История лесных опушек, пролог

       Когда перед глазами развеялась черная гладь, он увидел неспешные тучи, проносящиеся высоко над ним, в небе, дальше опалых деревьев и влажного лесного воздуха. Кругом стояла мёртвая тишина. Молчали ветра, не шумела зелень, даже малые зверьки не слышались за этой тишиной.

       «Холодно», — подумал мужчина, очнувшись среди дубов и расщелин. Сквозь тонкую ткань, прикрывавшую голую спину, он ощущал обжигающее прикосновение земли. По коже бегали мурашки, в воспаленном горле зудело — всем своим естеством он чувствовал хладный смрад под собой.

       — Неужели осень?.. — тихо произнес мужчина.

       В небесном сумраке вырисовывался морозный ноябрь — дубы над ним полнились осенним золотом и жёлтые лепесточки слетали с их массивных ветвей. Они усеивали мощёный камень под его спиной, перетянутые тонким льдом.

       Мужчина помнил ненастные звуки в прошлом. Долгие завывания штормов, грохот трясущихся сосен и треск древесины. Он слышал крики и видел перед собой леса, пожираемые пламенем; ощущал тяжёлые удары дождя и застланное темнотой небо. Но место перед глазами было безмятежным. Только ночная синева вдалеке смущалась неспокойной пасмурностью.

       В нескольких метрах от него виднелись грубые округлые стены, сложенные камнем. Мужчина начал подниматься, чтобы осмотреть их, но в то же мгновение скрючился и издал приглушённый вопль.

       Он почувствовал, как всюду судорожно закололись промёрзшие жилки вен. Они отдавали противной язвящей болью, щипались и словно разрывали кожу. Он закусил губу и бессильно упал на грязные тряпки.

       Боль заискрилась. Она начала извиваться горящими нитями сквозь поражённые участки. Его слабое дыхание стало тяжёлым, а вскоре и растягивалось томными стонами.

       Пытаясь ощупать грудь и растереть посиневшую кожу, мужчина понял, что пальцы рук и ног были немы от долгих дней на холоде. Он едва ли их ощущал на самых кончиках и не мог изогнуть. В глазах помутнело. Он упёрся виском в пол и бездыханно замер, неразборчиво бормоча что-то под нос. Лишь клонившая ко сну голова скрашивала пробуждение, сладостно маня в тёплое забытье, лазурным следом танцующее в приоткрытых веках.





       Где-то в высоте мерцал тонкий серебряный лучик и слышался шелест потревоженной ветром листвы, в глубине которой ухал старый филин, смотря в сырую яму под ним. Он с опаской глядел на пугающее сооружение, выстроенное зверьми, облачёнными в чужие меха.

       Филин помнил, как они палками подняли почву и заставили на её место монолитные ровные камни странной формы. Сверху был возгружён ещё более необычный полый валун с прорезью. И всё это обрамляла деревянная рамка в форме узора.

       Свет неуверенно проходил внутрь между качающимися ветками, исчезая и через мгновение неприятно ударяя её обитателю в глаза. Он был схож по виду с теми, кто построил большую берлогу, однако, в отличие от них, не имел меха.

       Неожиданно раздался громкий рёв. Филин, испуганный шумом, поспешно взмахнул крыльями и полетел куда-то в чащу леса. Следом поднялся слабый гул от многочисленных взмахов всполошившихся птиц и быстро прекратился, оставив в воздухе истошный вопль.





       Острая боль в груди разогнала полусонное состояние мужчины. Он резко завопил, пронзив безлюдную тишину протяжным криком:

       — Арх!..

       Ему было страшно — он хотел подняться и бежать что есть силы прочь, однако руки и ноги отказывались подчиниться. Они упорно не сдвигались с места, будто что-то тяжёлое удерживало их там.

       Мужчина попытался осмотреться, разглядеть в кромешной тьме этот предмет, но тщетно. Сколько бы он ни превозмогал боль, туловище сильнее клонилось к холодной земле, пуще прежнего возгораясь в предсмертной агонии. Казалось, несметные множества копий вонзаются в грудь, прокручиваясь между рёбер и разрывая ткани. Мысли ускользали от рассудка и язык терялся в беспорядочном вопле.

