Срок годности

     Возьмите любой городок или селение на нашем жарком юге, присмотритесь, вникните, и вы поймёте, что под внешней сонливостью и неприхотливостью бессарабской жизни, кипят и бурлят страсти, как в забытом на плите чайнике. Таков внутренний уклад нашей жизни. Жара, вино, острая пища и жгучая ревность наших мужчин, а и женщин тоже, создают такое напряжение среди людей, что, случаются довольно часто и мордобой, и членовредительство, а иногда и смертное буйство. У других, северных, особенно, народов по-другому. Вспоминается мне случай, удививший меня совершенно непривычным для нас культурным кодом.  Мой сосед Тодор, недавно вернувшийся  со срочной армейской службы, с гордостью сообщил, что получил письмо от своего сержанта, латыша Валдиса, который с друзьями  едет к нам в гости попить вина, поесть фруктов.
     – Сдружились мы с Валдисом, хороший парень, хоть и латыш. Рассказывал я ему про нашу жизнь, так он  сильно удивлялся.  Как так, что в каждом погребе по тонне вина и пей, сколько хочешь, хоть из погреба не вылазь? Обещал приехать. И вот едет на своём «москвиче». Уже Москву проехали. Ага. Ещё в Одессу заедут к Ваське, а потом к нам.
     Короче, приехали они под вечер, загнали «москвича» во двор, Тодор кликнул по-соседски меня, и затеялась пьянка с шашлыком. Гостей оказалось четверо: Валдис, его друг Янис, и две белокурые девицы, имена которых не запомнились. Валдис и Янис с дороги только и выпили по стакану вина, съели по куску мяса и запросились спать. Дорога была тяжёлая, ехали, сменяясь, от Москвы. Ваську в Одессе не нашли, потому и явились сразу к нам. Девицы отдыхать не захотели, остались за столом. Если ещё короче, то пока Валдис и Янис спали, разгорелась пьяная «оргия» и девицы с большим удовольствием с каждым из нас по очереди легли. Валдис и Янис, проснувшись утром, застали нас вчетвером раздетыми, спящими вповалку и вперемешку. Можно было ожидать скандала и мордобоя, но, на наше удивление, латыши отнеслись к измене своих девиц со спокойным юмором.
     – Шлюхи! Шалавы! – смеялся Янис, а Валдис притворялся сердитым. –  С ними надо держать глаза открытыми, на минуту нельзя отвернуться. У них слабость в коленках, сами собой раздвигаются.
     Девицы тоже притворно сердились, говоря с сильным акцентом.
     – Это у вас слабость… три дня в дороге, а ни разу не приласкали.  А не пора ли налить?
     Налили, выпили… и так продолжалось неделю. Уехали латыши очень довольные.
Зная устав наших парней, в подобной  ситуации без мордобоя не обошлось бы.
Через год Тодор женился и был уже к тому времени инструктором райкома комсомола. А ещё через два года стал секретарём городской комсомольской организации и кандидатом в партию. Ему не настойчиво порекомендовали изменить имя на Фёдора, и он, конечно же, согласился.
     Это как бы предыстория, а теперь, собственно, история.

     * * *
     Фёдору светила партийная карьера, он теперь болтался в «сферах» нашего города и даже в столице республики его «прослеживали».  Статус его в городе вырос за 3-4 года, и внешность тоже сильно изменилась. По нашим пыльным жарким улицам он ходил теперь в сером румынском костюмчике в полосочку, белой нейлоновой рубашке с галстуком, а главной фишкой его солидной внешности была гэдээровская тирольская шляпка в мелкую клеточку. Случалось ему, конечно, выходить из кабинета и в резиновых сапогах, заправив штанины, если он должен был по долгу службы посетить свинарник или  табачное поле после дождя. А вернувшись в кабинет, стягивал сапоги и обувался в узконосые туфельки. В кармане у него лежала специальная обувная тряпочка. К концу рабочего дня, который, впрочем, не был нормирован, он ещё успевал закрыться  на десять минут в начальственном туалете и выходил оттуда помытым, свежим и пахнущим польским мужским одеколоном. Он спускался со второго этажа по ковровой дорожке, держа свою шляпку в руке и легкомысленно помахивая ею, кивал встречным сотрудникам, сдержанно кланялся и улыбался начальствующему составу, и перед самым выходом на высокое парадное крыльцо, с которого виден памятник В. И. Ленину, вернее, его пиджачная спина и засиженная голубями лысина, оглянувшись, внезапно сворачивал в другую сторону, в темноту, где располагалась задняя, запасная дверь во двор. Он знал, что её надо приподнять за ручку, чтобы она не заскрипела и не привлекла внимания завхоза, имевшего тут же рядом кабинет. Он выходил на замусоренный, застроенный гаражами, двор и, пройдя мимо штабеля почерневших и полусгнивших досок, выходил на боковую улочку. Тут он натягивал на глаза шляпку, опускал голову и, быстренько и аккуратненько перебирая туфельками,  чтобы не наступить в куриный и поросячий помёт, поднимался по улочке две сотни метров. Здесь, ещё раз оглянувшись, юркал в нарядную зелёную, плотно сколоченную калитку, звякала щеколда, тихо скрипела дверь в глубине двора и устанавливалась тишина.  На полтора, два часа. В сумерках Фёдор являлся домой, имея усталый вид, жаловался жене на тупость сотрудников, идиотическую глупость народа, ужинал, выпивал пару стаканов вина и уходил спать, чтобы назавтра встать почти что с восходом солнца. Наш городок просыпается рано.
Фёдор женат уже пять лет, но детей у них нет. Раньше не хотел он, а теперь она делает всё, чтобы не забеременеть. У неё какой-то свой резон, но какой, мы пока не знаем. Фёдор женился на Зине вскорости после армии,  как многие ребята женятся по-быстрому с армейской голодухи. Кто первая дала, на той и женился. Зина ещё в школе на переменках глаза опускала долу, встречая в коридоре Тодора из десятого класса, активного комсомольского заводилы, волейболиста и гитариста, но в мыслях у неё не было, что он может обратить на неё благосклонное внимание. Она и одета была бедно, и физиономию имела простоватую, и ничем другим не выделялась из общей массы провинциальных девочек. А вот пока Тодор служил в армии, у неё хоть и с небольшим опозданием, а всё ж заработала гормональная печка, и она округлилась во всех местах, выпрямилась и вытянулась, засияли её карие глаза, порозовели щёки. Она укоротила школьную косу, освободила чёрные кудри, распустив их по плечам, и пошла работать секретаршей в горсовет. Там её и увидел Тодор, поначалу не признав младшую соученицу. Поженихавшись месяца три, поженились. И оказалось, что в тот же день любовь и кончилась.
     Всё это по-соседски происходило на моих глазах, потому знаю.
