Девятый всадник-2. Глава 8

Санкт-Петербург, октябрь 1799 г.
...Для Кристофа все решилось как нельзя лучше. Как и предсказывал барон Бенкендорф, в одно прекрасное утро государь, будто припоминая что-то после доклада, произнес:
-Слушай, Христофор, а жениться ты не собираешься?
Граф притворился удивленным.
-Нет, но почему же вы спрашиваете, Ваше Величество?
-Мало ли что, - Павел рассматривал своего военного министра с явным любопытством, пытаясь прочитать на его лице признаки смущения. Но нет. Даже не порозовел. - Вдруг тебе маменька уже кого нашла. Или ты влюбился в некую барышню. На Настеньке-то Бериловой жениться тебе вряд ли разрешат.
Здесь Кристоф побледнел, больше от гнева, чем от стыда. Так все известно? Тем более, с оной Настенькой он уже давно не встречался — они не расставались, но уже давно не виделись. Возможно, она нашла другого покровителя. Кристоф был не против. Ему было не до этой танцовщицы. Дела служебные изматывали все его силы, и после службы хотелось только одного — погрузиться в долгий сон.
-Да ладно тебе, - продолжал император в прежнем фамильярном тоне, на который все чаще переходил, общаясь с начальником своей военной канцелярии. - Это не противузаконно. Я вот к чему — тебе государыня невесту нашла. Молоденькую. Еще, почитай, света не видела.
Кристоф вопросительно взглянул на него. Имя этой невесты он уже знал. Но надобно было подыграть императору, нынче пребывающему в благодушном настроении.
-Даша Бенкендорф, - имя девушки государь произнес на русский манер. - Дочка моего бывшего квартирмейстера. Завтра смотрины, познакомишься.
-Благодарю Вас, Ваше Величество, - произнес Кристоф, поклонившись. Хотел было сказать еще какие-то льстивые слова, но они застряли у него в горле. Павел Первый немедленно перевел разговор на другую тему, совершенно не касающуюся матримониальных намерений.
...Назавтра, ближе к вечеру, к нему заехала мать. Он давно не общался с ней, наверное, после ссоры с братом, о которой графиня Шарлотта была отлично осведомлена.
-Ты сам знаешь, зачем я здесь, - проговорила она, оглядывая своего старшего сына. На миг ему показалось, что все происходящее - сплошной фарс.
Он кивнул.
-Вы ее видели? - поинтересовался Кристоф.
-Она сущая девочка, сын мой, - произнесла матушка. - В сущности, я не понимаю столь срочной необходимости выдавать ее замуж. Пусть бы доучивалась.
«Вы сами выдали свою младшую дочь замуж в шестнадцать, как только к ней посватался первый попавшийся денежный мешок», - хотел сказать граф, пребывающий ныне в не очень благодушном настроении. Стало известно об опале Суворова. Кордегардия была в возмущении, и он это возмущение вполне разделял. К тому же, пошли смутные слухи о том, что государь, очевидно, прекратит намеченную войну и добьется мира с якобинцами. Все это ничего хорошего не предвещало.
-Но она из Бенкендорфов, - продолжала фрау Шарлотта.
-И что же из этого? - не слишком любезно проговорил Кристоф.
-Они нам не ровня.
Граф чуть не рассмеялся ей в лицо.
- Их родословная короче нашей? - спросил он легкомысленно. - Надеюсь, опись приданого окажется подлиннее.
Мать бросила на него сердитый взгляд.
-Что-то ты начал пререкаться, - жестко произнесла она. - Впрочем, в выборе этой девушки воля не только наша. Ты знаешь, какое положение занимали ее родители при Дворе. Такие связи нам нужны.
Уже отправляясь в экипаже к дому Кристофа Бенкендорфа, граф Ливен спросил:
-Ежели вы уже с ней знакомы, то скажите, хороша ли она собой?
-Тебе сгодится, - проронила фрау Шарлотта. - Уж конечно, держит себя получше твоих балетных корифеек...
...Едва он вошел в гостиную, обитую синим штофом, и бросил взор на невысокую худенькую девушку в белом платье, как сердце его забилось слишком часто. Но не от любви. «Эдак он специально?» - подумал Кристоф, разумея отца этой Катарины Александры Доротеи — так ее представили, не забыв ни одно из многочисленных лютеранских имен.
Первое впечатление от облика своей будущей невесты и супруги заставило его вспомнить Бренду де Сент-Клер, которую, казалось, похоронил в своем сердце. Первым его инстинктом было найти какой-нибудь предлог — хоть бы курьер из дворца срочно приехал, или бы его вызвали к государю по особой надобности — дабы скрыться из этой гостиной, от ее отца и своей матери, от этой малютки, сидящей на стуле перед роялем, явно готовящейся продемонстрировать свои музыкальные способности, о которых перед визитом упоминала фрау Шарлотта. Он осознавал, что его смятенное выражение лица наверняка принимают за первый признак влюбленности. Смущение сменялось гневом, направленным почему-то в адрес барона Бенкендорфа. Он не мог не знать всего. Недавно Кристоф направил ему письмо с подробным описанием своего послужного списка. И там же упомянул и Шотландию, где действовал по особым поручениям, и даже Вандею. Любопытствующему человеку, имеющему осведомителей среди таких же рыцарей, наверняка вскрылась и его привязанность к «Жанне д'Арк нынешнего столетия», как льстиво прозывали Бренду les ;migr;s. Несложно навести справки у того же Воронцова и его компаньона, этого святого отца... Вот Бенкендорф, человек уклончивый и весьма себе на уме, и разыграл над своим тезкой эдакую шутку, а то и решил воспользоваться былой сердечной привязанностью своего брата-рыцаря на благо своей семьи... А может быть, сие действительно совпадение.
