сюрприз для Настеньки

               




                СЮРПРИЗ ДЛЯ НАСТЕНЬКИ

    Всё то, о чем вам доброжелательно будет поведано на страницах данной повести, прошу воспринимать, как художественный вымысел, ни в коем случае не связывать с моим именем и не относить на мой счет...
               
                Автор

                Несколько слов в свой адрес

      В юности я был крайне незадачливым человеком (недальновидным, непоследовательным, мало практичным), в большинстве случаев руководствовавшимся скорее эмоциями, нежели хладнокровным расчетом...
     Моя жизненная позиция объяснялась, наверное, тем, что вырос я в небольшой деревушке, жители которой отличались редкостным простодушием. Кроме того, какое-то врожденное восприятие мира в исключительно радужных тонах несколько сбивало меня с толку, заводило в тупик и вытесняло из грубых реалий окружающей среды.
                Развивался я в деревенских условиях исключительно гармонично: в плане нравственном был любознательным, дотошным мальчиком, которому до всего было дело, а это шло на пользу уму; чистый воздух, здоровая пища, лес и озеро совершенствовали меня в плане физическом. Короче говоря, к шестнадцати годам я был уже готов, как в то время говорили, к труду и обороне, и наступательным действиям на любовном фронте.
                Впрочем, о любви в свои шестнадцать я не помышлял, так как любить в нашей деревне практически было некого, кроме того, отвлекали другие дела: в будние дни я помогал мамаше на колхозном поле, в выходные пропадал на рыбалке либо в каком-нибудь глухом дворе резался в «подкидного дурака». Клуб у нас открывался редко, по субботам крутили кино, в воскресные дни устраивали танцы. Правда, в сельской школе по вечерам можно было потягать штангу, но не хотелось ходить туда после того, как в течение дня намахаешься мотыгой.
                Мамаша моя была женщиной непритязательной, кроткой и бесхитростной. Ни читать, ни писать она не умела и расписывалась в колхозной ведомости лишь раз в году, осенью, когда получала вознаграждение за свои труды. Была она, как уже говорилось, почти круглый год занята работой в поле, разбавленной нескончаемыми домашними заботами. При такой раскладке, как вы понимаете, кроме хворостины, иные методы воспитания ко мне не применялись. В юности мне было легче жить, чем какой-нибудь беззаботной птичке...
      Отец же мой, наоборот, был грамотным и уважаемым в селе человеком.  Каким-то образом  он  умудрился  окончить  четыре класса, умел читать, писать, складывать и отнимать и, по причине отсутствия настоящих специалистов, почти всю свою жизнь проработал бригадиром полеводческой бригады, которая в разные годы насчитывала от ста до ста двадцати женщин. С ранней молодости до поздней старости и млад, и стар уважительно называли его «баде Тудор».
      У отца, насколько я помню, не было ни праздников, ни выходных, так как работа на колхозных нивах не прекращалась ни на минуту: вспашка, боронование, сев, прополка и прашевка, уборка ранних культур, уборка поздних культур и пр. и пр. Разумеется, папаша тоже не мог (да и не умел, конечно!) блеснуть своим педагогическим талантом, чтобы наставить родное дитя на путь истинный.
      Имелась у меня еще и бабушка, но та была религиозно настроенным человеком, и я, являясь пионером, а затем – комсомольцем, не слишком-то прислушивался к ее наставлениям и притчам. Кроме того, мне казалось, что она безнадежно отстала от жизни и научить меня чему-нибудь полезному не способна...

                Звеньевая Глафира

      Именно в то время на моем жизненном пути всё чаще стала встречаться звеньевая Глафира.
      Полеводческая бригада состояла из нескольких звеньев (примерно по двадцать тружениц в каждом), в связи с чем по утрам в наш двор приходили пять или шесть звеньевых за «нарядом» на работу. «Наряд» либо инструктаж заключался в том, что отец с полчаса нацеливал руководительниц звеньев на предстоящий день: одни отправятся на прополку, другие – обрывать табачный лист, третьи... И т. п. Звеньевые выслушивали, подхватывали тяпки – основное орудие труда – и двигались к своим звеньям, чтобы поставить задачу. Затем (частенько с песнями) бригада устремлялась в колхозные сады, огороды, поля и виноградники. Всё было просто и предельно ясно.
     Звеньевая Глафира была замужней женщиной лет, наверное, тридцати. Невысокая, полненькая, с большой красивой грудью, она здорово походила на какую-то артистку из кинофильма. Какую именно, я не мог определить. Глафира, скорее всего, не наводила марафет на своем лице: от природы и молодости она была всегда румяной и свежей, словно явилась к вам с мороза. Звеньевая улыбалась всем встречным, и казалась очень беззаботной. Конечно же, это было не так, ибо звено ее считалось образцовым.
     Сталкиваясь по утрам с Глафирой, я нередко замечал, что она дольше, чем следовало бы, задерживает на мне свой взгляд, что взгляд этот несколько затуманен, будто бы звеньевая мысленно обретается где-то в другом месте, что она без интереса вслушивается в наставления отца, и что, наконец, в последнее время стала приходить на «наряд» в очень красивых платьях. Вроде не в поле, а на праздник собралась.
     Впрочем, как уже говорилось, в молодости я был человеком мало наблюдательным и не придавал красноречивому поведению Глафиры какого-нибудь значения. Более того. Я вел себя, как дошкольник: не стесняясь, в одних трусах мог пробежать мимо собравшихся звеньевых в туалет, совершенно не задумываясь над тем, что сформировавшийся мой торс уже вызывал у противоположного пола желание остаться со мной наедине...
     Меж тем румяное личико Глафиры разгоралось всё ярче, а юбки, в которых она являлась на «наряд», становились короче. Вскоре дошло до того, что она (что считалось недопустимым в селе!) стала здороваться со мною, подростком, первой. Вроде в шутку, вроде невзначай. Собственно, для того, чтобы зацепить меня, чтобы обратить на себя внимание.
   - Как живешь, юноша? – бывало, спросит как-то утром. - Не скучаешь?
     И подморгнет, и усмехнется, показав ровненькие, как один, зубы, и готова, кажется, попрыгать на одной ножке.
     Иногда я отвечал ей в таком же  шутливом ключе, но чаще, проносясь мимо по своим делам, не удосуживался на Глафиру взглянуть. Она же, как будто, не обижалась. Но чудилось мне, что звеньевая за моей спиной тихонько вздыхала, будто бы у нее отнимали что-то ценное...
     Не однажды виделись мы с Глафирой и по праздникам, в селе. Разнаряженная, веселая, она шла под руку со своим мужем – колхозным трактористом Пашкой – и всем улыбалась. Пашка был безжизненным, неизменно мрачным человеком, и оставалось лишь гадать, каким образом он стал супругом такой красавицы. Такой же вопрос, кажется, мучил и моих односельчан, ибо многие из них, повстречав эту пару, в задумчивости останавливались, а некоторые даже скребли свои крепкие затылки.
     Увидев меня, Глафира вдруг приостанавливалась, словно хотела и не могла кинуться в мою сторону, затем передергивала плечом, усмехалась и двигалась дальше. Невысокая, но величественная, крепко сбитая, ладная, грудастая – загляденье да и только! Не знал, даже не подозревал я о том, насколько тесно переплетутся наши судьбы, сколько неприятностей ей доставлю и в каком неприглядном свете выставлю я ее перед своим праведным селом...

                В лесопосадке

     В разгар весенне-полевых работ почти ежедневно мамаша брала меня с собой на «норму». «Нормой» в колхозе называли гектар-другой подсолнечника, какую-то определенную площадь кукурузы, несколько делянок табачных насаждений и пр., и пр., которые в обязательном порядке необходимо было обработать каждой колхознице. Короче говоря, был установлен трудовой минимум, который, хотите вы или не хотите, можете или нет, а вынуждены выполнить. И всё же, для того, чтобы заработать, многие женщины трудились сверх нормы, то есть, обрабатывали значительно больше колхозной земли.
     Стояли погожие теплые дни, когда не работать, а нежиться хотелось, когда тянуло на речку, в лес и еще бог весть куда... Яркое солнышко, голубое небо, чистый воздух, простор... Душе хочется вырваться из тела и, как легкому облачку, тихо уплыть в неведомую даль... Тишина; лишь частые удары тяпок о податливую, мягкую землю, дальнее ворчание трактора да воркование дикого голубя в лесопосадке... Кто хоть раз работал в поле, тот не забудет такие моменты никогда!
     В тот день по соседству с маминой делянкой Глафира со своим звеном прашевала сахарную свеклу. Обрабатывая легкими тяпками каждый на своем участке длинные ряды зеленеющих сахарных побегов, мы двигались навстречу друг другу, почти сходились, затем удалялись в разные стороны. И так снова и снова.
     На манер какой-нибудь светской львицы обвернула от солнца свою голову прозрачной яркой косынкой, что делало ее еще более привлекательной; на ней был легкий летний халатик с короткими рукавами и домашние шлепанцы на босу ногу.
     Приближаясь по своему ряду к ней, я видел, как при каждом взмахе тяпки из-под мини-халатика высоко выглядывали загорелые стройные ноги звеньевой, как матово светятся оголенные плечи, как белеют ровные зубы и, как, наконец, когда она временами поправляла волосы, бесстыдно открывались темные подмышки. При этом, т. е. во время очередного сближения, Глафира задерживалась напротив меня и, глядя прямо в глаза, вызывающе улыбалась...
     Во время обеденного перерыва, когда колхозницы то тут, то там уже устраивались на своих делянках за скромные пожитки, а мать, попив воды, стала раскладывать на желтую тряпочку хлеб, брынзу и сало, я вдруг увидел, что Глафира направилась к лесопосадке. Не доходя с десяток метров до деревьев, она огляделась, повернулась в мою сторону и легонько поманила пальцем. Донельзя удивленный, я вытаращил глаза: меня, мол, зовешь, что ли? Звеньевая быстро кивнула: именно тебя!
     Недоумевая всё больше, я глянул на мать, присевшую у желтой тряпочки, и, вроде по надобности, двинулся в лесопосадку. Сердце моё вырывалось из груди. В голове пульсировала мысль: чего ей надо, Глафире-то? Могла ведь объясниться прямо в поле: подозвать к себе, либо подойти к нашей делянке... Кажется, что-то тут неладно... Что-то здесь не так... Подгоняемый любопытством, с тревогой заглянул я за первое абрикосовое дерево... Укрытая тенью, часто дыша, Глафира безмолвно указала кивком головы: иди-ка за мной, подальше от людских глаз... Мы очутились среди густых кустарников...
     И тут... Горячими руками Глафира обхватила мою голову и стала покрывать лицо сплошными поцелуями. От неожиданности, тем более, от испуга я едва не закричал, и стал яростно вырываться. Она меня не отпускала, изо всех сил прижимая к своей большой тугой груди.
   - Миленький... – бессвязно шептала она, - я твоя... Я полностью в твоей власти... Хороший мой... Возьми меня... Тут же... Я согласна на всё... Ну, пожалуйста... Ну, сделай же что-нибудь...
     Не понимая, в чем дело, я продолжал вырываться из ее цепких, сильных и горячих рук. Я был молод, неопытен, а, кроме того, глуп, как и подобало деревенскому недорослю.
     На поселочной дороге, прилегавшей к лесопосадке, вдруг послышался треск проезжавшего мотоцикла, и Глафира разжала свои дрожавшие пальчики и обессилено упала в траву...
     Ошеломленный, я бросился на делянку к матери...

                Доверительная беседа

     До вечера я лишь однажды глянул в сторону делянки, которую обрабатывала Глафира. Звеньевая же по сторонам не глядела. Уткнувшись глазами в землю, она с такими усилиями окучивала сахарные ростки – тяп-тяп! – что, казалось, тяпка ее потяжелела в три раза. Поникшая голова, безвольно опущенные плечи – тяп-тяп... Обычно шутливая, озорная, непоседливая, сейчас Глафира отсутствовала для своих двадцати подельниц – тяп-тяп, тяп-тяп, тяп-тяп...
     До вечера я не переставал задаваться вопросом: что значит «миленький»? что значит «я навек твоя»? что значит «возьми меня!»? Ведь у нее есть муж Пашка, с которым Глафира гуляет под руку по праздникам. И к чему это «возьми меня»? И как это делается? И зачем? Короче говоря, в шестнадцать лет, несмотря на свои габариты, могучий торс и пушок на подбородке, я был дурень дурнем, несообразительным и бесхитростным, как дитя малое.
     До вечера озадаченная моя мать искоса посматривала на меня, понятия не имея, отчего я вдруг начинаю крошить своей тяпкой всё подряд: побеги сахарной свеклы, сорняки и даже камни, попадавшиеся под руку...
     Как бы там ни было, этот нескончаемый (и незабываемый до сих пор!) день подошел к концу, и полеводческая бригада с шутками и песнями потянулась в село: была суббота, а это означало плотный ужин, баню, молодым – кино или танцы, старикам – отдых. Двинулись, забросив тяпки на плечи, к своему дому и мы с матерью.
     На полдороге на дребезжащем велосипеде догнал нас Педро, который возвращался в село из тракторной бригады, где работал заправщиком. Увидев меня, товарищ притормозил, кивнул, и я, сказав матери, что задержусь,
отошел с Педро в сторону.
   - Что? Пойдешь вечером в клуб? – спросил он.
   - Погоди-ка ты с клубом...
     И я чистосердечно поведал ему, первому встречному, хоть и товарищу, о том, как Глафира затащила меня в лесопосадку, как повалила в траву, как стала обнимать и целовать... Педро раскрыл рот и заинтересованно выслушал до последнего слова. Облегчив свою душу, я на минуту задумался: а, может, не стоило об этом распространяться? Педро же, загадочно усмехнувшись, потребовал продолжения:
   - Ну и...
   - Что «ну и...»? – уточнил я, не очень-то понимая, что тут еще можно добавить.
   - Да ты не бойся, говори, что там было дальше... Дальше... Мы ведь с тобой товарищи! – настаивал Педро.
   - Дальше... – пожав плечами, молвил я, - ну, что дальше... вывернулся я из ее рук, вернулся к себе на участок...
   - И всё? – не унимался дотошный собеседник.
   - А что еще?
   - Ну, как? Да что ты, как красна девица... Признавайся уж... Трахнул Глафиру, что ли?
     В то время, когда не было ни компьютеров, ни мобильных телефонов, слово «трахать» едва-едва входило в обиход, я впервые слышал его и не знал, что оно означает, но чтобы не ударить в грязь лицом, не хотел об этом спрашивать у Педро. Ответил неопределенно:
   - Может быть, может быть...
     Товарищ вытаращил на меня глаза:
   - Ну, молодец! Я и сам не отказался бы от такой бабы!
     Разговор заводил в непроходимые дебри, куда меня затащили впервые, но Педро был на три или четыре года старше меня, значит, знал, в чем дело, поэтому, чтобы не показывать, что я полный профан в отношениях с противоположным полом, я лишь равнодушно пожал плечами.
   - Ну, молодец! – еще раз восхитился товарищ, изо всей силы хлопнув меня по плечу.
     Мы уже подходили к селу, а Педро, у которого моя история, кажется, не выходила из головы, всё усмехался, и покачивал головой, и пожимал плечами, и наконец, снова потрепал меня по спине:
   - Так что, появишься вечером в клубе? А потом, если будет настроение, махнем к Тамаре...
     Я опять неопределенно пожал плечами.

                Два слова о Тамаре

     Уже несколько раз неугомонный Петро пытался затащить меня к Тамаре, но всякий раз я благополучно выскальзывал из его рук. Но давайте-ка разложим наше повествование по полочкам...
     Тамара была одинокой женщиной лет сорока. Жила она на окраине села и разносила людям газеты, то есть, работала почтальоном. Дом ее, похожий на барак –  неухоженный, грязный и старый – почему-то сильно притягивал к себе ряд сельских парней, которые по вечерам собирались под его крышей. Что там происходило, я не знал, но люди поговаривали, что не всё было благополучно. И в самом деле. По субботам и воскресеньям из Тамариного логова доносились приглушенные вопли и песни, включался и выключался свет, кто-то кого-то, как будто, лупцевал и т. п. Именно поэтому я интуитивно избегал этого места, хотя ничего не боялся и мог постоять за себя...
     Петро связывали с Тамарой какие-то туманные отношения; он был для нее своим человеком и, конечно же, завсегдатаем барака, поэтому мог появиться в ее гнездышке с кем заблагорассудится; Тамара, я полагаю, не перечила. Однако, до поры, до времени я довольствовался другими развлечениями...
     Я не знал, как обстояли дела в больших городах, но то, как мы отдыхали и развлекались в своей деревне, меня (и, конечно же, остальных односельчан) вполне устраивало. Мы были рады каждому субботнему вечеру. Это означало, что наступил перерыв в изнурительной, нудной и подчас грязной колхозной работе, что можно помыться, переодеться в чистое, если повезет, перед ужином опрокинуть с папашей по стопарику самогона, а затем, уже в полной темноте (в селе освещения не было), отправиться развлекаться.
     Развлечения были таковы. Прежде всего, конечно, клуб, в котором, как уже было сказано, по субботам вальсировали, а в воскресенье созерцали кино. Но главные развлечения начинались, естественно, после завершения последнего танцевального па. В кромешной тьме (если, конечно, не светила луна) мы – несколько юношей моего возраста – отправлялись побродить по сельским улицам, во всю глотку распевая развеселые песни. При этом концерте тоскливо завывали собаки, захлопывались, окна, и даже какой-нибудь поздний пьяница на всякий случай поспешно убирался с нашей дороги.
     В зимнее время общими усилиями мы могли демонтировать у какого-нибудь односельчанина тяжелые ворота либо перевернуть телегу (сани), просто так, ни с сего, ни с того, от избытка энергии, ради собственного удовольствия. Летом предпринимались набеги на сады и огороды с целью конфискации груш, яблок, арбузов и дынь. И зимой, и летом (для собственного же удовольствия и расстановки приоритетов) можно было устроить небольшую потасовку, так сказать, стычку, попросту драку, из которой, ничуть не жалея об этом, мы выходили с расквашенными носами и синими физиономиями. Можно было еще (также в любое время года), облачившись в белый халат, до полусмерти напугать какую-нибудь суеверную старушку. Как видите, развлечений хватало.
     После танцев или кино парни постарше разводили по темным углам молодых колхозниц, которые ничуть не возражали, и начинали их тискать и мять им груди. Слышался призывный женский визг, какая-то возня; парни помоложе, вроде меня, с интересом присматривались к этим бурным проявлениям любви. Набирались житейского опыта.
     Ведомые такими первобытными инстинктами, мы находили, что живем полнокровной человеческой жизнью, которая нас вполне устраивала, и не желали ничего лучшего. О том, что в природе существуют какие-то другие развлечения, мы попросту не догадывались. Мы гармонично развивались, не скучали, испытывали сильные ощущения (воровали овощи и фрукты, дрались и выпивали какое-то количество самогона), любили и страдали, и этого нам было достаточно. Правда, нас не вполне устраивало то, что выходные быстро заканчивались, и в понедельник предстояло отправиться на «норму», в тракторную бригаду либо на колхозный ток...

                Тракторист Пашка

     Воскресное утро выдалось погожим, но уже начало припекать, и чувствовалось, что вскоре будет жарко. Незаметно поднималось солнышко, синело небо, на котором не наблюдалось ни облачка, нигде ни шороха, ни звука. Лишь изредка что-то шевелится в камышах, да вдруг, заставив вздрогнуть, взлетит в воздух и тяжело обрушится в воду большая серебристая рыба. Время остановилось. Покойно. Беззаботно. Светло на душе. И даже то, что редко клюет, не может вывести из какой-то неземной прострации, не вызывает раздражения...
     Оглушительный рев трактора вдруг взорвал эту сонную утреннюю тишь: к озеру приближался Пашкин «Беларусь». Тут надо добавить, что в то далекое время мы понятия не имели о том, что на белом свете существует такое священное слово, как «экология»; по причине своей экологической безграмотности мы купались в колхозном озере, стирали там свои трусы, в знойные часы загоняли в воду коров, а такие экологические чурбаны, как Пашка, распуская по поверхности радужные пятна, могли даже заехать в озеро трактором. Видимо, сегодня тракторист именно с тем и ехал, чтобы стерилизовать свою технику...
     Почесывая ухо, в котором всё еще гудело после вчерашних баталий (кто-то вечером здорово звезданул меня по башке), я поглядывал на поплавок и понимал, что клева уже не будет. «Беларусь» тем временем рокотал всё ближе и, наконец, изрыгая дым и копоть, остановился неподалеку. Из кабинки выскочил Пашка и, оглянувшись по сторонам, нерешительно направился в мою сторону. В руках тракториста, как короткий меч, сверкала монтировка.
   «Чего это он?» – подумал я, искоса глянув на Пашку, на лице которого застыла странная нервная усмешка.
     Будучи физически сильным, на голову выше, я его ничуть не боялся. Даже с монтировкой. Если ударит, заброшу на середину озера. Вместе с железякой. Но воспитанный в сельских традициях, демонстрирую полное равнодушие ко всему на свете, то есть, делаю вид, что ничего не замечаю.
     Пашка тем временем остановился в шаге за моей спиной, как бы прицеливаясь, чтобы получше огреть меня по затылку. Я не оборачивался. Он покряхтел, как будто переложил монтировку в другую руку, вздохнул.
   - Ты чего это, подлец, молчишь, как... пень? – выдавил, наконец, задыхаясь. – Давай, рассказывай...
     Не очень-то понимая, к чему он клонит, я повернулся к нему: да о чем, собственно, говорить? Губы у Пашки дрожали. Лицо было бледным.
   - Говори сейчас же, что с Глашкой моей имеешь? Говори, сволочь, иначе уничтожу!
     Только теперь мне стало ясно, чего добивается сельский механизатор. Но откуда ему стало известно о случае в лесопосадке?
   - Да что, - ничуть не скрывая (а, видимо, следовало бы!), поведал я оскорбленному мужу, - затащила твоя Глашка меня в кусты, и давай целовать...
     У Пашки и глаза полезли на лоб.
   -Целовать? – только и сумел промямлить он, опуская свою железную штуковину: - Как это – целовать?
     Удивляясь неповоротливости его мозговых извилин, я решил объяснить подробнее:
   - Не доходит до тебя, что ли? В обеденный перерыв позвала меня Глафира в лесопосадку. А там вдруг повалила в траву, вскочила на грудь и давай слюнявить мне морду...
    У Пашки подогнулись колени, и он рухнул на обрывистый берег, рядом со мной. Монтировка легла между нами, как никому не нужная. Пашка вцепился руками в свои жидкие волосы:
   - Да ты, получается, трахал Глафиру...
     За последние два дня я уже дважды слышал это загадочное слово, но до сих пор не знал, что оно означает.
   - Может быть, может быть, - неопределенно ответил я, не желая выглядеть в глазах тракториста темным лохом. – Очень даже может быть...
   - Ну, я ей покажу, суке! – загремел вдруг Пашка и, забыв о своей монтировке, кинулся к «Белорусу».
     Пожав плечами, я смотал удочки: клева, конечно же, уже не будет...




                Снова в поле
                Что такое «трахаться»?

