штормовым.
А не мелким уклончивым, как у Вени. Которые этого океана эмоций просто боятся. Они в нем захлебываются. И не знают, как выплыть.
Я не отваживалась исполнять рок-хиты, но чувствовала, что иные из них смогла бы… Есть в этой музыке ярко выраженное волевое начало. Оно меня и притягивает.
Когда-то самой мне сказал школьный фотограф, что в моем лице сочетаются застенчивость и воля. Я это запомнила.
Мне нужны были истории этих героинь, чтобы забыть о себе, раствориться в их мире чувств, сделать так, чтобы они меня поглотили.
Если первый эксперимент выйдет удачно, я это продолжу. Буду разучивать песни с аккомпанементом и выкладывать их – по одной. Пока мы с Викой выложили только две, хотя пять записали.
Хорошо, псевдоним не надо выдумывать. Фамилия с именем  сочетаются. Фаина Плетнева - просто. И безо всяких претензий.
В нашем шоу-бизнесе предпочитают делать из участниц красоток, а я хотела бы иметь совершенно другого рода обаяние. Как у Тины Тернер – когда все равно, как она выглядит, сколько ей лет… люди слушают ДУШУ.
Вене я даже не собираюсь рассказывать обо всем этом. Хватит с меня унижений! Я найду человека, который мне даст профессиональный совет. Беспристрастного. Настоящего мастера. Вокалиста. Уж на консультацию денег мне точно хватит.
Если бы я никогда не пробилась даже в третьеразрядные «звезды», а осталась бы вечной бэк-вокалисткой, была бы этому рада. Продолжала бы делать сольные записи и выкладывать в Сети. Надеясь хоть на какой-то отклик. Иду к освоению песни я медленно – шаг за шагом. Сначала выучиваю слова (английский всегда мне легко давался), потом осторожненько пропеваю мелодию с текстом, ищу аккорды. Вслушиваюсь в них, отыскиваю особенно меня тронувшие сочетания звуков по вертикали. Соединяю с мелодией. Потом пытаюсь петь в полную силу  - довожу до уверенного, «впетого», как говорят, состояния. Когда все отшлифовано – каждый штрих и нюанс.
С некоторыми учителями мне повезло, хотя в целом школа была очень слабой.  Английский, литература – это были мои любимые предметы. Отец мой, пока не спился после смерти брата, преподавал историю в техникуме. Я застала его уже не вполне адекватным. Хотя он в детстве подкладывал мне интересные книги – не общительные дети любят читать, они «дружат» с писателями. Но уровень этих авторов меня несколько подавлял, я себя ощущала песчинкой в сравнении с ними.  «Согревали» Диккенс и Достоевский. Я у них почти все прочла.
До сих пор не могу простить себе, что не справилась с юношескими страхами, неуверенностью и не пошла учиться на вокалистку. Откладывала - думала, сначала закончу одиннадцать классов, потом – еще через год… в результате пришлось на несколько лет отказаться от этой идеи. Но я знаю, сейчас туда даже сорокалетних берут.
Думала, не усну всю ночь – так буду бояться реакции самых разных людей, которые начнут высказываться в интернете. И решила выпить снотворное.
Разбудил меня звонок мобильного.
- Файка, ты не поверишь! – услышала я возбужденный голос Вики.
- Да что… что такое?
- Все спишь?
- Сплю.
- Тут такие дела…
- Говори же!
Я только сейчас вспомнила, что было вчера вечером. Всегда на меня так действует таблетка снотворного, будто память стирает.
- Тебя хотят пригласить на свадьбу. Споешь пару песен. Заплатят.
- Кто?
- Знакомая… я тебе дам ее телефон, созвонитесь.
- Вика, а как вообще… отзывы…
- Сейчас приду и прочтешь.
Я успела привести себя в порядок, приготовить Свете завтрак. Когда мы устроились за столом, влетела Вика с ноутбуком.
- Вот. Читайте.
Света с любопытством уставилась на монитор и стала читать вслух все комментарии подряд:
«Прослушала уже столько раз, что наизусть выучила. Понравилось! Круто!»
«Это что – участница «Голоса»? Она кастинг прошла?»
«Она где училась? Низ – обалденный, роскошный диапазон».
«А она народные песни поет? Я бы на ее месте попробовала».
Пока никто не написал, что ему не понравилось.
- Ты это… выучи песню «Широка река», спой на свадьбе. Это ее любимая…
- Выучу. Без проблем.
Голова у меня не закружилась. Я  - не идиотка, которая думает, что комментарии в интернете делают «погоду» и превращают людей в каких-то невероятных звезд. К тому же таких сейчас много. Но меня это не смущало. Пусть скажут: «Еще одна… очередная…»
Я это люблю, да и все!
Сказать человеку: не пой, желающих слишком много… Все равно что писателю заявить: столько людей пишут книги, займись чем-нибудь другим. Я не смогла бы выбрать «дефицитную» специальность только потому, что так выгодно. Мне нужно любить то, что я делаю, может быть, не благодаря каким-то мифическим бонусам, а… вопреки всем и всему.
 Когда я выходила из дома, ведя Свету за руку, нас остановил Веня. Вика подмигнула мне и побежала на работу. Веня вызвался подвезти Свету в школу, а потом подбросить меня до магазина. Она обрадовалась, открыла дверцу и устроилась на заднем сидении.
- А ты не считаешь, что мы рискуем? – удивилась я. – Ты сам не хотел, чтобы нас видели вместе…
- Мне нужно сказать тебе пару слов. При ребенке – молчок.
- Понимаю.
Когда мы довезли дочку до школы, Веня свернул на соседнюю улицу и остановился. Он посмотрел на часы.
- Ты можешь задержаться минут на двадцать.
-  Могу. Говори, - я повернулась к нему.
- А если сейчас вам со Светой вернуться к твоей матери и пожить в Подмосковье? Там жизнь дешевле…
- Подожди-подожди… Мы здесь из-за Светы, и ты это сам предложил. Ей нужна хорошая школа с английским уклоном. Ты предлагаешь все бросить и вернуть ее в самую обыкновенную?
- Нет… - он закрыл лицо руками. – Лариса… она мне все рассказала. А она человек такой… трудно ей держать язык за зубами. Она агитирует меня самому признаться Зое, не дожидаясь, пока все это всплывет… Сестра Зои видела нас вместе – ехала на машине, взглянула в окно, а на улице мы с тобой, и Света ко мне прижимается… Оказывается, это было месяца три назад, но все это время она молчала. Теперь призналась мне. И грозится все выложить Зое немедленно.
- Веня… я не собираюсь ради Зои портить жизнь дочери. И хочу, чтобы она училась здесь, а не там.
Он внезапно взорвался.
- Ты… Лара… все вы ее ненавидите. И мечтаете, чтобы я с ней порвал. Лариса все время пыталась меня с кем-нибудь познакомить, все годы брака… Зоя… она… да все женщины мира ее мизинца не стоят. Ты в последнее время откровенно стала давать понять, что злорадствуешь, и с удовольствием ждешь краха моего брака. Так вот… вы все не дождетесь! Я люблю Зою… она – моя жизнь. Мне… без нее… ничего… не нужно… Ну, как же вы все не поймете?!
Я хотела было что-то ответить, но… да, он прав, так и было, ничего, кроме раздражения, у меня вся эта история не вызывала. Но в то же время я чувствовала себя так, как будто он говорил о давно прошедшем, уже не имеющим ко мне никакого отношения. Я сама поражалась своему равнодушию. Мне все равно стало – пусть хоть миллион лет подряд молится на свою Зою. Да мне-то что?..
- Что ты молчишь? – он удивленно смотрел на меня.
Я пожала плечами.
- Да, я так говорила.
- Ты изменилась, Фая.
- Неужели ты обращаешь на меня хоть какое-то внимание и даже замечаешь перемены?
- У тебя что… появился кто-то? – спросил он, понизив голос.
- А хоть бы и так?
- Но ты… ты не приведешь его домой, не станешь знакомить со Светой… я должен остаться единственным мужчиной в ее жизни, она не знает, кто я ей, но воспринимает меня как отца.
- Ты – потрясающий эгоист. А если бы я безумно влюбилась в другого? Вот уж собака на сене.
- Меня твой тон удивляет – говоришь спокойно, без раздражения… может, слова и колкие… но интонация… совершенно не гневная. Так, будто и в самом деле тебе все равно, - почувствовал он.
У меня возникло странное ощущение, что он уязвлен, сам себе в этом не признаваясь. Вене хотелось бы, чтобы из-за него хоть чуть-чуть посоперничали, это ему бы польстило.
- Прости. Я опаздываю. А насчет переезда… я здесь только ради школы, в которой учится Света. Не ради тебя. Поверь мне.
Я вышла из машины и отправилась на работу. Шла быстрым шагом, обгоняя прохожих. Теперь у меня есть возможность строить планы, заниматься тем, чем мне всегда хотелось. И я с удовольствием выкину из головы все мысли о Вене – достаточно я о нем все эти годы думала. Толку-то…
У дверей магазина я столкнулась с сестрой Зои. Я не знаю, как ее зовут. Внешне они не похожи. Сестра круглолицая, миловидная, но, судя по тому, как она вела себя, когда делала покупки, несколько взбалмошная. Мы уставились друг на друга.
Уж не выдал ли меня сам взгляд? Я же не вижу себя со стороны, понятия не имею, какое произвожу впечатление.
- Простите, - сказала я нейтральным тоном.
- Да что уж теперь… - она покачала головой, выражение ее лица меня поразило: похоже, не так уж эта женщина любит свою сестрицу, похоже, она даже рада, что та оказалась в невыигрышной роли.
Мою догадку подтвердило то, что произошло через час. Они обе вошли в магазин, приблизились к нам с Викой. Зоя кусала губы, сестра ее едва заметно улыбалась. Они отошли в сторону и стали шептаться.
К нам подходили покупательницы. Зоя и ее спутница наблюдали за мной и Викой. Мы нервничали, боялись сделать лишнее движение, сказать что-нибудь не то. Я молилась, чтобы они обе ушли. Если и устраивать скандал, то почему в магазине? Меня за это могут уволить.
Когда они исчезли? Я не заметила, окруженная покупательницами. Увидев, что их нет, вздохнула с облегчением. И до конца рабочего дня была как на иголках – все боялась, зайдут опять.
Когда надо было уже отправляться домой, мне позвонила Лариса.
- Фая, мне брат рассказал обо всем… Ты права, и не вздумай ему уступить. Твоя дочь должна получить хорошее образование.
- Да он не особо-то и настаивал.
- Жанна, сестра Зои, ей все рассказала. Так что жди… готовься к разговору с этой женщиной. Не думаю, что она придет сегодня, ей надо собраться с мыслями. Выяснить все в первую очередь с мужем… Зоя – не импульсивный человек, в отличие от Вени. Она всегда сначала планирует, потом делает. Не знаю, в какой день она впишет в свой ежедневный план встречу с тобой. Но думаю, ждать придется не больше недели. В магазин она приходила, просто чтобы тебя разглядеть. Сделать какие-то выводы. В этом плане ее любопытство удовлетворено. Теперь она должна выяснить, какова ты изнутри. А для этого ей еще надо собрать информацию. И переварить ее в одиночестве. Мне она претензии тоже предъявит. Я в этом не сомневаюсь. Она не поверит, что Веня все скрыл от меня.
- Как бы она не сочла главной виновницей вас… это было бы так несправедливо.
 - Если ее интересы хоть в чем-то ущемляются, она себя ведет как следователь прокуратуры… Кстати, она когда-то хотела им быть. Но не поступила на юридический. Так что расследовать, допрашивать, устраивать очные ставки – это ее неспетая песня.
- Я поняла.
Шла домой пешком и вспоминала, как постепенно вырисовывался передо мной другой образ Зои – ведь через три года после рождения Лени я смирилась с тем, что она и только она будет его матерью. Даже если их брак с Веней и распадется.
Я уже сама не хотела думать о ней плохо, настраивала себя на благодарную волну, твердила себе: эта женщина неразрывно связана с Леней, никогда, ни в коем случае нельзя чернить ее в глазах мальчика. Лучше меня, чем ее…. Веня не знает, что я тогда дала себе клятву: если правда всплывет, и мне придется разговаривать с сыном, я все силы приложу к тому, чтобы он занял сторону Зои и защищал ее. А не меня. Я такого его отношения не заслужила.
- Фая, мне кажется, эта Лариса Зою терпеть не может, вот и поддерживает тебя в пику ей… - заметила моя подозрительная мать, когда я вернулась домой. – Не обольщайся, что ты сама по себе уж очень ей нравишься.
- Да не обольщаюсь я, мама, я все тебе объяснила.
- Узнала я эти расценки… - сказала она, помолчав некоторое время. – Да, это треть твоей зарплаты ежемесячно.
- Я же тебе говорила…
- Но есть частные уроки…
- Я поищу специалиста.
Света ждала меня в своей комнате. Она прослушала записи в интернете, прочитала все комментарии (а их в течение дня прибавилось) и сделала свои выводы.
- Мама, если ты будешь петь на свадьбе друзей тети Вики, то я подберу тебе платье. Я тоже хочу участвовать!
- Ты – моя умница.
Я чуть не расплакалась и обняла ее.
- Да, может, меня еще и не позовут…
- Позовут! Тетя Вика сказала, что свадьба через два дня. И я тоже хочу пойти.
- Это, наверное, неудобно…
- Мама, а Веня знает?
- Нет, и не говори ему.
- Но почему? Ты как будто… как будто в этом есть что-то плохое?
- Нет, просто я не уверена. У меня нет опыта выступлений на публике. Одна-то я могу часами наигрывать, подбирать, напевать… Но при всех… А вдруг это будет ужасно?
- Понимаю…
Она прижалась ко мне щекой.
- А мой английский не хуже твоего.
- Да ты вообще будешь гораздо умнее меня и знать много-много всего… о разных вещах… С тобой будет интересно. Не то, что со мной.
- А жена Вени – она такая? Знает много всего?
- Конечно. Она же учительница.
- Нам в школе сказали, что можно учиться всю жизнь.
- Вот я и хочу… попытаться.
Достала из шкафа платья – вишневого цвета, синее, зеленое… У меня их всего три. Остальные совсем уж заношенные – их только на тряпки разрезать. Света заставила меня примерить каждое и выбрала вишневое.
- В цвет твоих глаз.
- Я и сама склонялась к нему…
- А украшения?
- Есть у меня скромненькая золотая цепочка…
- И ладно.
Она любит командовать. И вид у нее при этом такой уморительный – словами не передать. Никогда не забуду, как трехлетняя Света раскладывала ножи, вилки и ложки и внимательно следила за тем, как мы с мамой берем их в руки.
- Неправильно! – вопила она.
И нам приходилось делать вид, будто мы ее слушаемся.
В кого она такая? Мне кажется, в тетю Ларису… у нее тоже нрав деловой, энергичный, замашки явного лидера… в сочетании с добротой, умением понимать, слушать, слышать… Вене следовало бы найти женщину, подобную своей сестре. Я, конечно, не пара ему.
В интернете я нашла мобильный телефон преподавательницы вокала из училища имени Танеева. Позвонила – на свой страх и риск. Она тут же назначила мне консультацию.
- Приходите, деточка, жду вас, - сказала она с интонацией профессора из кино времен юности моей бабушки.
Когда я пришла, звуки в классах уже затихали. К восьми все занятия должны были закончиться. Ирина Львовна назначила мне время к концу своего рабочего дня. Оказалось, что это сухонькая старушка.
- Сколько вам лет?
- Двадцать восемь.
- Учились музыке?
- На пианино. Четыре с половиной года.
- Что-то помните?
- Да. Несколько пьес.
- Сыграйте, - попросила она.
Я медленно, старательно сыграла две пьесы того уровня сложности, на котором остановилась в пятом классе музыкальной школы.
- А не доучились почему?
- Денег не было.
- Жалко… Вы музыкальной девочкой были. Но чудо еще, что помните… Многие и, закончив семилетку, пройдя полный курс, потом не могут изобразить ни одной ноты. Так… неплохое начало. А теперь спойте – произведение на ваш выбор. Аккомпанировать себе можете?
- Пробую.
- Начинайте.
Я не решилась спеть классический романс, потому что аккомпанемент для него должен был быть точным – нота в ноту. А эстрадная песня позволяет слегка импровизировать. И выбрала далеко не самую любимую свою песню «Лебединая верность». Мне она казалась несколько сладковатой. Но она давала возможность показать диапазон.
Тональность я взяла ниже основной, чтобы продемонстрировать низкие ноты и избежать риска на верхних, которые я могла недотянуть.
- Так-так-так… У вас академический голос, не эстрадный. И я вам советовала бы заняться классическим вокалом. Кроме того, что это куда более приличная среда обитания…
- Понимаю. Об этом мне говорили.
- Вы можете выучиться разным манерам. Конечно, все эти героини опер и романсов сейчас не соответствуют современной моде, кажутся архаичными, не вызывают такого отклика в сердцах слушателей… Но звучание можно осовременить. Есть попытки, эксперименты такого рода. Кроме того, эстрадные и народные песни никуда от вас не уйдут, пробуйте петь и их. Сейчас эклектика в моде. Публика любит экспериментаторов.
Она назвала мне сумму гонорара, рассказала о студентах их училища – на вокальное отделение многие приходят, вообще не зная нотной грамоты, так что я для них – в некотором роде подарок. Обещала подготовить меня к поступлению – через несколько месяцев.
Ирина Львовна объяснила мне, почему я чувствую себя так неуверенно: «Вы просто не натренированы, голубушка. Это можно сравнить со спортом… Какой спортсмен без тренировок? Будете каждый день распеваться, делать упражнения, научитесь правильно дышать, и уверенность к вам придет.  А дальше – чем больше практики, тем спокойней вы будете себя ощущать.  У меня есть студентка с огромным опытом публичных выступлений с самого детства –  поет где угодно, в  любых условиях, совсем ничего не боится, звучит как пластинка – в том смысле, что ни единой ошибки.  Как автомат. Но тембр у нее не такой красивый, как ваш».
Мне предстояло все это переварить. Я обещала подумать и перезвонить ей. Домой возвращалась несколько оглушенная – думала над словами этой дамы. Ее манеры, вид успокаивали. Шоу-бизнеса в чистом виде я действительно побаивалась. Академическая среда безопасна.
Вернувшись домой, я увидела спящую Свету. Поцеловала ее макушку и легла рядом. Наверное, каждой маме хочется знать, какие сны видит ее ребенок… У нее сейчас – чудесная пора. Через три года закончится детство, начнется подростковый период… она может измениться до неузнаваемости. Такая простая, бесхитростная привязанность превратится в критический прищур: она станет искать во мне недостатки, судить… Не так уж и долго осталось у нас с ней безмятежной детской поры, когда взрослые кажутся волшебниками и очаровывают.
Помню, как она была счастлива любой игрушке – даже самой простенькой и дешевенькой. И я каждый день ей что-нибудь приносила – цветочек, ленточку, крохотную зверушку, резинового пупсика. Она хлопала в ладоши и бегала по квартире, пытаясь их у меня отнять. А я смеялась. И даже Веня, в каком бы он настроении ни пришел, глядя на Свету, преображался. Не было бабушки, которая бы ни остановилась, увидев ее на улице, и не погладила по головке. А я ликовала – мою Свету любит весь мир, она родилась для радости, ее ждали все эти деревья, цветы, моря, реки… и лица – молодые и старые, суровые и приветливые… Ей предстоит другая жизнь, не такая, как у меня. Пусть Веня боится открыто признать ее, он во всем ей поможет. У моей девочки есть люди, на которых она может рассчитывать.
А сейчас у меня сердце сжалось. Не в первый раз уже я попыталась представить, как изменится отношение дочки ко мне, когда она узнает всю правду. Что я отдала ее братика. Скрывала, кто ее папа. И Веня… и на него она посмотрит другими глазами – взрослыми, осуждающими.
Нет, не сейчас. Но через несколько лет…
Мало приятного осознавать, что твои родители так трусливы. И не умеют бороться ни за свое, ни за твое счастье. Света – девочка снисходительная, она старается вникнуть, прежде чем осудить. Даже когда я читала ей сказки про злых ведьм, она меня спрашивала: «А когда эта бабуля была совсем маленькая, такая, как я, ее обнимали, целовали, дарили ей подарки?» И если я отрицательно качала головой, Света выносила свой вердикт: «Вот бедненькая. Откуда ей это уметь? Она просто не научилась».
Я тихонько подошла к окну, чтобы закрыть форточку, и застыла на месте. На меня смотрела сестра Зои, Жанна. Но не с ней же мне выяснять отношения? Веня как-то обмолвился, что Жанна его терпеть не может, и всегда считала скользким, двуличным. Я не сказала тогда ему, что, чем больше его узнаю, тем справедливей мне кажется этот вывод… Другое дело – что, если б жена относилась к нему иначе, он никогда не решился бы на обман. Первична была измена Зои…. Во всяком случае, сам Веня считает, что так и было.
 О характере Зои я знаю-то со слов Вени… вполне возможно, она провокатор, которому нравится дразнить влюбленного мужчину, доводить его до белого каления, искусственно создавать поводы для ревности… У нас была в классе такая девчонка. Она довела парня до того, что он набросился на нее с ножом. А потом попытался с собой что-то сделать… Хорошо, ее он серьезно не ранил, все ограничилось парой царапин на локте. А мог бы и сесть… бедолага.
Но Вене-то не пятнадцать, когда они познакомились с Зоей, он уже институт закончил и преподавал музыку в частной школе своей сестры, по вечерам играя в ресторане. И несколько лет прожил с очень хорошей женщиной – Полиной. Никогда он не зарабатывал очень много, бизнесом занимались родители Вени и его старшая сестра с мужем. К нему, как к «творческой натуре», относились снисходительно.
И Зою изначально восприняли хорошо – она произвела впечатление как добросовестный профессионал, казалась скромной, ответственной. В результате она дослужилась до директора. И этот пост Лариса доверила ей без колебаний, как мне рассказывал Веня.
Она и сейчас устраивает ее как руководитель. Я так понимаю, у Зои задатки командира – ей нравится управлять. И у нее это получается. Послушные ученики. Послушные работники. Муж, мечтающий угодить… Идиллия.
Что на душе у Лени? Об этом можно только гадать. Надо нам с Веней решиться проконсультироваться у психолога – мальчик может подавлять какие-то страхи, негативные эмоции, переживания… Я знаю, что такое расти, стараясь быть беспроблемным ребенком, боясь огорчить взрослых. Света – открытая душа, она растет смелой, прямой. А мальчик… мне не хотелось бы, чтобы из него получился такой вот Веня. Который всего боится. И прячется от самого себя.
А разве я сама – не такая?
Как бы он ни унаследовал наши с Веней худшие черты – склонность к страхам, фобиям, желание отгородиться от мира, надев маску послушного мальчика, который как маленький солдатик выполняет все команды домашнего командира. И старается быть не в тягость. На такой почве незаметно может вырасти депрессия… или еще что похуже.
Мы с Веней – слабые люди. Зоя – какая ни есть, она профессионал. И психологию изучала. Понятно, что она обвинит во всем нас, люди редко считают себя первопричиной всего. А, может, и правда, мы с ним во всем виноваты. И все «измены» Зои – это воображение Вени. Он никак не может отделаться от ощущения, что в ее жизни есть другой человек, хотя ему никогда не удавалось поймать ее. Улик – никаких. Не сомневаюсь, он и в компьютер залез в поисках… неизвестно кого. Думаю, ноль результатов. Будь у него что-то конкретное…
Я представляю, как все эти годы он мучился неизвестностью. Если она «виновата», это снимает с него самого часть вины. Если она чиста, а все ее разговоры о мифических любовниках – это просто неверно понятые шутки (есть женщины, которые любят так поддразнивать мужчин, вызывая у них ревность), тогда вина его просто безмерна… И он должен себя ощущать преступником.
Неверный муж. Отец, предавший своих детей. (Ведь все считают, что биологический папа Лени – кто-то другой. Он не признал его родным сыном.)
И все это из-за его подозрений… которые, надо сказать, Зоя старалась подпитывать. Она прекрасно знала, что Веня не побежит жаловаться сестре, и Лариса не узнает ни о чем. Так что на карьере ее это никак не скажется. Если бы Лариса заподозрила, что Зоя всегда обманывала их семью, в школе ей тут же нашли бы замену.
Зоя раскусила Веню давным-давно. Он влюблен так, что с ним можно делать все что угодно. Хоть ногами топтать. Он от нее стерпит все.
Только я знаю правду о том, как они жили все эти годы, потому что надо же Вене кому-то изливать душу. Да и, надо признаться, мне он рассказывал это только тогда, когда напивался.
Лариса говорит, Веня пьет все больше и больше… Это уже совсем никуда не годится. Алкоголик – бомба замедленного действия. По отцу знаю… Помню, в кого он превратился. А ведь когда-то был тихим мирным учителем – вот как Веня до знакомства с Зоей.
Думаю, Зоя слишком хитра, чтобы ее можно было в суде выставить виноватой. Она все предусмотрела. А, может, и правда, формально хранит верность мужу, изменяя лишь мысленно… но ведь за это не судят. Сейчас ей должен быть выгоден развод с Веней, она будет выглядеть пострадавшей стороной. Если я правильно поняла ее характер, Веня скоро примчится в отчаянии…  И скажет: жизнь кончена, Зоя решила со мной развестись.
И посмотрит потерянным взглядом, будто бы обвиняя: мол, я виновата, что не сумела скрыть эту сторону его жизни. И все уверения, что проболтался он сам в пьяном виде, будут бессмысленны. Ему нужен виновник развала семьи… если это не потенциальный любовник Зои, то тогда я.
Меня, помимо всего этого, тревожило то, как изменилась моя мать. Я ощущала перемену в ней в последние два-три месяца, но выражалось это только в ее неуверенной интонации, потеплевшем взгляде. Утром я выяснила, в чем дело.
- Мне Паша снится. Твой брат.
- Мама… а что раньше он никогда…
- Началось все это…
- Месяца три назад?
- Откуда ты знаешь?
- Именно тогда ты начала меняться по отношению к нам со Светой. Как будто ты начала нас… немного любить.
Она закрыла лицо руками.
- Он не каждую ночь появляется…
- Но что может сказать трехлетний ребенок?
- А он не говорит. Мы с ним молчим – подолгу так… но… мне становится так хорошо… вижу полосу света и не хочу ее покидать. Я даже в церковь сходила. Поставила свечку. И попросила бога… только лишь об одном попросила – чтоб Пашеньку видеть. Хоть изредка.
- Я поняла.
- Это еще не все, Фая… Я стала вглядываться в его лицо… и вдруг заметила, что у вас похожи глаза и губы… и даже в лице моей внучки… есть что-то… от него. Может быть, любопытное ласковое выражение? Я не знаю… Как-то раньше я не осознавала, что он живет в вас… А есть еще Леня, которого я вообще вблизи ни разу не видела.
Мама-мама… Если бог есть, за что он с ней так?..
И могли ли мои родители воспитать нормальную дочь? Потеря их первенца отняла у меня нормальное детство, здоровую атмосферу в доме, подобие тепла и уюта… Нет, они не пытались заставить меня оплакивать мальчика, которого я знала только по фотографиям. Или жить прошлым, как они сами. Они просто вообще не думали обо мне. Я была в доме кем-то наподобие случайной гостьи, которая обременяет хозяев. И старалась вести себя как можно тише, стать незаметной, не раздражать, лишний раз не напоминать о себе…
Пыталась обидеться – но понимала: не на кого! Этих людей – моих родителей – уже давно нет. Как нет Паши. Остались на земле два манекена, внутри у них все атрофировано.
И вот – спустя столько лет мама вдруг ожила… Это для меня все равно как если бы статуя заговорила по-человечески.
- Современным детишкам важно, чтобы родители что-то собой представляли. Сейчас быть «просто мамой»…  Времена изменились. Света на самом деле хочет, чтобы ты стала кем-то…  нашла себя.  Девочка растет,  ей круглосуточное внимание скоро будет уже не нужно.  Из школы она приходит сама, разогревать обед я ее научила.  Но твой статус… ей хочется им гордиться, - сказала мне мама.
Вот он – мой главный комплекс… Несостоятельность. То, что я – пустое место. Приставка к дочери…
Мама нажала на мою больную мозоль.
Веня всю жизнь страдал из-за того, что он не был любим женщинами, и даже если какая-то относилась к нему вполне искренне, он ей не верил. Потому что с детства ему внушали, что он лишен даже намека на обаяние. Он не красавец, но для мужчин это совершенно не главное… Но Веня зациклился на этой мысли. Он даже не смотрится в зеркало.
По его словам, Зоя переживает из-за того, что не может родить своего ребенка. Это дано стольким женщинам, но не ей. Не знаю, так уж ли любит она на самом деле детей или нет, бывает, даже не в этом дело… Женщины, даже не горя желанием стать матерью,  все равно комплексуют, потому что к ним относятся как к неполноценным.
А я мечтаю стать мастером своего дела. Больше всего на свете меня порадовал бы комплимент не моей внешности, а способностям… Веня этого не понимал и не хочет понять.
Я боялась, мама будет пилить меня из-за Светы, внушать, что я должна думать только о ней… Но оказалось, что они обе сейчас – на моей стороне. Вот уж нежданный подарок.
 Девочка действительно любит быть самостоятельной, она сама делает уроки. Ни разу не попыталась меня обмануть и недоделать хоть одно домашнее задание. На ее честность я могу положиться. Я тоже в детстве старалась, но это не замечали… и не ценили. И даже внимания не обратили, когда после начальной школы стараться я перестала и съехала по учебе. Казалось, родителям все равно. А я подсознательно надеялась таким образом обратить на себя внимание хотя бы одного из них – пусть отругает, но хоть войдет в роль неравнодушного… Но своей цели я не достигла.
И в результате я не достигла вообще ничего. Свете нечем гордиться.
Она может переживать из-за этого. И пытаться по-своему – совершенно по-детски – помочь! Ей так хочется, чтобы ее маму знали и уважали. И ее попытки ни в коем случае не стоит высмеивать. Наша связь с ней не ослабнет, если мы будем держаться вместе. Она должна себя ощущать помощницей мамы, человеком, которому я доверяю. Высказывать свое мнение о том, чем я собираюсь заниматься. Участвовать во всем – в выборе песен, нарядов…  Вместе со мной анализировать тексты – выделять значимые слова, на которых нужно сделать акцент. Может быть, со временем мы сделаем сайт Фаины Плетневой. Где все, как у настоящих певцов: биография, фото, статьи, даже форум.
Но пока все это мечты-мечты.
Мама мне предложила в субботу съездить на кладбище – в пятидесяти километрах от Москвы. «Посидеть рядом с Пашенькой», - так она выразилась. Много лет уже мама ходит туда одна. Но после всех этих снов решила, что ОН меня хочет видеть.
Конечно, я согласилась. Раз уж действительно, как маме кажется, именно он ее «вразумил».
В воскресенье – свадьба знакомой Вики. В ресторане есть сцена и микрофон. Придется стоять перед публикой, улыбаться, кланяться… И все эти люди будут уверены, что для меня это – привычное занятие, даже не заподозрят, что это – дебют. «Широка река» - песня грустная, но невеста ее так любит…
Русским вообще грусть по душе – даже на празднике. Веселых песен у нас куда меньше. Но «Широка река» - песня динамичная, под нее даже танцевать можно. Не обращая внимания на то, что это – слишком уж явный минор. Вторая из выбранных невестой песен – «Любовь, похожая на сон». Тоже, кстати, минор. Но текст радостный. На свадьбе – самое то.
Только спою я ее так, как это сделал Фарид Аскеров, участник второго сезона «Голоса». Он очень трепетно пропел каждую фразу куплета и не орал в припеве. И получилось нежно, проникновенно. Мне куда больше нравится его вариант исполнения, чем оригинал. Подумать только… до того, как он за нее взялся, я эту песню вообще не любила. А теперь думаю, я не понимала ее, а он заставил людей вслушаться в каждый звук, вдуматься в каждое слово. Как будто прикоснулся волшебной палочкой своего чутья и вкуса – и заезженный ресторанный шлягер преобразился.
В субботу я встала рано, поцеловала спящую Свету и побежала на электричку. Мама ждала меня около входа на кладбище. Могил там такое количество, что одна я запуталась бы. Брели мы с ней минуть десять. И, наконец, вздохнули, увидев памятник из черного мрамора, до боли знакомую фотографию…
Плетнев Павел Викторович. Даты жизни: 1982-1985.
Мы намочили тряпки, протерли плиту, привели маленькую могилу в порядок. И сели на скамеечку – «подышать его воздухом», как мама мне в детстве говорила.
- Ты знаешь, Фая… Я в последнее время, когда эти сны стала видеть, вспомнила книгу, которую ты в школе любила читать. Диккенса. «Большие надежды». Помнишь?
- Конечно.
- Там одна женщина…
Я поняла, к чему она клонит.
- Ты о мисс Хэвишем?
- Да. Ее бросил жених – не явился на свадьбу. И для нее время как бы… остановилось. Так она и просидела всю жизнь в этом платье, не желая принять, смириться… что время идет, все меняется… И в этом ее упорстве… болезненном…
- Ты… в ней увидела что-то свое?
- И не только, - она вздохнула. – Венино.
- Понятно.
- Диккенс ее осуждал.  Говорил, что она отказалась от тысячи утешений, которые могла предложить жизнь. Но бывает так, что тебе нужно от жизни только одно… единственное… а все остальное в ней ты отвергаешь. Выбрасываешь. Как ненужное. Я, пусть и поздно, но все-таки в ум вошла… поняла, что нельзя так… А он…
- У него многое есть. Любимое дело, доходы от семейного бизнеса, дети, родственники, друзья… ну, о себе я не говорю. Давно смирилась, что я для него – ничто. Но, получается, человеку столько дано, а для него все это цены не имеет… Потому что жена не любит его.
Я, наверное, только сейчас отчетливо осознала, кого я искала в этом мужчине – заботливого родителя. Мне нужна была отеческая нежность кого-то, кто старше меня, опытнее, образованнее… Веня этого так и не понял.
- Он ничего не может поделать с собой. Вернее, он так считает… - мама нахмурилась.  -  Но когда речь идет о мужчине… я  не могу его не презирать. Мужчина – это не мускулы… это прежде всего характер. Если бы он был в таком состоянии из-за ребенка я бы его поняла… Но из-за бабы…
На это мне было нечего ответить. Слабость – конечно, не преступление. Но она может до него довести…
Моего отца кремировали. И урну с прахом закопали рядом с могилой Паши. О папе мы с мамой почти не говорили – он умер, когда мне было двенадцать. И последние годы жизни крайне редко был трезвым.
- Я-то вот не спилась, - говорила мать, сурово поджав губы. – Хотя тоже могла бы.
Сегодня мы не упоминали его. Я пообедала у матери и поехала в Москву на электричке. Завтра – мое первое выступление. Приеду – сразу начну репетировать.
Света с Викой сидели на нашей кухне и пили чай с печеньем. Физиономии у них были довольные. Они ждали меня с нетерпением. Им предстояло сыграть роль публики. Я моментально ощутила нарастание паники и вспомнила совет психолога, который прочла в интернете: «Если хотите расслабиться, то, наоборот, зажмитесь и продержитесь в этом состоянии как можно дольше – минуту, две… сколько сможете. А потом выдохните… И тогда наступит настоящее расслабление».
Мне помогло, но только отчасти. Правда, когда я села за инструмент и начала наигрывать аккорды, собралась усилием воли. И пропела две песни – так, как планировала. Не могу сказать, что в этот раз я очень старалась. На репетициях не выкладываются до изнеможения. Нужно беречь силы для «настоящего» выступления.
Света и Вика захлопали. Я не выдержала и засмеялась, отвесив им шутливый поклон.
- Ты волновалась, - сказала мне дочка.
- Конечно.
- Знаешь, что… давай-ка я возьму ее к нам – поиграет с моими ребятами. А ты здесь одна как следует порепетируешь, - предложила мне Вика. Я согласилась.
Завесила шторы, выключила свет. Темнота, тишина – вот что мне было нужно. Подумалось вдруг – я выросла в неком подобии склепа, и теперь мне предстоит выйти на солнечный свет… Как на это отреагирует моя психика? Я вспомнила мамины глаза, настроилась… Пока мне казалось, что первая песня вышла у меня лучше, чем вторая. Когда нужно громко и быстро играть, меня это бодрит, а когда темп замедляется, я зажимаюсь.
Повторила раз пять подряд «Широка река» - и убедилась, что у меня это выходит легко, ненатужно. Я не хотела, чтобы получилось рыдание на сцене. Как будто деревенская кликуша пытается всех переорать. Но включать силу голоса было нужно – в определенные моменты, иначе драматизм из песни выветрится.
Прежде чем репетировать песню «Любовь, похожая на сон», я решила проговорить этот текст вслух – и запомнить разговорную интонацию. И с этой же интонацией петь. Тогда выйдет эффект естественности. Потом – здесь не возбраняется делать паузы и замедления, когда можно перевести дух и незаметно от слушателей набраться сил перед новой яркой мелодической дугой… Я понимала, что если сама получу удовольствие от исполнения, оно передастся публике.
Заплатить мне должны были очень мало – я, как совершенно неизвестный никому исполнитель, ничего другого и не ждала. Вика готовилась там сделать запись. Но я переживала, что первый блин (публичное выступление) выйдет таким комом, что лучше его в Сеть не выкладывать.
Глядя на жениха и невесту я не испытала никакого сожаления о том, что не было в моей жизни белого платья, фаты, колец, клятв, красивых признаний… Эта конкретная пара не пробудила во мне ничего подобного. Грузный, явно пьющий, жених. Недовольная всем на свете невеста – у нее было брюзгливое выражение лица. А пышность свадебного наряда с обилием белых роз только усиливала гнетущее впечатление.
«Не понравлюсь этим… и ладно», - подумала я. Гости казались равнодушными – их явно позвали из вежливости. Атмосфера была совершенно не праздничной, хотя любители выпить и посплетничать выглядели довольными. Но им лишь бы повод…
Я совершенно расслабилась. Подумала – надо сделать свою работу. Буду думать, что пою для себя в тишине и темноте своей комнаты, и слышит меня только собственное расстроенное пианино с облупившимися клавишами. Спокойно вышла на сцену, взяла микрофон, произнесла несколько слов, чтобы убедиться, что он работает. Дала знак ресторанному пианисту - и он вступил. Я запела.
Впервые в жизни выступала с микрофоном – и меня ошеломило то, как усиливается звучание голоса. Я вдруг испугалась, что слушателям покажется слишком громко, они уши зажимать станут… Поняла, что надо было порепетировать с микрофоном, но поздно было уже думать об этом. Теперь мне казалось, мой голос зазвучал как труба. Хотя я старалась не пережимать, ни в коем случае не давить…
Сообразила – слегка отвести микрофон в сторону. Тогда зазвучало более естественно. В припеве наоборот надо было «ударить» силой голоса. И это у меня точно вышло. Но к тому моменту я уже пришла в себя, освоилась и даже ощутила какую-то уверенность… как будто давным-давно здесь стою.
Когда зазвучал второй куплет, слушатели стали подпевать – причем все абсолютно. Я и не знала, как это помогает морально. Перестала мысленно подсчитывать свои ошибки и недочеты, искать у себя шероховатости, а стала воистину получать удовольствие от того, что я делаю. И к концу песни зал взорвался аплодисментами. Я даже слышала, как кто-то закричал: бис!
Пианист подмигнул мне. Я улыбнулась. Он начал играть вторую песню. И я стала петь так, как попробовала вчера. Куплет я напевала так, будто говорю эти слова. Это называется «актерским пением». Делала длинные паузы, пианист быстро понял, чего я хочу, и подстроился под мои произвольные изменения темпа. В припеве я затянула мелодию нежно, спокойно, и слушатели были удивлены. Они привыкли к другой трактовке. Я знала, что версию Фарида не все приняли, но мне она очень понравилась. Хотелось убедить людей в том, что в ней есть своя прелесть. Когда припев начался второй раз, я спела его громче, свободнее, и люди захлопали, не дождавшись окончания песни.
Я поклонилась, поблагодарила всех, пожала руку пианисту и пошла переодеваться в женский туалет. В коридоре он меня нагнал и сказал: «По-моему, все у нас получилось. Но в следующий раз подружитесь с микрофоном. Он должен быть помощником, а не мешать вам… Это для вас непривычно, верно?» Я засмеялась: «Вы угадали».
Когда я вышла на улицу, увидела свадебный кортеж. Машина подъезжала к зданию ЗАГСа – он находился на соседней улице. Невесте вдруг захотелось сфотографироваться, забравшись на самый верх машины. Она выпорхнула с заднего сидения, жених послушно взял ее на руки и опустил на вершину украшенного ленточками и шарами авто. Она казалась такой юной, озорной… я стояла и смотрела на них. Хорошо, что не эта пара меня пригласила. Я бы настолько боялась им не угодить, что безнадежно зажалась бы.
Эта девушка вдруг стала разбрасывать цветы вокруг себя – и один из них случайно поймала я. Она это увидела и засмеялась.
- Поехали… мы опоздаем… - жених пытался ее урезонить. Но она была слишком счастлива, слишком упоена своей молодостью, красотой ситуации…
- Это как поймать букет невесты, - крикнула она мне.
Я неуверенно ей улыбнулась. Цветок был искусственным – крупная белая роза, каких много делают. Но мне захотелось ее сохранить – в память об этом дне.
Надо же… о чем угодно я мечтала в этот момент, но уж никак не о том, чтобы самой надеть платье невесты. Мне казалось, что-что, а уж личная жизнь никаких сюрпризов мне преподнести не может.
Доехав до дома, я спрятала этот цветок. Не хотелось объяснять, как он у меня оказался. Никому – даже Свете. Она опять начнет спрашивать, почему бы нам с Веней не пожениться… Пару лет назад ей пришло это в голову. И она все время посмеивается, стоит ему появиться в нашей квартире. Но Веня не знает, что я строго-настрого запретила ей даже в шутку говорить с ним об этом. Еще не хватало – решит, будто я таким образом исподволь навязываюсь ему.
Он совершенно меня не знает. Я просто уверена, у него искаженное представление обо мне. Как, возможно, вообще – обо всех женщинах. Которых он не понимает и побаивается.
Но я давно сдалась, поняла, что эту ситуацию мне не переломить. Он, как все слабые люди, правду не любит. Ему себя хочется ощущать жертвой – в наших с ним отношениях. Так, будто я чего-то все время хочу от него, а он защищается. Даже в молчании моем ему чудится что-то угрожающее. Он ждет от меня шантажа, вымогательства… чего угодно, не понимая, что же в действительности мне было от него нужно когда-то.
Наверное, жил в моем воображении образ этакого Учителя, мудрого наставника, мягкого и обходительного… такого, как мой учитель в музыкальной школе, только моложе. И я устремилась к нему со всем пылом своего выстраданного внутреннего одиночества.
Но понимаю теперь, я несправедлива к Вене. Он не виноват в том, какое было у меня детство, как я росла и формировалась… Он не был обязан ничем мне помогать. Если такое желание у него не возникло.
Не виноват он, что было ему тогда не до меня. Абсолютно.
И если он что-то и должен сейчас – то только детям.
Лариса мне позвонила, когда мы со Светой уже ложились спать. Голос ее звучал глухо.
- Фая? Зоя и Веня, наконец-таки, объяснились. Он совершенно раздавлен. Как я и предполагала, она теперь хочет развода. И на приличную часть имущества имеет полное право. Леню она заберет.
Я это предполагала давно, но говорить ей не стала.
- Лариса, но Зоя же не на Луну улетает… Она остается жить в этом же городе. Мальчик будет ходить в вашу школу, видеться с Веней и с вами…
- Да, да, конечно… А ты сама… хочешь видеться с ним?
- Я боюсь ему навредить, Лариса. Не хочу, чтобы он меньше любил приемную маму, она заслужила его… а я – нет.
- Не суди себя слишком строго, ты была молода, одинока…
- Пока, мне кажется, не настало время что-то ему говорить.
Лариса вздохнула.
- Посмотрим. Зоя в этом плане непредсказуема, она может жестко себя повести. Она вообще – не сторонник щадящей педагогики. И считает, что характер ребенка нужно закалять, а не растить из него нытика.
- Это не всегда зависит от воспитания… Не думаю, что из Вени растили того… кто из него вырос.
- Я тоже думаю, что есть свойства врожденные – и никаким воспитанием их не перешибить. Но Зоя из тех, кто слишком верит в то, что можно изменить природу человека. Немного скорректировать  - это да… а изменить полностью… Так не бывает. Тогда нужно менять молекулу ДНК.
- Ну, что ж… Если она хочет, чтобы сын возненавидел меня…
- Вполне возможно, что хочет, Фая. Так что будь готова… к ее изощренной мести.
- Но отомстить она может мальчику, а не мне.
- Она это понимает.
Я онемела. А если Зоя действительно решится на такой шаг? Расскажет сыну всю правду? С определенной целью – вытравить в нем всякое сочувствие ко мне. Чтобы и впредь он никогда не искал возможности общения с матерью, которая от него отказалась.
Я уже тысячу раз говорила себе, что если так будет, я это заслужила. Но это могло навредить самому Лене – исказить представление о мире, о женщинах, озлобить… Ненависть разъедает душу. Даже если она оправданная, и объект ее заслужил.
Отвлек меня звонок директора ресторана.
- Фаина? Мы хотим предложить вам работу. Я слышал, вы и играть умеете?
- Не так хорошо, как ваш пианист…
- Но подыграть себе можете?
- Скромненько.
- Ну, посмотрим… Вы приходите к нам завтра, мы все обсудим.
Молнией пронеслось в голове: я буду зарабатывать там по вечерам, а утром учиться в училище. Я сказала, что должна предупредить работодателя заранее и отработать еще две недели на прежнем месте.
Я ликовала: неужели я брошу ненавистный магазин? Нет у меня никаких способностей к торговле, не родилась я для этого дела, как та же Вика, к примеру. Веня тоже – не бизнесмен и не управленец. И всю жизнь оправдывается перед своими родными, которые его пытаются вовлечь в процесс руководства гостиницей, школой… а он – ни в какую.
Надо же… люди, у которых столько общего, не нашли утешения друг у друга. А чуть не пришли к взаимной вражде.
Я почувствовала, что впервые так ясно вижу, в чем была не права перед ним… Если это – божья милость, спасибо за то, что избавил меня от растущей неприязни к Вене. Я будто освободилась от него. И знаю, что буду вспоминать эту минуту просветления как одну из лучших в жизни, – питаться черной энергией не для меня. И я не хочу, чтобы она в меня проникала и отравляла мою кровь.
Веня, я отпускаю тебя. Люби кого хочешь, общайся с кем хочешь, доверяй кому хочешь, думай о том, о ком тебе думать приятно…
В этот миг я с ним окончательно попрощалась. Хотя, разумеется, он и понятия не имеет об этом. Но ничего… придет время, узнает. Теперь нам с ним разговора не избежать.
А мне нужен репертуар. Ресторанный пианист – человек очень опытный, мне не хочется перед ним ударить лицом в грязь. Постараюсь скачать из интернета как можно больше самых разных песен – мне нужны текст и аккорды, написанные цифровкой. Мелодию я подберу.
Когда я отдыхала в Сочи, видела ресторанных певцов. Кто работает на гитаре, кто на клавишных. У них толстенные сборники всех хитов за последние полвека. И они листают ноты, смотрят на текст… Память у меня средненькая, но я ее буду тренировать. В ресторане микрофон, наверняка, установят там, где мне будет удобно сидеть за пианино и подыгрывать себе. Как во всех подобных местах.
Это – работа не каждодневная. Наверное, мы с этим пианистом будем чередоваться. День – он, день – я. Послушать бы, как он играет… Наверное, импровизирует от души. В свое удовольствие. В чем-то я ему даже завидую. Пальцы – они не подведут, а голос… человек простыл и охрип или разволновался…
У Вени свой репертуар – музыка из кино (в основном - американского), джазовые импровизации, мировые англоязычные хиты. Он и французскую музыку любит. Но реже играет. Может и брать мелодии из опер, симфоний – и импровизировать… Когда-то я им заслушивалась.
Он говорит, Зоя к музыке равнодушна. Как-то, напившись, он бормотал: «Ей никогда не услышать меня по-настоящему… она и вслушаться не пытается… в меня, в мою душу…» Он всегда был высокопарным. Мне это даже нравилось. Несовременная манера выражаться – Веня походил на героев из книг.
Тогда я еще не знала, что тяга к красивым словам объясняется желанием возвыситься самому… Он никогда-никогда не думал о том, насколько мне больно, что он не пытался вглядеться и вслушаться в МОЮ…
Я считала, что заслужила хотя бы его благодарность. Ждала ответной… любезности? Даже не знаю, как это назвать.
Я этого долго-долго ждала. Думала, что терпение победит. Но… я искренне не понимала, что на самом-то деле нужно такому мужчине, как он: хлыста – разумеется, не в буквальном смысле. А, может быть, и в буквальном – бог его знает… Он ждет команд, указаний.
Подкаблучники, мазохисты… они безнадежны. Я даже уже не уверена, что права была, жалея его. Он мог на свой собственный лад быть довольным жизнью – упиваться ролью страдальца…
Если бы я не была так молода и глупа, когда мы познакомились… так неопытна…
Я включила компьютер, вошла в электронную почту и увидела письмо Вени. В нем не было имен – как обычно. Предосторожность на всякий случай. Писал он намеками – все еще боится разоблачения. Теперь-то чего опасаться? Ведь все раскрыто. Но нет – он, видно цепляется за соломинку… Все еще надеясь удержать эту женщину.
Так… надо прочесть.
«Не звони мне и не пиши. Меня долго не будет. Ничему не удивляйся. Могут быть неожиданные посетители. Будь осторожна. Не позволяй себя спровоцировать. Думай, прежде чем говорить.
Я хочу, чтобы всю эту историю восприняли с моей подачи, а не с твоей. Ты, понимаешь, кого я имею в виду. Этот человек должен услышать МОЮ правду, а не сплетни. Иначе он ничего не поймет.
Если нужно будет подтвердить факты – можешь подтвердить. Отвечай только на конкретные вопросы – ни слова о чувствах.
Держись как можно скромнее. Не отвечай на упрек упреком.
Эта буря не может сейчас пройти стороной, некоторые сцены неизбежны. Я понимаю, ты будешь вынуждена подтвердить кое-что. Прошу тебя, говори как можно меньше. Буквально: да или нет. На любой вопрос, на любое замечание. Если не можешь ответить просто и однозначно, то промолчи.
Этот человек не должен решить, будто ты – ключевая и важная фигура во всей этой истории. Разговаривай почтительно – так, как с начальницей на работе. Никакой дерзости – ни намека.
Надеюсь, что ты меня поняла.
Если будет иначе, это нам всем навредит».
Ни обращения – ни подписи. Так он мне рассылает письменные инструкции, считая, что если кто и увидит текст, он ничего не поймет. Примет за деловую переписку. И не станет вчитываться.
Понятно, что он в отчаянии, но решил нечеловеческим усилием воли собраться и попытаться отстоять СВОЮ правду, как он это называет. Ясно, о каком человеке идет речь – о Зое.  На мнение остальных ему давно наплевать.
Еще пару дней назад меня бы это задело, я снова себя ощутила бы пустым местом, достоинства которого не желают видеть, знать, замечать, понимать… которому отдают приказания. Как в армии – новобранцам.
Но сейчас… я перевела дух и спокойно рассудила: ему виднее. Если женщина эта до такой степени дорога Вене, пусть сражается за нее так, как считает нужным. Я согласна ему подыграть. Если Зоя появится здесь (а ждать ее уже, видно, недолго),  она встретится с безликой бессодержательной особой – из тех, кто на сцене театра говорит: «Кушать подано».
Веня хочет меня выставить именно такой.
В иные моменты я думаю: может быть, я и, правда… в точности то, чем он хочет представить меня. Поэтому злюсь, так долго готовлюсь к бунту… Пытаюсь отстоять хоть какие-то качества, которые кажутся мне в самой себе важными, нужными людям.
Он ничего не знает о том, что я уже начала менять свою жизнь, потихонечку от него отдаляться, обособляться… Интересно, как он отреагирует, когда будет в курсе? Я не льщу себя мыслью, что он, услышав мое пение, умилится. Он, скорее всего, и слушать не станет, выключит запись и разозлится.
Раздражение – да, наверное, будет, потому что он  - человек привычки и перемен не выносит. Ни личностный, ни профессиональный мой рост совершенно не нужен ему. Но, в конце концов… он мне не родственник и не возлюбленный… он не обязан «болеть» за меня душой и радоваться моим удачам.
Он мне – никто. И спрос с него – никакой.
Я вдруг это отчетливо осознала. И улыбнулась.
Когда я уже засыпала, услышала звонок мобильного, достала его и услышала мамин голос.
- Фая… Ты знаешь, у меня есть двоюродная сестра, она одинокая, у нее никаких родственников, кроме нас, не осталось.
- И что?
- Живет она рядом с тобой. Одна остановка на метро.
- Мама, что происходит? Вы столько лет не общались…
- Поссорились как-то по-глупому… это еще до смерти Пашеньки было.
- И что же теперь?
- Она при смерти. Теряет зрение… за ней нужен уход. Позвонила мне, попросила к ней переехать. Врач говорит, речь идет о считанных неделях. Но кто может знать… Она говорит, нам квартиру свою оставит. Ей больше некому. Правда. Две комнатки у нее.
Если бы у нас появилось свое жилье в Москве, нам не пришлось бы зависеть от Вени, который вносит часть платы за съемную квартиру. Мы с мамой могли бы съехаться…  И квартира уже не «съедала» бы такую сумму. Нам пришлось бы только оплачивать коммунальные расходы.  Подмосковную квартиру мы могли бы сдавать.
Для нас со Светой это была бы возможность жить так, как мы хотим. Почувствовать себя свободными… вздохнуть полной грудью. Картина моего будущего потихонечку вырисовывалась: освобождение от Вени – шаг за шагом. Собственное жилье, которое никто не отнимет, работа по душе, учеба… Новые знакомства… а, может, друзья.
А он будет молиться на свою Зою, гоняться за ней хоть до скончания века…
Это меня перестало хоть сколько-нибудь задевать за живое. Шевельнулась даже такая мысль: хорошо бы съехать отсюда, не сказав ему ни слова, не оставив записки, не попрощавшись. Пусть ищет…
Но есть человек, который не заслужил такого:  и  это – Лариса. Она – тетя Светы. И хочет общаться с ней.
Не знаю, насколько ребенок страдал бы… И даже гадать не хочу. Для нас – меня, мамы и Светы – начинается новая жизнь. И мы не хотим зависеть от чьих-то подачек. Капризов. Как крепостные – от настроения барина. Хватит с нас, честное слово…
Но пока об этом – молчок. Время придет – все узнает. Пока еще ничего окончательно не решено и не оформлено, я не люблю говорить заранее – сглазишь.
Пока мне нужен репертуар. Я решила сходить в общежитие музучилища после работы – там многие студенты подрабатывают. Кто в метро, кто в парках, кто в ресторанах. У них должны быть песенные сборники. Я сделаю копию и им верну.
Пока я не стала предупреждать хозяина магазина об увольнении.  А вдруг администрация ресторана передумает? Надо быть точно уверенной в том, что меня возьмут. Ни Жанна, ни Зоя не появлялись. Я вздохнула с облегчением. И только к концу рабочего дня Вике позвонила знакомая – та самая невеста из ресторана. Оказалось, ее муж очень доволен, показывает всем мою запись. Комплименты ничуть не кружили мне голову – я понимала, как много исполнителей куда опытнее меня, и сколько мне предстоит учиться.
В общежитии училища имени Танеева мне повезло – несколько человек играли и пели в разных местах. Так что мне предложили на выбор несколько сборников. Я выбрала тот, где половина хитов была англоязычных, половина – наших. Оказалось, что если заплатить, можно заказать копию прямо в здании общежития. К завтрашнему вечеру мне ее сделают. Я поблагодарила, отдала деньги и пошла в ресторан «Октябрь» - поговорить с директором.
- Мы знаем, что опыта у вас мало. Но вы очень харизматичны. Даже когда вы стесняетесь, то невольно привлекаете к себе внимания. Не у каждого есть дар притяжения. Когда внутри будто ввинчен магнит.
В первый раз в жизни слышу такое о себе. Я никогда не пользовалась успехом, никто не бегал за мной, не стремился общаться…  Я знала, конечно, что внешность у меня броская, но считала себя бесцветной внутри, малоинтересной как человек, скучной, мрачной, склонной к унынию… Может быть, я и интересовала кого-то, но этот человек мог постесняться дать мне это понять.