     А вот что я знаю про другого нашего персонажа – Терентия Петровича Туркевича. А то знаю, что наш зампред горсовета Туркевич, с нетерпением уже не один месяц ожидает кончины своей больной раком жены… Не видим прямой логической связи с предыдущим абзацем, с недоумением скажете вы. Погодите недоумевать. Зина уже четыре года сидит секретаршей как раз у Терентия Петровича, и она достоверно знает, что его забирают в столицу на повышение, и это случится, как только разрешится его семейная трагедия. Вскорости после похорон жены. А Терентий Петрович без Зиночки давно уже ни дня прожить не может, и даже уезжая в столицу на совещания, неизменно забирает её с собой. Он два раза стоял перед ней на коленях, признаваясь в неодолимой  страсти, и обещал ей «всё!»: жениться по смерти жены, райскую жизнь в столице, а то ещё и в Москве, чем чёрт не шутит! Иван Спиридоныча забрали же в Москву?!  Зиночке Терентий Петрович не противен, он внимателен и ласков с нею и по совместной  работе, и в довольно частых и не всегда важных и обязательных командировках, и в столичных гостиничных ресторанах и постелях. Он ещё не стар, сорок лет, мужчина холёный, благовоспитанный, но имеющий жаркий темперамент. «Почему бы и нет?», со спокойной совестью говорит она себе, лёжа ранним воскресным утром в своей одинокой кровати.  «С Федькой я связана только отметкой в паспорте. Спим в разных комнатах. Детей у нас нет, слава те господи, имущество делить нам не надо. Всё ему оставлю… Разведусь, надо думать, без особых проблем. Если я подам на развод, это же ему карьеры не испортит?». Зиночка чувствует себя очень виноватой перед  Федей, и за свою измену, и за неизбежный развод, и за будущий свой счастливый достаток и высокий статус жены Терентия. Она помнит свою девическую влюблённость, и сердце её грустит. Она благодарна ему, что он никогда не поднял на неё руку, как сосед через улицу Николай, по субботам гоняющий свою жену по двору на развлечение всем соседям. Никогда не устраивал ей безобразных сцен ревности, хотя и ходят уже давно слухи… Нет, он всё-таки хороший добрый человек… И когда он приходит к ней изредка в комнату ночью, она ему никогда не отказывает. Хотя страсть и у него и у неё уже не та, что была на заре их отношений. И тогда любви не было, как понимает она теперь, а было какое-то взаимное удивление, что их таким  странным образом свела какая-то неожиданная страстная сила. Её удивляло, что он её никогда раньше не замечал, а тут вдруг заметил и восхитился, а его удивило, как же такая едва приметная серенькая  школьница так расцвела за два года его армейского воздержания. Он на неё набросился аки лев на антилопу, а она, к тому времени ещё девушка целая,  кинулась ему навстречу отдавать себя. Остальное, как обычно в таких случаях бывает, взялись решать его и её папаши с мамашами. Их уже и в живых нет, ну, кроме его больной мамаши, а дело их живо.
     Солнце подвинулось и светит Зиночке в тёмные глазки и раздражает её. И ещё её  раздражает, что жена Терентия  всё болеет и болеет, и никак не помрёт. А потом ведь ещё похороны и траур. Из-за траура Терентий  не сможет сразу же на Зиночке жениться, должно же пройти какое-то время, чтобы люди не осудили. И так есть за что осуждать Терентия – он в два раза Зиночки старше. Пока она его любовница, люди хоть и подозревают, а всё же не судят строго, а кто-то даже Терентием и восхищается.  А вот женись он на Зиночке вскорости после похорон, так всем миром и его и её тут же осудят. Люди злы и соблюдают дурацкие условности. До чего же глупо, когда, например, муж Федя, увидев её в тысячное  утро на  кухне, в тысячный раз говорит ей «доброе утро», пустую условную привычную фразу, которая ничего не значит ни для него, ни для неё. Она только кивает ему в ответ и лишний раз раздражается. Хоть бы скорее померла жена Терентия! Пора вставать и одеваться, устала лежать в жаркой постели. Да и пора сбегать в конец двора, уже невмоготу терпеть… Слышно, как Фёдор на кухне гремит чашкой… наливает себе чай… звенит ложкой, мешая сахар… «и если он опять скажет, что сегодня «доброе утро», я ему отвечу какой-нибудь гадостью».
     Зиночка в раздражении снимает с себя ночную большую Федькину майку, стоит перед помутневшим зеркалом старого шкафа голой, изображая Афродиту, любуется своим обильным, но хорошо устроенным телом, и начинает одеваться. Сегодня в Доме культуры репетиция хора, где она поёт, а вечером концерт самодеятельности, куда обязательно явится Терентий, как бы по долгу службы, а на самом деле повидаться с ней и шепнуть гадость, от которой у неё румянятся щёки и млеет в животе… Ни дня без неё не может… И эта мысль тоже почему-то вызывает раздражение.
     Федя пьёт чай из большой кружки с петухом, поедает бутерброд с маслом и брынзой и читает какую-то комсомольскую брошюрку. Он поднимает  голову и удивляет Зиночку тем, что не говорит привычное «доброе утро».
     – У твоего Терентия сегодня ночью жена померла, – говорит он.
     Зиночка будто спотыкается, растерявшись, не догадывается даже спросить, как он узнал ранним утром ночную новость. И правда ли это? Но так ждала она этого, что не засомневалась. Дождалась! И, кажется, что пора начинать радоваться, но радости нет.
     – Сделай мне чаю? – просит она и садится, растеряв утреннее раздражение и бодрость тела. Пьёт чай из кружки с курочкой и не осознаёт, что забыла размешать сахар. Вот и кончилась прежняя жизнь и должна начаться новая. А начнётся ли?  Терентию сейчас не до неё, и вечером он, конечно же, в клуб не явится. И явится ли в понедельник на работу? Зиночке кажется, что ей обязательно нужно срочно увидеть Терентия, чтобы он, во что бы то ни стало, в сию же минуту, подтвердил, что всё по-прежнему, он её любит и женится.
     – Раньше вторника ты его не увидишь, и на похороны тебе идти не надо.
     – Похороны?  Федя! А разве я должна идти на похороны? –  пугается Зиночка.
     – Должна! Но не надо.
     Опять ничего не понятно. 
     – И разводиться не торопись. Ничего ещё не известно. Чем дело кончится.
     – Какое дело?
     Фёдор молчит, смотрит усмешливо. Он всё знает, думает Зиночка. Тогда и скрывать ничего не надо.
     – Траур – это сколько? Месяц, два?
     – Сколько душа потребует. У кого и  на всю оставшуюся жизнь до самой смерти.
     И это тоже ей не понятно.
     – Но он же обещал, клялся!
     – Ну, раз обещал… раз клялся…
     Он продолжает улыбаться ей, и улыбка его ироничная и чуть сердитая. Ещё немного и станет злая. А Зиночка в растерянности.
     – А ты не можешь с ним встретиться… сегодня.
     Этих слов и не хватало, чтобы его улыбка стала злой.
