Dottie. Маленькая хозяйка

...После свадебного приема и ужина новоиспеченная графиня Ливен терпеливо позволила себя разоблачить и ушла в супружескую спальню на верхнем этаже. Незнакомая комнатка казалась необычайно большой, потолок — бесконечно высоким, особенно если сравнивать с дортуаром или фрейлинскими покоями, в которых Доротея провела последнюю неделю девичества. Просторная постель, на которой могло поместиться пять девушек комплекции юной графини Ливен, белела кружевами под синим балдахином.
«А все-таки Мари меня уела», - подумала Дотти. - «У нее все куда роскошнее прошло, одна церемония чего стоит... Но зато ей таких подарков никто не делал».
Она вспомнила алмазные серьги, которые ей самолично вздела в уши Мария Федоровна, и восьмиконечную синюю топазовую звезду, колье, неподобающе поспешно и без должной торжественности врученное ей женихом. Тот вообще вел себя не слишком подходяще сему дню. Постоянно выходил куда-то из-за стола. Оставлял ее наедине со своими многочисленными родственниками, и большое спасибо его сестрам — старшей и младшей — а также матушке, за то, что представили ее семейству Ливенов. Родственницы мужа (как было странно называть этого молодого человека с вечно отстраненным выражением лица!) ей весьма понравились, и, как видно, взаимно. Фрау Шарлотта вырвала у нее обещание каждый день бывать в ее гостиной, где время от времени собираются все, имеющие отношение ко Двору. На хозяйку модного салона старшая графиня Ливен, высокая пожилая, некогда весьма красивая дама не походила. Более того, она даже не говорила по-французски, хотя понимала все сказанное ей на этом языке. И манеры ее были хотя и сдержанными, но не светскими. Называть ее теперь следовало «Maman». Или уж скорее «Mutterchen». Как ее звали великие княжны — от старших до младших, а также собственные сыновья и дочери. На доттину мать она не походила.
Итак, ее новоиспеченный супруг был рассеян и чем-то озабочен. Возможно, ему не по душе было столь людное общество. Или возникли какие-то дела — но, помилуйте, в день свадьбы — и какие-то дела?
Доротея присела на краешек кровати, вспомнив, что, когда после ужина их провожал papa, то сказал ей:
-Подчиняйся теперь всему, что тебе скажет граф. И не робей, ты теперь совсем взрослая. Девушке показалось, будто глаза его слегка заблестели — то ли от слез, то ли от блеска свечей. И нынче она обдумывала загадочное значение его слов.
Перед свадьбой в доброхотах, пытающихся объяснить ей дальнейшее, недостатка не было. Все говорили ей о необходимости «подчиняться воле и желаниям вашего сиятельного супруга». Мария, которая ее избегала с некоторых пор, вчера даже сказала:
-Готовься к тому, что вечером будет. Это не слишком-то приятно, но ради такой свадьбы можно потерпеть.
 И Дотти нынче не знала — то ли ей лечь спать прямо сейчас, то ли дождаться мужа и отойти ко сну вместе с ним, то ли... Ради чего терпеть? Что должно быть не слишком приятно? Мари говорила намеками, и младшая ее сестра поняла, что речь идет о чем-то стыдном. Был бы здесь Алекс, он бы все разъяснил — но его отправили в Мекленбург вместе с еще несколькими молодыми людьми. За этим вопросом Доротее ничего не оставалось, как идти к ее второму брату, Константину. Тот долго краснел, бледнел, мялся, покуда раздраженная сестренка не спросила его в лоб:
-Ты мужчина или кто? Можешь нормально объяснить, чего от меня может захотеть Его Сиятельство?
 Прижатый к стенке настойчивостью Дотти, тот промямлил:
-Ну, например, раздеться...
-Догола?
 Константин испуганно кивнул. Доротея лишь фыркнула.
-Какую чушь ты городишь, братец, прости уж меня, - с апломбом произнесла она.
-Но этого хотят все мужчины, особенно в такой день... - продолжил он. Потом, после того, как сестра метнула в него недоверчивый взгляд, молодой человек понял, что с ней лучше говорить прямо, и рассказал все, как есть. Как сам знал по своему невеликому опыту. Дотти выслушала его бесстрастно и столь же бесстрастно поблагодарила.
Нынче, сидя в собственной супружеской спальне, глядя на бледный колеблющийся огонек свечи в ночнике, она вспоминала сказанное. «Мари — дура. И всегда ею была. С ее старикашкой наверняка неприятно и больно», - подумала она, вспомнив загадочные предупреждения сестры. - «И вообще, она завидует. По-моему, это должно быть даже приятно. Особенно с моим мужем...»
Слово «муж», le mari ей крайне нравилось. Равно как и собственный титул. И вот этот дом, его парадный подъезд, широкие лестничные перила, высота потолков и простор комнат, показавшихся ей огромными и полупустыми, тоже очень нравился. Сердце наполнялось предвкушением счастья, которым ей тоже хотелось поделиться, прежде всего, с женихом. Интересно, он придет к ней? Должен бы. Они уезжали вдвоем, и лицо его было усталым, и рука его в белой перчатке лежала на ее ладони, словно по привычке, по обязанности.