Или неудачные отношения с Веней до такой степени меня закомплексовали? Впрочем, я перестала переживать по этому поводу. Сейчас мне было досадно только одно – что я столько лет потратила на иллюзии. Если бы не случайная беременность, отношения эти давно были бы разорваны, я бы забыла о нем…  Но двое детей связали нас, приковали друг к другу – он воспринимал это как каторжник свои кандалы. Детей он хотел, конечно, но только с любимой женщиной.
Мы договорились, что я подготовлюсь, похожу по вечерам в этот ресторан послушать, как работает их пианист, который только играет, а петь никогда не пытался. Предупрежу своего хозяина, напишу заявление об уходе. И через две недели приступлю к работе у них.
Все постепенно складывалось. Вот только Свете пока предстояло побыть без бабушки – самой себе разогревать еду, организовывать свой день… Мне было тревожно, она хоть и рассудительный, но все же еще совсем ребенок. И как она будет вести себя в наше отсутствие?
Сегодня она продемонстрировала мне чистую посуду, выполненные уроки и заполненный дневник. Я ее поцеловала.
- Ты моя умница…
- Бабушка говорит, что ты с восьми лет все сама себе разогревала, а с десяти – готовила. А уроки она у тебя вообще никогда не смотрела…
- Она… больна была.
Я вспомнила все эти годы, когда мать двигалась по квартире как автомат, протирая тряпкой полы, шкафы. Закончив дела, она ложилась и отворачивалась к стене. Не знаю, спала или размышляла о чем-то. Вечером собирала сумку и отправлялась на кладбище – к брату. Другой я ее и не помню.
Невысказанные, невыраженные чувства, сомнения, страхи, обиды копились во мне. А когда я чувствовала, что вот-вот взорвусь, убегала из дома, шла в лес. И там ложилась на землю и билась всем телом… пока не слезы не выходили наружу. И позволяла себе как следует выплакаться.
Иногда мне хотелось сбежать, чтобы заставить ее волноваться. Искать меня. Я надеялась пробудить в ней раскаяние. Но отважилась только на то, чтобы вернуться домой к десяти вечера. И то – в старших классах. Она была удивлена, но ничего не сказала. Ее непробиваемое равнодушие ранило больше, чем тысячи упреков и даже угроз.
Я завидовала детям, которых ругают родители, отчитывают из-за каждой отметки, наказывают. Это обозначало неравнодушие, этих людей волновало, что происходит, они переживали. Мне же казалось, что если я и умру, мать и то не всплакнет. Слезы она приберегала для покойного Павла.
Когда папы не стало, на похороны пришло так мало людей… Он своими пьяными выходками оттолкнул большинство соседей. Но я помню речь его друга на кладбище.
- Не все люди могут начать новую жизнь, если что-то пошло не так… они падают в пропасть, и им не удается из нее выкарабкаться наружу. Они не находят новый смысл, новый свет… Хотя им Господь посылает… Но не могут они оценить, принять… не хотят уже ничего.  Вот и Витя… сломался. Не мне судить – я пытаюсь понять. И принять. Что такой он был – слабый. Погасший. Сын забрал его душу с собой. А сегодня мы его тело хороним.
Поминки мать устраивать не стала. Сказала – хватит с нее пьянок при жизни покойного. Мужчина этот обиделся и, не попрощавшись с нами, уехал. Тогда маме было на все наплевать. Мне показалось, она с облегчением восприняла смерть мужа, который мешал ей сосредоточиться на мыслях о Паше, отвлекал ее, требовал внимания… Теперь она получила свободу.  А я – не в счет. В глубине души она, видимо, мечтала тогда об одном: чтобы я выпорхнула из гнезда как можно раньше. Как можно дальше уехала.
Говорила мне: «С твоей внешностью проблем не должно быть. Но к ней еще должен характер быть хваткий и цепкий… А ты… если вырастешь клушей…» Советовала наблюдать за своими практичными и ловкими ровесницами, учиться у них.
Так и вышло, что с мужчинами я пыталась играть роль, изображать кого-то другого… а не себя настоящую. Считала, что романтизм давно вышел из моды, и ничего, кроме смеха, не вызовет. Стыдилась своих тайных чувств – к певцам, актерам, персонажам из книг. Думала: я наивна и несовременна. Мне надо стать совершенно другой.
Думаю, что в результате я вообще утратила о себе реальное представление… Понимать перестала, какая же я. Подыгрывала, поддакивала… с тем же Веней я начала спорить только тогда, когда прошло много времени, и я привыкла к нему. А на первых порах… да, наверно, тогда и была: «Кушать подано». Стоит ли удивляться, что он имеет обо мне смутное и искаженное представление?
Ведь я и сама совершенно не знаю себя.
«Просто ты никогда не любила». А в этом он прав. Ни один мужчина не вызывал во мне желания узнать его поближе, общаться… Я наблюдала за ними со стороны, отмечала, какие мне больше нравятся, какие меньше… Но понятия не имею, что значит потерять голову, сойти с ума от страсти и т.п. Может быть, это уже происходит в процессе узнавания… «Загореться» с первого взгляда – это явно не про меня. 
Все, что в моей жизни было, - это желание приобрести опыт. Стать женщиной. И не более.
Я – благодарное существо. Прояви ко мне Веня немного внимания… не столько мужского, сколько человеческого… я могла бы проникнуться. Привязаться.
Но в этом и заключалась моя ошибка. Судила я по себе. Считала, что раз я сама способна расчувствоваться из благодарности, то и другие – тоже. А Веня куда более, по сравнению, со мной избалован. Да, мать шпыняла его. Но рядом были бабушки, няни, старшая сестра, прислуга… Он был окружен прихлебателями, льстецами – как все богатые наследники.
И если бы он был способен влюбиться из благодарности, то давно бы влюбился.
Чувство к Зое, как я понимаю, возникло не благодаря, а вопреки. Тому, как она вела себя с ним. А это уже не укладывается в моей голове. Я – не мазохистка.
Ну, бог с ними… Свету я вовсе не пыталась вышколить, чтобы она превратилась в примерного робота-ребенка. Она росла шаловливой девочкой, везде совала свой любопытный носик. Как-то раз, вернувшись с работы, я увидела, что она размазала детские краски на моем маленьком зеркале. И говорит: «Мама, картина!»
Я так смеялась… Потом мы с ней вместе пытались его отмыть. Зеркальце это мне давно разонравилось, и я решила его просто выбросить. В тот же вечер пошла в магазин и купила другое. И Света мне помогала его выбирать.
Она сама хочет быть правильной, вызывать похвалы… С удовольствием делает все, что ей поручают. Я все больше и больше утверждаюсь в мысли что, она растет похожей на свою тетю Ларису,  - такая же мудрая, взвешенная, объективная, желающая всем помочь, всех понять.
А какой мой сынишка? Из слов Вени я сделала вывод, что он растет грустным, замкнутым, очень способным мальчиком. Который не склонен всем открывать душу.
И в кого в наших семьях быть таким уж весельчаком?
Зоя не ведет блог в интернете, как это делают многие женщины. И не выставляет фотографии ребенка. Я имею смутное представление даже о том, как он сейчас выглядит. Конечно, Лариса может мне показать фотографии, рассказать о нем поподробнее, но я не решаюсь спросить… Потому что это уже будет попыткой вмешательства в его жизнь, устоявшуюся, привычную. Я – чужая ему.  И не должна больше тешить себя иллюзиями, как когда-то… что Зоя уйдет, а Веня скажет всем правду.
Да, вероятно, Зоя уйдет. Но вместе с сыном.
И правда уже не поможет, она скорее его от меня оттолкнет. А, может, от Вени – тоже.
Представляю, что мальчик может сказать: «Почему ты лишил меня родной матери? Возможности называть тебя родным отцом? Ведь я считал себя усыновленным… кем-то вроде сироты. А выясняется, что родители у меня есть, они живы, здоровы. И совсем рядом». А Веня? Что он ответит? «Прости, сынок, но я любил эту тетю… и хотел, чтобы ты ее считал мамой».
Зоя из педагогических соображений уже с ранних лет дала понять Лене, что они с Веней – приемные родители. Веня сопротивлялся этому. Но она настояла на своем.
Вообще-то она права. Ребенок все равно увидит документы, когда вырастет, да и окружающие будут за его спиной перешептываться…  И лучше если это не будет ударом годам к восемнадцати. Он должен расти с этим знанием. Чтобы оно его в какой-то момент не разрушило.
Современные психологи именно так советуют тем, кто усыновляет детей. И на Западе именно так их воспитывают.
Так что положение Вени двойственно, двусмысленно… Каково ему будет сказать сыну, что он решил всех обмануть? Усыновить ребенка, сыграв роль благодетеля, хотя на самом-то деле он ему – родной.
Эта мысль не давала мне уснуть полночи, но я все-таки задремала на рассвете, иначе буду совсем разбитая – еле ноги таскать.
Утром я встала, сбегала в общежитие и забрала копию сборника песен – мне там его даже переплели. Я заплатила сотруднице и подарила ей купленную по пути коробку конфет. Пришла на работу раньше Вики и поговорила с хозяином.
- Значит, уходишь?
- Я отработаю еще две недели.
- Ладно. У меня желающих на это место знаешь, сколько?
- Я рада за вас. Значит, найти мне замену – совсем не проблема.
- Уходишь куда? В другой магазин?
- Нет, не в торговлю.
- Секрет?
- Простите, пока не хочу говорить. А вдруг там не сладится?
- Перестраховщица, - он засмеялся. – Ну, так и быть. Договорились. Со следующей среды ты свободна. Деньги во вторник выплачу.
Так, репертуар есть, теперь его надо учить. Позвонила директору ресторана и сказала, что в следующую среду – уже свободна. Мы договорились, что начну я работать в четверг. А до этого похожу туда по вечерам – послушать пианиста. Не всю ночь напролет, разумеется, просто составлю представление, какая у них публика, и какое настроение нужно создать. Кроме того, он человек опытный, может помочь советом.
К концу рабочего дня позвонила Лариса.
- Фая… Веня хочет, чтобы детям сделали анализ на ДНК.
Я этого ожидала. И не испытала ни капли обиды или злости.
- Разумеется. Пусть будет полная ясность.
Она удивилась.
- Я думала, ты иначе… отреагируешь.
- Я знаю, зачем это нужно ему.
- И зачем же?
- Дать понять Зое… всем окружающим… что он никогда мне не доверял, что я та еще штучка. Я ему говорила, что, кроме него, у меня только один мужчина был… за год до нашего знакомства.
- Влюбленность?
- Нет… эксперимент. Мы просто попробовали… пару раз. Нам было тогда по семнадцать.
- Это и вся твоя личная история?
- Да. Мы предохранялись. И обошлось без последствий.
- Ну что ж, если ты так спокойно к этому относишься… Я бы смертельно обиделась.
- Столько лет с Веней… и продолжать обижаться… - я вздохнула.
- До встречи с Зоей мой брат был другим.
- Теперь уже это не важно.
- А если анализ покажет, что он – не отец? Как ты думаешь, какая будет у него реакция?
- В глубине души он… обрадуется. Потому что тогда он станет лучше в глазах окружающих. В своих собственных глазах. Получится, дети не его, но он их опекал, заботился… Хотя вообще не обязан был.
Лариса подавила тяжелый вздох.
- Да. Он малодушен. Боится правды… и прежде всего, о себе самом. Ты хорошо его изучила.
- Теперь вы не будете подозревать, что я в глубине души его все же… люблю?
- Но я-то его разлюбить не могу, он мой брат… Что ж, должна признать, ты его знаешь лучше, чем я.
- Потому что со мной ему не было нужды притворяться.
- Ты так говоришь, как будто он – насквозь фальшив… - она вдруг возмутилась.
- Да нет же… Просто мной он не дорожит, и в этом все дело.
- Фая… это обида в тебе говорит?
- Она так долго жила во мне, - призналась я, медленно, четко выговаривая каждое слово. – Но теперь умерла.
- Что-то случилось? Фая, может быть, ты… нашла другого мужчину?
- О мужчинах я даже не думаю.
- Ладно… потом мы с тобой потолкуем… Сейчас тебе надо быть морально готовой… Зоя вот-вот к тебе явится.
- Веня меня уже проинструктировал, как я должна себя с ней вести.
Стоило мне собрать сумку и выйти на улицу, мобильный зазвенел снова.
- Да?.. Мама?..
- Соня… совсем плоха. Может, и до утра не дотянет. Она бы хотела, чтобы и ты, и Света пришли к ней сегодня. И посидели.
- Проститься? Но мы и знакомы-то не были…
- Из-за меня.
- Мы, конечно же, можем прийти на часок. Если Света доделала все уроки… Но ей надо рано ложиться спать.
- Соня еще раньше вас засыпает. Так что соберитесь часикам к семи и приходите. По телефону не очень удобно все это говорить… но квартиру она на меня оформила. У нотариуса. Торопилась очень, боялась, что не успеет. Ей бы хотелось, чтобы вы сюда переехали. И мы пожили немного… одной семьей. Только врач говорит, уже поздно. Вы только проститься с ней и успеете…
- Да… поняла.
Пока я ничего не рассказывала Ларисе – ни о том, что у нас теперь будет своя квартира в Москве, ни о моих профессиональных планах. Рано еще.
Пусть сделают этот анализ. Тогда можно официально подать на установление отцовства, алименты. И, по крайней мере, Света будет обеспечена.
Я знала, она простит Веню за годы молчания…  Девочка снисходительна к слабостям других. Я могу преподнести ей эту историю так трогательно, что она захочет обнять Веню, расцеловать, пожалеть от всей души…
Мне не нужно пытаться открыть ей глаза на него. С возрастом она сама увидит его недостатки и решит для себя, как к ним отнестись. Прежде Света знала Веню только с празднично-игрушечной стороны, теперь ей предстоит разглядеть его реальный облик. И сделать для себя грустное открытие.
Когда я пришла домой, увидела Свету за письменным столом.
- Мама, я тороплюсь. Бабушка просила нас приехать как можно скорее.
- Но пиши аккуратно. А то потом придется переделывать.
Я скинула туфли, поставила ужин разогревать. И раздался звонок в дверь. «Вика, скорее всего», - решила я в тот момент.
- Открой! – крикнула Света.
- Я слышу, дочка.
Спокойно направилась к двери, открыла замок. На пороге стояла Зоя.













                Вениамин

- Я знаю, зачем ты ходил к ней. Можешь не вдаваться в длинные пространные объяснения… как ты это любишь, - в голосе Зои звучала презрительная усталость, она отошла к окну спальни и отвернулась, как будто смотреть на меня не хотела. – Тебе надо было кому-то пожаловаться на меня… и она подвернулась.
- Зоя, я ненавидел себя за то, что хожу к другой женщине, продолжаю ныть… понимал, что я предаю тебя… но втянулся… Ты только поверь, что сейчас мы с ней… у нас давно уже ничего нет. Общаемся из-за ребенка. Когда я к ним прихожу, говорю и играю с девочкой… а на ее мать… даже и не смотрю. Стараюсь без крайней необходимости вообще не вступать в диалог. Ни на какую тему.
- А что ты ее так стыдишься? Как будто с ней что-то не так… - Зоя внезапно взглянула на меня с любопытством.
- Так – не так… Да какая разница, Зоя? Она – не ты, вот и все. А стыжусь я себя.
- Сейчас ты начнешь скулить, что тебе только я нужна, а она – это просто замена.
- Нельзя тебя заменить… Она… и не пыталась.
- Ну, все, ладно, хватит!
- Я не говорил о ребенке…
- О детях!
- О детях… потому что боялся ранить тебя. Столько женщин рожают, а ты… ты, которая создана для материнства… Каково тебе будет узнать, что другая… родила от меня двоих. А ты не смогла.
- Этот бред ты в суде попробуешь изложить. Веня, я ни одному твоему слову не верю. Но, может, судья и расчувствуется.
- Ты… о чем… о каком суде?!
- Мы разводимся, Веня.
Она сказала это спокойно – даже с какой-то радостью, как будто мечтала избавиться от меня. Зоя действительно мне никогда не верила. И ничем я не мог ее убедить, что ради ее спокойствия, благополучия, счастья готов и не на такое.
С ней я всегда себя чувствовал виноватым – с первых минут знакомства. Когда она изучала мое лицо  -  как иной раз знатоки разглядывают картины в музее. Искала в нем что-то… А я, затаив дыхание, ей любовался.
Красивых женщин – великое множество. Она среди них не выделялась чем-то особенным – чисто физически. Взгляд Зои менялся. Она умела сделать свои глаза гипнотически притягательными – они вдруг начинали сверкать, и человек испытывал ощущение, будто в его сознание вонзились эти светло-серые клинки и поработили его волю. Пепельные волосы, которые она коротко стригла, в сочетании с цветом глаз, оттенком бледной кожи – Зоя казалась существом из стали. А платье медного цвета напоминало меч. Сложена она была не очень пропорционально - но мне даже это в ней нравилось. Она никогда не пыталась кокетничать. Только наблюдала за людьми, молча делая свои выводы, хотя некоторые из мужчин и могли принять это за знаки внимания.
Преподавала она историю. Причем больше всего увлекалась историей войн. Как и отец ее – военный в отставке, фотографию которого Зоя ставила на свой рабочий стол. Она была похожа на него даже внешне. Позже она рассказала, что сестра ее пошла в мать. Но та умерла так давно, что дочери ее совершенно не помнили. Несчастный случай – попала под машину.
- Мне нравится читать и рассказывать ученикам своим о победителях, - сказала она. Это могло бы показаться жестким – как бывает у спартанцев, которые придерживаются очень строгих методов воспитания. Но усталая ирония смягчала смысл ее высказываний.
- А проигравших вам не бывает жаль? – спросил я.
- А вам?
Я растерялся. Она с затаенной иронией наблюдала за мной.
- Если мужчина, не успев представиться женщине, тут же начинает плакаться, жаловаться на жизнь…
- Мы говорим об истории.
- Не бывает абстрактных тем. Каждый, рассказывая о чем-то, на самом деле пытается рассказать о себе… и выдает себя с головой.
Что на это можно сказать? Она права. Как всегда. У Ларисы новая учительница вызвала настороженность. Она еще до начала нашего романа с Зоей ей не доверяла. И, чтобы я ни говорил, ее мнение не менялось. Тут я бессилен.
Но на это у меня объяснение есть. Властные женщины вообще не выносят себе подобных. Видят в них конкуренток. Вот и невзлюбили друг друга Лариса с Зоей – две прирожденные начальницы. Позже сестра оценила ее деловые качества, даже сделала директрисой, но не полюбила.
Сейчас я уже думаю, что сам я профессию выбрал из страха. Музыка – единственная из областей, в которой мать моя была абсолютно несведущей. И она не могла меня «уличить» в незнании, непонимании, ошибках, погрешностях… Я до поры до времени просто был послушным мальчиком, который ходит в музыкальную школу и выполняет задания учителя. Была во мне и музыкальность, конечно. Но выдающиеся способности? Нет, конечно! Я решил продолжить образование, потому что понял, что если добросовестно упражняться, можно стать профессионалом средней руки. А выше не метил. Боялся…
В Зое меня восхищало бесстрашие. Она сама была непобедимым войном – и только с женским здоровьем своим битву выиграть не смогла… Лариса считала меня слепым, не понимающим, что представляет собой эта женщина, а мне казалось: я единственный, кто ее видит, чувствует, понимает. Рядом с ней мне казалось, сам воздух другим становится, - будто я лечу высоко-высоко и дышу как парашютист. Ощущение головокружительное. Есть в ней полет… а другие мои знакомые по сравнению с ней представлялись мне мошкарой.
Она и не думала меня очаровать, понравиться, войти в доверие. Как масса других женщин, которым было прекрасно известно, как богата наша семья, и сколько всего я когда-нибудь унаследую. Они были со мной – сама патока, но меня это совершенно не трогало. Мать еще в детстве предупредила меня, что так будет, чтобы я на этот елей и не думал «покупаться». И это – единственное, за что я ей всей душой благодарен. Она вооружила меня против армии охотниц за деньгами. И дала возможность оценить Зою…
Само имя ее прозвучало как выстрел. Услышал его – и замер на месте. Как будто волшебная пуля попала в меня.
Лаконичное, волевое. Оно подходило ей идеально. Зоя, Зоя – во сне я шептал его, вслушиваясь в звучание этих трех букв…  И долго-долго таился от всех, прекрасно осознавая, что я ей пока совершенно не нравлюсь.
Лариса со мной не особенно церемонилась.
- Веня, все при тебе, ты не кривой, не косой… Займись своим здоровьем – сядь на диету, иди в спортзал. В твоих силах сделать так, чтобы женщины совершенно искренне бросали на тебя заинтересованные взгляды. Ты предпочитаешь обвинять их во всех смертных грехах и до такой степени вжился в роль жертвы, что и не мыслишь другое существование.
Она не понимала, о чем говорит. Мне идти и выставлять себя на посмешище? Стоять рядом с накачанными мужиками и выглядеть идиотом? Мне, естественно, никто ничего и не скажет в лицо. Но за глаза засмеют. Я стану притчей во языцех, героем анекдотов.
Если уж заниматься физкультурой, то с детства. Леню мы отдали в секцию с четырех лет – он уже хорошо плавает разными стилями, прыгает с приличной высоты. Нет у него оснований стесняться своего тела, но он все равно растет застенчивым… Но сын гораздо красивей меня, что уж тут говорить.
Такие, как моя сестра, не понимают, что для чувствительных натур иные, кажущиеся такими простыми, вещи немыслимы. И если бы я, встретив Зою, вдруг побежал заниматься на тренажерах, представляю, как бы все веселились…
Я пригласил ее в ресторан. Чтобы продемонстрировать то, что и, правда, умею. Сыграть ей на саксофоне. Как и моя мать, она в этой области – не судья. Ей было тогда двадцать пять, а мне – двадцать восемь. Я ничего не знал о ее жизни, не представлял, какие мужчины должны ей нравиться… но догадывался, что совсем не такие, как я. А уверенные в себе. Победители.
Изначально все это было, конечно, обречено… какой из меня герой романа для такой женщины, как Зоя? Но мне казалось, она скрывает, что очень несчастна. Слишком горда, чтобы раскрывать душу. Напряжена. Старается держаться.
Не знаю, в чем причина… Мне очень хотелось знать, но все мои вопросы замирали на губах, так и не прозвучав. Ее реакция могла быть неожиданной. Зою в гневе я видел. Никто не смел лезть ей в душу, навязываться в утешители. Вот и я понимал, что лучше иной раз вообще промолчать. Если и есть у нее тайная боль, она вряд ли доверится малознакомому человеку.
О моей жизни она могла знать только то, что я долгие годы встречался с Полиной. Ее даже называли моей гражданской женой… Возможно, мы поженились бы, если б не Зоя. Лариса была бы счастлива. Такая родственница ее бы устроила – покладистая, покорная. Но я имел полное право выбрать другую.
Теперь Полина мне говорит, что была тогда поражена… она верила в мои чувства. И даже себя упрекала в холодности. А, увидев Зою в ресторане, сразу же поняла, что я пропал… Так она это назвала. Ей, наверное, было больно тогда…
Я был захвачен Зоей настолько, что утратил былую способность сострадать людям, - даже и не пытался изобразить мягкую внимательную отзывчивую манеру поведения. Меня многие считали очень добрым человеком, говорили: золотое сердце. Дети – в особенности. Но все это было до того, как в моей жизни возник некий центр притяжения… и с той минуты, когда я признался себе в своих чувствах, я видел только ее. И единственный вопрос, который мог меня всерьез мучить: а каково ей? И чем такой, как я, может ей угодить?
- Играете сладенько… - сказала она мне тогда, слегка поморщившись. – Знаете, я никогда не мечтала услышать пение райских птиц.
- А какие звуки нравятся вам?
- Возможно, у меня несколько… бравурный вкус. Или как бы это сказать…
- Ударные любите?
- Да! – радостно откликнулась она.
- Я достану билеты на концерт ударных инструментов. Вам и мне.
- Спасибо. Но вы удовольствия не получите?
- Почему же? Я – такой человек, которого нужно… немного встряхивать.
- Значит я для вас… этакая встряска нервной системы?
- Полезная… и весьма. Так мне кажется, Зоя.
Как это было приятно – назвать ее по имени. Дотронуться до ее руки, погладить ладонь… Вдруг я почувствовал прилив желания. И какого! В ее глазах читался вызов, я чувствовал, что она в любое мгновение может вскочить и исчезнуть. А я хотел удержать ее мертвой хваткой. Так, чтобы не вырвалась.
- Ну, что ж… На сегодня достаточно… Вениамин.
- Просто Веня.
- Мне надо идти.
- Я провожу вас.
Она встала и посмотрела мне прямо в глаза – я ощутил себя голым перед этим пронизывающим взглядом.
- Мне кажется, вы физически очень сильны… - вдруг сказала она.
Сердце мое радостно заколотилось.
- Вы правы…
- Сожмите-ка мою руку.
Я сделал это. Она улыбнулась. Дальше все было как в бреду – я волочился за ней, просил дать возможность проводить ее до двери, напросился в гости. Как только она открыла дверь своей квартиры и впустила меня, я… Чуть не набросился на нее. Зоя смеялась.
- Да погодите же… Я и не думала, что вы такой пылкий.
Она сопротивлялась – слегка, я чувствовал, это игра. Ни одна из моих женщин не знала, что я обожал сопротивление, поддразнивания, они меня подзадоривали, возбуждали так, что я действительно не мог с собой совладать. Этот первый раз с Зоей напоминал насилие…
Когда я сорвал с нее платье и проник внутрь, она застонала. Тогда она испытала что-то со мной… я уверен.
- Веня… ты, может, лишнего выпил… - пробормотала она, осторожно разглядывая меня, когда все закончилось.
- Скажи, что ты выйдешь за меня замуж, - прошептал я, боясь потерять хоть минуту… она не гнала меня, надо было пользоваться ее снисходительным настроением.
«Пусть… пусть не любит меня, пусть использует, чтобы забыть кого-то другого, кто был в ее прошлом… Но только не гонит!» - мысль моя работала лихорадочно. Я насчет ее чувств ко мне нисколько не обольщался. Но был уверен тогда: я завоюю ее. Буду играть в любые игры, найду к ней подход… она будет довольна мной.
- А как же эта твоя… ну… все говорят, что ты встречаешься… с той певицей из ресторана…
- Считай, что уже не встречаюсь.
- Вот это прыть… - она была, правда, поражена.
- Ты согласна?
- Мне надо подумать.
Зоя встала, потянулась. Включила свет. Я имел возможность ее разглядеть – этого она и добивалась. Она протянула руку и подняла меня. Стала медленно снимать с меня одежду. Я сгорал от стыда, но подчинился.
- Должна же я познакомиться со своим будущим мужем.
Мы стояли друг перед другом обнаженные. Она ничуть не стеснялась. Я был готов провалиться сквозь землю.
- А теперь при свете… все то же самое. Только не торопись.
Я обнял ее и вдруг, потеряв всякое самообладание, зарычал и стал покрывать поцелуями. Она засмеялась. Это подействовало как обычно – я раззадорился еще больше. Взял ее на руки. Опустил на накрытую постель. И в этот момент мы с ней поменялись местами. Зоя легла сверху и стала массировать мое тело. Продемонстрировав явный опыт. И когда я задыхался от наслаждения, она перевернула меня и позволила войти внутрь. Я сам был поражен – никогда еще я не был таким… неистовым. Будто в меня зверь вселился. Всегда считал, что темперамент у меня вялый. И вот, пожалуйста…
Правда, потом я расплатился за это таким упадком сил и сердцебиением, что мне мало не показалось. В тот день Зое пришлось достать мое лекарство и проследить, чтобы я его принял.
В ее взгляде я прочел разочарование. Оказалось, что я не гожусь для таких утех – здоровьем не вышел. У меня и мысли не было упрекнуть в чем-либо ее, она мечтала об агрессивном самце, завоевателе… Если б я мог превратиться в такого! Но если я и пытался, хватало меня ненадолго. Уголки ее губ презрительно сжимались, во взгляде отражалось холодное бешенство – неудовлетворенная страсть.
И она с ее неуемной азартной натурой и жаждой ролевых игр в постели была вынуждена годами подстраиваться под неспешный мягкий стиль интеллигентного любовника, который был для меня безопасным и не угрожал сердечным приступом или перепадами давления.
Никто не знает, что во мне на самом-то деле живет такой зверь. И Зоя его пробудила. Сколько раз я мечтал, как играю роль насильника, и она мне подчиняется, покорная, как рабыня. Когда я ей признался, она сказала, что это – мягкий вариант садомазохизма. Настоящий садомазохизм жестче, о нем мне и думать не стоит.
Не могу сказать, чтобы я был настолько болен. Просто нездоровый образ жизни превратил меня раньше времени в развалину. Я не мог подняться по лестнице, чтобы это не сопровождалось одышкой. И начинать меняться ради Зои… да, я бы мог, но опасался все тех же насмешек с ее стороны. А уж сестрица ее, противная до невозможности, невзлюбила меня с первого взгляда. Возможно, завидовала. Деньгам моей семьи, разумеется. Не чему-то другому.
Предложение мое Зоя приняла не сразу. Через неделю она заглянула в мой кабинет. Я проверял письменные работы детей. Она взяла стул и села рядом.
- Они тебя слушаются?
- Нет, конечно.
- У меня и пикнуть не смеют. Веня, вот ты предложение сделал… а ты меня не боишься?
- Боюсь, - признался я честно.
- Может, поэтому и влюбился?
- Не знаю…
- Я решила, попробовать стоит.
Я застыл на месте. Ее рука рядом с моей – мы сидим в уютном кабинете и разглядываем работы учеников. Эта женщина все больше привязывается ко мне, привыкает… Я  мечтал о том, как она откроет мне все свои тайны, но сам не хотел ничего рассказывать ей. О своем постыдном унизительном детстве… в ее жизни ничего подобного не могло быть. Такой уверенной, невозмутимой была она.
- Зоя… я купил для тебя кольцо, оно дома.
Она слегка склонила голову.
- Раз уже выбрал, значит, действительно… Я поздравляю, Веня, ты на меня запал.
Я улыбнулся.
- Спасибо.
Тогда мне казалось, что это – высшее проявление любви. Когда твое драгоценное «я» перестает для тебя хоть что-нибудь значить. Пусть его разрушают и топчут. Важно лишь одно – «я» любимого существа.
Если б тот Веня хоть сколько-нибудь любил свое прежнее «я»… да какое там – прежнее! Оно у человека единственное. И другого не будет. Даже метафизически нельзя снова родиться – все это красивые слова. Ты испытаешь подобие эйфории, а потом… снова узнаешь себя – такого, каким ты был создан природой или богом.
Люди любят говорить о предательстве своего «я», об утрате самости… А я хотел утратить все то, чем люди уверенные в себе дорожат. Мечтал раствориться в другом человеке. И в новом качестве обрести важность, нужность и ценность.
Но нам никуда от себя не деться, как бы мы этого ни хотели… жизнь дала мне жестокий урок.
Может, мечтая о любви этой женщины, я представлял самого себя таким, каким хотела бы видеть меня моя мать? Своей полной противоположностью. Поэтому Зоя влекла меня… на дорогу, которая мне в тот момент представлялась единственно верной.
Мать моя была из тех людей, кто считает, что есть люди, достойные, чтобы их «я» холили и лелеяли. А есть те, чье «я» ни в малейшей степени не важно. Ясно, к какой категории она относила меня. А я мечтал стать избранным – тем, кто достоин.
И мне волшебным образом представлялось, что любовь Зои могла бы вызвать ее одобрение и превратить меня в существо высшее, лучшее… по сравнению с жалким слюнтяем, которым я раньше был.
Матери нет на свете, а я все стремлюсь найти способ понравиться ей.
Конечно, я – педагог, и, общаясь с детьми, никогда не давал даже самому безнадежному из учеников понять, что он ниже кого-то. Старался повысить самооценку любого. С детьми иначе нельзя.
В этом смысле у меня было раздвоение личности. Один Веня за гуманную педагогику и индивидуальный подход к ребенку, уважение, нежное, бережное отношение к тем, кто с трудом обучаем. Другой Веня за разделение людей взрослых на высших и низших.
Точнее же – человечество для меня разделилось на Зою и всех остальных.
Могло ли это не отразиться на моем отношении к детям? Увы, нет, конечно… в итоге я пренебрег своими собственными.  Принес эти жертвы на алтарь… тогда я считал, что всепоглощающей… теперь мне уже кажется, можно сказать – всепожирающей любви.
       Но Зоя не требовала этих жертв! Я себя убедил, что так надо. Вся эта история ни в малейшей мере ее не затрагивает, не бросает тень… Но люди злы, они не поймут, обвинят ее. Потому что я столько лет ныл, не находя взаимности… Сочтут, что отчаяние толкнуло меня к другой женщине.
В общем-то, так и есть. Но виноват я один. А не Зоя. Я просто ей надоел до такой степени… что она стала выходить из себя. У меня всякое чувство меры пропало.
Мы тогда уже были женаты несколько лет. Она – общительное существо, хотела свободы, новых знакомств… уверен, что это было вполне невинно. Хотя она и любила меня поддразнивать.
- Ты в либеральной семье рос, родители предоставляли друг другу свободу… Мои – тоже не особые консерваторы. А уж студенткой я поездила по свету, пожила в свое удовольствие. И боялась, что, если решу выйти замуж за какого-нибудь мужика с психологией собственника, мне будет этого не хватать – моих маленьких приключений.
- Ты же не хочешь сказать…
- Веня… я за свободу. Имею право. А ты что – против?
Я что-то промямлил – не очень вразумительное. Спорить с ней я не отважился, запретить ничего не мог. А она могла меня просто поддразнивать – как обычно, как это случалось, когда я слишком ей докучал.
Накануне ее поездки за границу мы поссорились.
- Тебя хватает раз в три недели… Все остальное время ты просто елозишь по мне как…
Меня трясло так, что я чуть не ударил ее. Чудом сдержался.
- Хоть бы оставил меня в покое… Так нет – спать мешаешь, все время будишь, спрашиваешь, что я чувствую, не надоел ли ты мне… Надоел!!! Такой ответ тебя устраивает?
Я попытался ее успокоить.
- Зоя, милая… Я знаю, в чем причина этой ожесточенности… у тебя не получается забеременеть. Эти выкидыши… любая бы на твоем месте возненавидела секс.
Она промолчала. Я ушел спать в другую комнату. Утром увидел записку: «Вернусь – тогда поговорим». Без подписи. Ее стиль – ни одной лишней буквы.
Вечером я в ресторане напился и стал представлять экзотические картины – как она в коротком облегающем платье строит глазки барменам, официантам… Заслуженный отдых! Как она его себе представляет, считая, что имеет на это полное право.
Зоя, смеясь, мне рассказывала о таких экспериментах. Я представлял, как кто-то другой ее раздевает, ласкает… и готов был взреветь как бык. И откуда силы брались! Она видела, что со мной происходит, и продолжала – как ни в чем не бывало. Но какая-то часть меня возбуждалась помимо воли и получала удовольствие от этих игр.
Вот чего я никогда не рассказывал никому – даже Фае. Она в этом плане наивна… как и Полина. Ни той, ни другой даже в голову не пришло, что мужчина, выглядящий безнадежным романтиком, тоскует отнюдь не по духовному общению с женщиной. И в глубине души ждет не сочувствия -  так, как они это понимают. Вот почему я не был благодарен ни той, ни другой… и прочим, которые искренне недоумевали, почему я их избегаю и тянусь к Зое.
Мне нужен тиран. Диктатор.
Со сменой ролей.
Не сразу я все это четко – вот так! – осознал и сформулировал. Для этого тоже смелость нужна… Это выстраданные, обдуманные откровения. Отфильтрованные от всего лишнего, того, что мешает разглядеть суть.
В тот вечер я заметил девушку в темном платье. Сидела она далеко – длинные распущенные черные волосы, выражение глаз, в которые я тогда не вгляделся. Даже когда мы сблизились с ней физически, я ничего в ней не понял. «Странно… она принимает меня, позволяет мне все, но сама… ведет себя так, будто ждала меня здесь миллион лет подряд, и, наконец, дождалась», - подумал я, проснувшись утром и поймав ее послушный взгляд. И я не имел в виду чувство. Нет, нет… была в ней покорность – причем не рассчитанная, как у проституток, которые ждут за это награды. Просто иначе она вести себя не умела. «Так воспитали в семье», - понял я, но далеко не сразу.
Если и скрыто что-то за этой маской, то нужно много времени, чтобы она начала откровенно себя проявлять. Мне показалось даже, мелькнуло что-то похожее на дерзость в ее глазах… и мгновенно погасло.
Ни на миг я не воображал, будто испытываю к ней хоть что-то… вместе с тем она странным образом будоражила мое воображение в тот короткий период, когда Зоя уехала.  Потом, стоило той поманить меня пальцем, как я и думать забыл о Фае, как будто ее никогда и не было…
Помню, как я, наведавшись к ней, поймал ее растерянный благодарный взгляд – это было после того, как мы минут пять побеседовали о ее детстве. И я осознал, что одиночество может ее привязать ко мне и даже внушить ей подобие любви. Так бывает у неприкаянных женщин. Которым недостает опеки родных, семейного очага, тепла. И они кидаются к первому встречному, втайне надеясь все это обрести.
В тот день я начал сооружать между собой и Фаей стену – чтобы у нее не было никаких иллюзий на мой счет. И никогда не возникло. Всякое подобие дружеской интонации из своего голоса я убрал, говорил с ней как с чужим человеком. И это сработало.  Я потушил начавшую было разгораться искорку пламени, растоптал ее… Безвозвратно.
Фая меня подцепила за неимением лучшего. Этого она, в общем-то, не отрицала. Да, изначально так было…
Чуть-чуть копнув, я сделал для себя определенные выводы. К разряду каких девушек она относится. Сказал себе: таких много. А Зоя при всех ее недостатках – уникальна. Я в ней все любил, даже самые злые слова…
Фая сочла, что мужчина, которому дали понять, что он никудышный любовник, нуждается в тактичном поведении со стороны сочувствующей женщины…  Полина бы отреагировала так же.
Иногда я себе представлял, как бы та или другая (если бы это могло прийти кому-то из них в голову) продолжила поддразнивания… и добилась бы того самого, нужного эффекта.
Мне нужны провокации. Иначе я не очень-то возбуждаюсь. Даже от самого идеального тела.
Разве поймут женщины определенного типа, что мужчина может наслаждаться ссорами на сексуальную тему, ждать упреков, чтобы тут же их опровергнуть… Смаковать их. Как острое блюдо.
Зоя была тем самым перцем в моей пресной жизни. Не знаю, осознанно она так вела себя, потому что быстро меня раскусила, или же нет… Но все это сработало! Я дни и ночи думал только о ней… Достаточно было ей во время общего школьного собрания коснуться меня коленкой и слегка улыбнуться, как я…
Это было что-то невероятное.  Порой я выскакивал из кабинета, бормоча извинения, потому что был не в состоянии сладить с собой.
Как она надо мной смеялась!.. Потом – разумеется. В спальне.
Полина теперь говорит: ей кажется, будто она меня и не знала. «Того ли я Веню любила?» - ей до сих пор горько из-за нашего расставания. Но я не тоскую по тихой гавани – этого ей не понять.
Хотя… для жизни, полной сомнений, сюрпризов и лихорадочных ожиданий нужны здоровье и силы. А я…
Я истощил себя, я это знаю. И мне все равно, если я и сопьюсь.
Когда, в какой момент я заподозрил, что Зоя любит другого мужчину? И это не просто какой-то там «пустячок» во время поездки на тот или иной остров… серьезное чувство. Может, оно у нее и не реализовано, но она мечтает о ком-то… Меня… просто терпит. Причем не особо скрывая истинное положение дел.
Это всегда жило во мне – странное знание правды. Хотя Зоя ни словом за первые годы брака мне не обмолвилась…  Но я и вопросов ей не задавал. В моем воображении присутствовал призрак кого-то третьего в наших отношениях – мужчины, ничем на меня не похожего. С твердым характером. Независимого. Несгибаемого. Такого, какого она бы могла уважать. С кем ей было бы интересно «бодаться», как она выражалась. Мериться силой. Настойчивостью.
Лариса ее обвинила бы в двуличии, но это бред. Я Зое сам навязался. Она обо мне и не думала. Не изображала любовь. Знала, что я не поверю. Я замечал на ее лице задумчивое выражение и приписывал это грезам о том, кого сама она считает достойным ее любви.
Так получилось, что я был вынужден ходить к Фае… Мне надо было с кем-нибудь обсуждать свои гипотезы, и на ее молчание я мог положиться. Бог знает, почему, но я в этом смысле ей верил – девушка не из болтливых. И даже подружке и матери не будет выкладывать все абсолютно, что слышала от меня.  Ларисе я даже не заикался о разногласиях с Зоей – представлял, как она будет рада. Спит и видит, как бы нас развести…
Не знаю, какое впечатление могло сложиться у Фаи о наших отношениях с Зоей, о Зое вообще… Боюсь, говорил я сбивчиво. Слишком волнуясь. Да еще и «под мухой». Она не знала, что мне посоветовать. Но мне надо было периодически «выпускать пар», иначе я бы взорвался.
Мне всегда казалось, от Фаи исходило ощущение тревожности… Будто ее спокойствие – видимость, маска, за которой скрывается… бог знает, что. В последние годы я даже начал ее побаиваться – с таким откровенным выражением… чуть ли не презрения смотрела она на меня. Так, будто наизусть знала все, что я могу ей сказать.
А вот я предсказать ее реакции не берусь…
Волны бушуют за этим видимым штилем в ее внимательных карих глазах…  Она оказалась куда менее уравновешенной, чем я думал. И чем меня устроило бы – если уж быть совсем откровенным.
Да, мне нужна была совершенно безликая особа, лишенная даже намека на индивидуальность. Чтобы чувствовать себя с ней свободным и не бояться эмоциональных волн, неожиданных всплесков…
Уж не знаю насчет интеллекта, но уровень ее эмоциональности я явно занизил… В ней временами проглядывает темперамент под стать итальянской внешности, кажется, она может испепелить глазами. Или наброситься в ярости – прямо с ножом.
Это – тема, в которую мне не хочется углубляться. Но выхода нет. Если уж решил вывернуться наизнанку, я не должен так уж дрожать от того, что все чувства мои, подозрения и шальные мыслишки выйдут на свет божий.
Я – не идиот, что бы она и ее мать обо мне ни думали. Трус – это верно. Но не дурак. Знаю, чем на самом деле Фая задета до глубины души. И почему она чувствует себя оскорбленной, оплеванной.
Не потому, что я не влюбился в нее как в женщину… ей не это совсем было нужно. От меня-то уж точно. Хотелось другого – человеческого контакта, дружеского тепла…
Равенства. Да. Вот точное слово.
Я же повел себя как хозяин. Как сноб.
Хотя… какие у меня на то основания? Зарабатываю я не много. Это Лариса с мужем – предприниматели. Но и они демократичней меня.
В чем же причина такого высокомерия?
«Ты хочешь таким образом угодить Зое. Если будешь смотреть на эту женщину свысока», - нашептывает мой внутренний голос. И есть в этом доля правды.
Фая и не заподозрит, что я той самой «дружбы на равных» боялся… С Полиной – нет, но вот с Фаей…
Я, видно, тогда был другим. До встречи с Зоей мои отношения с женщинами были вполне безмятежны и доверительны… я их не боялся. Увлекался не сильно… слегка. И был уверен, что я – стопроцентный флегматик, который любит наблюдать за жизнью со стороны, но не стремится активно ее проживать.  Созерцательная романтическая натура. Человек без страстей – так я о себе думал и этому радовался.
Сестре моей мне кажется, лучше бы я остался таким…  Не узнал, что таится во мне – до поры до времени скрытое от окружающих. И от меня самого.
Но главное, что тревожит Ларису, - перемена в моих взглядах на воспитание. Я стал целиком одобрять мнение Зои: растить надо победителей. Только она куда умнее и тоньше, чем моя покойная мать. Зоя не издевается над детьми, не внушает им комплексы. Но она мотивирует их бороться, не сдаваться, преодолевать препятствия.
Как-то Лариса посетила урок Зои. И увидела сцену, вызвавшую у нее тревогу. Я тоже присутствовал.
Девочка отвечала у доски – видно было, что она ленива и не любит учиться. Она совершала ошибку за ошибкой – ее подружки смеялись. И эта девчонка чуть не расплакалась.
- В следующий раз подготовься так, чтобы кого угодно уесть… И увидишь, как приятно поменяться с ними ролями. Они будут мямлить, отвечать неуверенно, ошибаться, а ты… королева!
Девочка улыбнулась.
- Я…
- Обещаешь? Тогда я не буду ставить тебе сегодня оценку, которую ты заслужила.
Когда урок закончился, и дети убежали, Лариса подошла к Зое.
- Такими методами вы добиваетесь у них популярности?
- Я их учу побеждать.
- А вам в голову не пришло заинтересовать их самим предметом? Но бескорыстно… не ради оценок и результатов экзаменов. Или желания покрасоваться у доски, чтобы «умыть» своих сверстников. А просто так.
Зоя усмехнулась.
- То есть вырастить людьми, которые будут стесняться бороться за свое место под солнцем, потому что думать и говорить о своей выгоде вроде как неприлично. Надо изображать из себя альтруиста, даже если ты им не являешься. Как это было при социализме.
- Я на двенадцать лет старше вас. Может быть, это – разница поколений… Но ваши методы… они меня, если честно, тревожат.
А я восхитился честностью Зои. Ее прямотой, желанием бросить вызов системе. Моя мать действовала бы топорно: обзывала девочку у доски последними словами… А Зоя ничем ее не обидела.
Ни один ученик не смог бы пожаловаться на то, что она его оскорбила. Она даже голос не повышала. Только смотрела – насмешливо, прямо… и даже самые неуправляемые подростки тушевались, чувствуя ее превосходство.
Вначале нашего знакомства Зоя мне рассказала, что была «папиной» дочкой. И именно он на нее влиял. Сестра выросла бестолковой, болтливой, не в меру любопытной бабенкой. Зоя ее презирала.
Жанна редко к нам приходила. Мы с ней друг друга не жаловали. Но иногда мне казалось, что та только и ждет подходящего момента, чтобы ошеломить меня своими откровениями: она знала о прошлом Зои до замужества и мечтала нас поссорить. Но я дал слово Зое, что не буду слушать эту интриганку. Она была мне крайне неприятна. Ее брак был несчастливым – муж все время изменял. И Жанне доставляли удовольствие чужие неприятности.
- Ты, Веня, наверное, думаешь, что чем жестче будешь, тем больше будешь ей нравиться, да? Ты так пытаешься ей угодить? Стать брутальнее? Да это – комедия! – сказала она мне как-то.
И я не нашелся, что ей ответить. Осознавая всю унизительность ее правоты и своей беспомощности… Не мог я любить, принимать себя таким, какой есть… я себе был противен. И не хотел эту жалкую «самость» отстаивать.
Лариса хотела бы познакомить меня с чувствительной доброй поэтической девушкой – считала, что так я смогу вернуться к самому себе настоящему. Время от времени она предпринимала попытки. Но она понятия не имела о революции в моей голове: я в них стал видеть жалких неудачниц, а в Зое – существо высшей пробы. Она всегда достигала своего – с кем бы ни имела дело. Могла заколдовать любого мужчину. И самые раскрасавицы тушевались рядом с ней – от нее исходила властная магия подлинной силы. Она смотрела на того, кого хотела заинтересовать, и как тараном прошибала своим взглядом все его защитные механизмы. Ни один ученик не смел ее ослушаться. Даже Лариса, владелица школы, иной раз терялась, не в состоянии смутить ее и вывести из равновесия.
Я даже стал думать, что доброта – это уловка ума, не способного признать свое поражение. И перестал в нее верить.
Наверное, и любить ее перестал…
- Ты подпадаешь под влияние и меняешься до неузнаваемости… Ах, Веня-Веня… Беда с этими податливыми внушаемыми людьми. Зоя с тобой что угодно сделает, если надо, потащит в секту, и ты за ней… повторять что угодно, перенимать любой вздор.
Лариса никак не могла успокоиться.
- Только не говори, что ей мои деньги нужны, они всем нужны, но она говорит об этом честно.
На это ей было нечего ответить, и сестра моя умолкала.
А мальчик наш любил музыку – причем взрослую. Он с удовольствием слушал лирические англоязычные баллады. Как-то я зашел к нему в комнату и увидел: Леня сидит напротив компьютера с закрытыми глазами и слушает. Это была Lovesong Адель. И я застыл на месте.
Пела явно не Адель, голос звучал четче, тембр казался гуще. Интонация была менее напряженной, я погрузился в глубокое спокойствие этих женских «низов» и стал чувствовать, как расслабляюсь, перестаю паниковать и метаться…
- Кто это? – спросил я.
- Какая-то наша певица. Ее не знает никто - любительница. Случайно наткнулся на ссылку в Сети, - ответил мне Леня. – Я в лицо не вглядывался, зачем мне это? Люблю слушать с закрытыми глазами. Давай еще раз с начала…
Я прислонился к стене и закрыл глаза, как просил меня Леня. И поплыл… ощущая, как голос этот меня омывает и помогает очиститься от всего наносного. Я чудом переставал стесняться своих глубинных переживаний – и был готов их открыть. Моя уязвимость перестала быть чем-то постыдным, гадким… Она расцвела как волшебный цветок из сказки, каждым лепестком которого ребенок во мне дорожил. Молитвенные повторения мелодии на одной высоте этим проникновенным успокаивающим голосом утешали так, как не могли бы утешить тысячи, миллиарды человеческих слов, сколько бы мы ни придумали их. Искусство примиряет с любой болью, если оно настоящее… Вот это я тогда ощутил.
- Если еще найдешь записи этой женщины… послушаем вместе? – предложил я Лене. Тот с готовностью кивнул.
- Я перед сном ее слушаю.
- И давно?
- Да нет, где-то неделю… У нее и записей-то немного, всего несколько песен. Но будут другие.
- И что ты… чувствуешь?
- Будто внутри…
- Нутро, ты хочешь сказать? – я привык поправлять его речь.
- Да. Его кто-то ласкает… но осторожно так… чтобы не потревожить.
Давно ли наш мальчик стал таким красноречивым? Он любит музыку. Занимается на трубе. Но инструмент, видно, не тот… Он к нему не прикипел.
Помню, я еще раз задал вопрос об исполнительнице – сколько ей лет, где училась, как выглядит… Он сказал мне тогда: возраст не знает, вроде бы средний, лица почти и не видно из-за длинных волос. А имя с фамилией не известны, они мне ничего не скажут.
Я сам смотреть эту запись не стал. Но забыть эти несколько минут был не в состоянии. Полина поет хорошо, но в голосе этой женщине было какое-то потустороннее, мистическое знание – как будто она из другого совсем измерения, где все иначе, и любое человеческое чувство переплавляется в такие звуки, которые могут заставить любого из нас принять в себе все абсолютно: и чудодейственным образом забыть всякое понятие стыда.
Но обозначало это не расхристанность, как бывает у наших эстрадных звезд, а глубинную естественность, открытость миру.  Причем сочеталось это со сдержанной манерой пения.
Помню, я в течение дня слышал Lovesong внутри себя, и мне подпевали листья на деревьях, лужи на тротуарах, линии облаков. Я не думал о Зое. Думал лишь об идее любви, которая даже ранами своими была бы целебна. Несла тихий свет, будто бы обновляла небо.
И часть моего сознания восприняла это как измену, более подлую даже, чем время, проведенное с Фаей. Тогда предательство было формальным – телом, душой я принадлежал Зое… и лишь механически, на время соединялся с другой, пусть та и была молода и собой недурна.
В высшем смысле я Зою не предал. Она была НАДО всем этим.
Но это… случайное прослушивание неизвестной и, возможно, еще не очень умелой певицы что-то сделало с моей любовью… У меня появился тайный источник сил, будто родник, который питает меня волшебной энергией. Это делала другая женщина, о которой я ровным счетом ничего не знал. А Зоя… она способна на это?
Впервые я себе задал этот вопрос. И содрогнулся.
На что же такое эта любовь меня вдохновила? На какие «подвиги»? На многослойный обман, которому конца-края не видно? А детские души? Что сделал я с ними? Часть меня металась в поисках нужного ответа: детей испытания закаляют, они становятся тверже, выносливее… В наше время модно носиться с высказыванием: все, что не убивает, делает человека сильнее.
Лариса считает, что это – глубочайшее заблуждение.
- Если все так, мы бы жили не восемьдесят, а миллион лет, и ничем не болели бы. И все сильнее и крепче бы становились. Ницше сказал это под настроение… а мы восприняли это как лозунг – буквально и примитивно. Только в голливудском кино человека убивают чуть ли не сорок минут подряд, а он все никак не умирает, в жизни достаточно одного удара – причем не самого сильного.
Самое смешное, что и любовницей я решил обзавестись, потому что считал это уделом «роковых мужчин», которых женщины типа Зои должны уважать. Еще до встречи с Фаей я на эту тему раздумывал. Считал, если Зоя заподозрит измену, она будет мной дорожить – ревновать, устраивать сцены…
Я вырасту в ее глазах. Вот таким идиотским образом.
С одной стороны, боялся попасться и дать ей повод к разводу, который она сумеет использовать в суде, - в этом я никогда и не сомневался. С другой,  жила во мне эта… наверное, совсем глупая, сопляковая надежда на то, что она взглянет на меня другими глазами. И увидит не прежнего недотепу, а мужчину, у которого есть свои тайны… Я стану ей интересен.
Она любит соперничество. Ей хочется одолеть других женщин. И чаще всего это ей удается настолько легко, что она даже разочарована… Настроится на длительную, захватывающую борьбу, а все разрешается слишком быстро и чересчур очевидно.
С Полиной, которую обожала моя сестра, Зое и сражаться-то не пришлось…  К великому разочарованию Ларисы – с появлением Зои Полина как женщина для меня просто исчезла. Чувство вины? Когда-то я был этому очень подвержен, но после смерти матери стал испытывать что-то похожее на освобождение.
Был в моей жизни относительно краткий период – от двадцати до двадцати восьми лет, когда я себя ощущал так, будто жизнь действительно началась заново, и притом, что никому из всех этих девушек, женщин не особенно доверял, общался с ними с удовольствием. Говорил комплименты, дарил подарки. Внушал себе: пусть все происходящее – в большей мере фальшивка, и во мне видят богатого наследника, но почему бы мне не насладиться всем этим? Полину я воспринимал как часть всеобщего праздника. И никогда не любил. Притом что она добра, красива, а уж о ее деликатности можно и диссертацию написать – но я парадоксально устроен: меня это не трогало.
Рядом с ней я отдыхал душой, но подсознательно ждал некого вызова самолюбию… щелчка.
До встречи с Зоей я вообще не очень-то понимал, что это такое – потерять голову, забыть обо всем, буквально сойти с ума… Те, кто винят ее в холодности по отношению ко мне, чуть ли не в цинизме, забывают: она ничего не сделала для того, чтобы понравиться мне. Никогда даже не пыталась изобразить не то, что любовь… а искренний интерес. Его не было. Была лишь насмешка.
И я решил, что костьми лягу, но это переломлю.
Будь у нас свой ребенок… впрочем, сейчас уже не уверен, что это бы нам помогло. Но тогда я был как одержимый – верил в то, что если мы станем родителями, произойдет чудо. Зоя увидит, как я лажу с детьми, создаю для них сказочный мир. Я же – детский учитель, перелопативший гору литературы, чтобы постичь их хрупкий загадочный мир. И именно это во мне нравилось другим женщинам… привлекало их, заставляло представить меня в роли идеального отца.
Но Зоя была лишена вкуса к волшебному… она реалистка процентов на тысячу. И ее это не очаровывало. Сказки она и в детстве не очень любила.
- Чему они учат? Тому, что надо быть тихой, послушной, бессловесной и работящей, и тогда появится принц? Но в жизни все эти девушки частенько оказываются не на вершине успеха, а абсолютно никем не оцененными. На них до ста лет воду возят.  И к ним не прилетают феи, их не замечают принцы. Они предпочитают других. Не тех, кого воспевают во всех этих сказках. Расчетливых, лживых, безжалостных.
Зоя считала, что я потому тянусь к детям, что взрослых просто боюсь. И это – не проявление доброты и благородства, а просто поиск наивной и простодушной аудитории, которой можно заморочить голову. Тогда как люди моего возраста меня видят насквозь и не идеализируют, принимая за Олле Лукойе.
И в глубине души я осознавал, что она права. Но так тяжело и так больно, когда даже лучшие твои качества обесцениваются… Я гордился тем, как умею устраивать детские праздники и вызывать у детишек восторг.