Кристофу пришлось брать себя в руки и поддерживать неспешно льющуюся светскую беседу, которую вели исключительно по-немецки. Он отметил, что Доротея говорит на «правильном» немецком, а не на рижском выговоре. А потом уже осмелился разглядеть ее. Нет. Девушка, конечно, походит на Бренду, но не может назваться ее копией. Черты лица более резкие, глаза не карие, а серо-зеленые, волосы, хоть и рыжеватые, но на два оттенка светлее, причем прямые, а не вьющиеся. И, конечно, манера держаться — та, которую и следовало ожидать от девушки его круга. Знает, когда опустить глаза, что сказать, дабы не показаться грубо-молчаливой или, напротив, навязчиво-болтливой. И особо не стесняется его самого, разглядывает не без интереса и слегка улыбается, когда они встречаются взорами.
Когда разговор зашел о музыке, девушка встала, подошла к роялю и сыграла несколько пьес. Кристоф их не признал и не запомнил. Заметил только, как изменилось лицо Доротеи. Оно приобрело сосредоточенность и вдохновенность, которую он не помнил ни у кого, включая и ту, с которой прежде сравнивал эту фройляйн. Казалось, ее что-то освещало изнутри — некая сила выше ее самой, которая на миг оживила скромную оболочку. И в этот миг графу показалось, словно этот дивный янтарный свет озарил и его собственную жизнь, прежде казавшуюся тусклым лабиринтом случайностей.
-Это чудесно, - произнес он по-французски. Невольно. Словно сказать ту же фразу на языке, родном для них обоих, было бы большой ошибкой.
Доротея одарила его улыбкой, показавшейся ему весьма искренней.
Весь визит длился чуть меньше часа, а потом Дотти, откланявшись, удалилась, и они остались втроем. Кристоф все еще оставался под впечатлением схожести девицы с той, которую когда-то считал дороже всех на свете. И в то же время осознавал, что схожесть эта только поверхностная. Сможет ли он ее полюбить? Что он про нее знает? А она про него?
В тот день никто из них не сказал ни «да», ни «нет». Лишь после того, как фрау Шарлотта решилась уехать, наговорив перед этим добрых слов своему потенциальному родственнику, Кристоф обратился к барону Бенкендорфу, глядя ему в глаза — такого же цвета, как и у его дочери:
-Мое обещание можете полагать выполненным.
-Я не сомневался. - отвечал он. - Но с письмом от этих поляков вы поступили именно так, как надо.
Граф уже и думать забыл о случае с Рибопьером. Пришлось приложить усилие, дабы его припомнить.
-Боюсь, однако, что вам это когда-нибудь поставят на вид, - продолжил Кристоф фон Бенкендорф.
-Я догадываюсь, - произнес его собеседник. - И Саше тоже.
-Ему особенно... Итак, я готовлю вам опись приданого. Вас оно, думаю, устроит.
-Об этом лучше поговорить с моей матерью, - отвечал Ливен, которому страсть как не хотелось еще и в денежные дела впутываться. Казалось, словно все, что следовало за этим, перечеркивало светлое, хрупкое чувство, которое он нынче испытывал в душе своей. Впервые за несколько лет. - Оповестите меня о решении вашей дочери.
-А что она может сказать против? - пожал плечами его тезка и будущий тесть. - Вы ж не Аракчеев и даже не Шевич. Конечно, будет счастлива. И еще — ее будто бы кто-то по-настоящему спрашивает?
-Не хочу, чтобы меня навязывали ей, - произнес Кристоф.
-Не думаю, что ее придется вынуждать, - сказал Бенкендорф. - Скорее, мне придется умерить ее пыл.
Он усмехнулся, но граф этой усмешки не разделил. Чувство выполненного долга — единственное, что он был способен нынче ощущать. И некое облегчение: нет, мне показалось, это не Бренда, ну совершенно же не похожа ничем...CR (1827 г.)
Нынче я вспомнил о годовщине моей помолвки и счел нужным написать о том, как все начиналось. 
Скажу, что все ритуалы, что и четверть века назад, и ныне предшествуют заключению брака, могут любого романтичного и влюбленного по уши в свою невесту человека отвратить от сего намерения. Я имею в виду помолвку и собственно венчание. Мы, протестанты, еще обходимся полумерами, тогда как православные и католики устраивают из сего действа настоящую мистерию.