     – Попроси кого-нибудь другого. Ты не забыла, что я твой муж?
     – Ой, ну извини. Я что-то плохо соображаю сейчас. 
     – И ты извини, но мне пора. Кружки сама помоешь?



     * * *
     Куда в воскресное утро может торопиться Фёдор? Никуда! Случались, конечно, у него и воскресные комсомольские мероприятия: сбор металлолома, макулатуры, уборка какой-нибудь загаженной территории, ну, скажем для примера – городского парка, замусоренного после майских праздников пивными бутылками, окурками, фантиками от конфет и мороженного. Но не сегодня. Сегодня он сбежал, не желая видеть безвинных глаз своей жены,  слушать её глупости, не мог сдерживать свою сердечную злую боль, трудно сдерживаемую ревность. Выскочил из дому и пошёл быстрым нервным шагом по улице, как обычно ходил по натоптанной глиняной тропке, чтобы не ступить в какое-нибудь дерьмо. Вышел на Ленинскую, прошёл мимо Горсовета с его неразлучным памятником вождя, куда обычно, в будние дни, сворачивал, но сегодня он двинулся мимо, в сторону кафе «Буджак». Самое время размочить злое бешенство кружкой пива. Утром, по привычке встав рано, выйдя по утренней нужде, увидел через низкие ворота соседа Никифора, немного ещё не дошедшего до своей калитки напротив.
     – Ты откуда в такую рань, Никифор? Ежели с базара, то рано, от любовницы – поздно.
     Никифор работал санитаром в больнице, он и сказал, что вечером привезли жену  Туркевича без памяти,  а час назад она померла, потому и задержали Никифора после смены, чтобы помог в морг её спустить, одни ж бабы в больнице…
     – Отмучилась Туркевична, и мужика свово отмучила, освободила…
     Вот это «освободила» и напрягло так Фёдора, что очнулась в нём прежняя ревность, пристывшая немного в последние месяцы. Он давно и чувствовал, и прямо подозревал  связь жены с её начальником Туркевичем, и разные признаки этого иногда являлись ему, но считал он нецелесообразным учинять жене примитивные ревностные скандалы, а считал, что должен ущемить, унизить и её и любовника болезненно и окончательно. У него самого была длительная любовная связь с важной женщиной, отнимавшая большую часть его душевных страстей. Потому и откладывал месть, собирая крупицы материала. Но сегодня, узнав о смерти жены  Туркевича, понял, что предмет должен сдвинуться с точки стояния и покатиться. И глупая Зиночка сегодня сама подтвердила, хотя и убедительные, но всё же подозрения. Сейчас нет сомнений, и потому надо действовать.
     В кафе «Буджак» его видели нечасто, только в самый жаркий день забегал мимоходом выпить кружку пива, не засиживался, шёл дальше. Сегодня засиделся. Здоровались многие, но никто не подсел составить свойскую компанию. Уже кто-то сказал, что померла больная жена Туркевича, кто-то кивнул в сторону Фёдора, и новость быстро сошла. Знают, сообразил Фёдор. Значит, должны узнать, что оба наказаны, и не судьбою, а мной, обманутым мужем. Но ты ведь теперь любишь другую, а жену свою давно не любишь, и не любил никогда. (Он хоть и презирал это слово «любишь, не любишь», а сегодня всё же попользовался им). Так зачем же мстить? Так ему подумалось в какой-то момент, но тут же возмутилось сердце: неважно, что любви нет, а важно предательство. А ты разве не предал своей жены? Предал, но она об этом не знает. А я знаю!
     К середине дня стало шумно в зале, затеялись политические разговоры, кто-то уже спьяну кричал.
     – Сухой закон! Счас пейте, пока ещё можно! Скоро низзя будет? Буратину пить будете!
     – Да не, не может быть. То для России, для Сибири, где водяру пьют. На северах спирт пьют… А у нас-то чего? Вино не алкоголь.
     – Говорю тебе, пей сичас, пока можно. Раз Москва решила, скоро и до нас докатится. Разбираться не будут. Под козырёк и… ни грамма. И кефир запретят, там полпроцента алкоголя набегает. Буратиной запасайся.
     Другой говорил:
     – А куда виноградники девать? До горизонта всё засажено.  Столько винограду разве сожрёшь?  Не! Вино не запретят!
     – Под корень всё срежут, и табаком засадят! Вона! Комсомол сидит, его спросите.
     Фёдор допивает уже третью кружку, наполнился мучительно мочевой пузырь, пьяный гул стоит в голове, и надо бы встать, но ноги не слушаются, и нет желания что-то делать. Сидеть и сидеть…
     – Эй! Комсомол! – подсаживается к нему мелкий мужичок в майке и хмурой наружности. – Правду, что ли, говорят про сухой закон? Я десятый год виноградники сажаю, а теперь что же? Корчевать?
     Фёдор собирается с мыслями, помня свою ответственность перед народом. Шляпка его лежит на столе, под неё подтекает пивная лужица, но он этого не видит.
     – Столовые сорта останутся, нечего беспокоиться, а винные плантации немного сократятся, нам столько вина не нужно. С пьянством надо бороться, партия взяла на себя ответственность…
     Ему вдруг становится тяжело и больно, переполнился мочевой пузырь и он встаёт, чтобы идти в клозет, но мужичок встаёт перед ним.
     – А что твоя партия для себя баньку в пионерлагере строит? И винный погребок там сооружает. На тысячу бутылок, а? И коньячок туда уже завезли, и виську американьскую. А?
     Он поворачивается  к народу.
     – Зятёк там электричество тянет, рассказывал. Туркевич там и заправляет, руководит, чтобы всё по-ихнему было, богато да шикарно. А у народа последнюю радость отнимают. Что скажешь, комсомол?
     – Дай пройти, обоссуся сейчас…
     – Во! Видали?! Ответа держать не хочет! Шляпу забыл! Э! Комсомол! Шляпу забыл!
     Но Фёдор, стоя уже над писсуаром, с облегчением постанывает, и какая-то важная мысль рождается в голове, которую надо ухватить и не забыть, чтобы потом, когда прояснится мозг, обдумать. Он выходит в шумный зал, оглядывается, но не может вспомнить, где же его столик, не вспоминает  и про шляпу, и выходит на солнечное крыльцо.



     * * *
     На похороны  Зиночка не пошла. Сотрудники, а более всех сотрудницы, возмущались: как так? А Зиночка, хоть и не понимала, а всё же послушалась мужа, не пошла. И оказалось, правильно сделала. Терентий Петрович, явившись во вторник на работу, убедительно хвалил Зиночку за чуткость,
     – Как бы я при тебе, золотко моё, с мёртвой женой прощался при всём народе? Мне же надо было скорбь показать… Вот я и показывал. А была бы ты рядом… Какая же ты умная и чуткая.
     – Мне Федя не советовал идти…
     Терентий нахмурил брови от неожиданной догадки.