Как только Дотти уже приготовилась гасить ночник и ложиться в постель, дверь отворилась. Граф подошел к ней и молча присел рядом. Его тень заметалась по стене, как темная птица. Муж посмотрел на нее, и под его взглядом руки ее потянулись к завязкам на корсаже ночной сорочки.
-Зачем? - спросил он отрывистым, хрипловатым голосом, перехватив ее руки за запястья. -Mon papa сказал, чтобы я делала то, что Вам будет угодно, Ваше Сиятельство, - начала она, побагровев.
-Мне угодно, чтобы ты никогда не звала меня на «вы» и «сиятельством, - произнес граф. - Спокойной ночи.
 Он прикоснулся холодными губами к ее лбу и встал.
-Постойте, где же вы будете спать?... - позвала его Дотти, но муж ничего не ответил. Через мгновение дверь за ним затворилась, и девушка осталась наедине с собой. Странное было чувство. С одной стороны, облегчение, поскольку она не была уверена в том, как бы повела себя, если бы граф Кристоф ее не остановил. С другой же стороны — обида. Он отверг ее. Он ее не хочет. Но ничего, скажет утром...
Наступило утро. Доротея, сладко потянувшись, перевернулась на бок, заметив, что на другой стороне кровати никто не лежал — подушка была не смята, одеяло расстелено так же, как и вечером накануне. Она позвонила горничной, та вышла, приготовила ее к завтраку. Место мужа за столом пустовало, и даже прибора не было расстелено.
-Где же барин? - спросила она у стоявшего за ее стулом лакея.
-Барин-то давно на службе. К шести поутру туда отправляется и дай Боже к ужину приедет, - ответствовал бесстрастный малый.
...Дотти не чувствовала себя столь одиноко никогда. Ни тогда, когда умерла мама, ни когда ее привезли в Смольный, ни позже. Она наклонила голову, чтобы присутствовавшие слуги не заметили слез в ее глазах. Впрочем, чувство было мимолетным. Она осушила слезы, пошла переодеваться, повертелась перед зеркалом в новом туалете — впрочем, почти все содержимое ее гардеробной было пошито совсем недавно, - и отправилась с визитами к родне. Было что обсудить — следовало освоиться в новом доме, ощутить себя хозяйкой.
Вечером Кристоф, отужинав, подвел ее к высокой полной даме с холодным лицом.
-Это Стефания, - произнес он. - Моя домоправительница. Будет тебе полезной, чем может, не правда ли?
В ответ экономка раскланялась и, глядя прямо в глаза девушке, проговорила:
-Буду слушаться ваших приказаний, фрау Доротея.
Та отчего-то заробела, хотя представленная ей Стефания была простой латышкой, говорила с характерным выговором, и, если бы не пристойная одежда, сошла бы за обычную служанку. Почему-то показалось, что эта женщина, старше и солиднее ее, будет вовсю поучать ее и командовать ею, как более опытная. Надо было пресечь это на корню.
-Стефания, - произнесла, выдержав взгляд холодных голубых глаз, юная графиня. - Можешь ли распорядиться, чтобы в отсутствие Его Сиятельства мне подавали завтрак только в постель?
-Всенепременно будет исполнено, Ваше Сиятельство, - отрапортовала, как заправский капрал, домоправительница.
-Мне одиноко сидеть за таким большим столом, - умоляюще прошептала она, глядя на графа. - А вас... тебя, - исправилась она, столкнувшись с ледяным взором мужа. - Не бывает по утрам. Впрочем, могу постараться пораньше вставать.
-Не стоит приносить таких жертв, - проговорил граф. - Это безумная рань, а для твоего здоровья полезно высыпаться.
-Для вашего... ой, прости, твоего — тоже, - у Доротеи язык никак не поворачивался называть мужа на «ты», как равного ей, несмотря на его категорический приказ. В самом деле, слишком уж бледно его лицо, и шрам на его правой щеке стал темнее, слишком уж глубоко запали под глазами лиловые тени, и сам он, по крайней мере, в неверном свечном отблеске, казался не таким уж блестящим и гордым, как представал ранее.
Он усмехнулся.
-Долг перед государем заставляет меня жертвовать сном. Кстати, про сон... уже поздно, - граф оглянулся на часы. - Спокойной ночи.
-Подожди! - она отчаянно проговорила. - Мне страшно спать одной в комнате.
-Что ж так» - граф помедлил. - У тебя же ночник имеется.
-Я никогда раньше не ночевала одна-одинешенька в таких больших покоях.
Лицо Кристофа потеплело. Снисходительная улыбка тронула его губы.
-Попроси Анну, - упомянул граф ее горничную. - Та перенесет свою постель в спальню. Эдак не страшно будет.
-Но это же не только моя спальня, - возразила Доротея.
-Я буду тебе мешать, так как беспокойно сплю и рано встаю, - произнес Кристоф тоном, не терпящим возражений.
Доротея поняла, что остается только подчиниться.