       — Помогите, кто-нибудь! — воззвал в пустоту сиплый голос. — Кто-нибудь, прошу!..

       По его искривлённым щёкам покатились слёзы. Лицо было искажено в болезненной гримасе боли и ужаса, а от изнеможённого тела несло гнилью. Мужчина вновь взмолился, и в его просьбе звучала прискорбная жалость.

       Слова не доносились в ответ. И он снова собирался воззвать, но замолчал. Собственный хриплый голос показался ему мерзким. Человек устремил глаза к единственному выходу — в высоте, откуда исходил мерцающий свет.

       — Ах… вот как, — грустно заключил мужчина и опустил поникший взгляд.

       Непривычный страх сменился глубоким отчаянием. Он успокоился и не произнес более ни слова, смотря на тёмные силуэты, толпящиеся вокруг темницы.

       Лишь тишина безмолвно сгущалась, и размашистые ночные краски приветливо улыбались ему, словно нашёптали: «Ты один…»

       Вверху, в жёлтой листве послышались взмахи крыльев и загорелись тусклые неподвижные огоньки. Это был филин, что вернулся на насиженное место: он уставился на обитателя пещер и долго мерил взглядом.

       Мужчина улыбнулся ему и принялся смотреть в ответ.

       Тем временем проходили часы, полная луна плавно осветила прибежище, заросшее мхом и лишайниками. Слабый лучик света, навязчиво отвлекавший мужчину от страданий, постепенно рос, сливаясь с осторожно выглядывающими из гущи леса пучками лунного свечения.

       — Луна? — в печальном удивлении засмеялся пленник.

       Полость его рта опухла и десны заливались кровью, но мужчина засмеялся беззаветно: он смеялся Луне, что плыла по небосводу, и звёздам, что пришли вслед за нею, и радовался каждому новому лучику её сладкого сияния. Человек беспрестанно заливался хохотом, с минутами смеясь всё громче и раскатистей.

       Он не стихал: он смеялся и смеялся, когда сама Луна, царица ночи, не одарила немощного своим взглядом, разогнав тень отчаяния, окружившую его. Тучи расступались перед ней, дав скованному пленнику узреть прекрасный облик небесной владычицы и понежиться изуродованной душе в её тёплых объятиях.

       Луна прояснялась, её величественный образ показывался из-за оббитых краёв темницы, и он с замиранием готовился сквозь прежние мучения, сквозь терпкую агонию и терзания возвысить туловище, поднеся к ней своё избитое тело. Улыбка не сходила с уст: свет наполнял его лаской, трепетал внутри буйством мотивов и красочных мелодий. Огоньки исходили изнутри музыкой, кистью которой творились незнакомые ему прежде этюды и писались искуснейшие из видимых им картин. Он не сдерживал смеха — он безудержно смеялся Луне и словно бы слышал её звонкий смех, направленный к нему. Его ресницы вновь намокли: слёзы полились вдоль ослабленных в истоме скул, и он воззвал к царице, преклонив голову и устремив ладони к небу.

       — Луна, моя владычица и госпожа, мне есть один оплот — твой свет. Ты видишь: бог отвернулся от меня! Не мил я более ни ему, ни Солнцу, что так радостно встречал младенцем и что любил, с надеждой уповая на будущий приход. Спаси, прошу, Последнее пристанище отверженных! Молю о доброте твоей и о твоём поцелуе всепрощенья. Нет места мне нигде: ни на родных полях, ни в свете будущего дня, ни даже в утробе матери, что сердце подарила мне. А коль тебе противен низкий взор — заставь его угаснуть навсегда. Избавь от непосильной ноши нечестивого мерзавца. Твоей я власти подчинюсь и лишь прошу твоей руки, моё Последнее светило! Я грешен, не достоин я взывать к тебе, и за то молю прощенье. Во мне давно уж не людская суть, и дьявол — вот души моей увечье. Но был и я когда-то человеком, и сердцем я по-прежнему таков. Склоняюсь я твоим веленьям. Молю избавь от тяжести оков!

       Пленник упал на твердь и долго смотрел за проносящимися мимо тучами, когда его глаза наконец закрылись.