     – Так он знает? Нда… Хоть и говорят: муж последний узнаёт… А всё же наступает момент, когда и до него доходит. Что ещё он сказал? Скандалил?
     – Сказал, чтобы я разводиться пока не торопилась… Ничего ещё не ясно.
     Опять хмурил брови Терентий.
     – Это что же он имел  в виду?.. Что ничего ещё не ясно… Мне всё ясно. Траур кончится…
     А теперь уже и Зиночка нахмурилась, это и был её главный вопрос. Она и спросила с трогательной девической страстностью:
     – Когда же он кончится, Терентий? Сколько ждать?
     – Ну… я не знаю, цыпочка… сколько там положено ждать. Месяц? Или это про медовый месяц говорится?! А траур по жене побольше, наверное. Полгода? Год?
     – И я год целый должна ждать?! А разводиться когда мне начинать?
     – Ну цыпочка… я всё узнаю у людей опытных, у нашего партсекретаря спрошу… У меня, знаешь ли, первый раз жена умирает! – Он немного начинает сердиться. – Может и прав твой, торопиться не надо. Успеется.  А на наши отношения это же не повлияет! Правда же, цыпочка?
     Он хотел поцеловать Зиночку, как  всегда это делал у себя в кабинете, – непринуждённо, легко и чуть небрежно, чтобы не делать очень значимым это маленькое событие – не место и не время. Иногда и Зиночка отворачивала мордашку, и делала большие глаза – а если кто зайдёт? Надо же быть осторожнее! Но на этот раз Зиночка решительно отвернулась и вышла из кабинета, обиженно выпрямив спину.
«Ну, знаешь ли… цыпочка! – сердито думал Терентий Петрович. – Совершенно не время и не место являть свой характер! Я только что жену похоронил! И мне совершенно не до твоих обид и вздорных взбрыкиваний», – успокаивал он себя, понимая при этом, что очень неправ. Зиночка всегда покладиста и податлива на всяческие уступки, и если взбрыкнула сегодня, то от растерянности. Сам же уговаривал её потерпеть, пока жена скончается, тогда и откроется дорога к счастью. Ну вот же, скончалась… и опять ждать?! Он всё же набрал телефон секретаря райкома партии.
     – Слушаю…
     – Николай Илларионыч, это Туркевич.  Сообщаю: к работе приступил … Какие будут указания?
     – Добро, Терентий Петрович. Ещё раз прими мои соболезнования.
     – Спасибо… спасибо, Николай Илларионыч. Весьма  тронут.
     – Как там наша стройка на озере? Ох, неспокойно у меня на сердце, напрасно мы затеяли… э… в свете нынешних решений.
     – Ну, Николай Илларионыч! Кто же мог знать, что явятся стране и миру такие неожиданные… я бы сказал, неоднозначные решения? Такого никто не ждал от… э… начальства.
     – Ты того… сдерживай эмоции.
     Но Терентий Петрович смел, потому что знает, что в высоких партийных кругах республики зреет глухое недовольство молодым главным начальником в Москве. Для виноградной республики «сухой закон» это катастрофа. И наверх уже поехали люди разъяснять. Известно, что и в Грузии, и в других южных республиках, где исторически сложилась винная культура… недовольны. И даже в госбезопасности… если они и слушают телефон… пока не знают, как реагировать.
     – Стройка двигается к концу, Николай Илларионыч, ещё пара недель и… прошу. Будет не хуже, чем у других.
     – А как насчёт… э… неоднозначного указания сверху?
     – Я уже подумал. Это! мы спрячем за особой дверью.
     – Мне звонили, что есть признаки недовольства общественности. Даже «Комсомолка» писала о барстве партначальства, что финские бани с буфетами и, прости господи, с девочками, по все стране растут как грибы…
     – Слышал, читал. Но мы-то, Николай Илларионыч, летаем низко, нас с вершин не видно. Кто нашу баньку на бережку маленького озерка сверху различит? К тому же, во избежание пересудов, мы туда в свободные дни будем запускать активную общественность, комсомольскую молодёжь. У меня уже, кстати, несколько комсомолочек учатся правильно столы сервировать. Вам беспокоиться не о чём, Николай Илларионыч, позвольте мне нести ответственность за благопристойность заведения. Прослежу.
     Трубка некоторое время молчала, только слышалось сиплое дыхание.
     – Ну, смотри, Терентий Петрович, твоя ответственность.
     – Дозвольте посоветоваться, Николай Иларионыч, – быстро спросил Терентий, пока начальник не отключился.
     – Чего?
     – Никак не возьму в толк, сколько положено по смерти жены соблюдать траур?
     – А тебе не терпится со своей молодой шлюшкой сойтись?
     – Так вы знаете, – не очень-то и удивился Терентий. 
     – Мы обязаны знать всё про своих людей, чтобы вовремя поправить. Чтобы ошибок не делали. Понял?
     – Как же не понять? Понял…
     – Вот и хорошо! Я тебе под одеяло нос не сую, но чтобы год я про это ничего не слышал. От общественности в особенности!   
     Терентий Петрович  услышал гудки, осторожно положил трубку и опрокинулся на спинку кресла. Нельзя сказать, что на сердце у него не лежало тревожное беспокойство по поводу своей любовной связи, а более того, по поводу этой чёртовой, не вполне легальной, постройки «бани». Такой статьи нет в городском бюджете, а деньги  выделены на строительство корпуса пионерского лагеря. Самым большим энтузиастом «бани» был как раз Терентий Петрович, уболтавший многих осторожных членов горсовета. А стал он банным энтузиастом после рабочей командировки в Тернополь, где радушные хозяева угостили его горячим паром роскошной финской бани с холодным бассейном, иностранной выпивкой и «гарной дивчиной». Эту «гарну дивчину» он уже год не может забыть. Она, местный  комсомольский работник, и рассказала ему, как они в Тернополе обошли препоны городского законодательства, вопреки всяким общественным «злыдням» осуществили свою задумку, и теперь радуются сами и радуют гостей. Гостей даже из Киева радуют, и ни один высокий гость ещё не высказал сомнения в законности заведения. Ни в одном законе не сказано про финскую баню. По всему СССР таких бань несколько сотен, а то уже и тысяч, так что опасаться нечего.
     И всё же на сердце Терентия Петровича неспокойно.  Новое московское начальство желает оздоровить госсистему, понравиться народу, и управляет Союзом весьма рискованно. Чего стоит один только «сухой закон»! Но есть, есть надежда, что старая гвардия не даст им  разрушить страну. А ну как новая власть укрепится и станет наводить порядок по-своему? Кто знает, чего ждать от неё? Вот «гласность»! Какая от неё польза? Теперь каждый  шнырь может говорить, что хочет, каждый писака не опасается гавкнуть на власть и органы. Нет, с таким народом от «гласности» добра не жди. А тут ещё любовница, понимаешь ли, взбрыкивается. Терентий Петрович расстроился. Мало того, что вчера на похоронах жены вдруг больно защемило сердце горечью потери, а заодно и угрызением – ждал ведь смерти её, освобождения ждал.  Торопил, злобился, что не помирает долго. Хотя и не было с ней, больной и немощной, никаких забот и проблем, младшая сестрица её безотказно и безропотно обихаживала больную до самой смерти. А вот ещё и новая озабоченность – с «баней». Будь она неладна.
