Девятый всадник-2. Глава 10

Санкт-Петербург, ноябрь 1799 года
- Какая музыка вам нравится, Ваше Сиятельство? - Доротея чуть отодвинулась от рояля, за которым исполнила последнее присланное, из Чимарозы. Вспомнилось ей, что пьесы сего композитора крайне ценила приснопамятная ее гувернантка. Где же она теперь?
Кристоф пожал плечами.
- Вот такая, какая только что прозвучала, - проговорил он. - Право, признаюсь — я не слишком разбираюсь в фортепианных пиесах.
-Вот как? Вы ни на чем не играете?
-Нет, - отвечал он, чувствуя себя крайне неловко и украдкой бросая взгляд на старинные настенные часы, мерно отбивающие первые пятнадцать минут его встречи с невестой. Им выделили два часа тет-а-тет. Девушка, сидевшая перед ним, отчего-то пугала его, как и вся эта ситуация. Никогда прежде он не озадачивался подобным «жениховством». Свидания всегда для него были всего лишь преддверием к близости, а не самоцелью, как нынче. Но традиция повелела изображать из себя влюбленного, страстно ждущего венчания, приходилось этому подчиняться.
-Как так? - изумилась Доротея. Кристофу показалось, что в ее глазах он лишился какой-то доли своей былой привлекательности.
-Я не учился, - признался он без какого-либо чувства стыда.
Надо было пойти до конца и упомянуть, что он не отличит Чимарозу от Гайдна, Глюка от Корелли или еще от какого-нибудь очередного музицирующего итальянца или австрияка.
-Как же, по-вашему, я играла? - спросила Доротея.
-Превосходно.
-Но вы не можете так утверждать, вы же не учились, - с усмешкой проговорила девушка, закрывая рояль.
-Чтобы оценивать прекрасное, не обязательно быть его знатоком, - Кристоф только припомнил, что есть куда более изящное выражение на этот счет, от кого-то он его слышал, причем на французском, но передал лишь его смысл.
Невеста улыбнулась. Очевидно, умение делать комплименты было для нее поважнее мнения о ее музыкальных способностях.
-Правда? Мне это и в голову никогда не приходило, - продолжала Доротея.
-Что ж, вокруг вас сплошные знатоки, исполненные желанием критиковать?
-Не критиковать. Научить, - поправила она его. - И вы сами видите, где я пребываю...
 «Тот случай, когда Изольда Белорукая лучше Изольды Белокурой... А, может, она и есть та самая?» - промелькнуло в голове у Кристофа. Последнее время он часто вспоминал эту легенду. Та, о которой он предпочитал доселе не думать и поклялся, что забудет самое ее имя, и та, которую ему волею судеб досталась в невесты, были схожи. И легенда о несчастной любви расставляла все на свои места в его сердце. Но теперь эти надуманные параллели начали разрушаться, к немалому облегчению графа.
Кристоф тихо произнес, зная, что его слова может услышать грозная стража в лице мадам Лафон:
-Готов держать пари, что вы мечтаете выйти из монастыря как можно быстрее.
-О да!- живо поддержала его девушка. - Как же здесь скучно!
-Представляю, - продолжал Кристоф. - Одно ваше утешение — музыка.
-Увы, только одно. А с тех пор, когда меня покинула гувернантка....
Граф переменился в лице. Возможно, Доротея собиралась поделиться с ним кое-какими сведениями об известной особе.
-Я так полагаю, ей почему-то не хотелось быть со мной, когда я выхожу замуж, - продолжила беззаботным тоном девушка.
«Я бы на ее месте тоже не захотел присутствовать при сем знаменательном событии», - подумал Кристоф. Откровенность его невесты, сразу же проникшейся к нему доверием, хотя он был готов постепенно приучать ее к себе, его несколько ошарашила. Небось, еще и про Анрепа расскажет. Если ее, конечно, императрица на этот счет строго не проинструктировала.
-Полагаю, у нее были иные причины, не зависящие от вас и от меня, - быстро произнес граф, чтобы сменить тему.
-А правда ли, что на нашей свадьбе должен быть сам Государь? - чуть понизив голос, проговорила девушка.