Для нее же это было – ничто. Зоя придерживалась других методов «реалистического» воспитания, но она это не афишировала. Не скрывала, но и не старалась подчеркнуть. Считая споры бессмысленной тратой времени.
Зоя не просто так ожесточилась. Это связано с ее матерью – но рассказывать об этом она не любит. Зоя ее потеряла, когда ей было четырнадцать лет. И поведала мне об этом сестра ее, Жанна.
- Зоя тогда две недели пролежала – отказывалась от еды. На похороны не пошла… А потом пришла в себя, но за это время как будто стала другим человеком. Мне иногда казалось, ее подменили.
- А чем была больна ваша мать?
- Она покончила с собой. В этом винили отца – он пренебрегал ей… ходили слухи о том, что у него были другие женщины, но он отказывался говорить на эту тему. Между нами… он не скорбел, скорее, испытал облегчение. Я ждала тогда, что Зоя накинется на него, но она… затаилась, замкнулась в себе. И стала общаться с ним, как и прежде. Никто не знает, что у нее на душе.
Жанна тогда была слегка навеселе – вот и выложила мне эту историю. Вообще она редко со мной разговаривала – воспринимала брак сестры как недоразумение, слишком хорошо понимая, что я – не тот тип мужчины, который может хоть сколько-нибудь понравиться ей.
Мы вместе пятнадцать лет. И Жанна уже терпение потеряла – так долго ждала, что мы, наконец, разойдемся. И дождалась…
Теперь торжествует. И даже не думает это скрывать.
Зоя мне намекала, что Жанна вся извелась от ревности. Ее муж-красавчик когда-то заигрывал с Зоей, и сестра не верит, что флирт был невинным. А я как раз верю – этот изнеженный тип совсем не в ее вкусе, хотя… это могло польстить женскому тщеславию Зои. Оно у нее ненасытно.
Права Жанна или нет, но она злорадствует, потому что Зоя оказалась обманутой женой, и ей вроде как предпочли другую.
Не знаю, что сейчас для Зои важнее: освободиться от меня или восторжествовать над более молодой соперницей.
Надеюсь, что второе… Молюсь. Готов даже в церковь сходить.
Я ради нее Елену Троянскую бросил бы… не то, что какую-то Фаю.
Я судорожно пытался вспомнить, что Фая рассказывала мне о себе, когда мы с ней начали встречаться. Воспоминания смутные – был какой-то парень из параллельного класса… Они с ним встретились несколько раз. Но это она так говорит! Почему я должен верить?
Наши дети… я говорю «наши» по привычке, по инерции… они вполне могут быть зачаты от другого мужчины! Ни Леня, ни Света ничуть на меня не похожи.
- И что? – возражает Лариса. – Мои дети тоже – не слепок с меня. Они могут унаследовать гены каких-нибудь прабабушек. Внешность – не показатель. Уж ты-то должен это знать. Поскольку они – близнецы, достаточно сделать анализ одному из них. Но, раз ты хочешь, чтобы возникла полная ясность, пусть кровь сдадут оба. Мы не будем им говорить, зачем это нужно, просто привезем в лабораторию, и все. Фая – она абсолютно не против. И даже нисколько не удивилась.
Я опешил. Думал, она начнет упираться, возомнит себя обиженной…
- Веня, давай не будем тянуть. Поедем в лабораторию завтра же. Я обо всем договорилась. Мать Фаи девочку привезет.
Как это всегда со мной случается, я растерялся, когда от слов надо было переходить к делу. На самом деле я не горел желанием узнать правду, взять на себя ответственность уже гласно и официально. Гулять со своими детьми, ходить на родительские собрания.
Когда-то мне казалось, что лучшее – в детях, они – наше счастье и наша жизнь… Я жизнь хотел посвятить педагогике, методам работы с разными детьми. Но все это было до того, как я «заболел» Зоей.
Я уже сам обозначаю свое состояние словом «болезнь»…
В меня будто вошло что-то – вселилось, полностью овладев моим существом, одолев его как нечего делать…  И я даже не уверен, что Зоя этого хотела. Просто так вышло. И все.
Помню ее первый выкидыш. С каким удовольствием я рассказывал всем знакомым о том, что у нас будет мальчик… Зоя хотела сына. Она доносила до десяти недель, а потом… Не забуду, как на работе ей стало плохо, ее увезли на «Скорой», я примчался в больницу, увидел ее мертвенно-бледное лицо, и готов был себя прикончить.
Зачем я болтал, хвастался? Будто сглазил…
Через год она снова попробовала, результат тот же самый. Когда это произошло в третий раз, Зоя, как мне показалось, стала искать виноватого.
- Может быть, это из-за тебя! Биологическая несовместимость! Ребенка от другого мужчины я могла бы и выносить.
Не знаю, кто ей это внушил, но она стала меня избегать, заставила спать в другой комнате. Я мечтал утешить ее, но не мог… она, казалось, меня просто не выносила. Шипела, стоило мне с виноватым видом появиться в комнате. И я уходил.
Сначала в бар – напиться. Потом звонил Фае.  Я  ненавидел себя за то, что предаю Зою, жалуясь на нее кому-то, но я не мог остановиться – меня несло, и я все ходил и ходил к ней, все говорил и говорил, все пил и пил, это было как наркотик – желание плакаться на судьбу.
Но Фая не знала, что я сам себе был противен. Если у нее сложилось не совсем правильное представление о Зое, то это я виноват. Я просто не знал, куда себя деть, потому что любимая женщина отгородилась от меня, запрещала себя жалеть… Не хотелось ей быть в жалкой роли. И так получилось, что роль эта – как обычно! – досталась мне.
Возможно, я менее самолюбив. Вот и все.
Могу ли я быть справедливым к Фае? Почему-то мысль о ней меня всегда невыразимо пугала? Будто заключено в этой женщине что-то… не знаю, как обозначить это словами… тревожная кнопка?
Со стороны может показаться, что я стремлюсь во что бы то ни стало обелить Зою и очернить Фаю…
На самом-то деле я пытаюсь доказать, что виноват в крахе нашего брака один только я. А Зоя как была самой собой – сильной, гордой и независимой… такой и осталась. И женщину другого склада я полюбить не мог, воспринимая ее как низшее по сравнению с Зоей существо.
И себя я тоже так воспринимал. Знала бы Фая об этом, может, и не обижалась бы.
Странно… я продолжаю с ней мысленный диалог, а сама Фая его прекратила. На письма не отвечает, на звонки – тоже… Хотя написал я ей всего пару раз, позвонил лишь однажды… Но она бы увидела непринятый звонок и постаралась бы связаться со мной.
Почему-то не хочет.
Или ее чересчур задело мое первое письмо – инструкции, как вести себя с Зоей? Но я тогда умирал от страха, она могла бы понять…
Я подбадриваю себя мыслью, что ничего не кончено. Зоя не упустит возможности одержать верх над соперницей, которая моложе нее на двенадцать лет и на чей-то вкус, возможно, гораздо красивее. Если я не сумел завоевать ее сердце или доверие, то я попробую достучаться до ее тщеславия – а это в случае с Зоей беспроигрышный вариант.
Но такая женщина, как она, и должна быть тщеславна.
Утром мы с Ларисой взяли с собой Леню и приехали в лабораторию. Мать Фаи уже ждала нас у входа. Она держала за руку Свету.
- Дядя Веня, что происходит? – спросила любознательная девочка. Она мечтает стать врачом. И ей все интересно.
- Тебе и Лене надо сдать анализы. Обычное дело.
- Правда?
Она смешно наморщила носик, напомнив мне Фаю. Когда Света была совсем маленькая, она сидела на коленях у мамы и сжимала упругими активными пальчиками ее щеки. А Фая смеялась. У них была очень похожая мимика. А черты лица отличались.
Лариса взяла за руки детей и прошла внутрь. Мы с матерью Фаи остались на улице. Говорить им, что я тоже буду сдавать анализы, мы пока не хотели. Я войду после ухода детей.
- Я вам звонил вчера, - сказал я матери Фаи. Она удивленно посмотрела на меня.
- А моя дочь… она вам не сказала?
- Что она должна была мне сказать?
- Мы переехали на другую квартиру. Я, она и Света.
- Вы вернулись в Подмосковье?
- Нет. Мы из Москвы теперь не уедем.
- Но… на какую квартиру?
- Умерла моя родственница. И завещала квартиру нам.
Я был поражен.
- Нет, Фая… она мне ни словом не обмолвилась.
- Я думала, что вы знаете.
- То есть, у вас теперь… есть своя квартира в Москве?
- Да.
Вот как! Выходит, я Фае больше не нужен – она на меня просто плюнула. Подвернулась другая возможность, она тут же вещички свои собрала и смылась.
- А это далеко от ее работы?
- С работы она увольняется. Через несколько дней уходит. Нашла другую.
- Какую?
Ее мать замялась.
- Она просила меня пока не говорить.
Что за тайны! На Фаю это совсем не похоже. Да, она скрытная, замкнутая, но это уж слишком… Обижалась, что я все время «темню», как она выражалась, а сама-то…
- Скажите, а она… может быть, познакомилась с кем-то?
- Да. Только это не мужчина. Никаких романов у нее нет. Но новые люди возникли… это с работой связано. Она вам сама потом все объяснит.
Я не очень-то верил. Собственная реакция сбила меня с толку – привык вести себя так, как будто Фая – моя собственность, и вдруг… вот так взяла и выпорхнула из моей жизни.
- Вы мне хоть адрес свой новый дадите?
- Я с ней поговорю.
Мать под стать дочери – молчаливая, упрямая, если вбила что себе в голову, ее с места не сдвинуть. Мне показалось, в глазах ее затаилась насмешка… но не успела эта мысль промелькнуть в моем сознании, как эта женщина отвернулась, возможно, не желая, чтобы я хоть о чем-то догадался. Они решили держать меня на расстоянии. У них теперь новая жизнь… Я взбесился, хотя и сам не смог бы выразить, почему.
Сейчас я, пожалуй, могу сознаться себе самому, что был раздосадован ее исчезновением именно в тот момент. Думал, наоборот, она обрадуется слухам о моем разводе и решит, что у нее есть шанс встать между мной и Зоей. Это польстило бы мне и настроило бы мою жену на боевой лад. А если соперница сама уступает… да еще и с готовностью… то какая борьба? Ситуация в корне менялась.
И, зная Зою, могу сказать, что моим отношениям с ней это даже могло навредить. Хотя сама Фая об этом не подозревает. Она слишком прямолинейна, чтобы допустить подобный ход мыслей у кого-то другого. А судим мы все по себе.
Когда дети вышли на улицу, бабушка забрала Свету, и они направились к метро. Леня залез в машину.
- Мы тебя подождем, - сказала мне Лариса и села на водительское место. В больнице у меня взяли образцы крови и слюны – Ларисе сказали, что тогда результаты будут точнее. Все произошло очень быстро. Я вышел на улицу и вздохнул. Ну что ж… мы решились и сделали это. Вернее, Лариса. Вид у нее был довольный.
Сестра отвезла нас с Леней в школу. Я пошел в учительскую и столкнулся с Зоей.
- Эту твою… будто выдрессировали. Говорит только «да» или «нет… или просто отмалчивается. Выражение лица такое – что по нему ничего не прочтешь. Будто намеренно стерто. Стоит как статуя. Кто ей велел вести себя так?
- Зоя… когда вы с ней разговаривали?
- Неделю назад.
- Я думал… что это случилось раньше.
- Я к ней приглядывалась… не сразу решилась пойти и поговорить.
- И что ты… думаешь? – вопрос был дурацким, но мне и, правда, стало интересно. Фая глазами Зои…
- Я думаю, Веня, что она Андерсена начиталась… «Русалочку» помнишь? Самопожертвование…
- Ты о чем?
Зоя улыбнулась.
- А еще – знаток сказок. Так и не понял? Не знаю, может, она когда-то мечтала о том, чтобы быть с тобой и детьми… но сейчас уже точно к этому не стремится. Решила, что надо проявить благородство, отступить, уйти в сторону… вообразила себя недостойной семейного счастья.
- Она… переехала после вашего разговора?
- И что? Это может быть совпадением. Не волнуйся, мы не дрались, не обзывались… все было очень цивильно. Да и потом… говорила же я тебе всегда: ты свободен. Но дети… это другой разговор. И в суде меня поймут правильно. А тебе… с твоим обманом насчет Лени… как бы вообще на скамье подсудимых не оказаться. Ведь ты оформлял документы, не Фая. Она только отказ подписала. Тебе, дорогой мой, и отвечать.
Она вышла в коридор, а я опустился на стул. Сердце опять прихватило… достал упаковку таблеток и вынул одну, положил на язык. Врач говорит, у меня нет серьезного заболевания, это – невроз и лишний вес. Обман доказать невозможно, я всегда могу сказать, что не был уверен в своем отцовстве… Зоя просто хочет меня прижать: чтобы я отдал ей столько, сколько она попросит. Конечно, дело это не уголовное, но репутацию оно может испортить мне так, что многие от меня отвернутся.
Включая… Леню. Когда подрастет.
Неужели Фая и, правда, решила… что ей надо сейчас отдалиться? А чему тут удивляться? Разве не я ей внушал все эти годы, что жить не могу без Зои, даже грозился покончить с собой, если та меня бросит… Совсем недавно я сам ее уговаривал уехать в область, к матери. Спрятаться. Затаиться… Так что… здесь все логично.
Увы.
Как странно – я всегда был уверен процентов на тысячу в том, что испытаю облегчение, избавившись от нее… И вдруг почувствовал что-то… пока непонятное. Может быть, это привычка сказалась? Зажмурился, вспомнил картину, залитую ослепительным солнечным светом: Фая и Света идут по улице и смеются как две девчонки, уплетая мороженое. Я так редко видел Фаю с улыбкой, не то что хохочущую… Оказалось, она умеет так преображаться, что и не узнать.
Я сел к компьютеру, вошел в Сеть, открыл почтовый ящик и увидел письмо.
«Я сделала все, как ты просил. Но не могу поручиться за результат. Пожалуйста, не навещай нас пока. Адрес мы сообщим, но попозже. Если захочешь увидеть дочку, мама ее привезет – и вы погуляете. А нам с тобой видеться незачем.
Не знаю, может быть, это не ты виноват, но я поняла одну вещь: мне рядом с тобой очень плохо. Физически. Чем реже вижу тебя, тем лучше я себя чувствую. Мне надо выздороветь – в моральном отношении я себя ощущаю больной.
Результат ли это длительного общения с тобой? Прости, но я склоняюсь к тому, чтобы ответить на этот вопрос утвердительно.
И однозначно».
Фая… Такого я не ожидал.
Слишком привык командовать, отдавать распоряжения?
И вдруг - пожалуйста…
Выход из подчинения – вот что больше всего меня озадачило. И я понял, до какой степени мою самооценку повышала возможность распоряжаться жизнью этой… вроде бы и не нужной мне по-настоящему женщины.
Задумываться о Фае всерьез я начал тогда, когда осознал, что теперь не могу в любой момент с ней связаться. Это, конечно, продлится недолго. Но теперь она приобретет относительную независимость – у них с дочкой будет свое жилье здесь. С работы ее выгнать могут, а выселить – уже нет. Так что мечта ее о том, чтобы как можно меньше зависеть от меня, начинает сбываться.
Я раньше не придавал значения разговорам о ее желании заниматься музыкой – в глубине души считал, что это предлог для знакомства и сближения со мной.  Повод разговорить меня, найти точки соприкосновения. Даже мысли не допускал, что эта ее мечта – нечто большее, чем болтовня большинства людей, считающих, будто жизнь артиста – это один сплошной праздник. И увлечены-то они большей частью мишурой, которая все это сопровождает, а не самим ремеслом. Фаю я причислял к ним же.
Каждая вторая сейчас рвется петь. Лучше бы выбирали редкие инструменты, потому что вокалистов в наше время – пруд пруди. И если и есть у кого-то из них реальный шанс понравиться публике, то это обладатели либо необычного тембра, либо люди с актерским дарованием, умеющие делать из песни спектакль. А еще это вопрос обаяния, умения к себе располагать…  А оно бывает и у обладателей камерных голосов с небольшим диапазоном. Тогда как люди с шикарными физиологическими данными обаяния могут быть лишены. Творить технические чудеса на сцене и оставлять публику глубоко равнодушной. Зрители «Голоса» отдают предпочтение личному обаянию – это я давно понял. Для «чистоты» эксперимента надо бы проводить его не по телевизору, а по радио – тогда взгляд, улыбка, внешние данные не будут влиять на оценки слушателей.
Фая пыталась спеть при мне – но тушевалась, выходило это у нее как-то скомканно…  Если уж она так терялась, когда ее слушал один я, то как же она выйдет перед публикой? Мне запомнились несколько низких нот – реально красивых. Но больше ничего в памяти не сохранилось. Было это очень давно.
Но бог с ней, пусть пробует…  Я решил по возможности спокойно дождаться новостей от нее – потому что дергаться не было смысла. Когда в учительскую вошла Лариса, я пересказал ей разговор с Зоей.
- Женщины лучше понимают друг друга. Она уловила то, что от тебя всегда ускользало.
- Фая просто понимает, что против Зои у нее шансов нет. Что ж… она умеет проигрывать. Это – то самое качество, которым хвалятся те, кому умение побеждать не дано.
Лариса внимательно на меня посмотрела.
- Веня, это Зоя тебе так промыла мозги?
- Я сам пришел к этому выводу. Почему вы все принимаете меня за несмышленыша?
- Веня, самое ужасное, что тебе не дано ни умение побеждать, ни умение проигрывать. Так что ты – вариант наихудший. Да, возможно, что Фая трезво оценила ситуацию… и поняла, что только ухудшит ее, если станет претендовать на тебя. Причем – заметь, я не говорю, претендовать в качестве возлюбленного… хотя бы в качестве друга. Она во всех смыслах решила от тебя отстраниться. И не общаться вообще. Видимо, ты для нее разрушителен. А теперь ответь на вопрос: ты сына любишь?
- К чему ты это…
- Потому что если бы это было так, ты не пытался бы помириться с Зоей, а отпустил их обоих, как следует обеспечив. Она была бы довольна, не мешала бы вам общаться… Мальчика не тянули бы в разные стороны, ему не трепали бы нервы.
- А если выяснится, что он… не мой сын?
- Все надеешься, да? Что тогда Зоя закроет глаза на твою измену и не подаст на развод?
- Для нее унизительно то, что я могу иметь детей, а она не может. Она себя чувствует неполноценной.
- Это – единственное, в чем я, пожалуй, с тобой соглашусь. И вопрос это – самолюбия, а не любви к детям.
- Ты упорно не хочешь в ней видеть ничего хорошего, извращаешь любое ее побуждение.
- Это ты слепец, Веня. В том, что Леню отдали на воспитание, ты виноват больше, чем Фая. Она была молоденькой девчонкой, без образования, без работы, безо всякой помощи… А ты – мужчина намного старше, педагог, человек обеспеченный, опытный, зрелый… Ты ей посоветовал отказаться от сына! А должен был ее уговаривать этого не делать, даже если и мелькнула у нее такая мысль от отчаяния… Но, в конце концов, отдала она его не в детдом, а отцу, у которого были прекрасные условия. Ты хоть какую-то ответственность за жизнь Фаи испытываешь? Был бы ты сильным мужчиной, на которого можно опереться, ты бы пытался ее защитить. Даже перед самой собой. Убедил бы, что ей предстоит жизнь с такими угрызениями совести, что это может в итоге разрушить ее психику. Но тебе это даже в голову не пришло! Зоя правильно уловила – у Фаи чувство вины… а у тебя оно есть? Или ты до сих пор уверен, что все сделал правильно?
Я тогда свято верил, что появление ребенка спасет наш союз. У нашего брака появится смысл. И Зоя изменится. Настолько, насколько она вообще способна меняться. Поверит мне – что я ей послан свыше, чтобы смягчить ее сердце, видимо, глубоко раненное другим мужчиной. Я мечтал о том, как Зоя откроется мне, посвятит в свои сокровенные тайны. И в то же время восхищался тем упорством, с которым она отвергала попытки ее пожалеть. Может, будь у меня самого хоть капля гордости, она меня зауважала бы…
О Фае я вовсе не думал – для меня она была обладательницей плодовитого тела, и только.  Которое по иронии судьбы досталось не Зое, чей дух как скала. 
Все прочие мысли о Фае я выкидывал из головы как ненужный хлам, мешающий мне сосредоточиться на тех, кого я считал достойными своего внимания и заботы.
И только сейчас мне пришла в голову простейшая мысль: надо было быть похитрее. С Фаей я свалял дурака. Не так уж и много ей было нужно… Изобразить тепло, участие, сказать комплимент… И она бы этим довольствовалась. Фая  –  не Зоя. Она привыкла радоваться мелочам, ее никто никогда не баловал.
Пусть все это было бы совершенно не искренне, потому что актер из меня еще тот, ей достаточно было смеси вежливости с изображением благодарности. Но почему я не дал ей даже эти крохи? Ведь результат – плачевный, она обиделась на меня и ожесточилась. С трудом себя сдерживает, чтобы в отместку мне не навредить, хотя могла бы.
Я глупо вел себя, но уже ничего не исправишь. После стольких лет откровенного небрежения она перемене во мне не поверит. Сочтет это хитростью, и будет права.
Но я опасался, что аппетит придет во время еды… Сначала она будет воспринимать как должное какие-то приятные мелкие знаки внимания, потом станет ожидать большего…
А насчет угрызений совести – я так давно раздавлен ими, что и не надеюсь ни на какое прощение. Лучше бы детям не знать всей правды. Она их травмирует. И очень мало что может дать. Они даже могут проникнуться враждебными чувствами друг к другу. Света будет считать, что Леня – мой любимец, а ей я дорожу меньше, а мальчик вообразит, будто родная мать куда больше любила его сестру, раз смогла от него отказаться.
Сейчас психологи любят порассуждать о том, как важны корни, генеалогическое древо – для самоидентификации. Приемным детям рассказывают всю правду, они ищут биологических предков просто для удовлетворения своего любопытства. И это понятно. К примеру, я сам предпочел бы оказаться приемным сыном. И узнать, что где-то есть у меня пусть бедная, но тихая кроткая мать.
Мое презрение к определенной части людей – это отражение глубинного презрение к своему подлинному «я». И к специалисту обращаться не надо, чтобы понять: мне это внушили. Задолго до встречи с Зоей. Ее я воспринял как шанс измениться, заслужить некое одобрение в новом качестве. Будь я воспитан иначе, влюбился ли я бы в нее? Во всяком случае – так, до самозабвения, готовый растоптать в себе даже зачатки гордости, лишь бы она была рядом со мной…
Видно, нет во мне этого качества – не могу я себя полюбить. И поздно учиться.
За Свету я меньше волнуюсь, она сильнее. А мальчик…
Самое четкое воспоминание моего детства – букет цветов, который я нарвал для мамы, принес домой и поставил в вазу. Мне было тогда одиннадцать лет. Я подслушал ее разговор с подругой и надеялся ей угодить. Она так распространялась о своей любви к лилиям и пионам…
- Что это? Как ты посмел? – она швырнула вазу на пол и уставилась на меня с такой ненавистью, что я остолбенел.
- Но ты же… сказала вчера…
- Идиот растет! Когда к нам гости приходят, двух слов не может связать, дичится других детей, ни мяч не умеет кинуть, ни стихотворение прочитать… только жрет в три присеста да ноет… В школе посмешищем стал – так боится учителей, что отказывается хоть что-нибудь соображать.  От усердия шариковые ручки ломает. Только и жди от него какой-нибудь глупости… Я разве просила рвать эти цветы? Ты что, решил сделать «приятный сюрприз»? Убирайся, смотреть тошнит. Вечно эти заискивающие глазки, трясущиеся губы… Да ты пацан или кто? Лакей растет – все пытается угодить. Лучше бы научился чему-нибудь путному – хоть цветы сажать, что ли. А оборвать – много ума не надо.
Конечно, я мог делать глупости, совершать ошибки, но я не мог понять, в чем причина такой неприязни к родному ребенку.
- Ее бесит, что ты и не пытаешься спорить с ней, возразить, настоять на своем… а только сжимаешься весь от страха и прячешься где-нибудь, чтобы тебя не нашли, - пыталась мне разъяснить Лариса, когда я подрос. – Она считает, мальчик должен быть смелым, дерзким, озорным… и ее бесит твоя боязливость, застенчивость. Таких, как ты, она, видно, не жаловала никогда. И мечтала совсем о другом ребенке. Но это вовсе не значит, что ты – какой-то не такой. Она просто не понимает людей твоего склада. Они ее раздражают.
Тогда Лариса любила меня всей душой – но это было несколько покровительственное чувство, желание опекать более слабого, зависимого. Впрочем, так она относится ко всем людям.
Может, я и шалил в детстве, смеялся… но было это так давно, что годам к десяти воспоминания о беззаботности и непосредственности у меня выветрились. Позже, решив стать педагогом, я будто пытался воскресить свое непрожитое детство, вернуть в него и полеты фантазии, и способность мечтать. И, поняв, что любовь существ беззащитных завоевать легче, чем зачерствевших и окостеневших в своем скептицизме, я испытал подобие счастья.
Вернувшись домой, я попросил сына найти мне другую запись той же певицы. Желания искать о ней информацию в интернете не было, я хотел наслаждаться только звуками ее голоса. Было в этом что-то детское – боязнь разрушения волшебства.
Леня быстро нашел запись песни «Широка река». Не могу сказать, что мне она уж очень нравилась, привык к надрывно-деревенской манере исполнения. Когда человек кричит о своих страданиях на всю улицу. Но мне стало любопытно: как это прозвучит у той девушки с явным контральто и совсем не фольклорной, культурной манерой?
Начала она тихо, но с затаенной страстью, которая постепенно разгоралась и переросла в настоящий костер. Я всегда побаивался такой музыки, которая своей энергетикой будто насильно выворачивает тебя наизнанку… Как будто в тебя врывается вихрь.
В припеве ей пришлось распеться во всю силу и мощь своего голоса, но она сохраняла странную отстраненность – как будто была не активной участницей событий песни, а рассказчицей, смотрела на происходящее сверху. При этом необходимый «нерв» в ее манере присутствовал.
Получилось очень естественно. И необычно.
Я слушал будто впервые – как новое произведение, но «пробрало» меня на словах:
«Чёрная вода далеко течёт, унесло весло, да разбило плот.
Были ласточки - стали вороны, рано встретились, поздно поняли.
Двери новые - не сорвать петель и одна беда стелит нам постель.
Широка река, эхо долгое, конь черней чем ночь ходит около.

Постучалась в дом боль незваная, вот она любовь, окаянная!
Коротаем мы ночи длинные, нелюбимые с нелюбимыми».

Это и есть талант исполнителя – «освежать» известные всем произведения, давать им новую жизнь. В реальности боль может принимать уродливые очертания, в искусстве она прекрасна…
Как давно я утратил вкус к тому, что называют арт-терапией? Когда человека лечит искусство. Забыл о том, что когда-то умел наслаждаться мрачной, будто потусторонней музыкой, она снимала нервные спазмы и возвращала покой – ясность мысли. Способность отвлекаться от самого себя и «проживать» драмы других людей.
«Нелюбимые с нелюбимыми»… Писатель-реалист сказал бы, что в жизни так чаще всего и происходит. Это на самом-то деле – печальная норма. А не какая-то исключительная трагедия.
Я вдруг осознал очень важную вещь: что позволяет этой певице сохранять беспристрастность, когда она рассказывает истории героев песен. Отсутствие жалости к себе. Может быть, в реальности у нее это есть. А в исполнении – нет. И это правильно. Таким образом можно достичь художественного обобщения – создать узнаваемый образ без истеризма. И в этом я всегда видел подлинный профессионализм.
В чем разница восприятия персонажей произведения искусства и реальных людей? В современном жестком деловом приземленном мире Офелия, Жизель, Крошка Доррит, «бедная Лиза»  –  это неудачницы, кто-то их назовет жалкими дурочками… Но именно им подобные, как это ни странно, нас лечат, когда мы смотрим фильмы, читаем книги, слушаем оперы, песни, романсы, баллады. Люди, оказавшиеся в самом невыигрышном со всех точек зрения положении. Открытые раны, которые кровоточат.
Благодаря им, затягиваются наши собственные. И мы обретаем если не счастье, то уж, по крайней мере, - покой. Когда в душе воцаряется замогильная тишина, и мы с трепетом отзываемся на нее, будто тела наши – стены некого храма.
И только в таком состоянии – полумолитвенном – мне пришло в голову, что формируя в себе пренебрежительное отношение к уязвимым и хрупким душам, я перечеркиваю свою природную сущность. И становлюсь хуже собственной мамы.
Наверное, все-таки лучше быть «жалким», как она выразилась бы, но цельным в этой «жалкости» существом. А потуги на несуществующую крепость и мощь человеческую могут производить куда более удручающее впечатление.
Дело, конечно, во мне.  У Ларисы материнское отношение ко всему миру. А я по отношению к женщинам – не мужчина-отец. Для этого нужны настоящая сила и отзывчивость. Но и не мужчина-сын, который должен быть обаятельным и беспечным (как томный красавчик Эдик – муж Жанны).
Мужчина-раб, вот кто я. Точнее не скажешь.
Фая, как кажется мне теперь, думала, что во мне можно найти заботливого душевного папочку – ей этого всю жизнь не хватало. А Зоя, по отношению к которой я пытался играть эту роль, ищет равенства. Партнера себе под стать – мощного, азартного, хваткого.
Горе-раб, какой вышел-таки из меня, давно ей наскучил. Их у нее могло бы быть много…
Зоя стала для меня символом всего, что для меня недостижимо. Живым олицетворением моего поражения – на всех фронтах.
Я и не помню себя непосредственным, прямодушным – чтобы выжить, мне с раннего детства пришлось хитрить, изворачиваться, подлаживаться… Не могла у меня сформироваться иная психика, кроме рабской.
Из всех женщин, которые хотя бы немного, но искренне мне симпатизировали, ни одна не сумела этого понять.
Мне даже наедине с собой трудно быть абсолютно прямым, ясным, точным – но в последнее время я стал делать усилие над своим внутренним «выпрямлением». Для меня это – насилие над собой. Но я понял, что только так вернусь к истокам своего «я». Уже теперь – исключительно из любопытства. Как будто я провожу над собой научный эксперимент, выворачиваясь наизнанку – всеми швами своими, прорехами, дырами…  Выставляя себя в самом непривлекательном свете.
Дело в том, что я ничего не достиг двуличием. Оно всех от меня оттолкнуло – и Зою, и Лару… и Фаю. И страшно представить себе, что скажут мне повзрослевшие дети.
Результаты анализов будут готовы через неделю. И, если все подтвердится…
Внезапно мой мобильный телефон принял сообщение от Лени. Мальчик пошел гулять, а куда, не сказал. А я был настолько выбит из колеи, что забыл спросить его.
«Папа, Света с мамой гуляют в парке Горького, хочешь, присоединяйся. Мы с ней договорились встретиться здесь. Маму ее  зовут Фая. Она удивилась, что я пришел. Мы со Светой месяц назад подружились и переписываемся, но до сегодняшнего дня мы это скрывали», - прочел я и окаменел.
Накинув куртку, я вылетел из дома, сел в машину и помчался туда. Я помнил, как Фая боялась встречи с мальчиком и, надо отдать ей должное, соблюдала условие договора: не пыталась о нем разузнать, даже не мыслила как-то вмешаться в его жизнь… В этом она была непреклонна. И я ей верил.
Да и сейчас ни на секунду не заподозрил обман, хотя мне хотелось бы переложить на нее часть ответственности. Нет, Фая – не я. Она – человек слова. Надо мне все-таки быть справедливым.
Все произошло так быстро, что мне трудно это описать. Не успел я найти их на скамейке недалеко от входа, как вдруг услышал быстрые шаги за спиной, обернулся и увидел Зою. Выражение ее лица я даже сейчас не могу описать – казалось, она готова меня растерзать.
- Вот оно что – все семейство в сборе! – воскликнула она, едва владея собой. Фая побелела. Она встала и прижала к себе Свету, но девочка ничуть не оробела – это я отметил.
- Что значит – в сборе? Какое семейство? – спокойно спросила она, глядя Зое прямо в глаза.
- Не делайте из меня идиотку… Хватит ломать комедию! – Зоя дрожала. Мне было так ее жаль, что хотелось прижать к себе – так, чтобы никто не увидел ее слез. Она всегда была слишком горда, чтобы продемонстрировать свои муки. Но… ирония судьбы! Я готов на все ради женщины, которая над моим рыцарством только смеется. Но меня это не охлаждает.
- Зоя, - я заметил, что Фае с трудом далось произнести имя моей жены вслух. – Пожалуйста… дети еще не готовы…
- К чему? Только не надо меня убеждать, будто они до сих пор в неведении… Девочка выглядит слишком смышленой, чтобы меня убедить в обратном.
- Мама, ты что? – Леня был изумлен.
- И ты им подыгрываешь? – Зоя взорвалась. – Ты хочешь сказать, что не в курсе, с кем время проводишь?  Девочка эта – твоя родная сестра. Вы – близнецы. Он – ваш отец. А она – ваша мать. Только я лишняя… на этом празднике жизни. Счастливо оставаться.
Она повернулась и ушла. Фая не сводила глаз с Лени. Мальчик изменился в лице – потемнел…  я его никогда не видел таким, мне стало страшно. Леня бросился вслед за Зоей, но остановился… он задрожал.
Фая вмиг подбежала к нему, обняла и прижала к себе. Он не пытался вырваться и внимательно слушал.
- Твоя мама – Зоя. Она тебя вырастила.  Не спала ночи, укачивала, чтобы ты успокоился и перестал плакать… Учила тебя ходить, говорить, читать и писать… - голос Фаи звучал ласково-ласково, я и представить не мог, что он может быть таким.
- Она родила меня? – спросил Леня тихо-тихо. Фая посмотрела ему в глаза и отрицательно покачала головой. – А кто родил меня? Ты?
- Она не родила тебя, но она – настоящая мама. Она, а не я. Она знает о тебе все – какое слово ты сказал первым, когда сделал свой первый шаг, как у тебя резались зубки…  Это и есть любовь, понимаешь? Папа сейчас тебя к ней отвезет…
- Вообще-то она говорила, что не родила меня, - выговорил мальчик уже спокойнее, задумавшись. – Но не сказала, кто.
- Я никогда не стану тебе докучать, - решительно произнесла она. – Я твоему отцу слово дала. Я поклянусь, если хочешь.
- Я… мне надо подумать, - мальчик взглянул на Свету. Она с трудом сдерживала слезы.
- Веня, - Фая подвела Леню ко мне. – Вам надо домой.
- Мама! – воскликнула Света. – А про меня ты забыла?
В такой момент – детская ревность… Я тяжело дышал. Девочка подошла ко мне, сжала мою руку.
- Веня себя неважно чувствует, - нашлась Фая. – Ему сейчас, правда, надо уехать. Выпить лекарство.
- Ты мне потом все расскажешь? – прошептала потрясенная Света, глядя на мать. Фая молча кивнула.
Я искал взгляд матери своих детей – хотел выразить то, что чувствую… но она упорно смотрела вниз.
Мальчик в машине уже не дрожал, он потихоньку начал расслабляться, взгляд его не был враждебным. «Это заслуга Фаи», - понимал я. Винить Зою не мог – она не сдержалась, устав от моего многолетнего вранья. И теперь ей мерещится заговор, в котором участвуют все окружающие, включая детей.
Фая… она сделала все, чтобы пробудить в Лене любовь к Зое. Этот порыв что-то во мне растопил. Я в эту минуту поверил, что она умереть готова за сына. И понял: Лариса права.
А Зоя? Она любит мальчика или свой образ примерной матери? Фае на собственный образ было плевать… она никогда его не создавала.
Как все люди искренние.
А я – чего боюсь: страданий детей или разрушения того самого пресловутого образа… благородного чадолюбивого человека? В глазах Лени и Светы? Или – в куда большей мере – в глазах посторонних? Суда так называемого «общественного мнения»?
В любом случае – правда раскрылась. Теперь – время думать, что делать. Кто-то сказал бы, что самое тяжкое, страшное – позади. Но нет… это только начало. Процесса отчуждения. Детей от меня. Лени от Зои.
А если и Светы от Фаи?
Нет, мне кажется, эти отношения выстоят.
Дома я столкнулся с уже успокоившейся Зоей. Она с готовностью обняла Леню, и мальчик прижался щекой к ее ладони.
Нам с Зоей удалось коротко переговорить, и мы преподнесли Лене такую версию: как она мечтала о детях, но не могла родить, а настоящей его маме было трудно растить двоих детей – у нее не было условий. Он задал кучу вопросов, мы постарались дать на них простые ответы.
Насчет своего отцовства, естественно, я схитрил, сказав, что был не уверен. И результаты анализа докажут, правда это или нет. Пришлось бросить тень на Фаю, чтобы выгородить… не то, что себя… свой «светлый образ».
И мне впервые за все эти десять муторных лет захотелось сказать ей: «Прости».
Когда Леня заснул, я спустился вниз в кабинет. И не заметил, как выпил целую бутылку вина. В последнее время я себя не контролирую – думаю, что бокала хватит, даже считаю глотки, но потом что-то щелкает в голове, и кажется, море мне по колено…
А с моим сердцем, давлением столько пить… Лара вообще считает, мне надо лечь в клинику.  После того, как собственный ее муж допился чуть ли не до белой горячки, она выкинула все спиртное и не разрешает домашним даже шампанское пригубить на Новый год.
Зоя вошла. Может, это – последствия выпивки, но мне показалось, у нее странное выражение лица: будто ждет от меня чего-то, и терпение у нее на исходе.
- Ты ведь тогда… Ты фактически мне навязал роль матери. Раззвонил всем знакомым, что есть мальчик, которого ты мечтал бы усыновить. И если бы я тогда отказалась, то выглядела бы монстром в их глазах. Ты это знал. Это была ловушка. Конечно, потом я привязалась к ребенку – иначе и быть не могло…
- Ты жалеешь?
- У него, оказывается, есть родные отец и мать, которым ничто не мешало его воспитывать. Только твое нежелание быть с этой женщиной… ты хотел быть со мной.
- Зоя… да, я тогда схитрил. Но я был уверен, что все к лучшему.
- Ты даже стал мне приводить примеры, когда усыновление приводит к беременности… Потому что у детей – положительная энергетика. Я и забеременела через год… но все закончилось так же – выкидышем. У меня ведь проблемы не с зачатием, а с вынашиванием. Но врач мне сказал, что, забеременей я от другого мужчины, с ребенком могло быть все в порядке. Такое бывает.
- Зоя… ты считаешь, я виноват в том, что у тебя своих детей нет?
- Возможно. Ты думал, что осчастливливаешь меня. А в результате мне пришлось растить сына твоей любовницы, отказаться от мечты о своих собственных… И ты еще себя считаешь жертвой! Да мне надо компенсации от тебя требовать… за годы обмана, потерянного времени…
Она вышла из кабинета, хлопнув дверью.
Может, и впрямь мое чувство – эгоистическое? И Фая, на которую я тогда так разозлился, была права. Не эгоист отпустил бы Зою, дав ей возможность жить так, как она хочет, обеспечив…  И сделал бы это давным-давно. А я продолжаю цепляться за химеру – наш якобы благополучный брак. Используя ребенка, чтобы жену канатом к себе привязать.
Было уже около двенадцати ночи, когда зазвонил мобильный.
- Веня? – я услышал голос Светы и обомлел. – Как мне теперь тебя называть?
- Кто дал тебе номер моего телефона?
- Никто. Мама спит. А я потихоньку встала, достала ее телефон и нашла твое имя. Нет, не имя… там только буква «В». Но я догадалась, что это ты.
- Послушай, милая… Какую историю мама тебе рассказала?
- Она сказала, что тебя обманули. И ты теперь никому не веришь – даже ей.
- А кто, по ее словам… это сделал?
- Какая-то женщина, которая тебе нравилась. И ты стал всех подозревать в обмане. Поэтому не поверил сразу, что я твоя дочь. И ждешь результатов анализов на отцовство… - в голосе ее звучало любопытство. – Скажи, а с мужчинами всегда так? И если я встречу взрослого парня, а его кто-то когда-то обманывал, он мне верить не будет? Даже если я его полюблю?
Я мысленно одобрил версию Фаи: во-первых, она на самом деле не далека от действительности (только недоверие к женщинам мне внушила не одна из подруг, а мать), во-вторых, ребенку такая история понятна. Получается, виноваты не я или мама девочки, а кто-то из моего прошлого.
Лене я расскажу то же самое…
- Милая, у взрослых бывает такое. Ты простишь нас с мамой?
- Я-то – да, а вот Леня… Но все-таки это не плохо, когда у тебя есть родной брат. Только не такой хлюпик, как у Таньки из нашего класса. Он никогда ее не защищает и ноет все время. Да еще вредный какой!
- Леня совсем не такой. С четырех лет он занимается спортом – знаешь, как плавает хорошо?
- Ну, все, мне пора уже спать, а то мама проснется. Ты ей не говори, что я позвонила.
- Не буду, - торжественно обещал я.
Я уснул прямо в кресле, а утром увидел Ларису.
- Веня, ты что – вчера выпил бутылку?
Я тяжело вздохнул.
- Только не начинай лекцию… Лара, мне сорок три года.
- А по уму – примерно как твоим ребятишкам. Я за тобой два года уже наблюдаю. Ты пьешь все больше и больше…
- Ты знаешь, что вчера произошло?
- Фая мне позвонила и рассказала.
- Может, она тебя посвятила и в свои планы – а то я обо всем узнаю последним: новая квартира, новая работа…
- Про работу она пока не распространяется. Видимо, это для нее слишком важно, боится неудачи… Не хочет заранее хвастаться. Отрабатывает в магазине последние дни. А теперь вот что: Свету матери удалось успокоить, Леня еще не проснулся, иди к нему… Только побрейся и душ прими. У тебя вид скоро будет как у бомжа.
Я посмотрелся на себя в зеркало и увидел такую развалину… Мне можно было дать пятьдесят с лишним, а то и больше… Расплылся, обрюзг. Мешки под глазами. Седина не закрашена. Но главное – выражение глаз. У них было какое-то «провальное» выражение – как будто это две пропасти, дна которых не видно.
Леня меня удивил. Проснулся он легко – наш мальчик ранняя пташка. Когда я, запинаясь, объяснил ему свои отношения с Фаей, он нисколько не удивился.
- А я тоже никому не верю, папа. Только вот почему – не знаю. Никто меня не обманывал, не подставлял… Но главное – я своей маме не верю.
- Ты имеешь в виду… какую из них?
- Ту, которая вырастила.
- Как ты можешь так говорить! – я возмутился.
- Пап, она для меня делает все… но не так уж и любит. Я сам слышал, как она говорила тете Жанне: необязательно любить детей, надо правильно их учить.
- Это она о своих учениках в школе. Но у этих детей есть свои родители. А учителя в первую очередь обязаны дать знания.
- Вот и со мной она… как с учеником, - Леня задумался. – Но, может, это и правильно. Тетя Лариса говорит, мама против излишнего баловства. Но, знаешь… у нас есть строгие учителя, которые вообще никогда нам не улыбаются. Но тем не менее… с ними тепло. А мама… даже когда она улыбается или шутит… мне с ней не уютно.
- И давно ты это чувствуешь?
- Совсем маленьким я себя не помню, но… лет с пяти, наверное…
Так и было. И я это видел. Как разлетелась вдребезги моя попытка растопить сердце Зои. Она и дома вела себя так же, как на работе, восприняв новые обязанности как дополнительную педагогическую нагрузку. Ну что ж… зато ни один учитель на мальчика не жалуется, с успеваемостью и дисциплиной у него все в полном порядке.
«Она любит как может…», - внушал себе я. Но интересны ли были бы ей его поиски самого себя, сокровенные мысли и чувства? Света растет открытой, доверчивой.
Пока ничего тревожащего в Лениной замкнутости и настороженности я не видел – сестра его экстраверт, он интроверт. Девочка в тетю Ларису пошла, мальчик – в меня… Фая, впрочем, тоже в эмоциональном плане закрыта, застегнута на все пуговицы, да и мать у нее – такая.
Семейство Плетневых – довольно мрачное. Не знаю, из-за потери маленького ребенка у них воцарилась такая атмосфера, или вообще у матери Фаи нрав такой. Но наше солнышко – Света – согрела их дом.
Какой могла бы быть Фая, если бы не эта давняя трагедия, только гадать остается. Мне кажется, что со Светой она становится самой собой. Заново проживает нормальное детство…
Я знаю, у Зои есть резоны: она считает, что ребенка надо научить делать все по правилам общества, чтобы в него вписаться. А внутренний его мир никому не будет интересен. Разве только психологам, которые из этого сделали бизнес. Если он привыкнет стремиться к искренности, это сделает его слабее, уязвимее… Он только страдать будет, если вступит на путь правдоискательства. Надо его потихоньку, достаточно деликатно, но приучать к тому, что миру от него нужно соблюдение неких инструкций – пункт за пунктом. А не выражение собственного мнения.
Даже писатели – люди, казалось бы, свободные  - не могут в полной мере быть самими собой, если это идет вразрез с тенденциями общества. И нам остается только гадать, действительно ли они писали то, что думали, или процент их искренности был соразмерен тому, чего от них ожидали читатели. Если уж их судили за совершенно невинные, как это кажется сейчас, произведения…
Казалось бы, мы – педагоги. Нас должно волновать душевное состояние детей. Но чем больше мы будем их опекать, чем теплее будет атмосфера в классе, тем тяжелее этим детям будет потом – в институте, где преподаватели не «носятся» с ними, на работе, где их будут воспринимать как конкурента, а не как душевного друга. И даже в семейных отношениях – когда быстро-быстро минует лирический период, и начнется полоса жестких требований друг к другу.
И кто может возразить? Сказать, что Зоя не права? Мир – именно таков. И процент исключений ничтожен.
Лариса считает себя правой – но ведь она родилась в обеспеченной семье, ей не приходилось бороться за место под солнцем. Конечно, у нее есть деловая хватка, она прирожденный организатор. Но все это досталось ей по наследству – на блюдечке…
А Зоя… Отец ей ни в чем не помогал. Он не сделал головокружительную карьеру, но и неудачником его не назовешь. Видимо, он хотел большего, но не вышло, и он несколько ожесточился. Зациклен на истории войн, и дочь приохотил к этому – оба грезили о больших победах, родились с наполеоновским честолюбием.
Карьеру она могла бы сделать и без помощи нашей семьи, но это был бы путь более долгий и трудный. Зоя всегда «спешила жить», она нетерпелива, ей хочется мгновенного результата.
Мне пришлось выпить кофе, чтобы прийти в себя. Зоя уехала на работу ранним утром, Леню шофер повез в школу. А я решил весь день провести дома, подумать хорошенько: что делать дальше. Прийти в себя. Может быть, прогуляться. Мой цвет лица меня самого ужаснул.
Чтобы немного отвлечься, я открыл утреннюю газету. Происшествия, светская хроника… я не мог заставить себя погрузиться во все это. В кабинет, не постучавшись, впорхнула Жанна.
Как это на нее похоже!
Но ничего не поделаешь – надо соблюдать правила вежливости… Я поднялся, предложил ей стул. Она залезла на диван, подтянув ноги. И смотрела на меня испытующе – с любопытством.
- Что-нибудь случилось? – спросил я.
- Ты знаешь, есть одна вещь, которую я сестре не прощу…
- Жанна, все это – твои фантазии, извини, конечно…
- Эдик и не отрицает, что еще до замужества она соблазнила его – просто так. Зоя – она любопытная. У нее есть своя теория: мужчины в постели раскрываются так, как никогда не раскроются в разговоре. Про них можно очень быстро все понять. За какие-то несколько минут. Это ей и руководило, когда она завязывала интрижки… На самом-то деле она никакая не нимфоманка. Просто хочет манипулировать, знать уязвимые места, «болевые», «тревожные» кнопки. Мое больное место – это Эдик.
- А у него оно – какое?
- Да просто желание нравиться всем подряд. Без малейшего исключения. Он не умеет не нравиться… как ребенок, считает, его должны все любить.
- Жанна, к чему этот разговор?
- Что-то в Зое понимаешь ты, что-то – я… Но никто не знает ее целиком и полностью.
- Как и любого из нас.
- У нее был парень… Того она точно любила. Но он был беден. Сирота, вынужденный учиться и работать одновременно… Ему даже билеты в кино были не по карману. Экономил на всем. Я могу сказать тебе, кто он.
- Зачем? Ведь прошло пятнадцать лет?
- Мне кажется, она считает, что ты украл у нее жизнь, которую она должна была прожить: с любимым человеком. И Зоя убеждена, что детей от него она бы выносила. Потому что он ей подходил – во всем абсолютно. В постели… и при зачатии – тоже. Этакий идеальный самец, созданный для нее.
- Что значит – украл? Ты говоришь так, будто кто-то насильно выдал Зою замуж за меня.
- Она рассчитывала побыстрей развестись и оттяпать долю имущества. А ты оказался невероятно упрямым и упорным в желании добиться ее взаимности, привязать ее к себе любым способом. На развод подать тогда она не решалась, повода не было.  А значит, рассчитывать, на особые дивиденды она не могла. А когда этот повод появился… ей уже стукнуло сорок. Она теперь жалеет, что не узнала все о твоих детях тогда, когда они родились. Ты девять лет морочил ей голову. Получается, в общей сложности она тебя терпела пятнадцать лет. Но больше терпеть не намерена.
- Жанна, ты хочешь сказать… что она мечтает сбежать к нему… тому самому…
- Ну, наконец-то, врубился! Причем – я не сомневалась, что правда тебя от нее нисколько не оттолкнет. Я таких мужчин, как ты, знаю.  «Превратности любви» Моруа  - читал, конечно?
- Читал…
- Помнишь двух жен Филиппа? Вообще всех его женщин? В кого он влюблялся? В тех, кто все время заставлял его нервничать, психовать, сомневаться, ревновать, подозревать… А не в преданных, верных, послушных, понятных. С такими ему было скучно. Я, кстати, тоже такая. И никогда не тянулась к мужчинам, которые ради меня были готовы на все. Мне нужен был Эдик – ускользающий, уклончивый, фантазирующий, привирающий… У нас с тобой есть кое-что общее.
- Зоя не склонна врать.
- Прямо – нет. Она склонна умалчивать. А ты проводишь время, гадая, что скрывается за ее молчанием.
- А как сложилась судьба… мужчины, которого Зоя любила?
- Женился. Когда она бросила его ради тебя… точнее сказать, ради денег твоей семьи.
- И… счастлив?
- Я слышала, он овдовел. Но не знаю подробностей.
Жанна встала.
- Раз ты не хочешь знать его имя и фамилию, я тебе не скажу. Это действительно ничего уже не изменит.
Взгляд ее не был враждебным – как раньше. Но и сочувствие в нем не прочитывалось. Казалось, история эта стала ей безразлична.
Мое сердце заныло – на этот раз я ощутил такую сильную боль, что вцепился в стул…
- Жанна… ты хочешь сказать, что Зоя и этот мужчина… они все эти годы встречались?
- Доказательств у меня нет. Зоя слишком хитра, чтобы… Может, и виделись они где-нибудь за границей? Здесь не рискнули бы. Потому что тогда – ты понимаешь! – ты мог бы в суде ее уличить в измене. И оставить ни с чем. А она не для того так долго терпела, чтобы оказаться на бобах. Зоя и, правда, любила ТОГО… но рай в шалаше – это не для нее.
Жанна горько усмехнулась и вышла из кабинета. Я чувствовал себя настолько плохо, что был не в силах ее проводить. Все, что она говорила, на самом деле не явилось для меня сногсшибательной новостью или каким-то откровением. Я подозревал… разумеется, не зная подробностей. Но надеялся… вопреки всему… что добьюсь любви этой женщины, отобью ее у него.
Мысленно я рисовал себе такой портрет соперника: физически куда более привлекательный, нравящийся ей как любовник, но не особенно тонкий, даже если формально и получил какое-то высшее образование. Он мог ей наскучить. Зоя – натура не примитивная. Ей нужно и интеллектуальное общение. И этим оружием я могу его победить.
Просто в мужчинах редко сочетаются тонкость чувств и необузданная сила. Да и в женщинах – тоже. Зоя – существо редкое. Она слишком многого хочет. Но имеет на это право. В силу своей исключительности.
Остался ли у меня хоть какой-то шанс? Честно сказать, я физически чувствовал себя настолько раздавленным… Промелькнула у меня мысль: заплатить психологу, чтобы он убедил Зою не разводиться, потому что мальчик не переживет наш разрыв. Вызвать у нее чувство вины – внушить, что она в ответе за того, кого приручила…
Но сыну уже десятый год пошел. Все это сомнительно. Хотя… попробовать можно.
Мысль моя лихорадочно работала, не желая сдаваться, принять поражение… да что там – поражение, полный разгром! Как сказали бы военные.
Стоп. А что, если возлюбленный Зои – из армии? Вполне может быть. Она любит мужчин с военной выправкой.
Что мне стоило узнать точное имя у ее сестры? Нет, я предпочел снова погрузиться в свои фантазии… И это на меня так похоже!
Я слишком боюсь проиграть по всем статьям и поэтому умаляю его образ, мысленно принижаю его. Чтобы немного себя успокоить. Но ничего – наш разговор с Жанной не последний, может, когда-нибудь я и решусь задать ей вопрос и выслушаю ответ.
Но мне хотелось бы узнать обо всем не от нее – откровенно злорадствующей и не любящей Зою женщины. Жанна, скорее всего, завидовала сестре. Ее умению завладеть понравившимся мужчиной – да и не понравившимся…  Любым.
Я подумал о музыке: можно ли ее воспринимать как искреннюю или лукавую? Мог ли хитрить Бетховен? Сама эта мысль кажется мне абсурдной, а то и… кощунственной. Как ни старались мать и Зоя вытравить из меня даже зачатки идеализма, им это не удалось. Они время от времени пробиваются наружу – сквозь наносные слои.
Голос этой певицы… Опять же – как похоже на меня избегать точной информации, как бы отрезать ее реальный облик. А фантазировать, вслушиваясь в звуковые линии, волны, которые она умеет охватить своим мысленным взором…  Опять же – не часто встречающееся качество. Говорит оно о природном чутье – хотя научить этому можно. Но не получится эффект такой естественности, как у нее.
Может, и Зое бы лучше остаться для меня некой фантазией, нереализованным чувством. Именно идея-фикс реализовать это испортила все.
Я – фантазер. И реальный мир не для меня. Может быть, лучше бы мне не рождаться. Как жить, я не знаю.
А так – я мысленно одержал бы сотни побед. И был бы по-своему счастлив.
Но признать это – значит, лишить смысла пятнадцать лет своей жизни. Сказать: все было зря. Мое идолопоклонство, все мои жертвы…
Разочаровывался на протяжении жизни я вовсе не в ней, а в себе… В своей способности достичь поставленной цели. Из меня тот еще завоеватель…
Я подошел к окну и вспомнил, как на меня впервые подействовал тот волнующий низкий голос певицы. Он расслабил меня, прояснил мое сознание, и я стал рассуждать спокойнее, менее пристрастно… Сумел абстрагироваться от ситуации, подняться НАД ней. У меня даже возникло желание, присущее многим людям, насладиться своей болью, «упиться» ей… Слушая душераздирающие песни. В которых был покой безнадежности. Я будто в могилу ложился. Испытывая облегчение: больше не надо хитрить, ловчить, изворачиваться, подстраиваться… Вообще больше не надо ДУМАТЬ. Все кончилось для меня.
Дни, оставшиеся до получения анализа на ДНК, я провел тем не менее, не в силах отказаться от тайной надежды на отрицательный результат. Естественно, я и словом об этом не обмолвился. Даже внушал себе: что бы там ни было, детям я буду папой. Пытался играть в благородство – в собственных глазах. Зоя молчала.
Когда мы с Ларисой приехали в лабораторию и нам вручили бумаги, я вырвал их у нее, вышел на улицу и вдохнул… Задержал дыхание. Остались считанные секунды до того, как картина полностью прояснится. «В любом случае… я в любом случае могу сказать, что я был не уверен», - подбадривал я себя.
Сначала я открыл результат Светы – вероятность отцовства девяносто девять и девять… Все ясно. Можно было результат Лени и не смотреть. Но я достал лист бумаги и уставился в такую же цифру.
Лариса подошла сзади. Она тактично молчала. Я повернулся и все отдал ей.
- Ну… ты довольна?
- Не этих слов я от тебя ждала, - призналась она.