     Терентий Петрович, наклонившись, протянул руку к нижнему ящику стола, достал початую бутылку «Сюрпризного», налил больше половины в хрустальный резной стакан, заигравший на столе подвижными бликами, и залпом выпил. Пошарил, поискал шоколадку, не нашёл и неожиданно для себя беззвучно заплакал. Слёзы его были не горькие, а просто жалостливые к самому себе, а больше к умершей своей жене, тихой и безропотно терпимой к своему самоуправному, загульному, начальственному мужу. Ни в час смерти её, ни в день похорон не выкатилось у него ни одной слезы, не дрогнуло скорбью ни разу сердце, не перехватило горло, когда говорил не обязательную, не важную речь на поминках. А сейчас-то что случилось с тобой, Терентий Петрович? С чего это ты, битый и гнутый служивый человек, тёртый  чёрствый карьерист, жалкую слезу пустил?  С коньячку, что ли? Горячо стало в груди, и вдруг дрогнуло сердце? Ясно увиделось ему, твёрдо почуялось душою мистическое предчувствие будущего, скорый конец добра и благополучия, и тревожное предположение последующей картины жизни. Будто прозрачная завеса встала перед ним, а за нею заклубился то ли туман, то ли беззвучная пыльная буря. Не страшно, нет, а горько и жалко стало ему предощущать будущий ток времени. Он налил и выпил ещё полстакана, утёр щёки кулаком и сказал вслух:
     – Как ни будет, друг ты мой, Терентий Петрович, а надо жить дальше.
     Никогда раньше он вслух сам с собою не разговаривал.

     * * *
     Сегодня четверг, и Фёдора в семь будет ждать Вероника. Она не любит, когда он опаздывает, её раздражает долгое ожидание, а Фёдор знает, что если у неё испортится настроение, она всю душу вымотает, прежде чем допустит до тела. Поэтому сегодня он опоздал всего на четыре минуты, которые Вероника посчитала за десять. Но, видя весёлый блеск её глаз, не стал ей перечить. Сегодня на Веронике новый халатик, синий с красными розочками вразброс, что радует Фёдора. Он усвоил – если на ней тяжёлый жёлтый, простроченный большими квадратами, халат, то ничего хорошего тоже не будет. Наряжаться она любит, и если нацепила на себя новую тряпку, значит, у неё доброе настроение.
     – О! Какой халатик! – Фёдор идиотически улыбается, расстёгивая пиджак, снимая туфельки. – Ах, если бы он был хотя бы на десять сантиметров короче… Ты же знаешь, как мне нравятся твои коленки.
      Считается между ними, что у неё красивые ноги, особенно коленки, и Федор старается чаще упоминать эту её милую особенность. Вероника задорно задирает полы халатика, трясёт ими как в испанском  танце, но совсем некстати спрашивает:
     – А где твоя шляпа?
     Это её подарок, и её интересует, куда он делся.
     – Ой, знаешь, обыскался. Не могу же я предположить, что кто-то зашёл в мой кабинет в моё отсутствие и украл шляпу? Я весь город переверну, обещаю тебе, а шляпу найду. В горсовете уже всех допросил.
     – Тебя кормить надо? – спрашивает она, и попробовал бы он сказать, что не хочет есть! И это он тоже давно выучил.
     – Ещё бы! Голоден, как волк.
     По его мнению, редко можно найти женщину, которая может испортить любой продукт, если возьмётся приготовить из него блюдо. У неё несъедобно всё: молодая  баранина в вине, печёная красная рыба или жареный карп, только час назад ещё моргавший глазами, салат из свежайших овощей, и даже компот из фруктов, только что снятых с дерева. Но что поделаешь, надо есть и нахваливать. Только вино, которое ей привозят от папаши, можно пить. Ну ещё бы! Её папаша секретарь райкома партии, тот самый Николай Илларионыч, которому пару дней назад звонил Никифор, в его погребе всё самое лучшее. Вино и продукты ей завозит его шофёр. А вот что она, младшая тридцатипятилетняя дочка Николай Илларионыча, засидевшаяся в девицах, как думает Фёдор, из этих продуктов приготовит… знает её тайный любовник. Если интересно, могу рассказать, как Фёдор попал к ней в любовники. После одного тяжёлого рабочего дня, которые случаются перед народными праздниками у всех комсомольских вождей, собрался Фёдор домой, снял сапоги, обулся туфельками, натянул на голову демократичную кепочку и вышел в коридор. Собрался уже спуститься на первый этаж, но на лестничном пролёте столкнулся с дамочкой, на которую не особенно обратил внимание. А вот она обратила.
     – Эй, товарищ! Да, да! Ты! Секундочку! – крикнула она ему в спину, когда они разминулись.
     Она спустилась на одну ступеньку, всмотрелась в его лицо немного близорукими, чёрными глазами, и спросила:
     – Ты кто? Почему я тебя не знаю?
     – Не понял! – растерялся Фёдор. – Вы меня?
     – Тебя! Ты кто?
     – Вам-то что? Почему вы спрашиваете?
     – Почему! Потому что хрен в дыму.
     Пробегавшая мимо сотрудница, всплеснула руками и остановилась.
     – Ой! Вероника Николаевна! А папаша ваш… ой… Николай Илларионович то есть, пять минут как уехал, на автобазу, кажется… у них там партсобрание…
     – Уехал? Вот незадача, а я хотела у него записочку в универмаг… Ну ладно…   
     Тут Фёдор и сообразил кто она – дочка секретаря райкома.   
     – Вам чем-нибудь помочь? – вежливо спросил он. – Я тут комсомолом управляю.
     – Тебя как зовут?
     – Фёдор.
     – Послушай, Фёдя, у меня сумка тяжёлая, вон, стоит у входа, видишь? Помоги донести. Двести метров. А то я себе весь маникюр переломаю.
     – Конечно! Давайте донесу.
     Сумка оказалась совершенно не тяжёлая, уложенная какими-то яркими тряпками, Вероника повела его ближней боковой улочкой… впрочем, вы эту улочку уже знаете… до зелёной калитки, у которой Федя хотел попрощаться…
     – Неси, неси, – приказала она, впуская его в калитку. – Взялся, так не сачкуй. А-то папе скажу, – засмеялась громко.
     И тут Федя понял, что попался.