-У меня есть все основания предполагать это, - холодно отвечал Кристоф. Менее всего ему хотелось вдаваться в разговор о царской фамилии, перед которой Доротея фон Бенкендорф явно благоговела. Пришлось бы ей постоянно поддакивать, а он этого не желал.
-Так это будет здорово! - Дотти всплеснула руками. - Особая милость! Вы знаете, последний раз, когда Государь являлся в Смольный, он играл со мной и еще парой девочек в жмурки. Постоянно выбирал меня! Я ему нравлюсь.
Милая наивная улыбка, которой Доротея сопроводила последнюю фразу, не оставляла никаких сомнений в ее невинности. Соперничать с последней пассией Павла, Аннушкой Лопухиной, молоденькой и не самой красивой дебютанткой, внезапно попавшей в фавор императора и осыпанной бесконечными милостями, Доротея даже и не думала. Та наивность, с которой она говорила о проявленной к ней милости Государя, чуть ли не заставила Кристофа прослезиться. Она понятия не имеет о том, чего может стоить подобная милость. И он, граф, постарается сделать так, чтобы она как можно дольше об этом не догадывалась.
-Мне еще после выпуска обещан фрейлинский шифр, но жаль, что носить его буду столь недолго, - вздохнула Доротея. - А ведь это очень красивая вещица.
В ее монастырском бытии явно не хватало красивых вещей, и Кристоф сумел это заметить — начиная от выбеленных стен вестибюля и заканчивая скромными, короткими платьишками воспитанниц, их одинаковыми косами и отсутствием всяческих украшений в ушах и на пальцах, говорило о знакомой ему не понаслышке чистой и честной бедности. Впрочем, для девушки подобного положения и с такой близостью ко двору, возможно, подобные условия являются благом — чтобы не зазнавалась. Ничего, еще насмотрится на красивую жизнь. Да и он ей покажет.
Кристоф пытался вообразить, как невеста будет выглядеть во «взрослом» платье — длинном, со шлейфом, декольтированном, осыпанная драгоценностями. Невольно перед глазами предстала та, другая - «Изольда», но Белокурая или Белорукая — Бог весть. Когда она, сменив свой деревенский костюм на бальное платье, упорно не замечала его, выступавшего напоминанием о ее прошлом. Успокоил себя тем, что нынче все иначе. И девушка иная — умеет держать себя, но при этом не зажата. И волосы у нее светлее, и глаза тоже... И зовут ее иначе. И вообще...
Она что-то говорила, кажется, гадала, сделают ли ее фрейлиной императрицы или же великой княгини, и чем одно лучше другого, но он мало слушал ее.
-Признаюсь вам честно, только никому не говорите, - внезапно прошептала Дотти. - Я бы предпочла войти в свиту великой княгини Елизаветы.
-Удивительно, - произнес Кристоф. - Сомнений нет, что государыня возьмет вас к себе.
-В том-то и дело», - продолжила девушка. - «Но, ежели бы вы могли мне оказать такую милость... Про вас говорили, что вы, будучи в фаворе у государя, еще и с наследником дружите.
-Но ведь ваше фрейлинство — совсем ненадолго, - изумился граф столь отчаянной просьбе. - И не разгневает ли это государыню, при всех ваших отношениях с ней...
Доротея бросила на него разочарованный взгляд.
-Вы правы, но вы многого не знаете, - вздохнула она.
-Я только предполагал, что состоять при правящей государыне — лучшее начало вашей придворной карьеры, - последние два слова дались Кристофу с некоторой натугой. Надо же, карьера! Он бы очень хотел, чтобы никакой такой «придворной карьеры» Доротея не делала. Это только усугубит шаткость его положения. Да и она, в силу наивности и пылкости, запутается в этих придворных хитросплетениях, как муха в паучьих тенетах.
-Странно, - произнесла девушка. - Мне и хочется побыстрее выпуститься, и страшно, что же дальше будет. У вас так бывало?
-Я понимаю ваши чувства, - любезно проговорил Кристоф. - Но я уверен, что все для вас сложится крайне благополучно.
-Мне остается только поверить вашим словам, - попросту отвечала его невеста. И вновь тревожная нежность залила его сердце при этой доверчивой интонации, грустном взгляде.
-Я позабочусь о вашем счастье, - продолжил он. - Слово чести моей...