Двадцать восемь лет тому назад я не был особо романтичен, а мои чувства к невесте были сложны и непонятны даже мне самому. Одно я знал — это не любовь.
Накануне помолвки мы с Кристофом фон Бенкендорфом, моей матерью и дядей,  объявившимся в Петербурге по какой-то служебной надобности, сели за круглым столом в моей гостиной и начали обсуждать ключевой момент — приданое. Я не переставал думать о девочке, которую спроводили спать — была половина десятого вечера. Сам факт раннего отхода ко сну заставлял мой мозг лихорадочно пульсировать одной только мыслью: «Она же ребенок! Куда ты лезешь?!» А здесь, за этим столом, ее любящий отец спокойно перечислял все денежные суммы и имения — одни в Тамбовской губернии, другие в Лифляндии — которые готов отдать за Доротеей, показывал какие-то грамоты и документы, а матушка моя ехидно интересовалась, по какой ревизии он показывает такие цифры, ведь ей доподлинно известно, что стольких душ во всей волости не проживает.
Души. Естественно, за нее отдавали душ пятьдесят в Остзейском крае и душ восемьдесят в имении, прозванном «Христофоровка» - так мой будущий тесть увековечил свое имя. Последнее имение состояло из нескольких долей, по его распоряжению младшей дочери выделялось две доли, три остальные принадлежали сыновьям.
-Что-то совсем не сходится одно с другим», - подал голос мой дядя, человек молчаливый. - Как они делить души-то будут? А семей там столько?
И снова души. Мне продавали жену, будто корову на ярмарке, а с ней вместе — несколько десятков других живых людей. Стало противно. В ту пору я редко задумывался о таких моментах, но тогда внезапное осознание - «рабы владеют рабами» - вызвало у меня чуть ли не физическую тошноту. Тем более, матушка уже говорила:
-Сын мой, выскажи хоть ты свое мнение.
-Меня все более чем устраивает, - произнес я с видом явно растерянным. Но потом, не давая родственникам заполнить паузу в моей речи, быстро продолжил, обращаясь к барону Бенкендорфу:
-Что касается моего состояния и положения, то оно вам ясно во всех подробностях из моего письма. Молю Господа, чтобы ничего не изменилось.
Матушка бросила на меня понимающий взор при сих словах. И ей, и Бенкендорфу, и даже моему дяде, далекому от всяческих интриг, хотелось бы проговорить вслух все свои страхи и опасения, но они не смели. Никто из них не смел. Даже я. Тем паче, я.
-От вас нам ничего не надо, - откликнулся мой тезка. - Ежели вы приведете мою милую дочь в этот дом, одно это станет мне главной наградой.
Но я продолжал, с молчаливого одобрения матушки, и говорил о имении Фоккенхоф в Западной Курляндии, о том, что оно отведено под меня, и о количестве проживающих там рабов, которое я точно не мог назвать, и о своих доходах. Одно не упоминал — свою карьеру.
Эти слова венчали собой разговор о приданом, утомительный и запутанный. Мне было стыдно за своих кровных родственников, устроивших допрос с пристрастием, сменившийся откровенным торгом. Было стыдно за самого себя, за то, что я прислушивался к этим речам, напоминающим разговоры барышников на ярмарке, и даже сам вставлял свои соображения. Но таков ритуал. «У вас товар, у нас купец», - говорят русские крестьяне и купцы при сватовстве, не оставляя никаких иллюзий. Аристократы и иноверцы научились лицемерить, но суть остается одна — деньги, ассигнации, земли и рабы. А также влияние в свете.
Более всего мне хотелось переговорить с будущим тестем наедине. Напомнить ему еще, что все в мире нынче шатко. Что разговоры о богатствах, о моей — и его дочери — совместной будущности назавтра превратятся в пустые мечтания. Возможно, со стороны мое положение казалось очень прочным, но на самом деле я был столь же не уверен в нем, как и все остальные — в своем собственном.
Но такого шанса не предоставилось. Не в силах молчать, я заехал к Долгорукову, который, вопреки обыкновению, был нынче дома, да еще и один. Видя выражение моего лица, он немедленно поинтересовался, что же такого стряслось со мной.
-Я женюсь, - обреченно произнес я. - Завтра помолвка.
-На Скавронской? - немедленно спросил князь Петр, которого я по-дружески посвятил в свою историю с семейством Литта. - Неужели она... ну, того...?
-Да нет же, - досадливо отвечал я. - С ней мне повезло.
-Кто же твоя невеста?
-Ей четырнадцать лет. Что я с ней буду делать?
-То же, что и с другими.
Покойный мой друг обладал счастливой особенностью — его дерзости меня никогда не злили. Потому что я знал, что за ними скрывается некая искренность и что он ничего дурного сказать не хочет.
-Ей вообще-то учиться надо, - продолжал я.
-Вот ты и научишь, - бросил Пьер.
Я только вздохнул.
-И никак не отвертеться?
-Я обещался ее отцу. И Государь захотел.