     – Снимай свою дурацкую кепочку, парадный пиджак. И галстук можешь ослабить. Сумку кидай на стул. Сейчас я тебя покормлю и сама поем. Всё дела, дела, и поесть некогда. Ты женат? Вижу, кольцо на пальце. Хотя многие и в разводе носят. Утюг чинить умеешь? Вчера забыла выключить. Ладно, Лёня починит, папашин водитель. Так ты комсомольский вожак? А хочешь стать инструктором райкома партии? В райкоме ты скорее поднимешься, это тебе не комсомол. Ну так вот! Если хочешь подняться, то слушайся меня. Вот пирожки с мясом, эти с брынзой. Я сама пекла. Сейчас принесу вино. Или хочешь чай? Тогда ставь чайник на газ, а я пойду, переоденусь.
Вышла в другую дверь, оставив широкую щель.
     – Ты слышишь меня? Тебе сколько лет? Двадцать четыре? А выглядишь старше. А дети, дети есть? Почему нету? У тебя стоит? Значит, жену лечить надо. А ну посмотри, как там чайник! Я прямо в чашке завариваю. Возьми в буфете, завари себе и мне не очень крепкий. Так ты говоришь, у тебя стоит! Не врёшь?
     Она вышла в коротком, выше колен, халате, каких Федя в своём городе не мог видеть. «Дикой красоты баба! – подумалось ему. – Дикой красоты халат! – пришла ещё одна растерянная мысль вдогонку, – а ноги!.. дикой красоты». Халат действительно красивый, привезённый папой с партконференции в Хабаровске. Бирюзовый, с оранжевыми длинноклювыми и длиннохвостыми птицами, блестящего переливчатого щёлка, без глупых пуговиц, широко запахнутый на груди и завязанный оранжевой лентой на поясе. Такой халат может быть только китайским. Этот халат доконал Федю, убил возможное желание хорохориться и сопротивляться этой женщине. Он смирился, а ей и в голову не пришло, что у него могли быть мысли о сопротивлении. Впоследствии, когда Федя освоил, изучил её ум и характер, и её тело, он обнаружил во множестве всякие изъяны, но быстро стерпелся с ними, желая и дальше её пользовать. Поймите Федю правильно – пользовать не только её пышное и благодатное тело, но и возможности её статуса  дочери большого начальника. Для успешного продолжения своей карьеры, а возможно, и дальнейшей своей жизни.  Она сама говорила: держись меня, Федя, и я тебя сделаю! Надо полагать – сделаю твою карьеру? Не очень-то он понимал, почему она именно его выбрала для себя, ведь судя по её хвастливым повествованиям, многие красивые юноши или солидные джентльмены в столице домогались её, а кто-то и руку предлагал. «И чего же ты?..» – думал Федя и не решался спросить. Поначалу, когда начиналась их связь, он желал конспирироваться, опасался, что об их связи узнает жена и общественность, а ещё больше, что её папаша. Но когда понял, что нелюбимая жена Зина ему изменяет, решил, что к чёрту церемонии, узнает, так узнает, даже лучше. Но скандально воспротивилась Вероника, потребовала тщательно соблюдать конспирацию. «А как же её папаша? Если он не будет знать про меня, то как же поможет моему росту? Уже полгода прошло, а она ничего для меня не сделала. Похоже, я ей нужен только для одного…».
     Федя обижался  на её хамство, сердился, когда она унижала его, сама того не понимая, но рвать с ней не собирался. Она ему нравилась! Она оказалась первым значительным и глубоким увлечением его жизни, сильной и своенравной соперницей, затейливой и неутомимой  любовницей. Нравилось её зрелое тело, широкие плечи, немного для женщины мускулистые, тёмная кожа, чёрные жёсткие волосы. Гремучий темперамент!
     Всего этого не было у него дома.
     «Женился бы на ней? – спрашивал себя и ответа не находил. – Да, женился бы! Но надолго бы её хватило, и меня тоже, для семейной жизни? Стал бы жить под каблуком у неё, или смог бы её обломать?  Если бы женился, её папаша вынужден был бы продвигать меня. А стоит оно того? Постоянное унижение, ведь никогда бы ни её, ни папашу не обломал бы. Нет, не стоит жениться. Пользуйся, пока дают, а там… что будет. Но расстаться не хочу с ней. Убить иногда хочу, но расстаться… нет, не хочу».
     Всё это происходило несколько месяцев назад, а сейчас кое-что изменилось. Но главное что изменилось – это смерть мадам Туркевич, жены Терентия Петровича. Камешек, уроненный в болотную ряску, вот на что это похоже. Не булыжник, не вулкан грязи, не болотная вонь, но всё же, застывшая поверхность ряски всколыхнулась и пошла мелкой волной. Пройдёт немного времени и опять всё уляжется… Или нет? Всегда найдётся что-то, что потревожит ряску. Стрекозка сядет, упадёт осенний листик, или рухнет подгнившее дерево. А случается, что взбулькнет большим пузырём  изнутри болотный газ…
     Сегодня новый, синий, весь в красных розочках, халатик подаёт Фёдору сигнал её благорасположения и надежду на любовь. Несмотря на то, что она не раз ещё вспомнит про потерянную шляпу, свой подарок ему, пару раз успеет обхамить, не заметив этого, покормит его какими-нибудь несъедобными варениками с творогом и кислой сметаной,  и затащит в постель. И тут она руководит процессом, что сердит Фёдора. «Кто кого?.. – скандалит он. – Я тебя?... Или ты меня?..». Но в какой-то момент она перестаёт руководить… И тогда они оба бывают довольны друг другом.
     Потом она рассказывает ему:
     – Ненавижу кладбища, но всё же пошла. Мы с ней в одном классе учились…
     – С кем? Я что, должен угадывать твои мысли?
     – А что, я не сказала? Я же сказала!
     – Нет. С  кем ты в одном классе училась?
     – С Розкой!
     – Какой Розкой?
     – Если ты такой тупой, что же я могу сделать! С Туркевич!  Она тогда была Симановская. Ты в курсе, что она, наконец, умерла?
     – Я в курсе! Что дальше?
     Федю раздражает этот разговор, но не ему решать, о чём говорить после интимной близости, когда её голова лежит у него на плече, а рука скребёт шерсть на груди
     – Я думала увидеть тебя у Туркевича, полгорода было.
     – Зачем же мне ходить к Туркевичу на кладбище, когда он с моей женой спит, и все про это знают. Быть посмешищем?
     – И давно ты узнал про это? Если бы все знали, я бы тоже знала. А я узнала только на похоронах. Не думала, что твоя дура такая прыткая. Я, конечно, не верю, что ты не спишь с ней, но было бы глупо ревновать тебя к собственной жене. И как она? Лучше меня?
     Эта тема между ними старая, и правильнее на неё не реагировать, потому что Фёдор знает, что её не устроит любой ответ: ни то, что «она» хуже её, ни то, что лучше! И это всегда пахнет скандалом. Поэтому он кардинально меняет тему.
     – Я знаю, как их обоих наказать.
     Вероника подняла голову, перестала скоблить Федину грудь и насторожилась.
     – Кого… наказать? – осторожно спросила.