Дотти сама подала ему руку. И он поднес ее к губам — еще испачканную чернилами, с длинными пальцами пианистки, коротко обрезанными ногтями. Помолвочное кольцо — несомненно, предмет ее гордости и зависти других девиц, которым еще только предстояло выйти на охоту за женихами — сияло слишком ярким блеском.
Девушка не знала, счесть ли это признанием. Но слова были произнесены так, что им только оставалось поверить.
-Я всегда буду помогать вам, -проговорил он далее. - Но, боюсь, здесь я бессилен.
-Я понимаю, - опять повторила Дотти со вздохом. - Никто этого не может...
-Вполне возможно, что потом все получится, - уверил ее граф. Он сам не знал, когда наступит это «потом». Но остро чувствовал — осталось ждать не так уж и долго. Ведь когда-то это должно закончиться. Впереди уже брезжил свет надежды. И, даже если его обстоятельства не изменятся, то он найдет способ устроить счастье — уже не для одного себя, а для них обоих.
...Приехав домой, Кристоф не смог сбросить с себя бремени этого странного чувства. Он поминутно говорил себе: «Во что я ввязался? Чем я могу ей помочь?». Но в этих вопросах к самому себе более не слышалось скрытого ужаса. Отчего-то граф знал — все у него получится. Пока она, его Изольда Белорукая — или же истинная, Белокурая — рядом с ним. Возможно, это и есть любовь, а не то, что он называл этим именем ранее. Как знать?

CR (1828)
Со всеми этими коренными изменениями в моей личной жизни, а также ежедневными усилиями казаться идеальным, дабы не попасться в опалу, я почти не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Как-то незаметно моя амбициозная должность, которую все вокруг приравнивали к министерской, превратилась в исключительно секретарскую. Чем хуже шли дела с европейской войной, тем более усиливалось неудовольствие государя. Корпус Корсакова в Швейцарии попал в окружение, Суворов совершил невозможное, выйдя ему на выручку, дав несколько победоносных сражений. Армия начала движение назад. При этом австрийцев (не совсем справедливо) полагали предателями, и государь был готов начать войну уже против них. Отмечу, что люди в целом склонны предполагать коварство там, где кроется простая неспособность и переоценка своих сил.
Иронии ради, через шесть лет тот же самый Вейротер, выдумавший несуществующую дорогу на Цюрих, придумал нам «прекрасную» и «беспроигрышную» диспозицию под Аустерлицем. Я проклинаю себя за то, что тогда не высказался против, но вынужден признаться, что она мне весьма понравилась, равно как и многим, кроме, пожалуй, Кутузова и Ланжерона. Вейротера некоторые напрямую называли предателем, подкупленным якобинцами, однако я не вижу, чем это ему может быть выгодно. Скорее, здесь дело в его глупости в сочетании с необычайным усердием и самоуверенностью. Право слово, дуракам следует быть менее настойчивыми, а умным людям — более прилежными и последовательными, тогда в мире установится гармония.
Как ни странно, поражение вовсе не навлекло на нашу армию позора. Суворов совершил невозможное. Якобинцев спас лишь счастливый случай и тупоголовость австрийцев в сочетании с их трусостью. Однако государь этого не понял. Он решил выйти из коалиции и возобновить войну в одиночку. Оттого-то войска остановились в Богемии. Тогда я еще сохранял веру в здравомыслие своего повелителя, и даже не догадывался, что тому захочется заключить с якобинцами мир, дабы мстить неверным союзникам и англичанам, которых полагал изменниками.
О следующей войне нечего было и думать. Геройство обошлось нам слишком дорого. Все это очень хорошо понимали.
Разрыв с Австрией означал, в перспективе, и разрыв с Англией, чего та простить нам не могла. Государь уже готовил себе могилу. Только пока этого никто не понимал.