     В понедельник утром несколько звеньевых, как обычно, явились на «наряд»; прошли во двор, уселись на длинную деревянную скамью, стали дожидаться появления отца, который заканчивал доить корову. Глафира пришла последней. Несмотря на теплое утро, до самых глаз она завернулась в плотный платок. Увидев ее, звеньевые переглянулись, у некоторых на лицах появились загадочные улыбки. Глафира присела на краешек скамьи.
     В одних трусах, нисколько не стесняясь, я пробежал мимо них в туалет. Дело, как говорится, обычное, не в первый раз. Колхозницы (чего раньше не замечалось!) проводили меня долгими взглядами. Я не придал тому никакого значения. С самого утра меня занимала неотвязная мысль: что означает слово «трахать»? Но не у баб же об этом будешь спрашивать в самом-то деле...
     Так как отец был для меня непререкаемым авторитетом (в том числе и на информационном, как бы теперь сказали, пространстве), я решил дождаться подходящего момента, - освободится же он когда-нибудь! – чтобы обратиться за разъяснением... Трахаться... Слово-то какое!
     Но папаша в то утро выслушал меня лишь мимоходом. Закончив инструктировать звеньевых, он напоил лошадь, на которой отправлялся в поле, быстро перекусил и, уже усаживаясь в бричку, мимоходом бросил матери:
   - Чё-то Пашка Глафиру побил!
     Мать тоже спешила.
   - Дурак, да и только! – неопределенно сказала она, не вникая в подробности. Собрала кое-какую снедь, чтобы перекусить на «норме», глянула в мою сторону: не забыл ли наточить тяпки?
     Услышав о том, что Пашка избил Глафиру, я задумался: не из-за меня ли? Если это так, то не стоит ли как-нибудь утешить Глафиру? Но как? Тут надо сказать, что в молодости я частенько полагался на волю случая: итак, уповая на счастливый случай, который поможет выпутаться из создавшейся ситуации, я захлопнул за собой калитку, кивнул бабушке, которая на целый день оставалась одна на хозяйстве, и отправился на «норму»...
     И снова мы с Глафирой, как в прошлый раз, прореживая, двигаемся по своим рядам сахарной свеклы, сходимся и расходимся, но теперь звеньевая не замечает меня. Несмотря на усиливающийся зной летнего дня, она по-прежнему укутана синим платком, и стала сейчас незаметной, маленькой, словно хотела исчезнуть, раствориться в безбрежном просторе зеленого поля. Ну, совсем старушка. Конечно же, ни мать, мерно поднимавшая и опускавшая тяпку, ни – по-моему! – остальные колхозницы ничего этого не видели...
     Весь день, не обращая внимания один на другого, мы с Глафирой усердно обрабатывали свои делянки, а вечерком – чего никогда не случалось! – звеньевая покинула колхозное поле первой. Солнце уже закатилось за лесопосадку, когда и матери, наконец, пришло в голову, что пора и честь знать. Пока мы собирались, пока добирались домой, стемнело. У ворот, пофыркивая, с ноги на ногу переступала папашина лошадь. Отец уже дожидался нашего возвращения.
   - Тут это...- сказал он матери, когда мы очутились во дворе, - практикантку, значит, нам правление на квартиру определило. Что делать-то будем?
     Притомившаяся мать освободилась от сумки, в которой мы брали с собой еду, безразлично махнула рукой:
   - Куда ж ее?
   - И отказываться как-то неудобно, - сокрушенно продолжал отец. – Сам председатель просил... Устройте, мол...
   - Отказывать председателю не стоит, - согласилась мамаша. – Тут уж ничего не поделать...
     Пока я мылся, родители пришли к какому-то решению, как будто удовлетворявшему обоих. Они вроде даже повеселели. А после ужина, выходя покурить, папаша поманил меня на улицу. Быстро темнело, на небе вспыхивали звезды.
   - По твоему вопросу, сынок, - сказал отец, зажигая спичку. – Поинтересовался я у главного агронома. Ну, объяснил мне Иван Степаныч. «Трахаться» - значит, сноситься, спариваться... Вижу, ты понимаешь, не так ли?
     И отец внимательно посмотрел на меня...

                Соратник Педро

     Петро (который отзывался и на «Петьку») жил неподалеку и неукоснительно был нацелен на изобретение какой-нибудь пакости в адрес человечества. Чего только в голову ему не приходило! Некоторую толику его антиобщественных устремлений мы претворяли в жизнь совместными усилиями. Короче говоря, мы могли насолить встречному и поперечному в любую, свободную от основных обязанностей, минуту...
     Если не брать в расчет мамину «норму», я был полностью предоставлен самому себе и мог распоряжаться своим досугом, как мне заблагорассудится. Конечно же, после того, как подою корову, дам помоев поросенку, обслужу кур и гусей, и пр. Время от времени бабушка звала меня в огород прашевать морковь либо картошку. Собирать же черешню и вишня в нашей семье предоставлялось исключительно мне; так высоко и ловко, как я, лазить по деревьям у нас никто не мог. Вечерами же (особенно поздними, темными) мы не разлучались с Педро.
     По природе своей я не был разрушителем; я был добродушнейшим существом, увальнем, скорее, большим ребенком, который никому не желал ничего плохого. Я, видимо, не занимался бы ночными разбоями, если бы не Педро, постоянно подвигавший меня на различные тайные мерзости. Друг влиял на мой цельный (и мирный) характер разрушающе. С каким-то, несомненно, злым умыслом Педро пытался затащить меня и к Тамаре.
     У Тамары я никогда не был, но постоянные ночные оргии в ее логове странно волновали меня. Что же там происходит? Ради чего к ней, как мухи на мед, почти каждую ночь устремляются взрослые парни, в основном, неженатые? Какого черта там ошиваются и некоторые сельские холостяки? Даже разведенные мужики не прочь задержаться до утра... Короче, вопросов было много, а ответ мог появиться лишь в том случае, когда у Тамары побываю и я...
     Шестое чувство не подвело меня. Как только встретились мы в очередной раз, Педро значительно на меня поглядел, отошел даже в сторонку, чтобы лучше оценить. Кажется, мой внешний вид удовлетворил его.
   - Был я вчера у Тамары, - вкрадчиво поведал он. – Что и говорить... Женщина она – шик... Короче, словил кайф по полной программе...
     Восхищенно причмокнув, Педро продолжал:
   - Надо и тебе остаться у нее на ночку-другую. Думаю, получишь удовольствие.
     И загадочно добавил:
   - Как от Глафиры...
     Я в толк не мог взять: какое отношение имеет Тамара к Глафире... При чем тут Глафира? И вообще: какое удовольствие можно получить, побывав у сорокалетней женщины? Тем не менее, эта неопределенность почему-то сильно задела меня, и я, вопреки собственному желанию, браво бросил товарищу:
   - А что? Завтра же и побываю у Тамары. Надо, наконец, разобраться, чем она дышит...
     Педро закурил, похлопал меня по спине:
   - Чего же откладывать на завтра? А если сегодня двинуть к Тамаре? Сейчас же...
     Он, несомненно, втягивал меня в какую-то аферу, но я, опять-таки вопреки здравому смыслу и собственной воле, немедленно согласился:
   - Сегодня, так сегодня... Надо же когда-нибудь этому случиться...
     Педро, кажется, несколько удивился такому быстрому решению вопроса; видимо, в его планы входили еще какие-то соображения...
   - И вот еще что, Ванюха... Ну, это... Не с пустыми же руками являться к Тамаре...
     Тут я растерялся. А как же быть? Цветы нести почтальонше, что ли?
   - Ты бы вернулся домой, - посоветовал товарищ. - Бутылочку самогона прихватил... Ну, вот. Отправляйся, значит. А я подожду тебя у старой вербы...

                У Тамары

     На той неделе папаша изготовил литров десять крепчайшего самогона, из которого бабушка отлила себе немного для растирания. Стеклянный десятилитровый бутыль стоял у нас под лавкой и был доступен практически круглосуточно; не раз я был командировал к нему, чтобы наполнить алюминиевую кружку, из которой мы с родителем молча угощались после окончания трудового дня. Но сегодня, когда я, несомненно, воровал самогон, мне пришлось дожидаться подходящей минуты, чтобы подступиться к заветному бутылю.
     Вот скрипнула дверь – вошла мать с ведерком: подоила корову; вот бабушка стала искать веник – решила подмести кухню; залаяла собака; с лавки спрыгнул кот; надо было спешить; руки у меня тряслись... За окном стало непроницаемо темно, уже около десяти, а это значит, что у ворот вот-вот зафыркает лошадь – вернется домой папаша...
     Улучив момент, я нацедил пол-литра самогона и, сунув бутылку за пазуху, метнулся вон из дома. Педро терпеливо дожидался под вербой: как светлячок, вспыхивал и гас огонек его сигареты. Подойдя ближе, я кивнул товарищу: всё в порядке, мол. Он удовлетворенно потер ладони:
   - Давай-ка сюда, родненькую. У меня ей теплее будет...
     Я протянул другу бутылку самогона, и мы отправились к Тамаре.
     Тамарин дом, как уже говорилось, стоял на окраине села и был похож, скорее, на длинный приземистый барак. Он еле угадывался во тьме, и несведущий человек легко мог пройти мимо, не заметив его (у почтальонши не было ни забора, ни огорода), если бы не слабый огонек, тускло мерцавший в единственном окошке. Тамара была дома.
     Педро поскреб дверь каким-то условным сигналом. Минуты через две в двери со скрипом образовалась небольшая щель. Выглянуло что-то темное, несмотря на теплый вечер, укутанное в темный же платок.
   - Ты, Петька?
   - Я! Я! Кто ж еще? – успокоил ее Педро. – С товарищем вот. Посидим. Покалякаем.
   - Ну, так прошу. Не занято.
     Всходила луна. На озере начали квакать лягушки.
     По узкому темному коридору, натыкаясь друг на друга, мы с Педро двинулись следом за хозяйкой. Тут громыхнула какая-то кастрюля, которую я задел во тьме, и Тамара немедленно предупредила:
   - Ша!
     Комната, в которую мы попали, небольшая, тесная. (Значительная часть помещения, как выяснилось, была отведена под нужны почты). Лампочка-сороковаттка еле освещала стол и кусок дивана, во всех четырех углах было темно. Непривычно резкий для вошедшего с улицы запах – не то чеснока, не то уксуса. Словом, стоял спертый дух...
   - Ты чё не в настроении, подруга? – поинтересовался Педро, устраивая на столе бутылку с самогоном.
   - Зубы замучили, - недружелюбно отозвалась Тамара, искоса глянув на поллитровку.
   - А это мы сейчас вылечим! – горячо заверил Педро. – Вот сейчас же и вылечим!
     Тут я и подумал:
   «А за чем это я пришел к Тамаре? О чем с ней говорить и как себя вести? И вообще: что делать в этом, заброшенном Богом, месте?»
     Сели за стол.
     На правах завсегдатая Педро вел себя раскованно: он потребовал тару, ловко наполнил гранчак, подмигнул нам с Тамарой и, наконец, молвил тост:
   - Ну, вздрогнем?


                У Тамары
                (продолжение)

     Так как гранчак был один на всех, пришлось вздрагивать по очереди. Поморщившись, мы вздрогнули.
     Тут надо сказать, что буряковый самогон для непривычного человека был отвратительным пойлом. Во-первых, он сбивал с толку своим отталкивающим запахом, во-вторых, жег, как кислота, и лез из глотки назад. Но мы были привычны к этому жуткому напитку, поэтому проглотили его без особых переживаний.
     Педро тотчас закурил, Тамара даже повеселела.
   - Ну, вот, - сказал товарищ, - жизнь налаживается...
     Несколько ободренный, я огляделся. Тамарины апартаменты представляли собой скошенный куб в сторону улицы. Ничем другим, кроме двух-трех мрачных в темных рамках, стены тут не радовали глаз. В покоях не наблюдалось каких-либо излишеств: стол, диван, два стула – спартанская обстановка. На глинобитном полу единственная дорожка, скорее всего, давно не стиранная.
     Пользуясь полумраком, я стал приглядываться к Тамаре. Она была невысокой, плотной и рыхлой женщиной с плоским, как доска, лицом, на котором еле угадывался крохотный нос. В темной платке и меховой жилетке Тамара походила на какой-то персонаж из сказок моего детства: на какой именно, сказать было трудно. Руки у нее были короткими, большими. Громадная, висячая грудь, как два массивных бугра, выпирала из плотной жилетки...
     Тут Педро, начиная с хозяйки, пустил гранчак по второму кругу. Дождался своей очереди, выпил, крякнул, подмигнул мне и вдруг сказал:
   - Ну, я пошел! Желаю удачи! – и, сунув в рот сигарету, исчез за дверью, ведущей в темный коридор.
     Сидя за столом напротив, мы с Тамарой остались с глазу на глаз. Впрочем, хозяйка на минуту привстала, затворила за ушедшим дверь, вернулась, уставилась на меня испытующим взглядом. Молчание затягивалось.
   - Может, того... еще по одной? – предложил я, не зная, как быть, но понимая, что надо что-то делать.
     Тамара равнодушно посмотрела на бутылку, в которой оставалось уже меньше половины:
   - Было бы неплохо...
     Обрадовавшись тому, что нашелся выход, я с готовностью наполнил гранчак. Пододвинул хозяйке.
   - Пей, соколик, пей, - сказала она. – Я успею.
     Мне ничего не оставалось, как только опрокинуть самогон в свою глотку. В голове начинало гудеть, лампочка на потолке качнулась. Впрочем, веселее мне не стало и смелости не прибавилось. Кажется, я затосковал еще больше.
     Хозяйка там временем на минуту исчезла, и только тут я обнаружил, что комната разделена темной плотной ширмой, за которой она вдруг скрылась. Очевидно, там располагался еще один диван, так как скрипнула пружина, что-то передвинулось, а через минуту Тамара вышла уже без жилетки. Волосы у нее были распущены. Грудь опустилась еще ниже. Женщина в очередной раз вопросительно посмотрела на меня.
   «Что же тут делать? – тем временем мучительно соображал я. – Что делать? Может, попробовать помять ей грудь? Да нет. Не почувствует...»
     Самогона в бутылке оставалось совсем мало, но он, как будто, уже не интересовал Тамару, так как она еще раз скрылась за ширмой, повозилась там, опять что-то передвинула. Затем вышла ко мне... почему-то в ночной рубашке, из-под которой выглядывали босые ноги. Вновь посмотрела на меня (и будто сквозь меня), потянулась так, что затрещали кости.
   «Спать собирается, что ли? – мелькнуло у меня в голове. – А как же я?»
     Тут Тамара протяжно зевнула:
   - Ну, иди домой, соколик. Толку тут с тебя, что с козла молока... Бывай здоров!
     Через минуту я очутился на улице. Ночь. Звезды. На озере по-прежнему квакали лягушки.

                Моя виртуальная девушка

     Хоть и не был я воспитан в особых традициях, то есть, мало разбирался в том, что такое хорошо, а что такое плохо (тем более, в любовных отношениях), интуитивно мне хотелось повстречаться с хорошей девушкой. Мысленно я представлял её этаким невесомым белокурым ангелом, почти бесплотным существом. По моим соображениям она обязательно должна быть красивой, тонкой и высокой, с узкой талией и роскошной копной волос. Умеет ли она варить борщ, держать тяпку в руках, если придется обрабатывать «норму», доить корову и пр., мне, разумеется, и в голову не приходило...
     Мне было безразлично, как моя любимая поведет себя на поле и кухне, но в то же время хотелось, чтобы, когда воскресным днем рука об руку мы выйдем в село, все на нас оглядывались и завидовали нам. Мне почему-то хотелось, чтобы моя девушка душилась крепкими духами и носила короткое платье, чтобы, когда вдруг подует ветер и поднимет это платье, все увидели её красивые ноги. Я бы носил ей цветы, хоть у нас это и не принято, по крайней мере, я ни разу не видел, чтобы отец приносил цветы матери...
     Мне хотелось, чтобы моя девушка читала толстые книги, не пила бы самогон и не курила, мыла бы по вечерам на крылечке в большой эмалированной миске свои красивые ноги, а я сидел бы напротив, смотрел на ее розовые ногти, держал для неё полотенце и знал, что такой волнующий момент повторится завтра, и послезавтра, и ещё много-много раз...
     Конечно же, я не был глуп, как пень, и хорошо знал, что парни моего возраста уже делали своим девушкам кое-какие скромные подарки. Даже Педро, у которого не было вроде никаких серьезных житейских намерений, на днях подарил своей возлюбленной Валентине ботинки фирмы «Зориле». В принципе я не был против подарков, но не находил это главным в отношениях между парнем и девушкой. Мне хотелось, чтобы моя единственная ходила со мной на рыбалку, слушала вместе щебет птичек, которые заливаются на лугах, а когда я поймаю карася или карпа, восхищенно глядела на меня своими большими глазами: вот, мол, какой молодец!
     Несмотря на свою раннюю половую зрелость, тем не менее, я не помышлял о физической близости с моей предполагаемой девушкой в связи с тем, что любым посягательством (прикоснуться, прижать к себе, погладить её) я боялся оскорбить её. Мне было достаточно уже и того, что я мог глядеть на нее, любоваться роскошными светлыми волосами, тонкой талией и длинными ногами. Короче, мне казалось, что я вполне мог довольствоваться одним лишь тем, что она существует в природе, что она есть у меня... Но такой девушки рядом со мной не было... Перебрав в памяти всех сельских девушек, я с ужасом убедился в том, что в селе нужной мне нет...
     Донельзя расстроенный, я по-прежнему ходил с матерью на «норму», справлялся по хозяйству (ухаживал за птицей и скотиной, обрабатывал огород, косил траву на лугу, прилегавшему к огороду), но теперь мне постоянно чего-то не хватало... Никто, конечно, об этом не знал, никто даже не замечал, что у меня нее всё в порядке... Впрочем, реальное отсутствие несравненной девушки с длинными ногами и тонкой талией мне вполне компенсировало моё пылкое воображение...
     По выходным дням, убежав на рыбалку, я сидел на берегу озера и не столько следил за поплавком, сколько за солнечными бликами, скользившими по воде. И чудилось мне, что, как по гладкому льду, почти не касаясь водной поверхности, скользит и манит меня за собой моя девушка. Я видел ее то в профиль, то в анфас, я растворялся в ее светлом отражении на воде, я парил совсем близко, я пытался схватить ее за руку – она была недосягаема...
     Так или иначе, мне было достаточно уже и того, что она мне дружески улыбалась, что я вижу ее тонкую фигурку, длинные ноги и развевающиеся волосы. И сердце у меня замирало, и душа рвалась неведомо куда, может быть, в заоблачную высь...
     Колокольчик на шее какой-нибудь отбившейся от стада овцы возвращал меня на грешную землю. Затем ко мне подходил неторопливый смуглый чабан, просил закурить, и мы, окутавшись вонючим облаком табачного дыма, делали вид, что очень интересуемся тем, как ведет себя поплавок...

                Василий Мойдодыр

     В воскресенье после танцев меня позвал за клуб Василий Мойдодыр. Он работал поливальщиком в овощеводческой бригаде, орошал помидоры и огурцы, потому-то и прозвали его Мойдодыром. Василий, как и Педро, был старше меня, но будучи сильнее и выше, я ничуть его не боялся. Мы отошли за угол.
     В клубе погасли огни, а по селу заорали песни и залаяли собаки. После освещенного помещения на улице было темно, как в гробу. Нигде ни огонька, на небе ни звездочки. Даже лицо Мойдодыра скорее угадывалось, недели было видно: он стоял в шаге, в очень удобной позиции для нанесения удара. Но бить меня, как будто, было не за что.
   «Если замахнется, - подумал я, - подставлю на всякий случай локоть. Не хотелось бы, чтобы завтра родители видели меня с фонарем под глазом...»
     Ещё какая-то фигура, выйдя последней из клуба, остановилась неподалеку. Присмотрелась к нам, прислушалась.
   - Ну, что, салага, - угрожающе начал Мойдодыр, - погуливать начал? Когда это, интересно, молоко у тебя под носом обсохло?
     После таких слов я имел полное право ударить Василия первым, но мне не хотелось драться, да и следовало выяснить, в чем дело.
   - Ты, Мойдодыр, не очень-то наскакивай, - предупредил я, - не то и сам схлопочешь! Чего тебе надо?
     Фигура, застрявшая у меня за спиной, пододвинулась ближе.
   «Если их двое, - мелькнуло в голове, - тяжеловато придется...»
   - Чего же это ты, собака, переходишь дорогу старшим? – загадочно продолжал Мойдодыр, по-прежнему не объясняя, что случилось. – Если ты думаешь, что я круглый лох, та ошибаешься... Не на того напал...
     Тут из густой тьмы вырисовался Педро. Он-то, оказывается, и приглядывался к нам.
   - Да чего ты, Васька, набычился? – освещая сигаретой свое скуластое лицо, поинтересовался товарищ. – Ну, я его сводил к Тамаре. Но тебе-то откуда об этом известно?
   - Тамара же и призналась, - более миролюбиво прогудел Мойдодыр. – От меня ничего не скроешь!
     Только теперь я вспомнил, что по вечерам не раз видел, как Василий направлялся к Тамариной хибаре. Перед тем он забегал в магазин, покупал пачку-другую сигарет, бутылку вина. Как Василий проводил досуг на почте, я не знал, но судя по тому, как он защищал свое место под солнцем, оно было ему очень дорого.
   - Ладно, ладно, - еще раз вкрадчиво сказал Педро. – Ну, побывал паренек у... интересной женщины, ну, покувыркался с ней... Не переживай! Всем хватит!
     Взошла луна. Стало светлее. Из темноту, постепенно, как проявившаяся фотография, показалась встрепанная голова Мойдодыра; в раздумье Василий смотрел в землю, но делить с кем-либо Тамарину обитель, кажется, ему всё же не хотелось.      
   - Короче, так, - вынес он, наконец, свой вердикт. – Ни тебя, Петька, ни тебя, соплячек, чтобы я у Тамары больше не видел. Понятно? А появитесь... я за себя не ручаюсь... Понятно?
     Мойдодыр до того осмелел, что я даже удивился: ведь нас все-таки двое, и мы могли сделать с ним всё, чего бы ни захотели, даже в землю втоптать. Видно, и в самом деле необходимо было отстоять злачное место, которое сулило немало приятных минут...
     Как бы там ни было, вопрос на этом был исчерпан, кроме того, нам еще хотелось прошвырнуться по улицам, попугать собак. Надо было расходиться в разные стороны, и Мойдодыр, как бы сомневаясь в нашей с Педро порядочности, уточнил напоследок:
   - Так что, по рукам?
   - По рукам-то по рукам, - поторговался Педро, - но ведь даже участковый не может запретить людям бывать на почте... Вот и мы... Ничего ведь не случится, если перекинемся с Тамарой в картишки, чая выпьем...
     Василий подумал.
   - Но, чтоб Тамару не трогать! – снова угрожающе заявил он. – Узнаю, зубы вышибу!
   - Ладно, ладно, - успокоил его Педро. – А покуда – прощай!
     Несмотря на сумрак, я различил на лице товарища злорадную усмешку. Педро настраивался на очередную каверзу.

                Настенька

     Через три дома вверх по улице проживала девочка Настенька года на два моложе меня, - ей было около четырнадцати. Конечно же, она уже умела варить борщи и жарить картошку, доить корову и многое другое по хозяйству, иногда даже выходила с матерью на «норму», но мне нравились ее длинные ноги и тонкая талия. Ну и, разумеется, легкое короткое платье, в котором Настенька появлялась у колодца... Кроме того, у нее имелась длинная светлая коса, что тоже приводило меня в восторг...
     Понаблюдав за колодцем, я установил примерное время, когда Настенька приходила брать воду, подхватывал ведра и устремлялся на улицу. Увидев меня, Настенька поджимала свои красивые пухлые губки, сердито хмурилась и отворачивалась.
   «Если б она была равнодушна ко мне, - думал я, - она б так явно не демонстрировала свое безразличие. Может быть, даже бы не отворачивалась, будто бы я ей мешаю. Может быть, даже поздоровалась...»
     Меня устраивало то, что Настенька меня игнорирует, так как это о многом говорило. Ну, во-первых, о том, что она заметила меня, что во мне ей что-то не нравится, во-вторых, было бы лучше, если б я не встречался на ее жизненном пути, что я, вообще, в-третьих, мешаю ей жить... И так далее. А я не показывал, что питаю к Настеньке светлые чувства, хотя никогда от нее не отворачивался и в любую минуту готов был пойти на контакт, стоило ей молвить хоть одно приветливое слово.
     Так и стояли мы, встретившись у колодца: Настенька с натугой вращала колодезный ворот, я – терпеливо дожидаясь, пока она наполнит свои ведра. Конечно же, я немедленно мог броситься ей на помощь, я даже с удовольствием отнес бы ее ведра к самой калитке, но в нашем селе так поступать не было принято, и какой-нибудь прохожий, вероятно, очень бы удивился, увидев меня с чужими ведрами. Поэтому я лишь беспристрастно наблюдал, как Настенька управлялась с воротом...
     И всё же, попроси она, несмотря ни на какие деревенские условности, я подхватил бы ее тяжеленные ведра и доставил бы прямо на кухню! Но Настенька упорно молчала, дулась и отворачивалась, а я не мог перешагнуть через свою дутую мужскую «гордость», чтобы шутливо вступить в диалог...
     Я знал, что, когда Настенька перегнется через колодезный сруб, и без того короткое платьице ее поднимется еще выше, и мне откроется краешек ее белоснежно-розовых трусиков. Я с нетерпением дожидался этого волнующего момента, и сердце у меня учащенно билось, и душа вырывалась из тела, а само тело мелко дрожало...
     И она, вероятно, знала, что я дожидаюсь того, чтобы увидеть ее трусики, так как всякий раз, прежде чем перегнуться через сруб, тонкой ручкой придерживала свое короткое платье. Конечно же, это ей не удавалось, ведь, чтобы управиться с ведром, нужны были обе руки, и Настенька со вздохом отнимала руку от своей дивной ножки. Мне очень хотелось прекратить ее страдания –  броситься на помощь, по меньшей мере, отойти в сторонку, но я не мог оторвать от этой, довольно редкой (и редкостной) картины, своего дикого взгляда... 
     Когда девушка, наконец, заканчивала возиться у колодца, она молча подхватывала свои ведра и, почти касаясь меня обнаженным острым плечиком, отправлялась домой. В такие минуты меня обдавало ни с чем не сравнимым запахом свеженатертой моркови, а иногда - только что надкушенного спелого яблока (и еще чем-то сла- достным), что исходило от Настеньки, и снова внутри что-то млело, кипело и стремилось на волю, на простор, к солнцу... И хотелось обнять всех сразу, и каждого в отдельности...
     Настенька уходила, а я оставался: обессиленный, обездоленный, обезвоженный (порою я забывал, за чем, собственно, явился к колодцу, механически поворачивался и, ничего не видя вокруг, как лунатик, возвращался домой с пустыми ведрами). По ночам она мне снилась. Бывало, взявшись за руки, мы с Настенькой безмолвно парили над нашим селом и озером, над лесопосадками, пшеничными нивами, табачными делянками и свекловичными насаждениями...