     – Туркевича! Кого же ещё? – Федя угрюмо смотрит в потолок. – Ну и мою Зинку.
     – А её за что? – тихонько спрашивает Вероника. – Ты же с ней не спишь давно? Сам говорил.
     – А потому что она мне официальная жена перед людьми.
     – Но ты-то со мной спишь? А, Федя?
     – А кто про это знает?
     – Во, Федя? А я чего от тебя требовала конспирации?!  Ты меня слушайся, целый будешь! И как же ты хочешь их наказать? Ты не увиливай, всё  говори, без меня ты глупостей наделаешь.
     Федя уже и пожалел, что ляпнул про наказание. Теперь это уже не его личное и тайное дело, и Вероника  уже его «личное», а тем более «тайное», из своих рук не выпустит. Она уже села в кровати, взялась за халат, и любовная усталость уже оставила её.
     – Сейчас всё мне расскажешь! Понял?!– Вдела руки в халат и побежала мыться. Через дверь кричала: – Нечего валяться, вставай! Ставь чайник!
     Если бы не новое для неё дело, она бы не спешила вставать, повалялась бы ещё с полчаса, отдыхая, и ему бы не дала встать. Но сейчас она почуяла новый поворот жизни с Федькой, ставшей уже немного однообразной, и потому скучной. Наказать Туркевича, это же так интересно? Папаша говорил, что Туркевич на хорошем счету в республиканской верхушке, ценят его управленческий опыт и деловитость, опять же в свете новых тенденций в Кремлёвских палатах, и потому забирают его к себе. Им нужны свежие люди, потому как многих почистили… на пенсию. Что можно Туркевичу предъявить и за что наказать, это ещё надо понять. Дурень Федька мало что понимает в высокой политике, несмотря что комсомольский вожак, ещё наделает глупостей, ничего не добьётся и сам пострадает. Надо взять дело в свои руки. Зинка что? Плюнуть и забыть, а вот Туркевич, его свалить непросто. А через него и дура Зинка пострадает. А тогда пусть и остаётся Федькиной женой. А-то как бы  Федька не взял в голову, что Вероника теперь обязана стать его женой. Это надо у него отбить раз и навсегда. Но не сейчас, само собой, когда им ещё можно попользоваться, а в будущем, когда срок выйдет…
     Что за срок, и когда он должен выйти, мы пока не знаем.
     Вышла в длинном жёлтом халате, простроченном крупными квадратами, который Федя так всегда не любил. Федька уже одет, только обуться, а галстук с пиджаком висят на спинке стула. Чайник закипает, и чашки уже на столе, и чай насыпан.
     – Давай, Федя, рассказывай!
     Вероника, накрутившая черные густые волосы в тугой ком на затылке, насупила брови и готова слушать.
     – А чего рассказывать? Тебе-то это зачем?
     Она не стала с дураком объясняться, а только ещё больше нахмурилась и сверкнула глазами. Федя не стал тянуть.
     – Ну, я по службе много чего про него знаю, хоть и ниже хожу. Да так оно всегда и было, что нижние чины про своё начальство всё знают. По мелочам не буду говорить, а главное, что он противозаконно баню строит. И столько туда уже бабок ушло…
     – Баню строит… что ж тут может быть противозаконного? Баня есть баня.
     – А то ты не знаешь, как сейчас начальство полюбило отдыхать?  Какие подпольные финские бани для себя строит. С бассейнами, барами,  комнатами отдыха, с девочками в придачу.
     – Чего-то такого слышала, а вот сама не была ни разу. А что за радость от такой бани?
     – Ты чего? Так тебе организм почистит, что ты неделю как пёрышко. А компания? А выпивка лучшая какая есть? А юные комсомолочки обслуживают, коньяк с ананасами подносят. А если хорошая компания, так в одних передничках на голое тело, и очень приветливые. Я побывал, когда на конференцию ездил, по сию пору не забыл.
     – Комсомолочку оприходовал? – грозно спросила Вероника.
     – Ага, счас! Такой мелочи как я, не положено. Попарился, пивка попил и хорош. Комсомолочки для начальства!
     – А как ты думал? Потому люди в начальство и выбиваются из всех своих сил, что там, наверху, всё можно. Потому и говорю – меня держись.
     – Что-то я уже полгода за тебя держусь, а толку нет. Дуришь ты меня.
     – А как ты хотел? Сразу выше своей головы прыгнуть? Так не бывает, время должно созреть. Пока не созрело. Дальше давай.
     – Ну, в общем, деньги он в горсовете выбил под строительство нового корпуса в пионерлагере, деньги не маленькие, а строит баню на берегу озера, в лесочке, за отдельным забором, чтобы из лагеря не было видно, и триста метров дороги заасфальтировали за городские деньги. А внутри роскошь, какой у нас раньше не было. Зеркала, золото, стекло. А диваны! Бассейн пять метров на три, плавать наперегонки можно. Парилку из Венгрии привезли, бог знает, сколько заплатили. Я своих комсомолок уже туда возил на инструктаж, как клиентов обслуживать, пока в качестве официанток, а дальше кто его знает… Короче, денег туда уже немеряно вломили, а тут из Москвы прилетела борьба с излишествами и партийным барством на местах, а вдогонку и борьба с пьянством. А у них бар на тысячу бутылок. Так они бар за потайной дверью спрятали…
     – Да, Федя! Ты тут такой гнойник вскрыл, что моему папаше головы не сносить.
Вот тут Федя, хоть и не считал себя за дурака,  а понял, что капитально сглупил, что доверился Веронике. Со страху доверился, а теперь уже поздно отступать. Дурак – он навсегда дурак, корил себя, и это только могила может слегка поправить.
     – Так что, Федя, с этой минуты я всё беру на себя. Имею в виду руководство операцией. Значит так! Ты сейчас садишься… ручка есть?.. и пишешь всё, что про это знаешь… тетрадку я тебе принесу сейчас… Пишешь подробнейшим образом, как перед прокурором. Не боись, дурень, про писателя никто знать не будет.
     – Так зачем тебе это?! Не пойму я! Если ты сама говоришь, что твой папаша пострадает.
     – Ума у тебя маловато, чтобы всё понять. И не надо! У тебя в этом деле свой интерес, у меня свой, и наши интересы совпали. Пока мы единомышленники! Если это дело правильно поставим, свалим и Туркевича  и моего папашу. И твоя дура при тебе останется.
     Федя и в самом деле был в растерянности, мало что понимал, но перечить Веронике не смел. Сидел полтора часа до самой темноты и писал в тетрадку, несколько страниц которой, были заняты хозяйственными математическими расчётами Вероники. Писал подробно, что знал, и к середине «изложения», – как это называлось в школе, – страх у него прошёл, скованность пера и мысли обрели летучесть, и даже пошёл слог, а там  и вдохновение. Вероника тоже без дела не сидела, позвонила по нескольким номерам и обговорила несколько встреч. Когда «изложение» было написано, она отпустила Фёдора со строгим напутствием:
     – Федя, предупреждаю! Никаких мук совести! Никаких покаянных признаний даже под пытками! Иначе я позабочусь, чтобы тебе жить не захотелось. Понял? Иди! Придёшь как обычно, в понедельник.