...Чтобы забыться, я много читал на отвлеченные темы и думал о том, как устроить свою жизнь, так, чтобы выйти из-под постоянно висевшего надо мной Дамоклова меча опалы. Я решил после женитьбы перевестись по другому ведомству, желательно, дальше от Двора, потому что, видя, куда все клонится, я все чаще ощущал себя в ловушке. Пока есть лазейка, надо ей воспользоваться, а то она и вовсе исчезнет. Своих планов я никому не озвучивал, но люди, знавшие меня довольно близко, видели перемену во мне. Все с большей неохотой я являлся к службе, не осмеливаясь, однако, допускать явных оплошностей, которые позволили меня от сей службы избавить сей же час. Кроме того, я видел, что лично ко мне государь по-прежнему относится ласково, особенно в преддверии моего «семейного счастья», устройство которого он целиком приписывал собственным действиям. Он даже дал мне некие поблажки, например, освободил от присутствия на плац-парадах и разводах караула. Таким образом, я имел в своем распоряжении больше свободного времени. Его бы я мог посвятить полезным занятиям, благо перед свадьбой мне предстояло еще и дом обустроить, и дела денежные упорядочить, и найти новых слуг, и распланировать визиты к родне. К счастью, в деле устройства будущего «очага семейного» мне весьма помогла моя добрая сестрица Катарина, жившая в ту пору с мужем и детьми в Петербурге. Меня же самого охватила какая-то не свойственная мне леность. Я делал только то, что абсолютно необходимо. Поначалу я даже обрадовался, так как мои бессонницы и кошмары в кои-то веки отступили, и я снова приобрел способность спать. Но вскоре сон заполнил все мое время. Я засыпал рано, чуть ли не сразу после ужина, и все равно едва вставал утром с кровати, проклиная все подряд, а днем чувствовал себя разбито. Свое странное состояние я поначалу приписал болезни, но физически я был в относительном порядке. Еще более странно было то, что леность распространялась не только на служебные дела, которые я через силу выполнял, и на умственные занятия, которыми я собирался предаться в свободное время— вокруг меня стопками громоздились едва начатые и брошенные книги, записи. Мне не хотелось даже развлекаться и общаться с друзьями. То, что было мне всегда приятно, нынче вызывало безразличие. Из соображений долга, я, естественно, продолжал ездить к невесте в Смольный монастырь, сообщать ей различные городские новости, которые она жадно впитывала, как губка, переговариваться с приятелями и знакомствами. Но, дай мне волю, я бы заперся в своей спальне и не выходил бы из нее неделями напролет.
Из летаргии меня вывел один скандал, назревавший уже давно в нашем семействе, но окончательно разразившийся перед Рождеством. Он касался моего младшего брата, и разрешать его пришлось мне. Замечу, что из-за моего служебного и светского положения родня нынче воспринимала меня главой клана. Матушка требовала являться к ней день через день и обсуждала со мной различные дела, даже те, о которых я не мог сказать ничего определенного. И мне приходилось принимать решения касательно членов моей семьи, которые не всегда были им по нраву. В итоге, многие из них затаили на меня обиду, до сих пор неутоленную, впрочем. Я уже рассказывал, как удалил от Двора и Гвардии своего старшего брата. Теперь подошло время Жан-Жака, впутавшегося в довольно скандальную историю из-за своей юности и сентиментальности.
Не буду распространяться слишком подробно, но, покуда великий князь Константин находился в военном походе, его супруга, и без того расположением мужа не пользовавшаяся, смогла утешиться весьма лестным для себя образом. И утешителем, естественно, был мой брат, по уши в нее влюбленный, чуть ли не с того момента, когда она ступила на русскую землю.
«Малый Двор» все отлично знал. Только равнодушие великого князя к своей жене, а также общее их расположение к нашей семье дало Иоганну возможность спокойно вздыхать о своей прекрасной даме, сколько ему душе было угодно. И не только вздыхать. Как видно, до поры, до времени все сходило любовникам с рук и могло бы так продолжаться сколько угодно. Великий князь успел вернуться из похода. Себе он в плотских наслаждениях далеко не отказывал, причем со шлюхами самого дешевого пошиба, цепляя от них всевозможную заразу. Как ни странно, развратное поведение великого князя Константина не вызывало нареканий его венценосного отца. Такое ощущение, будто Семья давно поставила на нем жирный крест. Или, возможно, император Павел видел во втором своем сыне подобие самого себя (сходство их внешности и характеров было очевидным), оттого и относился к нему с известным снисхождением. В вопросах службы, впрочем, Константин старался во всем соответствовать требованиям отца, поэтому тому было все равно, что делает он в своем Мраморном дворце в свободное время. Государыню поведение сына не могло не расстраивать, но невестку она никогда не защищала, скорее, наоборот, всегда говорила, что великая княгиня сама во всем виновата — не смогла поставить себя так, чтобы Константин любил ее и уважал, да еще и не смотрел бы налево. В общем, юная великая княгиня осталась одна-одинешенька в холодном и злом окружении. Ее родственницы и свойственницы, вместо того, чтобы проявить поддержку, повернулись к ней спиной. Но для мужчин damsel in distress, особенно молодая и хорошенькая, действует неотразимо. Мой младший брат, как я уже писал, этим чарам поддался вовсю. Со всей полнотой катастрофа открылась все в тот вечер, когда я принимал у себя  Волконского, Долгорукова и Рибопьера. Позже я благодарил небо за то, что моя тогдашняя компания состояла из проверенных людей, сплошь близких друзей, никаких случайных знакомцев в нее не затесалось.