-Тогда надо выпить, - он позвонил, и лакей принес бутылку мадеры. Я, однако, не был в настроении пить. Противное чувство от того, что я — да и вся наша семья — по сути, купили  фройляйн Бенкендорф, как скотину или мебель, как крепостную или, что хуже, как девицу в борделе — меня не покидало. Когда я пытался высказаться, почему меня так гнетет исконное наше рабство, большинство людей меня не понимало. Тогда я находил куда более ясные и понятные доводы — о материальных преимуществах, о всеобщем благе. Чувства мои понял лишь Поль Строганов. Кстати, в пору описываемых мною событий он уже был женатым человеком и даже отцом, заключив брак по сговору родни, так что, когда я сравнил торговлю людьми с нашими свадебными обычаями, тот только закивал с сочувственным видом.
-А Государь захотел — дело серьезное, - продолжал Долгоруков. - Тут давеча весть была, что князь Багратион, оказывается, женится. И тоже на Скавронской!
Про Багратиона я тогда знал мало, имени его еще предстояло прогреметь во всей славе. Уже тогда, впрочем, он пользовался репутацией лихого храбреца.
-На Мари? - произнес я невозмутимо, задумываясь, что хитрец Литта таки нашел le mari complaisant, да еще и государя убедил.
-На сестре ее младшей, Катрин, - отвечал мой друг. - Стоило князю бросить на нее взор, как государь немедля решил устроить их судьбу. А она за Палена обещана, ты ж сам знаешь, небось?
-Когда свадьба? - рассеянно спросил я.
-Третьего дня. Я шафер жениха, представляешь ли? - болтал Пьер. - А теперь узнаю, что ты тоже женишься. Небось, тоже не туда и не так посмотрел, признавайся?
- Да ну тебя, - сказал я по-доброму. - Там все посложнее будет.
-Тут опасно,  как погляжу. Небось, и меня здесь скоро женят на грудном младенце или на древней старушке, - засмеялся Долгоруков, и я поддержал его веселье. Мой друг обладал редкостным умением разрядить весьма мрачную обстановку и развеять тяжелые тучи уныния, сгустившиеся над его собеседниками. На самом деле, подобный дар встречается далеко не так часто, как можно себе вообразить.
-Не знаю, что и предпочтительнее, - произнес я, разливая вино по бокалам. - У младеницы все впереди, у старухи — все позади. Невинность или опыт — вот каков выбор.
-Но ты бы обменял невинность твоей нареченной на опыт другой?
Я пожал плечами.
-Я ничем не отличаюсь от всех прочих, - пришлось признаваться мне. - Хотя замечу: опыт страшит, но невинность страшит еще более.
-Можно подумать, ты ни разу никого от нее не избавлял.
И опять же, нахальство слов моего приятеля вполне компенсировалось выражением, с которым они были произнесены. В нем не было ни малейшего цинизма, что сглаживало потенциально оскорбительное для моей будущей невесты значение.
-Не поверишь ли, до сей поры почти никого, - проговорил я легкомысленно.
-Значит, все-таки опыт?
-Можешь считать и так.
...На другой день нас с Доротеей признали женихом и невестой — слава Богу, этот ритуал у протестантов обставлен со всей возможной скромностью, и никаких высоких гостей на нем не присутствовало. Мы обменялись кольцами. Мое, как сейчас помню, оказалось несколько узким, и Доротее предстояло немало потрудиться, прежде чем его надеть. К счастью, никого, шепчущегося о «плохой примете», не оказалось, к тому же, с этой точки зрения было бы куда хуже его уронить. Руки ее были холодны, но она улыбалась и глядела на меня таким наивно-восторженным взглядом, что я устыдился всех своих слов. Сразу же отчего-то захотелось пойти набить морду моему вчерашнему собеседнику — зачем он порочил это милое дитя? Как я мог про нее думать с таким пренебрежением?
Свадьбу назначили после Нового года, потому как m-lle Бенкендорф необходимо было кончить курс в институте благородных девиц. Я немного порадовался, что есть время на более близкое знакомство друг с другом. На привыкание к мысли о том, что скоро весь мой образ жизни безвозвратно изменится.
...В конце помолвки мне-таки удалось поговорить с отцом Доротеи.
-Мое положение вовсе не прочно, - заговорил я откровенно, стараясь не смотреть своему собеседнику в глаза. - Вы, надеюсь, понимаете...
-Куда лучше вас, - кратко произнес он.
Я чуть было не спросил: «Почему же тогда ваш выбор пал именно на меня? Да и вообще, если вы хотите благополучия своей дочери, которую, как я убедился, вы очень любите, нашли бы ей богатого помещика, вроде Фитингофа, а то и вовсе иностранного подданного. Последнее даже предпочтительнее. Нет, вы нашли того, кто является ушами, глазами и устами государя, сам того не особо желая». Конечно, я не осмелился произнести подобную тираду. Дело уже сделано, участь моя решена. Только если не произойдет какой-либо беды. А она могла случиться.
Вместо этого я сказал:
-Мне необходимо знать, что будет, если я вдруг окажусь в немилости.