     В понедельник в центральной республиканской газете вышла большая статья «Барин с партийным билетом в кармане», где было бойким журналистским языком в жанре фельетона изложено всё, что Федор  написал в тетрадке. Главным героем этой истории был секретарь райкома партии, известный нам Николай Илларионович, папаша  нашей героини. Так же был многажды упомянут Туркевич, главный исполнитель описанного безобразия и беззакония, и ещё несколько «персонажей» из этого неблагополучного района республики.  Последствия наступили скоро: секретарь райкома отправлен на пенсию, Туркевич и «персонажи» уволены.


     * * *
     Когда скандал в городе, вызванный статьёй и увольнениями немного поутих, и стал забываться, в одну ночь Зиночка сама пришла в комнату к Феде и расплакалась у него на груди. Пыталась залезть под одеяло, но Федя не пустил.
     – Но я же не виновата, что он оказался таким негодяем, – плакала она, сидя у него в ногах на узком диване.
     Феде было чуть-чуть её жалко, ведь он сам «разрушил её счастье», и если бы в его сердце ещё оставалось немного прежней… нет, не любви, которой особо и не было никогда… радости от владения её обильным и ладным молодым телом, то он, может быть, и сдался. Но у него теперь была другая женщина – сильная и умная, и такая разнообразная в постельной любви. Ничего, что он теперь не может рассчитывать на её папашу, опозоренного пенсионера, с нею, с её энергией, он сможет чего-нибудь добиться. А Зина? Люди знают, что она была подстилкой подлеца Туркевича, и будут Федю презирать, если он не накажет её. Какой же будет у него авторитет, как у молодёжного вождя? Нет, и речи быть не может.
     – Зина! Правильно было бы, чтобы ты вернулась к родителям.
     – Но почему, Федя? Мне кажется, что лучше было бы, если бы я вернулась к тебе!
     – Ну конечно! Для тебя это просто! Сегодня ты мне изменяешь и собираешься за него замуж, потому что он обещает тебе райскую жизнь! А назавтра, когда он оказывается негодяем, и райская жизнь отменяется, ты, как ни в чём не бывало, говоришь, что хочешь вернуться ко мне. Так не бывает. Возвращайся к мамочке с папочкой и жди решения суда. Я подаю на развод!
     – Но я уже не хочу разводиться!
     – Да что ты?! А чего?
     – Но мне уже не нужно! 
     – Зато мне теперь нужно! – вознегодовал  Фёдор. – Ты понимаешь, глупая дрянь, что теперь уже мне нужно!
     – Я знаю почему! – рыдала Зина. – У тебя другая женщина!
     Ни у кого бы не хватило нервов и самообладания разговаривать с Зиночкой, не хватило и у Фёдора.
     – Да! Да! У меня другая женщина! – Он не выдержал напавшей на него злобы и безответственно признался в своей, теперь уже, измене. О чём сейчас же пожалел.
     – Если ты подашь на развод, – торжественно произнесла, утирая слёзы, Зиночка, – я всё расскажу судье.
     Фёдор, выскочил из постели, и как был в трусах, убежал на крыльцо, и злился там на себя и на Зину, пока не погас свет в её комнате. Вернулся. Но долго ещё не мог уснуть.
     Их легко развели через месяц, и Зиночка с позором вернулась в родительский дом. С работы ей пришлось уйти. Поработав несколько недель продавщицей мелочного отдела универмага, она уволилась и уехала в столицу с пожилым командировочным электриком, монтировавшим в универмаге  информационные лайтбоксы и неоновую рекламу.


     * * *
     Фёдору, как молодому перспективному работнику предложили перейти в райком партии в идеологический отдел, и он с радостным волнением согласился. «Неужели это Вероника устроила?», размышлял он, направляясь к ней в очередной четверг.
     – Нет, Федя, это не я, – насмешливо сообщила она. – Я со своим папашей уже шесть лет не разговариваю. Думаю, что они омолаживают партию, так сказать, взращивают молодую партийную смену,  и ты им пригодился. После партчистки много кабинетов освободилось. Вот ты один кабинет и займёшь.
     – Да, вот так. Мне, конечно, важно осознавать, что меня  знают и положительно оценивают.
     – Сейчас, Федя, наступают времена сомнительные, тревожные.  На партию надейся, а сам не плошай. Оглядывайся. Соображай, не лучше ли кооперативчик организовать, пока, хоть и маленькая, а власть в руках. Там, какие-нибудь наволочки, пододеяльники шить.
     – Что ты говоришь, Вероника!
     – Бесплатные советы даю, Федя. Как не порадеть родному человечку! А ты сам решай.
     – Вот я и хочу спросить. Ты в курсе, что я в разводе теперь?
     – Слух дошёл.
     – Мне кажется, что мы теперь можем оформить наши отношения. Теперь ты не скажешь, что я хочу жениться из-за твоего папаши. Он теперь не у власти.
     Вероника смотрела на Фёдю через кухонный стол, на котором стояла тарелка жареного мяса, графин вина и корзинка хлеба, в грустных почему-то глазах её стояло тяжёлое сомнение, и она молчала. Федя жевал малосъедобное мясо, часто пил вино и ждал ответа на своё жизненно важное предложение.
     – Чего молчишь?
     – Я, Федя, думаю, как бы мне ответить так, чтобы тебя не очень обидеть. Должна тебе сказать, что наш срок вышел…
     – Как это? – испугался почему-то Федя. – Что за срок?
     – Шесть лет назад я вышла замуж и, конечно, против воли моего папаши. За художника. Молчи когда я говорю… Папаша моего мужа ненавидел и побожился его засадить. Написал донос в органы, что он распространяет самиздат. И у него действительно нашли какие-то запретные книжки. Ему дали пять лет. Молчи, я сказала… Послезавтра он выходит на свободу. У нас кончился срок…

     * * *
     Федя шагал по тёмной улице, едва светила неполная луна, но он хорошо знал каждую кочку  на тропке. Ему было тяжело сегодня, кололо сердце, и откуда-то взялась одышка. Освободил галстук, хотел обмахаться шляпкой, и удивился, что забыл, что так её и не нашёл, хотя и клялся Веронике. Повозился в темноте с замком, который давно пора поменять. Нащупал и нажал выключатель, но лампочка ярко вспыхнула и тут же погасла. «Пе-ре-горела, сказал себе, у  неё вышел срок годности». Прошёл в темноте в комнату, присел на свой диванчик. Вслух сказал себе:
     – Завтра, Федя, пятница. А в понедельник ты должен явиться на новое место работы.
     Никогда раньше он сам с собой не разговаривал… вслух.