Мы сидели, выпивали и играли помаленьку в вист, но игра шла не шатко не валко. Никто из нас азарта не испытывал. В наших разговорах, которые мы вели, мы тщательно старались избегать откровенности, и нас четвертых это крайне тяготило. Наконец, Пьер Долгоруков не выдержал:
-Суворову будет объявлена высочайшая немилость. Что же это делается?
Все замерли от этих слов. И я сказал фразу, ставшую моим здешним прозвищем (уж слишком часто приходится ею откликаться на невероятные новости):
-В самом деле?
-Да, откуда вы знаете?- подхватил Саша. - Ведь все уже приготовили к триумфальной встрече.
-Как приготовили, так и свернут, - мрачно проговорил князь. - Я же сам подписывал указ, по которому графу будет приказано ехать в Кобрин.
Кобрин — жалованное суворовское имение. Значит, государь по какой-то вине хочет героя там запереть.
-Кристоф, ты что-то знаешь об этом? - посмотрел на меня Волконский.
Я пожал плечами. Странно было, что указ составлял Долгоруков, а не я. Значит, государь мне такое не доверил. И почему бы? Есть две трактовки подобного поступка — либо пора мне готовиться к отставке или к чему похуже, ведь теперь в любимцах не я, а Долгоруков и Павел Гагарин, которого император женил на своей пассии. Последнего я знал, и он был мне неприятен, потому что постоянно заискивал передо мной. Почему-то в ту пору многие сослуживцы глядели на меня то с восхищением, чаще притворным, то с завистью. Впрочем, мои завистники были куда как более пассивны, нежели льстецы. Гагарин явно понимал, что он следующий кандидат на мою должность, поэтому всячески старался меня обихаживать, дабы я не затаил на него злости и не винил бы его в интригах против моей особы.
Но, вполне возможно, что здесь обратное — Государь щадил меня и заставлял моего друга исполнять самые неприятные поручения, дабы дождаться его промаха и выгнать в отставку.
-Мне остается только догадываться, - отвечал я тогда. - Возможно, были претензии к дисциплине. Я видел доносы, будто Суворов и форму отменил прусскую, и маршем они идут не в ногу.
-Что ты делал с этими доносами? - внезапно спросил меня князь Волконский.
Я опустил глаза. Что я мог с ними еще делать, как не передавать тому, кому они предназначались?
Меня тогда обуял жгучий стыд, отголоски которого испытываю и поныне. Наверное, у каждого человека в моем положении рано или поздно случается подобная беда: долг приказывает сделать одно, но сердце диктует другое.
Друзья тогда меня не осудили. Каждый понимал, что я не мог эти доносы не показывать государю. И опала того, кто совершил невозможное и непременно бы нанес якобинцам сокрушительное поражение, если бы не обстоятельства и бездействие союзников, - целиком на совести императора.
-Так не может долее продолжаться, - тихо произнес Волконский.
Пока, в декабре 1799-го, эту фразу пока произносили полушепотом, как это сделал мой  друг. Не пройдет и полугода, как ее станут выкрикивать вслух, ничего не стесняясь. А через год с небольшим мой невозмутимый друг станет командовать караулом Михайловского замка, спокойно стоять близ дверей спальни, где свершится злодеяние против государя, и не позовет никого на подмогу.
-Следовало ожидать. Суворов свою дочь за брата Зубова выдал, - сказал Долгоруков. - Это уже повод немалый.