                Снова  Глафира

     Со временем Глафира перестала дуться и отворачиваться от меня...
     Являясь по утрам на разнарядку, звеньевая в первую очередь находила меня своими ласковыми ясными глазами, приветливо улыбалась, затем присаживалась на длинную деревянную скамью, готовая выслушать наставления отца. Словно между нами ничего не случилось. Перестали шушукаться и переглядываться остальные женщины-звеньевые. Успокоились. Отвлекали другие заботы.
     Как-то мне пришло в голову, что было бы неплохо найти повод, чтобы поговорить с Глаафирой, может, даже, если повернется язык, извиниться перед ней (правда, я до сих пор не знаю, кто заложил меня Пашке, с которым случилась стычка на озере... Педро? Мотоциклист, что проезжал мимо лесопосадки?). Мне всё ещё было неловко за то, что произошло, хотя, по большому счету, я как будто был невиновен. Я не мог смотреть Глафире в глаза.
     Бежали дни. Настало время второй прашевки кукурузных и сахарных побегов. Мать по-прежнему брала меня с собой на «норму», но я понимал, что рано или поздно что-то должно измениться. Перед нами, сельскими мальчишками, в то далекое время открывались два пути: сразу же после восьмого класса устраиваться на работу – в тракторную бригаду, на свиноферму, в стройбригаду, либо отправляться учиться на механизатора, шофера, сварщика... Третьего не было дано! Дальнейшая наша участь во многом зависела и от родителей; одни отпускали учиться, другие (в силу финансовых затруднений)  –  сразу же снаряжали своих ребят в трудовой путь... Иди, работай!
     Время бежало, и мне необходимо было, как можно скорее, объясниться с Глафирой. Я хотел сказать ей, что всё это время был нем, как рыба, что о случае в лесопосадке не проронил ни слова (а Педро?), что очень сожалею о том, что ей пришлось краснеть перед людьми, что, вообще, уважаю и люблю её, что... Много кое-чего хотелось мне поведать женщине, которая отчего-то была неравнодушна ко мне и пошла даже на то, чтобы опорочить своё честное имя, так как по-другому, видимо, не могла... Но удобного случая, увы, не подворачивалось, хоть мы встречались в отцовском дворе почти каждый день, да и в поле виделись постоянно...
     И вот однажды, поздним вечером, возвращались мы со второй ломки табачного листа. Вокруг быстро темнело. Кое-где в сереющем небе уже робко проклюнулись первые звезды. Было тихо, как это частенько бывает в середине лета, безветренно. Дневной зной постепенно уступал место ночной прохладе, покою. От продолжительной работы гудели руки, но привычно, может, даже приятно, в предвкушении отдыха...
     Глафира поотстала от своего звена, кажется, специально. С тяпкой на плече она, не спеша, шла обочиной проселочной дороги и, как будто, ни о чем не думала: взгляд потуплен, плечи опущены. Я никогда ее такой не видел, и на какой-то миг даже почувствовал жалость к ней. Оглянувшись по сторонам и понимая, что под покровом темноты на нас не обратят внимания, я замедлил шаг, дожидаясь ее. Глафира приблизилась. Вдруг подняв глаза, будто впервые увидела меня, вздрогнула.
     У меня отнялся язык, я что-то промычал, но взял себя в руки.
   - Тут это...- сказал я, пытаясь ухватить ускользавшую мысль, - тут дело такое...
     Глафира остановилась и внимательно на меня глянула; да так ласково и нежно, что я отважился:
   - Мне бы хотелось извиниться перед тобой, Глаша... За тот случай в лесопосадке... Короче, ты понимаешь...
   - Да за что же извиняться, Ванюшка? – тихо спросила она, усмехаясь.
   - Ну, получилось как-то неловко...
   - Не бери в голову, миленький, - продолжала Глафира, по-прежнему усмехаясь своими красивыми губами. Да так, что к ним даже прижаться захотелось. Взять, да поцеловать...
   - И всё же...
   - Дурачок, - сказала женщина. И вдруг положила мне руку на плечо. – Да я уже и забыла обо всем...
     От прикосновения ее легкой теплой руки по всему моему телу вдруг пробежала мелкая дрожь. Мне стало холодно, потом жарко. Ее полураскрытые губы были так близко, что в неверном вечернем освещении я отчетливо видел ровненькие белые зубы... И я поцеловал Глафиру...

                Практикантка Мила

     Под неуверенный аккомпанемент Тузика скрипнула калитка, и на деревянную скамью, на которой звеньевые обычно выслушивали отца, шлепнулся большой брезентовый ранец. Через секунду рядом опустилось длинноногое существо в красных штанах. Незнакомка посидела, вздохнула и стала озираться по сторонам, как бы прицениваясь к местным условиям, в которых ей предстояло обретаться. У меня не было никаких сомнений в том, что это и есть та самая практикантка Мила, которую председатель определил к нам на постой.
     Из окна я видел, как к ней подошла мать. Практикантка вскочила, о чем-то горячо заговорила; о чем именно, не было слышно, но было видно, как открывался ее рот, взлетали и опускались руки. Может, она была недовольна чем-то. Может, наоборот. Во всяком случае, через минуту-другую мать что-то ей ответила, и они двинулись к пристроечке, что подпирала летнюю кухню: видимо, Мила будет там квартировать...
     Так как наступило воскресенье (едва-едва рассвело), я был свободен от всех колхозных и домашних процедур и мог, соответственно, распоряжаться свободным временем по своему усмотрению: сходить на рыбалку либо, как я уже говорил, перекинуться в каком-нибудь дворе в «дурака». Более занимательных развлечений в деревне не было. Можно было еще, правда, сходить с бабушкой в поле, насобирать корешков, из которых старушка готовила какие-то снадобья, предварительно вымочив в самогоне...
     Итак, я стоял у окна и прикидывал, как быть. Мила тем временем выскочила во двор в коротком халатике без рукавов. Первое, что она сделала, - озабоченно прошлась от черешни к груше, которые росли в нашем дворе. Затем, высоко вздымая голые руки, из подмышек которых выглядывали пучки черных волос, протянула от дерева к дереву крепкую веревку. А через десять минут веревка украсилась... целым арсеналом бюстгалтеров, которые в нашей деревне называли «лифчиками»...
     Каких только лифчиков тут не было! Белые, розовые, бело-розовые и розово-белые; красные и черные; синие, зеленые, голубые... Мне никогда не доводилось видеть такое разнообразие лифчиков и в таком количестве! Легкие, плотные, полупрозрачные, прозрачные... Широкие, узкие, на пуговицах и крбчках... И т. п. И т. п.
     Управившись со своим интимным хозяйством (повесив, разгладив и поправив), практикантка победоносно оглядела двор, увидела меня в окне, усмехнулась и развела руками: ничего не поделаешь, мол, нам, девушкам, так или иначе, приходится иметь дело с подобными вещами... На всякий случай я помахал ей рукой: понимаю, значит! А еще – молодец, мол, хорошо, что не стесняешься! А еще – рад знакомству, располагайся, будь, как дома, веди себя, как тебе заблагорассудится...
     Выглянула из летней кухни мать. Глянула на веревку, всплеснула руками, но ничего не сказала.
     При таком развитии событий я вдруг осознал, что на этом наши с Милой отношения не заканчиваются. Более того: это только начало! Во всяком случае, практикантка, скорее всего, не откажется завести шуры-муры, а ее обнаженные руки и плечи, тем более, длинные ноги, с первого же взгляда мне очень понравились...
     И все же, когда вспомнилась предстоящая рыбалка, мысли о Миле отодвинулись на задний план. С утра мне необходимо было накопать червей, привести в порядок две из пяти донок, которые в прошлый раз запутались в камышах, провиант собрать: хлеб там, брынзу, пару луковиц... Учитывая то, что всю неделю я беспрекословно ходил с ней на «норму», мать искоса поглядывала в мою сторону, но не перечила: иди, иди, мол, отдохни! А если рыбки к ужину принесешь, будет еще лучше...
     Когда я покидал двор, из пристроечки внезапно появилась Мила. От неожиданности мы остановились и некоторое время почти в упор разглядывали друг друга, но она опомнилась первой. Быстрым движением головы отбросила в сторону клок иссиня-черных волос, весело засмеялась. Как-то просто и естественно протянула загорелую руку:
   - Людмила! – представилась она.
     И крепко, по-мужски, пожала мне руку...

                И опять Тамара

     Вечером, когда я прикидывал что еще можно предпринять сегодня, кроме рыбалки (остаться дома? сходить в клуб?), за калиткой раздался пронзительный разбойничий свист: так мог заливаться только Педро... Я выскочил во двор. Уже было темно; сияли зарницы; взошла луна; у ворот действительно стоял Педро.
   - Ну, что? – спросил товарищ.
   - Что, что? – удивился я.
   - Наловил рыбы?
   - Да как тебе сказать? Пару карасей, пескарей с десяток. Пожарить хватит.
   - Так что? – неожиданно переключился Педро, закуривая. – Двинем к Тамаре?
     Уж куда-куда, хоть на край света, но к Тамаре мне точно не хотелось. Ни ногой!
   - И что я там забыл?
   - Как что? – удивился товарищ. – Сегодня ведь воскресенье. Посидим. Отдохнем культурно... в карты поиграем....
   - Нет, нет, - начал отказываться я, хорошо помня свой прошлый визит на почту. Б-р-р!
   - Но там ведь будет Васька Мойдодыр! – с жаром воскликнул Педро, - а он-то нам и нужен...
     Выходит, не забыл дружок, что задумал насолить Василию. Не на того напали!
   - Ну, если придет Мойдодыр... – почему-то согласился я, - тогда другое дело...
     И пошел одеваться.
     Когда мы пришли к Тамаре, Мойдодыр уже сидел за столом с открытой бутылкой вина. Хозяйка, в ночной сорочке, с распущенной косой, появлялась и пропадала за ширмой, как будто готовила постель. Увидев нас, появившихся из темного коридора без стука, они переглянулись.
   - Кажется, не ждали? – вместо приветствия вежливо спросил Педро. – Входить, что ли?
     Мойдодыр вопросительно глянул на Тамару.
   - Входите, раз уж пришли, - проворчала та, недовольно дернув плечом.
     Как по мановению волшебной палочки, на столе появилась бутылка самогона, которую Педро вдруг извлек из-под полы. Уселись и мы за стол. Судя по всему, Мойдодыр был недоволен: он фыркал, как конь, нервно разминал в руках сигарету, морщился, ерзал на табурете. Тамара тоже поджала губы – мы явились некстати и помешали им в каком-то мероприятии. Ну, ладно.
   - Что, сразимся? – подмигнул Педро, когда мы осушили по первой. И, как фокусник, выхватил откуда-то колоду карт. Игра в «дурака» н входила в планы любовников, но делать было нечего: поморщившись, они переглянулись и составили, как говорится, нам компанию. Раскинули на четверых человек.
     Через какое-то время я ощутил под столом толчок ногой со стороны Педро и понял, что товарищ решил потянуть время. Может, даже до рассвета. Он, не спеша, тасовал карты, почесывался и позевывал, расстегнул две пуговицы на вороте рубашки, словом, вел себя так, будто ему абсолютно некуда было спешить...
     Тамара с Мойдодыром недовольно переглядывались и, наконец, что-то пробубнив, хозяйка удалилась. зашуршала за ширмой какими-то тряпками, кажется, улеглась. Когда мы остались втроем, умоляюще глянув на Педро, Мойдодыр кивнул головой на дверь: пора, мол, и честь знать! Педро сделал вид, что не заметил этот красноречивый жест, раздал карты по новому кругу. Что ж. Играем.
   - Вам что, не надо завтра на работу? – не выдержал, в конце концов, Василий. – Отправились бы домой, поспали...
   - У меня выходной завтра, - беззаботно хмыкнул Педро.
   - И у меня, - поддержал я товарища, хотя с утра отправлялся с матерью на «норму».
     Сыграли еще партейку-другую. Тут Мойдодыр вскочил, хлопнул ручищей по столу:
   - Да ну вас к черту! Можете оставаться!
     И бросился за дверь.
     Мы посидели еще минут пять, и Педро поманил меня на улицу. Покинув Тамарин вертеп, он глотнул свежего воздуха, тронул меня за плечо:
   - Ну, что? Не дали мы нынче Мойдодыру потрахаться?!
     И злорадно захохотал...
     Светало.

               


                В предрассветные часы

     Не успел я отворить калитку, как услышал во дворе какой-то странный плеск, шлепки по голому телу, довольное повизгивание и покрякивание. Озадаченный, я притормозил. Затем приник к щели в заборе и окинул взглядом подворье, которое слабо вырисовывалось в предрассветной мгле. Со стороны такая картина, наверное, показалась бы забавной: вернувшись с гулянки, юноша изучает свой двор сквозь дырку в заборе... Но в этот ранний час никто мимо не проходил...
     Солнце еще не взошло, но лучи, вырывавшиеся из-за горизонта, уже окрашивали двор в бледно-розовые тона, а в этом неверном, подрагивавшем свете, по пояс голая, стояла за своей пристроечкой практикантка Мила. Ничем не поддерживаемые, открытые, как две большие груши, выделялись ее молочные груди, волосы густо рассыпались по широким плечам, смелое, одухотворенное лицо было мне почти незнакомо. Мила, видать, только что сделала зарядку и теперь занималась омовением своего здорового спортивного тела.
     Я стоял, как приклеенный, у забора и не мог решиться: войти или нет? Конечно же, было б лучше, если бы Мила не знала о том, что я видел ее в таком виде, неудобно все-таки, и в то же время проскользнуть мимо не было возможности, так как мой путь пролегал именно мимо пристройки, у которой она облагораживала свой девичий стан...
     Потоптавшись минуту-другую, я снова заглянул в щель, в надежде на то, что Мила закончила. Однако, теперь она стояла на невысоком крылечке, всё еще обнаженная по пояс, как бюст, как памятник самой себе, а по ложбинке между грудей (я видел отчетливо, как в микроскоп) медленно скатывалась розовая, а может, янтарная капля, подсвеченная зарей. Я созерцал то, от чего невозможно было оторвать глаз... Белоснежно-розовая грудь, крупные, выпуклые ярко-красные соски... Когда и где еще такое увидишь?
     Меж тем Мила величественно воздела голые руки над головой, поправила волосы, во время чего мелькнули уже знакомые мне темные впадины подмышек; затем со вздохом натянула на свою роскошную грудь один из лифчиков (скорее всего, очень тугой) и, наконец, исчезла за дверью пристройки...
     Весь день перед моими глазами маячила большая Милина грудь. Впрочем, теперь она существовала уже как бы сама по себе. Бездумно поднимая и опуская тяпку, я двигался по кукурузному рядку, а впереди, как мираж, как призрачное марево, возникали и пропадали два ярко-красных соска.  Я несколько раз обогнал мать, которая обычно прашевала впереди меня, и теперь с удивлением посматривала мне вслед. Я встречался глазами с Глафирой, трудившейся неподалеку, и не замечал в них приветливого доброжелательного блеска. Передо мной во всей своей первозданной красе призывно светилась высокая девичья грудь... И ничего больше...
     Во время обеденного перерыва, когда мать выложила на белую тряпочку нашу нехитрую снедь, я уставился взглядом на два бледно-серых вареных яйца, которые вдруг стали расплываться перед моими глазами и вскоре приобрели очертания... Большие, крепкие, белоснежные... Мать снова задержалась на мне своими грустными очами и, недоумевая, покачала головой.
     Три раза в неделю (по средам, пятницам и понедельникам) заряжала себя физическими упражнениями и омывалась Мила. В эти дни я просыпался задолго до рассвета, всем своим естеством ощущая приближение праздника. Предварительно почихав и откашлявшись, чтобы, не дай бог, не привлечь ее внимания, я устраивался напротив пристройки в сарайчике, где хранилась кукуруза, и с нетерпением ожидал очередного сеанса. Мила не подводила меня: ни разу за месяц – ни в среду, ни в пятницу, ни в понедельник – она не изменила своим привычкам. Даже в ветреный день. Даже в дождь.
     Со временем, однако, практикантка, кажется, что-то заподозрила. Теперь она не столько занималась собой, сколько пугливо озиралась по сторонам и задерживала свой тревожный взгляд преимущественно на сарайчике, в котором я прятался. Не то она заметила, как я туда пробирался, не то тут сработала интуиция, так сказать, шестое чувство, которое нередко выручает женский пол в таких щекотливых ситуациях... Не знаю.

                С Глафирой на сеновале

     Всеми красками всё еще буйствовало лето, но уже чувствовалось приближение осени: началась третья ломка табачного листа, окрепли, округлились в земле сахарные корешки, а кукурузные и подсолнечные делянки превратились в настоящие дебри – выше человеческого роста, непроходимые, темные. Да и дни стали заметно короче; теперь мы возвращались в село раньше обычного, дома тоже надо было успеть кое-что сделать...
     В один из темнеющих вечеров вдруг выглянула из кукурузных зарослей, в которых скрывалась с головой, Глафира. Кротко кивнула мне: подойди-ка, мол, поближе. Сейчас, в сгущавшихся сумерках, к тому же, среди такой высокой растительности, нас, естественно, никто не мог увидеть. Впрочем, я и не опасался, что попадусь кому-нибудь на глаза, я сам стремился к Глафире.
     Как только мы очутились с глазу на глаз, звеньевая глянула на меня в упор (не подведешь, мол?) и опустила слегка подрагивавшую свою руку мне на грудь. Прямо туда, где у меня находилось сердце, которое вдруг часто забилось.
   - Вот что, Ванюшка, - решительно, хоть и я небольшой запинкой в голосе, сказала Глафира, - как только хорошо стемнеет, ты подойди к моим воротам... Обещаешь? Придешь, миленький?
   - А Пашка? – пересохшим языком вытолкнул я.
   - Что Пашка? – как о чем-то постороннем, сказала женщина. – Нет его в селе. Уехал в санаторий.
     И больше не говоря ни слова, как будто вопрос был решен окончательно, как будто я дал согласие и она была уверена в том, что я обязательно приду, Глафира убрала руку с моей груди. Еще раз пристально посмотрела в глаза и исчезла... растворилась во тьме...
     Вернувшись домой, я решительно не знал, чем себя занять, чтобы быстрее двигалось время. Подоил корову, дал помоев свиньям, принес несколько ведер воды из колодца, наспех поужинал, - часовая стрелка застыла на месте. Да и вечер, вроде, был светлее, чем обычно, может, оттого, что взошла луна. Я маялся, не зная, отправляться мне или повременить еще. Меня томила неизвестность. Наконец решился. Хоть и не стемнело окончательно, будь что будет!
     Как бы там ни было, Глафира уже стояла за своими воротами, неизвестно с каких пор дожидаясь меня. Поравнявшись с ее калиткой, которая тотчас приоткрылась, я вдруг почувствовал, что меня схватили за руку и мягко, но настойчиво потянули куда-то. Ощутив теплую Глафирину ладонь, я покорно двинулся следом. Сердце у меня бешено колотилось. Вдруг заворчала собака, выбравшись из своей будки; Глафира тихонько шикнула на нее...
     Держась за руки, друг за другом мы пересекли большой двор. Вокруг было тихо. В окнах – ни огонька. Многочисленные мелкие постройки во дворе уже еле угадывались – луна закатилась за облака. Даже лампочка на столбе, которая обычно освещала мне дорогу, когда я возвращался из клуба, сегодня не горела...
     Обдавая своим жарким дыханием, Глафира дотащила меня до стога сена, заготовленного на зиму. Метнулась куда-то в сторону, вернулась с лестницей. Коротко приказала:
   - Полезай наверх!
     Через минуту, обвив крепкими руками мою шею, она уже лежала рядом, кроткая, доверчивая, доступная.
     Травяной аромат сена, запах близкого женского тела, ее оголившиеся ноги, вдруг освещенные появившейся луной, зовущие губы, руки, обвившиеся вокруг моей шеи, конечно же, сделали свое дело: я сжал ее податливое тело своими непослушными (и неопытными) руками, стиснул в объятьях. Не сопротивляясь, Глафира безмолвно подчинилась мне; она знала, что в этот вечер именно так и случится...
     Своей настойчивостью, терпением, любовью ко мне она подкупила меня, и имела полное право на все мои помыслы, душу и тело. Зная о том, что я принадлежу ей до самой мелкой косточки, до последнего сустава, она без конца целовала меня и с упоением шептала:
   - Мой! Только мой! Теперь никому... никому в целом свете тебя не отдам...

                Мила сердится

     Помимо того, что я за ней подглядывал (по понедельникам, средам и пятницам), мы с Милой редко виделись. Она уходила рано – в одну сторону, я почти в то же время – в другую. Возвращаясь домой в сумерках, мы встречались во дворе, кивали один другому головой, и опять расходились. К лифчикам, которые постоянно висели над головой, я привык, утренних же омовений, как и прежде, ожидал с нетерпением...
     И вот однажды вечером (после работы, уже в темноте), проходя мимо, практикантка тронула меня за руку. Удивленный, я приостановился. Мила коротко кивнула своей красивой головкой на скамейку, на которой отец инструктировал звеньевых:
   - Присядем. Поговорить надо.
     Я удивился еще больше: о чем это? Но присел.
     Яркий свет из окошка летней кухни упал на решительное девичье лицо, как только та опустилась рядом, Обычно невозмутимо-спокойное, постоянно озабоченное, твердокаменное, сегодня оно слегка подрагивало – Мила, как будто, была взволнована.
   - А если я пожалуюсь родителям? – несколько севшим голосом молвила она. – Как ты думаешь, погладят по головке?
     Конечно же, теперь я понял, в чем дело. Практикантка, несомненно, заметила, что по утрам я за ней наблюдаю. Тем не менее, я состроил невинную рожу и, как ни в чем не бывало, невозмутимо уточнил:
   - Это чего же ты, Мила, выражаешься загадками? Если уж что-то случилось, говори напрямую. Так сказать, в лицо!
     Девушку, кажется, отрезвило мое хладнокровие. В некотором замешательстве она пошевелила тонкими бровками, пожевала былинку, которую вытащила из своего блокнота.
   - Как будто ни о чем не знает...
   - И даже не догадываюсь! – подтвердил я я тем же убийственным самообладанием.
     Мила еще раз строго изучила меня, начиная с шевелюры. Потом вдруг подобрела, усмехнулась, и мне показалось, что не за тем она остановила меня, чтобы попугать родителями. Нет, не за тем! Но за чем же? Мне оставалось только ждать продолжения нашего разговора.
   - Выходит, ты тут не причем, - сказала Мила, задумчиво глядя на звезды, которые уже усеяли небо.
   - Ну... – не сдавался я.
   - А если честно?
   - Ну... – почти согласился я.
   - Значит, все-таки подглядывал?! – воскликнула Мила с таким торжеством, будто получила долгожданный подарок.
   - Ну... – в третий раз промычал я.
   - И тебе не стыдно? – продолжала девушка, но чувствовалось, что ее устраивало то, что между нами происходило. Ей и самой, кажется, ничуть не было стыдно. Может, даже наоборот: ей хотелось продемонстрировать свою великолепную грудь!
     Мы помолчали, собираясь с мыслями.
     А вокруг утверждалась ночная жизнь. Почти над нашими головами пронеслась летучая мышь, вдруг завели свою нескончаемую песнь невидимые цикады, на озере собирались в хор лягушки... Плыла луна, сверкали звезды. И хотелось куда-то бежать... И хотелось плакать... А может, петь... А может, смеяться...
     Но не сидеть же вечно, не зная, как быть!
   - Ну, ладно, - с каким-то неясным сожалением молвила Мила. – Так и быть: не буду на тебя жаловаться... Хотя стоило бы!
     Она задержала на мне поощрительный прощающий взгляд, в котором сквозила некая загадочная тайна (какой-то неясный для меня намек), вздохнула и, ничего больше не выясняя, медленно побрела к своей избушке на курьих ножках, то бишь, к пристройке. Мила уходила так, будто ей вовсе не хотелось уходить: а вдруг еще окликнут? Даже оглянулась: не двинулся ли я следом?
     Но я сидел, озадаченный, не понимая, чего от меня требовалось. А то, что Мила на что-то надеялась, не вызывало сомнений... Чего же она хотела добиться, в самом-то деле?