-Mon fils, - проговорил мой будущий тесть, и от этого обращения я внезапно залился краской. - В состоянии немилости я живу уже немало лет. И живется не так уж плохо. Есть время на созерцание и размышления. Впрочем, возможно, вы дорожите своим положением.
Последнюю фразу он произнес несколько иронично. Я лишь покачал головой и добавил:
-Я хочу сказать, что в моем случае возможна и крепость, и ссылка. Что же тогда станет с вашей дочерью?
-Вы чересчур мрачно настроены, - отвечал барон Бенкендорф после небольшой паузы, как видно, основательно подумав над моими словами. - С равным успехом вы могли бы упомянуть и вероятность собственной скоропостижной кончины. Конечно, я знал, чем рискую и что приобретаю, выдавая Дотти за вас.
Некоторое время я сидел перед ним, как школьник перед строгим учителем, глядя на свои руки.
-Вы обратились ко мне, только потому что я из Рыцарства? - спросил внезапно я. - Кто-то вам приказал?
-Мне уже никто не смеет приказывать», - усмехнулся барон. - Что же касается остального... Неужто вы полагаете, будто граф Аракчеев был бы лучшим мужем для моей дочери?
Тут я вообразил на своем месте le Serpent, с его глумливой ухмылочкой, обликом тощей гориллы и пустыми оловянными глазами, которых даже злыми не назвать, настолько сложно разглядеть в них подобие какой-либо мысли или чувства. Вот этому — и мою невесту, эту милую медноволосую девочку, тоненькую, как юное деревце, с ее доверчивостью и неопытностью? Я знал, кто стоял за этим решением, и уважения к вдовствующей государыне сие знание не добавило. Меня охватил бессильный гнев и в то же время желание защитить доставшуюся мне невесту от произвола тех, кто решил под маской заботы распоряжаться ее судьбой.
-Или же, возможно, граф Анреп-Эльмст, как полагала моя покойная супруга, Царство ей Небесное? - продолжил Кристоф фон Бенкендорф.
-Кто, простите? - невольно переспросил я, подумав, что ослышался. Вспомнилось, что мне рассказывала Фредерика ван Леннерт. Будто после кончины своей первой супруги, Аннелизы ван дер Сханс, тот уехал в Вюртемберг и познакомился с некоей дамой, попросив руки ее малолетней дочери. Вспомнился и браслет из медных волос на его запястье, который тогда не случайно бросился мне в глаза. Но сколько ей тогда должно быть? На мой невысказанный вопрос у будущего тестя ответ уже был.
-Граф Ойген Анреп, которого моя жена сочла весьма подходящей партией для девочки одиннадцати лет. Возможно, Дотти как-нибудь признается вам, что была за него сговорена, хотя, поверьте моему опыту, обычно такое узнают от третьих лиц. Так это будет ложь. Помолвки не было. Не успели до юлианиной смерти. А я был категорически против этого брака, как можете понять. Но дура Хелена фон Бок — если бы я не моя доброта, то никогда бы я ее не взял в гувернантки — навешала девчонке Бог знает какой лапши на уши, и они, изволите ли видеть, переписывались.
Постепенно кровь сходила с моего лица. Я не знал, что на это ответить. И не понимал, зачем он это мне все рассказывает. Что я должен был сделать, узнав все это? Гневаться? Разрывать только что состоявшуюся помолвку, швырнув об пол с трудом налезшее на безымянный палец золотое кольцо? Изобличать Анрепа? Последнее было явно лишним — об его прегрешениях Кристоф фон Бенкендорф знал не хуже меня. Поэтому и отказал.
-Эта идиотка таскала письма прямо в Смольный, можете себе представить», - продолжал барон Бенкендорф таким тоном, словно пересказывал пикантную сплетню о некоей совершенно посторонней барышне. - И Дотти старалась отвечать на них...
-Что же в них было написано? - невольно перебил я его.
-А что бы вы сами писали своей невесте? - спросил Кристоф фон Бенкендорф. - Наверняка всевозможные чувствительности. Ну и она, конечно, в том же духе отвечала. Я, честно, не читал».
-Он был уже женат. И убил отца своей первой жены, - произнес я глухо, глядя не на своего собеседника, а куда-то в пространство. Потом я отрывистыми фразами пересказал мое  двухгодичной давности знакомство с сим субъектом в Митаве. О том, как он пытался меня отговорить.
-Тогда я подумал, что таково испытание, - добавил я.
-Ерунда. Он пытался вас перетянуть, - оборвал меня барон. Затем он, вздохнув, добавил:
-Вся Остзея говорит, что я отказал Анрепу, потому что он, мол, в немилости при Дворе, великого князя ударил. Пусть говорят, им сие понятнее будет. Правда — в другом. Вы про иллюминатов слышали?
Рассказывать это было бы долго, а мой тесть никогда не отличался даром повествователя (в отличие от его старшего сына — был бы Алекс хоть чуть-чуть склонен к кабинетным занятиям, уверен, стал бы писателем не хуже Скотта).
-Это враждебное нам тайное общество? - догадался я.