-Но какой в этом смысл?... - наивно спросил Рибопьер.
Наши насмешливые улыбки послужили ему ответом. К последним действиям государя понятие «здравый смысл» становилось все менее применимым.
-Суворовы на каждом углу не валяются, - продолжал Долгоруков. - Неужели это так сложно понять?
-Если бы он вернулся с победой, то он бы в опалу не попал, - сказал Саша.
Я проговорил:
-Почему же не попал? Одно другого не исключает.
Мои друзья даже карты побросали. Разговор наш шел в весьма вольнодумном ключе, оттого-то и был для нас притягателен. У каждого были свои наблюдения и предположения, которыми мы жаждали поделиться. Но нас прервал Якоб. Явление моего слуги мы встретили с испугом, словно он пришел сообщить о прибытии фельдъегеря с повелением отправить нас всем скопом под арест.
-Ваше Сиятельство, - проговорил он. - К вам братец ваш, да не пугайтесь только...
Следом за ним предстал Жан-Жак. Ни разу его в таком виде я не наблюдал. От него на версту разило водкой, но при этом держался он на ногах довольно твердо. Лицо его, раскрасневшееся от выпитого, утеряло всю свою меланхоличную безмятежность и выглядело злым и решительным. Смутное воспоминание промелькнуло у меня — у отца, кажется, глаза имели ровно такое же выражение перед тем, как он приступал к наказанию за непонятливость и шалости.
-Кристхен. Я убью его завтра утром. Будь моим секундантом, - глухо произнес брат, не обращая никакого внимания на моих гостей.
-Кого «его»? - спросил я как можно более невозмутимым тоном. 
-Константина, - сквозь зубы отвечал мой брат.
Друзья мои переглянулись между собой. Волконский тихо произнес:
-Я, пожалуй, пойду... и направился к выходу.
Рибопьер последовал за ним, но я остановил их словами:
-Нет уж, оставайтесь здесь.
Я молчал, стараясь не показывать никакой реакции.
-Так далее продолжаться не может, - повторил Иоганн ту фразу, которую проговорил мой squire пяти минутами спустя. - Либо я его убью, либо он убьет ее.
Я понял, что Жан-Жак своими глазами убедился в правоте слухов о жестоком обращении цесаревича со своей супругой. Понять его можно было — когда жертвой становится твоя возлюбленная, что не сделаешь ради того, чтобы остановить издевательства? Соображения верности престолу отходят на второй план.
-Как ты хочешь его убить? - как можно более спокойным голосом спросил я.
-Из пистолетов. Через платок, - недоуменно ответил он мне.
-То есть, себя ты тоже хочешь лишить жизни?
-А ты представляешь, что со мной сделают, останься я в живых?! - отчаянно выкрикнул Иоганн.
Долгоруков внезапно произнес:
-Боже, да вы с ума сошли!
-Ежели бы вы, князь, своими глазами видели то, чему я стал свидетелем, вы бы поступили на моем месте ровно так же, - с апломбом отвечал ему Жан-Жак.
Я так и не выяснил, что же такого ужасного увидел мой брат. Он так и не сказал. А я не настаивал. В таких ситуациях проявлять излишнее любопытство — только все портить. Присутствие моих друзей меня начало тяготить, а Иоганну явно связывало язык. Отпустить без обещания я, однако, их не мог. Но что делать?
К слову, заглядывая вперед, каждый из них троих доказал свою верность тем, что никаких слухов не пошло. Хотя, как известно, «was wissen zwei, wisst Schwein» (что знают двое, знает и свинья), а здесь собралась целая компания.
-Извините, господа, мне нужно все выяснить с братом vis-a-vis, - проговорил я. - Уверен, что все разъяснится...
-Ты меня не оправдывай! - вдруг воскликнул Иоганн. - Я от своих намерений отказываться не собираюсь, а ежели ты не захочешь быть моим свидетелем, я приищу себе любого другого.
«Приищешь, как же», - холодно подумал я. - «Самоубийц у нас нет».
-Мы все понимаем, - проговорил Пьер Долгоруков. - И можете на нас рассчитывать...