                Цветы для Настеньки

     В моей деревне (вы об этом уже знаете) не дарили женщинам цветов, и меня очень занимало то, как отреагирует на такое явление, ну, скажем... Настенька? Почему именно Настенька, а не Глафира, Мила или, допустим, Тамара? Дело в том, что в моем воображении ни Глафира, ни Мила, ни даже Тамара – грубые, невосприимчивые, обгоревшие на солнце – не гармонировали (не составляли целостной картины) с каким бы то ни было букетом цветов. А вот Настенька – светлая, воздушная, сама, как цветок, - вполне дополняла собой любое соцветие. К тому же, она и обрадовалась бы василькам или лютикам, наверное, больше, чем кто-нибудь другой...
     Конечно же, кроме простого любопытства (в отличие от Тамары, Милы и Глафиры, с которой даже имел телесную связь) к Настеньке я испытывал нечто более возвышенное, обожествлял ее, что ли? Она была для меня каким-то неземным созданием, вроде маленькой феи, которая парит над лугами и питается цветочным нектаром. Другими словами, цветы для Настеньки должны составлять часть ее жизни, быть естественной средой, к которой она привыкла и без которой жить не могла... Так думал я, прикидывая, каким образом подсунуть этой удивительной девочке хоть один-два лепестка какой-нибудь полевой ромашки.
     И вот как-то среди подсолнухов, которые мы прашевали в третий раз, я наткнулся на целую поляну каких-то ярко-красных, похожих на полевые маки, незнакомых цветов на высоких стеблях. В другое время я равнодушно прошел бы мимо них или, хожу того, прошелся по головкам своей острой тяпкой, но сейчас, поглощенный мыслями о Настеньке, невольно остановился. А что, если...
     Недолго думая, я накосил тяпкой целый сноп огненно-рыжей зелени (в зеленых резных листочках), но тут же растерялся: как же доставить эту роскошь в село, чтобы никто не заметил? Тем более, не хотелось мне, чтобы мою охапку увидела мать. Кому приятно, когда начнут расспрашивать: что за букет? Зачем? Кому? Да и не принято было в нашей жесткой сельской среде возиться с цветами...
     Я накинул на букет белую тряпочку, в которую мать заворачивала хлеб и сало, сунул на дно мешка, а сверху набросал травы, припасенной еще днем для кроликов. Теперь оставалось дождаться вечера, который, как всегда, задерживался (день в поле тянется нескончаемо долго!), и со спокойной душой отправиться домой...
     Не буду долго рассказывать о том, с какими ухищрениями пришлось мне действовать далее. Скажу лишь о том, что когда уже начало темнеть, я подхватил ведро, сунул в него букет, тотчас очутился у колодца, а затем и у Настенькиных ворот. Оглянувшись, как вор, по сторонам, я убедился, что улица наша безлюдна и быстренько засунул цветы между досок в калитке. Отошел даже на шаг, полюбовался: всё было в полном порядке. Теперь необходимо было спрятаться за угол и ждать...
     Настенька появилась внезапно, именно в ту самую минуту, когда я ее меньше всего ожидал. К тому же она возвращалась домой. Мой букет сразу же бросился ей в глаза. В первую секунду, увидев цветы в щели своей калитки, девочка, кажется, растерялась. Застыла, как зачарованная, не решаясь протянуть руку. Подумала. Поглядела по сторонам.
     Я не дышал.
     Настенька тем временем пришла в себя. Бережно, словно драгоценность, вынула она букет из калитки, прижала его к своей маленькой груди, затем погладила каждый цветок, затем понюхала. Вздохнула.
     Я стоял за углом, ни жив, ни мертв, и мне очень хотелось броситься к ней. Обнять, повернуть к себе милым личиком, заглянуть в сияющие глаза. Но я знал, что этого не следует делать. Я мог спугнуть Настенькины грёзы. Я понимал, что именно сейчас она стала намного старше. Я ощущал, как просыпаются в ней чувства: кажется, с этой минуты начиналось ее девичье время...

                Родители обсуждают мое поведение

     Пораженный столь дивным Настенькиным перевоплощением, в замешательстве (с пустым ведром в руке) я спустился к озеру и вернулся домой лишь, когда уже стемнело. Из окошка летней кухни уже струился неяркий мягкий свет; к этому часу, управившись по хозяйству, мы садились ужинать. Я заглянул в окно. И в самом деле: отец с матерью сидели за столом, а бабушка, как всегда, цедила из поллитровки в гранчак свою темную жидкость – для аппетита...
     Тут надо было поспешить: через минуту отец и себе нальет стопку самогона, а если я буду под рукой – не обделит и меня. Подстегиваемый такой постыдной мыслишкой, я решительно двинулся в темный коридор летней кухоньки, но, прежде чем попасть за стол, перед дверью притормозил: родители что-то говорили обо мне.
   - ...совсем отбился от рук, - вполголоса ворчал отец, чем-то громыхнув по столу, - где это он сейчас болтается?
   - Вроде к колодцу пошел, - заметила мама. – Видела, как он с ведром по двору пробежал...
   - Пробежал? – удивился папаша.
   - Ну да! – подтвердила мать. – Прямо пронесся. Чуть было меня с ног не сбил...
   - Всё бы ему бегать, - недовольным тоном продолжал отец, скорее всего, берясь уже за стопку, - не пора ли остановиться?
   - Да нет, - возразила глуховатая бабушка, - позавчерась помогал мне в огороде. Справный малый.
     Подслушивать не хотелось, тем более, что родители и не стали бы ничего скрывать от меня и, скорее всего, продолжат разговор при мне; я налег на дверную ручку и ввалился в комнату. Никто, конечно, ко мне даже не обернулся.
   - Наконец-то, - сказала мать, ставя на стол еще одну тарелку, - а я-то, грешным делом, подумала, что ты уже на танцы подался. Сегодня суббота никак...
     Как бы там ни было, папаша достал из шкафчика второй гранчак. Это означало, что он выпьет со мной на равных, но проработает после ужина по полной программе.
     Ужинали, как всегда, молча, лишь из радиоточки (телевизора в то время, как и во всем селе, впрочем, у нас не было) раздавался обычный треск, затем два-три внятных слова. Отец, наконец, отставил пустую кружку, из которой пил чай, заваренный из вишневых веток, внимательно посмотрел на меня и задал вопрос:
   - Так с чего это, сынок, зачастил ты к Тамаре? Достойную, вижу, невесту себе выбрал...
     От неожиданности я едва с табурета не свалился. Вот так-так! И откуда у него такие сведения? Приостановилась на полдороге с пустыми тарелками в руках и мать: ее, видать, тоже поразила эта новость. Но отец не стал дожидаться конкретного ответа. Из крепчайшего самосада он свернул грубую цигарку, тут же, за столом, закурил, продолжил:
   - Трахаться, вишь ли, ему уже хочется...
     Мать, скорее всего, впервые в жизни услышала данное слово, так как (всё еще с тарелками в руках) решила уточнить:
   - Трахаться... Как это, Георге?
     Отец, однако, предпочел не вдаваться в подробный анализ нового для матери понятия. Потрогав свой шероховатый подбородок (он брился раз в неделю, по субботам, перед баней), встал из-за стола:
   - Топили сегодня у баде Николая?
   - А как же, - поспешно ответила мать. – Я ведь сноп подсолнечных стеблей отнесла...
     После такого известия родитель, кажется, пришел в хорошее расположение духа. Он прошелся по нашей маленькой кухоньке, принимая какое-то решение. Но вот определился.
   - Хватит, наверное, мать, нашему сынку на танцы бегать. Я думаю, придется ему продолжить учебу. Не век же с тобой на «норму» ходить. Пусть идет в сельскохозяйственный техникум!
     Мать всплеснула руками, словно ее постигло невесть какое горе, однако, улыбнулась:
   - Ну, что ж: учиться, так учиться! Глядишь, со временем хорошим агрономом станет...
   - И с Педро перестань водиться, - хмуро посоветовал отец.
     Таким вот образом и решилась моя дальнейшая участь.

                У Настенькиной кровати

     Настенька не выходила у меня из головы. Махал ли я тяпкой на «норме», смотрел ли по выходным дням на поплавок, ее удивленное задумчивое личико неизменно маячило у меня перед глазами. Впрочем, конкретных черт я не видел: Настенька возникала передо мной, как какое-то призрачное видение, как марево над полем в жаркий день, может, даже, как отдаленный шепот или, как волнующий запах, который вдруг появился – обдал, и вот его уже нет: растаял, растворился в воздухе…
     Настенька являлась мне в светлые утренние часы и в вечерние сумерки. Не однажды мою иллюзорную девочку вспугивала мать, возвращавшая меня из заоблачной выси к повседневной реальности: накорми свинью! Дай курам пшена! Наноси из колодца воды! На неожиданный оклик матери я вздрагивал, исполнял то, что мне вменяли, и снова отстранялся от мира сего. Мать пожимала плечами, но в силу своей врожденной тактичности ни о чем не спрашивала…
     В воскресенье, возвращаясь поздним вечером из клуба, я вдруг почувствовал острое желание увидеть Настеньку. Прямо сейчас! Немедленно! Может быть, в связи с тем, что только что закончился индийский кинофильм, в котором любили и страдали, пели и мирились, и, наконец, бедная, но симпатичная девушка нашла свое счастье… Может быть! Так или иначе, я полностью, как говорится, потерял покой…
     Не в состоянии бороться с собой, я брел, сам не зная куда, пока мои ноги не привели меня к Настенькиному дому. Я обошел его раз, и второй. За оградой было темно и тихо, лишь приветливо взвизгивала собака, которая знала меня, и не стала лаять. Вдруг… медленно взошла луна и осветила угол Настенькиной комнаты на веранде (уж я-то знал, где она спит!). С замирающим от волнения сердцем я приник к щели в заборе. Нигде ни звука, в окнах – темно. Приглядевшись внимательнее, я увидел, что Настенькино оконце приоткрыто – вечер был душным…
     И я решился.
     Перемахнув через забор, на всякий случай погладил Шарика, который дружелюбно вильнул хвостом, еще раз огляделся и… забрался на веранду; как раз над ней зияло, манило, звало и притягивало полуоткрытое Настенькино оконце. Очутившись на веранде, я снова прислушался. Какая удивительно тихая ночь! А луна! Большая, желтовато-оранжевая, она уже полностью заливала двор…
     Не задумываясь о последствиях, я тихо отодвинул занавеску и… шагнул в Настенькино оконце…
     Выбравшись от духоты из-под простыни, в одних трусиках она лежала на узкой девичьей кровати, закинув тонкую руку за голову. Луна освещала ее бледное личико – спокойное, ясное, умиротворенное. Тихо вздымалась и опускалась небольшая, до конца не развившаяся девичья грудь. Тонкая талия, узкие, но крепкие бедра…
     Утопая в лунном свете, комната выглядела странной; сказочной, хрустально-прозрачной… Поискав глазами, я увидел низенький табурет. Бесшумно пододвинул его к Настенькиной кровати, уселся напротив и снова уставился на ее ненаглядное лицо: в любую минуту она могла проснуться, может, даже испугалась бы, подняла крик, но уходить не хотелось…
     Вдруг… Настенька потянулась, открыла глаза и долгим ясным взглядом посмотрела мне прямо в переносицу. Да так пристально, что сердце у меня ушло в пятки. Мне показалось, что она заглянула мне в самую душу, до того пронзительным и сосредоточенным был этот девичий взгляд. Я хотел уже было заговорить с ней (поздороваться, что ли?), но Настенька ласково улыбнулась, веки у нее сомкнулись, и она (с той же светлой улыбкой) повернулась на другой бок…
     Видела Настенька меня или нет? Впрочем, разве это так важно! И все же, если ей завтра что-нибудь вспомнится, пусть она подумает, что я ей приснился… Мне очень хотелось, чтобы Настеньке показалось, что я ей являлся во сне!

                Пашка вернулся

     Пользуясь отсутствием Пашки, в течение почти трех недель мы с Глафирой встречались на сеновале. И без того короткие летние ночи пролетали мгновенно. Не успевали мы, казалось, два-три раза поцеловаться, а ее, ночки-то, уже и нет, пора было расходиться… Не выспавшиеся, уставшие от своей тайной любви, тем не менее, белым днем, как ни в чем не бывало, мы занимались своими повседневными делами: Глафира выслушивала отца на «наряде», я – острил тяпку либо возился по хозяйству…
     Чтобы не вызывать никаких подозрений, на «наряде» мы с Глафирой делали вид, что мало интересуемся друг другом. Всё, как всегда, всё, как обычно. Как и всех вокруг, легкой улыбкой, кивком головы Глафира приветствовала меня, я отвечал ей не менее сдержанно. Как и все вокруг, мы могли перекинуться одним-другим незначительным словом. Бывало, даже, когда нам случайно доводилось остаться наедине, мы старались, как можно быстрее, разойтись в разные стороны, чтобы, не дай бог, нас не заподозрили в чем-нибудь преступном…
     Тем не менее, между нами существовала некая невидимая, невесть кем установленная, неуловимая связь. Частенько бывало, в самое неподходящее время, в присутствии всей бригады, Глафира вдруг взглядывала на меня своими любящими глазами. Даже будучи погруженным в какие-то мысли, я тотчас ощущал этот взгляд, оборачивался в ее сторону и усмехался в ответ. Никто в целом свете не догадался бы, в чем дело, одни лишь мы знали, что к чему: нам было хорошо жить, а чего еще надо молодым, здоровым и любящим людям?! Но окончился в самое увлекательное для нас время наш незаконный «медовый месяц»…
     Пашка появился внезапно, словно из воды вынырнул. Еще вчера, как никто, счастливые, мы с Глафирой весело перемигивались, а на следующее утро я вдруг повстречал их вместе: ненаглядный муж вернулся из санатория. Несмотря на трехнедельный отдых, Пашка по-прежнему выглядел мрачным и озабоченным.
     Увидев меня, Глафира и глазом не моргнула. Как и всем встречным, кивнула, улыбнулась. Короче, всё, как обычно, всё в рамках приличия. Пашка же (наверное, чтобы подчеркнуть, какой он крутой в связи с тем, что бывает на курортах) оценивающе поглядел на меня, выпятил нижнюю губу и, на правах старшего, снисходительно бросил:
   - Ну, привет, орел!
     Я не стал возражать: орел, так орел! Скорее всего, это даже по существу!
   - Как живешь-можешь? – высокомерно продолжал Пашка, подавая мне руку и закуривая.
   - Живу и могу! – дерзко отвечал я, пожимая его шершавую ладонь. – А ты?
     Пашка с удивлением уставился на меня: какой, мол, комар укусил тебя с утра? Глафира тоже опешила: слово за слово, и можно проговориться! Но я уже взял себя в руки, тоже закурил и миролюбиво поинтересовался:
   - Как, вообще, отдыхалось? Кормили хорошо?
     При воспоминании о том, как его кормили, Пашка несколько взбодрился: пожевал губами, довольно ухмыльнулся:
   - Как на убой!
     Искоса глянув на супруга, Глафира взяла его под руку. Улучив момент, обернулась в мою сторону, поморщилась: что поделаешь, мол? Такая уж, выходит, моя женская доля… Меня, однако, обуяло какое-то непреодолимое желание чем-нибудь поддеть Пашку, уколоть как бы:
   - И когда же в следующий раз на курорт?
     Не находя в моем вопросе никакого подвоха, тракторист неопределенно пожал плечами: не от меня зависит, значит. Когда предложат, тогда и махну.
   - Поедет, поедет, - успокоила меня Глафира. – Во всяком случае, ты первым об этом узнаешь.
     Не усмотрев в словах жены ни малейшего намека на наши с ней отношения, Пашка важно кивнул: да, мол. Если мне, знатному механизатору, колхоз снова выделит путевку, не откажусь…
     На том и расстались.

                Большой сельский праздник

     Раз в год мои земляки устраивали большой полурелигиозный праздник, который у нас назывался «храмом». В этот день почти все население собиралось на, обычно безлюдной, просторной площади в центре села –  разнаряженное, бодро настроенное, доброжелательное, веселое, боевое… С самого утра приходил «духовой» оркестр, который состоял из трубы, скрипки и барабана, и праздник начинался. Молодежь танцевала, люди постарше со стороны любовались вальсирующими парами (своими детьми, внуками), пожилые сидели на принесенных с собой стульчиках, лузгали семечки, обменивались впечатлениями. По большому же счету, раз в году негласно устраивался некий смотр, на котором молодежь демонстрировала свои лучшие качества, а остальные критически оценивали – кто как выглядит и на что способен. На празднике села – «храме» –  нельзя было опростоволоситься.
     Отлично зная, что сегодня надо выглядеть, как можно лучше, я до блеска начистил свои выходные туфли, облачился в новенькую рубашку. Затем, тайком от папаши, соскреб с подбородка легкий пушок его солдатской бритвой. Еще раз умылся. Собираясь в центр села, родители с одобрением посматривали в мою сторону: правильно, мол, поступаешь, если показывать себя людям, так уж с хорошей стороны!
     Я пришел на площадь, когда веселье уже было в полном разгаре. К музыкантам прибился Педро, который откуда-то притащил ободранную гитару и теперь делал вид, что умеет играть;  он невпопад (даже издали было видно) стучал по струнам и шевелил губами. Рядом с ним Василий Мойдодыр иронически усмехался. Впрочем, на Петро никто не обращал внимания: хочешь, мол, повеселиться, - веселись! Но другим не мешай!
     В сторонке стояла Мила-практикантка, которая в селе мало кого знала, но, услышав звуки трубы, видимо, не смогла удержаться, чтобы не поглазеть. Вскоре к ней подошли несколько сельских парней. Заговорили. Каждому из них Мила обворожительно улыбнулась. Ее немедленно потащили в танец и после этого уже не отпускали – Мила была нарасхват…
     В какой именно момент появилась Глафира я не заметил, однако, вдруг почувствовав на себе чей-то долгий, пристальный взгляд, понял, что она тут. И действительно: звеньевая стояла под ручку со своим Пашкой чуть поодаль музыкантов и пронизывала меня глазами. Уловив мой взгляд, Глафира снисходительно (еле заметно, конечно) кивнула в сторону супруга: ничего не поделаешь, мол, приходится ходить под ручку!
     Мила тем временем без устали кружилась в вальсах, лихо перепрыгивая от одного кавалера к другому. В сторонке стояли и мои родители, с некоторым интересом (а может, удивлением) присматриваясь к нашей квартирантке. Неподалеку, в праздничных одеждах, смеясь и щелкая семечки, располагалась на скамеечке Тамара, почтальонша…
     И тут я увидел Настеньку…
     Она сиротливо (скорее, пугливо) прислонилась к деревянному столбу, поддерживавшему радиопровода, и, казалось, хотела спрятаться за ним. Настенька нарядилась в розовое платьице и блестящие туфельки на высоком каблуке, и это говорило о том, что ей хотелось бы потанцевать. Но на нее, четырнадцатилетнюю девчушку, никто не обращал внимания. И вдруг я понял, что судьба дает мне шанс: если не сейчас, то никогда! Быстрее, быстрее, чтобы не опередил кто-нибудь другой!
     Ничего не видя, кроме розового пятна перед собой, никого не стесняясь, как в атаку, я рванулся к Настеньке. Она, как будто, ждала меня. Более того. Она была благодарна мне за то, что я выручил ее в щекотливой ситуации. Просто, словно делала это в сотый раз, Настенька положила мне руку на плечо т бесстрашно ступила на танцевальную площадку. Еще никто не танцевал – мы были первыми.
     Как только мы очутились в центре утрамбованной ногами площадки, все взоры устремились на нас, и я понял, что не зря: как я уже говорил, в свои шестнадцать я был высоким, рослым, плечистым. Настенька же вдруг превратилась в розовое облачко, от которого невозможно было оторвать глаз: гибкая, тонкая, воздушная, Видимо, мы дополняли друг друга и, несомненно, произвели на земляков неизгладимое впечатление. Однако, нам было не до них: мы были поглощены друг другом и вдохновенно вальсировали до тех пор, пока не утихла музыка И, как оказалось, от начала до конца танца оставались вдвоем – остальные собравшиеся зачарованно смотрели…

                Педро раскрывает секрет

   - Значит, не обессудь, - говорила во дворе кому-то мать своим, как всегда, тихим, доброжелательным голосом.
   - Чем богаты, тем и рады, - увещевал отец, впрочем, вполне равнодушно, скорее, по привычке хлебосольного хозяина.
     Я выглянул в окошко летней кухни, где поспешно допивал чай.
     Посреди двора с чемоданчиком в руках (и как она засунула туда все свои лифчики?!) стояла практикантка Мила и озиралась по сторонам. Увидев меня в окошке, в первую минуту она (что, в принципе, было ей совершенно несвойственно) несколько смутилась, но тотчас оправилась, затем независимо повела плечом, затем усмехнулась и сделала мне ручкой: будь здоров, мол, не кашляй! Но почудилось мне, что между нами осталось что-то недосказанное, может быть, невостребованное…
     Как бы там ни было, квартирантка покинула наш двор, а мы занялись своими повседневными делами.
     Вечером мне повстречались Педро с Мойдодыром. В последнее время они вроде сдружились, так как Педро несколько охладел ко мне, то есть, перестал вовлекать в различные свои антиобщественные мероприятия. видимо, в связи с тем, что я не очень-то соглашался участвовать в его разбойничьих выходках.
   - Ну, что? – как-то недобро усмехаясь, поинтересовался Педро. – Уехала практикантка? Ту-ту, значит?
   - Сегодня утром, - подтвердил я. – Пока и честь знать!
   - И как? – допытывался Педро, кажется, очень страдая от неизвестности.
   - Что «как»?
     Педро переглянулся с Мойдодыром, словно и тот был посвящен в некую тайну. Мойдодыр осклабился.
   - Ну… чего ты дурнеем прикидываешься? Поделись уж: хорошо ли потрахался с Милой? И вообще: как она? Лучше наших, деревенских?
     Я молчал, не зная, что ответить. Кажется, они подозревали меня в интимной связи с практиканткой.
   - Нам, например, очень понравилось, - подал голос Мойдодыр. – Жаль, что козочка так быстро ускакала.
     Я всё еще не мог прийти в себя. О чем это они болтают? Когда это, интересно, Мила могла с ними трахаться? И как? С обоими разом, что ли? И тут мне пришло в голову, что нередко (на рассвете, именно в то время, когда практикантка устраивала омовение тела и массаж груди) мне казалось, что она только что откуда-то вернулась. Откуда же? Я не придавал тому никакого значения.
     Но эти двое были из того разряда людей, которые могли сочинить, что угодно. А что, если они наговаривают на девушку и в то же время хотят выставить себя эдакими грозными донжуанами, неотразимыми покорителями женских сердец? Попробуй тут, разберись. От Василия, а тем более, от Педро (уж я-то его хорошо знаю!) всего можно ожидать!
   - Слаба, слаба на передок твоя практикантка! - пользуясь моим замешательством, продолжал тем временем Педро. – Хочешь, не хочешь, а полезешь… Мне лично ни разу не отказала…
   - И мне! – гнусненько хихикнул Мойдодыр.
     Я не мог защитить Милу и в то же время не хотел очернять ее. Мне ничего не стоило сделать из себя героя-любовника, заявив лишь, что и я овладел ею; никто ведь не смог бы проверить. И, чтобы прекратить этот никчемный треп (хоть и не стоило, конечно, опускаться до обсуждения подобных вещей), я решительно отрубил (пусть считают меня тупым и неповоротливым):
   - Я с Милой не трахался!
     Заговорщики недоверчиво переглянулись.
   - Как? Целый месяц терлись бок о бок и…
   - Да, - твердо отвечал я, - около месяца мы с Милой виделись почти ежедневно. И что из того?
   - Я бы ее не пропустил, - хвастливо заявил Педро.
   - И я, - прогундосил Мойдодыр.
     Видимо, они ожидали от меня других признаний, так как некоторое время всё еще испытующе заглядывали мне в рот. А я был рад тому, что не проговорился; незачем кому-то знать, сколько у Милы лифчиков и какая у нее грудь… Тем более, таким недоумкам, как Педро с Мойдодыром!