-Не только нам, но и всему правящему порядку. Все якобинцы к ним принадлежат, - продолжал Бенкендорф. - И кровь нескольких наших людей тоже на их руках. Они, в сущности, предназначены лишь для того, чтобы нести смерть. Не буду пересказывать всех историй, что про них рассказывают, вы сами, скорее всего, их услышите, только ничто нельзя подтвердить или опровергнуть.
-То же самое и у нас, - тихо произнес я.
-Но мы хотя бы стараемся сделать так, чтобы о нас никто не знал, - возразил мой собеседник. - Долгое время нас считали мертвыми. Потом — шарлатанами, спасибо за то графу Калиостро. И лишь недавно кое-кто из этих людей, про которых можно сказать только то, что божеские законы для них не писаны, объявил нас врагами. И началось...
-Почему же вы полагаете Анрепа иллюминатом?
-Методом исключения. Кому еще нужны наши жизни? Кому еще мы мешаем? У нас пока нет такого влияния, каким мы пользовались пять сотен лет тому назад. А для тех, кто называет себя «просветленными»,  мы главные соперники. Они отлично осведомлены о нашей истории. Анреп знал многое, и я так думаю, его или перекупили, или вскружили ему голову, как часто с вами, молодыми людьми, бывает».
Я добавил то, о чем мне рассказал Саша Рибопьер. Как его пытались убить, искали какое-то письмо, только не назвал имен «Селаниры» и «Химеры». Может быть, зря не назвал. Но надо сказать, что мой тесть, будучи в молодые годы конфидентом великого князя Павла, во второй половине жизни и до самой своей кончины чурался всяких упоминаний о тайнах власть предержащих.
-Я уже говорил вам, что этого Рибопьеру никто не простит.
-Я готов за него ручаться.
-Граф, вы спрашивали, почему я в зятья выбрал именно вас. Теперь вы ответ знаете, - торжественно проговорил мой тесть. - Потому что вы можете брать на себя ответственность.
-Но ведь это само собой разумеется, - изумленно произнес я.
-Не для всех, ув».
После этих его слов наступило молчание. Я оглядывал кабинет своего тестя, ничем не выдающий его склонностей и предпочтений. Портреты покойной государыни и тогдашнего государя, висящие намеренно поодаль друг от друга, словно подчеркивая смертельную вражду матери с сыном, не прекращающуюся и после ее смерти. Рядом — миниатюра, изображающая светловолосую женщину с узким лицом. Я догадался, что это и есть покойная жена моего собеседника. Дочь на нее походила лишь отдаленно. Меня заинтересовало, как бы эта дама ко мне отнеслась. Чем ее соблазнил Анреп — понятно. Тем более, если она тогда была уже смертельно больна и тревожилась, на кого оставит маленькую дочь. И вполне естественно, что девочка, за неимением лучшего, влюбилась в сего красавца. Завоевать сердце ребенка — дело невеликое.
-Что сталось с письмами Анрепа? - заговорил, наконец, я. - Они остались при Доротее?
-О, не беспокойтесь. Когда мадемуазель фон Бок выслали из России, то я подыскал ей очень строгую особу на замену, - легкомысленно продолжал Бенкендорф.
-Погодите, пожалуйста. Как понимать - «выслали из России»? За что же?
-Я переговорил с государыней. Ну и та решила дело по-своему. Боялся, будет скандал, но все прошло слишком быстро. К тому же, Дотти весьма удачно подцепила какую-то заразу в своем монастыре. Знаете, честно говоря, я не был рад, когда ее отдали в Смольный, потому что с таким скоплением народу в одном доме и в таких суровых условиях она будет не столько учиться, сколько болеть...
Я прервал Бенкендорфа:
-Так в чем же ее обвинили?
-Разве надобно было ее в чем-то обвинять? Просто вывели под руки и выслали за границу. Сейчас, кажется, сия девица в Кёнигсберге. Я так подозреваю, кстати, что неспроста она с Анрепом так поладила. Наверняка, он ей что-то посулил. А, может, и в охотку действовала...
-Зачем тогда было сжигать письма? - произнес я чуть более резким тоном, чем мне хотелось бы. - Ведь там наверняка были какие-то сведения.
-Спросите у той, которая их сожгла, - пожал плечами барон. - Говорят, это сделала то ли гувернантка, то ли даже сама государыня. В любом случае, полагаю, что кроме чувствительных бредней и стишков, там ничего не было.
-Зря, - я уже грубил ему, но не отдавал себе в том отчет. - В конвертах могло быть по две бумаги. Одна — для Доротеи, другая — для этой госпожи Бок. Ее никто не обыскал? Очень плохо...
-Скажите откровенно, чем вы все-таки занимались при дворе графа д'Артуа? - остановил мои размышления вслух Кристоф фон Бенкендорф. Меня этот вопрос изумил. Я думал, ему все про меня известно. И что, возможно, он видел мои докладные записки. Впрочем, откуда ж ему знать? Моя деятельность относилась более к дипломатическому поприщу и не входила в сферу компетенции рижского генерал-губернатора.
-В том числе, и секретной корреспонденцией, - подтвердил я.