- Когда я советовался с тобой, делать ли этот анализ, именно ты настояла…
- Чтобы ты перестал вилять, наконец… Хотя бы перед самим собой. Своей совестью. Если она у тебя осталась. А я в это верю.
- Я заботился о них, делал все, что мог…
- И обманывал. Только не говори мне, что правды ты сам не знал, я и хотела ткнуть тебя в результаты, чтобы эта комедия прекратилась.
Я не стал спорить. Знаю, что я – человек малодушный, предпочитающий полумеры. И полнота ответственности за ситуацию для меня непосильна. Вот в чем все дело. Иначе я и без анализов взял бы ее на себя. Не дожидаясь пинков со стороны.
- Одно могу точно сказать: у детей есть тетя Лариса. И она о них позаботится. Конечно, все решения, касающиеся Лени, будут согласованы с Зоей. Она его многому научила. Может, была холодна, но и не унижала и не подавляла. В этом ее нельзя упрекнуть.
- Такое я не допустил бы!
- Надеюсь.
В машине Лариса поведала мне свой план. Отправить мальчика в Суворовское училище.
- Он – музыкальный. Несколько лет на флейте играл. Это военно-музыкальное училище. Мы достигнем двух целей: дадим ему хорошее музыкальное образование (а у него явно к этому лежит душа) и научим дисциплине, ответственности, привьем необходимые для мужчины навыки. У меня есть там знакомые, так что не волнуйся: мальчика никто не посмеет обидеть. При малейшей его жалобе мы можем его оттуда забрать. Но я хочу закалить его характер, пусть станет мужчиной-защитником. Хотя бы в минимальной степени. Он может потом уйти из армии, как и многие, но боевые навыки ему пригодятся. И я не думаю, что Зоя будет против. Она сама из семьи потомственных военных. Детей из богатых семей подстерегают соблазны: наркотики, пьянство, лень, расточительность… Я надеюсь, что система воспитания там его от этого убережет. На каникулах он будет с нами. Может переписываться с кем хочет. Захочет потом переменить специальность – это тоже не будет проблемой. Там он многое приобретет. Мне кажется, это – соломоново решение. Оно устроит всех абсолютно.
Я задумался. Это еще и облегчит Зое возможность ухода…  Лариса знает, что делает. Рвет последнюю ниточку между нами… какой бы хрупкой она ни была, она нас еще соединяла.
- Я понимаю, ты, наверное, против. И догадываюсь, почему. Но твое упрямство бессмысленно… мальчику хуже будет жить в атмосфере натянутых отношений между вами и подспудно назревающего скандала. Он чуткий и проницательный. Сейчас ваша домашняя атмосфера нездорова. Повторяю, если ему там уж очень не понравится, я его заберу. И насильно его туда никто не потащит.
- Хорошо, - я вздохнул. – Поговорим с Леней, с Зоей…
Я надеялся на то, что мой сын будет возражать. Хотя реакции его часто бывают непредсказуемыми. После того, как результат на отцовство стал точно известен, я внимательнее вгляделся в личико Лени – он напоминал свою бабушку, мать Фаи.
- Папа, но это не срочно? Не завтра же?
- Нет… мы дадим тебе время подумать… освоиться с этой мыслью…
- А, знаешь… Мне хочется повзрослеть. Чтобы понять многие вещи.
Он всегда был таким. Даже мультиками для своего возраста не очень-то интересовался. Его влекли истории про взрослых людей – кино, которое, как Зоя считала, ему смотреть было рано, серьезные книги… Любил думать, анализировать.  В солдатиков он никогда не играл. Мне казалось, он совершенно не создан для армии. Но это, в конце концов, только в рамках учебного процесса.
- Так ты не против?
- Я подумаю, - это был его обычный ответ.
Зоя приподняла бровь и усмехнулась.
- Ну что ж… мой отец свято верит, что такое воспитание идет только на пользу мужчинам. Но мальчик у нас с тобой своеобразный. Я до сих пор не поняла, как он ко мне относится – хотя знаю его с пеленок.
Это правда. Я не раз замечал выражение досады на ее лице – как будто она не может подобрать к нему ключик. Хотя ребенок слушается ее. Но делает это формально – просто, чтобы от него отвязались с нравоучениями. Он вполне признавал ее авторитет, советовался с ней – но казалось, что это из вежливости, не по велению сердца. Некоторая эмоциональная отстраненность Зои и Лени была взаимной. Они держали друг друга на расстоянии, хотя внешне это не проявлялось никак.
- Со Светой я переписываться буду, - сказал он мне решительно, будто ожидая возражений. – Она расскажет мне о своей жизни, о маме, о бабушке… Я ей верю. С ней… хорошо.
- Это замечательно, - я был настолько обрадован, что на минуту даже забыл о Зое и своих хитроумных планах, как ее удержать. – Я был бы рад, если бы вы обрели друг друга. Брат и сестра. Может быть, никого ближе у вас никогда и не будет.
- Кто знает…
Совершенно по-взрослому обронил он и снова замкнулся.
Лариса выяснила, что для поступления в училище нужно закончить четыре класса школы, а Леня пока учился в третьем.
- Это даже хорошо, - сказала она мне по телефону. – У нас есть возможность готовиться: морально, физически и интеллектуально. Перемены не будут резкими, все пойдет плавно, постепенно, шаг за шагом.
Я не могу сказать, что воспрянул духом, раз наш разрыв с Зоей мог быть отодвинут во времени. Видимо, моя способность к самообману истощилась…
Включил интернет, вошел в почтовый ящик и увидел послание от Светы.
«Дорогой Веня! Мама сказала, что я не должна тебя беспокоить. Но у нас в школе особенный день – все придут с мамами и папами. Не мог бы ты тоже прийти? Мы никому не скажем, что ты – мой отец.
Но, знаешь, мне сон приснился. Как мы все выходим из школы. И мне навстречу идешь ты с воздушными шарами, а я всем кричу: «Смотрите! Это мой папа!»
Счастливчик Леня. У него все это было. Хотя, может быть, и не так, как я описала».
Я плакал. Смотрел на монитор и не мог сдержаться… Забыл обо всем на свете, видел перед собой только лицо моей девочки, которая ждала меня как чудо. Меня, расплывшегося, одутловатого, до дрожи трусливого… Боящегося всего на свете – даже любви этого существа.
Не знаю, сколько это продлилось. Может быть, полчаса или больше… Я достал из бара новую бутылку вина. Постарался взять себя в руки и написал ей.
«Милая, я, конечно, приду, напиши, когда это будет. Хочешь – шары принесу? Подумай, чего бы тебе больше всего хотелось. Не сомневайся, я что угодно достану».
А потом начал пить – на этот раз медленно. Глоток за глотком. Бокал за бокалом. По ассоциации вспомнилось, как я так же вот накачивался спиртным десять лет назад, когда Зоя уехала, и я отчетливо понял, что даже если формально она еще какое-то время будет рядом со мной, по сути, я потерял всякую надежду на взаимность. А я устал от этой формальности, видимости благополучного брака. Так – что хоть в петлю лезь… И в моем случае это не было преувеличением.
Фая молча выслушивала меня: как я проклинаю судьбу за все эти выкидыши… Ребенок все изменил бы.
- Если она уйдет к другому, я просто… ну… выпью столько, чтобы уснуть и уже никогда не проснуться…
- Веня, не надо, у тебя сердце…
- Я родился со здоровым сердцем, просто не тренировал организм, запустил себя… Ничего фатального у меня нет – это изнеженность, рыхлость, общая слабость.  Врач мне так объяснил.
Я все время твердил Фае, что не хочу жить. Она прониклась… Я теперь понимаю, как выглядел со стороны, не могла она просто плюнуть на все мои причитания. И когда через четыре недели она купила в аптеке тест на беременность, и результат оказался положительным, я внушил себе: это знак божий.
- У тебя – все впереди. Ты – молодая, красивая, здоровая. А я… у меня это последний… единственный шанс на спасение. Иначе мне просто не жить.
- А ребенок из детского дома? – спросила она.
- Ты хочешь, чтобы я предложил Зое, которая хочет со мной развестись, усыновить ребенка? Думаешь, что она согласится?
- Но чем это отличает от…
- Здесь другое, - убеждал ее я. – Если ее обмануть, внушить, что это ребенок моей знакомой девушки, которая внезапно умерла при родах…
- Веня, тебе виднее, ты знаешь Зою, но все это… как-то… сомнительно.
- Да и потом… я хочу, чтобы он был моим, - признался я, наконец, самому себе. – Мы будем похожи, и она, вглядываясь в мою плоть и кровь, почувствует что-то ко мне самому… Лучше поймет меня, разглядит… может, оценит.
Я представлял Зою, укачивающую крохотное подобие меня самого. Не может она не проникнуться ко мне, не ощутить… Я буду смотреть, как она возится с моим малышом, и говорить себе: это движение в мою сторону. Проникновение в мой мир – и не может быть оно враждебным, неприязненным. Пусть хоть что-то от ее любви к ребенку перепадет мне… я и за крупицы буду ей благодарен.
Леня вызывал у меня слишком сильное чувство вины, чтобы я мог держаться с ним просто, естественно. Я был скован, боялся чем-нибудь себя выдать. А мое чувство к Свете, как это ни странно, было лучезарным, свободным… эта малышка с ее ясными глазками делала меня счастливым. Но – урывками. Тайно.
Неужели они с Фаей думают, мне самому не хотелось продемонстрировать всем, какая у меня дочка? Пройтись с ней по улице, погулять в парке, сходить в театр. Слушать ее рассуждения и чуть ли не плакать… от умиления, какая она у нас славная, добрая, милая, энергичная и уверенная в себе.
Я смотрел на часы. Понял, что перестал замечать время… Когда пьешь, оно летит с фантастической скоростью. И эти пьяные слезы – мне самому стало тошно. Еще не хватало, чтобы ребенок увидел меня таким.
Натура Лени в чем-то сложнее… так он устроен, что ему трудно довериться людям, открыться. Мне кажется, у него своеобразный склад ума. Может, даже он будет писать… Кто знает? Ему интересны разные люди – он вглядывается в них, вслушивается, как будто впитывает впечатления, необходимые для того, чтобы пополнить свой эмоциональный багаж. На других мальчиков – веселых и беззаботных – он не похож. И даже в раннем детстве от них отличался.
Мне кажется, ему стала интересна история семьи Плетневых. И со временем он все узнает. Но я уже, наверное, не доживу…
Чувствую, у меня нет больше сил. Истощила эта борьба за Зою. Она уже кажется мне бесконечной, бессмысленной…
Я смутно помню себя «до Зои». Ведь как-то я жил…
Нашел запись: Леня играет на флейте. Ему восемь лет. Пьеса простенькая, но видно, что мальчик способный, ему все дается легко. Слушать он любит – только не долго. Так, чтобы можно было в любой момент остановить запись. В его возрасте это естественно.
Никогда не увлекался песенками из мультфильмов – его тянуло слушать «взрослую» музыку. А Света с удовольствием изображала мультипликационных персонажей – и пела, и танцевала. И это с таким восторгом и энтузиазмом, что ей аплодировали даже прохожие на улицах. Но слуховые данные у нее средние. То есть, учиться музыке можно, но больших высот она не достигнет. Хорошо, девочка в отличие от Фаи о музыке и не мечтает.
Пока я не воспринимаю всерьез ее разговоры о медицине. Это она тоже может перерасти. А вот школьная учительница из нее получилась бы. Девочка явно с командирскими замашками. И любит опекать младших. У нее хорошо получается объяснять – и она с удовольствием, не жалея времени и сил, старается научить чему-то, если ее об этом просят. Может, она – прирожденный педагог.
Я обнаружил, что мне доставляет удовольствие думать о будущем детей, представлять их себе – мудрыми, зрелыми… Такими, каким я сам не сумел стать, хотя прочел достаточное количество умных книг.
Мне теперь кажется, Света раскрыла Фаю… Изменила ее. До рождения дочери она была очень скованной, стесняющейся проявлять хоть какие-то эмоции. И этот ребенок – шумный, требовательный, жизнерадостный – вывел ее наружу, разбив скорлупу, в которой она укрывалась от мира. Я замечал, что Фая стала более уверенной, голос ее зазвучал твердо, она перестала бояться знакомиться с новыми людьми…
Все эти изменения я отмечал краем глаза, не застревая на них… Но теперь понимаю, что спустя девять лет имею дело уже с совсем другой Фаей. Это не робкая девочка, не осознающая свой природный темперамент, а женщина, которая сама не заметила, как стала более бойкой, смелой, решительной.
Я всегда знал, что работа продавщицы ей не по душе, но не ожидал от нее такой прыти – не сказав мне ни слова, полностью поменять свою жизнь… Видимо, недовольство копилось в ней долго, и произошло что-то вроде взрыва. Когда жить по-прежнему невозможно, и человек уже просто бежит.
А теперь есть, куда.
Я посмотрел на часы. Уже вечер. Темнеет. Надо задернуть шторы, включить свет. Но у меня не было никаких сил сдвинуться с места. Позвонить Вике, узнать у нее все подробности? Но я не знаю ее телефон. Написать самой Фае, потребовать объяснений?
Требовать теперь уже имеет право только она…
В кабинет вошла Зоя. Она включила свет. Приблизилась ко мне, присмотрелась и ахнула. Захлопала в ладоши.
- Ну, молодец!
- Зачем ты… сейчас… пришла… - я еле ворочал языком. Впервые в жизни я испытал желание выпроводить эту женщину…
- Хочу обсудить, какова моя доля… на что я имею право после развода. Или прислать моего адвоката?
- Зоя…
- Этот огромный дом…  Знаешь, мы можем его продать. Понимаю, у тебя ностальгическое отношение к нему – из-за родителей. Но он нам ни к чему. Далеко до центра Москвы…
- Это так.
- Купим потом две квартиры.
- Между прочим, в квартире твоего отца три свободных комнаты.
- Я это прекрасно помню. Но на них претендует и Жанна. Когда-нибудь мы будем сдавать это жилье… или самим пригодится. Короче… Квартира с евроремонтом в элитном доме. И алименты – ежемесячно. Конечно, я понимаю, твой официальный заработок невелик… так что жилье нам все это компенсирует. Продаешь этот особняк, покупаешь мне то, что я сама выберу, суд определяет сумму алиментов… и я оставляю тебя в покое. Или – ты меня. Не знаю, как точнее выразиться… Смешно, честное слово. Так как… будешь спорить и мелочиться? Ты, благородный папаша!
- Вон!!!
Я заорал и набросился на нее. Только раз в жизни я на это решился, потому что был пьян вдрызг. Она нисколько не смутилась и не удивилась. Молча смотрела на меня и как будто ждала чего-то…
- Кстати, ты можешь жить у сестры. У нее в доме пустуют несколько спален. Так что мой совет – сэкономь на покупке жилья для себя самого… а мне оно нужно. Мы с адвокатом составим опись имущества – антиквариат, акции… Я много на что теперь право имею. За тобой грешок, Веня. А за мной… хоть найми детектива следить, ничего не найдет. На суде ты будешь единственным виновником. А я – белой, пушистой. Ты ничего мне не сможешь поставить в вину, кроме шуточек, которыми я пыталась заставить тебя ревновать. И я видела, что они тебя возбуждали. Не отпирайся, тебе это нравилось.
И вдруг в моем сознании промелькнула мысль… а не хочет ли она довести меня до белого каления, заставить наброситься на нее, ударить? Одним словом, теперь она методично подсчитывает мои грехи, проступки, недостатки. Как будто составляет так называемую «опись» - и все для суда. Чтобы сыграть на этом.
Предел цинизма… Или благоразумие?
Но ведь я полюбил ее именно такой – не скрывающей своей охотничьей, азартной, хищной сути.
Мне сейчас хотелось бы, чтобы Зоя вышла из себя, и тогда прорвалось бы в ней что-то затаенное, глубоко искреннее… Мы смогли бы понять друг друга.
Нет, она-то меня понимает прекрасно, это я отказываюсь принять очевидное.
- А от спиртного-то, правда, легче становится, - сказала она с какой-то новой, странной интонацией. И вышла из кабинета.
Я уже ничего не хотел, кроме как… Достал еще две бутылки. Поставил на стол. Подумал: надо уйти из дома. Не на глазах же у Лени, прислуги… А, ладно! У других мальчиков отцы пьют беспробудно. А он меня видел в таком состоянии раз или два.
Приедет Лариса, начнет говорить что-то о лечении в клинике или «кодировании»… я ей не открою.
Я встал и закрыл дверь кабинета на ключ. И полегчало. Выпил еще полбутылки, рухнул на пол, уснул.
Разбудил меня стук в дверь.
- Веня, открой, уже скоро обедать, а ты еще даже не завтракал! – естественно, голос Ларисы. Я посмотрел на часы: половина второго. Ничего себе… Я проспал почти сутки.
- Лара… рядом с тобой никого нет? – спросил я.
- Да нет же! Давай, открывай. А то сама за ключами пойду. У меня есть дубликаты.
Пришлось ей открыть. Она ужаснулась.
- Да ты… Ты что с собой делаешь, дурень! У тебя будет инфаркт…
- Твой муж…
- Ты на него не ровняйся, Ренат – здоровый бугай. И то – завязал.
- Лариса… - я покачивался, схватившись рукой за дверную ручку. – Может, мне у тебя пока… ну… Ведь сейчас твой дом пустует? Муж вернется только через месяц, а дети уехали в Англию.
- И что ты собрался там делать? Пить, пока я на работе?
- Взять отпуск и…
- Веня!
- Мне лучше. Ты не понимаешь… Зоя – и та признала… что алкоголь… он полезен.
- Зоя? – тихо переспросила Лариса. И вдруг лицо ее дернулось – как будто какая-то мысль шевельнулась. – Веня… отпуск я тебе дам. Оформишь больничный. Скажешь, что сердце… в общем, не мне тебя учить. Но пока переезжать не стоит. И не пей сейчас… накануне бракоразводного процесса. А то еще адвокат Зои скажет, что ты дурно влияешь на мальчика. Кто его знает?.. Так она может тебе отомстить. Продержись сейчас… ради Лени. Ты что, даже это не можешь?
- Я… - я закашлялся и не смог выдавить ни слова.
- Вот смотрю на тебя и думаю… Может, зря я решила расставить все точки над «и»? Прояснить ситуацию, изменить ее? Как я считала, к лучшему? Ты – такой человек… можешь жить в неопределенности, тебе в ней даже комфортно… когда ничего до конца не ясно… все в каком-то тумане… А абсолютная проясненность – она для тебя просто невыносима. Требует определенных решений, поступков, а ты… Ты не можешь…
Она плакала. Мне стало стыдно.
- Лара… Да нет, права ты была… Сколько можно жалеть меня? Ведь страдали другие…
- Боюсь, как бы своей решительностью и желанием помочь, я не сократила твои дни… 
- Я что… так ужасно выгляжу?
Лара кивнула.
- Да. Так ужасно, Веня.
Я подошел к зеркалу. Знакомая картина. Я настолько привык к своему отражению, что оно меня не тревожило. Но, конечно же, сорок три мне не дашь. Что поделать?..
- Скажи мне… ты сдался? – спросила она. – В смысле… перестал надеяться на… примирение с Зоей?
- Сколько можно… - я тихо вздохнул. – Я, Лара, устал.
- Ну, и хорошо. Будешь теперь отдыхать, беречь силы…
- Это меня поддерживало… Пусть надежда и была невозможной… А теперь я ничего не хочу. Лечь, закрыть глаза и…
- Понимаю.
Она замолчала. И я ей был благодарен за это. Надо мне было мысленно попрощаться с этим, так долго и вопреки всему не желающим гаснуть огоньком… Без лишних слов. И комментариев. В такую минуту – только не это.
- Ты останешься здесь. Иначе твой переезд, даже ко мне, может быть воспринят как уход из семьи. Бросание ребенка на произвол судьбы… В общем, ты понимаешь, как все это перевернут потом. С этого момента ты должен быть осторожным, выдержанным. Попытайся спасти хоть что-то – и это отношения с сыном. Ему не должны внушить, что ты – неразборчивый в связях безответственный алкоголик. Хорошо, Света тебя никогда не видела в «разобранном» виде». В ее глазах ты пока не померк.
- Этого мы знать не можем… Девочка просто дает мне время оправдаться, очиститься от подозрений… Но пройдут годы, и она вынесет свой вердикт.
Лариса взяла меня за руку и отвела в спальню, чтобы я привел себя в порядок. Я принял душ, умылся, побрился, переоделся. Затем спустился в столовую, выпил кофе. Почувствовал, что голова разламывается.
- Посиди в саду – на свежем воздухе, - посоветовала Лариса. – Все бутылки из бара я вынула и выкинула, уж не обессудь. Дай мне слово, что будешь держаться…
- Я постараюсь.
А что я еще мог ей сказать? Леня приехал из школы как раз тогда, когда я устроился на скамейке с ворохом газет. Он подошел ко мне и молча сел рядом.
- Как дела? – спросил я.
- В школе?
- Да.
- Как обычно. Пап… - он явно собирался с духом, чтобы мне что-то сказать, и я повернулся к нему. – Скажи, у тебя гордость есть?
- У меня…
Я замер на месте. Ребенок задает мне вопрос, на который ни разу в жизни не решилась даже Лариса.
- Ленечка… а как ты думаешь… у тебя она есть? – осторожно спросил я.
- Уверен.
- А я… я насчет себя… не уверен.
- Я так и думал.
- А почему ты это спросил?
- Из-за мамы. Она ведь не хочет жить с тобой.
- Откуда ты знаешь?
- Услышал вчера. Я шел на второй этаж, а она говорила о разводе…
- Ты слышал весь разговор?!
- Нет, кусочек.
Я молчал, потрясенный. Нет, сын не в меня, и я всегда ошибался.
- А ты как считаешь… гордость… она есть у мамы?
- У мамы-то – есть, - спокойно ответил он.
Я понял: он не столько любит, сколько по-своему уважает ее, отдает ей должное. И сейчас перед ним встал вопрос: можно ли уважать такого человека, как я? Я всегда старался разговаривать с ним так, чтобы он чувствовал себя ровней, но ведь ему всего девять лет.
- Леня… я…
- Пап, ну не хочет, как хочет… - он коснулся моей руки. – Да не держи ты ее.
Леня встал, взял портфель и ушел. Я посидел какое-то время, пытаясь понять, как мне вести себя дальше – с ним, а не с Зоей. Чтобы не утратить то, что есть у нас с ним сейчас. И понял, что я не очень-то дорожил этим, раз был готов променять чувство собственного достоинства своего ребенка на возможность удержать Зою. А оно у него всегда было – я это осознал, вспоминая, как он вел себя, когда его ругали, отчитывали. Молча терпел. Извинялся – но не подобострастно. Никогда он не выклянчивал расположение взрослых. Нет – значит, нет. Не хотят – и не надо.
Я посмотрел на часы: надо пробыть на свежем воздухе примерно до трех, тогда точно почувствую явное улучшение. И заставил себя все это время гулять по дорожкам нашего сада, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Теперь у меня не было спасительного средства – Лариса выбросила бутылки. Мне ничего не стоило купить новые, но…
Я что, окончательно должен пасть в глазах собственного сына? Хорошо – я мало говорил вчера, иначе бы он наслушался…
К трем часам я вернулся домой, съел суп, прошел в кабинет, нашел сайт нашей школы. И фотографии многолетней давности. Воронова Лариса Николаевна – владелица. (Она оставила девичью фамилию.) Никитина Зоя Александровна – директриса. (Фамилия тоже девичья.) Воронов Вениамин Николаевич – учитель музыки…
Леня записан как Воронов Леонид Вениаминович, поскольку я его как бы «усыновил», все считали его сиротой.  В свидетельстве о рождении Светы Плетневой в графе отца – прочерк. Отчество «Вениаминовна» Фая ей не стала давать – слишком запоминающееся мужское  имя. Если человек по имени Веня будет все время вертеться рядом с девочкой, люди, видящие документы, сделают выводы…
Теперь-то уж точно мы «выправим» все: она станет Вороновой Светланой Вениаминовной. Хотя… К фамилии своей Света привыкла.
Я понял, что чересчур боялся суда людей посторонних, но никто не обязывает нас давать им отчет о своей жизни. Может, когда-нибудь Леня и Света придут работать сюда. Тогда девочка решит взять нашу фамилию – все-таки это семейный бизнес.
Фотография двадцатисемилетней Зои. Она мало изменилась. Взгляд тот же – испытующий и насмешливый. Мне хотелось вспомнить ее такой, какой она была тогда. Как я мечтал о ее покорности – возможности делать с ее гибким вертким телом все, что угодно. Покорности притворной – на время. Иначе я быстренько бы к ней остыл.
Вот в чем дело…
Она так и не «далась» мне в руки – в образном смысле, в буквальном… В каком угодно. Осталась недостижимой.
Извивалась в моем сознании змеей, которую я пытался схватить за хвост, одолеть, истратил все силы, забыл о времени… Метался годами, стиснув зубы, забыв обо всем, зачарованный, завороженный.
Она победила.
Я вернулся в поисковую систему «Яндекс». В этот момент в кабинет вошел Леня с ноутбуком в руках.
- Хочешь, дам послушать новую запись той самой певицы? Ее подруга выложила это видео.
Я кивнул. Мальчик сел, положил компьютер на колени, нажал на кнопку, и я услышал вступительные аккорды. «Адажио» Альбинони в вокальном исполнении. Я предпочитал инструментальное. Был уверен, что этот эксперимент удачным не выйдет. Но все-таки вслушался.
Суровая чеканная мелодия более естественно звучит в инструментальном варианте, певцы пытаются сделать ее слащавой и портят все. У этой музыки строгий характер, ее ни в коем случае нельзя переслащивать. Что-что, а вкус-то у меня есть…
Я был удивлен. Исполнение Лары Фабиан  мне казалось приятным. Но эта певица тоньше прочувствовала этот стиль. Тональность взята пониже. Никаких украшательств. Траурное звучание мелодии – интонация настолько естественная, будто певица произносит все это на одном дыхании, и ей это ничего не стоит. Слушая ее, о технических трудностях я забывал. Когда нужно было спеть вокализ (мелодию без слов), она, как и Лара Фабиан, мелодию устремила вверх – но проделав все это суше, четче. Казалось бы, эмоциональный градус должен был получиться несколько сниженным, но ничего подобного – ее жестковатая, точечная манера оказалась как нельзя кстати.
Глубочайшая искренность. Пение Корделии из «Короля Лира».
Другие исполнительницы стали мне казаться в сравнении с ней сладковатыми, приторными, жеманными… а то и безвкусными. Привкус горечи в ее интонации сочетался с умением «сгущать» и «разбавлять» природные краски. Это воспринималось на слух как яркие и размытые пятна, оттенки тени и света, особенная колористика голоса, богатого природными возможностями.
Я долго молчал, смакуя удовольствие, забыв о том, какое это счастье – наслаждаться любимой музыкой.
- А как зовут подругу этой певицы? – спросил я у Лени.
- Виктория. Она написала немного о ней. Поет в ресторане. Недавно устроилась, только начала. Ее иногда приглашают на праздники.
- Надо же…
И я решился – будто усилием воли нырнул в глубоководье – узнать, кто это такая. Но в кабинет вошла Зоя.
- Выглядишь ты сегодня получше, - сказала она самым миролюбивым тоном.
- Спасибо, - сдержанно отозвался я, чувствуя предательское ликование: я по-прежнему был рабски ей благодарен за малейший знак внимания и готов выставить себя на посмешище. Сын растет, взрослеет, не должен он стыдиться своего отца-тряпки. Хотя бы ради него я должен сейчас переломить себя и сыграть роль… охладевшего супруга. Который решился разорвать тяготившие уже всех абсолютно узы.
- Ты вчера услышал слово «развод», сынок, тебя оно напугало? – спросила она у Лени.
- Я… удивился.
- Ничего страшного в этом нет. Взрослые разъезжаются в разные квартиры, но продолжают общаться.
- Так у многих, - кивнул Леня.
- Именно. Когда-то разводы были запрещены, и люди не могли разойтись, даже если им этого и хотелось. Сейчас они разрешены. И все относятся к этому спокойно. Во всяком случае… стремятся.
Говорила она все это, глядя на меня, а не на сына, и до меня дошло, что Зоя пытается понять, насколько ее власть надо мной сохранилась. Как я сейчас поведу себя? Буду ее умолять? Издам крик отчаяния? Или попытаюсь удержать ее силой? Все это будет потом использовано против меня в суде – хорошо, Лара меня вразумила.
- Мама, я не боюсь, что вы разведетесь, - сказал ей Леня. Он смотрел в пол, своим сосредоточенным меланхолическим выражением лица напомнив мне его настоящую мать, Фаю.
«Она судит по себе – думает, если женщина ухаживает за новорожденным, то она не может его не полюбить, - подумал я, вспомнив, как Фая говорила сыну о Зое, - еще как может… относясь к своим обязанностям с равнодушием больничной сестры или нанятой преподавательницы».
Если что по-настоящему и примирило меня с разводом, то именно этот ее порыв… Когда она совершенно не думала о себе, о том, как выглядит в глазах сына.
И ради него я должен смириться. Принять то, что когда-то сказала мне женщина-психолог: «Вениамин, вы склонны впадать в психологическую зависимость от тех людей, которые к вам относятся пренебрежительно. Тогда вы из кожи вон лезете, чтобы им доказать свою ценность, внушить, что вы заслуживаете лучшего отношения. И на это вы готовы потратить жизнь? Убедить самого себя, что это чувство является любовью? А не реакцией исковерканной в детстве психики, которая стремится реабилитировать саму себя».
- Я рада, что ты так это воспринимаешь, Леня, - она нагнулась, поцеловала его в лоб и вышла из кабинета.
Если уж разговор начался при нем – все, назад пути нет. Зоя знала, что делает, представляла, какую мне боль причиняет. Она это специально? Откуда мне знать? Я устал о ней думать…
- Пап, тебе надо отвлечься. Не думай пока о маме, - Леня подошел ко мне со своим ноутбуком. – Ты же хотел узнать об этой певице. Вот – подруга ее написала. Читай.
Я вгляделся в фотографию автора блога и глазам своим не поверил. Вика! Соседка Фаи! Это что – совпадение?
Нет-нет… Леня не знает Вику, ему и в голову не пришло…
Информация о певице: «Моя подруга живет и работает в Москве в ресторане «Октябрь». Ей двадцать восемь лет, она растит девятилетнюю дочь…»
Я зажмурился. Быть такого не может.
- Папа… - Леня теребил мою руку. – Папа, ты что? Заболел?
Ради него я должен держать себя в руках, хотя сердце… «Да ладно, Веня, - одернул сам себя я, - тогда ты боялся, что если она начнет выступать где-нибудь, то как бы она ни пела, это привлечет к ней внимание… и секреты твои могут выйти наружу. Понятно, ты психовал, отговаривал… Но сейчас-то чего? Когда все  открылось. А ты все трясешься, трясешься… Неужто… привычка? Людей не смеши».
- Леня, - я старался говорить спокойно и внятно. – Прости, я… сейчас дочитаю. И ты… ты поймешь.
Прочел о консультациях у преподавателя по вокалу в училище Танеева, намерении туда поступить. Вопрос одной из слушательниц: «Как зовут молодую певицу?» И ответ Вики в самом низу страницы: «Фаина Плетнева».
Как обухом по голове.


























                Федор

Родителей своих я не помню – погибли, когда мне было года полтора. Растил меня дед. Молчун, на вид суровый, но это для того, чтобы к нему не приставали с разговорами. Болтовню, сплетни, разглагольствования о политике – он это все не любил. И я такой же. Настроение «поговорить» крайне редко бывает. Так что мы с ним уживались.
И если какие-нибудь сердобольные дамочки принимались меня громогласно жалеть, называя «сироткой», мне в детстве это было даже смешно – настолько комфортно я себя ощущал вдвоем с дедом. И никто не был нам нужен. Как ни пытались ему навязать мысль о женитьбе «ради меня», он не хотел даже слушать. Хотя ему тогда было всего-то около пятидесяти. Но он не женолюб. Его пытались представить женоненавистником – но это уж полная чушь. И почему так трудно людям понять, что не все так уж жаждут участия, и хотят, чтобы к ним лезли в душу?
Я только сейчас понимаю, как его все раздражало. Мне сорок один – и я непонятно, чем, заслужил репутацию мизантропа. Говорю мало – что есть, то есть. В основном, только по делу. Терпеть не могу трепотню по телефону часами… да и не только по телефону. Я слышал, что люди меня побаиваются, считая жестким, непримиримым, чересчур требовательным. Странно это – как нас воспринимают со стороны… Я никогда не хотел нагонять страх на коллег, студентов, аспирантов – мне импонировало, когда они не боялись мне возражать, отстаивали свое мнение, даже если я считал его ошибочным. Я не властолюбив. Покойная Ира как-то сказала: «На самом-то деле человека демократичней тебя поискать… Но у людей свои стереотипы. Они считают, что такой руководитель должен все время мило улыбаться. А ты им кажешься суровым, вот они и вообразили, что ты тиран». Она понимала…
Мне иногда жаль – всей душой, честное слово! – что я ее так и не полюбил. Слишком она этого, видимо ждала… Если бы не показывала свои обиды, может быть, мне с ней было бы легче поладить.
Любопытно – когда Ира мне предложила жениться на ней, о любви с ее стороны не было и речи.
- У меня консервативные родители. Для них беременность без мужа – это катастрофа. Давай сыграем эту комедию. Не понравится, разведемся. Но для них «разведенка» - это меньший позор, чем ребенок вне брака.
- Про меня будут такое говорить… Что прельстился на наследство вашей семьи, женился ради карьеры.
- Федя, но тебе же всегда было плевать, кто что скажет.
Я задумался: может, это и, правда, ненадолго. Отец ребенка Ирины был женат, он занимал такой пост, что развод мог навредить его карьере, – а возвышением по служебной лестнице этот мужик был обязан жене. У них было трое детей. Так что… я его понимал. Не оправдывая, конечно.
Притом – как она говорит, он действительно не любил ее. Просто не отказался, когда она сама проявила инициативу.
- Я его знала с детства, тогда еще мечтала о нем… Дурой была. Но что теперь говорить?..
Вот так получилось, что я женился на богатой наследнице. И меня объявили отцом ее ребенка.
Зоя считала, я сделал это ей назло. Потому что она меня бросила ради этого Вени… И в то же время она аплодировала.
- Федя, а ты оказался не промах… Когда-нибудь мы с тобой разведемся, я получу свою долю от Вени, а ты – от Иры… И мы заживем…
У нее было мечтательное выражение лица.
- Ты-то, может, что-нибудь и получишь, а я… Что я – баба? Планировать ограбление собственной жены. Сам заработаю. К тому же… ты знаешь, мне много не надо. У меня не такой безудержный аппетит.
Она прикусила губу.
- Ну, конечно, и ты выбираешь себе в жены дочь владельца частной клиники, в которой ты как хирург можешь сделать карьеру, а в будущем ей завладеть.
- Карьеру я сделать хочу. Но не ради шикарных апартаментов. Я жить и в чулане могу. Я просто работать люблю.
Мне не хотелось тратить время на бесплодные споры, слишком больно было видеть ее такой – язвительной, воодушевленной… Я совершенно другую Зою любил. И никогда не забуду, какой она бывала тогда, когда мы оставались на ночь в моей небольшой квартирке в обшарпанном доме: простой – в лучшем смысле этого слова. Естественной – безо всякого желания произвести впечатление. И если она и поддразнивала меня, то было это с веселой детской улыбкой.
Тогда она меня чувствовала. Понимала, когда не нужно говорить много… мы могли молчать целую вечность. В ней есть что-то мужское, но мне это было по нутру. Я никогда не любил слишком жеманных женщин, которые носятся со своей «женственностью», становясь карикатурами. Такой была ее сестра, Жанна. А Зоя… я вдыхал ее как порыв резкого свежего ветра и приникал к ней как к роднику в пустыне, желая напиться. Так мне было с ней… «хорошо» - это неподходящее слово. Еще не придумано подходящих для нас с ней  - какими мы тогда были.
 Наверно, она смягчала меня. Счастливые люди вообще склонны улыбаться безо всяких причин… И я помню, как надо мной подтрунивали однокурсники. И санитарки в больницах.
Конечно же, я понимал, что не может все это длиться вечно. Я – всего лишь пауза в ее стремительном восхождении наверх. Она мечтала горы свернуть, а я… быть врачом в обычной больнице.
- Есть вариант, - призналась она мне. – Готов ноги мне целовать. И целовал уже…
Я  молча смотрел на нее, понимая, что это – конец. «Целовал уже»… Она так спокойно об этом мне говорит…
- Федя, да не заморачивайся… Мы же с тобой пока не женаты, клятв никаких не давали друг другу. Этот тип… я пока думаю, какой от него может быть толк для меня.
Я ее выгнал. Отказался слушать дальше – меня тошнило от этих циничных откровений. Может быть, она искренне не понимала, что унижает меня, давая понять, как мало я ей могу дать в финансовом плане… Она что-то пыталась мне возразить, даже обнять, но я открыл входную дверь и молча кивнул ей. Стоял неумолимый. Как столб. Она взбесилась, схватила сумочку и убежала.
Это было первой нашей серьезной ссорой. Причем тогда я был убежден, что это не ссора, а самый настоящий разрыв, и больше мы не сойдемся… Разве можно? После «такого»…
Помню, как я сидел на диване, смотрел в одну точку, думал: все краски мира поблекли, померкли… меня ждет будничное тускло-серое существование. И я должен буду выдерживать это – день за днем, ночь за ночью. Забыв о ней.
И в эту минуту раздался звонок. Я не хотел подходить к телефону, но все-таки сделал над собой усилие и ответил.
- Федя? – голос ее звучал странно, не помню я в нем такой ни с чем не сравнимой нежности. – Ты – мужчина. Единственный в моей жизни. Понимаешь… я иногда «зарываюсь». Да даже и не «иногда». Слишком много злобы во мне накопилось. Желания мстить мужчинам… ну, это все из-за отца, из-за того, как он к матери относился. Ты – единственный, кто способен поставить меня на место. Выставить из своей жизни. Не позволять так к себе относиться… И в этом все дело. Не говори сейчас ничего, но я… я поняла, почему на самом-то деле только тебя я люблю.
«Люблю»… Это слово она тогда впервые сказала. После той безобразной сцены. Я зажмурился, сдерживая слезы. Хотелось прижать к себе трубку, как будто это была ее часть… сохраняющая тепло, каким-то непостижимым образом согревающая меня. Я ей тогда ничего не ответил. Потом вспоминал это, думал: а может быть, зря?
Мы оба – не любители красивых слов. Они не нужны нам были. Со мной она не изображала из себя светскую львицу или ненасытную пантеру, не играла ни в какие игры. Мне кажется, что она находила счастье в обыкновенности – в том, чтобы вглядываться друг в друга, забыв обо всем… Как-то я проснулся, почувствовав, что она забралась на мою спину и поцеловала ее. Так осторожно, как будто боялась меня разбудить. Я дышал еле слышно. Она прошептала: «Федя… милый… ты мой, только мой!»
Я еще долго лежал неподвижно, боялся дать ей понять, что почувствовал, понял, расслышал…
Нельзя было. Слишком интимной казалась мне эта минута – мгновение, когда она стала со мной абсолютно открытой и уязвимой. Сбросила все покровы.
И вспоминаются мне совсем не те моменты, когда я или она достигали физического удовлетворения, а проявления ее неожиданной нежности – они всегда застигали меня врасплох. Она любила тереться головой о мою спину плечи – движение, напоминающее животные ласки, и вместе с тем такое доверчивое, даже детское.
Дед не мог видеть, знать всего этого. Но он почуял. И высказался.
- Ее не всякий мужик сможет выдержать… ты у меня не хиляк. И я имею в виду не мускулы, хотя они у тебя и есть.  Вот она к тебе и прикипела. Душой, не только телом. Понимаешь, есть в людях темное и светлое… Одноцветные люди скучны. От них знаешь чего ожидать. Только хорошего. Или только плохого. А в твоей Зое борьба идет… ты – ее свет. Тебе потому с ней и интереснее, чем с другими, ты, сам о том не подозревая, борешься за то, чтобы свет этот в ней одолел ее темную сторону. Но, я боюсь, что ты жизнь на это потратишь… Истощишься. Выдохнешься. И все-таки не победишь.
Получилось как в песне «Они знакомы давно» - про любовников, у которых есть семьи. Но их-то держит чувство долга, а нас  - что в этих браках держало? Жадность? Это совсем уж не романтично…
Год назад умерла Ира. Ее сыну, Родиону, сравнялось четырнадцать. Он до сих пор винит меня в смерти матери, считает, что я разбил ее сердце, не ответив на чувства…
- Скажи ему правду, - попросила меня жена. – Пусть знает, что не было у нас с тобой настоящего брака, ты ему вообще не отец… Он изменит к тебе отношение, может, даже и благодарен будет. Я со временем привязалась к тебе, но я вообще влюбчивая… Родик не понимает. Он слишком поверхностно судит о тебе.
- Но я действительно мало с ним занимался…
- Мои отец и мать не хотели этого, частично дело все в них, они настраивали мальчика против тебя, выставляли корыстным, каким-то альфонсом, охотником за приданным. Но, знай они правду…
У меня были связи на стороне – но ничего романтического. Физический голод, и только. Я воспринимал это как трапезу. Ира все понимала – мы изначально дали друг другу свободу. Полнейшую.
Я понимаю, она страдала, надеялась, что я со временем все-таки полюблю ее… Мальчик все это видел. Наверное, на его месте я тоже бы возненавидел такого «папашу». Когда-нибудь он узнает всю правду, пока, как мне кажется, рано.
Но не так уж легко выдерживать его ненависть – целенаправленную и яростную. Он «ушел» в нее с головой, живет этим. Психотерапевт смог бы помочь, но парень нас всех посылает куда подальше. Возраст такой.
Своих детей у нас с Ирой нет. Она слишком тяжело пережила первые годы – тогда-то еле жива осталась. Рожать второй раз я ей сам не советовал. Она – не из тех женщин, кто расцветает после беременности и родов. Я как медик могу сказать, таких на самом-то деле – крохотный процент, у большинства дети отнимают здоровье, а не наоборот. Но говорить об этом громогласно врачи не хотят, боятся, вообще рожать перестанут. Если провести аналогию с зубами – встречаются люди с идеальной челюстью, но каков их процент?.. О вреде абортов кричат на каждом углу, о последствиях родов помалкивают. Считается, это – лукавство во спасение. Иначе – какое будущее у нации? Отказ от деторождения вообще?..
Помню одну из наших последних встреч с Зоей накануне ее свадьбы с Вениамином. Тогда я не воспринимал всерьез ее намеки на кокетство с ним, не подозревал, какие планы она строит. И продолжал спать с ней – в блаженном неведении.
- Лежи, лежи… глаза открой… так-так-так… - Зоя выпрямилась и погладила мою щеку. – И что в тебе красивого, отвечай? Ни сапфировых глаз, ни рубиновых губ, ни орлиного носа, ни соболиных бровей… как это любят описывать в бульварных романах. Кажется, так там себе представляют героев-любовников, от которых все без ума.
Я засмеялся.
- Ну, вот и ответ на вопрос. Почему никто не сходит по мне с ума. Я обычный.
Она наклонилась к моим губам.
- Обычный… Ты даже и не высокий… Так – средний. И никакими параметрами не выделяешься из толпы. Тебя трудно заметить. Но это – на первый взгляд… а потом… Чем больше глядишь, тем больше видишь… Ты – как книга в неприметной обложке, от которой невозможно оторваться. Ее знаешь наизусть и хочется перечитывать, перечитывать – до изнеможения… Или спрятать ее под подушкой и открывать на любимых местах.
Зоя покрывала поцелуями мое тело – спокойно, неспешно. Но я видел, как она дрожала.
- Теперь помолчи.
Она опускалась все ниже и ниже. Я невольно застонал. Мне не хотелось, чтобы она в постели делала то, чего вовсе не хочет, потому что начиталась эротических книг или насмотрелась фильмов, и считает: так надо, чтобы я был доволен. Я даже попытался ее остановить.
- Нет… я хочу, - она нежнейшими прикосновениями – до кончиков пальцев ног – возбудила меня. Я был смущен, тронут и в то же время не мог совладать с собой – притянул к себе Зою, ворвался в нее, она вскрикнула и прижалась ко мне с такой силой, что я не мог отстраниться. Мы так и лежали, слившись в единое целое. И ни малейший намек на будущую грозу не мелькал на горизонте моего сознания – я всецело доверился ей.
- Хочу твоего, твоего, твоего ребенка… но уж как выйдет… - бормотала она. – Жаль, в двадцать первом веке нельзя обмануть, этот чертов анализ…
- О чем ты?
- Забудь.
Потом она вбила себе в голову, что это муж виноват в ее выкидышах. Однажды я обмолвился ей: есть такая штука – биологическая несовместимость. Когда у пары не получается зачать и выносить здоровенького малыша. Постоянные сбои – то на раннем, то на позднем сроке. Или рождается инвалид детства. Хотя с другими партнерами у них могли бы быть дети.
- Я знала, что дело в нем, - решила она. Ей хотелось его обвинить – до такой степени ее существо отторгало этого Веню – ласкового, заботливого, преданного, обеспеченного… Вот она и внушила себе, что эмбрион это ее отторжение чувствует, и не хочет расти, развиваться внутри ее организма.
- Для того чтобы это выяснить, надо анализы сдать, - я пожал плечами.
- Да к черту! Нет – и не надо… - она внезапно задумалась. – Но наследничек не помешал бы.
Тогда у меня уже не было ревности, я даже слишком хорошо понимал, как она относится к мужу. Но не собирался его жалеть. Пусть получает свое.
Никогда я не мог простить ему… хотя и понимал, что Зоя сама сделала выбор, и он – скорее жертва, чем похититель. Она рассчитывала, что это – на время. А я, как преданный пес, дождусь, когда ей заблагорассудится развестись с этим Вороновым, обобрав его. А это, как она выяснила потом, не так-то просто, потому что их адвокаты куда хитрее нее. И у этой семейки такие связи…
Беременная Ира тогда стала для меня выходом… Возможностью сделать над собой усилие и прекратить общение с Зоей. Имея для этого официальный повод.
Я скорее умру, чем унижусь перед какой бы то ни было женщиной. Не обязательно – только женщиной. Вообще – человеком… Смерти я не боялся.
Не знаю я, хорошо это, плохо… но я не позволю собой вертеть. Ей – в особенности.
Начались звонки – через несколько недель после ее свадьбы.
- Ты снишься мне…
- Я снов не вижу.
- Есть у тебя какая-нибудь фантазия? Ну, чего тебе на самом деле хотелось бы от женщины, но ты не решался сказать? Я сделаю что угодно…
- Это ты у нас фантазерка.
- Я знаю, - голос грустный. – Но подумай… Теперь ведь мы… у нас будет тайна. Никто не знает о том, что мы есть друг у друга…
- Тебя это что… волнует? Приводит в состояние возбуждения? Тебе это… нравится? – осенило меня.
- Ну, да… Я игрок по натуре, - призналась она.
- А вот я не азартен совсем.
- Очень жаль.
Я понял, в какие игры она теперь будет играть: на людях держаться со мной отстраненно, даже делать вид, будто я ей антипатичен, а на самом деле испытывать удовольствие от мысли о том, как мы с ней всех дурачим. А потом… встречаться в условном месте (хотя бы на моей старой квартире) и в постели смеяться над окружающими. Такая жизнь – как раз для нее. И она пыталась меня к ней приохотить.

- Слишком я для тебя простодушен… Прости.
Я повесил трубку, не желая никакого продолжения. Мне стало тошно. И даже как-то неловко за нее… а за себя уж – вдвойне. Тогда Зоя сменила тактику. Отсекла ту часть себя, которая вовсе не приводила меня в возбуждение и неимоверный восторг.
- Я не умею готовить, но ради тебя научусь. Ты скажи только – что.
- Пожалуйста, Зоя…
- Мы просто поговорим. Я приду, сварю яичницу с ветчиной… и мы посидим на диване, выпьем по чашке кофе…
Внутри у меня все заныло. Я промолчал. Она поняла: я приду. Все так и было – яичница, кофе, обычные посиделки… Она взяла мою руку и прикоснулась губами к пальцам – одному за другим. Это не был рассчитанный жест, Зоя выглядела уставшей, потускневшей… как будто погасла в ней искорка. Вместе с ней – и вкус к жизни.
- Люблю тебя. Прогоняй меня. Ну… скажи, чтобы я убиралась, - она зарыдала. – Люблю…
Что мне было делать? Я сам был готов разреветься. Сидел как мумия. А она, угадав мое состояние, опустилась на пол и положила голову мне на колени.
- Прости, я больше не буду играть… Никогда. Ни во что. Я этим тебя оттолкнула.
- Зоя, но, может быть… Я – не то, что нужно тебе. Ищи игрока – себе под стать.
- Федя… иди ко мне… милый… любимый…
Я встал, поднял ее за руки. Она так прижалась ко мне, что я не смог вырваться. С силой отчаяния, которую я ощутил всем своим существом.
- Ты нужен мне. Нужен мне. Нужен.
Она безмолвно требовала от меня того, чего я не мог в тот вечер не сделать. И, соблазнив, затихла, прижавшись к моей груди.
 Я слышал, как она нашептывала, будто внушала: «Ты можешь быть с кем-то другим… другими… но все же ты мой… Ты мой… Только мой… Ты не представляешь, что я проделываю с тобой в своих снах: с ума тебя свожу… и люблю… Так люблю… Как никто… никогда… не будет…»
Мне это льстило, конечно. Но я – не самовлюбленный павлин. И после того, как она ушла, я задался вопросом: не было ли ее подчеркнутое смирение новой игрой? Ей явно меня не хватало – но теперь она стала хитрить, чтобы меня привязать. Хотя в этой ее полуигре сверкала крупица истины – вопреки всему, даже собственной выгоде, отказаться от наших отношений, перечеркнуть их она не смогла.
Но я принимал лишь часть ее натуры – отказываясь примириться с той, которая меня безмерно отталкивала. Полюбить ее всю, как она есть. Целиком.
Но я не могу не признать: эта часть Зои дарила мне счастье. Безмерное. Ни с чем не сравнимое. И физическая составляющая  - несмотря на то, что она, безусловно, была! – вовсе не доминировала. «Я рядом с тобой – человек… а не воинствующая самка», - призналась она мне годы спустя.
И в это я верю.
«Ты любишь, когда все просто – естественно как дыхание, никаких наворотов,  никакой искусственности, ничего лишнего. Просто в постели, на кухне, в одежде, в беседе… И приохотил меня к этой своей излюбленной простоте, которая на самом-то деле мудрее всех моих вывертов, игр. Ты сама – прописная истина. Но истина настоящая, а не претензия на нее», - сказала она, и прозвучало это так проникновенно, что я… поверить не мог в услышанное. От такой, как она. Вот так – вдруг.
«Короля Лира» помнишь? Вот и я тебя люблю, как любят соль. Без нее – ни вкуса, ни сути, ни смысла… вообще ничего. Ты – соль моей жизни», - написала она мне в день моего рождения и отправила по электронной почте. Пошла на риск – воспользовалась своим почтовым ящиком, который известен мужу. Правда, вместо подписи только одну букву «З» поставила.
Я храню…
Мы осторожничали – встречались на зарубежных курортах тогда, когда был «не сезон». И проживали вдвоем неделю, две… Происходило это примерно два раза в год. Воспоминаний хватало… А здесь мы «держались».
Я ехал на машине по Москве и совершенно случайно на улице увидел Веню, молодую красивую женщину и девочку лет девяти-десяти. Они со стороны казались самой настоящей семьей. Девочка держала его за руку и весело что-то рассказывала, а он обнимал ее и гладил по голове. Женщина, глядя на них, улыбалась. Выражение лица Вени я не разглядел – только фигуру, он смотрел в противоположную сторону. Стояли они так долго-долго, полчаса, не меньше. Потом девочка побежала по улице, а женщина, подойдя к Вене, быстро поцеловала его в щеку и пошла за дочерью. Веня смотрел им вслед.
Я проследил за ней до дома, куда вошла дочка, потом до магазина, в котором она работала. Сделал несколько фотографий. Показал Зое. И оказалось, она знает все. И давно.
Но это ничуть не повлияло на ее нежелание разводиться. Вела она себя странно, как будто ждала чего-то.
И я почувствовал, что устал… Дошел до того, что играю в детектива, лезу в чужую жизнь… Сам себе стал противен. Просто чувствую – физически ощущаю! – как время уходит, а я все топчусь на месте. Видимо, возрастное.
Получается, я позволил Зое превратить себя  в марионетку, несмотря на все ее разговоры о любви и смысле жизни.
Как бы там ни было, я подумал, что стоит познакомиться с подругой Вени, чтобы выяснить все и успокоиться на этом…
Так в моей жизни сложилось, что мне никогда не приходилось ни за кем ухаживать. Зоя – и та сама проявляла инициативу. Сам я ни разу ей даже не позвонил.
- Избаловали тебя женщины, - сказала мне Фая, засмеявшись.
- Да. Избаловали, - согласился я.
- Так что же – ты мне предлагаешь ухаживать за собой?
Давно я так не веселился. Аж слезы выступили…
- Ну, когда-то мне надо же этому научиться.
Она мне сродни – обостренная гордость, кажущееся угрюмым и мрачным лицо, которое неожиданно преображает улыбка… Как солнечный зайчик. Оказалось, что девушка эта – «живая вода» для меня, считавшего себя высохшим… полумертвым.
Первое впечатление от них с дочкой: напоминают Фантину с Козеттой. Никогда я не видел такой любви матери с дочерью – когда они как подружки щебечут и дразнят друг друга. А больше они никому-никому не нужны в целом мире – холодном и равнодушном. Оазис света, тепла.
Почему-то подумалось именно так, хотя я тогда не знал в точности, как обстоят дела у нее с Вороновым.  Видимо, просто – по ассоциации с романом Гюго. Я именно так представлял себе героинь.
Я долго за ними следил, когда узнал точно, что именно эта женщина уже десять лет как любовница мужа Зои. Сам не знаю, на что надеялся, почему выжидал… Хотел отомстить Вене? Отнять у него любимую женщину… как отнял он у меня?
Наверное, в тот момент мне хотелось его во всем обвинить. В своей гротесковой «семейной жизни», в том, что ни у меня, ни у Зои так и нет детей – ни по отдельности, ни совместных… И, наверное, уже поздно. А этот поганец давным-давно роман закрутил с молодой, она ему родила, и он наслаждается жизнью, «работая на два фронта».
Надо признать, есть у Вени с Зоей общая черта: они не умеют отказываться от чего-то или  кого-то, делать выбор. Хотят иметь все. Сидеть на двадцати стульях одновременно. И это в итоге их объединяет.
 Тогда я не разглядел его самого.  Не представлял, как он выглядит при приближении. Но стоило мне увидеть – в ресторане отеля, где он играет на саксофоне…
 Боже мой… «Наслаждается»…
Врач во мне среагировал: не жилец. Инфаркт, инсульт – все возможно. В ближайшее время. И если он бросит пить, это уже ничего не изменит.
Только в этот момент я что-то понял… И мне стало стыдно.
Да. Перед ним.
И перед Родиком, состоянием которого я должен был быть озабочен… я усыновил его. Мальчик пережил страшный удар, от которого и взрослые мужики не оправляются. А я… в глубине души испытал облегчение, похоронив жену. Ведь теперь я свободен для Зои!
Дело в том, что лицо Вениамина напомнило мне Иру – так выглядела она недели за две до смерти… И мысли мои обратились к Родику… Бедный ребенок.
Я взбесился, когда Зоя мне заявила  (уже, наверное, в тысячный раз!), что пока не готова уйти от мужа. И ведь понимал, почему. Не для того она столько лет терпела его, чтобы остаться ни с чем после развода. Ей нужно было выставить виновником именно его… И стать жертвой в глазах судьи – все игры, игры…
И вдруг неожиданно я сам нападаю на след этой девушки – Фаи.
У меня получилось бы выдать себя за случайного покупателя в магазине, в котором она еще работала тогда, если бы рядом не крутилась Жанна. Стоило мне поздороваться, как она появилась.
- Это – бывший любимый Зои, - сказала она, подмигнув Фае. – Так что сама решай, надо ли это тебе: утешать очередного ее кавалера. Стать снова жилеткой для слез.
Она догадывалась о том, что мы продолжали встречаться все эти годы, но ничего доказать не смогла бы. Вечно одета в нелепом стиле – обилие кружев, бантиков, ленточек, украшений… ей кажется, что она – эталон женственности. А мне нравится лаконичный спортивный или деловой стиль Зои, да и той же Фаи… Вообще я – сторонник минимализма и не люблю излишества в чем бы то ни было.
