Особенности службы в нестабильный период

                Я, гражданин Союза Советских
                Социалистических Республик,
                вступая в ряды вооружённых сил,
                принимаю присягу и торжественно
                клянусь…( из текста присяги )


         Пограничная служба ответственна и почётна, романтична, благородна и, конечно же, полна неожиданностей и интересных событий.  Тяжести и лишения, предписанные уставом, будничны и незатейливы. Все премудрости службы укладываются в простую, как мычание, формулу, которую до бритоголовой молодёжи раз и навсегда довёл сержант в учебке: «не спи когда нельзя, не ной, не стучи, не жалуйся и под-се-кай». Проходят дни и ночи, меняют друг друга месяцы и сезоны, за первым годом службы приходит второй и начинает приближаться заветный день. По-разному застаёт радостная газетная публикация с текстом приказа министра обороны солдат и сержантов, отслуживших установленный срок службы. Кто-то приклеивает газетную вырезку в альбом, кто-то дошивает те необходимые аксессуары, без которых стыдно показаться на родном вокзале после продолжительного и необходимого отсутствия. А кому-то не клеится и не шьётся. Задумавшись, они мысленно расстаются с тяжелым, но таким родным и понятным укладом. Они слагают грустные песни о радостном дне дембеля, меньше обычного спят, внимательней читают письма и по-особенному вдумываются в слова: « Приказываю выступить на охрану Государственной Границы …». Приходит день, и они говорят себе: «Всё. Это моя судьба. Это моя граница. Это моя работа!» ...

I

       Старшина заставы долго сопел в каптёрке над отчётом. Цифры складывались и отнимались, пока результат не сошёлся с ответом. Отчёт был готов, хотя до 25-го числа оставалась ещё целая неделя.
- Советско-китайская граница на замке,- подытожил прапор.
        Вот уже месяц они вдвоём на заставе - старшина и, исполняющий обязанности начальника, капитан с комендатуры. Дело к осени, а осень – пора отпусков. Холостяковали вдвоём, служба затейливо переплелась с бытом, день с ночью, отдых с выходом на границу. Дни шли, размерено и традиционно.
       И вот наступил день с балетом по телевизору, информационной суетой, с догадками и предположениями. Потом была телефонограмма, были звонки из вышестоящих уровней управления, были ориентировки, и был приказ:  «… перейти на усиленный режим охраны Государственной Границы, пограничные наряды высылать в укрупнённом составе с групповым оружием, заставы вывести в опорные пункты…». И, конечно же, были многословные телеграммы по линии политработников о важности момента, значении происходящего и «… поддерживаем…, понимаем…, согласны…, одобряем …!». 
      Одним словом наступил  19-тый  день  августа  1991 года.
      Капитан был торжественно сердит, старшина озабоченно торжественен. Солдаты и сержанты, воспитанные лучшим замполитом комендатуры, московские события  восприняли единодушным кивком. В опорный пункт выходили по-деловому, не торопясь и основательно. С какой-то подчёркнутой сосредоточенностью устраивались в блиндажах, чистили капониры и траншеи. Обсуждали события бурно и сходились к одному: всё наконец-то определилось и встало на своё место. Ровным пограничным темпом обустраивались в новом непривычном режиме, и к ночи размещение было закончено. Без особых новостей прошёл следующий день. Изредка позванивали из отряда, почаще - из комендатуры, справлялись по обстановке и о настроении. Окончание демократического эксперимента, о котором так долго и много говорили в среде порубежников, свершилось. Родина снова обрела святость и величие. Появились надежда на возвращение уважения к человеку в погонах и вера в будущее военного люда. Каким-то мутным сном  казались  годы минувшей перестройки. Жизнь на кордоне, тем временем, продолжалась и даже систематические выезды в тыл (ближайший населённый пункт) носили все характерные и свойственные им черты. Ну разве что у нашего прапорщика появилась возможность торжествовать  над давними оппонентами (сторонниками демократии и гласности). Старшина в этот озабоченный период, с нескрываемым злорадством посетил глубоко ненавистного тестя, с которым был в давних разногласиях  и снисходительно улыбаясь, предположил, что век приспешников демократических ценностей, скорее всего, закончится на ветках крепких приморских берёз в тесных и давящих петлях. Тесть реагировал прищуром глаз, поджатыми губами и тяжёлым сопением, но речей, так свойственных ему ранее, не произносил. 
- Это ж, сколько теперь гадов всяких отлавливать и сажать ...? - вздыхая, добавлял старшина. Затем, как бы задумавшись, он вспоминал «всяких гадов», искренне сочувствовал работникам органов и  громко завидовал войскам, введённым в Москву.
     За заботами и службой от его внимания как-то ускользнули события  у московского «белого» дома. А они были серьёзными и совсем не радостными. И вот к ночи 21-го, после прибытия из дозора, старшина с кружкой чая прилёг у телевизора. Показывали какое-то заседание. Персонажи были из лагеря противника и потому вызывали у старшины лишь снисходительную ухмылку. По ходу выступлений невнимание сменилось недоумением. Чай остыл, усталость забыта.
- Чёрт знает что…- процедил прапор и, с остервенением выключив телевизор, решительно направился в канцелярию заставы.
- …да уже днём всё было ясно.- грустно резюмировал капитан. - Всё намного серьёзней и безнадёжней чем по телику.
      И наступил новый день. Грозою разорвавший всю связь с прошлым, оторвавший огромный кусок смысла жизни, судьбы и службы. Ударом прокатились распоряжения о запрете партии,  снятии алого знамени и надругательстве над памятью железного Феликса.
      Утром, чуть свет с четырёх застав в близлежащий городок к горкому партии выехали пограничники. Старшина у горкома был первым. На крыльце дежурил милиционер.
- Горячева здесь?! – крикнул на ходу старшина. Милиционер утвердительно кивнул.
В кабинете у первого секретаря было не многолюдно. О чём-то вполголоса и вполсмысла говорили.
- Товарищ первый Секретарь!  Личный состав пограничной заставы «…» для защиты и обороны горкома партии прибыл.
В кабинете воцарилась тишина. Какая-то обречённость и безысходность подавляла у присутствующих  всякую охоту  сопротивляться. Нерешительность была настолько явной, что у старшины непроизвольно сжались кулаки. «Нет, эти ни о чём кроме вчерашнего дня не думают», - сделал вывод прапорщик и, сняв с плеча автомат, присел за стол.
- Со мною люди, которые готовы с оружием в руках защищать … страну, которой они присягали.
Снова унылое молчание липкой тоской навалилось на помещение и поглотило энергию говорящего. Шли минуты, а реакции не было. Все находились в каком-то оцепенении, так похожем на молчаливую покорность забиваемой скотины.
- Народ нас не поддержал,- заговорила руководитель местной партийной организации, - и всё, что мы сейчас предпримем, будет противозаконно.
- Демократы о законности у «белого» дома не думали,- возразил старшина.
- Да. А вот мы так организоваться не сумели… , - снова с животной обречённостью проговорила бывшая первая величина города.
       Четыре машины с вооружёнными солдатами у здания горкома партии стояли около получаса.  Станичники, покурив и минут двадцать подождав чего-то, разъехались по заставам.
      