-И, как видно, не очень удачно. В вас стреляли, - продолжал говорить барон.
Странно. О своих ранениях я в рекомендательном письме не упоминал. Одно из них и так было налицо, простите за каламбур. Откуда он догадался о том, как именно меня ранили при попытке покинуть Вандею?
-Вы левое плечо вот эдак отводите и закрываете, - словно отвечая на мои мысли, сказал тесть. - Знаете, мне под Перекопом в свое время тоже пол-руки вышибло, в четырех местах, кость даже торчала и думали отрезать...
Мне не очень понравилось, что он пытается свернуть с темы. Наверняка, он знал, что Хелену фон Бок надо было обыскать и допросить, куда она девала послания. Не мешало бы также переговорить и с нынешней гувернанткой Доротеи. Кстати, интересно, зачем ей в монастыре личная гувернантка? Там же, вроде бы, кроме учителей еще и классные дамы имеются.
О гувернантке я и спросил.
-А у нее что-то дома случилось, - произнес он легкомысленно. - Какая-то беда или, напротив, радость великая. Вот и уехала.
На тестя я уже негодовал. Зачем он доверяет свою дочь каким-то проходимкам, которые то приезжают, то уезжают, то носят записки от тех, кто хотел бы его убить? Как он вообще может входить в Ritterschaft, с эдакой-то безалаберностью? Позже я сумел убедиться, что Кристоф-Михаэль фон Бенкендорф передал это свое легкомыслие, с годами только усугубившееся, своим сыновьям, в особенности, старшему. О многом он просто забывал или даже не задумывался. В конце жизни забывчивость его обратилась в болезнь и повод к светским анекдотам. А жаль, потому что Одиннадцатый рыцарь всегда был человеком умным..
-Как ее имя? - продолжал расспрашивать я.
Кристоф фон Бенкендорф как-то странно посмотрел на меня.
-Я знал, что вы это спросите, - произнес он куда более загадочно.
Я вопросительно посмотрел на него.
-Она вам должна была быть хорошо известна. Как и ее отец, и, возможно, муж. Это... забыл ее имя, как назло. В общем, та голландка, кажется, дочь или жена лейб-медика.
-Фредерика ван дер Сханс, - произнес я ничего не выражающим голосом. - Вернее, сейчас она замужем. Фамилия ее мужа, кажется, Леннерт.
-Именно!» - воскликнул Бенкендорф.
 Интересно, чему же могла научить она мою невесту? Сообщала ли она ей о нашей связи? Признаться, в это мгновение мне сильнее, чем когда-либо, захотелось расторгнуть эту треклятую помолвку. Но я не мог. Слишком много сетей опутало меня тогда. Мне  после такого решения предстояло бы объясняться со слишком многими людьми и открывать им то, что я предпочел бы скрыть.   К тому же, менее всего здесь виновата дочь моего собеседника, на которой я обещался жениться. Брошенная невеста — неприглядная репутация для любой девицы. Поползут всевозможные слухи, что о ней, что обо мне, в зависимости от того, кто именно их станет распространять.
-Только постойте... - продолжил барон. - Она мне говорила, что вдова... Ее муж как-то странно умер. Такой молодой. Еще и доктор. Говорили ж древние — Medice, cura te ipsum, и это верно.
«Странно умер...» Я отлично понимал, что значат странные смерти. Конечно, от этого мало знакомого медика избавились немедленно. И мы с Бенкендорфом нынче хорошо догадываемся, кто приложил к этой «странной» смерти руку.
-Почему же она покинула свою воспитанницу в такой критический момент? - спросил я. - Неужели ей приказали?
-В том-то и дело, что сия дама совершила самовольный поступок, - с негодованием отвечал мой будущий тесть. - Никого ни о чем не спросясь, взяла и уехала. Я так подозреваю, она боялась, что встретится с вами. Признавайтесь, как вы с ней расстались?
Густая краска, залившая мое лицо, очень красноречиво ответила на этот вопрос.
Искренние чувства, даже столь низменные, как былая страсть, не скроешь перед посторонними, особенно когда ты довольно юн. Это потом я с годами научился придавать себе невозмутимый вид, такой, будто ничего не произошло. Даже тогда, когда я в 1817-м встретил оную Фредерику под именем 2-й lady Templemore на балу в поместье Веллингтона. Тот год вообще был для меня богат на встречи с теми, кого почитал ушедшими в безвозвратное прошлое. Впрочем, в отличие от своей учительницы Юлии она мне подыграла, притворившись, будто видит меня и мою супругу впервые в жизни, и вообще англичанка. Поначалу я даже полагал, будто обознался, но Дотти уверила меня — нет, все так, это действительно Фредерика Леннерт, каким-то образом сделавшаяся супругой британского лорда, которого за подобные фортели родня даже не лишила наследства.
Позже я узнал, зачем она здесь и чем именно занимается. Но это предмет отдельного разговора, о котором напишу чуть попозже.
Тогда Бенкендорф произнес:
-Полно, я тоже не монах и не полагаю вас развратным. Дама эта Фредерика, между нами, ничего такая, конечно, на любителя, но вас можно понять...