Когда Жанна вышла из магазина, довольная, Фая гневно уставилась на меня.
- Федор…
- Ильич.
- Федор Ильич, вы знали о том, что мы с Веней… Наверное, вы его ненавидите и решили ему насолить. Заигрывая со мной.
- Фая, не надо так официально. Не Федор Ильич и не доктор Рогов… а… Федя.
- Может, вы отомстить хотите не Вене, а Зое? – она тряхнула длинными непослушными волосами, которые завивались кольцами на концах. – Только этого не хватало. Эта женщина, Жанна… права. Опять – Зоя, Зоя и Зоя… я мечтала освободиться от прошлого, начать новую жизнь, а меня опять в него окунают. Как будто карма, честное слово.
И я вдруг осознал, что хочу в точности того же: начать все сначала с женщиной, которая мне действительно подойдет. И я ищу не безумную страсть, а понимание…
Позже, глядя на измученное одутловатое синее лицо Вени, я представлю, каково ей было все эти годы… Не было у них даже намека ни на какую любовь. Утешение. Может, взаимное.
Кто может знать?..
В любом случае я как врач осознал еще одну важную вещь – эта Фая смертельно устала. Ей нужны положительные эмоции – как витамины.
Неужели Вене ни разу не захотелось, чтобы на этом милом смуглом лице расцвела улыбка? Она у нее просто сказочная.
- Я для Вени – ничто, - сказала мне Фая. Я ей тогда не поверил – решил, вдруг хитрит?
Теперь верю. Да. На все сто.
Зоя утром мне позвонила.
- Доктор Рогов, вас видели в ресторане, где Веня играет…
- Кто?
- Удивляться этому не стоит – вы ведь теперь не бедный студент, а известный хирург, сделали столько операций, ваши фото в газете печатают…
Я тяжело вздохнул.
- Ну, был я там.
- Видел его?
- Да… я видел.
- А в последний раз когда его видел вблизи?
- Года четыре назад.
- Разница есть?
- Даже не говори…
- Может, ты теперь понял…
И вдруг меня осенило. Она спит и видит – овдоветь и завладеть всем имуществом Вени. Просто ждет его смерти.
- Кажется, понял. И когда… тебе пришло это в голову?
- Ну… когда он увлекся спиртным…
Я не хотел больше ничего слушать и молча повесил трубку. Разговоры о разводе она с ним заводит, чтобы довести до отчаяния, выпивки… Не развод на самом-то деле ей нужен.
И завещание в пользу нее, скорее всего, составлено много лет назад.
Я сам настоял на том, чтобы Ира составила завещание в пользу сына, а я был лишь его законным представителем. У меня было только одно условие: я продолжу работать в клинике, принадлежащей отцу Ирины. На это он с радостью согласился, даже предложил мне ее возглавить, но я не хочу – мое дело лечить, я практик, а не администратор.
Живу я по-прежнему в доме родителей Иры – но это только до совершеннолетия сына. Я себе купил небольшую квартиру, отремонтировал и обставил.
Теперь у меня не такие жилищные условия и зарплата, как пятнадцать лет назад. Но ее они не устраивают.
Да ради бога… Если хочет – пусть мечтает  том, чтобы стать Владычицей Морской… как в сказке Пушкина «Золотая рыбка».
Она ненасытна. И не остановится. Начнет строить новые планы завоевания – и так до бесконечности.
Я это понял…
А Веня… ну что ж, если он позволяет делать из себя… даже слов нет, как можно назвать его роль во всей этой комедии… Овцы, без малейшего сопротивления идущей на заклание?  Это дело его.
За границей на малочисленных пляжах Зое нравилось делать вид, что мы женаты, я видел, какое удовольствие ей доставляет, когда говорят: «Вы – как молодожены. Столько лет вместе, а так смотрите друг на друга…» Она смущалась, счастливая. Иногда сочиняла что-то про наших «деток», которые заждались нас дома.
Но эта «игра в простоту», в обыкновенность жизни со мной нравилась ей временами – эпизодически. Ей нужны были контрасты: роскошь, власть и обыденность… если это так можно назвать. 
Она отправила мне sms-сообщение: «Давай наберемся терпения. Недолго осталось».
И это мне – врачу! Еще предложила бы найти средство «ускорить» это.
Временами на меня «находило» - я ненавидел Веню, но и тогда зла ему не желал. А сейчас… мне вдруг захотелось, чтобы он жил долго, счастливо – аж до ста лет. То-то Зоя позеленеет от злости.
Пусть терпит хоть до скончания века.
Она сделала выбор. А я сделал свой.
Я интуитивно почувствовал: Фая – не из тех женщин, которые грезят о бриллиантах. Тогда еще ничего не зная о ее грустном потерянном детстве, мне захотелось эти эмоции ей «возвратить» - спустя годы… Мороженое, леденцы, воздушные шарики, карусели. Я – не специалист по душевным болезням или неврозам, но сразу же понял: как лекарство ей нужно именно это. Не прожитая, не прочувствованная беззаботность. Естественный детский смех.
Это уж был мой секрет – во время той слежки я почувствовал, что мне нравится смотреть на нее. Стоит ей появиться, как настроение мое повышается… и теплеет внутри.
- Нравишься ли ты мне? – она нахмурилась, будто я задал ей очень сложный вопрос, потом снова рассмеялась. – Раньше я таких мужчин остерегалась.
- Таких – это каких?
- Серьезных, строгих, с волевым выражением лица… Веня казался мне безобидным – мягким, этаким лапочкой… домашним тапочком. Я изначально его не боялась, и в этом все дело. Вот и увязла в нем как в болоте. И поняла, что при всех своих глупых страхах, робости перед незнакомыми людьми, сама я – прямой человек, и мне импонируют люди, у которых душевные струны – это прямые линии.
- Тут ты в точку попала.
- В глазах у тебя смешинки… они и прогнали мой страх.
Она ушла из магазина и теперь работала в ресторане «Октябрь». Я – не знаток музыки и ничего не мог бы ей посоветовать. Но меня трогало то, как серьезно она настроена была на занятия, самосовершенствование. Хотела добиться чего-то… Фая мне напоминала меня молодого.
- Только пока не приходи слушать… пожалуйста.
- Я понимаю: тебе надо набраться храбрости.
- Не смейся!
- Не буду, - торжественно пообещал я.
Мы гуляли по улицам, сидели в кафе, я покупал ей не огромные букеты, а по одному цветку – узнавая, какие ей нравятся. В одном маленьком магазине покупателям разрешали самим собирать небольшие букеты, и она с таким удовольствием это делала, что меня это тронуло… чуть ли не до слез. Впервые в жизни я не торопился, не стремился быстрее в постель с понравившейся мне женщиной. Мне хотелось другого. Ей тоже – я видел.
Прошло около месяца, прежде чем Фая набралась храбрости и разрешила мне прийти послушать, как она поет. Я выбрал столик как можно дальше – чтобы ее не смущать. И обнаружил, что она, сама о том не подозревая, давно уже перестала нервничать во время исполнения. Если это когда-то и было, то сейчас Фая – то ли от практики, то ли, благодаря советам преподавателя… В общем, пела она уверенно, ровно, как настоящий крепкий профессионал.
Она обмолвилась как-то, что, оставаясь дома одна, пела часами. И так все эти десять долгих лет. И Веня не подозревал об этом. Ни дочка ее, ни мать – никто не догадывался. И постепенно она «набрала» силу, окрепла. В этот вечер она начала с песни Селин Дион All by myself.
Что я почувствовал? Она с любовью пропевала каждую фразу, и даже люди, которые воспринимали только русскоязычное пение, проникались настроением музыки и были способны воспринимать смысловые нюансы.  Им хотелось узнать перевод, они подходили и спрашивали название песни и первой исполнительницы, чтобы его записать, а потом найти русский текст в интернете. Фая, как ей и советовали, пела две-три русских песни, одну английскую – и так чередовала их в течение нескольких часов. Она боялась, что мне станет скучно. Но никогда еще я так не отдыхал – будто давно уже мой организм просил о таком расслаблении, когда можно погрузиться в драмы других людей и выкинуть из головы свою собственную. Лучший отдых – смена впечатлений. Мне было полезно отвлечься от больничной суеты.
Когда Фая закончила выступление, я увидел его… Веню – в противоположном углу. Все это время он был здесь. Фая встала и тут же поймала его взгляд. Она окаменела.
Из ресторана стали выходить люди, зал был почти пуст. Ей пришлось подойти к нему. Начало их разговора я не слышал, когда я приблизился к ним, Фая сидела за тем же столом напротив Вени и, казалось, не могла поверить, что все это происходит в реальности.
-  Где были мои глаза…  уши… да и все прочие органы чувств…  Где, где все это было?  Я понимаю что, уже поздно… - очень тихо, но отчетливо говорил Веня, закрыв лицо руками.
Фая покачала головой, она осторожно взяла его за руку. И он решился, наконец, посмотреть на нее.
- Не важно, - сказала она, глотая слезы. – Это мгновение… оно все-таки было у нас. Я дожила до него. Услышала эти слова.
- Ты еще не такие услышишь… но уже не от меня, - вздохнул Веня.
- Эта минута была, - продолжала Фая. – Она многого стоит, и я буду помнить ее. Каждая женщина о такой бы мечтала.
Она медленно поднялась, смахнула слезы, улыбнулась ему – грустно-грустно… и вышла из зала. Я – следом за ней. Фая переоделась в свитер и брюки, накинула пальто и вышла в коридор. Я ждал ее.
- Это было… прощание с Веней?
- О, да.
Больше мы о нем не сказали ни слова. Он перестал нас интересовать. И вплоть до того, как узнали о том, что его положили в больницу, эта тема была для нас… не табу, а просто исчерпанной. Конечно, совсем забыть о нем мы не могли, но стоило одному из нас заикнуться о Вене, другой тут же менял направление разговора. Как будто это был негласный договор.
Фая была первой женщиной, о которой мне вдруг захотелось заботиться. Я открыл для себя радость угадывать чужие желания, предупреждать их, оберегать дорогое тебе существо… Прежде я был эгоистом – позволял себя любить, принимал чужую заботу.  И не задумывался, хорошо ли это. С Фаей я понял, что обеднял свою жизнь. В эмоциональном плане. Заботился о пациентах – но это профессиональное…
Выхаживал близких – это само собой. Мог дежурить у постели деда сутками напролет. Но в данном случае речь шла не о болезни. И интерес у меня возник совершенно не медицинский.
Я не специализировался на психотерапии, но в Фае почувствовал человека, который впустую потратил столько энергии и душевных сил, что дошел до эмоционального выгорания и нуждается в усиленной энергетической подпитке. В том, чтобы в нее «вдули воздух». Как в шарик. Тогда душа ее резко взлетит.
Родик нас как-то увидел на улице. Он ничего не сказал, побледнел и помчался прочь. Дома я не пытался ему что-то объяснить, ждал, когда он сам заведет разговор.
- Конечно, прошел уже год после смерти… матери,  - он с трудом выговаривал это слово. – И ты… свободен. Но можно хотя бы так откровенно не афишировать…
- Да мы пока просто друзья, - спокойно возразил я.  – Конечно, ты можешь не верить…
- Я видел, как ты о ней беспокоишься…
- У Фаи была тяжелая жизнь.
- А почему же о маме ты так не заботился?
- Родион, твоя мама… прости… она выросла в полном достатке.  Даже считала себя избалованной. Все ее желания выполнялись. Росла как принцесса. Да и другие женщины – из числа моих знакомых… они тоже… я понимал, у них всегда было все что угодно. Было и есть.
Я рассказал ему о детстве Фаи. И видел, что, несмотря на все желание сохранять подчеркнуто враждебный иронический тон, он невольно проникся сочувствием к ней.
- Ну… перед мамой она уж точно ни в чем не виновна. При ее жизни вы даже знакомы не были, да?
Я кивнул. Больше он ни о чем меня не спрашивал. Боль его никогда не пройдет – но мне стало казаться, что помощь тем, кому еще хуже, могла бы оказаться для него целительной. Но пока мне ничего конкретного в голову не приходило. Отправить его помогать в хоспис я не решился бы – слишком велика травма после болезни и смерти матери. Надо выбрать что-то другое.
Спустя пару дней после этого разговора я, вернувшись домой достаточно поздно, обнаружил Родика, стоящего, прислонившись к стене. Он не смотрел на меня. Но явно ждал, когда я появлюсь.
- Я нашел этого выродка…  я даже с ним говорил…
- Ты о ком?
- О своем настоящем папаше.
Я обомлел.
- Кто… откуда…
- Подслушал разговор бабушки с дедушкой.
- Но они…
- Она им призналась незадолго до смерти. Хотела, чтобы они изменили к тебе отношение. Поняли, что твоей вины нет ни в чем…
То-то тесть стал со мной таким вежливым и покладистым, а теща перестала вставлять шпильки в каждую фразу – я просто диву давался. Весь этот год мы удивительно мирно прожили.
- И что… твой отец… что он сказал? – с трудом выдавил я.
- Признался. Сказал, мол, сама ко мне лезла. Тут и анализ на ДНК не надо делать, я просто – его портрет. А что мама тебе рассказала?
- Любила его.
- А он ее?
Я пожал плечами.
- В его чувствах она уверена не была.
Он покачал головой, потрясенный.
- Оказывается, ты умеешь быть деликатным.
- Я не ангел, но ты меня явно демонизировал. А красивые слова… говорить я не мастер.
- Только честно… скажи… ты согласился на эту сделку… все-таки из-за денег?
- Да нет. Просто случилось кое-что… в моей жизни.
- Вот как?
- Я любил одну девушку, а она… предпочла богатея. И вышла за него замуж. И мне стало… ну… все равно абсолютно… Не знал, что делать со своей жизнью.
Родик смотрел на меня с искренним изумлением.
- Надо же… а я думал, что ты вообще не способен любить.
- Больше я ничего тебе не скажу. О ней. Это тайна. Имею я право на свои тайны?
- Конечно… Но потом-то мама тебя полюбила – я видел, как ей хотелось взаимности…
- Я тоже видел. Но ничего с собой поделать не мог. Жалел ее – просто как человека, как друга… но…
- Все. Закончили. Хватит.
Он убежал в свою комнату. Не знаю, удалось ли ему уснуть этой ночью, но утром он вышел несколько успокоившимся. За завтраком мы молчали. Но в этом молчании не ощущалось скрытого напряжения, затаенной враждебности, которая готова вот-вот прорваться наружу. Просто каждый ушел в свои мысли, воспоминания.
 - Я ухожу,  - как можно мягче сказал я ему, чтобы услышать хоть что-то в ответ, перед тем, как пойду на работу.
Он кивнул.
- Хорошо, - ответ вежливый, даже слегка неуверенный.
И я счел, что это не самый плохой знак.
Мы с Фаей, встретившись утром в субботу у нее дома, посмотрели фильм семидесятого года «История любви». Книгу мы оба читали и стали спорить, сравнивать впечатления.
- Дженнифер неестественна. Как будто кривляется все время. Лицо у нее довольно мирное и скучное, даже пресноватое, но когда она говорит, пытается изобразить дерзость. А выходит настолько неубедительно, что даже неловко за эту актрису, - сказала она. – Оливер никакой совершенно, у него в глазах боли нет.
- Они оба старались… но мне эта пара тоже не очень, - согласился я. – Девушка в книге жизнерадостная, озорная, теплая, у нее должна быть другая энергетика. Этакого чертенка. А эта – скучная библиотекарша. Хотя и пытается что-то изобразить, но неудачно.  Не органично тексту роли. Можно произносить поддразнивающие слова, но совсем не так: с затаенным кокетством, вкрадчиво. А не так надменно и скучно, как делает эта актриса.
- Точно! – Фаю порадовало, что мы в этом совпали. – Но мне знаешь, что понравилось? Музыка! Я думала, она звучит спокойно, и тогда ее легко сделать сладкой-сладкой, до приторности. Но здесь она звучит мощно, как ураган… и совершенно другое впечатление. Она обрушивается на тебя, как будто людское горе затопило землю…
Мне даже показалось, в этом есть что-то эпическое. Вспомнилась Зоя – наши с ней «семейные дни» - когда мы выкрадывали их из своих официальных благополучных жизней.
- Я чувствую себя так, как будто мы и, правда, женаты, просто оба много работаем, ездим в командировки, поэтому видимся редко. Но мы неразделимы, - говорила она.
Я верю, она ощущала все это. А с Вороновым был просто узаконенный фарс. Но есть такие люди – им всегда всего мало… И они не в состоянии остановиться. Ей вскружили голову возможности этой семьи – их имущество, связи… Она и ко мне, и к могуществу этому прикипела.
Кто-то сказал бы: да эта Зоя – счастливейшая из женщин. У нее разделенное настоящее чувство, обожающий и на все готовый богатый Воронов, легко сделанная карьера.  Не жизнь, а фейерверк! Чего не хватает? Детей? Но, положа руку на сердце, она их не очень-то и хотела. Сама признавалась. Воспринимала как возможность привязать мужчину, но не как великую радость для себя лично. Она не из прирожденных матерей.
И грустно, что именно ей достался сын Фаи. Я-то знал, как ее это тяготит, но не хотел рассказывать Фае об этом сейчас, чтобы ее не расстраивать. Пусть думает, что Зоя любит ребенка. Иначе ее чувство вины разрастется до такой степени… Она и так склонна к депрессии, ее психика подвергалась таким испытаниям… Чудо, что сохранилась вообще.
В этот день мы впервые легли в постель – Света на выходные уехала к бабушке, и никто не должен был нас потревожить.
- Ты как будто робеешь…
- Я боюсь что-то испортить… и непоправимо… - признался я.
- Федя, - она впервые назвала меня по имени. – Не надо… не бойся…
Она улыбнулась, я перестал сдерживаться. Нас будто бы подхватил ураган и закружил в каком-то вихре, мы не могли остановиться, прийти в себя, вдохнуть и выдохнуть… Когда опомнились, обнаружили, что прошло сорок минут. Я не знал, что сказать. Фая тоже молчала. Она коснулась моей руки, я сжал ее ладонь, и так мы пролежали рядом еще минут десять, дыхание наше выровнялось.
- Как музыка… в этом фильме… - услышал я ее шепот.
- Нет. Лучше.
- Да разве может быть лучше?
Я засмеялся.
- Можно вопрос о Зое? Или не надо?
- Спрашивай все, что хочешь, - меньше всего я хотел, чтобы она боялась каких-то тем, наоборот, я делал все, чтобы Фая держалась  со мной как можно смелее. Ее никто не посмеет попытаться заткнуть, отодвинуть… как ненужную мебель. Никто с ней не будет больше так обращаться. Мы этого не позволим. Она и я.
- Кто из вас больше любил? Ты или она?
Я задумался.
- Если судить по красивым словам, которые люди говорят друг другу… то получается, что она.
- А ты был готов на поступки?
- Да. Был. Но Зоя… она действительно талантлива, она заслуживает карьерных высот… было бы несправедливо отвести ей роль «просто женщины», для нее этого мало. И даже когда я на нее злился, я в глубине души… понимал. Она отстаивает свое «я» во всей совокупности… в целом.
- Ты сейчас говоришь так спокойно, потому что действительно… охладел, отстранился? – спросила Фая. Я поразился ее интуиции.
- Да. Когда эта рана зияла и кровоточила, я не готов бы так объективно все разобрать по полочкам и сделать выводы более справедливые. Какая-то часть меня навсегда останется верной тем воспоминаниям… - признался я Фае со всей откровенностью.
- Да, я… понимаю. И хорошо, что мы встретились не тогда, когда у обоих максимализм юности, а когда люди признают, что надо уважать прежние привязанности друг друга.
- Мне понравилось, как сказал герой Фицджеральда: почему вы думаете, что можно любить только кого-то одного?
Она засмеялась.
- В самую точку…  Знаешь, я тоже… могу быть привязанной к разным людям одновременно… и к каждому – по-разному. Во всяком случае, мне так кажется, - она повернулась ко мне. – Федя, а тебе нужно… чтоб я влюбилась? Или достаточно, чтобы я воспринимала тебя сначала как друга, с которым мне хорошо, потом как мужчину, с которым мне хорошо в постели.
Я внутренне оледенел. И в это мгновение понял, что я-то…
А вроде как «хорошо»… или «неплохо» мне очень со многими было. Но у меня и мысли бы не возникло за кого-то из них отдать жизнь. Вот чем любовь отличается от… всего остального.
- О, Господи… - она приподнялась, вглядываясь в мое лицо. – Тебе больно… так больно, что и выговорить-то не можешь.
Она была абсолютно права. Я молчал. И это была не обида, нет… это слишком мелкое понятие.
- Но я не сказала, что я тебя не люблю…
- Не сказала.
- Мне пока не хватает чего-то… ну… искорки… и я чувствую: это скоро должно появиться. Как только появится… я тебе сразу скажу.
- Ну а я ждать не буду. Ты правильно все поняла. Я влюблен.
- Мне труднее себя понять, чем другим людям… И мир чувств у меня отличается. Понимаешь, мало у меня было опыта – я хочу сказать, эмоционального. Характер не слишком общительный, атмосфера в семье… в общем, ты все это знаешь. Я выросла странной – как будто эмоциональной отшельницей.
- Не надо оправдываться. Как будто ты виновата…
- Я вот представила, что почувствую, если ты вдруг исчезнешь, уйдешь… И это – как падение со скалы вниз, вниз и вниз…
Я все понял. Если бы Фая была окружена человеческим и мужским вниманием и могла выбирать, у нее было бы представление о том, чего она хочет, сформирован собственный вкус. Но в ее ситуации любая привязанность выглядела как благодарность за участие. Получается, что влюбиться она могла в любого, кто ей бы помог. И она пыталась мысленно проанализировать: благодарность ли это или иные эмоции? А, может, все вместе?
«Все вместе – не так уж и плохо», - подумал я, конечно, несколько задетый, потому что привык к легким победам. А здесь – сложный случай. Но симпатия-то с ее стороны была очевидной, хотя и она возникла не сразу. Эту женщину нужно было «вернуть ей самой», привести в нормальное психологическое состояние, чтобы она оказалась способна «искрить».
И я решил пока воспринимать ее как врач – любимую пациентку. И даже проконсультироваться с психотерапевтом, конечно, не называя имен.
Есть еще один, очень важный момент: жизнь сделала ее подозрительной, хотя в глубине души у нее таится желание верить безоглядно, без тени сомнения… Эта-то двойственность, свойственная и мне самому, меня привлекла. Она могла проверять мои реакции… даже сама не осознавая того.
Тем не менее, я представил себе, как после всей этой «терапии» к ней возвращается умение радоваться жизни и чувствовать во всей полноте этого понимания. И она скажет: «Федя, я полюбила другого». Как я отреагирую?
Ну… значит, скажет.
И понял я, что сам никогда не любил и не полюблю никого так… как это со мной происходит сейчас.
 Я желаю ей счастья. Больше, чем самому себе. И мое самолюбие – это такая мелочь… возможно, не стоящая упоминания вообще. Именно это и есть – настоящее.
А не желание приковать к себе цепью. Как у Вени – к Зое. У Зои – ко мне.
Вернувшись домой, я рано лег спать. И перед сном – как это часто со мной бывает – мысли мои начали проясняться.
Это не имело ничего общего с мужским тщеславием. Красавцем я не был и никогда себя им не считал. Всегда поддерживал форму. Качался. И не более того.
Просто я четко представил картину: девушка с заниженной во всех отношениях самооценкой специально выбирает таких мужчин, как Веня, начисто лишенных привлекательности. Мужчин более обаятельных она просто боится.  Уверена, что они в ее сторону даже не взглянут. Или обидят ее. Считает, что если и сможет кто-то ее полюбить, то только такой вот тип. Будь он плюс ко всему еще и беден, у них бы все получилось. Но деньги, причем не им заработанные, сделали Веню надменным. И в этом все дело.
Будь я нищим, пьющим… одним словом, пропащим совсем… она бы поверила в мой к ней искренний интерес. Потому что она в глубине души считает, что лучшего не заслуживает.
Случай действительно необычный – женщина, выглядящая как королева,  с самооценкой нищенки. И это ее заниженное мнение о себе еще и Веня занизил так, что хоть в петлю лезь.
И появляется человек – известный, хорошо зарабатывающий, без внешних изъянов, опытный, не женатый. Он совершенно серьезно ей говорит о любви.
Для нее это – шок.
Она не может поверить в истинность происходящего, может, все еще подозревает, что это какая-то изощренная месть то ли Вене, то ли Зое, то ли им обоим…
Таких людей приручать надо долго. Набраться терпения.
И это запоздалое «прозрение» Вени… Он был пьян, когда все это говорил ей в ресторане, но хорошо, что слова эти все-таки были им произнесены. Ни тени ревности это во мне не вызвало. Наоборот. Я был рад за нее. Это Фае дало ощущение… торжества справедливости!
Так отрадно, когда она изредка все-таки торжествует.
Для Зои понятия «справедливости» нет. Есть понятие: я хочу. И желание восторжествовать над всеми без исключения. Просто для самоутверждения. Объективные выводы она порой делает – и очень точно. Но это не влияет на ее поступки. Влияет одно: выше, выше… И как бы чего-нибудь не упустить.
В молодости мне казалось, что эта сторона ее натуры хотя и не близка мне, но она делает ее интереснее, чем других людей. Сейчас я стал предпочитать тех, кто безгранично влюблен в свое дело, а не в амбиции.
В Фае ничто не вызывает у меня даже намека на отторжение. И ее честолюбие я только приветствую. Оно у нее не зашкаливает, она даже боится стать слишком известной. Наш шоу-бизнес с его эстетикой ее отталкивает.
- Я хочу достичь уважения – чтоб мне однажды сказали: ты музыкант с большой буквы.
Веня уже считай что сказал… Для нее это – некое очень важное профессиональное признание!
Такой, как она, обязательно нужно учиться, расти… Чтобы себя оценить по-настоящему, понять, чего она стоит. Услышать мнения тех, кому она точно поверит.
Я сам хочу, чтобы как можно больше людей, разбирающихся в этом, знали ее, понимали, ценили и наставляли. Это поможет ей преодолеть чувство безвыходного одиночества – и она увидит новые рубежи.
Больше всего на свете Фая хочет, чтоб дети подумали – с гордостью: вот какая у нас мама! И так старается она во многом – для них.
Утром мы встретились около ее дома, и Фая мне показала картину – начинающего художника, который продал ее за гроши. Но она была выразительной – даже я, не разбирающийся в живописи, как-то проникся ей. Художник этот рисовал море или небо. Редко – что-то другое. На той картине, которую купила Фая, было небо. Фиолетовое.
- Почему-то именно таким мне оно запомнилось в фильме, который мы посмотрели вчера. Хотя, может, это игра моего воображения…  Я засомневалась. Пересмотрела финал второй раз и поняла, что это – снег, сугробы… А неба почти и не видно. И получился своеобразный эффект.  Но… я хочу это тебе подарить. Потому что… - она неуверенно улыбнулась. – Я если и покупала подарки, то маме и Свете. Я даже не представляла, что я смогу подарить человеку, которого… может быть, полюблю.
Я вспомнил первые слова, произнесенные ей, когда мы лежали в постели, обнявшись. И понял…
- То, что было вчера… для тебя это ассоциируется с этим цветом и… музыкой слез.
- Говорят – небо плачет… Так часто пишут писатели.  Здесь другое  - как будто оно грозное и потрясает своей мрачной силой. Так мне это при первом просмотре привиделось.
- Это история сильных духом людей – не может быть их музыкальная тема рыхлой… или какой-то вялой…
Она обрадовалась, что я нашел подходящие слова.
- Да. Точно. Знаешь, Оливер из кино – он бы оставил меня равнодушной. Но когда я смотрю на него на фоне этого цвета, который я в первый раз приняла за цвет неба, и он сидит один… вот тут я полностью им проникаюсь… Это то самое, о чем я тебе говорила вчера. Недостающий нюанс, чтобы вдруг человек тебя по-настоящему тронул, и ты увидел его в другом свете. Даже величественном. И ты знаешь… мне кажется, будь у меня совершенно другое прошлое, благополучная жизнь, ты мной увлекся бы… в меру. Но не более того. Правда?
- Наверное…
Я не задумывался об этом. А вместе с тем – это был важный момент. Я влюбился в трагизм ситуации, так было и в книгах, которые я читал. Никому никогда я не признавался в этом. Но среди всех женщин я выбирал самых несчастных.
При этом не жалких – отнюдь. Очень гордых. Мне импонировали угрюмые, скрывающие свою скорбь, героини. Меня влекло сочетание внутренней силы, темперамента и некой непонятости, «отверженности». Когда в женщине столько всего – и внутри, и снаружи – но общество повернуто к ней спиной. По разным причинам. Но чаще всего потому, что ей «не повезло» с происхождением – не родилась она дочкой богатых или хотя бы просто любящих родителей, никто ее не баловал, не дорожил ее чувствами… вот она и замкнулась в своем одиночестве как немая в толпе болтунов. Которая не может найти слова, чтобы выразить, каково ей.
- Твой подарок… это очень важно, - я сжал ее руку. – В этой музыке, в финальном ее звучании есть что-то гневное…  Может быть, даже бунт против бога. В него ведь герои не верили. Но… говорили о нем.
На улице было мало народа, мы отошли за угол, я прижал ее к себе и поцеловал. Меня поразило то, с какой силой она откликнулась… Раньше мне казалось, поцелуи в губы не так уж важны, я даже не любил их, но с ней было все по-другому.
- Знаешь, со мной впервые такое, - призналась она. – Раньше мне целоваться не нравилось…
Я улыбнулся.
- Мне тоже.
И у меня исчезли сомнения в том, что я нашел «свою» женщину. Но пока мне не следует обрушивать на нее лавину чувств – она сама должна захотеть быть со мной. Ни в коем случае мне нельзя сейчас быть назойливым. Фаю тянет ко мне – и все больше и больше. Она захвачена этим врасплох и не знает, как себя вести. Когда у нее окончательно исчезнет страх передо мной, душа ее распахнется навстречу…
Картину я повесил в своей спальне. Фая оказалась права: на это небо хотелось смотреть и смотреть… Вспоминать наше первое сближение как откровение тел. Которые поладили сразу и с удивительной легкостью. Вместе с тем, этот день был окрашен фиолетовой грустью – осознанием глубины моего чувства и желания, чтобы она ее разглядела.  А при моей молчаливости это трудно. Она понятия не имеет обо всем, о чем я думаю в одиночестве. И говорю я ей, дай бог, десятую долю того, что мог бы.
Сейчас я лучше понимал ее мысль: она меня мало знала, и ей нужны были мои болевые точки, чтоб пожелать приникнуть ко мне всей душой. Оказалось, она и в этом отношении так же, как я устроена: персонажи, страдающие больше других, кажутся живыми, вызывают отклик, будоражат все существо, тогда как другие… они не цепляют. И ты не сродняешься с ними.
Ведь так же отчасти было и с Зоей, о душевных травмах которой я знал, но, спустя столько лет понял, что натура ее вряд ли была бы иной, воспитывайся она в более благополучной атмосфере… За воспоминания о смерти матери и о характере своего отца она цепляется, чтобы себя оправдать в моих глазах, а вот в своих собственных… вряд ли цепляется. Знает себе настоящую цену.
- Федя… если бы у вас с женой была обычная семья, и Родик был твоим сыном… любой сказал бы: в первую очередь тебе надо заниматься его душевным состоянием, - сказала мне Фая осторожно. – Кто-то, зная всю правду, скажет, раз так, то ты не обязан… А кто-то скажет: чужих детей не бывает.
- Ты думаешь, я не пытался? У него есть бабушка, дедушка, дядя, тетя, двоюродные сестры и братья… Меня он с детства воспринимал как чужого. Даже не помню, хоть раз меня папой назвал? Правда, теперь, когда он узнал все, что-то стало меняться… Я думал об этом, но…
- Ладно, прости, что я лезу не в свое дело, не мне тебя учить… я сына вообще отдала Вене с Зоей.
Мы с Фаей гуляли в парке. Облюбовали скамеечку в тихом месте и сели рядом. Она подавила вздох.
- То, что ты начала говорить об этом, - хороший знак. Чувство вины естественно, но если ты позволишь ему себя доконать, никому от этого лучше не будет. Ни тебе… ни Лене…
- Лариса говорит, ему нравится, как я пою, причем он, когда случайно наткнулся на блог моей подруги Вики, не знал, что певица – я. А узнал он гораздо позже.
- И перестал слушать?
- На какое-то время – да… Перестал. Но неделю назад возобновил – ищет записи, слушает… Мне Лариса сказала.
- Счастье, что есть такая Лариса… Представляю, каково бы было тебе, если бы все зависело от Вени. И информация шла исключительно от него.
- Не будем о нем…
- Хорошо. Не будем.
- Знаешь, кого я любила больше всего на свете? Вспоминаю Свету в младенчестве… этот крошечный червячок, который так энергично извивался в моих руках, не давал себя запеленать. Смотрела на нее и готова была рыдать часами… От нежности, счастья, что я себя ощущаю живой… раз во мне пробудилось такое необъятное, ни с чем не сравнимое чувство. И я себя убеждала, что Зоя… она должна тоже любить ребенка.
Она мне уже рассказывала, что Веня грозился покончить с собой, если Зоя уйдет от него. И тогда Фая осталась бы с двумя детьми одна, даже не имея права на алименты. Ларису она тогда не знала. Ситуация ей казалась безвыходной. И, честно сказать, я верю, что Веня на это способен. Он это, по сути, и сделал – только растянув во времени. Полностью разрушил свой организм, о психике я и не говорю.
- Жаль, я Родиона не нянчил, меня тогда сутками напролет не было дома – работа, учеба. И я не сроднился с ним, не сросся эмоционально. Тем более изначально мы с Ирой вообще планировали быстрый развод. Сам не знаю, почему все-таки мы прожили так долго…
- Наверное, Зое так было удобно: ты вроде как официально женат, и никто тебя не заподозрит в том, что ты можешь вести двойную жизнь. Свободный любовник скорее вызвал бы подозрение – почему он не женится или хотя бы не найдет любовницу? С женатым встречаться проще. Вопросов меньше. Если бы ты все эти годы оставался один, периодически исчезая куда-то, то вас заподозрили бы.
- Зоя именно так и сказала. Но я все же волен был развестись… но… видно, сила привычки…
- А насчет Лени. Я тебе главного не сказала. Когда я закрываю глаза и слушаю эту музыку Фрэнсиса Лея из фильма «История любви»… слушаю и вспоминаю героя, сидящего на стадионе в полном одиночестве… я представляю Ленечку почему-то.  Причем мне он кажется взрослым… у него вообще не детский взгляд.
- Это может быть хорошо… если мальчик растет мудрее сверстников. Он сумеет понять сложные ситуации, не рубить с плеча.
- Что ж… посмотрим. Они со Светой пишут друг другу каждый день – она стала таиться. Задает мне вопросы, я отвечаю, она пишет Лене…
- Так постепенно… шаг за шагом… она сближает вашу семью.
Фая зажмурилась и тряхнула головой.
- Я надеюсь.
Через несколько дней она получила письмо от Лени. Вошла в электронную почту и прочитала:
«Можно я тебе буду писать? Не знаю, как называть тебя, мама или Фая? А, может быть, «мама Фая»? Но это странно. Пока – никак. Это придет потом. Но если ты хочешь выбрать какой-нибудь вариант, напиши мне.
Взрослые думают, что детям надо рассказывать сказки, а ничего серьезнее они не поймут. И ошибаются. Вот мы со Светой все поняли. Бабушка очень сильно любила ребенка и очень о нем заботилась. И он умер. В таких случаях говорят: «бог забрал» или «бог отнял». Но это те, кто верит в него.
И она испугалась до смерти, что если опять полюбит ребенка и будет о нем заботиться, то его «бог заберет». Потому что такое бывает. Вот она и боялась любить тебя, а потом любить нас. И жила как бы сама по себе. Отдельно.
И в тебе тоже жил этот страх.
Но, можно сказать, что она права оказалась: никто из нас троих не умер – ни ты, ни мы со Светой. Мы живем хорошо, учимся… Хотя, может быть, нам не хватает любви. Но когда ее много, то это может плохо закончиться. Папа называет это словом «перелюбить». Своего сына Пашу бабушка «перелюбила»… и вот как вышло.
Страдаем мы все из-за Паши.
Ты мне напиши, что думаешь обо всем этом.
                Воронов  Леня»
Когда я его на следующий день прочел, подумал: а Фая права, он взрослее сверстников. Конечно, не ребенок-индиго, как о них любят писать журналисты, но явно не обычный мальчик.            
- Знаешь, сейчас психологи любят рассуждать о соответствии возраста биологического и психологического. У Лени он явно не равен.
- А те, кто верит в переселение душ, сказали бы, он уже много жизней прожил. Глаза у него…
- Понимаю.               
Интересно, что ответила бы внуку Екатерина Егоровна? Если бы я сказал, что она производила на меня странное впечатление, это прозвучало бы нелепо. Само собой – как может выглядеть человек, который столько пережил, в мире обычных людей с их маленькими проблемами и мелкими горестями?
Она казалась отрешенной и в то же время наблюдательной, язвительной. Причем процесс анализа шел внутри нее, почти никак не отражаясь на манере поведения. Она могла казаться погруженной в себя, равнодушной к окружающим, но подмечающей такие вещи, которые, казалось бы, должны от ее внимания ускользнуть.
И ее внутреннее «потепление» - такое необычное и внезапное после увиденных сновидений – оказалось обернуто не к внучке, а к взрослой дочери. Мне почему-то представлялось, было бы логичнее, если бы она потянулась к ребенку. Но на Свете это тоже отразилось. Девочка заметила, что бабушка стала задавать ей вопросы, которые раньше не задавала, проявлять интерес к обычной жизни.
- А с бабушкой интересно! – вдруг заметила Света. – Она иногда такие советы дает… Как лучше волосы уложить, чтобы они держались… А все хожу с косичками, как маленькая.
Внешне Екатерина Егоровна и ее дочь были похожи. Но мать, более крупная и дородная, с неправильными чертами лица, красавицей никогда не казалась. Скорее она врезалась в память смуглым оттенком кожи, взглядом, который иной раз казался гипнотическим – настолько выразительными были ее карие глаза и так много они могли сказать… в них светилась незаурядная воля, энергия.
Фая была более высокой и стройной, хотя отнюдь не худощавой. Черты лица ее тоже нельзя было назвать классическими, но в целом они гармонировали – как если бы их обладательница была представительницей «экзотической», в нашем восприятии, национальности. Это была не славянская красота. Оттенок кожи делал лицо более теплым. Довершали впечатление темные распущенные волосы, завивающиеся на концах.
Сама она объясняла свою внешность предками – кто-то из них был женат на итальянке с индейской примесью, и вот генетический результат. Спустя столько поколений.
Ко мне Екатерина Егоровна вначале отнеслась подозрительно – что естественно в их положении. Но потом, увидев, как преобразилась Фая после всех этих прогулок, посещений выставок живописи, скульптуры, стала улыбаться – едва заметно, одними уголками губ, но иначе она, видимо, и не умела.
- У меня к вам только одна просьба, - она решилась быть откровенной. – Выясните свои отношения с Зоей. А то… она решит, что вы сделали паузу, и эту паузу заполнили моей дочерью. Как это делал Веня.
Не люблю, когда мне дают советы в том, что я считаю глубоко личным… Но я не хотел напрягать с ней отношения.
- Вы правы.
То, что Зоя не воспринимает наши отношения с Фаей всерьез, мне уже в голову приходило. Но я считал, что это – ее проблема. И со временем она убедится, что точка поставлена. Не запятая и не многоточие. А окончательная и бесповоротная точка.
А, может, мать Фаи права, и надо лишить Зою всяких иллюзий? Я стал анализировать свою жизнь, вспоминать, как наслаждался этими «эпизодами супружества» с Зоей год за годом… считал, что больше я никого уже не полюблю…
Вместе с тем я охладевал. Постепенно. Видя в ней самонадеянность, желание всеми управлять… Меня это отталкивало, отбрасывало будто физически… от нее. Будто ветром сдувало. Или откидывало энергетической волной.
Самолюбие тоже сыграло свою роль. Никогда не стоит быть слишком уверенным в другом человеке – он это почувствует… как почувствовал я.
Позвонила она сама. Как ни в чем не бывало. С игривой интонацией, от которой мне стало тошно: я понял, в каком ключе она будет преподносить эту ситуацию в нашем разговоре. Может, она догадывается, что все не так, но и виду не подаст.
- Ну, как время проводишь?
- Нормально.
- Я никогда у тебя отчета не требовала…
- А сейчас и подавно – это было бы странно. Ведь мы разошлись.
- Как обычно. На время…
Я поколебался. Может, не стоит по телефону?.. Но все же решился.
- Нет, я…
- Да, так что же?
- Не надо мне больше звонить.
- Никогда? – ее голос звучал издевательски.
- Именно.
- Жду тебя в машине. Я здесь – выгляни-ка в окно.
Я подошел к окну и увидел ее автомобиль. Зоя любит ездить с шофером, но сегодня сама приехала. Ну что ж, я – врач, если и будут свидетели нашего разговора, можно его преподнести как медицинскую консультацию.
Накинул плащ, спустился вниз, открыл дверцу и сел рядом с ней. И мы тут же двинулись с места.
- Зоя! Я на работе!
- Никто тебя не уволит, - она увозила меня неизвестно куда. Меня чуть было не охватила паника от неожиданности, но я решил взять себя в руки: еще не хватало сейчас истерить.
Остановились мы через полчаса. Около дома, в котором мы жили с покойным дедом. Квартиру эту я так и не продал, сейчас она пустовала. Жильцы, которым я сдавал ее на время, съехали неделю назад.
- Я звонила туда. Там нет никого.
- Ты что предлагаешь? – я старался говорить спокойно.
- Подняться наверх, разумеется.
Она вышла из машины, я был вынужден сделать то же самое. Мы поднялись наверх, я открыл дверь, впустив ее, хотя категорически не хотел это делать. Но когда-то это «последнее объяснение» должно было состояться. И, разумеется, не по телефону. А лучшего места, чем это, нам не найти.
Я прислушивался к своим ощущениям. Почувствую ли ностальгию по нашим «давним временам», когда казалось, вся жизнь впереди, захочу ли вернуть хоть что-то из утраченного? Я взглянул ей прямо в глаза и понял, что при всем желании не смогу… слишком сильно мы оба изменились за все эти годы.
- Только не говори мне, что любишь ее.
- Я вообще не собираюсь о ней говорить.
- Подобрал то, на что не прельстился даже такой, как Веня!
Меня не удивили ее слова. Я ждал примерно такого выпада. И проигнорировал его. Если бы это сказал мужик, я бы двинул ему. Но не драться же с Зоей?
Она решила сменить тактику. А, может, действительно, озвучила свои тайные ощущения.
- Помню роман Джейн Остен «Чувство и чувствительность»… Одна героиня… ее звали Марианна. Все упрекали ее в нарушении приличий, правил поведения в обществе. А она ничего не боялась – делала это из любви. И как-то она сказала сестре, что чувствует, будто ее с Уиллоби связывает самая наизаконнейшая церемония. И это чувство ей было важнее формальностей…  Для нее венчание состоялось. Она ощущала себя его женой перед богом.
Я решил дать ей высказаться до конца.
- Ты мне скажешь, что этот роман плохо закончился… Уиллоби оказался лжецом…
- Зоя… Тебе не кажется, что если один человек испытывает такие чувства, то этого недостаточно?
- Вот как? – прошептала она.
- Другой тоже должен их ощущать. Ведь именно это ей возразила сестра: Уиллоби ничего подобного не чувствовал.
Она ударила меня по лицу.
- Негодяй!
Накинулась на меня, как будто хотела разорвать на части. Никогда я не был свидетелем ее вселенской ярости – в этот миг Зоя не притворялась ничуть.
- Послушай… - заговорил я, скрутив ее руки, и с силой прижав к себе. – Я что угодно от тебя вытерплю, но не читай мне мораль. Мы с тобой обманывали людей… а, может, самих себя мы тоже обманывали.
- Теперь ты начнешь морализировать?
- Нет. Но, как ты правильно заметила, я человек простой. Твое желание везде и всюду урвать все, что можно, невероятно усложнило мою жизнь. И мне это в тягость. А ты… Зоя, ты из тех, кто от этих игр получает какое-то извращенное удовольствие. Тебе  нравится водить других за нос. 
Она вдруг как-то сникла. Прижалась к стене. Я ее отпустил.
- Дай воды… - попросила она. Я налил ей стакан и принес. Она сделала пару глотков, прошла в комнату и села на край дивана. Я опустился на стул напротив нее.
- Да, ты прав… нравится… А тебе – нет… И в этом все дело.
- Я обманываю, потому что ты меня вынуждаешь, хотя это и не оправдание. Ты – потому что хочешь так жить. Более того: останься мы вдвоем на веки вечные, может быть, ты заскучаешь.
Больше мы ничего не сказали друг другу. Молча встали и вышли на улицу. Она села в машину и быстро уехала. Меня пронзило ощущение тоски по прошлому: «Никогда она больше не прикоснется к моему лицу и не попытается нарисовать на щеке кораблик… Не подарит мне на день рождения макет корабля, зная, как я их люблю», - Зоя и не подозревала, насколько в этот миг я был близок к тому, чтобы броситься за машиной и бежать за ней  - до полного изнеможения, пока не задохнусь.
Но достало у нее сил принять правду. И у меня – ее окончательно сформулировать. Как диагноз нашим отношениям, в которых было… столько всего.
Я сел на лавку и просидел около часа. Даже представить не мог, что прощаться так тяжело. Семнадцать лет жизни – два года до ее замужества, пятнадцать лет – после. Я верю, что она действительно, как Марианна, героиня совсем на нее не похожая, ощущала себя неразрывно связанной со мной – будто богом протянутой нитью.
Но было в ее натуре другое – и оно все-таки перевесило. Сегодня она призналась в этом самой себе.
Вся наша жизнь, наша сущность соткана из мелочей… мелких эмоций, мелких реакций, мелких страстишек… так редко бывает что-то большое – и это большое из моей жизни ушло.
Что она сейчас делает? Плачет? Это она редко делает, а мне жаль… слезы бы растопили в ней что-то… как в Кае из сказки «Снежная королева». Дед прав оказался. Я не победил ее природную суть.
Это чувство оказалось дорогой в никуда. Он боялся, я буду жалеть о потерянном времени – целой жизни, которая ушла на эту иллюзию, будто мы с Зоей когда-нибудь…
Но я в этом миг ни о чем не жалел. Были у нас такие моменты, которые никакими словами не выразишь. Я и пытаться не буду.
Фая, как только меня увидела возле своего дома, сразу встревожилась.
- У тебя такие глаза…
- Мы… с Зоей все выяснили.
Она опустила голову.
- Я не должна в это лезть, это твой мир… ты переживешь это сам. Может, захочешь побыть один, не общаться пока со всеми нами?
Кто учил ее деликатности? Вечно пьяный отец, живущая только своим горем безмолвная мать?
Она не уставала меня поражать. Фая была самородком.
Я, прежде чем узнал ее, полюбил ее детское выражение глаз – пусть и печальных. Она воскресила во мне природную чистоту – желание открывать для себя окружающий мир. Поэтому мы так долго проводили время невинно – как пятиклассники. С упоением катались на каруселях, ели мороженое, сахарную вату. Я тоже был одиноким ребенком, потому что дед по состоянию здоровья не мог всюду за мной поспевать. С Фаей мы заново переживали детство – так, как нам хотелось когда-то его прожить. Даже разглядывали игрушки в витринах магазина – показывали друг другу такие, о каких раньше мечтали бы. И почему-то и мысли не возникало смеяться…
- Нет. Мне с тобой хорошо.
Она улыбнулась.
- Я из магазина. Пойдем пообедаем. Света из школы пришла.
За обеденным столом девочка вела себя тихо, но смотрела на меня с любопытством. Прежде Фая предпочитала, чтобы мы со Светой не сталкивались. В девочке слишком сильна привязанность к Вене и желание соединить свою маму с ним. Поэтому Фая и не хотела пока рассказывать ей обо мне.
Неожиданно Света сама заговорила на эту тему.
- Я хотела, чтобы мама… и папа… его зовут Веня…
- Я знаю.
- Чтобы они были вместе. Но больше я этого не хочу. Пусть любит другую тетю, если так хочет. Леня сказал, что мне надо быть гордой.
- Леня? Как интересно…
Мы с Фаей переглянулись. Я с трудом удержался от смеха, понимая, что такая реакция обидела бы ребенка.
- Но я узнала о том, что вы – врач. А я тоже хочу стать врачом.
- Ты и учительницей быть хотела, - напомнила ей Фая.
- Я еще не решила толком, - важно заметила девочка, глядя на меня. – Расскажите мне, почему вы когда-то захотели работать в больнице.
- Меня вырастил дедушка. Он много болел. Я его навещал. И… наблюдал за людьми в белых халатах. Меня поражало, как они уверенно себя чувствуют. Я увидел разницу между всеми остальными людьми и медиками. Казалось, те ничего не боятся. Ни болей, ни диагнозов, ни операций, ни процедур – нет у них этих страхов. Для них все это – обычное явление. И я подумал: как интересно… Ведь это – средство преодолеть все свои страхи. Не могу сказать, что у меня их было особенно много, я не рос боязливым мальчиком, мало болел. Но… мне казалось, они – как волшебники. Только чудеса творят своими руками и медицинскими инструментами. Я потихоньку начал интересоваться всем этим – узнавать о симптомах, диагнозах, названиях препаратов… и уже годам к пятнадцати мог лечить дедушку. Мерил давление, считал пульс, дозировал таблетки, уколы делал - легко. Читал книгу за книгой, в школе налегал на химию, биологию… учебники были написаны сложным языком, но дед обладал свойством объяснять все простыми словами. И мы с ним вникали во все. В нашем доме жил репетитор – он согласился бесплатно подготовить меня в институт. Когда-то дед спас ему жизнь – вытащил из воды и сделал искусственное дыхание. Когда меня приняли в институт, дед сказал: «Теперь у меня есть врач».
- А он жив… ваш дед?
- Нет, он умер, когда мне было около тридцати лет.
- А ему сколько было?
- Восемьдесят.
Света задумалась.
- А я боюсь крови, - внезапно выпалила она.
- А чего ее бояться? Жидкость красного цвета. Ты же пролитого компота или сока не боишься?
- Не боюсь, - она засмеялась. – Но мне тоже хочется во всем этом быть, ну… как рыба в воде.
- Если захочешь, то будешь.
- А сын ваш врачом быть не хочет?
- Он пока ничего не решил. Но, я думаю, нет.
Нервный, впечатлительный Родик дойдет до нервного срыва, если станет этим заниматься. С его-то чувством ответственности и вины – постоянный страх потерять пациента, совершить врачебную ошибку… Нет, этот стресс не для него.
- А фотография его у вас есть?
Я достал ее из паспорта и показал ей. Ира и Родик стоят, обнявшись.
- Какой… загадочный, - Света вдруг изменилась в лице. Она быстро поблагодарила мать и меня и пошла в свою комнату.
- Еще не хватало, чтобы она влюбилась, - засмеялась Фая.
- В Родика? Но у них разница в возрасте…
- Около пяти лет. Для детей это значение имеет, а для взрослых…
- Тогда, конечно… Только один нюанс, Фая… Его не надо называть Родиком, обижается страшно, терпеть не может свое уменьшительное имя… Родион – я давно его так называю. За это он мне готов простить многое.
- Он на фотографии кажется мечтательным юношей. Может, пишет стихи?
- Насчет – пишет, не знаю… Но – любит. Причем пламенные… Он вообще-то темпераментный мальчик… хотя и хрупкий при этом. Вот такое странное сочетание.
- Трудно будет ему, - Фая покачала головой. – Сгорать эмоционально и подтачивать свои силы… А нервной системе нужен покой.
- Знаешь, ты в точности процитировала моего знакомого психотерапевта…
- Правда? – она улыбнулась. – Но это же очевидно.
Когда Екатерина Егоровна со Светой пошли прогуляться, оставив нас с Фаей наедине, она вдруг спросила: «А какая музыка ассоциируется у тебя с Зоей?» Я пожал плечами – не думал об этом. И сложно бывает представить такое – когда человек многогранен. «Зоя еще звучит у тебя в душе, все нутро заполняет, - прошептала Фая, - но ничего, я найду подходящую песню, она тебя успокоит».
«Ты – моя песня», - сказал ей я и поцеловал ее волосы. На этот раз наше сближение было неторопливым, вдумчивым… если так можно выразиться. Мы осторожно изучали друг друга.
- Фая…
- Да? – откликнулась она, когда мы тихо лежали, обнявшись.
- Ты лучше подбери песню, которая ассоциировалась бы у тебя со мной. Тогда я пойму, как ты меня видишь… чувствуешь… И ты споешь мне ее.
Она молча кивнула, задумавшись.
- Только не торопись… ладно? Не так, чтобы… просто отделаться от меня…
Она приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза.
- Ну, что ты… родной мой…
Слово это сорвалось с ее языка так естественно, что она не заметила даже. А внутри у меня загудели литавры. Закрыл глаза, задрожал… не от физического возбуждения, а от ощущения эмоциональной полноты, услышанности, наконец. Именно ею.
Позже она мне призналась: «Когда ребенок рождается, до какого-то возраста он воспринимает весь мир как сказку, а своих родителей как сказочных существ, и это чудесно… Такой взгляд на тебя – как на диковину, будто ты волшебная. Фея… А потом они взрослеют и все больше и больше набираются типовых понятий о жизни, среднестатистических представлений обо всем, и их взгляд меняется. Теперь ты для ребенка – обычная тетка. Он судит тебя – и достаточно жестко. По-своему любит, конечно, но уже не той волшебной любовью… И это такая потеря, с которой ничто не сравнится. Света уже достигает рубежа, когда на родителей начинают смотреть критически, сравнивать их с другими взрослыми. Я не хочу в ее глазах быть пустым местом, которое любят из жалости. Я ничего не добилась… пока. Но я буду учиться, расти… Мне нужна хотя бы частица того волшебства, которая была в ней когда-то… по отношению ко мне. Я хочу состояться профессионально, это моя мечта.  Для меня это важнее всего на свете. Даже любви… я имею в виду – к мужчине. Ты понимаешь?» «Конечно», - ответил я, ничуть не задетый ее словами, так и должно быть: дети – главная любовь… не только у женщин, и у мужчин… только жаль, у меня не сложилось. Опять же – волшебное слово «пока».
Ей, а не Свете я рассказал, каким было мое профессиональное становление. Которое, правда, никак не повлияло на отношение ко мне Родика. Как, впрочем, и статус Зои – на отношение Лени. Но все дети – разные… Может быть, Свете это действительно будет важно. С возрастом. Она – существо социальное. А Родик и Леня – индивидуалисты, одиночки, не сродняющиеся с толпой. И не мыслящие ее критериями.
Мой дед был такой. Самородок чистой воды. Сирота. Почти нигде не учился. Он мне напоминал героев Кнута Гамсуна, которые жили отшельниками и общались с природой, предпочитая ее человечеству. Я как-то в библиотеке описал такой характер, и мне выдали Гамсуна. В детстве я им зачитывался. Я и сам такой – с виду суровый и нелюдимый, но все-таки более «вписанный» в общество с его социальными критериями и среднеарифметическими понятиями. Потому что учился, как все. А я хорошо обучаем. Усвоение любых правил дается мне без труда, и я могу сделать вид, будто их соблюдаю, даже если  в душе и не придаю им значения.
Я очень боялся, что дед умрет, и смотрел на врачей с благоговением. Видел, как они спокойно, не суетясь и не психуя, принимают решения, анализируют его состояние, назначают лекарства, прописывают дозировку. В детстве многим из нас кажется, что медицина может победить смерть… В этом возрасте с ней трудно смириться. Сейчас-то я понимаю, никто не захочет жить вечно, даже если и думает, что он этого хочет.
Мы устаем жить. Перелистывать страницы. Перезагружаться – как компьютеры. Теперь мне кажется, дед уже тогда испытывал признаки этой самой усталости и так долго он продержался из страха оставить меня одного.
Он водил меня в лес, учил разбираться в том, что меня окружает. Я слушал. И никогда потом не испытывал такого ощущения уюта. Казалось, северный лес принимает нас – будто мы попали в заколдованное место. Всю свою жизнь он был работягой на заводе, как говорится, «во вредности». У него были слабые легкие. Нужен был чистый воздух. И он гулял в лесу по полдня, стараясь впрок надышаться. Вредное производство подточило его здоровье. Хотя платили там хорошо. В шестьдесят он вышел на пенсию. И чувствовал себя так, что ни о какой подработке больше не думал.