                Техникум

     Учиться, так учиться!
     По правде говоря, мне и самому осточертела однообразная сельская жизнь: то на «норму» иди то свиней корми, то прашуй огород… дни проходят исключительно в трудах и заботах! А не попробовать ли что-нибудь изменить? Конечно же, учиться – не рыбку удить, тоже необходимо приложить какие-то усилия, но мне казалось, что в техникуме будет веселее, чем в деревне.
     Восемь классов я закончил так себе: ни шатко, ни валко. Отстающим не был, но и в передовики не выбрался. Любил историю и литературу, но с большим удовольствием ходил на уроки физкультуры. Вот тут-то меня никто переплюнуть не мог: я и прыгал, и бегал, и в волейбол играл, и в настольный теннис. Что же касается штанги, о которой я уже упоминал как-то, то к восьмому классу я «толкал» столько килограммов, что не каждому взрослому было по плечу – около восьмидесяти. Поступая в техникум, я рассчитывал на то, что закреплюсь там не умственными достижениями, а, честно признаться, чисто спортивными…
     Сельскохозяйственный техникум располагался в районном центре, километрах в двадцати от нашего села, тем не менее, мне предоставили место в общежитии, в котором я стал квартировать в комнате с тремя учащимися. Двое из них были постарше, уже на последнем курсе, третий – новичок, как и я, только что поступил учиться. Звали его Андрей Мунтяну, но с первых же дней закрепилось за ним уважительное «Андреич», Видимо, потому, что был он крупным человеком, твердым и рассудительным, и постоянно делился с остальными всем тем, что привозил из дому…
     Находя в Андреиче родственную душу, я постепенно с ним сблизился. Оказалось, что у нас много общего и, прежде всего, по спортивной части. Едва освоившись в техникуме, мы с Андреичем разыскали спортзал и занялись делом: он потопал к штанге, я занял очередь у теннисного стола… У нас с ним было о чем поговорить: до учебы, как и я, Андреич поработал в колхозе – два года отдал овощеводческой бригаде. Мы оба любили книги; и, договорившись, во что бы то ни стало, решили хорошо учиться…
     Подъем и отбой, четкое расписание занятий, кружки по интересам и спортзал – в принципе, мне нравилось в техникуме. Порядок, дисциплина, контроль, - куда лучше деревенской разболтанности. А тут еще пошли слухи о том, что вскоре наш курс отправится на уборку винограда… чего еще желать юной душе, оказавшейся среди таких же юнцов да в придачу вдали от внимательного родительского глаза?
     Я постепенно втягивался в учебный процесс. За месяц пребывания в техникуме записался в библиотеку и читальный зал, стал посещать районный дом культуры, где время от времени слушал лекции о международном положении, по вечерам репетировал роль в кружке художественной самодеятельности, научился играть в шахматы. Короче говоря, попав в культурную среду, старался выжать из нее всё самое для себя полезное. Как говорится, пытался стать культурным человеком. Попросту – времени зря не терял!
     Вскоре на мои старания, в рифму не будь сказано, обратили внимание. Собственно, мы с Андреичем выделялись из нашего курса: степенные, добропорядочные, рассудительные… Вечно при деле – за партой ли, в спортзале ли, на консультации ли, вообще, где бы то ни было… На нас всегда можно было положиться! Нас нельзя было не уважать!
     Чувствуя себя на особом положении, тем не менее, мы старались не высовываться. Как и все остальные учащиеся, ложились и вставали, прилежно усваивали азы севооборота, участвовали почти во всех культурных мероприятиях, что же касалось спорта, тут мы с Андреичем не имели конкурентов.
     В техникуме мне было уютно и привольно. Может, даже лучше (во всяком случае, занимательнее), чем дома. Правда, приходилось многое наверстывать, так как в нашей сельской школе я отлынивал от учебы. В частности, запустил иностранный язык, химию, физику и математику. Агроному же без этих предметов, оказывается, не обойтись. Если в деревне порой я не знал, куда себя деть, то тут постоянно не хватало времени, здесь…
     Но я отвлекся.

                Эта странная Катюша Пэпушой

     Как-то раз после занятий ко мне подошла Катюша Пэпушой – невысокая темноволосая девчушка с нашего курса, которая неожиданно протянула руку и без колебаний предложила:
   - Давай будем дружить!
     С минуту осмысливая это по-детски наивное предложение, я смотрел в ее открытое лицо, не зная, как быть, но руку Катюше пожал:
   - Как… дружить?
   - Ты что, никогда ни с кем не дружил? – удивилась девушка, подозрительно приглядываясь ко мне.
   - Почему же… - промямлил я. – В третьем или четвертом классе…
   - Ну вот, - облегченно двинулась дальше Катюша. – Значит, опыт имеешь. Дружить – это всегда быть вместе. Выручать, если товарищ попал в беду. Помогать друг другу… Ну, согласен?
     Мне ничего не оставалось, как только наклонить голову. На самом же деле мой неопределенный кивок означал следующее: что поделаешь, мол? Не станешь ведь отнекиваться. Но Катюша истолковала мой жест по-своему: ну, вот. Со мной не пропадешь!
     Была она, как я уже сказал, невысокенькой, плотненькой, с хорошо сформировавшейся грудью. И личико у нее было кругленькое, и ножки полненькие. Катюша даже напоминала чем-то Глафиру. Но в отличие от моей звеньевой чувствовалось, что девушка нуждалась в защите, в мужской опоре, что ли? Может, именно потому, чтобы застраховаться от каких-то трудностей, и обратилась она ко мне с таким странным предложением…
     С той минуты моя независимость растворилась (как бы тут точнее выразиться?), ну, скажем, в Катюшином интеллекте. Несмотря на свою полноту и небольшой росток, девушка оказалась бойкой и любознательной, в связи с чем ни минуты не оставалась на месте. Кроме того, у нее имелось множество прожектов, среди которых: обклеить обоями свою комнату в общежитии, разбить под окном цветочную клумбу, покрасить входную дверь и т.п. и т.п. В качестве друга мне всегда надо было быть начеку, чтобы не проворонить тот исторический момент, когда следовало броситься на помощь. Что же касалось более близкий отношений (обняться или даже поцеловаться), Катюша  начисто их игнорировала. По ее представлениям наша дружба заключалась именно в том, чтобы выручить товарища из беды. Конечно же, на помощь приходилось бежать исключительно мне…
     Вскоре дошло до того, что мне довелось сопровождать Катюшу в многочисленных ее походах: с какими-то коробками к тетке, которая проживала на другом конце райцентра, на рынок, откуда надо было доставить пять-шесть килограммов картошки, за какой-нибудь посылкой на автовокзал. Несмотря на такую однобокую дружбу, я чувствовал, что ( общаясь с Катюшей ежедневно) потихоньку влюбляюсь в нее. Мне хотелось потискать ее где-нибудь в темном уголке, найти губами пухленькие губки, ощутить грудью ее крепкие груди… Однако, Катюша держала меня на расстоянии… Не любовь, а дружба была у нее на первом месте!
     В техникуме, меж тем, кажется, привыкли к тому, что мы неизменно вдвоем: Катюша впереди, с гордо поднятой головой, налегке, свободная, как птица, я – в шаге позади с ее баулами или книжками. Впрочем, никому до нас не было особого дела, один лишь Андреич довольно болезненно реагировал на мое добровольное рабство. Не раз, в общежитии, когда мы уже отходили ко сну, он вдруг внимательно взглядывал на меня, запускал руку в шевелюру и неопределенно ворчал:
   - Ну-ну!
     Что конкретно означало это «ну-ну!», я не мог определить. Конечно же, я не настолько был угнетаем Катюшей, чтобы меня стоило жалеть. В какой-то степени мне даже нравилось быть у нее на побегушках. И, видимо, Андреич не столько переживал за мою участь, сколько удивлялся тому, что происходит. А может, и сам хотел попасть в зависимость от какой-нибудь разбитной девчонки…
     Ну-ну!

                На уборке винограда

     Настало время отправляться на уборку винограда. Образовался небольшой перерыв в учебе, и мы, учащиеся техникума, в основном, деревенские ребята, больше привычные к тяпке, нежели к торчанию за партой, были нескончаемо рады тому, что вновь окунемся в знакомую трудовую среду, отвлечемся от книги, хотя и не так уж много прозанимались – около месяца…
     Обычая суета, предваряющая поездку: беготня по коридорам, радостные восклицания, смех; одни мы с Андреичем выглядим степенно, словно предстоящие перемены нас не касаются. Впрочем, едем мы не на край света, отправляемся не в горы, не за моря-океаны, а всего лишь в соседний колхоз, отстоящий в пятнадцати километрах. За нашей с Андреичем невозмутимостью прячется, однако, заманчивое желание немедленно сорваться с места и первыми помчаться на трудовой подвиг.
     Катюша Пэпушой суетится не меньше остальных. Уже два раза она подбегала ко мне с различными (правда, незначительными) просьбами. Конечно же, я немедленно откликался. Андреич снисходительно поглядывал в нашу сторону и, как всегда, усмехался: ну-ну!
     Не буду долго рассказывать о наших сборах и недолгом путешествии – многие из вас прошли через эти, дорогие сердцу, моменты в своей молодости. Хочу сказать лишь о том, что в колхозе нам обрадовались, как обычно радуются дармовой рабочей силе, а председатель даже персонально пожал каждому учащемуся руку. С первой же минуты мы с Андреичем очень ему понравились, пользуясь чем, выбрали для себя комнату на двоих в каком-то длинном сарае. (Остальные разместились по пять-шесть человек в комнате). У нас, кроме того, имелся портативный радиоприемник, который «ловил» две или три волны.
     Катюша заявилась в наши апартаменты, едва мы «распаковали чемоданы». Ее миловидное личико было озабочено. Не обращая внимания на Андреича, который недовольно засопел, девушка кивнула в сторону двери: выйди, мол. Поговорить надо! Повинуясь законам товарищества, я двинулся вслед за ней к выходу. На новом месте Катюша нуждалась в экстренной помощи.
   - Поможешь нам с девочками перебраться в угловую комнату, - бросила на бегу моя подруга.
   - В угловую? – удивился я. – Зачем?
   - Из угловой открывается красивый вид на лес, - доверительно сообщила девушка. – И озеро ближе. Если надо будет что-то постирать – в двух шагах…
   - Да… но… - нерешительно запротестовал я, - это ведь и завтра можно сделать…
     Катюша приостановилась. Строго глянула мне в глаза; мне стало ясно, что я не в курсе событий.
   - Завтра будет поздно: третьекурсницы приезжают. Не думай, что они такие дурры, чтобы не заметить угловую, из которой так близко к озеру…
     Я вздохнул, и мы пошли занимать столь важную для нормальной девичьей жизни угловую комнату.
     Когда я вернулся (уже рассовав по углам наши нехитрые пожитки), Андреич лежал на деревянных нарах, которые служили тут кроватями, пожевывал какую-то травинку и глубокомысленно глядел в потолок.
   - Ну вот, устроились, - бодро констатировал он. - Неплохая нам комната досталась…
   - А что? – насторожился я.
   - Да ничего. Завтра, говорят, третьекурсники должны приехать. Если бы не мы, им бы досталась…
   - Мы устраиваемся (я имел в виду и Катюшу), будто нам придется задержаться тут на всю оставшуюся жизнь.
     Андреич неопределенно пожал плечами.
     И всё же завтрашний приезд третьекурсников, как вы убедитесь, вскоре направит размеренное течение моей жизни в неожиданно бурный любовный водоворот. Но мы не подозреваем о том, что произойдет завтра (и это не так уж плохо!), поэтому спокойно засыпаем и видим приятные сны…

               



                Неожиданная встреча
                Катюша ревнует

     С самого начала уборки винограда я оказался в паре, конечно же, с Катюшей Пэпушой. Мы дополняли друг друга. Катюша потихоньку обрывала кусты, затем с двумя полными ведрами я тащился к грузовику, чтобы высыпать виноград в железный кузов. Мне нравилось оставаться наедине с Катюшей. Ее миловидное личико, уже загоревшие, открытые до предплечий, руки, ласковая улыбка, меткое словцо-другое, сказанное тихим грудным голосом, - всё больше пленяли меня. Время, наша с нею молодость, непрерывная близость делали свое дело: я постепенно влюблялся в Катюшу. Но и теперь она выдер- живала строгую установку: дружба, и ничего больше!   
     В обеденный перерыв раздался чей-то возглас:
   - Третьекурсники приехали!
     И в самом деле: со стороны правления колхоза (видимо, покинув рейсовый автобус), растянувшись на полкилометра, в нашу сторону двигалась разрозненная толпа. Слышался приближающийся смех, возбужденные голоса, кто-то тренькал на гитаре. Как только третьекурсники начали разбредаться по винограднику, я ощутил на себе чей-то требовательный взгляд. Поневоле я обернулся и вздрогнул; меня внимательно изучала…
   - Мила! – непроизвольно вскрикнул я.
   - Привет! – снисходительно сказала бывшая практикантка. – Трудишься?
     Катюша выглянула из-за виноградного куста и с подозрением уставилась на незнакомку.
   - Да уж приходится! – всё еще не веря своим глазам, пробормотал я. – А ты? Откуда свалилась?
     Спеша за своими третьекурсниками, Мила тряхнула короткими волосами (какой всё-таки знакомый для меня жест!):
   - Ладно. Потом поговорим.
     Третьекурсники стали убирать соседнюю делянку, напротив нашей, и я видел, как Мила стащила с себя майку (опять до мелочей изученное движение!) и осталась в купальном лифчике, который я тоже знал до последней застежки. Я хотел беззаботно продолжить заниматься своим делом, но не тут-то было: шея моя постоянно поворачивала голову в сторону соседней делянки. Катюша давно уже с тревогой посматривала на меня, наконец, не выдержала:
   - Ты чего, мой друг, пялишься на эту старую фифу? Понравилась, что ли?
     Со дня нашего знакомства она впервые была в расстроенных чувствах, и выглядела растерянной.
     Я вкратце сообщил ей о том, что после второго курса Мила проходила практику в нашем колхозе (вроде на молочно-товарной ферме), и проживала у нас на квартире. Не знаю, в связи с чем, но Катюша вдруг поджала нижнюю губку и надулась. Некоторое время мы молча общипывали очередной куст винограда.
   - И ты…
     Катюше нелегко было озвучить то, о чем она подумала. Необходима была помощь.
   - И я… Что я?
   - Целовался с нею? – краснея, как алый мак, прошептала Катюша.
     С минуту я молчал, пораженный в самое сердце: Катюша ревновала! Затем расхохотался так, что даже с соседнего участка стали на нас оглядываться.
   - Ничего другого тебе не могло прийти в голову?!
     После моего негодующего возгласа Катюша повеселела, энергичнее заработала пальчиками, которые в последнее время почти не слушались ее, и виноград гроздочка за гроздочкой – стук-стук! – снова посыпался в наши ведра…
     Таким образом зерно назревавшего конфликта, которое могло произрасти на почве нашей дружбы, лишившись необходимой подкормки, рассыпалось в прах. До вечера мы с Катюшей, словно только что встретившись после долгой разлуки, и смеялись, и шутили, и гонялись друг за дружкой, а в целом, наверное, напоминали маленьких детей из детского садика…

                Катюша сердится

     Как только на улице темнело, кто-то из третьекурсников «врубал маг», и начинались «скачки»…
     В один из вечеров, привстав с нар, на которых задремал после работы, Андреич зевнул и, от нечего делать, предложил:
   - Ну, что? Пойдем, поскачем?
   - Да куда уж денешься! – не возражал я. – Единственное развлечение, которое мы можем себе позволить…
     Подпирая электрический столб, на котором еле угадывалась тусклая лампочка, у «танцплощадки» уже стояли несколько третьекурсников, из среды которых выделялась Мила. Она была как будто возбуждена: громко смеялась, кому-то строила «рожки», вообще, вела себя раскованно. Увидев меня, Мила замахала обеими руками, словно приветствовала какую-нибудь знаменитость. Я сдержанно помахал ей в ответ.
     Катюша явилась, когда «скачки» были уже в полном разгаре. Была она в белой кофточке и короткой легкой юбочке: свеженькая, ладненькая, красивая. Дождавшись начала вальса, который я умел танцевать, я подошел к ней, скромно стоявшей в сторонке, и тронул за руку. катюша строго посмотрела на меня, видимо, не решаясь выходить за рамки дружбы, но отказать не решилась.
     Как только начался новый танец, ко мне подскочила Мила и, дернув за рукав, потащила в круг. Быстро танцевать я не очень-то умел, нов полутьме мои неуклюжие па вполне могли сойти за оригинальные телодвижения, так что стесняться было нечего, и я смело затопал ногами.
   - Что это за пигалица возле тебя ошивается? - наклонясь ко мне, поинтересовалась Мила.
     Я принюхался: от нее тянуло запахом свежего вина.
   - Почему же пигалица? – вступился я за честь Катюши. – Девушка, как девушка. Мы с ней дружим…
   - Дружите? – изумилась Мила, то отстраняясь, то приближаясь ко мне. – Это как же понимать? Детский сад вспомнили, что ли?
     Не найдя, что ответить, я промолчал.
     Следующим был медленный танец, и Мила вновь была тут как тут. Не обращая внимания на окружающих (которые тоже, впрочем, были заняты исключительно собой), она прижималась ко мне, и я ощущал своей грудью оба ее тугих ярко-красных соска, которые так отчетливо запомнились мне во время утренних омовений. Мила льнула ко мне, а Катюша, видимо, очень несчастная, стояла в сторонке – никакая… Словно тряпичный паяц, который дергается на нитке, я двигал ногами и тазом, кривлялся, но изменить что-либо в ту или иную сторону не мог…
     Чтобы не танцевать с Милой раз за разом, я отошел в сторону, покурил, затем вернулся к Катюше. Та робко улыбнулась, с благодарностью посмотрела мне в глаза. Не дожидаясь приглашения, положила руку на плечо, и мы, не говоря друг другу ни слова, первыми начали новый танец – как будто специально для нас в тихом ночном воздухе зазвучал вальс…
     Но вот магнитофон скрипнул в последний раз и умолк до следующей вечеринки. Наступила светлая звездная ночь. Где-то неподалеку трещали какие-то ночные существа: не то сверчки, не то цикады. Тихо. Тепло. Безветренно. Еще до окончания танцев Милу уволокли куда-то ее третьекурсники, и Катюша привольно вздохнула. И вот мы, чтобы попозже распрощаться, возвращаемся в свой сарай окружной проселочной дорогой, первый раз со дня нашего знакомства одни… одни в целом мире…
     Вдруг Катюша останавливается, словно приняв какое-то решение, берет меня за руку, заглядывает в глаза. И вижу я в ее честных очах готовность пожертвовать ради меня чем-то очень дорогим, бесценным, и читаю немой вопрос: поймешь ли ты меня правильно? И всё же боязнь потерять меня перевешивает все остальные эмоции, ибо Катюша, мельком глянув по сторонам, тревожно шепчет своими красивыми девичьими губами:
   - Ну вот. Опять мы вместе. И ты… если хочешь… можешь поцеловать меня…

                Андреич советует

     За последние несколько часов Андреич, видимо, не спускал с меня своего самого пристально взгляда, так как, едва я появился в комнате, он подступился ко мне с допросом:
   - Чего это третьекурсница Мила сегодня так выламывается? Прямо из кожи лезет вон!
   - Как… лезет? – поразился я.
   - Специально! – громыхнул Андреич. – Что я не вижу? Специально для того, чтобы Катюша страдала. А может…
   - Что «может»?
   - Что может, что может?! Да так оно и есть! - постановил Андреич. – И как это я раньше не догадался?
     Мы умолкли. Внимательно посмотрели один на другого. Стали расстилать постели. Я ожидал продолжения разговора.
   - Придется, дружище, называть вещи своими именами, - решительно продолжил Андреич, снимая брюки. - Подозреваю я, что Мила не прочь побыть с тобой…
     Мне пришлось запустить пятерню в свои патлы, чтобы почесать затылок:
   - Как «побыть»?
   - Да ты, я погляжу, совсем теленок! – усмехнулся товарищ. – Как женщине с мужчиной… Или как бабе с мужиком… Как тебе больше нравится?
     По правде говоря, такая версия мне и в голову не приходила. Я стоял посреди комнаты (одной ногой в штанине) и, как невинная девушка, беспомощно хлопал ресницами. Андреич же был строг и беспощаден. Скорее, даже не так; в его благих намерениях сквозила врожденная мужицкая хватка: дают – бери!
   - Короче говоря, на завтрашний вечер я освобождаю комнату, - развивал свои планы Андреич, - а тебе остается лишь затащить сюда Милу… Ну, а дальше… по обстоятельствам…
     Я в смятении молчал, не веря тому, что всё может произойти так просто. Однако мой друг оставался непреклонным:
   - Бери быка за рога! Упустишь момент – вряд ли наверстаешь! Случай, уверяю тебя, беспрецедентный…
   - Ну, а ты-то куда? – только и смог промямлить я. – Где ночевать-то будешь?
     Андреич посмотрел на меня так, словно я с луны свалился: уж кто-кто, а я не пропаду!
   - И вот еще что! Прихвати на всякий случай бутылочку «молодого» вина – оно еще не дозрело, хорошо в голову бьет! – по-хозяйски распоряжался мой доброжелательный коллега. – В это время его в каждом дворе можно достать… Так что, действуй! Куй железо, пока горячо!
     И находя, что я могу руководствоваться подобной инструкцией, Андреич удовлетворенно потер руки, а через минуту отошел ко сну. Он был настоящим товарищем! Я же, придавленный к матрацу внезапно свалившимися на голову заботами, еще долго вглядывался в потолок, прикидывая, с какой стороны удобнее взяться за дело…
     В окна нашего барака с любопытством заглядывали звезды: мелкие и крупные. Иные из них даже иронически подмигивали мне, имея в виду, наверное, то, что ничего у меня не выгорит. Более того. Плюнет мне Мила в лицо и, скорее всего, правильно сделает. Да за кого я ее принимаю, в самом-то деле?! Как мне могло прийти в голову, что она согласится на целую ночь остаться со мной наедине?! И вообще: позора не оберешься, если ей вдруг вздумается растрезвонить, что я ее домогался…
     Мой товарищ уже видел вторые сны, а я всё еще пялился на звезды, которые то расплывались перед глазами, то вдруг обретали ясные и четкие очертания. Выхода, кажется, у меня не было. Я был обязан разобраться в том, что представляет собой Мила, и какую роль я играю в ее жизни. Так, видимо, не только со мной, со многими происходит: даже осознавая, что впереди пропасть, мы не можем остановиться…
     Итак, дороги назад не существовало. Теперь оставалось лишь положиться на Бога, на счастливый случай и удачное стечение обстоятельств… А в окна уже заглядывал рассвет, так что я прозевал ту минуту, когда можно было рассчитывать на старую народную присказку, в том смысле, что утро вечера мудренее…

                С Милой наедине

     Милу не пришлось долго упрашивать. Как только я намекнул на стаканчик «молодого» вина, она заинтересованно подняла бровь, усмехнулась и твердо пообещала:
   - Приду. Вечером обязательно заявлюсь. Жди!
     День тянулся нескончаемо долго, но вечер наступил. Как только стемнело, Андреич ободряюще подмигнул мне: смотри, друг, не оплошай! Сунул в карман пачку сигарет – и был таков! Я остался один со своими сомнениями, бутылкой вина и неясным душевным томлением, предшествуемом неожиданным событиям…
     Мила появилась неожиданно. Еще минуту назад ее не было, и вот она уже на пороге: свежая, румяная, притягивающая. Кажется, девушка тоже готовилась к встрече – подкрасила губки, вместо грубых джинсов одела легкую короткую юбку… Мне показалось, что она слегка волнуется. Но Мила умела скрывать свои эмоции.
   - Ну, принимай гостей! – едва прикрыв за собой дверь, закричала она. – Чем угощать-то будешь?
     Видя, что дело идет на лад, я не стал засиживаться. Выхватил из-под стола бутылку с вином, водрузил ее на стол. Мила несколько секунд всматривалась в меня, затем присела.
   - Да ты, я вижу, быстрый! – заметила она.  – Что ж ты раньше-то не поспешал?
     Я не понял, к чему относятся ее последнее слова, но вскоре всё разъяснилось.
     Мы выпили по полстакана вина. Как и предполагалось, недозревший напиток нового урожая – муст – с первой же минуты дал себя почувствовать. Даже я, будучи на «ты» с самогоном (а самогон гораздо крепче муста!), заметил, как стукнуло в голову. Мила же повеселела еще больше.
   - Можно ли тебе задать один нескромный вопрос? – глянув мне прямо в глаза, вдруг спросила она.
     Несколько удивленный (что еще за нескромный вопрос?), я немедленно кивнул: согласен, мол, на всё!
   - Я до сих пор не могу успокоиться, - продолжала Мила, заметно нервничая. – Скажи-ка, Ванюша, поглядывал ли ты в мою сторону, ну… в те утренние часы, когда я занималась водными процедурами?
     Так как с тех памятных пор прошло немало времени, не грех было и признаться.
   - Очень даже подглядывал, - вздохнул я.
   - Я так и знала.
     Мила повертела в руках пустой стакан, который я немедленно наполнил:
   - И как?
   - Глаз не мог оторвать, - говорил я чистую правду. – Всю жизнь бы глядел!
   - А чего же ты не заглянул ко мне в пристройку? Или хоть позвал бы куда-нибудь в другое место…
   - Но ведь ты…
   - Что «я»?
   - Хотела пожаловаться родителям…
     Мила пригубила муст, усмехнулась:
   - Глупенький. Не разобрался ты в простой женской уловке, так сказать, хитрости. Если б я хотела пожаловаться, я бы тебя и спрашивать не стала.
     Я и дышать перестал. Оказывается…
     Мила меж тем допила, продолжила:
   - А я ведь в те дни, кажется, даже любила тебя, Ванюша. Вот и решила подобраться поближе… А ты… Эх ты!
     Видимо, я выглядел растерянным, так как девушка вдруг усмехнулась, пересела ко мне на нары и запустила горячую руку в мою шевелюру:
   - Ну, чего ты переживаешь? У нас ведь всё еще впереди, не так ли?
     Чтобы опять не опростоволоситься, я положил ей руку на талию и притянул к себе. Мила не сопротивлялась. Наоборот. Будто зная, что произойдет именно то, что произошло, она поспешно наклонила ко мне свою хорошенькую головку, полуоткрыла, обнажая ровные зубы, зовущие яркие губки:
   - Ты дверь-то закрыл?
     Педро с Мойдодыром были правы: Мила действительно была слаба на передок…