Один за другим они ушли, и я провожал их с отчаянием. Ну непременно кто-то проболтается. Если мой брат уже не разнес сам весть о планируемом regicide по всем гостиным. А в таком виде он вполне может.
-Иди проспись. Завтра поговорим, - жестко сказал я, указывая на двери, ведущие из гостиной на второй этаж, где размещалась гостевая спальня, и даже взялся за колокольчик, чтобы приказать Стэфе приготовить ему постель.
В ответ Иоганн обрушил свой кулак на стол.
В гневе мы все напоминаем друг друга, а если гнев еще сдобрен некоей порцией спирта, то поведение наше совсем одинаково.
-Нет, давай уж сегодня! Эта скотина избила ее. До крови. Она плакала. Что мне остается делать? - продолжал Жан-Жак уже спокойнее. - Закрыть глаза, как Mutterchen советует, сделать вид, будто все шито-крыто? Нет, я не могу. Впрочем, ты не понимаешь...
-С чего ты взял, будто я не понимаю? - вдруг проговорил я, вспомнив, на что хотел пойти ради тех, кого любил. Но мои возлюбленные не были принцессами, над которыми издевались их законные мужья. Все было куда как проще.
Внезапно я добавил:
-После всего того, чем я вынужден сейчас заниматься, я и думаю: или он меня или я его...
Мысли мои были крамольными настолько, что меня за такое, высказанное при свидетелях, надо было бы тащить в крепость. Наверное, странно, что я так и не присоединился к заговору Десятого и до последнего уговаривал себя, будто его не существует.
-Выбора-то толком и нет, - горько произнес Иоганн. - Всех вас скомпроментирую, потому и стреляюсь через платок.
-Цесаревич знает о вызове?
-Не может не знать, я ему вслух сказал! - проговорил он.
Надо было что-то решать. И побыстрее. Желательно, до утра. Пока я не знал, что именно. Глядеть на двойное убийство я не намеревался. Так и сказал.
-Тогда я сам застрелюсь! - и Иоганн вытащил из-под полы мундира «кухенрейтер». Заряженный.
Моя реакция была молниеносной. Перегнувшись через стол, я схватил брата за запястье, заломил его и отобрал искомый пистолет, разрядив его в потолок. Тот от всего выпитого — и от изумления — даже не сопротивлялся.
-Спустись с небес на землю, - произнес я. - Они разводятся.
-Пока одобрят развод, Константин успеет ее убить, - пробормотал Жан-Жак.
-Она уедет в Кобург, - продолжал я методично. У меня руки заметно дрожали, потому как подсознательно я понимал, какую трагедию только что предотвратил. Впрочем, ничего еще не окончилось.
-Нынче?! - воскликнул брат. - Все же пути за рубеж перекрыты.
На шум прибежали слуги. Я приказал им принести мне чего-нибудь покрепче, поскольку чувствовал, что иначе со мной припадок случится.
Бишоф — ту еще гадость, которой я обычно брезгую — я выпил прямо из горла. Вроде бы, полегчало.
-Ты, идиот, - начал я, стараясь на Жан-Жака не глядеть. - Обратился бы к матушке. Сказал бы ей, как на духу. Она бы все государю донесла — ведь только ее он и способен слушать из всего Двора. Анну бы отправили в ее Кобург, тебя бы вызвали в сопровождающие. Государь на подобное смотрит сквозь пальцы, еще и проникся бы твоим обожанием рыцарским. А так ты все испортил, скотина ты тупая. Под трибунал пойдешь. Лишат тебя всего. Да и не только тебя.
Иоганн скуксился почти как в детстве. Я даже решил, что он, как бывало в наши юные годы, начнет рыдать и канючить: «Мама, а Кристхен опять обзывается!», и придет Mutterchen, и разведет нас по разным углам, а то и посадит в темный чулан.
-Вот ты опять за себя трясешься... - проговорил он. - И Карла за это уже куда-то дел...
Пришло время злиться мне. Я надавал ему пощечин, умело отражая его довольно вялые попытки сопротивляться, потом позвал троих людей, те оттащили уже обессилевшего от нервов и водки братца в гостевую спальню, которую я закрыл снаружи.