Потом он мне говорил, что прожил еще двадцать лет, благодаря любви к лесу. Возможно, и так. Там он, казалось, питается какой-то животворной энергией – как персонажи сказок. Среди предков его долгожители были, так что с наследственностью у него все в порядке. Этот тот случай, когда  природа все-таки победила вредные испарения цивилизации.
А я лет в двенадцать обнаружил, что с великим удовольствием «копаюсь» в симптомах разных заболеваний, тогда я не думал о хирургии. Считал, терапевт – это самое то для меня. Но стоило мне раз посетить операционную, как меня заворожил сам процесс. Казалось, организм – это некий природный узор, мозаика, где все устроено так, чтобы картина целого была в каждом случае индивидуальна. Хотя внутри мы, конечно, все схожи. И хирурги стали мне представляться кем-то вроде художников, которые восстанавливают индивидуальный баланс нашей невидимой никому, кроме них, внутренней картины. Реставраторами.
С виду я несколько грубоват, от меня ожидали, что я могу стать бесчувственным «мясником». Но были удивлены тем, с какой ювелирной аккуратностью я стараюсь работать.
Шестнадцать лет практики – и ни одной неудачной операции. Осложнения возникали, но как потом выяснялось, не по моей вине. И если меня и можно было в чем-нибудь упрекнуть, так это в дате операции. Не всегда следует торопиться – и это я хорошо усвоил.  Лучше перестраховаться и сдать «лишние» анализы. Потом будет меньше претензий и, соответственно, угрызений совести. Даже если сам пациент настаивает на спешке. И ему «срочно надо».
- А тебе самому хоть раз операцию делали? – спросила Фая.
- Нет. Никогда.
- Завидую… ты как волшебник из сказки. Так говорят о прирожденных хирургах. О людях, которые для этого родились.
- У тебя тоже призвание есть.
- Мне надо учиться – как минимум, четыре года. Но это стоит того. Я обрету уверенность, кругозор… Стану другим человеком. Знаешь, когда ты о деде рассказывал, я поняла, какая песня созвучна с тобой… Ее пел Фрэнк Синатра. Называется It was a very good year.
Она обернулась простыней, села за пианино и очень спокойно ее пропела. Я понял, что дело не в тексте, а в настроении звучащего целого.
- У тебя здорово получилось…
- Это моя любимая из всех тех, что он исполняет.
- Да. Когда я что-нибудь вспоминаю (а я вспоминать люблю), то внутри… как будто звучит что-то очень похожее… по интонации.
- Я рада, что угадала. Но у Синатры голос теплый, меланхолический, хотя взгляд лукавый, игривый и волевой. Поэтому он никогда не впадает в крайность, когда исполняет лирику. Она у него не слащавая.
Слащавости и в самой Фае нет ни на гран. Если бы я не знал слов песни, подумал бы, что мелодия располагает человека в возрасте к воспоминаниям о своем детстве, юности, зрелости… Другое дело – что мне всего-то сорок один. А иногда кажется, что вдвое больше.
Когда мы познакомились с Фаей, у меня было что-то вроде «возрастной» депрессии – или это можно назвать «кризисом среднего возраста». Кажется, все утратило смысл, все пережито, перечувствовано, перетерто… скорей бы все кончилось, жить надоело. Вот как это было тогда.
И вдруг краски детства вернулись. Забытые ощущения. Она мне вернула меня «до знакомства с Зоей», теперь моя гордость мне вовсе не кажется глупым упрямством или позерством, хотя окружающие меня люди, родившиеся в более чем обеспеченных семьях, высмеивали ее.
- Наверное, Ира, твоя жена, уважала тебя за это, - предположила Фая, которая сразу же все поняла: ведь это и ее врожденная черта.
- Да. Только она. Но другие… просто не верили… думали, я выламываюсь, набиваю себе цену… а я не хотел объяснять.
- Когда-нибудь Родион поймет, каково тебе было.
- Да он уже… что-то стал понимать.
Мы ужинали вдвоем с сыном. Я почувствовал, что его многолетняя подозрительность сменилась странным любопытством: как будто впервые он стал осознавать, какой я на самом деле, а не в его воспаленном воображении.
- Одно могу сказать точно, - констатировал Родик. – Я зря тебя обвинял в корысти… расчетах… В том, что касается личных потребностей, ты совершенно неприхотлив. И скромность твоя непритворна. Ты можешь в одном костюме всю жизнь проходить, даже этого не заметив. А вот честолюбие… Но это, в общем, нормально. Хотя не сказать, что и здесь ты готов идти по головам. 
- Я рад одному: что нашей вражде конец.
- Да враждовал только я… а не ты, - он криво улыбнулся. Я чувствовал, что ему неловко. И он испытывает что-то вроде раскаяния, хотя даже самому себе пока в этом не признается: слишком долго он верил в миф обо мне.
- Тебе сейчас надо думать не о том, какой я… а о своем собственном будущем. Каким ты хочешь стать? Что тебе интересно?
Родик пожал плечами.
- Никак не могу придумать. В художественную школу ходил, закончил, но… понимаю, большого таланта нет. А если его вообще ни в чем нет? И я во всем, в любой сфере – посредственность?
- Гениями рождаются единицы. Что ж теперь, не гений, так застрелиться? Ведь это абсурд. Не гениальность, но способности к чему-то должны быть…
- В том-то и дело, что мне это трудно принять.
- У людей со склонностью к изобразительности есть варианты: театральные декорации, промышленность… В общем, стоит подумать на эту тему. Я в этом совсем, к сожалению, не разбираюсь. А насчет собственных оригинальных идей – они на пустом месте не возникают. Надо набраться терпения, кропотливо поучиться чему-то, возможно, потом… количество перейдет в качество. И ты всех поразишь.
- Мне иногда кажется, у меня больное самолюбие, - неожиданно признался он.
- Оно у всех подростков такое. У мальчишек – в особенности. Но может получиться как в книге – «Обрыв» Гончарова. Читал?
- Нет. А что?
- Там есть герой – Райский. Любил искусство. Хватался то за живопись, то за музыку, то за литературу, то вообразил, что он скульптор… И как только у него что-то начинало получаться, он тут же охладевал и это бросал. Трудиться ему не хотелось, хотелось мгновенного результата. Шедевра за пару минут. И что бы ты посоветовал такому человеку?
Родик задумался.
- Наверное… стать искусствоведом. Раз он все-таки тяготел к изобразительности, изучать живопись, скульптуру, архитектуру. Писать научные труды, статьи на эти темы или романы о художниках. Хотя… - он улыбнулся. – Ему и это, наверно, наскучило бы.
- А тебе?
- Ты знаешь… попробовать стоит, - согласился он и доверчиво посмотрел на меня. Я знал, что Родик, хотя и нервный, но усидчивый паренек, ему нужно только правильно выбрать направление. И он может горы свернуть.
Хорошо, он имеет возможность выбрать профессию по душе, а не трястись всю жизнь от страха, что не прокормит семью. Мать возила его по музеям, галереям мира, показывала ему все самые знаменитые храмы. Он действительно этим всем увлечен. Я думаю, что нелюбимая работа – это еще хуже, чем нелюбимый человек. С мужем или женой мы иной раз общаемся полчаса в течение дня, а большую часть проводим на работе. Наша жизнь-то – работа, хотя и говорится много красивых слов о том, что семья – это все. Это так на словах. И я представляю, каково человеку, который ненавидит свою работу, ежедневно по восемь, а то и по двенадцать часов там проводить. Это не жизнь, а физическое выживание. Которое может привести к депрессии, а то и к суициду. И я не преувеличиваю. Ничуть.
Я решил показать Фае ту квартиру, в которой встречался с другими женщинами, в последние годы. Всего у меня их две. Старая, дедовская, ее я до последнего времени сдавал жильцам. И новая, купленная несколько лет назад. Эта уже – совершенно другая. С евроремонтом, приличной мебелью. Достаточно скромная – функциональная, без претензий. Роскошь я не люблю.
- Только давай пока договоримся: о Зое – ни слова, - предупредил я ее.
Она согласно кивнула.
- Конечно. Как хочешь.
Фая вообще не ревнива. Если она и хочет знать, что я чувствую, то ради того, чтобы мне помочь, – поднять настроение, в самом себе разобраться. Зоя только делала вид, что ей наплевать на мои мелкие грешки, изображала непобедимую уверенность в себе, в своем превосходстве над любой возможной соперницей.
Причина, по которой я ей изменял, проста. Мы порой по нескольку месяцев не имели возможности видеться. А к жене меня не влекло… Хотя по-человечески мы прекрасно ладили. Но с этим я ничего поделать не мог… И никогда не сумею объяснить это Роде, как мама его называла. Он не знает всех подробностей наших отношений, но понимает, что Ира себя чувствовала отвергнутой и страдала. Боль и обиду за нее он не может не чувствовать. Ставлю себя на его место и понимаю, что реагировал бы точно так же. Просто надо было нам с ней давным-давно развестись. С глаз долой – из сердца вон. Она бы в другого влюбилась. Но что теперь говорить…
Свою вину я вижу в том, что формально сохранял статус мужа, потому что Зоя меня убедила: так удобно для окружающих. Но я все-таки думал: долго все это не продлится. Не ожидал, что затянется так. Ждал ее развода, пока вдруг не прозрел и не понял…
Впрочем, это такая зыбкая тема… Я не знаю, в какой момент Зоя решила дождаться вдовства. И что этому предшествовало. Честно сказать, гоню от себя эти мысли. Не по себе мне от этого…
Никогда никому не желал смерти. Старался спасти безнадежных. Но сестра Вени, Лариса, которая заподозрила правду, хотя у нее и нет доказательств, не допустит, чтобы ее брата лечил тот, кто всю жизнь был его соперником. Мало ли в чем она может меня заподозрить… Что я его так «залечу»…
Фая медленно обошла все комнаты моей относительно «новой» квартиры. И удовлетворенно кивнула.
- Просто. Ничего лишнего нет, - она обратила внимание на фигурку гномика с длинной седой бородой. – А это кто?
Я смутился.
- Купил пару лет назад. Он мне деда напоминает. Хотя тот и бороду не носил. Но у него взгляд похож – с лукавыми искорками. Старый волшебник. Таким он мне в детстве казался.
Мы расположились на диване, выпили по чашке чая.
- Если я снова женюсь, то мы жить будем здесь, - сказал я. Она засмеялась – искренне и открыто.
- Не бойся, что я это приму за предложение руки и сердца.
- А я и не боюсь. Ты – первая женщина, которой я говорю все подряд, что на ум приходит, не опасаясь неверных истолкований.
Фая задумалась.
- Знаешь… Веня никогда не понимал меня. Мне ведь только и нужно было, что возможность простой человеческой дружбы – болтать обо всем на свете… конечно, под настроение. Он опасался, что его захомутают, поймают, будут шантажировать… опутывать какими-то нитями. В каждой женщине он видит скрытое коварство и ждет, когда она покажет щупальца. И потому боится лишнее слово сказать.
- Это есть во всех мужчинах, но в разной степени. Просто у тебя мало опыта общения с ними. Но, почему-то, когда мы познакомились с тобой… я сразу почувствовал, что могу расслабиться и быть собой, не носить никаких масок… Да я их и не хотел никогда надевать, просто иной раз был вынужден.
- Я не отношусь к тому типу женщин, которые ждут от мужчин, что они с порога явятся с предложением выйти замуж, обручальным кольцом и клятвой в вечной любви и верности. А если мужчины этих женских ожиданий не оправдывают, они клеймят их как самых последних сволочей на земле.
Я засмеялся.
- Мне такой взгляд на жизнь был всегда непонятен и чужд, - продолжала она. – Что может быть лучше простого человеческого общения, когда никто никому ничем не обязан, а двое просто наслаждаются… разговором, каким-то занятием… или в постели… И это их личное дело – хотят они продолжать изучать друг друга или же не хотят… Я считаю обиды, претензии, склоки неуважением к свободе другого. Он не обязан любить тебя вечно, говорить одни комплименты и быть с тобой всегда. Если он потерял к тебе интерес, его что – убить за это? А есть женщины, которые в глубине души всерьез именно так и считают. Что за потерю интереса к ним убить мало.
- Среди мужчин таких экземпляров не меньше. Многие люди вообще терпеть не могут идею свободы – какой бы то ни было. И на «ура» принимают рамки и ограничения.
- В литературных произведениях, бывает, автор карает персонажа за то, что он недооценивает человека, который, по мнению автора, для него предназначен, его половинка, его судьба, его спасение… Как Ибсен – Пера Гюнта за то, что тот легкомысленно забыл о Сольвейг на долгие годы.
Я вздохнул.
- Но и в жизни бывает так – человек и, правда, не видит, с кем он мог бы стать лучше, умнее, интереснее… Выбирает не тех. И итог у него печальный – он разрушается и деградирует.
Фая поежилась.
- Лариса говорит, Веня стал странно себя вести… Закрывается в кабинете, пьет, не хочет ни с кем разговаривать. Леня напуган. Лариса его забрала в свой дом.
- Ужасно, - искренне посочувствовал я.
- Знаешь, несмотря на двоих детей, я не думаю, что мы с Веней – вроде как две половинки… хотя какой-нибудь автор, если бы описывал наши отношения, мог так это представить. Была у него женщина – ее зовут Полина. Она его, правда, любила. Но он ее бросил… и было это еще до меня. Но, может, и не Полина – его человек. И он подходящую женщину так и не встретил. Мне бы хотелось, чтобы он изменился настолько, что стал бы доступен простому человеческому общению, – без тайных страхов и маниакальных подозрений относительно женского пола вообще. Но, боюсь, ему поздно меняться.
Натуры артистические не могут быть махровыми мещанами и обывателями – просто Веня не хотел это видеть в Фае. И ее врожденная широта натуры, жажда свободы кажутся мне теперь вполне объяснимыми.
В этот день мы в постель не легли. Мне не хотелось разрушать дружескую атмосферу вечера. И Фая это поняла. Мы расстались спокойно – у нас уйма времени впереди.
Созвонившись со мной перед тем, как лечь спать, она рассказала о Лене.
- Света ему написала, что я о ней знаю все: каждую родинку, царапинку на теле, как она росла, развивалась, менялась… И он теперь хочет прислать мне свои детские фотографии – ну, знаешь, первого года жизни, второго… И так постепенно я буду все это впитывать – будто бы прожила. И писать ему о своих впечатлениях. Во всех подробностях. Так мы воссоздадим его для себя.
А я задумался о женитьбе на Фае. С этим торопиться не стоит – сначала она должна преодолеть мостик, который все эти годы мысленно пыталась выстроить между собой и сыном. И только тогда она сочтет свою совесть очистившейся настолько, что признает свое право на счастье.
Я чувствовал – она не изменится даже после тысячи брачных церемоний на всех языках мира. Отношения наши останутся непринужденными. В нас обоих есть эмоциональная самодостаточность – это природное качество, которое может присутствовать вопреки количеству проблем, с которыми пришлось столкнуться человеку. Я всегда знал, что не пропаду, не умру, не сопьюсь, если потеряю любимую женщину (когда-то – Зою, теперь – Фаю). Я, как и дед, устойчивый одиночка. Который найдет себе дело и смысл в жизни. И я это качество в людях только приветствую. Мне импонирует то, как упорно Фая стремится к самостоятельности, не желая ни в финансовом, ни в эмоциональном плане быть камнем на шее. Я уважаю таких.
Дело еще и в том, что я ей по-настоящему верю. Всей душой. Безгранично. А Зое… вот так, во всей полноте, наверное, не доверял никогда.  И был прав. Сомнения были даже тогда, когда она, выдержав паузу после ссоры, писала простое послание, в котором было всего одно слово: «Люблю».
Любить-то любила, но… на свой лад. Скрывая столько, сколько считала нужным. Поворачиваясь ко мне лишь одной своей гранью – потому что знала: другие я не смогу принять.
Фая совершила ошибку, потому что ей в детстве и юности не хватало разумного руководства. Но она ее осознала и решила с тех пор плыть в правильном направлении. Есть люди, которые в руководстве нуждаются, человек она по натуре очень послушный.
- Посмотри на женщин, которых показывают по телевизору. Рожают от алкоголиков каждый год – то от одного, то от другого, в итоге у них чуть ли не десятки детей, половина из которых в детдоме или в приемных семьях. Сами пьют. Бросаются на шею первому встречному, мечтая о лучшей жизни… Я тоже о ней смутно мечтала когда-то. Но стоило мне осознать ответственность за Свету, я сказала себе: стоп. Никаких больше импульсивных порывов навстречу мужчинам в поисках понимания, тепла или возможностей. Теперь мое время принадлежит дочке. И я была осторожнее осторожного. Ни одного аборта, ни одного флирта за все эти годы. Девять лет я жила для Светы, а Леню старалась не беспокоить, ему это только вред причинило бы. И, с другой стороны, не впускала информацию о нем в свои мысли, чтобы чувство вины не разрасталось и не разрушало меня – мне нужны были силы растить того ребенка, который остался со мной.  И я считаю, что я неплохо ее воспитала. Пусть мне больше и нечем гордиться. А теперь… мне судьба дала шанс нащупать тропинку к сердечку Лени. И, может, мне это удастся. Хоть в минимальной мере. Я не хочу вытеснять оттуда женщину, которая его вырастила, просто стараюсь сделать так, чтобы он не озлоблялся на женщин, которые так поступают. Он и представить не может, как они потом себя казнят. И это пожизненно. Конечно, не все, но…
Так много людей без царя в голове, которые множат и множат ошибки, хоть триста лет жизни им отпусти и дай миллиарды шансов на исправление, и мало тех, которые, оступившись, всю жизнь пытаются искупить свою вину. Я в глубине души даже рад, что Леня не испытывает болезненной привязанности к приемной маме, просто привык к ней  и подстроился под нее – мне это Зоя сама говорила. Что-что, а интуиция у нее есть. Значит, у Фаи есть шанс на диалог со своим сыном.
Если Фая и говорила так мало о Лене, то потому, что тема эта – слишком больная («бездонный океан боли», по ее словам), она не знала, как к ней подступиться. У нее на нервной почве даже были сердечные спазмы – но врач успокоил: сердце в норме, это по большому счету невроз. Она говорит, они с Леней чувствуют боль друг друга – даже на расстоянии. И общаются осторожно, боясь ненароком задеть. Он жалостливый деликатный мальчик. Понимает, что его собственное детство – верх благополучия по сравнению с детством Фаи. Хотя она не старается специально его разжалобить и снять с себя всякую ответственность.
А у меня свой груз вины – это Родя. И, может быть, Ира, которую не вернешь. Мальчик вообразил себе, что болезнь его мамы развилась на нервной почве, из-за моего невнимания, но я объяснил ему, что это не так.
- У нее во время беременности чуть не отказали почки… предрасположенность такая.
- Значит, это из-за меня? – Родя совсем расстроился.
- Господи, нет же! Не надо искать виноватых. У нее было слабое здоровье. И для нее делалось все, что возможно.
В какой-то момент он перестал будто пытаться переписать прошлое набело – понял, что невозможно. Мой знакомый психотерапевт советует обращаться с ним как с равным – спрашивать его мнение по разным поводам, так, чтобы мальчик себя почувствовал человеком, с которым считаются, которого уважают. Нет ничего лучше для поднятия самооценки и выхода из депрессии. Я это интуитивно чувствовал сам, но слишком долго огрызался в ответ на его агрессию. Хорошо – время нас вразумило.
- Теперь, когда я узнал, что ты мне не отец, как тебя называть?
- Может, Федор?
Он улыбнулся смущенно.
- Наверное, самое то… А то Федя – как-то… как будто мы одного возраста, и тебе тоже четырнадцать.
- Да по уму ненамного больше, - возразил я.
Он засмеялся.
У нас с Фаей похожие ситуации – сейчас не время открыто признать себя парой. Это покажется слишком уж откровенным эгоизмом. Люди страдают, а мы… Мы просто светимся – что уж тут говорить.
Пусть жизнь потихоньку расставляет все по местам, а мы не станем афишировать свое счастье. Пока плохо Лене, Роде, этого делать нельзя. На эту тему мы с ней специально и не говорили – ясно и так.
- Знаешь, за что я тебе благодарен? – сказал неожиданно Родя. – Ты не говорил мне все эти банальности: время лечит, моя боль пройдет, у меня все еще впереди… и в таком духе.
- Я никогда людям этого не говорю. От таких слов еще хуже становится – потому что большинство понимает: да нет никаких гарантий, что дальше будет лучше, может, жизнь еще хуже станет. Я сам терпеть не могу подобные «утешения». Уж лучше вообще промолчать.
- Эта твоя подруга… - смущенно начал Родя.
- Ну-ну… говори.
- Она хорошо на тебя влияет. Ты мягче стал, как-то… светлее, что ли… Если у вас все серьезно, когда-нибудь я захочу познакомиться с ней.
- Фая тоже этого хочет.
Когда я ей передал этот наш разговор, Фая мне рассказала о Лене. Мальчик с удовольствием обменивается с ней фотографиями. Теперь она пытается нарисовать в своем воображении как можно более полную картину его жизни с младенчества.
А он любит мысленно переноситься во времени – то в одну, то в другую эпоху. Лишенный настоящего прошлого, связи с предками, с генеалогическим древом, Леня с особенным интересом относится к истории.
- Может, вообще захочет историком стать.
- А как же планы Ларисы – Суворовское училище, игра в военном оркестре?
- Одно другому не мешает. Он сам решит со временем, что станет для него хобби – музыка или история. Он мальчик разносторонний. Говорит, что во сне видит лица стариков и старух, вслушивается в их речь, его это все завораживает. Вот Света совсем не такая – она современная девочка. И любит все то, что модно и актуально сейчас.
Сколько ни пыталась Фая ее увлечь фильмами своего детства или юности своей матери, бесполезно. Ей ни о чем не говорило все то, что она видела перед собой: другая мода, другие манеры поведения, другая домашняя обстановка. И девочку все это оставляло глубоко равнодушной. Мама с бабушкой стали расстраиваться.
- Уж слишком она типичный представитель своего поколения, - говорила мне грустная Фая. – Я – и то, безо всякого руководства взрослых, сама интересовалась черно-белым кино, немым кино, старинной модой…
- Вот и Родик такой же.
- А Света… она живет здесь и сейчас. И ей очень нравится узнаваемость – современные типажи, сленговые словечки.
- Счастливый ребенок. Родился созвучным своей эпохе. Прекрасно вписывается в нее. Она не будет себя ощущать «лишним человеком», как любили говорить в советские времена, или какой-то не такой… Вырастет безо всяких комплексов. Радуйся за нее.
- Без комплексов – это уж точно.
Лариса настолько расстроена поведением Вени, что даже не знает, что сказать в ответ на расспросы Фаи. Леню пока Зоя согласилась отпустить пожить у тети. Но это не может продолжаться вечно.
Я не стал никому рассказывать о своих подозрениях относительно Зои – во-первых, это не доказуемая вещь, во-вторых, было бы предательством… пришлось бы обнародовать наши отношения с ней во всех подробностях и деталях, о которых пока даже Фая не знает. В третьих – пугать не хотелось. Может, мои прогнозы были слишком мрачны, и Вене смогут помочь. Врачи и не таких вытаскивали.
Пока он от всякой помощи отказывался сам, ночуя в кабинете и накачиваясь спиртным.
Я не особенно благороден, но в отличие от Зои не считаю, что сила – в том, чтобы добивать слабых. Она как раз в том, чтобы им помогать.
Но без их собственного желания… невозможно. Насильно не осчастливишь. И даже не сделаешь медицинский осмотр.
Я понимал противоречивые чувства, которые должна была испытывать Лариса. С одной стороны, она из чувства справедливости и женской солидарности поддерживала Фаю, с другой, все-таки любила своего брата и хотела бы хоть как-то ему помочь выкарабкаться из душевного тупика, а был он, судя по всему, в глубочайшей яме.
- Лариса не говорит мне об этом, но ей явно хотелось бы, чтобы я тоже пыталась… Ее несколько задевает то, как быстренько я вообще забыла о Вене, а он все же отец моих детей.
- Ты не забыла. Живешь своей жизнью. Так же, как все эти годы, жил он.
Я как-то столкнулся с Ларисой на пороге квартиры Фаи. Она посмотрела на меня с любопытством, в глазах ее был невысказанный укор: ей явно хотелось, чтобы сейчас все окружили Веню вниманием и заботой. И забыли о себе. Хотя прямо она не могла так сказать.
Фая представила нас друг другу. Лариса протянула мне руку, я осторожно пожал ее.
- Ну что ж… я рада… действительно за тебя рада, - она коснулась щеки Фаи и быстро ушла.
Из своей комнаты вышла заплаканная Света.
- Мама, он мне совсем перестал отвечать и звонить.
- Кто – Веня?
- Обиделся, может? Что ты о нем забываешь. Но я-то ведь помню.
Я никогда еще не видел эту жизнелюбивую уравновешенную стойкую девочку в таком состоянии. Вот уж искренне любящее Веню существо – хотя бы в такой ситуации мог он забыть о своих отношениях с женщинами и пообщаться со своим ребенком?
Фая взяла ее за руку и повела к дивану, я пошел за ними и сел на стул у двери. Света устроилась на коленях у мамы, прижалась к ней и заплакала так, что меня бросило в дрожь.
- Веня – это как добрый волшебник из детской сказки. Для нее он именно такой.
Света вздохнула и выпрямилась. Она достала платок и вытерла слезы. Меня встревожило недетское спокойствие на ее лице – оно утратило свое беззаботное выражение.
- Он – это все мое детство… Мне кажется, что оно закончилось.
- Твое детство? Ну что ты… - Фая качала головой, не зная, как успокоить дочь.
- Он не таким оказался. Совсем не волшебным. А… обыкновенным. Просто как люди.
- Ему нравилась роль волшебника, Света. Он с удовольствием играл ее для тебя. И в этом нет ничего плохого.
- Для меня… - она задумалась. – Вот для тебя он ее никогда не хотел играть.  Не помню, чтоб Веня хоть раз тебе что-нибудь подарил или сказал… хотя бы «спасибо».
- Но я же не маленькая.
- Ты обижалась на это?
- Как тебе сказать…
- А теперь у тебя появился кто-то вроде волшебника, - Света смотрела на меня в упор. – И он любит тебя.
Фая смутилась. Я – тоже.
- Мама, я понимаю, тебе тоже хочется… чтоб о тебе заботились и беспокоились. Большим это все тоже надо.
- Да, Света. Надо, - сказал я. – Но это не должно повлиять на твои отношения с папой… или ты будешь продолжать называть его Веней?
- Я так привыкла, - она слезла с маминых колен и села рядом с Фаей. – А вдруг вы тоже… когда-нибудь перестанете ей звонить, писать…
- Дочка, такое может случиться. Но я пойму. Я же взрослая.
Света встала, выпрямилась.
- Наверное, мне пора тоже взрослеть.
И она вышла из комнаты.
Сцена эта произвела на меня такое тягостное впечатление, что я долго не мог прийти в себя. Перед глазами стояло заплаканное детское личико, отчаянные глаза… Жизнь этого ребенка разделится на «до» и «после». Она пока не предполагает, что с ним происходит.  И я решил высказать Фае  всего лишь мнение медика, ничего не добавляя.
- Он выглядит тяжело больным человеком. Ему нужно ложиться на полное обследование. Наверняка, найдут не одно хроническое заболевание. Не знаю, есть ли у него хоть один здоровый орган. Конечно, внешний вид бывает обманчив – и люди, выглядящие так, как Веня, живут долгие годы… Я не хочу ничего утверждать, но перестраховаться все-таки стоит. Ларисе ты это скажи.
Весил он уже около ста пятидесяти килограммов. Еле передвигался. Цвет лица – багровый. Сердце могло «сдать» в любой момент.
- Да она это все понимает. Но ей кажется, главная проблема – в алкоголе. Пока он не пил, был тучным, но все же не до такой степени. А сейчас…
- Ладно. Я не нарколог, пусть ищут специалиста.
- Лариса говорит, дети  - это связь навсегда. Но они вырастают… А люди так и остаются чужими друг другу.
Я подошел к Фае, сел рядом и обнял ее. Она положила голову мне на плечо. Я думал, заплачет, как Света, но этого не случилось.
- Расскажи о своих делах, - попросила она меня, и я с удовольствием отвлек ее от болезненной темы. Я видел: ее тяготит все, что связано с Веней, даже после его признания в ресторане, которое тронуло даже меня… Но это был минутный порыв, за которым ничего не последовало. Он мог наутро и сам забыть о своих словах. А для Фаи этот момент был единственным ценным в их отношениях – может быть, ради мечты о нем она и терпела столько лет Веню, ценя его как профессионала с хорошим вкусом.
Возвращаясь домой, я увидел Жанну рядом со своей машиной. Мы знали друг друга давно, антипатия наша была взаимной. Впрочем, Жанну многие не любили за неистребимую страсть вмешиваться в чужие дела и злословить. Казалось, со своей патологической любовью к сплетням она ничего поделать не может – как многие наркоманы и алкоголики, сколько бы их ни лечили.
- У меня есть кое-что для тебя… хотя, может, тебе уже все это не интересно.
- Жанна, о чем ты?
- Можно сесть рядом? Не на улице же мне говорить.
Я кивнул, открыл дверцу и помог ей забраться в машину. Сел за руль. И стал терпеливо ждать, когда она разговорится.
- Зоя и Эдик, мой муж…
- Ты столько лет об этом твердишь…
- Погоди, Федя…
- Ну, было у нее что-то с Эдиком… сто лет назад.
- Послушай, - вкрадчиво заговорила Жанна, прищурившись. – Я не знаю, все эти годы ее замужества спал ты с ней или нет… Если нет, то тебе, конечно, плевать. А если – да… Если себя ты считал ее настоящим мужем… любимым мужчиной…
Я молчал, в этот момент боясь даже себе признаться, что догадался, о чем она собирается мне сообщить. И, конечно же, уязвлен… глубоко-глубоко. Но об этом никто не узнает.
Владеть собой я умею. У меня не лицо, а самая настоящая маска – ни мускул не дрогнет, я не доставлю людям удовольствия видеть себя в жалкой роли.
- Они это все продолжали. Не скажу, что очень часто, но…
- Так. Это все? – говорил я сухо, отрывисто, совершенно бесстрастно.
- Эдик говорит, что они с ней в чем-то похожи. Обожают запретный плод, запрещенные приемчики… В общем, был здесь момент… игровой. Конечно, это нельзя назвать серьезным чувством… Но Зоя слишком азартна, чтобы хоть от чего-нибудь да отказаться. И ей нравилось с ним играть. Правда, может, они останавливались на полпути… ну, ты меня понимаешь? До самого конца не доходили…
- Я понял только одно: наверняка тебе ничего не известно. А Эдик может просто дразнить тебя.
- Да зачем?!
- Чтоб вызвать ревность. Ты на любую провокацию «введешься», Жанна… пора повзрослеть.
Я вышел из машины и облокотился на нее. Она поняла намек и неохотно выбралась наружу.
- Ты все еще эту гадину любишь? – шепотом спросила она с затаенной ненавистью.
- Тебя! Тебя я люблю! – воскликнул я, сел за руль и быстро уехал. Она еще долго стояла, смотрела мне вслед. А я продолжал напряженно размышлять… Эдик… а что, если все это правда? И он – это одна из граней Зои?
Интересно, она ему рассказывала о нас? И я почувствовал вдруг, что это значения не имеет. Хочется мне верить в то, что только со мной Зоя была искренней и настоящей, а с прочими – нет? Но ведь так не бывает.  Не верю я в избирательность добра и зла, правды и лжи.
Есть люди, у которых страсть к обману. Им это нравится. И даже безо всякой выгоды для себя лично. Они получают удовольствие – чуть ли не физиологическую разрядку! – когда кого-то водят за нос, вводят в заблуждение… И в итоге заигрываются так, что сами не могут в себе разобраться.
Да еще и считают себя жертвами.
Этот ленивый женоподобный эпикуреец Эдик какой есть, такой есть. Альфонс. И циник.
Он не дурак. Единственное, что – я бы не делал ставку на свое лицо и тело, любительницы идеальной физической красоты всегда найдут помоложе и посвежее. А он с возрастом может и Жанне своей надоесть. Кто его содержать тогда будет?
Чего я не понимал во всей этой истории, так это папашу-полковника. Как он не возмутился таким зятем и разрешил своей дочери влипнуть? Пусть дочери бестолковой и не самой любимой, но все же…
Видимо, ему просто было плевать. Ушла из дома – и ладно.
Помню, как Зоя много лет назад мне рассказала о муже сестры, смеясь: «Представляешь? Придумал себе предлог, чтобы не работать. Якобы он художник, рисует странные картины, которые не принимают критики. И для него это – вселенская трагедия. Сердобольные дурочки «покупаются», жалеют его, приносят продукты, деньги, драгоценности. Он обещает нарисовать их портреты… и кое-как перерисовывает фотографии. Они млеют.  Эдик и, правда, малюет неплохо – на уровне выпускника художественной школы, не более того. Но они-то в живописи совсем не разбираются и принимают все всерьез. Эдик занимается этим под настроение. И только мне он говорит правду – что все это выдумал: с «великим призванием», трагедией непонятного художника… В общем, все для дур наподобие моей сестрицы. Работать не хочет. И все. А она себя возомнила музой будущего гения».
Вспомнил – и стало смешно…  Отлегло от сердца.  «В конце концов, ты-то тоже ей изменял», - напомнил я самому себе.
А когда задумался, окончательно успокоившись, понял, что это – очень уж большой риск. Эдик мог проболтаться. Это не я – «могила». Он еще и шантажировать бы ее начал…
Может быть, и хотелось ей быть откровенной с кем-то наподобие этакого последовательного  самовлюбленного циника, который ее ни в чем не осудит… Но благоразумие должно было держать ее в жесткой узде.
Я сомневался и в том, что он ей сам о себе все выложил. Скорей было так: Зоя сама догадалась, а он не стал отрицать.
Дома я постарался выкинуть эти мысли из головы: ну было комфортно Зое с Эдиком, потому что они обожают дурачить окружающих, самоутверждаясь таким образом… вроде как все дураки, а мы умнее всех. И бог с ними.
Я решил написать Свете по электронной почте. Заглянув краем глаза на монитор, когда Фая при мне открывала свой ящик, я запомнил адрес ее дочери.
Ей сейчас больнее всех. У Лени более реальное представление об отце – он имел возможность за ним наблюдать не только в праздничные моменты, он больше знает о Вене.
«Света! Я знаю, как много Веня значил для тебя, и не буду даже пытаться его заменить. Люди вообще незаменимы. Бывает, взрослые люди влюбляются однажды, потом это чувство проходит, они находят другую любовь… но она не заменяет им прежнюю. Это другое чувство. И сравнивать их не надо. Разве что в момент выбора: когда надо решить, какой дорогой пойти. И нужны аргументы «за» или «против».
Мне не хотелось бы, чтобы ты сравнивала меня с Веней. Он – как радуга. Окрасил всеми чудесными красками твои детские праздники. У меня нет такого таланта. Я вообще с детьми мало общался. В этом смысле мне есть чему поучиться.
А детство твое закончится только тогда, когда ты сама захочешь. Береги свои воспоминания – эти драгоценности у тебя никто не отнимет.
                Федор»
Утром я получил от нее ответ.
«Спасибо вам! Мама рассказывала, вас в детстве дедушка водил в лес. И вы там проводили чуть ли не целые дни. И он сочинял сказки про леших, гномов, кикимор. А потом стал вам рассказывать о деревьях, показывать красивые рощи. Может быть, мы когда-нибудь с вами и мамой сходим туда погулять? И возьмем с собой Леню?
                Света»
Когда я пришел на работу, мне позвонила Зоя.
- Жанна с тобой говорила?
- Ну, да…
- Послушай… это я ее… фактически отправила к тебе.
- Что это значит?
- Попросила Эдика намекнуть Жанне на наши с ним якобы отношения, знала, что она взбеленится и побежит к тебе.
- А зачем?
- А ты сам не догадываешься?
Я помолчал какое-то время. Что это было – проверка моей реакции? Будет ли мне это безразлично? Или я испытаю вторичную боль потери? Когда даже в мои воспоминания будет вторгаться подозрительность?
- Тебе хотелось меня задеть… вернее, проверить, почувствую ли я себя задетым.
- Мне напоследок (ну, раз уж ты решил, что это конец) захотелось, чтобы последнее слово осталось за мной. Решила дать тебе понять, что не очень-то ты был мне нужен, что я легко замену найду… и находила ее… если и, правда, хотела. Чтобы ты не воображал о себе невесть что…
- Понятно.
В голосе ее, приглушенном, звучала неподдельная боль.
- А, может, я не тебя, а себя убедить хотела, что ты мне не так уж и нужен.
- На этом, я полагаю, мы можем поставить точку?
- Точка, точка… Тебе так не терпится? – она взорвалась. – Ты хочешь, чтобы я перед тобой стелилась, умоляла меня не бросать? Унижалась? Как все эти годы?
- Никогда в жизни я не хотел, чтобы ты унижалась.
- Знаю, - неожиданно спокойно ответила она. – Но, тем не менее, я это делала. Видел бы Веня, какой я была с тобой… Да он бы за это полжизни отдал, а ты… не ценил, принимал как должное…
- Зоя, мне нужно было другое. И ты знаешь, что.
- Ты вообще-то любил меня? Можешь хоть слово это сказать?
- Могу… Да. Любил.
Она еле слышно вздохнула.
- Ну… хоть за это спасибо.
- Зоя… а ты можешь ответить на мой вопрос?
- Спрашивай.
- Жанна и Эдик… насколько они в курсе наших с тобой отношений?
-  Не знают они ничего. Жанна что-то домысливает, фантазирует… а ему эта тема вообще не интересна. Я, по-твоему, идиотка? Буду рисковать своим положением, путаясь с кем-нибудь вроде Эдика, этим неисправимым болтуном? Да он был меня шантажировать начал! Время от времени мы разыгрываем сестру… просто для развлечения. Она же шуток не понимает.
- Достаточно. Зоя… прости, мне тебе больше нечего сказать.
Ее молчание длилось ровно минуту.
- Понимаю, - сказала она и отключилась.
Значит, ее самолюбие задето, и она пытается ранить мое… Этого следовало ожидать. Решила сменить тактику – вызвать ревность… С Веней это срабатывало, но я-то – не он.
Фая мне дозвонилась ближе к обеду.
- Меня берут в училище!
- А как же экзамены?
- Они мне сказали: это – формальность. Я могу считать себя зачисленной.
- Но сдавать их придется?
- Конечно! Я спела несколько произведений, ответила на их вопросы по сольфеджио, теории музыки, музыкальной литературе – восстановила школьную программу, которую за эти годы подзабыла. Я – единственный человек из будущего курса, у кого есть музыкальная подготовка. Хотя программа музыкальной школы не пройдена до конца. Остальные вообще нот не знают, а об именах композиторов только слышали. Но у них к двадцати пяти годам прорезались мощные голоса.
- Теперь я понимаю, почему они с такой готовностью тебя берут.
- Да, у вокалистов это – типично. Один сказал: Эгмонт Бетховен.
Я засмеялся.
- Это как? В смысле… его так зовут?
- Ну, да. Имя – Эгмонт. Фамилия – Бетховен. Слышал краем уха, что есть у Бетховена произведение «Эгмонт».
- Понятно…
- Сыграла на пианино, чтобы они убедились: я занималась несколько лет. Только жаль, недоучилась.
- Теперь у тебя будет такая возможность.
- Через месяц надо подавать документы, все это сдавать… но Ирина Львовна уже считает меня своей ученицей.
- А как будут принимать экзамены у этих ваших… которые называют Бетховена Эгмонтом?
- Как-нибудь совсем упрощенно. Заставят прохлопать ритм, повторить мелодию на слух… Больше они пока ничего не могут. Поставят им минимальные баллы…
- Тройки?
- Ну, да, может, даже четверки. Голоса-то у них хорошие, их возьмут. Мама будет сдавать свою подмосковную квартиру, так мы оплатим мое обучение.
Я знал, о чем Фая мечтает.  Не о большой сцене. Она хочет получить профессиональную подготовку и стать преподавателем, параллельно выступая сама, – в хорошем ресторане, возможно, в маленьких залах, рассчитанных на камерную аудиторию. У нее скромные пожелания.
Когда я спросил, почему она не желает большего, Фая ответила: «Я не такой человек. Понимаешь, я не хочу быть одинокой на вершине славы… окруженной продюсерами, которые хотят на мне заработать. Мне нужна нормальная человеческая жизнь со всеми ее радостями, а не каторжный труд без выходных. Пусть я лучше буду меньше денег зарабатывать, но проживу как человек, а не заводная кукла, у которой нет времени даже позвонить детям и, конечно же, ей не до внуков. По мне – так не жизнь, а кошмар. Зачем мне такое? Я хочу петь в свое удовольствие, а не загибаться как загнанная лошадь».
К тому же вселенская слава – это испытание для психики. У нее совсем недавно стала, наконец, складываться та самая «нормальная человеческая жизнь», которой другие успели насладиться с рождения. Внимание собственной матери, общение с Ларисой, наши отношения.
Я подумал о том, что не надо мне тянуть с предложением… пора обозначить свои позиции. Четко и однозначно. Если это вызовет грусть у детей, что вполне понятно, то мы подождем со свадьбой.
Фая мне рассказала, как после первого своего выступления в ресторане увидела новобрачную, поймала цветок и тогда решила, что это ничего не значит. Это была белая роза – искусственная. Я попросил показать ее – да, таких много.
И мне захотелось купить ей небольшой, но очень красивый букет из трех роз разного цвета – белой, кремового оттенка и бордовой. Я рассуждаю обо всем этом так, будто уверен в ответе, на самом-то деле – нет, у Фаи были причины тогда отказаться. В отличие от Зои она мне ни разу пока не сказала, что любит…
Я знал, что для многих женщин недостаточная влюбленность – вовсе не повод отказаться от замужества, если они считают его выгодным. Но не хотелось, чтобы так было у нас с Фаей. Для меня это были особенные отношения, не похожие ни на что в моей жизни.
Стоило закрыть глаза, я вспоминал ее – это был кадр за кадром, будто вижу любимый фильм: ее лицо трагической актрисы – безмолвное отчаяние в глазах; улыбка озорной девчонки – и выражение лица становится доверчивым и смешным; она держит за руку Свету и целует Веню в щеку – потом я выяснил, что это дочка ее попросила, потому что у Вени был день рождения… а я тогда даже невольно приревновал. Подумал: везет же ему… Еще ничего не зная о ней, даже имени… Это было, когда я следил за ними, думая, что все еще люблю Зою, и веря: так будет всегда.
Голос Фаи  –  глубокий, как спокойная река, которая впитывает ручейки моих мыслей, сомнений, переживаний. Она наполняет меня живительной влагой. Целуя ее, я себя ощущаю омытым утренней росой, - таким свежим прозрачным призрачным кажется мне окружающий мир.
И вместе с тем воспоминания о Зое я не разлюблю никогда. Но ничего не может выйти, если люди, отдавая должное друг другу, при этом так по-разному смотрят на жизнь. Что я могу поделать, если не получаю удовольствие от обмана, и мне претит так жить? Я слишком для нее прямолинеен. Ей по душе извороты, изгибы…
Фая – совсем не кривая душа. Полюбил-то я в ней со всем прочим именно эту внутреннюю прямоту, бесхитростность, отвращение к фальши. Хотя, я думаю, что хитрить когда-то она пыталась. Но ей не дано это. Это – тоже талант в своем роде.
Она слишком прямая для Вени. А для меня – в самый раз.
Что бы я там ни планировал, вышло очень смешно. Цветы я успел купить, но когда в обеденный перерыв я приехал к Фае, дома оказалась одна Света. Мы с ней вместе решили: для мамы это будет сюрприз.  И поставили розы в вазу.
Я вернулся на работу. К вечеру позвонила Фая, о цветах она явно ничего не знала. Мы с ней договорились встретиться в клинике. Она давно хотела все здесь посмотреть.
Ко мне в кабинет зашла аспирантка. Бойко тараторящая зубрилка, впрочем, действительно очень способный хирург. Ее очень меняли очки – стоило ей их снять, как по мановению волшебной палочки эта деловая особа превращалась в наивную девушку, чья неопытность так и светилась в глазах.
- Доктор Рогов…
- Федор Ильич, - поправил я ее.
- Федор Ильич,  я бы хотела с вами проконсультироваться.
- Пожалуйста. А вас как зовут?
- Лена.
- Так что вас беспокоит?
Лена выпрямилась, кокетливо поправила непослушную прядь волос. Она действительно была очень красива, но, видимо, все свободное время до сей поры тратила на учебу, поэтому не умела общаться с мужчинами. И даже когда пыталась флиртовать, выходило у нее это как-то неестественно – как бывает у актрис, которые переигрывают. Мне стало несколько неловко за нее.
-  Я бы хотела работать здесь после того, как защищу диссертацию.
- Я ничего не имею против. Но вам известно, что это решаю не я.
- Но если ваше мнение будет что-нибудь значить…
- Я поддержу вашу кандидатуру.
Лена улыбнулась.
- А что вы делаете сегодня вечером?
- Еду домой.
- Я тоже. И нам по пути.
- Видите ли…
Это случается достаточно часто – студентки, аспирантки, мои начинающие коллеги считают, что я только об этом и мечтаю. Но я был достаточно благоразумен, чтобы понять: для развлечения нужно найти женщину попроще – медсестру, санитарку… Причем тихую, необщительную.  Ни в коем случае не болтушку. Они ни на что не будут претендовать, и о нашей связи никто не узнает.
«Видимо, так когда-то и Веня отнесся к Фае», - подумалось вдруг… он не вгляделся в нее, видел то, что хотелось в ней видеть. Не мне читать кому-то мораль, я сам был циником по отношению к женщинам, но мне и в голову не приходило им «плакаться»: жаловаться на жену или на Зою или на кого-то еще…
В тот момент, когда Лена встала и медленно приблизилась ко мне, набираясь наглости для решающего маневра, послышался стук в дверь.
- Войдите! – с облегчением воскликнул я, радуясь, что этот ненужный мне «тет-а-тет» прервали.
Фая появилась на пороге моего кабинета, посмотрела на Лену, потом на меня… Девушка быстро сориентировалась, видимо, прочтя надвигающуюся грозу в глазах незнакомой ей женщины. Она схватила сумочку, быстро попрощалась со мной и выскочила в коридор.
- Что это значит? – тихо спросила Фая. Губы ее подрагивали – то ли в зарождающейся улыбке, то ли в гневной гримасе. Казалось, она готова одновременно и рассмеяться и расплакаться. Меня это развеселило.
- Ты можешь устроить мне сцену.
- Да? – она, уловив мое настроение, покачала головой, изображая суровость. – Так кто эта дама?
- Коллега. Сейчас ты скажешь: говорила мне мама, мужчины все одинаковые…
- Точно. Она говорила.
Фая подошла ко мне, наклонилась и со смехом набросилась на меня, размахивая кулачками. Она будто изображала сцену из комического кино. Я поднялся и крепко обнял ее. В этой шутливости было столько скрытой нежности, что мне она все объяснила без прямых слов, которые, видимо, Фая стеснялась пока говорить даже себе самой.
- А я ведь и, правда… что-то такое почувствовала…
- Похоже на ревность?
- Да мне захотелось тебя придушить!
- Ты выйдешь за меня замуж?
- Что? – она опешила, явно не ожидая в этот момент таких слов.
- Сегодня я… хотел сделать тебе предложение. Дома тебя дожидаются розы, - признался ей я. И взгляд ее застыл, выражая беспредельное удивление.
- Ты что… ты серьезно?
- Позвони Свете. Она подтвердит.
- Она знает?!
- Ну… ей этих слов я, конечно, не говорил.
Фая покачала головой, как будто не веря своим ушам.
- Вообще не думала, что в моей жизни произойдет… такое…
Она внезапно прижалась ко мне и спрятала лицо на моей груди.
- Фая…
- Федя… не говори мне, что ты не знаешь ответ.
Я ей объяснил, что кольца мы купим сами, мне бы хотелось, чтобы их выбрала именно она. Фая взяла меня за руку, и мы пошли по коридорам. Я ей все показал. Она едва заметно дрожала, как будто не в силах говорить.
В машине я включил радио, потому что почувствовал: всю дорогу до дома она промолчит. В ее душе медленно происходят процессы, она переваривает информацию или эмоции долго-долго. Слова приходят потом.
Около дома Фаи стояла машина Ларисы. Мы остановились.
- Что-то стряслось… - Фая сжала мою ладонь.
- Давай подойдем к ней.
Мы выбрались из машины. Лариса вышла навстречу нам. Глаза у нее были заплаканные. Она всегда держалась как стоик – ни разу я не заметил, чтобы у нее тушь потекла, или размазалась губная помада. Но сейчас она появилась здесь вообще без косметики, да и причесанная кое-как. Сразу «сдавшая», как будто ее сознание отказывается воспринять новый удар.
- Веня? – прошептала Фая, вопросительно глядя на нее.
Лариса кивнула.
- Сошел с ума.
















                Зоя

Я не знала в точности, как он все это сделал, когда началось то, что закончилось в тот день, когда я вернулась домой из школы и нашла мертвую мать. Две упаковки снотворного. Прошло четыре часа. Ее уже было не откачать.
Записку она оставила, но какую-то сумбурную:
«Я сама так решила. Прошу, никого не вините. Вы не поймете.
                Тася»
Я кинулась к соседке и попросила вызвать «Скорую помощь», милицию… Когда прибежала Жанна и начала причитать, мне хотелось ее убить. Саму трясло – но при этом ни единой слезинки. Я по-настоящему плакать вообще не умею. Может быть, в этом моя беда.
Мне два дня назад исполнилось четырнадцать лет. Жанне – двенадцать. Сказать, что я была потрясена в тот день, - это ничего не сказать. Само слово «потрясена» кажется лишенным смысла, энергии… Наверное, это со мной и случилось – смысла, энергии лишилась я.
Похороны, поминки – я все пропустила. Лежала с закрытыми глазами и думала, думала… Этот подонок ни разу ко мне даже не заглянул. Посылал или Жанну или соседку.
- Хорош папаша, - услышала я ее шепот на кухне  - сердобольная тетка болтала по телефону, перемывая косточки нашей семье. – Жена умерла, дочь в депрессии, а ему хоть бы что…
Потом мне пришлось сделать над собой усилие, собрать портфель, пойти в школу и снова вжиться в роль старательной ученицы. Впрочем, мне это далось без труда. За эти четырнадцать дней во мне совершился переворот – я стала другим человеком. А, может быть, осознала то, как на самом-то деле я на него похожа. Мне ли его ненавидеть?
С возрастом я все больше и больше в себе находила его «милых» черточек – превращаясь в женское подобие полковника Никитина Александра Петровича. Не помню, хоть раз в жизни я назвала его папой?
Дело в том, что за эти две недели я воскресила в памяти все, что могла. В силу возраста. Последние несколько лет жизни родителей – со всем, что в ней было: ссорами, душераздирающими откровениями, безнадежными попытками матери угодить ему. И постоянными унижениями – он буквально втаптывал ее в грязь.
Но у него хватало ума и выдержки все это проделывать в рамках цивилизованных отношений – ни разу пальцем ее не тронул, не сказал ни одного по-настоящему оскорбительного слова. Мастерски, тонко играл на ее душевных струнах, изводя, превращая в самую настоящую психопатку и истеричку. И превратил-таки. Ему даже сочувствовали! Такой положительный мужчина – ответственный работник, дисциплинированный, без вредных привычек. Я предполагаю теперь, что он ей даже не изменял, - скорее специально пытался вызвать в ней ревность, делая изощренные комплименты другим дамочкам, причем так, чтобы она почувствовала себя уничтоженной его презрением. И в то же время намекал, что она могла бы ему угодить, если бы захотела… Ее истощила эта борьба. Она просто не выдержала.
Мне «повезло», конечно, с папой-садистом и матерью-мазохисткой. В каком-то смысле они нашли друг друга. И до поры до времени безропотная овечка Тася вполне устраивала этого бравого молодца. Обслуживала, только что ноги не целовала… А намекни он – и это бы сделала.
Он испытывал ее терпение – до какой черты эту курицу можно довести, и вообще насколько она вынослива?
А ведь все проще пареной репы. Когда они познакомились, Тася была единственной обладательницей четырехкомнатной квартиры в центре Москвы. А у него – домик в деревне в Тамбовской области, в котором прописаны несколько родственников. Конечно, ему бы армия выделила свой угол, но разве это можно сравнить с хоромами мамы?
И эта дурочка поверила в любовь приезжего кавалера, который учился здесь и жил в общежитии. Мама была не то, чтобы дурнушкой, она просто не выделялась: тускло-серый оттенок жиденьких волос и глаз, болезненная бледность, бесцветный стиль в одежде. Отца она восприняла как принца из сказки – как же, красавец-военный!
Замыслил ли он все это тогда – я имею в виду планомерное доведение до суицида, которое он впоследствии осуществил, чтобы освободить жилплощадь? Мне всегда было интересно, когда именно эта мысль зародилась в его голове.
Сначала его все устраивало – безотказная тень, выполняющая любой его каприз, и воспринимающая каждое изречение как откровение для себя лично. Глядя на свою мать, которую я, тем не менее, любила… я понимала, «какой не надо быть», если не хочешь, чтобы мужчина на тебе ездил. Эти кроткие, жертвенные мученицы… они ведь не только сами страдают, у них, между прочим, и дети есть!
Нам с Жанкой повезло родиться девчонками. Мы его мало интересовали. Ему доставляло бы удовольствие «опускать» сыновей, называя все это «мужским воспитанием». Говорю это, потому что сама, однажды придя к нему на работу, видела, как он беседует с молодыми ребятами. Учит жизни. И с удовольствием изгаляется над их физическими недостатками или неопытностью. Когда служили два года, и процветала «дедовщина», Никитин ее бы втайне приветствовал.
Конечно же, я не знаю, как воспитывали его самого? Может, так же. Но психотерапевт, к которому я ходила значительно позже, говорит, что склонность к садизму может быть и врожденной. И проявляться в самых обычных семьях. А может и отражать издержки собственного воспитания. То есть, тебя унижали – ты унижаешь.
Я его быстренько «раскусила». Еще тогда, в детстве. Когда он пытался надо мной посмеяться (причем изощренно зло), я молча устремляла на него такой взгляд, что ему не по себе становилось.
- Ты это… что смотришь-то? – рявкал он, а я едва заметно насмешливо улыбалась.
- Над кем смеешься… ты над отцом?
Я молчала. По части выдержки я могла дать ему сто очков вперед. И он странным образом смирился с тем, что меня сломать ему не удастся, - при всем желании. А издеваться над Жанкой ему было скучно – уж больно она доверчива и проста.
Потом он даже стал испытывать что-то вроде гордости – вроде как я его кровь, в него пошла, не размазня и не дура. Карьеру делаю, богатого подцепила. И нам даже было о чем поговорить – я действительно интересовалась войнами, любила обсудить передвижение войск, методы противника. Но больше меня волновала война не физическая, а моральная. Информационная, идеологическая. Это ведь тоже фронт.
Временами нам было небезынтересно друг с другом – могли даже часами болтать. Но… и тогда я мысленно, глядя на эту раскормленную самодовольную физиономию с его маленькими свинячьими глазками, говорила: «Подонок… подонок… подонок!»
Если бы я могла его уничтожить. Теми же методами.
Но он бы меня раскусил.
Так вот… по порядку. Думаю, что вначале он был всем доволен – шикарная жилплощадь, жена-прислуга… И все это досталось ему с фантастической легкостью. Но потом… когда подросли я и Жанка, он захотел большего. Мы уже не нуждались в няньке. Мать по его настоянию нас научила готовить, стирать, убирать. От него только и требовалось, что давать деньги на домашние расходы. И он задумался: почему бы не освободиться от опостылевшей женушки? Тогда квартира – его.
И он стал думать, как довести ее… Хотя и есть такая статья – доведение до суицида… доказать это крайне трудно, если вообще возможно. И он совершил идеальное преступление. День за днем, ночь за ночью он разрушал ее – по кирпичикам… пока здание ее психики в какой-то момент не рухнуло.
Как он это делал? Я потом поняла… Все время держал ее в состоянии неопределенности, неизвестности, беспокойства… У нее в буквальном смысле не было ни минуты покоя. Она дергалась, пытаясь ему угодить – то так, то этак. И все это он встречал ледяным презрением и уничижительной насмешкой.