                Угрызения совести

     На протяжении почти всей уборочной кампании (около трех недель) Андреич ночевал неизвестно где, Мила приходила ко мне по ночам в барак пить муст, а днем, как ни в чем не бывало, мы с Катюшей – гроздь за гроздью: стук-стук! – складывали виноград в ведра, которые я доставлял к грузовику с железным кузовом.
     Андреич хмурился, но не говорил ни слова. Катюша ни о чем не подозревала, и была, как будто, всем довольна: и своими трудовыми успехами, и солнцем (она успела хорошо загореть), и девушками, с которыми проживала, и мной. Мы с Милой были счастливы. По ночам особенно, а днем вполне: мы изредка переглядывались, работая на своих участках, перемигивались, и лишь нам двоим было известно, что к чему. Время от времени, проходя мимо, Мила могла бросить мне слово-другое. Катюша отворачивалась и молчала.
     Где-то в глубине души (очень глубоко, впрочем) я чувствовал, что тут что-то не так, что обстановка сложилась неважная. Мне было не вполне комфортно. Не могу утверждать, что я считал себя подлецом, негодяем по отношению к Катюше (так как мы всего лишь дружили), и всё же мне было неловко. Мне даже было ее жаль, особенно в те минуты, когда она так ласково и доверительно мне улыбалась, когда старалась прикоснуться рукой, передавая мне ведра. Кажется, бедная Катюша понемножку влюблялась в меня и готова была перешагнуть за дружеские отношения. В глубине души я осознавал, что поступаю нехорошо, но ничего не мог изменить: меня тянуло к Миле!
     И я, и она отчетливо осознавали, что наша тайная любовь будет крайне непродолжительной (закончится тотчас по завершению уборочного сезона), в связи с чем выжимали из нее – из этой любви, значит! – всё, на что были способны. Ни я, ни Мила ни разу не задались вопросом о том, как сложится потом, в техникуме, куда мы так или иначе обязаны вернуться. Мы наверняка знали, что наши пути разойдутся, но, будто сговорившись, не заикались о будущем, более того, зная о том, что такая любовь не может иметь продолжения, не обижались друг на друга…
     Что касалось Катюши, то ее чуткая женская душа, конечно же, улавливала те эфемерные предательские флюиды, которые исходили от меня по утрам, когда я расставался с Милой. Понятно, что я старался вести себя, как ни в чем не бывало, выглядеть, как всегда, естественно и просто, но какая-то искорка, видимо, вдруг освещала мою физиономию (может, тень набегала на нее), и Катюша настораживалась, тревожно взглядывала на меня, задерживала дыхание, но ни о чем не расспрашивала.
     Как я уже говорил, в такие минуты (когда я видел девушку невеселой и расстроенной) мне было крайне некомфортно, но не рассказывать же ей о своих деяниях! И, чтобы отвлечь Катюшу от ее тревожных мыслей, чтобы самому отвлечься, я принимался рассказывать ей о том, как в своей деревне обрабатывал «норму». Короче говоря, жалел ее. Она вслушивалась в мои слова, потихоньку отходила, снова улыбалась и тянулась ко мне своими оголенными по плечи руками. И мне становилось лучше. Чтобы видеть Катюшу в хорошем настроении, несмотря на свою степенность и рассудительность, я готов был пройтись по винограднику колесом… По большому же счету, мы всё больше влюблялись друг в друга…
     А время не стояло на месте. Даже ненаблюдательному человеку становилось ясно, что уже наступает осень. Пожухли листья винограда, стало ветрено, сыро. В небе с криками собирались птичьи стаи. Два дня мы не выходили на уборку – пошли дожди. И, наконец, за нами приехал старенький автобус, и мы выслушали прощальную речь председателя колхоза, в которой тот благодарил нас за посильную помощь. Катюша заняла для меня место в салоне, и я, кинув последний взгляд на барак, в котором провел с Милой несколько безумных ночей, отправился в обратный путь…




                Зимние каникулы
                Глафира беременна

     Напряженная студенческая жизнь снова навалилась на нас со всеми ее неотвратимыми атрибутами: учеба (в первую очередь!), читальный, спортивный и актовый залы, библиотека, кружки по интересам. Впрочем, особых неудобств я не испытывал – выросший почти в спартанских условиях, я быстро приспособился к новой (несколько пугающей, правда) обстановке, и вскоре чувствовал себя в ней, как рыба в воде. Даже расслаблялся время от времени, чего многие учащиеся, не поспевая за требованиями учебного заведения, не могли себе позволить…
     А тут и зимние каникулы!
     Что ж. Неплохо бы вернуться в деревню, повидаться с родителями, помочь им по хозяйству, а в поддержке они нуждались несомненно. Да и друзей хотелось повидать, тем более, себя показать. Как-никак, я теперь не просто Ванька, который по утрам шагает с матерью на «норму», а учащийся сельскохозяйственного техникума!
     Когда я двинулся на автобусную станцию, в воздухе мелькнуло несколько снежинок, затем повалило крупнее, гуще, и вскоре вокруг стало белым-бело. Я ехал домой по знакомой проселочной дороге и не узнавал окрестностей: словно в каком-нибудь заколдованном снежном царстве, холмы сравнялись с долинами, а деревья стояли, как огромные белобородые великаны…
     Дома меня встретили с почестями и уважением, на которые только были способны: отец усадил за стол, налил себе и мне по гранчаку самогона, мать (чего никогда не делала!) неловко приобняла меня, подала на стол жареную курицу, бабушка же несколько смутилась, потом вдруг протянула свою сухую темную ладошку и долго трясла мне руку, заглядывая в глаза. Словом, приняли, как самого дорогого человека, которого давно не видели, но знали, что он, этот дорогой человек, очень занят, времени не теряет, выбивается в люди… Но делу время, а потехе час! И вскоре я принялся за знакомые с детства занятия: убрать снег, накормить животных, а тут еще отец ремонт затеял – осенью от тяжести пшеницы, которую хранили на чердаке, обвалился в доме потолок; необходимо было менять перекрытие…
     Глафиру я повстречал через пару дней. Была она в аккуратном коротком тулупчике, блестящих полусапожках, роскошном пуховом платке. На фоне искрящегося чистого снега – королева, да и только! Снегурочка! Свежая, румяная, задорная… Заглядение!
     Приблизившись, Глафира вдруг протянула мне руку (на улице никого не было) и , как всегда, весело заулыбалась:
   - Можешь поздравить меня, Ванюша! Ну же. Быстренько, милый!
   - Поздравляю! – в тон ей охотно отозвался я. – Но с чем же?
   - И себя тоже! – скороговоркой продолжила звеньевая, ласково заглядывая мне в глаза.
   - Себя? – удивился я.
     Глафира отодвинулась от меня на шаг, словно с тем, чтобы полюбоваться мной и, странно рдея (стала вдвое румяней), потупила голову:
   - Я беременна, Ванечка!
     Мне было непонятно, почему она делится этим радостным событием в своей жизни именно со мной, и я растерянно промямлил:
   - А я тут при чем?
     Женщина как бы смутилась, но ненадолго. Снова в ее глазах вспыхнули светлячки. Она искренне расхохоталась. Да так захватывающе, что, не выдержав, рассмеялся и я.
   - В самом деле… Ты тут, конечно, совершенно не при чем…
     И тут словно молния сверкнула у меня перед глазами: да ведь, да ведь… Нет, не зря делится Глафира со мной самым своим сокровенным… Недавние короткие летние ночи… Сеновал… Вот оно в чем дело! Впору за голову схватиться…
   - И что? Как? Что теперь делать?
     Как бы успокаивая, Глафира положила мне руку на плечо:
   - Да ты не переживай. От тебя ничего не потребуется… А я… Рожать буду!
   - А Пашка?
   - Что Пашка? Радуется. Десять лет с ним прожила, не могла зачать, и вот… наконец-то…
     Мы постояли еще некоторое время: она – спокойная, умиротворенная, я – несколько пришибленный; тут у соседей скрипнула калитка, и нам пришлось разойтись…

                Педро, Мойдодыр и Мракобес Вовка

     Как бы там ни было, зимними каникулами следовало распорядиться по-хозяйски, и я немедленно кинулся в омут забав и развлечений. Став студентом техникума, я всё же оставался прежним деревенским оболтусом и лоботрясом, который не прочь повеселиться и набедокурить. Развлечения же и забавы у нас, как вы помните, были дикими и своеобразными, почти на первобытном уровне: танцы, кино и ночные оргии с избиением собак.
     В один из выходных зимних вечеров повстречался мне Педро в обществе Мойдодыра и Мракобеса Вовки (Педро не мог быть один и теперь окружил себя новой свитой). Изобразив на своем подвижном лице безмерное уважение, бывший товарищ вежливо протянул мне руку. Мойдодыр с Мракобесом иронически поклонились.
   - Ну что, студент, грызешь камень науки? – вкрадчиво начал Педро, подмигивая дружкам.
   - Грызу, - миролюбиво ответил я, не очень-то желая вступать с ними в противоречия.
   - Наверное, и по сто грамм уже не пьешь? – продолжал накалять обстановку Педро.
     Дружки угодливо захихикали.
   - Почему же? – невозмутимо парировал я. – Пью!   
   - Ну, а с песнями пройдешься с нами по селу? - поинтересовался Мракобес Вовка, который был голосистее всех и любил поорать так, чтобы услышали на другом конце села.
   - Само собой, - усмехнулся я. – Чем я хуже других?
     Друзья снова переглянулись. Видимо, тест, который они мне устроили, вполне их устраивал.
   - Да ты, оказывается, остался человеком! - констатировал Васька Мойдодыр. – Совсем не изменился!
   - Но должен вас предупредить, - несмотря на возможную трещину в наших отношениях, твердо молвил я, - если вы вздумаете направиться к Тамаре, я туда – ни ногой…
     Тут Мракобес попробовал что-то спеть, Васька Мойдодыр свистнул, а Педро, сплюнув, закурил:
   - Да нет, браток, к Тамаре дорога теперь заказана. Замуж выходит девушка, вот оно как. Кстати, о девушках…
     Педро помедлил, видимо, с тем, чтобы огорошить меня, затем и брякнул:
   - Ну, как там Мила себя чувствует? Перетрахалась со всем техникумом, не так ли?
     Несколько сбитый с толку ( откуда ему известно о том, что Мила учится в сельскохозяйственном техникуме?), и в то же время задетый так, будто меня самого оскорбили, я хотел съездить Педро по физиономии. Сдержался. Еще минуту назад мне самому хотелось потрепаться перед земляками о своих победах на любовном фронте (как это обычно бывает среди молодых людей), теперь – черта с два они услышат! Да и о Миле не следует говорить корявого слова… С какой стати я буду ее очернять?!
   - А что Мила? – как ни в чем не бывало, равнодушно сказал я. – У Милы всё в порядке. Учится, отдыхает. Что же касается твоих подозрений, Педро, тут я отвечу тебе так: к Миле, парень, не подступишься. Не из тех она девушек, чтобы позволить себе какие-нибудь вольности…
     Педро фыркнул, как лошадь.
   - Так я тебе и поверил!
     Я не стал возражать, так как разговор мог завести бог весть, в какие дебри. Хорошо зная, что в такое время (стояла уже поздняя ночь!) дружков интересуют дела драконовские, я незаметно свернул на другую тему:
   - А что, если заглянуть к Федьке Соколенко, да перенести его дрова в другой конец огорода?
     Упомянутый Федька, будучи членом группы народного контроля, как-то летом конфисковал у нас рыболовные принадлежности, так что возмездие, хоть с опозданием, но должно было наступить…
   - В самом деле! – загорелись приятели. – А то совсем распустил руки. Позавчера предложил председателю закрыть клуб на ремонт…
     Почти до утра вчетвером мы перемещали Федькину поленницу за баню, в сотне метров от дома; теперь, чтобы вернуть дрова на место, хозяину потребуется добрая неделя…
    
                Настенька
                Первый поцелуй

     В один из ослепительных зимних дней, когда всё вокруг ярко блестело, а заснеженные поля искрились и плавились, с горки, что напротив колодца (я как раз наполнял второе ведро), почти сливаясь с настом, как солнечный зайчик, вдруг покатился легкий комок. Скатываясь в мою сторону, он становился всё больше и вскоре обрел очертания девичьей фигурки… Настенька! В пушистой белоснежной шубке, розово-белой шапочке и таких же сапожках, она напоминала собой одуванчик: с тех пор, как мы не виделись, девочка превратилась в девушку!
     Глянув на Настеньку вблизи, я чуть не ахнул! Такую красавицу можно увидеть, разве что на обложке какого-нибудь модного журнала! Свеженькая, румяненькая, стройная… Да что тут перечислять! Никакими словами нельзя было описать то, что возникло перед моими глазами! Сердце у меня учащенно забилась…
   - Надолго ли домой? – меж тем, как ни в чем не бывало, поинтересовалась Настенька. – У меня ведь тоже каникулы…
     Я вспомнил, что она теперь училась в восьмом классе. А Настенька, не дожидаясь моего ответа, вновь шевельнула юными губками:
   - А у нас в клубе сегодня концерт. Артисты из района приезжают… Думаю, будет очень интересно!
     Оказывается, по вечерам она уже в клуб ходила. Пока я тужился в поисках повода, чтобы навязаться ей в провожатые, Настенька снова показала свои белые ровненькие зубки и, невзирая на некоторую разницу в возрасте, как мальчику, запросто мне сказала:
   - Приходи. А может, там, в техникуме, ты уже насмотрелся разных концертов, и не станешь зря время терять…
   - Отчего же?! – вскричал я так, словно у меня отнимали кусок халвы. – Приду! Я обязательно приду!
     Понимая, что ею любуются, Настенька улыбнулась такой ослепительной улыбкой, что на какой-то миг даже солнышко померкло. Она смело вступала в тот дивный период своей жизни, когда центр мироздания становился для нее привычным местом. Она уже готова была к тому, чтобы любить и быть любимой…
     До вечера время текло крайне медленно, и вот среди многочисленных своих земляков, рука об руку, мы сидим с Настенькой в нашем сельском клубе. В зале гаснет свет, на сцену выходят самодеятельные артисты из района, но я ничего не замечаю; вся моя сущность сосредоточена на единственном в мире: на сказочной фее, которая сидит рядом…
     Мы не глядим друг на друга, мы чувствуем один другого (в первую очередь, лично я!). Мы делаем вид, что увлечены происходящим на сцене, но нам, кажется, нет никакого дела до спектакля. Мы слышим только собственное дыхание и, может, стук своих сердец. Вокруг нас никого нет, мы остались одни в целом свете…
     Смелея всё больше, я незаметно протягиваю руку, и пальцем касаюсь Настенькиной теплой ладошки. Она сначала настороженно убирает свою руку, затем, когда я притрагиваюсь вторым пальцем, успокаивается, потихоньку расслабляет свой напряженный локоток, и вот наши руки уже одна в другой – и всё это осторожно, безмолвно, словно не по нашему обоюдному желанию, а как-то само по себе, независимо от нас…
     Теперь мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и не смеем глубоко дышать, чтобы не спугнуть то трепетное, невидимое и такое хрупкое, эфемерное, что вдруг соединило нас… Мы даже похлопать артистам не в состоянии, так как не можем расплести свои переплевшиеся пальцы…
     Так уж получилось, что после концерта мы остались с глазу на глаз. Наступила светлая лунная ночь. В селе непривычная тишь, даже собаки перестали брехать. Перемигиваются звезды. Белеет снег. Мы с Настенькой стоим у ее калитки, за которой она может исчезнуть в любую секунду, но девушка медлит. Всё в той же шубке, в светлой шапочке, она бесподобно красива. И я не выдержал…
     Я осторожно привлек Настеньку к себе и бережно, словно к драгоценному сосуду, прикоснулся губами к ее трепетным губкам. В первую минуту Настенька вздрогнула, затем улыбнулась, затем… светлая слезинка медленно выкатилась у нее из глаз и тихо поползла по юной щечке…
     Лишь на мгновенье Настенька пребывала в растерянности. С непрошенной слезой на лице она вдруг опустила свою легкую руку мне на плечо и, закрыв глаза, нашла своими, нецелованными еще губами, мои горящие губы…

                Под свист вьюги

     В морозную вьюжную пору вдруг проснешься среди ночи и долго вглядываешься в окна, за которыми завывает ветер и мечутся какие-то тени… Полудремля, ты осознаешь, что там, во дворе, нестерпимо холодно, а тут, в комнате, тепло и уютно, и что лежать под одеялом еще долго, и что не надо никуда выходить… И под свист пурги и мелькание теней приходят тебе в голову различные мысли, преимущественно связанные с твоей молодостью и юношеской физиологией…
     Как в калейдоскопе, в виде расплывчатых, полуразмытых образов, вдруг замелькают перед глазами знакомые женские лица, к которым ты привязан незримыми нитями. То ли во сне, то ли наяву ты всматриваешься в эти лица, и понимаешь, что судьба очень благосклонна к тебе, если с семнадцатилетнего возраста не обделяет женским вниманием.
     За окном трещит мороз, а ты видишь себя на мягком душистом сеновале. Молодая женщина, которая жарко прильнула к тебе… Конечно же, это Глафира… У звеньевой открытое любящее лицо, глаза счастливо сияют, а обнаженная полная грудь, волнуя меня, беспрестанно вздымается и опускается под тонкой кофточкой… Ноги у Глафиры тоже открыты; горячие крепкие руки притягивают мою голову к зовущим губам… Ей хотелось ребеночка! А я и не подозревал, в чем дело… В то время я безотчетно любил Глафиру… И она любила меня… Прежде всего, конечно, любила…
     Мельком является моему мысленному взору распутная Тамара… Ее распущенные на ночь волосы, свободная длинная ночнушка… Даже сейчас (а прошло уже едва ли не полгода) я чувствую, как неуютно мне перед ее блудливым изучающим взглядом. Как случилось, что я оказался с ней наедине? Ах, да. Педро удружил. Как явление, не заслуживающее пристального внимания, Тамарины прелести постепенно рассасываются в ночном полумраке, - и по-прежнему за окнами свирепствует дикая метель, словно басовая струна, гудит тугой ветер, мелькают безобразные тени… И неясно, который час; время, скорее всего, остановилось…
     Мила нарисовывается почему-то в полуголом виде… Почему? Быть может, оттого, что я насмотрелся ( и не насытился, как следует!) на нее летом, в то время, когда она занималась своим безупречным торсом… Вот Мила медленно освобождается от тесного, телесного цвета, лифчика, вот из глубин тайника одна за другой на свет появляются ее большие крепкие груди… При розоватом утреннем освещении обе они розовые, даже молочно-розовые; крупные, ярко-красные соски выделяются, словно вишневые ягоды… Мила вздымает руки над головой, и я вижу ее темные подмышки, из которых торчит кудрявая поросль черных волос…
     И трепещет у меня душа, и напрягается тело, и хочется мне стиснуть ее в крепких жарких объятьях, да так, чтобы наша близость, а может, единство, а то и слияние, длились вечно… И, кажется, что-то бормочу я в полусне, должно быть, какое-нибудь любовное признание, и, кажется, я даже постанываю от переполняющих меня чувств, от избытка какой-то животной страсти, от изнеможения… и просыпаюсь я весь в липком поту, и жарко мне, и душно под тяжелым одеялом…
     Целых пять минут требуется мне для того, чтобы прийти в себя. Наконец я успокаиваюсь, снова вслушиваюсь в заунывную песнь метели, снова впадаю в какую-то зыбкую нирвану, и теперь вижу перед собой не то Настеньку, не то Катюшу. И всё-таки это Катюша; это ее руки, оголенные по плечи, так хорошо изученные мной на винограднике… Катюша чем-то огорчена; быть может, тем, что я перемигнулся с Милой?
     А вот и Настенька… Я вижу ее милое личико, по которому медленно сползает счастливая девичья слеза… Первый в ее жизни, по-настоящему взрослый, долгожданный поцелуй, видимо, потряс ее до основания. Она почувствовала, поверила в то, что созрела для большой любви; она убедилась в том, что кому-то нравится, что красива, желанна, а значит, вправе рассчитывать на счастье…
     И снова бесконечная ночь, и вьюга, вьюга, вьюга…

                Снова в техникуме

     Каникулы – явление кратковременное, какими бы длинными они ни были! Мне и хотелось, и – если честно! – было страшновато возвращаться в свое учебное заведение. Хотелось потому, что предстояла встреча с Андреичем, с которым мы крепко сдружились, впереди была учеба, кружки и спортзал, и всё то, к чему так тянет молодую любознательную душу. В то же время я опасался развития дальнейших событий на амурном фронте… Как встретит меня Мила? А Катюша? Ведь рано или поздно наши пути пересекутся… Как вести себя с девушками? В любом случае Катюша обидится на то, что я перемигиваюсь с Милой! А Мила? Не будет ли она иметь на меня какие-нибудь виды? Как быть между двух огней?
     Словом, голова одна, а мыслей уйма! Хотя, с другой стороны, на то она и дана, голова-то, чтобы разобраться, что к чему…
     Втянутый матерью в поспешные сборы (а сало не забыл? А сахара взял? Да банку с огурцами положи-ка в рюкзак!), на некоторое время забываю о недвусмысленной ситуации, в которой очутился по воле обстоятельств. К поискам выхода возвращаюсь лишь в дороге, когда всё уже утрясено; в заиндевелом окошке автобуса проплывают заснеженные поля и долины, которые вскоре снова покроются зеленеющими побегами кукурузы и сахарной свеклы…
     Андреич встретил меня с распростертыми объятьями. Как и я, он привез из своей деревни и сала, и чеснока, и брынзы и, конечно же, не забыл про банку самогона. На радостях (до занятий оставалась еще пара дней) мы хорошенько угостились. В тот вечер нам не хотелось никуда идти, и мы, развалившись на своих кроватях, стали рассказывать один другому о том, как здорово провели каникулы. Как и я, Андреич был занят преимущественно тем, что помогал матери (отца у него не было): наколол дров на всю зиму, перебрал дымоход в доме, провеял пшеницу и кукурузу…
     На улице опять завывало, ветер со злобой рвал провода, но нас это совершенно не касалось…
     Дружеская попойка окончательно выветрила из моей головы все тревоги и сомнения относительно Милы, и я уснул безмятежным сном ребенка, которого выкупали, завернули в сухую пеленку и сунули в рот пустышку. Мне ничего не снилось, меня не беспокоили никакие видения, несмотря на продолжавшуюся метель, гремевшую железным листом на крыше…  Я не боялся завтрашнего дня! Конечно же, я не претендовал на рай, но больших грехов за собой не чувствовал…
     С Милой я едва ли не столкнулся на следующий же день на улице, отправившись в магазин за сигаретами. В нарядной шубке, шапочке и сапогах, красивая и независимая, она шла мне навстречу, что-то отвечая молодому человеку, который старался ее опередить, а оказавшись впереди, преданно заглядывал в глаза. Приутихшая метель, как бы шутя, швыряла в лицо почти невидимый мелкий снег, и Мила грациозным жестом прикрывала свои глаза (еще так недавно обнимавшей меня!) рукой в голубой рукавичке…
     Увидев меня, она даже не смутилась. Более того. Она не обратила на меня ровно никакого внимания, не говоря уже о том, чтобы поприветствовать. И почудилось мне, что Миле не хотелось, чтобы ее спутник догадался о том, что она знается с кем-либо из представителей мужского пола… Она хотела выглядеть в его глазах этакой паинькой, недотрогой, которая понятия не имеет даже о самом невинном поцелуе…
     Уже проходя мимо меня, Мила огласила тихий морозный воздух громким раскатистым смехом; может быть, таким образом она пыталась подавить в себе желание оглянуться, может, боялась, что кивнет головой… Кто знает!
     И долго еще стоял я с опущенной головой на крепком морозе, не веря в случившееся… А редкие прохожие, видя меня в таком состоянии, приостанавливались, качали головой, пожимали плечами и, недоумевая, двигались дальше… Но чем они, в самом-то деле, могли мне помочь?!