Время — чуть больше полуночи. До утра, которое, по тогдашнему петербургскому обыкновению и по повелению государя, начиналось безумно рано, оставалось около пяти часов. Впрочем, если захотят, то могут явиться и среди ночи, чтобы тепленькими нас взять... Последнюю свою мысль я приписал излишней нервозности. Вряд ли Константин воспринял бред моего брата о дуэли всерьез. Несмотря на всю свою развратность, тот не был человеком коварным. Жестокости и бесчинства он совершал спонтанно, иногда в полном беспамятстве, не вынашивая злокозненных планов. Если бы цесаревич отнесся к словам моего брата всерьез, то Иоганн был бы уже мертв.
Не следовало исключать и того, что братец мог выдать желаемое за действительное. Особенно в таком его состоянии. Последняя мысль меня несколько утешала, хотя я и понимал, что не в характере Иоганна так уж сильно забываться.
В любом случае, действовать надо было быстро. Так, чтобы никакого скандала в свете не возникло. Друзьям я, конечно, хотел бы доверять, но подозревал, что кто-то из них рано или поздно поддастся искушению упомянуть увиденное и услышанное у меня в разговоре — а потом пойдут слухи, о которых непременно узнает государь.
По-хорошему, надо было советоваться с матушкой. Но я решил этого не делать. Та только все дело запутает своим вмешательством в те дела, в которых она, откровенно говоря, мало что понимает.
После того, как я освоил полбутылки виски и выкурил три крепчайшие сигары, просматривая при этом все назначения по армии и вакантные должности, у меня созрел план. Срочно повысить Иоганна и дать ему в шефство полк. Не ближе, чем в ста верстах от Петербурга или Москвы.
К утру я определился. Полк находился в Астрахани. Я написал все необходимые бумаги и первым делом понес их к государю в пять утра, пока Иоганн еще отсыпался. По счастливому совпадению, государь нынче как раз собирался проводить ревизию назначений и состава полков на южной границе и даже заговорил об отношениях с Персией.
-А чего это твоему брату в Петербурге не сидится? - совершенно спокойно спросил меня государь.
Я начал говорить, как по-писанному, о карьере, о необходимости вдохнуть дух столичной дисциплины в армейский полк, с чем Иоганн непременно справится, и получив немало лестных отзывов о моем брате от государя, с облегчением получил искомые подписи и уехал с легким сердцем домой обедать.
Дома я бросил все приказы и бумаги в измятое спросонья лицо Жан-Жака.
-Можешь не благодарить, - быстро произнес я. - Собирай свои вещи и отправляйся в Астрахань.
-Ты сумасшедший, - пробормотал братец. - Это что... заразное?
-Поговори у меня тут, - угрожающе произнес я. - Выедешь сегодня же.
-А попрощаться?
-Я за тебя попрощаюсь, - усмехнулся я.
-Дай хоть письмо написать.
-Только быстрее, - я придвинул ему бумагу и перо. Через пятнадцать минут затребовал послание обратно.
Едва попрощавшись с Mutterchen, которая была озадачена стремительностью, но отлично понимала причины такого решения, Иоганн выехал на юг. Там, к слову, он пробыл почти четыре года, отлично прижившись в Астрахани и даже чуть не женившись на какой-то казачке.
Письмо я должен был передать великой княгине Анне. Случай предоставился на одном из придворных ужинов. Она прочла послание с чрезвычайно беззаботным выражением лица, а потом, когда мы расходились, шепнула мне:
-Ваш брат — вернейший рыцарь в свете, но это уже не в моде.
Признаться, тогда я про себя обозвал сию венценосицу весьма нелестным словом. А что мне оставалось делать? Великая княгиня, к слову, не производила впечатление несчастной жертвы, которую колотит муж. Вполне возможно, что с братом она так играла, воздействуя на лучшие его чувства. А тот был и рад поддаваться сей игре. В любом случае, косвенно жизнь Жан-Жаку сия кобургская принцесса переломала. Можно себе представить, что творилось в его душе. Матушка понимала это куда больше, поэтому никогда не становилась на сторону Анны Федоровны, повторяя, поджав губы, когда разговор заходил о сей принцессе и о причинах ее неудачного брака: «Она слишком хорошо умела себя утешать».
Столь резкий отъезд Иоганна никого не удивил в те времена, да и на фоне разворачивающихся событий в политике ни до него, ни до Константина и его жены никому не стало дела.