- Саша… но в этот раз я ведь все сделала, как ты просил? Суп совсем не пересолен, я пробовала. И халат я сменила, тот старый тебя раздражал.
- Да что ты?
Он шел и выливал всю кастрюлю в унитаз. Потом подходил к ней, брезгливо дотрагивался до полы халата, морщился и говорил: «Труха какая-то, а не одежда. Вари новый суп, пересолишь, опять вылью, ты меня знаешь. А хочешь научиться одеваться – по сторонам посмотри. Какие женщины по улицам ходят! На зеркало – на…» Он подносил к ее лицу зеркало, висящее в ванной, и она начинала рыдать, падая на пол.
И так каждый день.
Причем был он спокоен как танк – глаза безмятежные. Я видела, что он вовсе не зол. Но зачем-то все это проделывает – будто у нас дома бесконечные военные «учения», которые должны «закалить» характер его ни в чем не повинной жены.
Осознала я все в тот день, когда нашла мамину записку… Сидела на кухне у соседки – ждала прихода отца. И вот он – глаза торжествующие. Мол, наконец-то! Избавился от этой дуры.
И тогда я слегла. Никто не понимал, что происходит, а я вызывала в памяти каждую сцену унижения моей мамы, анализировала его поведение и приходила к единственному выводу: это было игрой. Ему нужен был результат. И он его получил. Квартира теперь его. Может водить сюда кого хочет. Или сдавать – это приличные деньги.
Но оставались мы с Жанкой. Я думаю, он рассчитывал на наше замужество.  Поэтому совсем не следил, куда мы ходим, зачем… Считал, чем быстрее мы найдем вариант какого-нибудь жениха, тем лучше. Так он рассчитывал избавиться от нас.
Поэтому даже Эдика он воспринял с таким облегчением… Какой он ни есть, а с собственной квартирой. Значит, Жанка летит из гнезда… А я… я твердо сказала, что хочу сначала закончить институт, а потом уж… Он пожал плечами. Только возразил: мол, красотки одни остаются, потому что слишком разборчивы, а мы с Жанкой должны быть благодарны, если вообще на нас хоть кто-то внимание обратит. 
Я и, правда, похожа на мать тусклыми природными красками, но при этом физически я крепка – никитинская закваска. Худоба на грани истощения потом вошла в моду, и женщины стали считаться красивыми просто потому что мало весили. И этой моде вполне соответствовала я. Папаша мой этого не понимал – вырос тогда, когда ценились «девушки в теле».
Может, этими его оскорбительными замечаниями и объясняется мое желание покорять мужчин, не довольствоваться одной-единственной победой… Я как будто хотела что-то ему доказать… Этой сволочи! Что я – желанна, даже могу разбивать сердца…
Веня понятия не имеет, что я задумала, и когда. Я оказалась понятливой ученицей. Знала, как истощить, довести до полного расстройства хрупкую нервную систему. Помнила эксперимент, проделанный отцом с моей матерью. И не сразу, но… я решилась осуществить его на практике.
У меня были сомнения. Получится – нет? Веня казался мне ошибкой природы. Ему бы бабой родиться – рыхлой, слезливой, безвольной, расплывшейся бабой. Мужского в нем не было ни на грош. Может, и есть женщины, которые пригревают таких на своей материнской груди из жалости, я не из их числа.
Впрочем, мне есть в кого быть беспощадной.
Федя понятия не имел. И мне не надо было вообще говорить ему… намекать даже на то, о чем я все эти годы мечтала. Этот глупый порыв откровенности стоил мне наших отношений. Он от меня отшатнулся. Теперь я понятия не имею, что у него в голове.
Я не ожидала, что это растянется лет на пятнадцать…  Думала, от силы года три. А то и меньше…
Иногда я до того зла была, что… думала: ну чего ждать, придуши его собственными руками!
Но я унаследовала не только отцовские гены, оказалось, что я еще и дочь своей матери… и в какой мере, сама не подозревала. Федя представить не может, как я любила его.
Да какой там Эдик, притом, что он и, правда, такой пошловатый красавчик с конфетной коробки!
Я любила каждую морщинку, царапинку на лице своего единственного… его милые усталые глаза, продолговатый профиль.  Он  мог делать со мной что угодно. Растекалась перед ним, как Таисия перед Никитиным…  Хочешь – ногами по мне пройди, а я их поцелую…
Только достался мне не садист. У него бы и мысли не возникло злоупотребить моей привязанностью. А я этого втайне боялась…
Вот как своеобразно во мне это переплелось. Глубочайшая нежность матери и последовательный хладнокровный безжалостный ум отца.
Не знаю, какой меня видел Веня, я слишком многое от него скрывала, в его присутствии всегда играла роль… и эту-то роль он и полюбил. Не меня, настоящую. В той или иной, но действительной моей ипостаси.
Может быть, это из-за отношений моих отца с матерью, но во мне укоренилось одно: женщин мне может быть искренне жалко, но не мужчин… Ни одного из них! Ни за что! Никогда!
Федя мог бы меня от этого излечить, да я сама не позволила. Воспринимала освобождение от негативной энергии как поражение… вроде как мой отец победил.
Приходила к Никитину, чтобы моя неугасимая ненависть получала подпитку, – горела вечным огнем. Иное казалось мне просто предательством. По отношению ко всему, что нашей семье довелось пережить. Я все надеялась его подпоить и «развести» на откровения… но в любом случае это могло быть воспринято как пьяный бред и ни в какой мере ничего не доказывало.
Я обнаружила, что мне доставляет удовольствие мучить мужчин – играть с ними, изводить их, доводить… Но не грубо, а тонко – спокойным тоном, с легкой иронией во взгляде и еле заметной улыбке. Я научилась одеваться так, чтобы выглядеть победительницей. Красный, черный, зеленый – для пиджаков я выбирала яркие насыщенные цвета. Для брюк – синие или черные. Все вместе составляло эффектный однотонный комплект.
Что-что, а вкуса у Эдика не отнять, он завзятый модник.
- Зоя, не вздумай выбирать ткани с цветочками или бабочками, тебе идет однотонное… Так ты выделяешься из толпы сентиментальных теть. И волосы не крась, оставь свой пепельный оттенок. Он нежный, смягчит общее впечатление. И будет самое то.
Но почему-то с Федей мне хотелось быть в голубом, салатовом… надевать платья. Казаться другой – нуждающейся в защите. И это была не игра.
Я знала, что если есть бог, он у меня Федю отнимет. Как отнял маму. Всегда во мне жило смирение перед волей его – я не для идиллии родилась.
И, пожалуй, смирись я всем существом и покорись любимому, он бы ко мне охладел. Так часто бывает.
Горький внутренний голос подсказывал мне – даже в самые светлые минуты наедине с ним! – что я продлю наши отношения, если буду изредка появляться в его жизни. А стань они ежедневными… он ведь меня непременно «раскусит». Федя – не Веня. Он слишком многое во мне сразу поймет. И так в результате и вышло.
Но я насладилась любовью… и надо мне эту разлуку принять. Сейчас, когда у него еще есть какие-то чувства, иллюзии на мой счет… Мой образ в его глазах полностью не развенчан.
Нрав моего отца во мне смягчила и утишила материнская кровь… Но все-таки Веня с его разрушенной психикой и отравленным спиртным и антидепрессантами организмом – это мое творение.
Когда-то, наверно, отец так же смотрел на мать и думал: зачем таким жалким тварям небо коптить? История повторилась. Герои – мы с Веней.
Я могла бы диссертацию написать о том, как планомерно расшатать нервную систему и снизить самооценку человека, тем самым доведя его до алкоголизма, депрессии и суицида. Мой план был изощреннее папиного. Мне надо было выставить виноватым самого Веню. Он должен был наделать глупостей – перечисляю по пунктам: пьянство, измены, набрасывание на меня с кулаками, удавшиеся или нет попытки изнасилования жены (то есть, меня)… Я хотела его до этого довести своими поддразниваниями и провокациями.  И доводила – успешно вполне. Он приходил в дикую ярость и… возбуждался.
Должна признать, я люблю грубый секс. И только в такие минуты и испытывала что-то с Веней. Пожалуй, это – единственное, что он понял во мне.
Я изучила его вдоль и поперек – еще до замужества. Видела, как легко вызвать у него желание угождать, пресмыкаться… как полностью подчинить его своей воле. Он, бедолага, уверен, что сам сделал выбор и решил жениться на мне, бросив Полину. Но он понятия не имеет о том, какую «подготовительную работу» я проделала.
Надменные испытующие взгляды, скучающий вид – все это будоражило его воображение. Он привык к томной льстивости охотниц за деньгами, а здесь – откровенное пренебрежение. Я знала, на него это подействует как удар хлыста. И он мучительно влюбится в недоступную, вечно ускользающую и при этом дразнящую его своей холодностью наездницу.
Единственное, чего я не предусмотрела: появление детей на стороне. С одной стороны, это его вину передо мной в глазах суда усугубляет. С другой, дети – это же претенденты на наследство… Совсем идеально было бы, окажись он бесплодным. Но тут уж – увы…
Но я, какая ни есть, а причинить осознанный вред ребенку-то не способна. Тогда, в парке Горького, я разыграла удивление и возмущение, потому что мне было нужно ускорить развязку. А то я уже всякое терпение потеряла. Но не думаю, что это уж так травмировало детей, они были морально готовы к правде. Скорей, напугало самого Веню, который все рассчитывал выйти сухим из воды и свалить на кого-то вину.
Среди мужчин мне встречались или размазни, лишенные даже намека на характер, или скоты вроде моего отца. И те, и другие были мне отвратительны.
Я мечтала о «золотой середине» - человеке достаточно твердом и волевом, при этом совсем не жестоком. Сердечном.
И у меня был такой…
Федя-Федя…
С ним я думала не об удовольствии, которое получаю сама, а о том, что чувствует он… И осознавала простейшую вещь: в отказе от эгоизма и заключается счастье. В отказе осознанном. Только тогда человек видит свет. И все дурное вдруг исчезает – как страшный сон, как кошмар… Это было похоже на второе рождение. Очищение ожесточившейся до предела души.
О любви столько сказано и написано… мне трудно что-то добавить. Увы, я совсем не поэт. Но одно знаю точно: чтобы полюбить, мне обязательно принять человека не только сердцем, но и разумом… иначе это глупое и бессмысленное чувство. Или я слишком рассудочна?
В матери этой самой рассудочности совсем не было. Это ее погубило. Как губит многих. Людей, которые чувствуют глубоко, но не умеют думать. Анализировать.
Во мне разум одержал верх. Может быть, даже - он спас меня. А то я бы и не таких глупостей натворила… а, может быть, мерзостей.
Вот Веня – влюблен… Но у него чувство меры отсутствует. У меня оно есть. Я понимаю, когда хвачу «через край». И останавливаюсь.
Если бы Веня спился или наглотался таблеток еще до знакомства с этой Фаей, наследники не появились бы. Зря я тогда за границу уехала! С Федей…
Ну, всего не предусмотришь.
Читая детективы, я всегда задавалась вопросом: зачем пачкать руки, когда можно совершенно бескровно устранить нужного человека? Как это делал герой последнего дела Эркюля Пуаро – провоцируя людей на крайние меры, доводя их до исступления? Но это требует времени. И не происходит сразу.
Веня оказался выносливей, чем я ожидала, но все это время его подбадривала лихорадочная надежда на то, что я таки отвечу ему взаимностью, оценю его великую преданность мне. Пятнадцать лет бесплодных усилий!
Ну, что ж… хотя бы психика «сдвинулась». Я была против того, чтобы его клали в психиатрическую больницу, но Лариса уверена: только там ему смогут помочь. А против я потому, что тогда его завещание в мою пользу могут объявить недействительным, он вроде как не адекватен. Впрочем, надо посоветоваться с юристом, составлено завещание очень давно – еще до рождения их с Фаей детей. Тогда он хотел таким образом выразить мне доверие. Думал, что это меня глубоко тронет.
И достается же таким растяпам такое богатство! Такие возможности! Будь у него хоть капля честолюбия, мог бы дойти чуть ли не до министерской должности. Связи Вороновых это позволили бы.
Мой единственный талант – даже не преподавание, нет, хотя у меня это получается без проблем… Я люблю руководить. Прирожденный администратор. И мне мало этой крохотной школы, хотя она и приносит приличный доход. Но Лариса знает, что Веня боится моего карьерного возвышения. Думает, я тогда его с легкостью брошу. И в этом он прав.
А мне хотелось взлететь высоко-высоко! Я всегда увлекалась политикой, обожала дебаты…  Мысленно видела себя на в Государственной Думе, на телеэкране. Экспертом по проблемам образования. Реформатором.
Никому я в этом не признавалась, делая вид, что довольствуюсь своим положением директрисы ларисиной школы. Но мне стало скучно там через год или два… Это вообще – крайне неблагодарный труд. Хотя, конечно, оплачиваемый куда лучше, чем обыкновенное преподавание. Но одно дело – руководить людьми взрослыми, которые будут из кожи вон лезть, чтобы тебе угодить, другое – ждать от ленивых детей трудовых подвигов. Им неохота – а ты виноват. Да и спрашивать со взрослых можно куда жестче, чем с детей. Особенно в наше время, когда педагогика стала «гуманной». Попробуй сделать ученикам хоть какое-то замечание! Обвинят в деспотизме и мизантропии, выставят монстром.
Когда-то считали: педагог всегда прав. Даже телесные наказания разрешали.  Теперь «всегда прав» ученик. Надо сказать, что первое – оно все-таки более действенно. Дети боялись, не смели вести себя с такой наглостью, как сейчас, когда они вообразили себя хозяевами жизни. Сейчас каждому второму нужен Макаренко!
Но мне-то грех жаловаться, что-что, а нагонять страх на детей я умею. Причем не прибегая к уничижительным эпитетам. Просто так посмотрю, что они задрожат. А у других педагогов они распоясались до безобразия – на уроках дерутся, швыряются через весь класс друг в друга яблочными огрызками, иногда попадают в учителя… Не класс, а поле боя. С беспомощным полководцем.
Какие бы красивые теории ни выдумывали все эти современные умники, которые считают себя очень гуманными и человеколюбивыми, действует на детей в первую очередь страх. Конечно, можно заинтересовать своим предметом, они с удовольствием поразглагольствуют на уроке, потом придут домой, вспомнят физиономию преподавателя… И задумаются: делать домашнее задание или нет? И большинство придет к выводу, что, наверное, это не обязательно. Ругать не будут. Училка-то – добрая.
Так устроено девяносто с лишним процентов детей. Большинство абсолютное. А если и встречаются среди них гении или совестливые натуры, то и они периодически ленятся. Не ленивых людей нет в природе. И если им дать понять, что бояться нечего… лень победит. При таком подходе разболтаются самые старательные и усидчивые.
Это и взрослых касается!
Вот грустная истина: понимают «по-хорошему» единицы, а остальные – только так.
И это я говорю как практик, а не как теоретик. Теория может выглядеть убедительной на бумаге, но что, если в жизни она «не работает»?
Но, если бы я пробивалась на самый верх, о своем мнении мне пришлось бы забыть. Федя говорил, что «там», на альпийских чиновничьих высотах, мне стало бы скучно. Потому что царит подобострастие, подхалимаж. Но я умею хитрить и подстраиваться, это он не умеет… и судит он, видимо, по себе.
- Да ты – прирожденный чиновник, - сказала мне как-то Лариса.
Понятно, что она имела в виду: это особая порода людей – бездушных, лицемерных, жадных. В нашей стране слово «чиновник» звучит как плевок. Так называют тех, кого ненавидят.
Может быть, стоило приложить усилия, чтобы расположить к себе Лару. Это я уже потом размышляла – «задним числом». Дружба с ней выгодна. И, не будь у нее этого никчемного младшего братца, возможно, мы с ней и поладили бы.
Она тоже – «золотая середина». Не размазня и не хамка. Как Федя. Но разве она мне простит несчастье любимого брата?
В чем уж точно никто из нас не виноват – в том, как его воспитали. Даже понять не могу, чем он уж так бесил мать. Тогда еще не были так очевидны его особенности – и внешние, и внутренние. Уж за его питанием точно могли бы следить, не давать объедаться. Отдать в спортивную секцию или нанять личного тренера – это они могли бы. Он бы хоть выглядел как человек.
Ладно меня он из себя выводил своей слюнявой любовью – он мне противен физически… А тем, кому не надо с ним спать…
- А в детстве ты заступалась за брата? – спросила я у Ларисы, когда она поведала мне эту жалостливую историю. А произошло это только сейчас, когда его положили в психиатрическую больницу.
- Этим я еще больше бы ее разозлила… После вторых родов расстроилась ее психика, мать стала нервной, истеричной… потом жалела, что решилась на это. Я только и слышала от нее: не надо было второго рожать. У нее был послеродовой психоз.
Тогда более или менее ясно – вину за свое самочувствие она свалила на Веню и возненавидела его.
Мне никогда не приходилось наблюдать за людьми, которые сходят с ума. Понятия не имела, как начинается этот процесс. Оказалось – вполне буднично. И нет в этом ничего устрашающего. Просто вдруг возникает то, что врачи называют «иррациональными навязчивыми страхами». Человек начинает бояться.
- Отключи телефон – и домашний и мобильный, - сказал Веня Ларисе. – Они прослушиваются.
- Да что ты несешь?! – она ушам своим не поверила.
Он весь трясся, как будто только что увидел кошмарный сон.
- Вы… вы обе играете… как актрисы. Вы притворяетесь.
- Веня, ты что?
- И этот мальчик… который заходит ко мне в кабинет…
- Это Леня, твой сын, - Лариса заплакала.
- Он… он играет… хочет меня обмануть. Но я не дамся. Не дамся!
Во взгляде его появилась «хитринка», типичная для психически больных, которые себя таковыми не считают и не признают.
- Вот до чего допился… - Лариса закрыла лицо руками. Я молчала. Если я чего и ждала со дня на день, с минуты на минуту, так это сердечного приступа. Такой поворот событий застал меня врасплох. Но не испугал.
Приехавший врач сказал, что эти параноидные проявления проходят после нескольких недель лечения препаратами. Это, конечно, связано с алкоголем, но бывает и у трезвенников – после длительного сильного стресса. Его вещи быстро собрали. И Веню увезли.
Он пробовал сопротивляться, но врач обошелся с ним ласково. И уговорил.
- Это как отдых… мы поместим вас в отдельную палату, будем делать уколы снотворного… Вы восстановите силы… Главное сейчас – полный, полнейший покой. Абсолютная безмятежность.
Веня послушно кивнул.
- Никому ни слова, - прошипела Лариса, вцепившись в рукав моего пиджака. Я молча кивнула. Ни к чему ее раздражать. Она и так меня ненавидит.
И я вдруг задумалась: на ее месте я тоже… Будь это мой брат…
Когда мой папаша, отправив на тот свет жену, остался безнаказанным, я поняла: все эти разговоры про бога, высшую справедливость, смысл жизни – они ничего не стоят, пустопорожний набор красивых слов для тех, кто любит красноречивые фразы и увлекается риторикой как способом времяпрепровождения.  Мне было четырнадцать, когда я разуверилась абсолютно во всем. И решила воспользоваться преподнесенным уроком. Если представится случай.
Так я всем на свете мстила… поправ все заповеди. Вот тебе, бог. Как ты со мной, так и я с тобой.
И только сейчас я стала задумываться, что могла бы помочь своей маме, если бы… догадалась, просекла игру отца раньше, чем случилось то, что уже не исправишь. И не перепишешь на чистовик.
Веню, оказывается, сломала родная мамаша. Так что мне мало что оставалось… он уже в двадцать восемь был рухлядью. Правда, тогда он не психовал. Ему было отпущено несколько лет покоя.
И что же он сделал за это время? Обратился к врачу? Занялся своим здоровьем? Сел на диету? Нет, нет, и нет!
Он и ради великой любви ко мне на такие подвиги был не способен. Боялся до смерти, что над ним будут смеяться – издеваться над его полнотой, ранней одышкой и немощью.
В детстве он наедался, чтобы забыть о ненависти собственной матери. Ненависти, природу которой он не понимал. Повзрослев, прибавил еще алкоголь.
И, какой бы я ни была, нельзя снять с него всю ответственность! Его физическая оболочка – это уж, извините…
Я понимаю, что у меня был выбор. Я могла пойти по другому пути. Не стараться кого-нибудь сокрушить, а напротив, всю жизнь посвятить защите таких, как моя безответная мать. Мне это в голову приходило, когда я лежала, прижавшись к Феде, и чувствовала, что моя ненависть тает… я становлюсь другим… Нет, не могу сказать «другим человеком», точнее так – человеком. Откройся я Феде, он бы поборол во мне нелюдя.
Никто не знает всей правды о том, что за борьба происходила внутри меня. Даже Жанна… ей это и в голову не приходило. У отца шевелилось какое-то смутное подозрение… но он ни разу его не облек в слова.
Лучше бы я была в точности как отец – существом, не способным любить никого вообще. Ведь такой считает меня Лариса.
Да если бы… таким легче жить.
Веня представляет себе соперника, наслушавшись россказней Жанны. Не знаю, что он там выдумал: мужчину гигантских параметров, этакого Гулливера во всех отношениях?
Вечно его бросает в крайности. У него воображение склонно к гипертрофии. И меня он видит, преувеличивая значение моих слов, жестов, высказанных вслух мыслей. Так, будто я из стали, лечу как стрела по жизни, всегда попадая в цель, одерживая одни победы и полностью обезоруживая противника.
Ирония – вот чем он мог бы против меня вооружиться. Ставлю себя на его место и представляю: а как бы я противостояла стремлению деморализовать меня, выбить из колеи?
У него был выход из этой ситуации. И не один. Но он ненавидит принимать решения и готов к вечной неопределенности – вот чем он больше всего меня бесит. А для Федора такое положение вещей невыносимо, он хочет ясности, пусть и самой плохой, отрицательной.
К примеру – мы расстаемся. Это может быть невыносимо на первых порах… но это ясность. С которой можно что-то делать. Он страдал бы, пытался себя побороть… и, думаю, поборол бы. Он такой – скорее умрет, чем унизится и признает свою зависимость от кого-то. Почувствовав в себе признаки этой зависимости, будет их преодолевать. Это – то поведение, которое и называют мужским.
Да бог с ними, с этими гендерными стереотипами…
У Вени был выход – смириться. В христианском смысле. Признать, что он хоть тысячу лет со мной проживет, но любви не добьется. А, значит, надо расстаться.
Но в том-то и дело, что я намеренно выбрала человека, для которого мысль о расставании смерти подобна. Он будет цепляться даже за самую призрачную надежду, заниматься самообманом, но не признает свое поражение.
Будь у него силы вынести этот разрыв, это был бы не Веня…
Другой выход? Договориться со мной. Мы могли бы мирно ужиться, если бы он согласился на компромисс: задействовать все свои связи и возможности, чтобы я двигалась вверх по карьерной лестнице.
Но для него это было равнозначно разрыву, потере меня. Потому что тогда мы бы практически и не виделись, я бы жила на работе.
Детей хотел он, а не я. Если и была у меня мысль о беременности, то только от одного мужчины… Может быть, мой организм сопротивлялся, отторгал семя Вени. Я и сама не знала, как относиться к этим выкидышам: с одной стороны, это свидетельствует о проблемах с женским здоровьем, с другой… отдаляет меня от Вени. В глубине души, возможно, я этого и хотела.
Но все-таки злилась. Как ни крути, а положение матери наследника само по себе достаточно выгодное.
А теперь главное: как именно я воздействовала на его психику, истощая скудные природные ресурсы? Не так, как это делал отец когда-то. Тактика моя была более изощренной. Я отнюдь не осыпала его оскорблениями. Ни разу слова не сказала о его внешности или сексуальных возможностях… Намекала – да, но не говорила прямо. Вряд ли он может вспомнить хоть одну бесчеловечную фразу, которую я бы произнесла.
Я поняла, что больше всего человек устает не от прямых нападок и унижений. А от того, что ему все время дают ложную надежду. Поощряют, манят, дразнят тем, что сокровенная мечта может вот-вот воплотиться… а потом ускользают. И у него создается впечатление, что он бегает за миражом, видением, галлюцинацией. Он все время психует: эйфория – депрессия, эйфория – депрессия… И доходит до состояния смертельной усталости. Как в фильме «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»
Конкретно это выглядело так. Утром я изображала многообещающую улыбку, ласково с ним говорила, сердце у него начинало колотиться как бешеное. Он приходил в восторг. Был готов броситься целовать мои ноги. Тогда я давала понять: подождем до вечера… И весь день он лихорадочно метался, считая часы, минуты, когда мы останемся наедине. Я приходила вечером, изводила его молчанием, безразличием. Внутри у него все рушилось – радужная картина будущего счастья оборачивалась химерой, выдумкой. Он меня умолял… Я снисходила до того, чтобы позволить себя обнять, поцеловать, отвести в спальню, раздеть… А потом бросала на него презрительный взгляд. И он чувствовал себя уничтоженным.
Минимум слов. Минимум жестов. Но беспощадная интонация и неумолимый взгляд.
- Зоя… сегодня утром ты…
- Да? – холодно отзывалась я, делая вид, что не понимаю, о чем он.
- Мы были так счастливы.
- Правда?
- Я… весь день тебя ждал.
- А у меня были дела. Тебе что, заняться нечем?
- Я… есть, конечно, но… Ты что, забыла о том, как…
- Хочешь что-то сказать, говори прямо.
- Я… тебе хоть немножечко нравлюсь?
- Ты про постель?
- Я знаю, что я неуклюжий и неумелый… Но я так стараюсь… чтоб тебе было со мной хорошо.
- Я что, жалуюсь, Веня? – мой раздраженный вздох прерывает его жалкий лепет.
- Но ты мне даже не улыбнулась.
В пересказе получается довольно утомительно. Но суть ясна. Это могло длиться часами. Как он мне надоедал! Когда хотелось забыть обо всех играх с его сознанием и подсознанием и банально уснуть, он будил меня среди ночи и дрожащим голосом начинал допрашивать: сколько у меня было мужчин, как они вели себя в постели… Тут я уже переставала сдерживаться и готова была прикрикнуть, чтоб он заткнулся. Но понимала: нельзя прекращать игру. Пусть он дойдет до ручки в своих подозрениях. Ему должно становиться все хуже и хуже.
- Как вели себя? Не болтали, Веня… а… сам понимаешь.
Он пыхтел как паровоз, будучи не в состоянии успокоиться и хоть немного отдохнуть, отвлечься. Изводил себя видениями, подозрениями, представлял меня в объятиях другого… Впрочем, я к этому и стремилась. Но даже мне иной раз все осточертевало, а он, казалось, находил во всем этом какую-то мазохистскую сладость. И упивался ролью отвергнутого и униженного. Которому недоступна дорога в воображаемый эротический рай.
Что я точно могла бы – запретить ему пить. И он бы послушался. Но… это было совсем не в моих интересах. Спиртное разрушает здоровье, подтачивает организм… Я его не поощряла впрямую, но с тайным внутренним удовлетворением наблюдала за тем, как его тянуло пить все больше и больше.
Внутри меня вопрос окончательно не был решен: развод или вдовство? Я колебалась. Сейчас уже думаю, надо было предпочесть первое. Потому что это проклятое ожидание, когда он отбросит копыта, отняло мои лучшие годы. И, в конце концов, – Федю.
А для развода пьющий муж – это виноватая сторона.  Во время судебного процесса это мне помогло бы решить вопрос в свою пользу. Можно было спровоцировать Веню на то, чтобы он наделал глупостей, а потом выставить виноватым во всем абсолютно.
Он их в итоге наделал, но что теперь говорить? Пятнадцать лет ожидания выгодной для меня развязки… Стоило это того?
Мы познакомились с Федей случайно – зимой. В одной компании катались на лыжах. Нас друг другу представили, но мы не расслышали… хотя сделали вид, что поняли и запомнили. И кивнули друг другу. А что там можно рассмотреть под нахлобученной лыжной шапкой и курткой? Стояли напротив друг друга как два эскимоса.
Катался он очень спокойно, легко, не стремился произвести впечатление. Это мне и запомнилось – его естественность на фоне желания других парней «показать себя».
У меня к двадцати трем годам уже был значительный опыт. Мужчин я воспринимала как экспонаты для экспериментов. Обнаружила, что мне нравится процесс некого поддразнивания, провокации… Если удавалось вызвать у парня ревность или сомнения в своих силах, он злился и хотел что-то мне или себе доказать. Накидывался на меня и пытался изобразить хозяина положения. Надо сказать, это было забавно.
Я поняла одно: если тебя во что бы то ни стало хотят «проучить» на свой лад (довести до физического изнеможения или восторга), то это лестно. Ревность мужчин заставляет почувствовать себя особенно желанной – и значит, имеющей власть над ними.  Доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Такими играми я наслаждалась. Но в отличие от того, что происходило между мной и Веней, все это было невинно. Потому что я не имела дела со слюнтяями и психами. Это были крепкие, накачанные, самонадеянные мужики. В моем поведении сквозил вызов, они его принимали. И я делала вид, что уступаю, иной раз изображала упоение, которого на самом деле не было и в помине… Надо же подсластить пилюлю. Иначе «жертва» сорвется с крючка.
Я изучила себя – мне нравилось «раскусывать» крепкие орешки:  находить слабину, уязвимость у тех, кто казались непробиваемыми танками. И манипулировать ими.
С Эдиком меня роднило одно – прозорливость. Мы с ним почти мгновенно угадали друг друга. Он тоже – игрок. Который любит играть на душевных струнах других… в его случае – женщин. Желательно старше. Он это мне объяснил.
- Знаешь, женщины старше готовы на тебя просто молиться… Ровесницы будут капризничать, показывать свой характер, а эти тетеньки будут млеть от нежности, стараться так, как тем и не снилось. Если хочешь, чтобы тебя обожали, ищи не ровесника. Люди с возрастом куда больше ценят любовь. А в молодости им кажется, впереди вечность, и выбор у них огромный. Их жизнь еще не обломала. Они верят в сказки и воспринимают тебя как один из миллиарда возможных вариантов устроить свою жизнь. А стукнет им пятьдесят, шестьдесят – ты будешь единственным. Неповторимым.
- Что же ты-то нашел ровесницу?
- Это пока. А подвернется боготворящая меня тетка, я с Жанной расстанусь.
Но этого не сказал, но и так понятно: желательно, чтобы тетенька оказалась богатой.  А бедная бабушка – это для Эдика не вариант.
Он заставил меня задуматься. Может, и правда, - мужик, годящийся мне в отцы, будет холить меня и лелеять. С ровесником выйдет иначе. Я тогда всерьез прикидывала: а что, если…
И встретила Федю. Студента-медика, старше меня всего на один год.
Помню, как мы ехали рядом, ничуть не пытаясь казаться друг другу олимпийскими чемпионами. Было как-то уютно вместе, тепло. Мы молчали. Продлилось это около часа. Потом вдруг взглянули друг на друга и рассмеялись. Он снял свою шапку.
Узкое лицо, в котором есть сходство с умной лошадью. Ему шла небольшая, но густая бородка. Маскировала слишком длинный подбородок. Выражение глаз – смешливое и отчужденное.  «Он этакий волк-одиночка», - подумала я. Стянула шапку и тряхнула головой, чтобы волосы не спутались.
Он задумчиво разглядывал меня.
- Надо же… ты вся – как зимнее небо. Глаза – светло-серые, волосы того же оттенка, кожа, костюм…
Комплименты он говорил крайне редко. Но то, что он произносил, я не забывала. Потому что это было  никак не связано с желанием меня очаровать… к этому он вообще не стремился.
 Мы ехали, обсуждая погоду, природу. Такой разговор ни о чем. И спокойствие – странное – снизошло на меня… Будто я попала в другое измерение, стала иным существом. Как герои «Большого Мольна».
Все эти простые вещи – прогулки в лесу, немногословные беседы о том, что нас окружало… Они выбивали меня из колеи. Как будто я до этой встречи пыталась играть роль Амазонки, щеголяя своим умением держаться в седле, и вдруг остановилась, спустилась вниз и отпустила коня на свободу.
Мы сблизились в первый же день знакомства. Я сама этого захотела – чтобы удовлетворить свое любопытство. Мне нравилось доминировать – может быть, это следствие унижений матери, оскорбительных намеков отца на то, что его дочери непривлекательны и должны быть благодарны любому, кто обратил на них внимание. Все это развило во мне некую воинственность, желание восторжествовать над противниками (к ним я относила абсолютное большинство мужчин).
Только в постели я спросила, как его все-таки зовут. Федя смеялся… Никогда я не видела его так искренне, от души развеселившимся. Он несколько скуп на внешние проявления эмоций, а тут - хохотал как ребенок.
- А я твое имя тоже прослушал.
- Но все-таки?
- Федор.
- Тебе идет.
- Почему?
- Есть в этом имени твердость… и краткость.
И вдруг неожиданно для самой себя я наклонилась и поцеловала его в нос.
- Значит, ты – Федя. Я – Зоя.
- Странное у меня чувство, - признался он. – Будто ты себя сдерживаешь. И обычно ведешь себя как-то иначе.
- Да я сама себя не узнаю.
Когда я проявила инициативу, мне хотелось «расколоть» его мысленно – как и другие «орешки». Понять – и отбросить. Но то, что произошло между нами, оказалось совсем не похоже на все мои предыдущие эксперименты. Он, как и в лесу, совсем не пытался произвести впечатление супержеребца или великого любовника… Это бывает смешно. Жаль, что мужчины не понимают, как они выглядят со стороны. Каждый жест его был естественным – и таким, что иначе нельзя себе было представить… Все – так, как надо. Все в точку. И я не знаю, какими словами можно еще описать нашу первую близость.
Помню, вначале я хорохорилась, а потом оробела… и с удовольствием подчинилась ему, приняла его… впустила в себя не только физически. Он единственный, кто действительно мной владел, – во всех смыслах этого слова. А я, дрожа, теряла контроль над собой, становилась беспомощной, будто меня накрывала лавина.
«Он мягче, чем кажется», - поняла я, когда лучше узнала его. Не склонный к красивым словам, жестам, сюсюканью, он был, по сути, гораздо добрее Вени. В первый раз я столкнулась с такой, абсолютно не сахарной, не приторной добротой, в которой не было ни грана фальши.
Мне нравилось думать о нем. Просто сидеть – и упиваться воспоминаниями. «Подышать воздухом любви», - как я это тогда называла.
Федя понятия не имеет, почему я иной раз вскакивала на заре, спускалась вниз и сидела на скамейке около его подъезда. Мне необходимо было время, чтобы насладиться мыслями о нем. В полнейшем одиночестве – когда на улицах практически и прохожих нет. Он спускался вниз, думая, что я давно уехала на работу, и останавливался у двери.
Я подходила к нему, обнимала и прижималась так, будто кто-то физически может перетянуть его на другую сторону… Так силен был во мне на первых порах страх потери.
И вместе с тем довериться ему всецело, исповедаться я не могла. Ни одному мужчине, включая священнослужителей, я не верила. Ждала подвоха, обмана, подставы, желания унизить… Мне казалось, в каждом где-то внутри, глубоко-глубоко таится сущность отца.
Жанна тогда злорадствовала: «Ну и нашла себе… Я понимаю, мой Эдик – ведь он заглядение, а этот Федя…» Она ничего не смыслит в мужчинах. Вот и нарвалась на альфонса, за которого ей в постели приходится делать чуть ли не все абсолютно, - сама же мне признавалась.  Красавцы бывают не темпераментными.  Веня, кстати, который долгие годы ломал голову, пытаясь представить, есть ли у него настоящий соперник, и как он должен выглядеть, тоже не обратил бы на Федю внимания.
Он в глаза не бросается. В него нужно всматриваться, вслушиваться… где там верхоглядкам, как Жанна, или любителям крайностей, как мой драгоценный супруг.
Только в одном мы с Веней были солидарны. Я тоже терпеть не могу школьные праздники – всю эту показуху с чтением стихов, танцами, песнями… И считаю, что заниматься искусством надо хотя бы на минимальном профессиональном уровне. Или вообще – никак. И не стоит поощрять самодеятельность.  Психологи любят рассуждать о том, как это, мол, «развивает» личность. Развитие здесь  - на пять копеек. Так можно и дома «развиться», посмотрев телевизор или послушав радио. И попытавшись скопировать тех, кого видят и слышат. Для такого «развития» не нужны вообще никакие преподаватели.
А что действительно в человеке можно сформировать – это невзыскательность. Мысль о том, что петь, танцевать или кое-как декламировать может каждый. Искусство – это какая-то ерунда. Развлечение.
Не случайно в наше время чуть ли не каждый второй себя всерьез считает «творческой личностью». И рассуждает о своем «творчестве».
Веня считает, что в общеобразовательной школе музыку надо преподавать приближенно к тому, что происходит в специализированных учебных заведениях. Иначе – вообще смысла нет. Нахвататься имен и наслушаться всего подряд они и в интернете могут.
В нашей школе есть «музыкальное отделение», где преподаются учебные дисциплины, входящие в программу музыкальной школы. Лариса это специально для Вени сделала. Согласились пока только несколько человек. Но ему, чтобы отвести душу, хватает.
Для праздничных мероприятий он нанимал студентов театральных институтов, которые действительно умеют петь, двигаться и декламировать. И если мы кого-то подключали, то только одаренных детей, которые могли этому уровню соответствовать. А не всех подряд гнали на сцену, как это делали в других школах.
Надо сказать, на сцене внешность Вени становилась колоритной и сказочной – ведь колдунов и вообще обитателей выдуманного мира мы представляем иначе, чем обычных людей. У него были мантии, шляпы, шапки, накладные бороды, сверкающие трости.
Преподавать он любил. Но у начальной школы. Подростков не жаловал – не находил с ними общего языка. Вот и собственные его дети – я думаю, как он поладил бы с ними спустя несколько лет? Когда пробуждается дух бунтарства, недоверия, скептицизма… Ему было на редкость неуютно с детьми средних и старших классов, которые не верят в красивые слова, если жизнь им противоречит.
Но мне трудно сказать, во что верил или верит сам Веня… Если бы его с детства баловали, конечно, мне бы пришлось иметь дело с совсем другим человеком. Изначально, самой природой он был задуман как мечтатель, идеалист, романтик, которому трудно в реальном мире, и он ищет прибежище в сказочном. Но в том-то и дело, что Веня себя таким невзлюбил, чуть ли не возненавидел лютой ненавистью… и изо всех сил пытался себя изменить, до поры до времени веря, что это возможно: стать реальнее, жестче, современнее, приземленнее. И во мне он полюбил именно сочетание всех этих качеств, решил, что рядом с такой женщиной, отдав ей бразды правления, сам станет иным. Он меня воспринимал чуть ли не как второе рождение – возможность «переписать» его личностную историю, перезагрузить сознание, будто это компьютер, который можно легко обновить.
Из одной крайности он кинулся в другую, минуя «точки возврата», когда можно было остановиться и протянуть самому себе руку помощи. Но никогда в нем не было подлинной доброты – даже мазохистски истязая себя уничижительными эпитетами, он получал от этого удовольствие, как от расковыривания старой раны. Веня способен жалеть только себя. По большому счету. И я, пожалуй, единственная, кого ему еще хотелось жалеть. Но это было с определенной целью – понравиться мне.
Так, просто, безо всяких счетов «ты мне – я тебе» он сочувствовать и отдавать себя не способен. И детям своим – в том числе.
Об этой его девице я и не говорю… Надо сказать, я сразу же в ней почуяла скрытую силу, скрытый темперамент и скрытую ярость. Она так и пылала негодованием, но была вынуждена изображать овечью покорность судьбе. Потому что была уверена: это единственный способ удержаться на плову, иначе ситуация ухудшится.
При этом я не могу не отдать ей должное: она на спасительные порывы способна. Может очертя голову кинуться на помощь… не думая в эту минуту вообще ни о чем. Предполагаю, что изначально ее желание пообщаться с Веней наедине отчасти таким вот «спасительным» порывом и было. Она в нем увидела безутешного страдальца, которому надо поднять самооценку. То, что при этом она могла размышлять о его богатой семейке, в моем понимании совершенно нормально. Выгоду ищут все абсолютно. За исключением тех, конечно, кому повезло… как Ларисе, у которой есть все и так.
Аппетиты-то у этой девушки небольшие, и если б они и выросли во время еды, то не намного. Но я не знаю, что хуже для Вени: нарваться на откровенную стерву и вымогательницу или найти страдающую особу, перед которой ты будешь вечно испытывать чувство вины? Фая – ни то, ни другое. Для стервы она слишком скромна в запросах (и в этом, я думаю, не лукавит), для страдающей особы недостаточно привязана к Вене. Допускаю, что жалость ее быстренько улетучилась, но ей уже некуда было деться – она забеременела, причем двойней.
Я бы на ее месте тоже рвала и метала. Но знала бы, как подступиться к Вене, как его перехитрить… завлечь, свести с ума… Фая этого не умеет. Ну, не дано человеку… Моей маме тоже было совсем не дано.
Это Федю-то и привлекло… он устал от моих маневров. И захотел вот такой простоты. Я их видела сидевшими на колесе обозрения в парке – детские улыбки, возвращение к утраченной радости жизни… Душевное обновление.
Фая специального образования не получила, но вовсе не дура. Если закончит  училище,  куда уже фактически поступила, через четыре года будет иметь право преподавать. Музыку в общеобразовательной школе или вокал в музыкальной. Может, Лариса возьмет ее к нам. Не знаю, буду ли я еще здесь работать…
Случись что с Веней, Лариса попросит меня написать заявление об уходе. А это не за горами - врач психиатрии все подтвердил.
- Ему к кардиологу надо… боюсь, как бы он у нас не загнулся… Ваш брат совсем плох.
Лариса договорилась, и кардиолога к нему привезли. Врач вышел из палаты мрачнее тучи: состояние близко к предынфарктному. Стал задавать вопросы, ворчать, почему запустили, надо было еще года два назад срочно принимать меры…
Она смотрела на меня. Я отвернулась. И стала напряженно думать: на какую тему теперь сворачивать все разговоры, потому что ее упреки будут нескончаемы. Стоило нам оказаться на улице, Лариса остановилась и закрыла лицо руками.
- Давай держаться… ради Лени, - сказала я ей, зная, что мысль о племяннике приведет ее в чувство.
Лариса вздохнула.
- Зоя, а ты не против… если он еще поживет у меня?
- А он этого хочет?
 - Не знаю… Он спрашивает об отце, но я не могу сказать ему правду.
- Давай с ним поговорим, - предложила я. Она была вынуждена согласиться. Мы поехали в дом Ларисы, опустевший после отъезда ее детей в Англию. Леня вышел навстречу нам. Бледный, но владеющий собой.
Надо сказать, этот с виду тихий мальчик умел заставить с собой считаться. Если кто-то пытался его унизить, как Веню в далеком детстве, он смотрел на противника так, что тот невольно пятился… Ребенок со стержнем – это и хорошо. Но для меня представляло определенную трудность. Леня не из тех детей, с которыми можно позволить себе любой тон. Надо подбирать выражения, искать слова, которые его убедят.
- Мама, - он спокойно подошел ко мне и дотронулся до моей руки. Я обняла его. Нежных чувств мы друг к другу не питали. Но я тайно испытывала к нему что-то вроде… уважения. Хотя никогда не высказывала это. Люди с характером мне импонируют, даже если мы оказываемся по разные стороны баррикад. – Что с папой?
- Ему очень плохо.
- Меня к нему пустят?
- Пока – я думаю, нет. Ты хочешь вернуться домой или поживешь у тети Ларисы?
- А ты как думаешь, папе станет легче, если я вернусь, буду ходить в школу и делать все задания… Я слышал, что люди чувствуют на расстоянии, что их дети ведут себя хорошо…  И им становится легче. Они поправляются.
- Тебе хочется в это верить? – я была поражена. Мне даже немного стыдно стало – со мной это крайне редко случается.
- Даже если это не поможет… я все равно бы хотел вернуться. Буду сидеть в папином кабинете и думать о нем… Может, мне так самому станет легче.
Мы с Ларисой переглянулись. Она велела собрать вещи Лени, и мы приехали домой.
- А насчет Суворовского училища через год… ты решил? Или нет? – спросила я.
- Я попробую. Не понравится, можно уйти.
- Да, конечно.
И я решила, что больше не буду добивать Веню… Как будет – так будет. Моя разрушительная миссия завершилась. И хватит с него. Пусть обломки человеческого существа подышат еще… сколько смогут. А я умываю руки.
Никакого раскаяния у меня не было. И даже не стану пытаться делать вид, будто страдания ребенка что-то во мне пробудили… но, разумеется, уж совсем равнодушной я к ним не осталась. Просто… теперь уже все равно – жив Веня, нет… Федю я потеряла.
И я в отличие от Вени не склонна к самообману, не тешу себя надеждой на то, что когда-нибудь…  Нет, все кончилось. Все. Наше чувство не склеишь. Даже если представить, что Веня сию секунду умрет, и я получу все, о чем я так долго мечтала.
С ребенком я буду держаться по-прежнему – вежливо и внимательно. С едва заметной постороннему глазу дистанцией. Это устраивало нас обоих – меня и Леню. Инстинкт самосохранения или бог уберег мальчика от чрезмерной привязанности ко мне… она бы могла обернуться такой бедой, таким великим разочарованием…
А Веню я никогда не смогу пожалеть. Потому что для меня это чувство неотделимо хотя бы от крупицы уважения… Единственным исключением была мама. Но тогда я была ребенком, а дети любят, не рассуждая. Не умствуя. А просто так. 
Смерть мамы убила во мне вот такого ребенка. А Федя… ему удалось лишь частично его воскресить.
Я понимаю, что поздно… Поздно ему во всем признаваться. Мне удалось бы отчасти вернуть его чувство, доверие ко мне… Но он понял бы, что я сделала с Веней. Он не то что не смог бы это принять, а сам бы почувствовал себя виноватым…  Как будто он был моим сообщником все эти годы. Одна эта мысль могла его просто убить.
Да и окружающие… зародись у них подозрения… Решили бы: ясно, любовник ведь врач, наверняка, он ей и советы давал…
А он и, правда, давал, только не понимал, для чего я его пытаю, заставляя описывать симптомы болезней. Абсолютно искренне – даже не подозревал.
И оберегаю теперь я не свой покой, а его…
Фая – так Фая… я не буду пытаться вклиниться между ними. И если я и устраивала сцены, то на самом деле лишь для того, чтобы проверить его реакцию. И убедилась. Осталось у него что-то ко мне… на самом донышке… и пусть живет с этим.
Не надо ему знать правду – а то получится, я не того, кого хотела, добила, а Федю…  Как будто целилась-целилась, выстрелила и попала совсем не в того человека. Мне и в голову не приходило, что бог может так наказать.
Нет, Федя продолжит физическое существование, но сочтет себя недостойным счастья, навеки запятнанным моей и только моей  виной. Порвет все связи. И станет отшельником. Как его дед.
Я хочу, чтобы он улыбался, смеялся… Пусть даже с другой.
Скорее всего, я останусь одна. С возрастом Леня, конечно же, от меня отдалится. Ну что ж… заслужила – так заслужила. Я не из пугливых.
С Эдиком будем болтать – как сейчас, от скуки. Он временами бывает забавным. А Жанка – зануда…
Когда я уже разделась и легла в постель, накрывшись одеялом, увидела Леню с телефоном в руках. Он появился, забыв постучаться.
- Что случилось?
- Света мне написала, что мама… ну… ее мама выходит замуж.
- Вот как?
- Его зовут Федор Ильич. Он врач. Только, может быть, свадьбы не будет… я хочу сказать – праздника. Они просто распишутся в ЗАГСе.
- Понятно. Ну, это, наверное, из-за детей… то есть, вас.
- Света расстроена. Ей бы хотелось, чтобы мужем мамы был папа. Но она решила своей маме этого не говорить, чтобы не портить ей настроение. Ведь наш папа не может жениться на ее маме. Он женат на тебе. И разводиться не хочет – он сам мне сказал.
- А ты как к этому относишься? – осторожно спросила я.
- Мне кажется, так будет лучше. Для ее мамы. О ней теперь будут заботиться, а то ей было трудно одной. Света тоже это все понимает. Сказать ей, что он в больнице?
- Не надо. Я думаю, ее мама знает, если бы она сочла нужным, она бы сказала дочке.
- А от кого она могла это узнать?
- От тети Ларисы.
- Да… я не подумал.
Он пожал плечами и вышел из моей спальни. Я набрала телефон Феди.
- Говорят, тебя можно поздравить с женитьбой?
- Кто говорит?
- Представь себе, сын. Ему Света сказала. Так это не правда?
- Правда… - он вздохнул. – Но мы афишировать не хотели.
- Федя… вот тебе мой совет. Не откладывайте. Сколько лет можно откладывать нормальную жизнь, которую вы заслужили? Ты и она? Сначала вы будете ждать, пока Света смирится, потом ждать, когда Родик все это нормально воспримет… Когда время идет, а отношения не развиваются, они начинают портиться… разрушаться.
- Ты хочешь сказать… что это случилось с нами? – он помолчал. – Золотые слова.  И так вовремя сказанные. Не ожидал…
- От меня?
- Зоя…
- И это – действительно точка в нашей истории, Федя… Прощай.
Я отключилась. Лежала с закрытыми глазами и представляла себя нашу несостоявшуюся свадьбу – какой она могла бы быть… Скромной, студенческой – другие картины не возникали.
Знала – он больше не позвонит. Да и сама я не наберу его номер. Мне хотелось уйти так, чтобы оставить светлую память… если это возможно. Может, я в принципе не слишком ревнива, но я действительно его не ревновала. Ничуть.
Просто он будто переместился в иное измерение. И мне захотелось благословить его.  Но он все же прислал sms-сообщение с одним словом: «Спасибо».
А, может быть, я и была бы ревнива, если бы моя совесть меня совсем не тревожила, но она сигнализировала: ты не имеешь права на это. Ты же потопишь его. Отпусти…
Одно дело – теоретически прикидывать, а каково осуществить тот или иной преступный план, другое дело – воплощать в жизнь… точнее, в смерть конкретного человека. И она со дня на день наступит.
На следующий день я должна была присутствовать на уроке по литературе. Старшеклассники обсуждали фильм «Идиот», книгу они не читали. Но персонажей запомнили.
Сейчас принято устраивать что-то вроде судебного процесса в классе – одни ученики представляют обвинение персонажа, другие – защиту. Хорошая вещь. Полезная для формулирования своей позиции и умения ее отстоять.
 - Аглая Епанчина судит Ганю за то, что он ищет выгоду. Конечно, ей легко говорить! Она выросла на всем готовом. Таким людям очень легко вставать в позицию морализаторов.  А будь она бедной, отказалась бы от той суммы, которую предлагали Гане за женитьбу на Настасье Филипповне? Думаю, что единицы бы отказались. И многие, называющие себя бескорыстными альтруистами, просто не испытывали искушений. Им и не предлагал никто такие деньги и возможности. Я бы поверил в их искренность, если бы они реально взяли и отказались от таких денег. И не на публику, чтобы показать, какие они благородные. А втайне от всех, - сказал один парень. – Можно подумать, желание лучше жить в материальном плане является чем-то ненормальным и неестественным. И надо этих людей клеймить. В конце концов, никаких преступлений Ганя не совершал.
Да, никаких. В отличие от меня… Любопытный вышел урок. Сейчас в детях идеализм не воспитывается, наоборот, скорее просматривается ранний… кто-то назвал бы это цинизмом, а я скажу так: реализм.
Помню, как Федя сказал мне, когда мы с ним обсуждали горестную судьбу части творческой элиты и аристократии после революции: «Я их убийц и палачей не оправдываю.  Но эта публика расплатилась за свой эгоизм. Они эстетствовали и декадентствовали. А народ умирал с голоду. А среди них были люди талантливые – как поэт Суриков. Но часть элитарной публики вообразила себя избранной, хотя им просто повезло родиться в привилегированной среде. И из так называемого «темного народа», который они сравнивали с Шариковым, считая непроходимым быдлом, потом, благодаря равным возможностям получения образования, вышли люди одаренные, стали учеными. Но, разумеется, не сразу, это был долгий процесс».
Веня-то тоже – тот еще эгоист, вообразил себя самым несчастным человеком на земле. Его реально могло спасти, отвлечь от себя драгоценного сочувствие к другим людям, а медики сталкиваются с чужими проблемами каждый день, они более трезво смотрят на жизнь.
Вечером в мой кабинет зашла Лариса. Она села и выжидающе посмотрела на меня – ей явно хотелось поговорить.
- Все могло быть по-другому. В твоих силах было изменить Веню к лучшему, заставить его заняться здоровьем, вести другой образ жизни…
- Согласна.
- А получилось так, что ваш брак… он его разрушал, разрушал, разрушал…
- Для того чтобы думать и действовать так, как ты говоришь, Лара, надо любить.
- Вот мы и подобрались к самому главному, - Лариса вздохнула. – Не знаю, специально или нет… но ты как будто бы добивалась противоположного результата. 
- А тебе не кажется, что он – уже большой мальчик? И если начать предъявлять претензии… то получится, Фая давно должна была бы спиться или вообще повеситься из-за его отношения к ней. Однако же она выдержала. И начала новую жизнь.
- Фая – это другое… Она думала, что она слабая, будучи на самом-то деле… Это тот случай, когда человек не осознает свои силы и возможности, не понимает, что способен на многое. И когда осознание к ней пришло…
- Она поняла, что ей совершенно не нужен Веня.
- Да. Именно так, - Лариса вздохнула. – Жаль, что так вышло. Теперь она считает, что зря вообще за него цеплялась.
- Тебе она по душе.
- Это так.
У меня были двойственные чувства в отношении этой «второй семьи» Вени: с одной стороны, для суда моя позиция выигрышна, потому что я – пострадавшая обманутая жена, которая в глазах окружающих чиста как снег. С другой стороны, мое самолюбие не могло не ранить то, что она моложе, сама родила… Но я умею абстрагироваться от эмоций и понять, какие чувства демонстрировать выгодно, а какие – нет. В этом смысле моя голова работает как компьютер. Если суд все-таки состоится, и Веня до него доживет, я буду держаться как оскорбленная подавленная супруга. Честное слово, во мне умерла выдающаяся актриса.
В идеале лучше бы у них родился один ребенок, Леня, тогда наследство действительно досталось бы только мне как его законному представителю. Но есть еще эта девчонка… Придется делиться – увы.
Значит, Лариса заподозрила… «Специально или нет»… Это не оговорка. Ну что ж… доказать она ничего не сможет.
Оставшись наедине, я задумалась, вспомнила свой разговор с Федей. Этот широкий жест совсем не в моем духе…  В том-то и дело, что это чувство творит со мной что-то странное… Я думаю, говорю то, чего вовсе не жду от себя. Это и есть – свойство любви? Частично преображать любящего?
Частично… потому что полностью сделать это, увы, невозможно.
«А, может быть, ты просто струсила? – услышала я вдруг ехидный и беспощадный внутренний голос. – Испугалась, что он догадается, поймет твой первоначальный замысел… и еще чего доброго – разоблачит тебя! Потому что его это возмутит.  Федя может и вулканически реагировать… Ты это знаешь. И вообразила: если он женится прямо сейчас, будет слишком счастлив и поглощен своей новой жизнью, ему будет не до того, чтобы анализировать твою. О тебе и Вене ему захочется просто забыть.  Да, то, что сделала ты, неподсудно.  И не доказуемо – никогда и никак.  Только письма, дневники, прямые разговоры могли бы свидетельствовать против тебя. Но их, разумеется, нет.  И опять же – если речь идет о суициде, а Веня предпочитает медленно, годами себя убивать, оказалось, иной вариант, мгновенный, не в его нерешительной натуре. И боишься ты не уголовного суда, а человеческого… Посадить нельзя, а репутацию монстра получишь. И можешь проститься с мечтой о карьере.  Хорошо, если обычной училкой куда-то возьмут».
Сейчас Федя считает, что я недавно заметила признаки нездоровья Вени и поняла, что долго он не протянет. Но если он смекнет, когда эта мысль у меня в голове зародилась…


В моем вчерашнем прощании с ним это, наверное, тоже было… невольный расчет.
Но звучала внутри меня какая-то горькая длинная-длинная нота на такой высоте, с какой и сорваться не страшно… потому что кажется, будто она над небесами. И так и будет парить, пока мы все не исчезнем. Я все еще слышу ее…
С Эдиком я совершенно другая – наверное, ближе всего к себе настоящей. Разумеется, я не настолько глупа, чтобы с ним откровенничать, чаще я слушаю его разглагольствования о своей персоне, иногда прошу его высказать свое мнение по поводу ситуации… умалчивая о том, что происходит внутри меня.