                Дружба с Катюшей

     С Катюшей дальше дружеских отношения у нас не развивались. Конечно же, она частенько приходила в мои сны и многое разрешала, но и только! Днем Катюша была – само целомудрие! Впрочем, и я не мог переступить ту незримую разделительную границу, которая установилась между нами с первых дней знакомства, когда Катюша пожала мне руку и предложила свою бескорыстную дружбу.
     Как и раньше, нас постоянно видели рядом, кое-кто из окружающих принимал нашу пару за брата с сестрой, а те, кто мало нас знал, даже думали, что мы с Катюшей намерены пожениться… Мы никого не убеждали в обратном: пусть думают, что хотят!
     Хотя мы строго (в первую очередь, конечно же, Катюша!) придерживались исключительно платонических взглядов, нам было не так уж плохо. Я по-прежнему ходил у Катюши в денщиках, но это не обременяло меня; по большому счету, мне нравилось исполнять такую роль. Не проходило и дня, чтобы мы не увиделись. А в то время, когда не встречались (Катюша могла заболеть!), я чувствовал, что мне чего-то не хватает, то есть, был не в своей тарелке. Мне нужно было выполнить какую-нибудь ее просьбу! Она же, на мой взгляд, тоже не могла ограничиться одним лишь тем, что я оказывал ей различные услуги; я понимал, что Катюша просто цепляется за любой повод, чтобы позвать меня, - ей необходимо было видеться со мной, знать, что я рядом…
     Понятно, что между нами (может, оттого, что виделись ежедневно, до мелочей изучили друг друга и не находили изъянов один у другого) постепенно устанавливались некие связи, которые несколько отличались от простой дружбы. Так или иначе, оставаясь наедине, мы отчетливо понимали, что не сегодня, так завтра уж обязательно, нам не сдержать своих чувств, и мы кинемся в объятья друг другу, и зацелуем один другого, и не сможем отпустить долгое-долгое время… Теперь, когда я ненароком прикасался к ее руке, Катюша не отдергивала ее до тех пор, пока я, спохватившись, не убирал свою руку сам…
     Я не мог не оценить то, что Катюша всякий раз принаряжалась перед тем (даже по самому пустяковому поводу), как встретиться со мной. Простая деревенская девушка, на манер городской модницы, она даже пыталась подкрасить подкрасить губки и навести румянец на щечках. При этом Катюша искоса пытливо взглядывала на меня: ну, как я тебе нравлюсь? И это тоже, должно, было неспроста. Если б я был ей безразличен, она не стала бы краситься и наряжаться…
     В свою очередь, и я старался блеснуть перед ней; в основном, это удавалось мне в спортзале. Играя в волейбол или в теннис, я вдруг замечал, как в спортзале появлялась Катюша. Она тихонько устраивалась в каком-нибудь углу, как будто никому не желая мешать. И я преображался. Я становился вдвое активнее, выносливее и смелее. Я прыгал, как барс, бегал, как антилопа, и был ловок, как белка… Конечно же, меня подстегивал любящий девичий взгляд…
     И всё же, оставаясь вдвоем, мы не могли развязать языки для любовных признаний. Сообща мы занимались своими повседневными делами, а со стороны это выглядело, наверное, очень трогательно, а может, банально: непременно вместе идут на занятия, как правило, вместе возвращаются… Вместе готовят обед, вместе убирают коридор в общежитии… Обычная семейная идиллия, не так ли?
     Что касалось Милы, то ни я, ни Катюша не поминали ее ни злым, ни добрым словом: она для нас не существовала, хоть и встречалась изредка на нашем пути. То, что Катюша не вспоминала о ней, тоже являлось добрым знаком: конечно же, до сих пор она помнила о том, как мы перемигивались с Милой, но, любя меня, простила. Саму же Катюшу я ни разу не видел в окружении парней, даже несколько коротких минут… Вечно занятая различными хозяйственными делами, она и в учебе являлась первой. Бывало, сурово пожурив, даже меня натаскивала по некоторым предметам, в то время, как я пытался пробудить у нее интерес к спорту…
     Ну, как такую можно было не любить?!

                Глафира родила

     Несмотря на загруженность в техникуме, мне удавалось примерно два раза в месяц побывать дома. Заканчивался март; наступили погожие солнечные дни, и многие сельчане уже приступили к работам в своих огородах. В предыдущие годы, несмотря на возраст, наш огород обрабатывала бабушка, а тут она заболела. Так как отец с матерью в это время спешили закончить тюковку табачного листа, огородом пришлось заниматься мне.
     Что ж. Дело привычное. Приехав в очередной раз домой, я, прежде всего, наострил штыковую лопату и, перекинувшись словом-другим с родителями, отправился в огород. Само собой, работы здесь невпроворот: и прошлогоднюю ботву убрать, и ветви плодовых деревьев обрезать, и мусор сжечь. Но бабушка просила для начала взрыхлить почву под лук и чеснок.
     Стоит ли подробно рассказывать о том, как я взялся за лопату и воткнул ее в землю? Думаю, нет. Каждый из нас, так или иначе, держал в руках лопату, хотя, может, и владел ею с невысокой степенью мастерства. Мне же хочется подчеркнуть, что лично я распоряжался этим нехитрым шанцевым инструментом более чем уверенно… Главное тут – иметь хорошее здоровье…
     Когда я закончил (имеется в виду на сегодняшний день, так как работа в огороде не прекращается до осени), начало темнеть. Сразу же похолодало – всё-таки ранняя весна! – потянуло сырым ветерком, зашумели кроны деревьев, то тут, то там проклюнулись звезды… В маленьком окошке летней кухни, куда мы уже переселились на лето, загорелся огонек, значит, и родители закончили тюковать табак. Перед тем, как взяться за дверную ручку, я вдруг услышал знакомое имя. Приостановившись в темных сенцах, я прислушался.
   - Родила, говоришь? – переспросил папаша.
   - Уж тебе-то, как бригадиру, раньше других об этом положено знать, - ответила мать. – Еще позавчера…
   - Выходит, родила Глафира, - задумчиво проговорил отец. – Мальчика, девочку7
   - Да я и сама-то толком не знаю, - громыхая какой-то посудиной по столу, говорила мать.
     Послышались тяжелые отцовские шаги по глиняному полу кухни: папаша любил походить, размышляя.
   - Ну, а Пашка? – спросил, наконец, он.
   - Что «Пашка»? – не поняла мать.
   - Ну… рад? Доволен?
    - Еще бы. Заколол, вон, свинью. Родню сбирать будет.
     Отец сделал еще несколько шагов по кухне:
   - И кем теперь заменить Глафиру? Кому звеньевой быть? Что-то ума не приложу.
     Торчать под дверью было нечего, и я вошел в помещение. Ну и удивились бы, наверное, родители, если б узнали, что стали дедушкой и бабушкой, а я – их сын – молодым отцом! Но не сообщать же им, в конце-то концов, о своих невинных юношеских проделках… Да и вряд ли поверили бы… Короче говоря, глянули отец с матерью так равнодушно в мою сторону, что мне даже обидно стало оттого, что они ни в чем меня не подозревают. Более того, немедленно опустились до повседневных, обыденных дел.
   - Ну, что? – спросил папаша. – Закончил?
   - Завтра с утра поможешь грузить тюки, - сказала мне мать. – Придется встать пораньше.
   - Выспится, - успокоил отец. – Машина-то в восемь будет…
     Но я их не слышал. Оглушенный сногсшибательной новостью, присел за стол, не обратив даже внимания на гранчак с самогоном, протянутый отцовской рукой. Папаша с удивлением посмотрел на меня – когда это было, чтобы сын отказывался от выпивки?! – и я поспешил осушить тару. За счастье новорожденного! Пусть растет здоровым и крепким! Пусть будет удачлив!
     Видимо, я был еще очень молод, чтобы в полной мере осознать то, что случилось, и через некоторое время успокоился; впрочем, не настолько, чтобы забыть обо всем…
     Хотелось ли мне видеть младенца? Скорее всего, хотелось… Но разве я мог что-либо предпринять для того, чтобы осуществить свое желание? Порой обстоятельства бывают сильнее нас…

                Катюша ослабляет позиции

     Приближалось время весенней сессии (экзамены, зачеты), и мы с Катюшей – голова об голову! – проводили время то в библиотеке, то в читальном зале. Я «запустил» химию и тригонометрию, и катюша прилагала все усилия для того, чтобы укрепить мою слабую волю и направить ее в русло данных наук. Я почти не сопротивлялся, тем более, что всякий раз мы с нею оказывались в непосредственной близости, то есть, прижимались друг к другу плечами, соприкасались руками, а когда ее темная волнистая прядка волос касалась моего лица, сердце у меня сладко замирало…
     Мечтал ли я о том, чтобы у нас с Катюшей сложилось что-нибудь серьезное? Ну, к примеру, если закончим мы учебу и получим дипломы агрономов… Останемся ли вместе? Поженимся ли? Построим ли свой дом? Обзаведемся ли детьми? В такую отдаленную перспективу я, конечно, не вглядывался, хотя, может, и стоило бы. Ведь из Катюши могла получиться исключительно заботливая жена, которая не изменит, не предаст. У такой и муж будет сыт, и дети здоровы, и дом – полная чаша. О таких женах можно только мечтать! К сожалению, далее сиюминутных отношений (обнять, поцеловать) мои юношеские мечты не простирались…
     Думала ли Катюша о том, чтобы создать со мной семью? Скорее всего, да, думала, и, может быть, даже надеялась. Ведь всё, за что бы она не взялась, выходило у нее основательно, надежно и крепко, не на один день. Видимо, и я был выбран ею для дружбы не случайно, а за какие-то несомненно положительные качества, просто так, ни с сего, ни с того, Катюша ко мне бы не подошла…
     После нескольких месяцев бескорыстной дружбы, в течение которых мы друг друга очень и очень дополняли, я не мог допустить какого-нибудь легкомыслия в ее адрес. Тем более, мне не хотелось забираться в такие дебри (что-то обещать, намекать на совместное будущее), из которых нет выхода. Я боялся подвести Катюшу, ведь обещанного три года ждут, а иногда и не дожидаются… По большому же счету, я зашел в тупик, и не знал, как быть…
     Время от времени, вздохнув, Катюша всё же устраивала передышку в наших напряженных житейских заботах. Как-то в субботу, посчитав, что пора и расслабиться, она заглянула в нашу комнату. Мы с Андреичем пододвинули ей табурет; я приготовился выслушать, подозревая, что Катюша явилась не зря. Притворившись, что давно не курил, товарищ выкатился в коридор.
     Катюша испытующе посмотрела на меня, нахмурилась: стоит ли ей давать слабину? Достоин ли я поощрения? Заслужил ли? Я стоял перед ней с лицом невинного ребенка. Наконец она улыбнулась:
   - А в РДК (районный дом культуры) фильм завезли. Индийский… Как ты на это смотришь?
   - Ну, что, - ответил я, зная, что ей не терпится услышать ответ. – Надо идти… Слезы, грезы, песни, любовь…
   - Любовь, любовь, - проворчала Катюша. – Ну, раз ты настаиваешь… Пожалуй, сходим!
     И вот мы сидим в последнем ряду зрительного зала (для того, чтобы на нас не обращали внимания) и постепенно втягиваемся в жгучие коллизии индийского кинофильма. Конечно же, мы знаем, за чем пришли: здесь множество любовных сцен, во время которых, будто ненароком, можно взяться за руки и долго так сидеть, боясь шевельнуться. В моменты особенно бурных проявлений индийской любви можно даже приобнять Катюшу, которая сделает вид, что ничего не заметила…
     Рано или поздно фильм закончится, и нам снова придется ломать голову над тем, как быть. Но это случится через час-полтора. А пока не надо ни о чем думать: мА с Катюшей радуемся нашей близости, нам хорошо вместе и, по большому счету, мы счастливы… А после окончания кинофильма мы с ней выйдем из РДК, и все будут на нас оглядываться. В первую очередь, конечно, на красивую, строгую и неподкупную Катюшу. Я же буду шагать с ней рядом и гордиться тем, что провожаю ее именно я, а не кто-нибудь другой…

         Снова некоторые соображения относительно любви

     Остросюжетные индийские фильмы зачастую наводят на долгие размышления. Может, я буду выглядеть смешным, если стану рассматривать себя в роли этакого прожженного ловеласа и страдальца на фоне хитроумных индийских страстей и переживаний, но жизнь моя, кажется, складывается таким образом, что порой и в кино не увидишь!
     Вот, скажем, Катюша…
     Мне до сих пор неясно, люблю я ее или нет. И вообще, что такое любовь? Страсть? Дружба? Уважение? Привычка? В нашем с Катюшей случае, как это ни банально, скорее всего, привычка. Около полугода мы неизменно встречались, помогали, чем могли,  один другому, были близки духовно – что-то обсуждали, о чем-то спорили, может, даже скучали, если долго не виделись, может, нас даже тянуло друг к другу, - и вот, любовь! Но такова ли настоящая любовь на самом деле?
     С Милой, с которой было намного проще, ни с сего, ни с того начали развиваться стремительно бурные отношения. Скорее всего потому, что она сама того хотела. Грубо говоря, Мила просто-напросто использовала меня. Любил ли я ее? Любила ли она меня? Впрочем, если рассматривать мои любовные отношения с такой стороны, то, выходит, что и Глафира использовала меня…
     Гм-гм…
     Да, но Глафира поступила так ради высокой цели, во имя продолжения рода человеческого и, скорее всего, мы с нею никогда уже не окажемся вдвоем на сеновале… Мила же… Стыдно даже вспоминать… Теперь понятно, что отдалась она мне, исключительно удовлетворяя собственные сексуальные потребности. Теперь, когда я трезво смотрю на наши отношения, я всё больше убеждаюсь в том, что произошло именно так…
     И как это я, мужчина, который по своему статусу является инициатором в подобных делах, заводилой, который сам обязан добиваться женской любви, оказался в роли ведомого? Странно. Не потому ли, что был молод, несмел, а может, - чего уж тут прятать голову в перья! – именно так со всеми и происходит на заре неопытной юности?
     И, наконец, Настенька, с которой, кроме единственного поцелуя, у меня ничего не было… Почему в последнее время я всё чаще о ней вспоминаю? Отчего перед глазами, будто наяву, нет-нет, да и появится ее юное личико с безмолвно вопрошающим взглядом? О чем она хотела меня спросить? Что я сумел бы ей ответить?
     Ангельский лик Настеньки преследовал меня и во время пребывания с Катюшей. Бывало, уставлюсь я на Катюшу, а она… расплывается-расплывается перед глазами, и вдруг – ба! – милые черты Настеньки. И потянусь я к ней, и вздрогну, и опомнюсь… И Катюша вздрогнет, смущенно отведет глаза, но ни о чем не спросит… Скорее всего, ей кажется, что я увлекся единственно ею…
     На параллельном курсе занималась девушка, странно похожая на Настеньку: лицо, прическа, ноги… И я несколько раз поджидал ее в коридоре, чтобы хоть издали полюбоваться ею… Вскоре незнакомка стала обходить меня стороной.
     Не первый день уже хочется мне сделать Настеньке подарок. Какой? Ну, во-первых, очень скромный (чтобы не подумала, что хочу ее подкупить!), во-вторых, такой, чтобы устроил нас обоих: ей бы понравился, а я был бы счастлив от того, что сумел угодить Настеньке. Мне бы хотелось, чтобы, принимая из моих рук какую-нибудь безделушку, она вдруг преобразилась; чтоб тонкие руки ее дрогнули, а милое личико стало еще милей. Независимо от стоимости подарка, а потому, что подарил его я… Именно я!
     О своей несравненной Настеньке я не рассказывал даже Андреичу, от которого у меня не было никаких секретов. Мне почему-то казалось, что не следует тревожить то светлое и чистое, что свило робкое гнездышко в моей трепещущей душе, я боялся спугнуть его; в то же время (деревенский житель, выращивавший подсолнечник и сахарную свеклу) я хорошо знал, что если растение не поливать, оно вскоре зачахнет…

                Девушка с веслом

     Весна выдалась поспешной, суматошной и бурной, словно сорвалась с цепи. Еще вчера было ветрено и сыро, в парках еще темнел слежавшийся снег, а сегодня – глянь-ка! – уже сверкает солнышко, голубеет небо, и почти на каждой ветви охорашиваются и перезваниваются быстрые птички… Несомненно, и в душе случились перемены; наверное, у каждого: люди повеселели, выпрямились, шагают навстречу друг другу и… улыбаются! Может, даже не вам, а просто так, непроизвольно, потому что тепло, потому что светит солнышко, поют птички, и им, людям, хорошо…
     Весна, однако, наложила на нас двойные обязательства, ведь большинство учащихся техникума происходили из деревень, окружавших райцентр, и теперь им приходилось и учиться, и почаще бывать дома, чтобы помочь, втягивавшимся в сельскохозяйственные работы, родителям. Не попал в список исключений и я. В очередной раз мать взялась обрабатывать «норму»; бабушка всё болела, а отец почти не покидал свою бричку: метался по полям, отмеряя колхозницам делянки. Домашнее хозяйство осталось беспризорным, и теперь я приезжал домой два-три раза в неделю…
     В районном универмаге я присмотрел для Настеньки сувенир: то была небольшая статуэтка, которая называлась «Девушка с веслом». Спортсменка чем-то неуловимо напоминала мою Настеньку: такая же стройненькая, грациозная, с длинными ногами и миловидным лицом. Может, потому-то, после долгих поисков, и остановился я на ней, призывающей двигаться вперед, и только вперед! Пусть Настенька поставит «Девушку с веслом» где-нибудь на видном месте, чтобы вдруг, ранним утром, она попалась ей на глаза, и чтобы Настенька взмахнула руками и ощутила себя легкой, как птица!
     Приехав домой, я завернул «Девушку с веслом» в чистую тряпочку, и стал дожидаться момента, чтобы передать ее Настеньке. Но за домашними заботами такого случая не предоставлялось. Два или три раза Настенька мелькнула передо мной сквозь щель в заборе, однажды вышла с ведром к колодцу, но я замешкался: а правильно ли я поступаю, даря Настеньке «Девушку с веслом»? Так ли, как я задумал, истолкует она мой прозрачный намек на символические полеты? Не обидится ли? Не отвернется ли и не уйдет, не пожелав даже слова сказать? Итак, несколько путаных (а скорее, рваных) мыслей , вдруг мелькнувших в моей голове, и воспрепятствовали тому, чтобы я кинулся к Настеньке…
     Весна вступала в свои права, и теперь мать с отцом больше времени отдавали полю, нежели домашнему очагу. Бабушка лишь изредка выходила в огород. Я метался между селом и райцентром. И всё же это было прекрасное время! Уже начала цвести сирень… Приближались летние каникулы, а значит, просматривалось озеро, рыбалка… Но самым главным в моей теперешней жизни было то, что где-то рядом, под одним небом со мной, обитала несравненная девушка Настенька, с которой я рано или поздно встречусь и торжественно вручу ей «Девушку с веслом»…
     Как-то вечером, усевшись за стол, отец налил себе гранчак самогона, с минуту рассматривал его на свет, затем загадочно спросил у матери:
   - Ну, что, мать, рискнем?
     Мать неопределенно пожала плечами: рискуй, мол, если считаешь необходимым. Я насторожился.
   - Если продать бычка, - продолжал отец, что-то прикидывая в уме, - да три-четыре мешка пшеницы, - оно и наберется…
   - Наберется-то наберется, - слабо парировала мать, - но нужен ли он нам? Когда смотреть-то будем?
   - Это телевизор-то? – вскричал папаша. – Ну, уж найдем время, чтобы включить… Ты посмотри-ка, что вокруг делается! Какие события происходят! А мы сидим в своей деревне, как суслики в норе, и ни о чем не подозреваем…
     Отец осуждающе посмотрел на нас с матерью и сделал суровое (и справедливое, на мой взгляд) заключение:
   - Нет, нет! Без телевизора мы, как без рук!

                «Рекорд-64»

     В ту далекую пору, когда ни мобильников, ни интернета не было, людей вполне устраивало обыкновенное радио, так сказать, радиоточка. В нашей семье, кроме того, имелся патефон. (Сегодня, наверное, немногие знают, что это такое). Радиосигналы шли по двум проводам, висевшим на столбе, и, стоило нам воткнуть вилку в розетку, как тут же из коробочки раздавался голос какого-нибудь невидимого комментатора. Таким образом мы держали связь (как видите, одностороннюю) с внешним миром.
     О телевизоре мы знали лишь понаслышке. Ни у кого в селе телевизора не было. Отец мой – по тем временам человек передовой, любознательный! – давно уже мечтал о «голубом экране» в доме. Не однажды в нашей семье заходили разговоры о приобретении телевизора, но решение вопроса откладывалось – то денег не было, то времени не хватало. А в универмаге райцентра телевизоры продавались. Правда, большого выбора не было. Назывались те телевизоры «Рекорд-64».
     И вот в один из моих приездов домой, едва я отворил дверь в летнюю кухню, в глаза мне бросился… Да, да. На столе стоял новехонький «Рекорд-64». Телевизор не работал, но вокруг него стояли отец, мать и бабушка и с глубокомысленным почтением взирали на темный экран. Мне тут же доложили, что к телевизору нужен стабилизатор, которого не оказалось в универмаге, но который вскоре завезут, затем необходимо установить антенну, прикупить метров двадцать-тридцать кабеля, затем привезти из райцентра специалиста, который мог бы всё это смонтировать и запустить, затем… Не буду перечислять все «затем» и «потом», скажу лишь, что благодаря предприимчивости отца, в один из моих очередных приездов телевизионный экран уже горел ярким голубым пламенем…
     Ровно два дня мы созерцали всё подряд, ни на минуту не выключая наш черно-белый «Рекорд-64». А на третий день,  прогулявшись по кухне, отец запустил пятерню в свои густые черные волосы:
   - Негоже, братцы, скрывать от общественности свое приобретение. А остальные не люди, что ли? Давайте-ка расширим поле деятельности нашего телевизора: откроем двери для широкой публики!
     Сказано – сделано!
     Через полчаса наш «Рекорд-64» бы водружен во дворе на какие-то ящики; перед ним появилась лавка, на которой по утрам заседали звеньевые, нашлось несколько деревянных чурбаков, - таким образом, кинотеатр под открытым небом был готов к приему первых зрителей. А их не пришлось долго упрашивать.
     Как только стемнело, наш двор преобразился. Началась программа «Время», и какой-нибудь сельчанин, осторожно усаживаясь перед телевизором (а то и ложась прямо на землю), прикладывал палец к губам: я тихо, мол, не помешаю, хотя черно-белому диктору на голубом экране это вовсе не мешало… Люди видели подобное чудо впервые и, огрубевшие на вечной колхозной работе, прокаленные солнцем и обдутые сырыми весенними ветрами, переставали дышать, всматриваясь в мелькавшие картинки с восторгом, как дети…
     Как какие-нибудь запорожские казаки, вповалку, сидя и стоя, знакомились мои темные земляки с незнакомыми им сюжетами из чужой жизни. Забыв о том, что надо поесть и помыться, а тем более, накормить скотину, допоздна задерживались они перед, более чем скромным, ящичком («Рекорд-64» был не больше чемодана), чтобы разузнать о том, что творится на белом свете. Я сидел среди них, тоже забыв обо всем, что касалось моей повседневной вялотекущей жизни. Единственное лишь нельзя было вытравить из моей головы никаким «Рекордом-64»: это призрачное видение тоненькой белокурой девочки, почти девушки, которой, кажется, и дела не было до телевизионных передач…
     Эх, если б рядом сидела Настенька! Как сладостно было бы вместо политических воззрений какого-то Бовина вслушиваться в ее тихое дыхание!