-Довольно, - проговорил я. - Так понимаю, это она избавилась от писем?
-Или она сама, или государыня, - повторил мой собеседник.
Нет, Фредерика — не такая дура, чтобы уничтожать вещественные доказательства. Она к тайной дипломатии и переписке тоже была причастна, знает, что к чему. Поэтому я догадывался, что государыня приказала передать эти письма, чему моя любовница повиновалась, и сожгла их, не зная, что там может скрываться. Единственный способ узнать их содержание — спросить у Дотти. Но как это сделать? Так и выпалить: «Я знаю, что вы были сговорены за графа Анрепа и что он вам писал даже после того, как сговор расторг ваш отец. Скажите мне, о чем вы переписывались?» Боюсь, после такой тирады я стал бы для своей невесты не милее графа Аракчеева.
Другое средство — узнать, куда же скрылась Фемке и попробовать связаться с нею — казалось куда более разумным и действенным — но на все требовалось время. А, если верить рассказу Рибопьера, его у нас не так много. Хотя... Я мог бы навести соответствующие справки, но как бы они не вызвали соответствующих вопросов у Тайной Экспедиции. Зная, насколько сильно подозрителен нынче государь, я понимал, что мой интерес к подданной иностранного, к тому же, враждебного государства («Батавская Республика», как тогда прозывались Нижние Земли, стала, фактически, частью Франции) обязательно будет истолкован превратно. Указать на меня, как на предателя, будет проще простого.
Итак, мне оставалось только выжидать.
Или же убить Анрепа. Однозначно. Только так можно и выйти из положения.
Что-то в моем лице переменилось настолько, что Кристоф фон Бенкендорф предпочел от меня отодвинуться. Я не озвучил ему своего решения, ведь оно пока не приняло окончательную форму. Но он догадался, что я его принял. Наверняка, в этот момент подумал, зачем он выдает свою дочь за того, кто готов убивать по своей воле, а не по приказу и не из самозащиты в минуты смертельной опасности.
-Вы поосторожнее с этим делом, - посоветовал мне тогда Одиннадцатый, видя отчаянное выражение моего лица. - И все же, я так и не понял, чем вы все-таки занимались в Англии?
-Тем, за что дают генерал-майора в двадцать два года, - проговорил я несколько иронично. - Только мне не получилось убедить покойную государыню в необходимости войны.
С этими словами я взглянул на портрет Екатерины Великой — известный портрет, растиражированный сотнями копий, где она изображена в профиль, с синей лентой и горностаевой мантией, на темном фоне. Конечно, было бы наивно ожидать, что мои рапорты попадали прямиком ей на стол. Это ее сын пытается вникать во все, а у нее существовало  разделение властей и полномочий, поэтому мои депеши и записи вряд ли интересовали ее лично.
-Это бы ни на что не повлияло, - пожал плечами мой будущий тесть. - Ни в коей мере не хочу умалить вашей миссии, но, думаю, результат был бы тот же, что нынче.
-Воевать во Фландрии и Вестфалии лучше, чем в альпийской местности, - возразил я. - Намного лучше.
Далее мы свернули на тему военного и штабного дела, обсуждения текущей кампании и действий Суворова, который нынче попал в опалу. Я полагал, что подобная мера взбунтует против государя армию, если еще и учитывать, сколь много офицеров подверглось всякого рода немилостям. Мой собеседник был со мной полностью солидарен, хотя и воздерживался от слишком однозначных суждений. По лицу его, однако, было понятно, что ему на этот счет кое-что известно.
...Я так и не узнал, какое отношение мой тесть имел к известному заговору и знал ли он о нем. С Паленом он был дружен чуть ли не с детства, и Рыцарями они стали одновременно, их посвящали с разницей в неделю. Даже после 12 марта Кристоф фон Бенкендорф продолжал общаться с Десятым и не осуждал его за все, что он сделал. Только как-то обмолвился: «Теперь Палену нет покоя на земле».
Итак, 31 октября я окончательно дал обещание жениться на mademoiselle фон Бенкендорф и проводить на тот свет Ойгена фон Анреп-Эльмста. Все это мне предстояло совершить в грядущем году.
Моя помолвка означала, что теперь видеться с Доротеей я могу, когда захочу и без всяческих дуэний, родственниц и сопровождающих, с одним только условием — подобные свидания должны были происходить в стенах Смольного, из которого ее выпустят только в январе. На практике, к тому же, это означало, что наши встречи происходили непременно в комнате, примыкающей к покоям начальницы института благородных девиц, мадам де Лафон, в то время, пока она была у себя, дабы я, упаси Боже, не воспользовался бы своими правами на невесту прежде времени, и исключительно в приемные часы — по субботам с четырех до шести вечера. Конечно, такие условия не способствовали сближению, и через несколько месяцев мы пошли под венец, не ведая о друг друге очень многого. Оба мы были полны иллюзий, надежд и разочарований, которые мы хранили при себе. Единственное, что могу утверждать полностью — мы не были друг к другу равнодушны. Но следовало ли назвать это неравнодушие любовью?