II

     Старшина не был в городе уже неделю. Мрачность и агрессивная  молчаливость была подавляющей. Он продолжал жить в опорном пункте. Высылая на границу наряды, упрямо называл рубежи Советскими, а страну Социалистической. Капитан начинал боевой расчёт поднятием  красного флага под звуки гимна СССР, подолгу курил на заставском крыльце, глядя на бюст Дзержинского на плацу, но в опорном пункте не жил. Встречаясь, они мало говорили и почти не ничего не обсуждали. Похожая обстановка сохранилась и на соседних заставах, но не долго. Ещё через неделю застава «…» осталась единственной в отряде не спустившей красный флаг, не снявшей все атрибуты Советского государства и продолжающей жить по старому укладу. Конечно,  приехала комиссия, и, конечно же, возглавлялась она политработником.
     Подполковник был молодым опрятным и наверняка подающим надежды. Говорил внятно, убедительно, немного весело, но не развеселил и не убедил. Разбор был долгим и тяжёлым, вчерашние партийцы клеймили позором людей сохранивших партийные билеты. Капитану и старшине пригрозили полной мерой ответственности. День заканчивался, и приблизилось время боевого расчёта. Капитан со старшиной вышли на плац, к стоящим солдатам. У флагштока в готовности стоял дежурный. По отработанному годами ритуалу прошёл подъём флага, зачитывание наряда и дополнительный расчёт. По той же традиции капитан ушёл на доклад в канцелярию. Строй замер, ожидая его возвращения. Вернулся капитан не один. Старший комиссии проследовал на плац, приятным голосом и лицом приветствовал солдат. Почему-то торжественно  уведомил стоящих в строю пограничников о «прекращении существования СССР», в связи, с чем приказал флаг спустить. Застава молчала, дежурный команду не выполнил, капитан прошёл на правый фланг и встал в строй. Пауза была не долгой, и симпатичный, молодой, оч-чень опрятный подполковник сам, пройдя к флагштоку, снял красное полотнище.

III
      
       В наскоро построенном, среди слякоти и камней памирских гор, блиндаже было сыро и не уютно. У ящика, служившего столом, собрались несколько человек. Разлитый по кружкам спирт, согревал самим фактом своего присутствия. Бритый наголо начальник погранпоста провозгласил первый традиционный тост:
- За тех, кто в дозоре!
Осушили кружки привычно, не спеша, до дна.
- Степаныч, а где теперь тот капитан?
- Там же где и все мы теперь … - и бывший прапор,  а ныне младший лейтенант, молча, взял флягу и наполнил кружки стерильной жидкостью.
      Шёл 1994 год, война на южной границе, когда-то  великой державы, продолжалась.