                Глафира и Пашка

     В один из моих очередных набегов на село (уже незадолго до летних каникул), вечерком, повстречались мне Глафира с Пашкой. Перед Глафирой величественно катилась голубая (значит, мальчик!) коляска, Пашка шествовал рядом – руки в брюки –  курил  сигарету и методически сплевывал. Супружеская чета, скорее всего, решила прогулять своего малыша. Было тепло, тихо, безветренно: именно то, что надо ребенку, который вволю надышится свежим весенним воздухом, а затем безмятежно уснет…
     Увидев меня, Глафира ничуть не смутилась. Как всегда, как всем вокруг, она приветливо улыбнулась, приостановилась, что-то поправила в коляске. У меня несколько подогнулись ноги.
   - Ну как, Ванюша, - как ни в чем не бывало, как будто не было ни минуты перерыва в наших отношениях, ласково спросила звеньевая, - тяжело учиться? Небось труднее, чем прашевать свеклу?
     Хмурый, как всегда, Пашка вопросительно поднял левую бровь: сознавайся, мол!
     Не зная, отвечать ли по существу или же отделаться каким-нибудь пустячным словом, я выдавил из себя:
   - Привыкаю потихоньку…
   - А мы, вот, гуляем, - не спеша, продолжала Глафира, желая, видимо, подольше задержаться со мной, - ребенку нужно бывать на свежем воздухе.
     Пашка согласно набычил голову: ребенку действительно не вредно бывать на улице! Закурил новую сигарету. Далеко сплюнул. Мрачное лицо его выражало полное спокойствие: кажется, он был по-своему счастлив!
     На Глафиру без восхищения невозможно было смотреть; долгожданное материнство произвело в ее облике удивительные перемены: звеньевая то и дело тянулась к своему первенцу, убаюкивая и оберегая его, - сейчас в этом маленьком существе для нее был сосредоточен весь мир! Она стала еще женственнее; спокойная, величавая, может, несколько медлительная,  настоящая мадонна с какой-нибудь церковной иконы… Мне даже показалось, что я немножко не узнаю ее!
   - А может, тебе хочется взглянуть на нашего ребенка? – вдруг спросила Глафира, налегая на слово «нашего».
     Пашка неодобрительно фыркнул, дернул плечом, бросил:
   - Еще сглазит!
     Глафира не заметила его недоброго взгляда:
   - Вот какой он у нас!
     Мальчик был крупненький, пухленький, на лицо круглый  с носом-пуговкой. Он внимательно нахмурил черные бровки, усмехнулся. Потом пошевелил губками, нахмурился.
   - Весь в меня! – похвастался Пашка-механизатор, щелкая перед личиком младенца своими узловатыми пальцами.
     Мы с Глафирой переглянулись.
   - Похож! – вынужден был согласиться я, так как ничего другого в данной ситуации не скажешь.
     Мы постояли еще несколько минут и разошлись в разные стороны. Глафира – по-прежнему гордая и величественная, Пашка – счастливый, уверенный в себе, я – растерянный, беспомощный. А что мне оставалось делать? Не станешь ведь оспаривать отцовство! Тем более, что и смыслы в том мало: ну, что я стану делать с ребенком, если его даже и признают моим?!
     Я брел вечерней улицей, сам не зная куда (хотя перед этой встречей направлялся прямо домой), и – шаг за шагом – очутился на сельском озере, где проводил летом всё своё свободное время. Присел. Задумался… Когда очнулся, с удивлением увидел, что рядом со мной сидит дядя Коля, с которым мы частенько рыбачили вместе. Он протянул мне сигарету. Мы закурили.
   - Ты чего на рыбалку-то не ходишь? – спросил, наконец, дядя Коля.
   - Учусь! – веско отвечал я.
   - А-а-а! – глубокомысленно заметил он.
     Снова помолчали.
   - Ну, ладно, - сказал дядя Коля. – Я пошел. А ты, если захочешь порыбачить, - пожалуйста! Лодка, Ванюшка, на старом месте. Вон там, в камышах. В любое время можешь воспользоваться. Не забудь только вернуть ее…
     Через минуту он исчез во тьме ночной, а я, вздохнув, закинул рюкзак за спину и поплелся домой…

                Сюрприз для Настеньки

     Я, конечно, хорошо помнил о том, где находилась дядиколина лодка, так как не однажды ею пользовался и, разумеется, аккуратно возвращал на место. Рыбачить с лодки – одно удовольствие: ты можешь поплыть, куда угодно, остановиться где-нибудь в укромном месте, затаиться, подождать… Вообще, красота, романтика! И тут мне пришла в голову неожиданно пугающая мысль: а что, если поплавать по озеру с Настенькой? Как-нибудь воскресным теплым днем, когда ярко светит солнышко, когда на озере тепло и тихо, а на том и другом берегах, в кустарниках, распевают птички… Прокатить бы ее в лодке из одного конца озера в другой, а может, где-нибудь, в отдаленном уголке, остановиться, а может, подсесть поближе, а может…
     Взволнованный и обрадованный, я стал караулить Настеньку, чтобы каким-нибудь образом заманить ее на озеро. Вскоре случай подвернулся. Легкая, порывистая, но заметно повзрослевшая, уже знающая себе цену, она выпорхнула к колодцу. Я сделал вид, что только что подошел (хотя стоял с полчаса уже) и, вместо своих, наполнил Настенькины ведра. Слово за слово, разговорились. Оказывается, у нее начались летние каникулы: Настенька закончила восемь классов и собирается осенью идти в девятый. Средняя же школа находилась в райцентре. Значит, с сентября наши пути обязательно пересекутся…
     Осмелев, я напомнил ей, что завтра воскресенье, что было бы неплохо… ну, скажем, погулять… тем более, по берегу озера… что я покажу ей нечто такое… что…
   - Я приду! – внимательно поглядев на меня, твердо сказала Настенька.
     Подхватила свои ведра – только я ее и видел.
     (Тут надо сказать, что взволнованный и непоследовательный, в тот трепетный момент я совсем забыл о «Девушке с веслом…»)
     О многом хотелось поведать мне Настеньке… Но о чем конкретно? Быть может, о том, как однажды я вложил букетик цветов в щелку ее калитки… Может, как лунной ночью через открытое окно проник к ее девичьей кровати и долго любовался спокойно-безмятежным лицом… Мысли мои смешались…
     И вот мы идем бережком безбрежного озера, и всё вокруг так торжественно, так величественно и здорово – и солнце яркое, и небо голубое, и воздух прозрачно-чист, и птички с самого утра поют и заливаются! – что говорить о каких-нибудь мелких деталях просто язык не поворачивается… Ну, положил цветы на крылечко девушки… Ну, полез в окно… Глупости какие-то! Несмело взявшись за руки, мы уходим всё дальше от села, а я, видя приближающиеся камыши, в которых спрятана лодка, с видом чародея, из рук которого вот-вот выпорхнет голубь, беспричинно смеюсь и сулю Настеньке:
   - Сейчас, сейчас! Вот сейчас и увидишь!
     Оставив девушку на берегу, я лезу в воду, раздвигаю камыши и вот… появляется длинная дядиколина лодка, почти индейская пирога. Настенька ахает, совсем по-детски, хлопает в ладоши: кажется, я ее удивил… Да, она в восторге! Я немедленно подвожу ладью к берегу, и Настенька, слегка приподняв белое платье, осторожно перекидывает легкую ножку в наше первое совместное суденышко. Садится напротив, счастливо улыбается. Видя, что всё в порядке, я берусь за весла.
     Сегодня озеро так спокойно, что слышно почти за сотню метров, как вдруг серебристо блеснет  и шлепнется в воду какой-нибудь карась. Прикрывая руками колени, которые высовываются из короткого платья, Настенька поглядывает налево и направо, и чувствую я, что ей нравится кататься на лодке.
     Мы выплываем на середину озера, я делаю сильный гребок, и вижу, как из-под рук Настеньки белоснежно выглядывает краешек ее трусиков. В замешательстве я делаю еще один сильный взмах веслом…
     Проследив за моим взглядом, Настенька пытается надежнее прикрыть себя; она стыдливо взглядывает на меня, почти умоляюще переплетает на коленях тонкие руки, и я… отказываюсь от своей глупой затеи. Чтобы успокоить девушку, бережно беру ее за плечи, усаживаю рядом с собой и даю в руки одно из весел. Защитив таким образом ее от своих же собственных притязаний, успокаиваюсь. Успокаивается и Настенька, и теперь мы просто плывем, поглядывая по сторонам. По глазам Настеньки я вижу, что она счастлива…
     Надо ли теперь говорить о том, насколько счастлив был я?!

                Мракобес получает по шее

     Педро с Мракобесом стали неразлучны: с тех пор, как мы виделись в последний раз, кажется, так и ходят вдвоем. Педро любит, когда у него есть оруженосец, так сказать, Санчо Панса. На фоне Мракобеса он выглядит значительнее. Впрочем, встретились и разбежались… Ан нет. У них, как будто, есть ко мне дело.
   - Ну что, студент, жив-здоров? – для начала интересуется Педро.
     На такой вопрос можно и не отвечать, но я миролюбиво сообщаю землякам:
   - Как видите. Что со мной сделается? Даже счастлив, не в паршивую минуту будь сказано.
     Видя, что меня не сбить с толку, приятели разочарованно переглядываются.
   - Всё учишься? – в тон Педро сосюкает Мракобес.
   - И даже неплохо, - опять парирую я, понимая, что своими ответами начинаю раздражать друзей.
   - Ну-ну, - неопределенно бросает Педро.
   - Так-так, - не отстает от вожака Мракобес.
     Им не терпится приступить к разговору, ради которого они меня остановили, но дружки не знают, с какой стороны удобнее приступить к делу.
   - Может, что-нибудь случилось? – направляю земляков в нужное русло. – Что же?
   - Да ничего, - закуривая, равнодушно говорит Педро. – Так, шли мимо…
     Будучи плохим дипломатом, Вовка Мракобес всё же не выдерживает; чувствуется, что он крайне заинтересован в чем-то, ему очень хочется разобраться в перипетиях моей судьбы.
   - Шли мимо… - повторяет он. – Да чего тут топтаться на месте? Дошли до нас слухи, студент, что ты с Настюхой путаешься…
     Меня покоробил тон Мракобеса, тем более, грубое выражение. Что значит, «путаешься»? Слово-то какое… И вообще, какое ему дело до моей личной жизни? Кем приходится ему Настенька? Сестрой, которую надо оберегать? Любимой девушкой, которую он не хотел бы потерять? Педро с прежним равнодушием изучал спичечный коробок.
   - Почему же обязательно «путаюсь»? – всё еще не желая портить отношений с ребятами, усмехаюсь я. – Встретился вот на днях… На лодке покатал…
   - Да ты не бойся, бить не будем, - не унимался Мракобес. – Кто нам Настюха? Да никто ведь! Просто любопытно очень…
   «Что же его так мучает? – недоумевая, подумал я. - Любопытство, вишь ли, заело…»
   - Интересно бы узнать нам с Педро, - продолжал Вовка Мракобес (хотя Педро, как будто, почти не проявлял интереса), - далеко ли зашли ваши отношения… Короче говоря, сознавайся: трахал ли ты Настюху?
     От неожиданности я глаза вытаращил: как? Настеньку? А разве такое допустимо? Неужели о Настеньке можно так подумать? Чистое, светлое, почти святое существо, достойное лишь того, чтобы его на руках носить… Как у Мракобеса мог повернуться язык, чтобы выговорить подобные слова? Почему, вообще, всё это пришло ему в голову?
     А Вовка, видя меня в замешательстве, весело подмигнул дружку: немало еще лохов, мол, бродит по белу свету!
   - Ладно, ладно, девственник, ясно, что не трахал. Покраснел, как буряк… А чё с ней возиться, с Настюхой-то? Вот я бы на твоем месте не ходил, как варёный… На лодке покатал… Я бы ей сразу платье на голову задрал…
     И тут я не выдержал. Меня словно подменили: абсолютно не владея собой, я схватил Мракобеса за шиворот и так треснул по шее, что у того, кажется, искры из глаз посыпались… Мракобес взвизгнул, как щенок, вырвался из моих лап и отбежал в сторону…Я думал, они вдвоем накинутся на меня, друзья как-никак, но Педро только сплюнул и отвернулся. Должно, и ему противно было слушать всё это, а тем более, смотреть на то, как корячится Вовка Мракобес – трус и подлюка.
   - Еще раз скажешь в адрес Настеньки корявое слово – искалечу! – глухо сказал я Мракобесу, уже несколько сожалея о том, что сорвался. – Ты понял, поддонок?
     Вовка с надеждой повернулся к Педро: не видишь, мол, как приятеля обижают? Но Педро уже шагал в сторону тракторной бригады: на работу подался, что ли?

                Тамара выходит замуж
     У помещения сельского Совета стоят несколько мотоциклов с колясками. Сейчас их редко можно увидеть, а в дни моей молодости мотоцикл с коляской был основным средством передвижения на селе. Кроме того, престижным транспортом, так как редко у кого имелся. Итак, стоят три или четыре мотоцикла, в сторонке несколько почтенных человек: мужчины, женщины, Любопытствуют, значит. Видимо, ожидают какого-то события.
     Из переулка вдруг появляется Педро, который минуту стоит в раздумье: идти ли по своим делам или же свернуть к сельсовету? Наконец принимает решение и двигается в мою сторону. Протягивает руку:
   - Чего это народ-то толпится? Вроде праздника никакого…
   - Сам не знаю, - отвечаю по существу, - пробегал вот мимо…
      Педро на минуту задумывается, потом вспоминает:
   - Да ведь это… Тамара сегодня расписывается!
   - Тамара? – удивляюсь я, но Педро не успевает ответить.
     Во всю ширь распахивается сельсоветская дверь, и на верхней ступеньке утверждаются счастливые жених и невеста.
     Почтальонша Тамара – приземистая, кубообразная, и незнакомый нам (как казалось впоследствии, из соседней деревни) пожилой мужчина – тоже невысокий, лысоватый, какой-то темный лицом, будто обгоревший на солнце. Новобрачные на минуту-другую застревают на крыльце; Тамара обводит собравшихся пасмурным взглядом, она, конечно же, помнит о своей незавидной репутации на селе. Мужичок обреченно вздыхает: женится он, скорее всего, не по большой любви, а в силу житейских обстоятельств – не то жена померла, не то выгнали из дому…
     Зачихали мотоциклы. Сейчас жених с невестой погрузятся в коляски, и свадебный кортеж выедет на центральную улицу села, чтобы свернуть к почтовому отделению, которое одновременно служит Тамаре жильем, где, надо полагать, немногочисленные гости усядутся за праздничный стол…
     Проходя мимо нас, Тамара вдруг смерила нас с Педро таким презрительным взглядом, что со стороны могло показаться, что когда-то мы очень сильно ее оскорбили. Меня обдало гнилостным запахом ее затхлого дивана, каких-то спертых духов, которыми Тамара окропилась перед выходом из своего логова, и я непроизвольно шагнул в сторону, чтобы быть подальше от молодых… Педро тоже поморщился, но устоял на месте. Ему, должно быть, а мне уж точно, очень жаль было мужичка, попавшего в глубокую западню…
     Нареченная села в коляску и, уже оправляя свое пышное свадебное платье, еще раз с высокомерием королевы негодующе смерила нас ненавидящим взглядом: ублюдки, мол, хамы и сво- лочи! Жених схватился за мотоциклетные рога, кряхтя, перевалился в седло, и газанул так, что всю сельсоветскую площадь обволокло дымом. С этой минуты для Педро (с которым Тамара могла бы и поздороваться) дорога на почту была заказана…
     Свадебный кортеж, давя собак, которые выскакивали из подворотен, скрылся с глаз; свидетели разошлись, а мы с Педро еще долго стояли, несколько пристыженные, и молча прикидывали: а в чем же виноваты мы перед Тамарой, которая чуть не испепелила нас своими огненными очами? Почесав затылок, Педро задумчиво озвучил нашу тождественную мысль:
   - А мы-то тут причем? – и добавил: - Видимо, она хотела выглядеть лучше, чем есть на самом деле…
     Уже впоследствии, став взрослым человеком, я с удивлением удостоверился в том, что жизнь складывается так, что великие блудницы зачастую устраивают свои судьбы значительно лучше неподкупных праведниц. Почему так получается, одному богу известно. Что же касается Тамары, то она, наверное, имела полное право ненавидеть нас, неуемных самцов (а мы с Педро подвернулись под горячую руку!), стараниями которых и была опущена на самое дно непростых человеческих отношений. Впрочем, с законным браком! Пусть с сегодняшнего дня ее супружеское ложе доставляет ей неизменную радость и полное спокойствие…

                Мила получила диплом

     Последний день в техникуме перед летними каникулами. Чувства, надо сказать, прямо противоположные: с одной стороны – облегчение, удовлетворение от того, что всё идет хорошо, с другой – горечь расставания с Катюшей, с Андреичем; предчувствие новых трудовых буден в поле, по хозяйству; отец, кроме того, обещал устроить меня на лето помощником комбайнера; придется поработать на колхоз…
     Первый курс я закончил неплохо: стал успевать по всем дисциплинам. Дважды выступал за техникум на республиканских состязаниях по настольному теннису. Осенью отличился на уборке винограда: мы с Катюшей собрали около восьми тонн сырья. Вообще, участвовал везде и всюду – кажется, здесь меня уважали… И вот первый курс позади, и мне весело и грустно, и душа рвется домой, к своим, к Настеньке, и не хочется покидать стены учебного заведения, и чего-то не хватает…
     Андреич попрощался со мной еще вчера. Подхватил свой рюкзак – и двинул домой, в соседнее село. Переполняли ли товарища подобные чувства? По-моему, да, так как Андреич, отвернувшись, по-быстрому хлопнул меня по плечу и предпочел тут же расстаться. Что ж. Осенью встретимся. Лето – оно короткое, быстро мелькнет.
     И вот я закрываю на ключ дверь в нашей комнате (в течение лета придется несколько раз побывать в общежитии, чтобы произвести ремонт), вот между знакомых шкафов и шкафчиков по длинному коридору выбираюсь на крыльцо, на минуту-другую задерживаюсь на хорошо изученной, выщербленной верхней ступеньке…
     Вдруг…
     Будто давно уже поджидая меня, от высокого, в несколько обхватов, тополя, произраставшего в нашем дворе, отделилась… Мила. На лице ее блуждала почти не знакомая мне, искательная улыбка. Мила театрально развела руками, словно удивляясь (и в то же время радуясь) моему появлению, моментально взяла себя в руки. Шагнула навстречу, делая вид, что очень взволнована неожиданной встречей.
   - Ну, привет! – развязно сказала она, словно мы находились в самых приятельских отношениях, словно расстались только вчера (хотя не пересекались месяца полтора).
   - Здравствуй! – сдержанно отвечал я, очень хорошо помня, как Мила в обнимку с очередным своим кавалером прошла мимо, не поздоровавшись.
   - И чего мы такие серьезные? – уже игриво продолжала Мила, окончательно придя в себя.
   - Почему же серьезный? – поневоле втягиваясь в разговор, парировал я. – Как всегда…
   - А я вот диплом получила, - фамильярно подмигивая, сообщила Мила. – Финита ля комедия. Учеба – тю-тю…
   - Поздравляю! – доброжелательно сказал я.
   - Жду теперь распределения. Может, в ваш колхоз направят. Агрономы вам нужны, нет?
     Я неопределенно пожал плечами: может, и нужны, мол. Не я решаю. Мила тем временем решительно положила мне руку на плечо, и я увидел в ее глазах так знакомый мне, призывный огонек:
   - А что, Ванюшка, если отметить событие? Дипломы-то ведь не каждый день получают… Возьмем пузырь водяры… Закатимся на целый день ко мне… Короче, отдохнем на славу, поразвлекаемся… И полюблю я тебя сегодня… Ты-то ведь знаешь, как я умею любить…
     Мила жарко задышала, видимо, представив себе, как мы проводим время в ее постели, подалась ближе, словно обнять хотела. Конечно же, под окнами общежития этого не следовало делать… Яркие губки ее притягивали, белоснежные ровные зубы блестели… Вдруг перед моими глазами появилась… Настенька, и я – отшатнулся… Мила тревожно оглянулась, словно подозревая, что за нами подсматривают…
   - Нет, Мила, - как можно спокойнее, но твердо сказал я. – Я не пойду. Нам, видишь ли, не по пути…
     И, не глядя ей в глаза, как провинившийся школьник, поспешил убраться с дороги.
   - Ненормальный! – заявила она мне в спину, видимо, рассчитывая на какую-то ответную реакцию. Но я, не оборачиваясь, уже шагал к автобусной остановке.

                «Девушка с веслом»

     «Девушка с веслом» уже две недели пылилась в моем тайнике между парадными джинсами и лакированными туфлями. Тщательно укутанная в байковую тряпочку. Дело в том, что именно в эти дни необходимо было подрегулировать и смазать комбайн, на котором в качестве помощника комбайнера мне вот-вот предстояло отправиться на пшеничные нивы. Теперь Настеньку я видел лишь мельком, да и то издали: с самого утра она также устремлялась в поле – началась вторая ломка табачного листа…
     «Девушка с веслом» дожидалась своего часа, а я – выбившийся из сил, пыльный и потный – еле доползал домой и, кое-как помывшись теплой водой из железной бочки, весь день простоявшей под палящим солнцем, падал на кровать без чувств, и короткая ночь пролетала для меня мигом. Утром нестерпимо болело всё тело, ни руки, ни ноги, как следует, не слушались, но необходимо было продолжать, и я возвращался к комбайну, всё еще не готовому к уборке. И всё же днем, разойдясь и разогревшись, я приходил в себя: молодость и крепкое здоровье не давали впадать в уныние…
     Думал ли, будучи занятым с утра до ночи, я о Настеньке? Ежечасно. Ежеминутно. У меня до сих пор не выветрилась из памяти ни одна, даже самая мелкая, деталь нашей лодочной прогулки по озеру. Стоило мне на секунду закрыть глаза, и я видел ее коленки, тщательно прикрываемые тонкими руками, беззащитную улыбку и… алые губки, и белые зубки… да зачем я буду всё перечислять?! Несомненно, я любил Настеньку!
     В один из субботних дней Иван Иваныч, комбайнер, выползая из промасленной спецовки, внимательно посмотрел на меня и прогудел:
   - Ну вот, закончили… А ты, парнишка, молодец. Другой на твое месте, наверное, давно бы сбежал, не выдержал…
     Такая похвала, естественно, прибавила мне сил, и я решил, во что бы то ни стало, достойно отработать всю уборочную страду. Но трепаться, конечно, не стал, как ни в чем не бывало, пожал плечами: не вижу, мол,  ничего героического…
     А потом началось нечто невообразимое; конечно же, Иван Иваныч жалел меня, но спуску не давал. Да и я не мог вести себя иначе. Недели две, а то и больше, домой мы практически не ходили, не мылись, за исключением рук и лица, вставали в четыре утра, ложились поздно и спали в поле на какой-нибудь скирде или же, не в силах добраться до нее, прямо под комбайном. Еду вывозили нам к месту работы на подводе. Не чувствуя вкуса пищи, мы наскоро проглатывали какой-нибудь борщ и тревожно поглядывали в небо: не сгущаются ли тучи? Не хлынет ли дождь? Одежда на нас поистлела… Но надо было спешить…
     «Девушка с веслом» по-прежнему лежала между джинсами и лакированными штиблетами, но я не отчаивался; я хорошо помнил о том, что осенью мы станем встречаться чаще (может, даже ежедневно), так как Настеньке тоже доведется учиться в районном центре. Значит, «Девушка с веслом» еще сыграет связующую роль в наших отношениях…
     Конечно же, я мог улучить минуту (скажем, ранним утром или поздним вечером), что перекинуться с Настенькой словом-другим, но мне казалось неуместным крутить любовь в разгар уборочной страды, когда каждая секунда на счету. Как спортсмен-марафонец, который мудро распределяет свои силы на несколько десятков километров, я решил не спешить. В запасе у меня имелась целая жизнь, где можно было совершить много умного и глупого. С глупостей начинать не хотелось. Однако, ждать у моря погоды было тоже не в моем характере. А лето тянулось и тянулось…
     И всё же Настенька не забывала обо мне. Однажды вечером, сидя в кузове автомобиля, возвращавшегося с колхозницами в село, она высмотрела меня на косогоре, который мы заканчивали обкашивать уже в темноте, привстала, помахала мне рукой и улыбнулась: не вечно, мол, торчать нам в этом поле, будет и на нашей улице праздник!
    Пыльный, обгоревший на солнце, уставший до чертиков, но вдруг возродившийся, сильный, с комбайна я проводил глазами скрывавшийся в пыли автомобиль: да, осень не за горами…