Если бы я могла ему доверять… как брату, сообщнику… нам было бы вместе комфортно. Два прожженных прагматика. Никогда у нас не было даже поцелуя… Но его забавляет ревнивая подозрительность Жанны, и мы просто дразним ее.
- Мне легче жить, я – цельный, а ты расколота. У тебя есть худшая половина, есть лучшая половина…  Жить, разрываясь надвое… нет, этому не позавидуешь, - сказал мне он еще в юности.
- Откуда ты столько про меня знаешь?
- Я физиономист-любитель. Вижу, как взгляд твой то обретает жесткость и цепкость, то тает… становится нежным, мечтательным… и передо мной совершенно другая Зоя. Но настоящие они обе. И ты никогда не сумеешь выбрать одну и задавить в себе другую. Жаль, нет мужчины, который бы принял обеих.
- Такого действительно нет.
Конечно, можно сказать, что Веня мог бы им стать, он бы принял во мне что угодно, но только, если бы все это ему разжевали и объяснили подробно. Сам он меня бы не раскусил. Он вообще прозорливостью не отличался.
Помню, как я незадолго до свадьбы Эдика с Жанной, спросила: «Зачем тебе это?» Он ответил: «Да есть у меня дальняя родственница, она считает, женитьба на порядочной девушке на меня положительно повлияет… Ну, я и решил ей вот так угодить… Ей осталось недолго, она обещала наследство оставить. И почему бы мне не позволить твоей сестренке себя любить? Подвернется более выгодный вариант – до свидания, ну а пока…»
Детей у них нет потому, что Эдик бесплоден, - он переболел свинкой. Но даже это не оттолкнуло Жанну – она повторяет за ним слово в слово: мол, так даже к лучшему, художнику надо себя ощущать свободным, иначе все эти мелочные бытовые заботы скажутся на его творчестве.
Творчестве! Боже ты мой…
Ну, как не смеяться над ней за глаза?
Он мне показал то, что делает.
- Глянь на мои шедевры.
- Дети в «художке» малюют лучше, - выпалила я и тут же пожалела: вдруг он сейчас обидится… Но Эдик так хохотал, что это развеяло все мои сомнения.
- Жанке не вздумай сказать, она верит, что стала женой непризнанного великого мастера, - он мне подмигнул. С этой минуты у нас установилось что-то вроде веселого сообщничества двух авантюристов, которым доставляет удовольствие водить людей за нос. Иной раз даже и безо всякой выгоды.
Это были легкие, приятельские отношения. Жанна видела – ему со мной интересней, чем с ней. Ревновала и злилась. А он делал вид, что не может разобраться в своих чувствах к нам. Она этому верила – дуреха… Эдик глубоко презирал сентиментальных глупышек, которых легко обмануть. Ему импонировали расчетливые оторвы. Возможно, с кем-то из них он действительно ей изменял, понятия не имею. Да мне все равно…
Видел бы Эдик меня, когда после ссоры с Федей я три часа простояла около его дома под проливным дождем. Не двигаясь с места. И только когда он ко мне подошел, шевельнулась.
- Ты что… ты… все это время? – Федя был потрясен. Я в летнем платье промокла насквозь. Могла подхватить пневмонию. Он взял меня на руки и понес… Налил горячую ванну. Раздел и положил в нее. Вымыл меня, вытер насухо – бережно, нежно… И положил в свою постель, растерев ноги спиртом.
Полночи не спал – смотрел на меня. Вслушивался в дыхание – так боялся серьезных осложнений. Утром я открыла глаза, попыталась кашлянуть и поняла, что вроде бы все обошлось. Ни жара, ни озноба, ни насморка. Каким-то чудом меня «пронесло».
Я встала, закутавшись в простыню, и пошла искать Федю. Он уснул в кресле. Я опустилась на пол и замерла на месте, готовая ждать сколько угодно – хоть тысячу лет! – когда он проснется.
Когда он открыл глаза, то не сразу вспомнил то, что случилось. Я прижалась щекой к его руке – как преданный пес. Забралась к нему на колени и стала целовать лоб, нос, щеки, подбородок, шею…
Вспоминаю все это сейчас… А, может быть, обожание его тяготило? И он чувствовал, что не может на это ответить?
Любил ли он меня так же, как я его?
Кто теперь знает?..
Я и сама не могу понять, стыжусь ли каких-то своих проявлений или наоборот ищу спасения в них… Знаю одно: во мне будто солнце всходило, когда он был рядом. И все вокруг плыло в золотистой дымке. Но я делала над собой усилия, я старалась не быть навязчивой, чрезмерной…
Замечал ли он это?
Все-таки мне суждено было так долго быть с Федей – ведь это прожитая жизнь: семнадцать лет. И я ценила каждое его слово и жест, обращенные ко мне, - придавала им значение, какого никогда не имели для меня проявления других людей. Того же Вени…
Законный муж мог говорить мне одни комплименты с утра и до вечера – я это даже не слушала… как бессмысленный шелест травы. Веня попросту никогда не существовал для меня. Был декорацией. Которую мне не терпелось сменить.
«Сейчас мне кажется, что распроститься с Федей – легко, а когда я увижу его, напрочь забывшего обо всех этих семнадцати годах, с другой женщиной… О которой он заботится куда больше, чем когда-либо заботился обо мне, потому что ему кажется: она в этом больше нуждается… Или ему так хочется», - я терзала себя этими мыслями, воспоминаниями. И поняла, что не усну без снотворного. Выпила две таблетки.
Утром я выехала на работу и через несколько минут увидела их – Федю и Фаю. Они, обнявшись, медленно шли по улице, его глаза сияли – ровно, удовлетворенно… На миг возникло видение – я представила их в постели… И вдруг ощутила такой толчок изнутри – схватилась за сердце. И затормозила. 
Они, безмятежные и счастливые, удалялись, а я, зажмурившись, сидела, не в состоянии вдохнуть и выдохнуть… Легче мне стало только спустя три минуты: скорее всего, это нервы… межреберная невралгия.
Но больно… Как больно! Я физически ощутила приближение смерти… Боль застала меня врасплох, накинулась внезапно, как агрессивный зверь… Страшно ли было? Не знаю. Уже через несколько минут она меня отпустила, и я почувствовала себя так, будто вырвалась из клетки.
Боюсь ли я смерти – внезапной, такой, какая мне померещилась вдруг? Боль – не физическая! – оказалась сильнее всех страхов. Мне вспомнились слова из песни:
«Ничего я не жду в мире целом,
У любви на виду под прицелом!
У судьбы на краю в зимнем поле
Все стою и пою я от боли!
От боли я пою…»
Нет, теперь мне не страшно было бы умереть вместе с Веней. Он так пятнадцать лет жил, теперь эта боль настигла меня. И впервые внутри меня шевельнулось что-то, похожее на сочувствие к нему…
В такой боли все растворяется – злость, мелкие обиды, желание что-то доказывать…. Все абсолютно. Она накрывает как ливень, сбивает с ног и лишает сил.
И тут же я, стиснув зубы, услышала внутреннюю команду: «Немедленно прекрати. Возьми себя в руки. Ты – не какая-то рядовая бабенка, которая ошалела от любви. Пусть они закатывают истерики, воют на луну, пишут истерические послания миру в своих блогах в интернете. Никто не услышит от тебя ни одной жалобы, не увидит жалкой гримасы брошенной женщины. Ты сама его отпустила на волю – царственным жестом. И такой ты должна остаться в его памяти. Не вздумай испортить впечатление. Делай что хочешь, но держись бодро. Улыбаться ты не обязана – муж в больнице. Любовника у тебя больше нет. И, пока жив Веня, не будет».
Я расправила плечи, открыла глаза и спокойно поехала в школу. Всегда жила во мне странная покорность судьбе – в том, что касалось нас с Федей. Я каким-то таинственным образом знала, что это закончится. И как бы я ни оттягивала момент расставания, он должен был наступить.
В юности я и подумать не могла о том, чтобы нам с ним завести ребенка. Ведь крохотное существо могло унаследовать не роговские, а никитинские гены – пойти в меня, моего драгоценного папу… А такой ребенок рвал и метал бы, если бы чувствовал, что живет он хуже других. Федя неприхотлив, как и вся родня его, и ему этого не понять.
 Я училась в школе с детьми из высокопоставленных семейств и хорошо помню, как мы с Жанной изнывали от зависти. Пожалуй, она – в меньшей мере.
Они весь мир объездили, одевались в импортную одежду, у девочек были платья от кутюр. В этот кружок нам доступа не было. Не забуду их взгляд – надменно-насмешливый. Мы были для них как муравьи. И я поклялась самой себе, что когда-нибудь их «умою». И поднимусь выше.
Федя об этой части моей биографии знал, поэтому он терпимо относился к моему желанию преуспеть, самой стать предметом зависти. Просто он думал, я это перерасту, перестану зацикливаться на сравнениях, кто как живет.
Но у меня это не было банальным желанием красоваться модными тряпками или цацками. Я хотела реализовать себя и чувствовала, что многое могу. Но скучно мне было в среде школьных учительниц. В педагогический я пошла, потому что там был маленький конкурс. В другой ВУЗ надо было готовиться с репетиторами, оплачивать услуги которых отец не хотел. Его честолюбие распространялось только на самого себя, на нас ему было плевать.
Я иногда думаю, с моей самодисциплиной, любовью к четкости, командирской стрункой в характере, спортивной закалкой я могла бы вписаться в армейскую среду. Но тогда мне это в голову не пришло. И я выбрала ВУЗ, в который не рвутся, - маленькая зарплата, скудные возможности. Решила использовать школу как трамплин для административной карьеры.
Не будь я честолюбивой, у меня сейчас не осталось бы никакого смысла в жизни. А это меня еще держит – и мертвой хваткой.
Я набрала телефон Эдика. Он всегда меня развлекал.
- Жанна дома?
- Нет, а что?
- Хотела ее навестить. Вечером.
- Приходи! Мне не скучно с тобой.
- Взаимно.
- Жди меня часов в семь.
«Даже лучше, если Жанны не будет», - подумала я. Эдик мыслит на удивление трезво. У него в теории все очень ясно и гладко, но на практике так не бывает. Существуют тысячи случайностей, всего не предусмотришь.
- Скажи, а почему ты все-таки не ушел от Жанны… хотя когда-то только об этом и говорил: мол, найду более выгодный вариант… - спросила я его откровенно.
- Как тебе сказать… - он смешно наморщил нос. – Я обнаружил, что доить курочек, несущих золотые яйца, можно и так. Не обязательно жениться на каждой из них. А то знаешь – совместная жизнь это дело такое… Они во мне разочаруются.
- Почему ты так думаешь?
- Мне надоест круглосуточно притворяться. Играть роль страдальца в мире искусства, несчастного романтика, которого не понимает общество…
Он произнес это с такой комической важностью, что я не выдержала и рассмеялась.
- Эдик, у тебя важная миссия в этой жизни.
- Какая же?
- Поднимать мне настроение.
- Хочешь расскажу об одной из них? Жена олигарха, мы с ней играем в платоническую возвышенную любовь.
- Сколько ей лет?
- Сорок восемь.
- Понятно.
- Да нет, нимфоманки бывают и в шестьдесят, а у нее просто характер такой. Она себя воображает поэтессой, считает, что муж ее не понимает… А я умею поддерживать такие отношения. Играть роль. Мы с ней переписываемся – причем не лично. Она ведет блог – пишет пространные послания виртуальному миру о том, что у нее на душе. А я подбираю цитаты из классиков, давая ей понять, что она в своей возвышенности не одинока. Личную переписку могут и отследить – нам с ней это не надо. Так знаешь, что в результате я с этого имею?
- Боюсь даже представить.
- Побрякушки. Золотые часы, запонки, украшения… У меня уже целая шкатулка набилась.
- А сколько их всего у тебя? Ну… этих подруг?
- Где-то… пять.
- То есть, точно не помнишь, или цифра все время меняется?
- Именно. Одна слетает с крючка, возникает другая… Вот новенькой надо, чтобы с ней кто-то обсуждал сериал, - я с удовольствием подключился и стал незаменимым собеседником.
- А что ты за это ждешь?
- Не жду, а уже получил! Хочет от мужа уйти, представляешь? Говорит, никто никогда не понимал ее так, как я.
- Я думала «получил» в плане материальном.
- Какая ты приземленная! – он издевательски изобразил высокопарное возмущение.
- Ты научил!
- Это точно… Гляди. Я ей объяснил: муж – это обыденность… А наше с ней общение – оно на другом уровне…
- Она согласилась?
- Конечно! Живет в соседнем дворе. Покупает продукты, готовит, приносит мои любимые блюда…
- А это уже опасно…
- Она знает, когда Жанны нет.
- Домохозяйка?
- О, да. Скучающая. Сын уже вырос, уехал. И ей теперь нечем заняться.
- Они у тебя все – в приличном возрасте?
- Говорил же тебе – это мой контингент.
Эдик выглядел молодо – хотя мы ровесники, ему можно было бы дать лет тридцать, а то и меньше. И дело не в том, что он был помешан на косметических процедурах, просто тип внешности у него какой-то не взрослый… мальчишеский.
- Зоя, а знаешь, самое смешное: мы с тобой могли бы быть вместе.
- Пожалуй… По крайней мере, ты меня абсолютно не раздражаешь.
- В отличие от… Вениамина?
Меня передернуло.
- Не будем о нем.
- Хорошо.
Я пристально посмотрела на него.
- А ты не боишься вот так мне все вываливать про своих баб? А если я Жанне скажу?
- Я давно ей внушил: ты ко мне неравнодушна, поэтому ни одному твоему слову она не поверит. Сочтет, что ты пытаешься нас разлучить. И конечной твоей целью является женить меня на себе.
Я уже сто лет так не смеялась… Да, только Жанна могла в это поверить. Она действительно когда-то была влюблена в Эдика, считала его неотразимым, у нее несколько слащавый, приторный вкус. Всегда ей нравились мальчики с кукольными лицами – идеально прямым носиком, длинными ресницами, ямочками на щеках… Любой отход от кукольности она воспринимала как безобразие. В этом плане Жанна не повзрослела.
Она и наши с ней внешние данные сравнивала – и всегда в свою пользу. Ее искренне удивляло, что мной увлекаются чаще, чем ей. И если мы обе проявляли интерес к одному и тому же человеку, он выбирал меня. Мы это проделывали иной раз шутки ради. Но я побеждала с такой легкостью, что это вызывало у нее злость.
В детстве она была прелестным бутончиком, в подростковом возрасте расплылась и превратилась в рыхлую булочку. Я, как была тощей палкой, так и не изменилась. Но Жанна не понимала: мужчины «клюют» не на это. Им интересно тогда, когда они чувствуют скрытый вызов, у них это вызывает инстинкт охотника. А она – слишком легкая победа.
И только Феде не надо было меня «завоевывать».
«От боли я пою…» - вспомнилось вдруг, и опять я ощутила что-то вроде судороги.
Все. Хватит об этом.
- Эдик, скажи… Вот Веня чувствует себя все хуже и хуже…
- Пить надо меньше!
У Эдика недостатков полно, но он – убежденный трезвенник, этого не отнять.
- Понятно. Но ты… вот представь, что мы с тобой соседи, живем рядом… И ты наблюдал бы за нами.
- Допустим.
- Ты счел бы, что если муж пьет, виновата жена?
- Ты винишь себя?
- Я просто не знаю, как это выглядит… со стороны.
- А, репетируешь в уме, как будешь давать показания, если суд состоится?
- И это тоже.
- Знаешь, что? У нас процент разводов огромный. И все эти алкаши поют одну и ту же песню: жена меня не понимает, на дне бокала я ищу великую истину…  Как это у них водится. Но я не знаю судей, которые принимали бы их сторону. Хочешь знать, как это выглядит? Твой муж связался с молодой женщиной, она родила ему двоих детей, а несчастная законная жена вынуждена воспитывать сына его любовницы. Он ведет двойную жизнь, выпивает…
- Ты сейчас говоришь как гипотетический судья?
- Картина происходящего выглядит именно так. Ты в чем-то замечена – я имею в виду внебрачные связи? Нет. Сама добродетель. Без вредных привычек. Трудоголик. У тебя есть шанс, помимо приличных алиментов на Леню, отсудить что-то еще. Вороновы не хотят, чтобы их грязное белье полоскали в суде. Они не заинтересованы выставлять Венечку в плохом свете. Против тебя нет фактов. В чем они могут тебя обвинить? В том, что ты говорила ему мало ласковых слов? Ну, на такого рода упреки тебе всегда есть что возразить: у меня характер такой, я сдержанный человек, не склонный сюсюкать, может, когда-нибудь и раздражалась. Как все абсолютно. Но упирай на то, что ты ему верила. А он тебя обманул. Да как! Сказал, что принес в дом сиротку, оставшегося без матери.
- Да, он наврал, что она умерла при родах, и он ее хорошо знал.
Я прекрасно помнила этот момент: Веня всем нашим знакомым рассказал душещипательную историю о никому не нужном младенце и дал понять, что мы готовы его усыновить. Сделал он это еще до того, как об этом ребенке узнала  я.  Возвращаюсь из заграничной поездки, и все о нем говорят.  Веня схитрил – знал, что в такой ситуации я не смогу сказать «нет». Ведь на меня начали чуть ли не давить все окружающие: бери, бери, бери… как ты можешь отказываться? Звонили нам домой, уламывали меня.
- Скажи, а в глазах судьи мотивация тоже важна? К примеру, Веня может сказать: да, я врал, врал и врал во имя любви. Потому что не хотел терять жену. И он вызовет жалость. А если бы он врал из-за желания получить деньги, сочувствия к нему не было бы.
- Ты имеешь в виду себя? Ждешь обвинений в корысти?
- Естественно, если у тебя муж из богатой семьи, этого следует ожидать, - невозмутимо парировала я.
- Умница. Тебе и подсказывать ничего не надо. Ты хочешь сказать, у Вени благородная и романтическая мотивация, а у тебя она вроде как низменная… То есть, может такой показаться со стороны. Тем более – будем откровенны! – Веня выглядит так, что поверить в любовь к нему мудрено. За таких только по расчету и выходят.
- В этом он сам виноват.
- Естественно. Но у нас в стране любят во всем винить женщин. На Западе женоцентристское общество. Во всяком случае, так его преподносят журналисты, которые пишут статьи о сравнении менталитетов.
После разговоров с Эдиком мне всегда становилось легче. Его расчетливый цепкий ум работал так же, как и мой собственный. Хотя я вовсе не стремилась к тому, чтобы оправдаться в собственных глазах. Меня одно волновало: согласятся ли представители семьи Вороновых на раздел имущества в обмен на мое молчание в суде. Это казалось вполне вероятным. Пока, кроме приближенных людей, никто о Фае и детях не знает. И эта шумиха меньше всего нужна сейчас Свете и Лене.
В молодости, когда я представляла себе быстрое окончание своего брака (то есть, несчастный случай с пьяным Веней или суицид), я была уверена, что смогу убедить Федю в своей невиновности. Внушить ему, что мой муж задолго до нашей встречи был неуравновешенным, пьющим… Но сейчас, спустя пятнадцать лет, понимаю: он мне бы вряд ли поверил. Да еще и винил бы себя. Во всяком случае, как ни в чем не бывало соединиться со мной он не смог бы. Сомнения отравили бы все.
Помню, как я впервые увидела Фаю в магазине… То есть, мне приходилось бывать там и раньше с сестрой, но я на продавщиц внимания не обращала. Но когда мне рассказали о ее связи с Веней, я была близка к ликованию! Он уличен. Он виноват. А меня никто ни в чем так и не заподозрил.
Когда я присмотрелась к ней, мне эта девица показалась существом не простым: с затаенной дерзостью под вежливой маской. Я решила: она вроде меня… охотница за деньгами. Но без моего таланта морочить голову людям. «А не умеешь – так не берись», - злорадно думала я.
Но, пообщавшись с ней, я почувствовала: в ней столько всего намешано… К одному знаменателю Фая не сводится. И если и был расчет, исходил он скорее от ее матери, которой не терпелось тогда «сбагрить» дочь, чтобы она не мешала ей упиваться своим давним горем. Я тогда даже ее пожалела.
Знать бы, что нам готовит будущее…
Я в страшном сне не могла себе представить ее знакомство с Федей и то, во что это выльется. Иногда мне кажется, я так до сих пор и не осознала… что ей удалось покорить мужчину, которым я владела отчасти… никогда он не был всецело моим.
Это – лучшая месть, какую она могла бы придумать за долгие годы пренебрежения Вени. Или так боги смеются…
И сейчас, глядя на Эдика, который раз и навсегда сделал выбор в пользу расчета, без тени сомнений и колебаний, я поняла, что мне надо отказаться от всего, что мешает движению вперед, – к новой вершине.
Все. Долой чувства!
Я вернусь домой, проверю уроки у Лени, подробно расспрошу его, как прошел день… Я же примерная мать! Позвоню в больницу, узнаю о Вене. Все мое дальнейшее поведение целенаправленно будет служить одной задаче: быть образцом в глазах окружающих. Чтобы никто не смел ни в чем меня упрекнуть.
Федя не выдаст – после последнего разговора он будет чувствовать вину передо мной. Жалеть меня. Мне это на руку. Если Фае в голову придет что-то сболтнуть о нас с Федей – это будет ее слово против моего. Кто ей поверит? Разве что Лариса… Но она – не судья. И решений не принимает.
Я спокойно, даже весело простилась с Эдиком, и уехала домой. Леня сидел один в кабинете отца. Он положил руки прямо перед собой и пальцами барабанил по поверхности стола. Выражение лица у него было задумчивое – как обычно.
- Как папа? Лариса звонила?
- Ему совсем плохо. Он мне приснился ночью.
- И что говорил?
- Я разобрал одно слово: берегите… Он хотел сказать: берегите друг друга.
- Кому?
- Мне, Свете, маме… тебе.
Он незаметно для самого себя стал называть Фаю мамой. Но я никогда не придавала значения таким вещам – кто кого как называет. Это бессознательное… кому как комфортно.
- Папа… как будто прощался.
- Вот как…
- Но, может, мне все это померещилось.
Леня неожиданно сменил тему.
- Знаешь, оказывается, мой дедушка был историком… Отец моей мамы. Преподавал историю в техникуме. Он умер. Его звали Виктор Плетнев.
- Я этого не знала.
- Значит, это наследственное. Мне нравится историческое кино и книги о разных временах…
- Но в школе у вас пока истории нет.
- Когда будет, пойму, интересно ли изучать ее в классе.
- Ты знаешь, я сама всю жизнь преподаю историю…  По учебникам ее не выучить. Нам преподаватели советовали читать книги – художественную литературу. Там исторические персонажи эмоционально окрашены. Так они лучше запоминаются. И эпоха описана живее, интереснее, чем сухим языком авторов этих учебных пособий. Но у тебя еще много времени, чтобы выбрать, что нравится больше всего.
Говорила с ним, как будто произносила заученные фразы, а сама размышляла: такой тип преступления, который выбрала я, предполагает, что человек может лукавить с самим собой как угодно. Столько лазеек для его совести, если он эти лазейки ищет!
Всегда можно сказать себе: а что я такого сделала? Желала смерти другому человеку? Вот я представила, как исповедуюсь какой-нибудь монахине. Да она мне еще и не поверит! Скажет: ну, что вы на себя наговариваете, Зоя Александровна! Ну, в сердцах пожелали… с кем не бывает!
- Мама… - Леня подошел ко мне и взял меня за руку. Я вздрогнула.
- Ты теперь матерью и меня называешь и Фаю?
- Да. Не хочу никого из вас обижать.
- А показать мне ее письмо согласишься?
- Да.
Он принес ноутбук, открыл электронную почту. Я захотела прочитать ее последнее послание, которое пришло сегодня утром.
«Леня! Я думаю, что военное училище – неплохая идея. Папа так тяжело заболел, потому что он запустил свое здоровье. И произошло это не случайно. Он не привык делать над собой усилия. Заставлять себя придерживаться режима, делать физические упражнения. Малейшая неприятность выбивает его из колеи. Он очень чувствительный, таким людям тяжело жить. В тебе тоже эта чувствительность есть, но хорошо бы она сочеталась с определенной закалкой. Это важно, потому что ты мальчик.
Мой папа тоже был робкого десятка. Он не умел преодолевать боль, и в результате она его одолела. Как видишь, мужчины нашей семьи более хрупкие, чем женщины. Я надеюсь, что ты будешь другой.
Там ты сможешь вести что-то вроде дневника и делиться с нами впечатлениями. А мы будем себе представлять твою жизнь так, будто участвуем в ней. Мы даже станем больше общаться, только по электронной почте.
                Фая и Света»
        - А когда она рассказывала, что отец ее занимался историей? – спросила я.
 - В предыдущем письме. Там написано, что он преподавал в техникуме.
Леня закрыл почтовый ящик и выключил компьютер. Я задала себе странный вопрос: почему этот мальчик – единственный, кто способен вызвать во мне что-то похожее на самые настоящие угрызения совести? Леня не пытался меня разжалобить, вызвать сочувствие к Вене или к себе самому. Он смотрел так, будто жалеет в первую очередь меня. И мне становилось жутко не по себе.
- А ведь я никогда не слышала ее пение, - вспомнилось вдруг.
- Хочешь? Включу.
Он достал мобильный телефон и дал мне послушать песню Hurt, которую пела Кристина Агилера,  в исполнении Фаи. Оказывается, у нее негритянский голос. Низкие женские голоса бывают грубоватыми, но этот – нежный. Как будто она рисует звуковую картину тоненьким карандашом. Когда она включилась на полную мощь, меня пробрало.
Вспомнилась сама Фая: ее непокорный взгляд, копна непослушных волос, завивающихся тугими колечками, скрытое своенравие, которое я в ней почувствовала, и в то же время способность улыбнуться так, чтобы мгновенно превратиться в ребенка…
- Папа говорит, ты к музыке равнодушна.
- Меня просто не трогает саксофон. А это – его инструмент.
На самом деле моя «немузыкальность» была тактическим маневром: все это нужно было, чтобы занизить самооценку Вени. Мое пренебрежение ко всему, что он говорит и делает, служило только одной цели. И музыка явилась только предлогом. На чем бы он ни играл, я бы сказала то же самое.
- Ну что ж, теперь знаю… Ладно, Леня, тебе пора спать.
Ночью я лежала и представляла себе, каким вырастет этот мальчик… Не в натуре Светы подозрительность, она не будет ломать голову, почему у нас с Веней сложились такие отношения. А Леня… повзрослев, он начнет задавать вопросы, а вдруг…
Стоп. Веня жив еще, а я уже мысленно готовлюсь к тому, как окружающие воспримут дальнейшие события. Рано. Рано еще…
Кто виноват перед этими малышами, так это сам Веня. Но он производит настолько болезненное и беспомощное впечатление, что никто на него не злится. Вроде как: что с него взять?
Я вспомнила нашу свадьбу. Как Веня дрожащими руками надевал мне обручальное кольцо, которое я сняла сразу после церемонии.
- Неудобно… не привыкла я кольца носить.
- Конечно-конечно… - залепетал он. Веня со мной никогда не спорил.
В тот день мне стоило усилий держаться – изображать хотя бы бледное подобие улыбки. Ведь я считала, что Федя порвал со мной навсегда. И чего мне стоило потом вернуть его, только я знала.
Он – единственный человек, перед которым я готова была унизиться. Но я не воспринимала это так… Почему, не знаю.
Просто это была не я – во мне пробуждалась другая женщина, мое «второе я»… а оно жило по своим законам. Для этой Зои такое поведение было совершенно естественным.
Но тогда он меня еще очень любил… и занимался самообманом: внушал себе, что мой брак – совсем ненадолго, я очень скоро от Вени сбегу. Федя ждал, я пойму, что не в деньгах счастье…
Он действительно был раздавлен, хотя и пытался держать себя в руках. Это сейчас он ко мне охладел, а тогда для него не существовало других женщин. Даже для случайной связи.
Это было в нем. Я не ценила, не берегла…
Самонадеянность – вот что меня подвело. Слишком верила в то, что я умнее, интереснее всех, с кем ему когда-либо пришлось бы столкнуться. И у меня не может быть настоящих соперниц. А если понравится кто-нибудь, ненадолго это…
Закрываю сейчас глаза и вижу: две Зои… все так, как описывал Эдик. Одна, желчная и язвительная, бросает на другую, кроткую и преданную, уничижительный взгляд… И вторая Зоя теряется, исчезает…
Да. Первая победила.
Я бы предпочла такого брата, как Эдик, такой пустоголовой сестре, как Жанна…
Он бы мне помогал, подыгрывал…  Как мужчину я его не воспринимала, несмотря на его смазливость. Но мне всю жизнь недоставало подходящего сообщника – того, с кем можно посоветоваться…
Тяжело носить все в себе. Один в поле не воин.
Сейчас я уже не могу осуждать отца, я ведь стала такой же. Но мне любопытно – спустя столько лет… что он чувствует?
На следующий день у меня был выходной, и я поехала к Никитину. Он был безмерно удивлен, открыв дверь и увидев меня.
- Что-то случилось?
- Могу я войти?
- Да… конечно… - он безразлично пожал плечами, впустил меня и закрыл дверь на замок. Во взгляде его читались горечь и досада – причем неподдельные. Я надела тапочки и прошла в гостиную, села на диван, он устроился в кресле.
- Ни чай, ни кофе не предлагаю… Ты ведь не за этим пришла? Как твой муж?
- Все хуже и хуже.
- Понятно… - он вздохнул и зажмурился. – Знаешь, я… когда овдовел, думал, сюда слетятся такие красотки… Четыре комнаты в центре Москвы, я еще в цвете лет. Мечтал… как придурок. Думал, меня будут рвать на части, очередь выстроится, а мне останется только выбрать: помоложе, да покрасивее…
- И что… не слетелись?
- Да нет, вначале мне строили глазки… вроде как были не против… Но любили-то они только квадратные метры. Я сразу понял: вот пропишу кого-то из них, никакого желания мне угождать ни у одной из этих телок не будет. Это не Тая. Они все любят только себя.
- Да ты что? – мой вопрос прозвучал откровенно издевательски, но отец, поглощенный своими воспоминаниями и разочарованиями в жизни, этого даже не заметил.
- Поколение сейчас другое, что ли… Женщины совершенно другие. В общем, такого отношения я больше не получу, это я понял.
- Почему ты вдруг заговорил на эту тему?
Отец взглянул на меня без тени враждебности – какая-то детская потерянность была в нем.
- Думаешь, Венечку похоронишь, тогда заживешь так, как хочешь? Может быть, и слетятся к тебе альфонсы всех мастей – молодые, красивые и болтливые. Но нужна-то им будешь не ты. И ты мужа-то своего вспомнишь…
Когда я вышла на улицу, у меня начался истерический смех – присела на лавку, чтобы успокоиться.  Господи, какой дурой отец меня считает! Думает, я мечтаю о ком-то вроде Эдика как о любовнике, выискиваю мужиков помоложе, да посвежее…  В общем, как он, искал баб. Видимо, в его понимании женщинам только одно нужно. И это – постель.
Нет, если даже он и решится высказаться когда-нибудь на мой счет, это выйдет так глупо, что он только народ насмешит. У меня даже пропало желание на него злиться.
Как мать могла выбрать такого идиота и молиться на него? Я перестала видеть ее в роли исключительно жертвы – да она жизнь нам с Жанкой сломала. Сама она могла жить с кем хотела, но не надо от деспота и самодура заводить детей. Ведь ты их калечишь, навязывая им этого типа.
Если назвать вещи своими именами, Таисия была дурой. Отец – ей под стать. У меня нет ни одного нормального родственника…
Отец, узнав о моих карьерных амбициях, счел бы, что это не женственно. В его понимании «женственно» - это за мужиками бегать и мечтать стирать им носки.
Эдику больше повезло с кровной родней. Они – не такие ограниченные, и воображение у них развито так, как тем и не снилось. Он знает, какие типы женщин существуют в природе, и к каждой находит подход.
Поэтому альфонсов и любят – не за красивое тело. Они должны быть прежде всего психологами. А тупые красавчики мало кому из женщин нужны… разве только непроходимым дурам. Для секса можно вибратор купить.
Отец мой так и не понял, почему успехом не пользуются такие топорные примитивные мужланы, как он. А психологию изучать ему уже поздно. Инстинкта его хватило только на то, чтобы доконать единственную, кому он действительно нравился…
Вене я говорила, что выросла в либеральной среде, на самом деле я выдавала желаемое за действительное. Папаша мой мещанин махровый. Удивляться тому, что Жанна выбрала женоподобного мужа, и не приходится. Она искала полную противоположность Никитину… и нашла ее. Как ей показалось.
Но кто из них циничнее – Эдик или Никитин… это уже другой вопрос. А изощреннее, образованнее, интересней, умнее, конечно же, Эдик.
У меня была мысль съездить на кладбище к матери, но я передумала. Возвращалась домой на машине и вспоминала случаи суицида среди подростков. Они становились жертвами травли – в виртуальном мире или реальном. Одну девочку изводили, потому что у нее был пушок на губе, и мальчишки стали ее называть гермафродитом. Их пытались привлечь к ответственности, но они были несовершеннолетними. Это очень трудно доказуемая статья УК.
Вспомнилась девочка очень красивая, которую называли шлюхой, обвиняли в том, что она оказывает интимные услуги, закончилось это попыткой суицида, но ее успели спасти.
Мальчик, у которого был огромный вес, стал предметом издевательств со стороны старшеклассников и учителя физкультуры, который высмеивал его на уроках у всех на глазах. Тоже попытка самоубийства, но неудавшаяся.
«На самом деле мы с отцом – люди более жестокие, чем те, кто уничтожает людей физически и калечит трупы. Мы убиваем души. Это – психологическое распятие. Когда кровоточит нутро, а в человека вбивают новые и новые гвозди», - думала я.
Но при этом я понимала, что в ситуации с Веней все не так просто. Бывают ведь мазохисты, которые влюбляются только в своих мучительниц, они не отвечают взаимностью тем, кто относится к ним гуманно. Во-первых, я имела дело с душой уже поникшей под градом насмешек, наполовину уничтоженной, а во-вторых, сама была человеком с «убитой душой». Отсюда – может быть, и моя методичная холодная жестокость, с которой я то давала ему надежду, то отнимала ее у него. Заставляя годами жить в подвешенном состоянии, не зная, чего от меня ожидать. 
Никогда я не смогла бы сказать, что не осознаю всей степени своей безжалостности. Я прекрасно все понимала. Иной раз даже пыталась в себе отыскать хотя бы зачатки сострадания к нему, но… это не получалось.
Могу сказать с точностью только одно: удовольствия от процесса я не получала. Именно с ним. Мне хотелось, чтобы все быстрее закончилось. Но разрушение длилось столько, что…
Оно пережило даже мою жажду освободиться. Пережило любовь Феди ко мне. Может, оно нас всех переживет. Кто знает?..
Я ощущала какое-то странное безразличие, усталую покорность судьбе. Я не боялась гиены огненной, высшего суда… всегда мне были смешны все эти разговоры о том, что ждет нашу совесть по ту сторону бытия. Я с четырнадцати лет  - по ту сторону…
  Мне стало так тошно и скучно жить, что захотелось самой себя приговорить.
Время нас всех оставило в дураках… Только Фая, пожалуй, и выиграла в результате. Но у нее не будет возможности вернуться назад и заново пережить детство своего сына – с первых минут его жизни. А за такой шанс она отдала бы все что угодно, я в этом не сомневаюсь.
А с Федей вышло как в стихотворении:
«Сто часов счастья…
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блестке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и березки…
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлета его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленном доме.
Ворожила над ним, колдовала…
Случалось, бывало,
что из горького горя
        я счастье свое добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило «спасибо».
Сто часов счастья,
чистейшего, без обмана.
Сто часов счастья!
Разве этого мало?»
Но было ли у нас – «чистейшее, без обмана»? В молодости… Да и тогда, когда моя совесть была по большому счету чиста (мелкие игры с самолюбивыми парнями – не в счет, они им серьезно не повредили), разве могла я открыться ему, не рискнув потерять навсегда?
Теперь он нашел женщину, которая умеет быть благодарной, счастливой, если ей полевые ромашки подарят. Или взглянут на нее с теплом и участием. Ей мало надо.
Да от него-то мне тоже не требовалось ничего особенного… Но в целом – от жизни! – я хотела максимума. Считала, что я это заслужила.
Когда мы были вместе, хотя бы просто держались за руки, у меня возникало молитвенное состояние… хотелось замереть на месте, задержать мгновение на веки вечные…  Наверное, я была близка к тому, чтобы принять идею бога, потому что меня переполняла энергия, которую иначе как божественной я назвать не могла… Или слов иных не находила.
Видимо, я была недостаточно благодарна, чтобы отказаться от своей идефикс и принять более скромное общественное положение. Но я не верю в то, что жизнь справедлива. Я могла раствориться в Феде, как мама в отце, и он бы со временем потерял ко мне интерес…
Разумеется, он повел бы себя деликатно, возможно, из чувства долга жил бы со мной, продолжал опекать, удвоил заботу… Но я бы это почувствовала.
Жалость вместо любви.
Мне не нужны подачки. В такой ситуации я, наверно, сама бы ушла.
Или я себя уговариваю, ищу аргументы, которые железно бы убедили меня саму в собственной правоте?
Иной раз на поверхность сознания всплывает четкая мысль: мы с Веней – давно мертвецы. И ничего уже нам не страшно.
Я отправилась в больницу – по телефону врач мне сказал, что мой муж вполне адекватен. Его даже могут выписать из больницы в конце следующей недели. А класть его надо в кардиологию – настоящие проблемы у него именно с сердцем.
Мне разрешили пройти к нему в палату. Веня физически был настолько разбит, что еле двигался, мог с большим трудом дойти до туалета и обратно, и помогал ему санитар. Сказалось и действие лекарств – они затормаживали, действовали как лошадиная доза снотворного.
- Зоя… - он приподнялся на постели. Медсестра взбила подушку и помогла ему сесть так, чтобы было удобно. Она оставила нас одних. Я села на стул рядом с его кроватью. – Мои страхи почти прошли… Врач говорит, в этом смысле мы вовремя спохватились.
- Ты думаешь, почему это вдруг…
- Я столько пил, что неудивительно…  Даже думал: я алкоголик. Но меня «не ломает» из-за отсутствия спиртного. Я здесь о нем даже не думаю. Вообще мне довольно комфортно… Обычно люди стремятся домой, мечтают о родных стенах, а я… Я боюсь: все начнется сначала.
- Что именно – твои страхи? Или выпивка?
- Это связано между собой.
- Я понимаю.
Веня смотрел на меня как-то странно – без желания угодить, безо всякого обожания… просто как на знакомое лицо, которое он узнал в толпе. Было ли это следствием лекарственных препаратов? Или глубокой внутренней перемены, которая давно назревала, и все-таки произошла? Разлюбил? Как и Федя? Я почувствовала облегчение.  «Если прошло его чувство ко мне, ему должно стать легче», - думала я.
И в этот момент осознала: мое желание навредить ему умерло. И случилось это давным-давно – еще до того, как мы простились с Федей. Видимо, просто я внутренне перегорела, переболела этим… и мне теперь все равно.
- Зоя, я думал о своей жизни и понял простую вещь: деньги… они меня погубили. Довели до этого жалкого состояния. Надо мне было родиться в обычной семье со скромными запросами. Без искушений и без амбиций. Стать скромным учителем. Таким женщинам, как ты, - честолюбивым и властным, - я не был бы интересен. И это меня бы спасло… от разрушения. Я мог бы прожить жизнь один, наслаждаясь мечтами и книгами. Или найти неприхотливое милое существо не от мира сего… какие бывают в среде библиотекарей и учительниц.
- Но, Веня, ничто не мешало тебе жить так, как ты сейчас говоришь.
- Мешали соблазны! Я понимаю, что могу купить расположение совсем других женщин, у меня есть возможность приблизиться к ним, обладать ими, попытаться их завоевать… А так… может, я и грезил бы о несбыточном, но это так и осталось бы в мире моих грез, сокровенной тайной, о которой, кроме меня, не узнал бы никто.
- А как ты сам чувствуешь: есть в тебе некое раздвоение?  Два человека, один из которых возвышенный, нежный, другой…
- Способный на страсть? Испытывающий тягу к жестокости? Да, ты права. Такой есть.
- И ты думаешь, скудные средства не дали бы шанса этому «второму Вене» дать знать о себе, проявиться?
Он вздохнул.
- Может быть, я иногда посещал бы женщин легкого поведения и платил бы им за услуги. Осуществлял бы какие-то сексуальные фантазии с примесью садомазохизма – не столько физического, сколько психологического, когда речь идет не об истязаниях, а о театральной игре, провоцирующей ревность…  я не могу отрицать, что во мне это есть.
- Желание быть Отелло?
- О, да…
- Так какой из этих двух людей когда-то влюбился в меня?
- Они оба. Но я осознавал, что только у второго Вени есть шанс тебя покорить, у первого – ни малейших.
- И как мы теперь с тобой будем жить?
- Зоя, давай не предавать гласности информацию о моих детях. Все, кому нужно, знают правду. Со временем мы подготовим общественное мнение и выложим факты.  Потому что, достигнув совершеннолетия, им нужно будет вступить в наследственные права.  А я… мне, возможно, недолго осталось. Я здесь это понял.
- Веня…
- Давай доживем до конца моих дней в законнейшем браке. Я вот подумал о том, что и в материальном плане для тебя это выгоднее. А тебе это в голову не приходило?
Он смотрел на меня как доверчивый ребенок. Я внутренне содрогнулась. Ни тени подозрения не омрачило его сознание. Он безоговорочно верил мне. Разве могла я теперь ему отказать? Сделав усилие над собой, я утвердительно покачала головой.
- Ты никогда не притворялась, что меня любишь, и я благодарен тебе за это. Я думал о том, какой мужчина мог бы тебе понравиться, и… решил не задавать прямые вопросы. Я не хочу знать правду о том, кого ты любила в молодости…
- Хорошо, Веня. Как скажешь.
Я почувствовала в его голосе усталость. Все его существо мечтало сейчас об одном: отдохнуть. Расслабиться полностью. Забыть о каком бы то ни было напряжении. Лихорадочный поиск средств удержать наш брак довел его до края могилы. И он уже стоял на нем, наконец, осознав, как мало на самом деле у него сил, и как их надо беречь. А он их рассчитывать не умеет.
На любовь нужны хоть какие-то силы – душевные и физические. Они-то его и покинули…
«Я делю людей не на плохих и хороших, а на интересных и не интересных. И притягивает меня не «хорошесть», а «интересность». С тобой не бывает скучно, Зоя, даже когда ты молчишь. Не знаю, как это у тебя получается», - признался мне Веня во время медового месяца, когда хотел верить в то, что цель его достижима. И до сих пор что-то, похожее на робкую надежду, мелькало в его глазах, но скорее уже по инерции. Интерес был исчерпан.
Выйдя на улицу, я столкнулась с Ларисой. Глаза ее блестели от слез.
- Он мне сказал: «Я хочу умереть ее мужем». Ты представляешь?
Я опустила голову. Лариса – человек прозорливый. Я не хотела, чтобы она прочла в моих глазах то, что, возможно, в них можно увидеть помимо моей воли.
- Если тебя не трогает даже такая любовь… - она укоризненно смотрела на меня. «Если бы я была сентиментальным существом, и меня все это трогало бы до слез, он никогда бы в меня не влюбился», - подумала я, но не произнесла это вслух. Слишком ясная и прямая у Лары натура, чтобы понять завихрения брата.
- Лара, да успокойся. Развода не будет. Мы с ним решили этот вопрос.
Я села в машину и поехала домой. В зеркальце заднего вида я видела сестру Вени, смотрящую мне вслед. Но я не думала, что она призывает громы и молнии, прося их обрушиться на мою голову.
Я – мама Лени, и никому из нас не нужна травма, которой разоблачение моего морального облика может обернуться для мальчика. Он потеряет способность доверять кому бы то ни было. Достаточно и того, что отец его уличен в сокрытии информации, проще говоря – в откровенной лжи.
Понятно, что слабость, как у Вени, – не преступление. Глупость, как у моей матери, – тоже не преступление. Но от таких людей вреда бывает больше, чем от законченных негодяев.
Веня считает, его большие деньги сгубили… А меня наоборот – их недостаток. Будь у меня такие же стартовые возможности, как у Ларисы, я позволила бы себе роскошь быть не расчетливой в отношениях с мужчинами, искать не выгоду… Другое дело – Федя с его самолюбием сам бы меня тогда сторонился. Я помню, как он переживал, когда за его спиной шептались, чуть ли не прямо говоря: Ира купила себе мужа. Это был самый унизительный момент его жизни.
Должна признать, мне нравится, когда меня ревнуют. Когда мы с Федей были за границей, я несколько раз попыталась его спровоцировать. Стояла у стойки бара в открытом купальнике и улыбалась бармену, а тот беззастенчиво разглядывал меня. Я помню, как Федя подошел ко мне и заказал коктейль, посмотрев на бармена так, что он отпрянул.  И опустил глаза.
Спокойно допив свой бокал, Федя стиснул мою руку, привел меня в номер. И заметил в моем лице что-то, с его точки зрения, странное. Он сообразил, что мне это доставляет удовольствие.
- Зоя, скажи… тебе нравится это?
- Я…
- Ну, игры… кокетство с другими мужчинами, моя реакция, которой ты ждешь? Чего ты от меня хочешь?
Я подошла к нему и прижалась всем телом.
- Так и быть, я скажу.
- Я весь внимание.
- Я люблю вызывать ярость, задевать самолюбие, мне хочется, чтобы меня преследовали, ловили, хватали, в меня впивались…
- Тебе нравится быть в роли жертвы? Или провокатора?
- Желанной жертвы.
И я призналась ему, что мне нравится, когда он чуточку более агрессивен, от этого я получаю большее удовольствие. Он рассмеялся, но к моему разочарованию не стал делать того, чего я от него ожидала. Может быть, именно таким способом желая меня проучить. Феде не нравилось, когда им исподволь пытались руководить, командовать… Он этого не терпел. И терял всякое желание близости – вообще.
Помню, он от меня отдалился, и мы несколько дней даже не прикасались друг к другу.
-  Федя… - в один прекрасный момент я не выдержала. – У нас так мало времени, мы его ждем месяцами, а ты…
- Я не робот, Зоя, и не люблю, когда меня программируют на определенное поведение.
- Я больше не буду, клянусь.
Он сидел на стуле, а я прилегла на кровати. Помню, как встала, медленно сняла с себя все, подошла к нему, опустилась на колени и прислонилась щекой к его руке. Взгляд его тут же оттаял. Федя поднялся, взял меня на руки, я прижалась к нему и стала покрывать поцелуями его плечи и грудь. Несколько дней этой вынужденной паузы сказались – он без промедления проник внутрь меня, и мне захотелось, чтобы он вел себя и ощущал как полновластный хозяин, собственник. Мешало ему только то, что он это понимал и не хотел чувствовать себя как актер, от которого ждут определенного поведения – в соответствии с придуманной мной ролью.
Это единственный мужчина, которому я доминировать позволяла. И подчинялась ему с удовольствием. Мне только с ним нравилось и хотелось быть слабой – глиной в его руках, с которой он делать мог все, что угодно.
- А, может, ты как маленькая девочка ждешь наказания? Есть женщины, которые хотят, чтобы их чуть ли не шлепали в постели. Эти игры в сердитого папочку и малютку – они не по мне, - признался мне Федя. У него был большой опыт.
Я задумалась. Может, он прав? И дело в отце, фигура которого вызывает страх и желание перед ним оправдаться?
- Федя, прости, я все время что-то выдумываю, как будто реальность чем-то плоха…
- Да нет, это я – совсем не актер. И если я тебя не устраиваю… Нет, ты скажи, я пойму. Будет больно, но…
- Сумасшедший!
Я приподнялась, обхватила его голову и стала покрывать его лицо нежными долгими поцелуями.
- Зоя… я…
- Никогда не смей так говорить… - шептала я с такой интонацией, которой он никогда не мог противостоять. В эти минуты мы заново обретали друг друга. И нам становилось легко…
Я очень остро ощущала его боль, она мне передавалась физически. Испытывала чувство вины: моему мужчине не по себе, я его обидела своим дурацким фантазерством, целью которого было усилить тягу к себе, потому что мне это льстило.
И до конца поездки я смотрела на него заискивающе – как преданная собака, не отпускала его от себя ни на шаг, прижималась, пряча лицо на его груди, все время шептала ласковые слова. Ближе ко дню отъезда Федя оттаял.
То, что мне не удалось втянуть его в эту игру, только усилило мое чувство. Невольно он заставлял себя уважать – причем ему самому и в голову не приходило, что он менял меня к лучшему. Заставлял видеть вокруг людей, а не марионетки.
Мое разделение человечества на повелителей и рабов оказывалось несостоятельным, когда я имела дело с людьми, которые не стремились ни верховодить, ни угождать.
Но ведь таких очень мало. И я сама к этой малочисленной породе людей не принадлежу. Потому что испытываю тягу к доминированию или… да, подчинению. С Федей мне хотелось быть покорной рабыней... Добровольно, безо всякого принуждения. Он уже никогда не узнает об этом.
Дома меня ждала Жанна.  Как всегда, на взводе, выражение ее лица предвещало скандал.
- Скажи мне правду… хотя бы раз в жизни. Ты и мой муж…
Я взорвалась. Схватила ее за плечи и встряхнула что было сил.
- Да угомонись, идиотка! Я с ним никогда не спала.
- Он о тебе говорит…
- Да, потому что любит экспериментировать – ему нравится влюблять в себя женщин, он ищет ключик к каждой из них. И как ты думаешь, зачем? Чтобы покрасоваться, самоутвердиться, потом ее бросить. Если это совсем не выгодный вариант.
Она закрыла лицо руками.
- Тогда почему он не бросил меня? – простонала Жанна.
- Никого лучше не подвернулось.
Она ощетинилась.
- В каком смысле?
- А как ты сама думаешь?
- Он… не такой. Он художник… Не всякая женщина его может понять. У него свой взгляд на природу – например, облака он видит зеленоватыми, а солнце – черным.
«Она счастлива в своем идиотизме, зачем ее разубеждать? Пусть живет этой иллюзией, не стоит ее разрушать. В любом случае поздно ей раскрывать глаза на «гениального» мужа. Это удар такой разрушительной силы, она может не пережить, что потратила на него двадцать лет, содержит, не родила ребенка, и все это ради чего? Потому что некий до мозга костей расчетливый патологический лежебока решил ее просто использовать, потому что она подвернулась в нужный момент», - все это молнией пронеслось в моем сознании. И я решила благоразумно смолчать. У меня проблем хватает, еще разбираться с этой четой…
- Что ты молчишь? – Жанна смотрела на меня сквозь слезы, как будто подсознательно умоляла подтвердить ее правоту.
- Ну… может, ты и права. Он – художник. А они воспринимают женщин… как арт-объект.
- Да, - она вытерла слезы. – Он говорил, что хотел бы написать твой портрет. А вот за мой так и не взялся.
- Наберись терпения. Может быть, у него и получится, видимо, просто боится творческой неудачи, это же ведь такая ответственность – портрет близкого человека. А я ему интересна как экспонат…
- Я с детства завидовала тебе, - призналась вдруг Жанна. – Ты, не обладая особой красотой, так интриговала людей… Они вокруг тебя просто роем вились. Ты им была интересна. А я, несмотря на свои черты лица… Я знаю, что ты считаешь меня просто дурой.
- Да. Иногда.
Я сказала это легким, почти шутливым тоном. И она успокоилась. Сама-то я классической красоте никогда не завидовала, не мечтала о других пропорциях – меня абсолютно устраивали свои собственные. Я знала, что это не главное. С этим знанием я родилась, так ощущала мир и людей. Умение зацепить, задеть за живое – этому не научить.
Когда Жанна ушла, я выпила чай, открыла очередной триллер и вдруг задумалась… Почему люди так любят этот жанр? В детективах другой эпохи банальное ограбление преподносилось так, будто это было событие мирового масштаба и всепланетной важности. И смаковалась каждая деталь. А сейчас… авторы чуть ли не на каждой странице преподносят окровавленный, зверски изувеченный труп, демонстрируют весь современный арсенал средств убийства и пыток. И люди, как это ни странно, не взвинчиваются, а успокаиваются. Собственные проблемы уменьшаются до размеров насекомых, кажутся чем-то вроде назойливого комара по сравнению с тем, о чем повествует современный детектив. Когда я дошла до финала, и автор изобразил гору трупов младенцев в очередной секретной лаборатории ученого-маньяка, почувствовала желание засмеяться, а не заплакать. Настолько все это не убедительно. Примитивная тупая страшилка. Но она имеет неожиданный терапевтический эффект. Как специально написанная пародия на плохой детектив.
Жизнь – это трагикомедия. Я представила человека, который живет, каждый час натыкаясь на трупы в самых неожиданных местах, и поняла, что это даже уже не смешно… У современных авторов до такой степени отсутствует чувство меры, что они не понимают, насколько абсурдно все это.
И мне вдруг захотелось связаться с Веней, сказать ему это. Ему реально сейчас такое могло бы помочь.
Мобильный и ноутбук ему привезла Лариса. Я набрала его номер.
- Зоя? – он был удивлен.
- Веня, вот ты детективы не любишь…
- Современные – нет.
- А зря.
- Почему?
- Найди в интернете Джона Макдональда и его последний шедевр «Тайные знаки». Написано абсолютно серьезно. Но почитаешь – умрешь от смеха.
Неожиданно я услышала, как он засмеялся. Надо же… кажется, тысячу лет уже не слышала его смех, забыла, как это бывает.
- Найду обязательно, Зоя…
Странный порыв – сама не могла понять, что мной движет. Вот так своеобразно пробуждается что-то, похожее на человеколюбие, у чудовищ. Я прекрасно знала, кто я. И что ничего уже не исправить.
Интересно, а как бы отреагировал Федор, если бы он узнал всю мою подноготную? Ему бы польстило, что монстра можно немного смягчить, даже привить ему вкус к сантиментам?
Я стала искать в Сети новые творения этого автора – смех сквозь слезы, честное слово… Нашла. Джон Макдональд. «Труп в шкафу». История школьницы, которую убили, затем изувечили, отрубили у нее кисти рук и нижнюю часть ног и засунули в школьный шкафчик. Заглянула в конец – школьницу попытались оживить в секретной лаборатории. Ее специально убили, чтобы потом собрать по кускам и вернуть к жизни. Смесь «Кладбища домашних животных» с «Франкенштейном». Девочка действительно очнулась, но теперь у нее возникла жажда самой убивать и расчленять трупы. Она идет на кладбище, чтобы вырыть какую-нибудь могилу – для тренировки. Потом встречает живую девушку и накидывается на нее. Для чего? Понятно – убить, разбить топором на куски и принести в лабораторию. Для создания нового монстра.
Все эти авторы и читатели понятия не имеют о настоящей жестокости. О том, насколько она обыденна и неброска.
А пишут все это любители дешевых эффектов, броских цирковых трюков, фокусов, которым видимость важнее сути. Ее в таких произведениях часто и вовсе нет.
Мне позвонила Лариса.
- Прости, что беспокою так поздно… Но Веня сказал, ему после твоего последнего звонка стало намного лучше. При этом он разволновался так, что сердцебиение еле уняли… Ему сейчас даже положительные эмоции вредны… Нужен полный покой.
- Да, Лариса. Я поняла.
Честное слово – я к этому не стремилась. Разволновать его до такой степени. Хотя… могла бы предвидеть – ведь это Веня. Он может распсиховаться из-за любой ерунды. Возбудимая нервная система. Он всегда с трудом успокаивался.
Я закрыла глаза, закуталась одеялом. И провалилась в мертвый сон – видимо, за день устала, организм испытывал одно желание: от всего отключиться, забыть, стереть все впечатления, будто их не было вовсе. Разбудил меня мобильный телефон. Я увидела sms-сообщение: «Приезжайте в больницу. Может, еще успеете попрощаться».
Вскочила, оделась, забыв о завтраке, села в машину, поехала. По дороге набрала номер Ларисы.
- Тебе уже сообщили?
- Да. Знаешь, Веня вчера… он был очень тронут, сказал, что, несмотря на ваши разногласия, ты о нем искренне беспокоишься, и так было всегда, просто он этого не понимал. И теперь будет все по-другому… - она всхлипнула. Я промолчала.
Как только я переступила порог его палаты, врач произнес: «Не успели…» Я глаз не сводила с кровати Вени. Спросила: «Когда?..» «Семь минут назад сердце остановилось», - ответил мне совершенно бесстрастный голос.
Ну, наконец-то.
Он так ничего и не понял.