...Все последующие недели она была на людях. Как обещано, сидела в гостиной графини Ливен-старшей, в компании ее дочери Катарины, в руках которой вечно было какое-то вязание или вышивание. В сем «салоне» говорили исключительно по-немецки и обсуждали обыденные темы, лишь изредка намекая на какие-то «страшные вещи», которые творит некий «он». При этих разговорах баронесса Фитингоф вечно вздрагивала, бормоча: «Genau». -Но нам ничего не грозит, - всегда обрывала подобные речи фрау Шарлотта. - Главное, никуда не лезть.
 Приходили юные великие княжны — красивая и тихая Элен, степенная Мари, горделивая Като и совсем маленькая Аннет, всегда ненадолго и всегда с какой-либо работой. Иногда она ездила и к младшей золовке, радуясь, что у той есть маленькие дети, которых она неизменно баловала, особенно девочек, раздавая им небольшие подарки со своей шкатулки — то красивую заколку, которую Дотти сочла несолидным носить в новом статусе Ее Сиятельства, то флакончики с духами, пришедшимися не по вкусу. Катхен всегда цокала языком, прикидывая стоимость этих безделушек, и неизменно говорила: «Не рановато ли, сестрица, приучать их к роскоши?» В отличие от брата, баронесса Фитингоф держалась неизменного «вы», хоть и звала ее ma soeur. С собственной сестрой Дотти оборвала общение. Она знала, что необходим формальный визит вежливости, нанесла его как-то, обменялась с Мари ничего не значащими новостями. Алекс все еще пребывал с поручениями за сотни верст, оставалось только ему писать, и Дотти делала это весьма прилежно. Другой брат уехал в Ригу вместе с отцом, и расставание было печальным — словно последняя ниточка, связывающая ее с прежней жизнью, обрывалась вместе с их отъездом.
 Мужа она видела недолго, и всякий раз рассказывала ему о том, как прошел день, видя, что слушает он невнимательно, а на ее расспросы о его собственных делах отвечает весьма кратко. Гости тоже заезжали к ним нечасто. Периодически она спрашивала себя: «За какого же человека я вышла замуж?» За этим вопросом следовали и иные: «Почему он никогда не бывает у меня? Неужели я ему противна? Или он любит другую?» Спросить не у кого. Bonsi, как все чаще она звала супруга и вслух, и про себя, и даже в разговорах, или начнет все опровергать, или возмутится. Впрочем, вряд ли она бы даже осмелилась спрашивать это у него — один взгляд его синих глаз обрывал всякие попытки расспросов. К сестре его обращаться? Но они не на столь короткой ноге. К Мари по понятным причинам Доротея приступать с вопросами не хотела, зная, что та ответит на них утвердительно. Оставалось ждать, пока все разрешится само.
Но прошел уже месяц, а никаких догадок не находилось. Приличия мешали ей, вставая непреодолимой преградой на пути к истинной супружеской близости. Мешали до тех пор, пока она решилась о них забыть.
Хмурый полдень тянулся бесконечно, особенно когда из-за пустячного нездоровья тебе посоветовали не выезжать. Дотти проделала все, что могла. Поиграла на фортепиано, с неудовольствием отметив, что навык начал утрачиваться, правильно, со всеми этими предсвадебными хлопотами и досрочным выпуском из Смольного совершенно было недосуг музицировать. Полистала очередной пришедший с почтой роман. Затем снова подошла к инструменту. Пальцы сами вспомнили первые ноты этюда, который она разучивала с Фредерикой. Та представилась ей, как живая. Словно сидит здесь и отсчитывает мерным голосом: «Un, deux, trois, la pause, quatre, cinq, doucement...» Воспоминание сделалось нестерпимым, и Дотти резко оборвала мелодию. В голове ее снова зазвучал голос сестры: «Они были любовниками. Граф ее скомпроментировал...» 
Дотти резко встала. Она, кажется, поняла, что будет делать. Сегодня же за ужином, разрушая всю мимолетную идиллию вечера, отложит в сторону столовые приборы и спросит у мужа, восседающего напротив нее: «Скажи, кем в твоей жизни была Фредерика ван дер Сханс?» Будет молчать или отговариваться — перескажет все то, что говорила Мари. Как он на это ответит? Даже фразу Доротея заготовила: «Я теперь твоя жена и имею полное право знать все о твоем прошлом».
...Ждать оставалось немало. Обедать граф не приехал. «В который уж раз!» - с досадой подумала Дотти. Ведь знает же про ее нездоровье. До вечера ждать долго. Доротея не знала, чем себя отвлечь. Пыталась взять в руки вышивание — какие-то яркие птички по канве — не пошло. Для рукоделия ей никогда не хватало терпения — внимание постоянно рассеивалось, отвлекалось на куда более интересные и важные дела. Классные дамы в Смольном упрекающе цокали языком, свекровь даже смотрела неодобрительно. Ныне рукоделие тоже ничему не помогло. Вместо того, чтобы отвлечься на пяльцы и мерное движение иглы по белой глади канвы, Дотти прокручивала в голове воображаемый разговор с мужем. «Фредерика была моей воспитательницей...», - отвечала она на незаданный вопрос Кристофа. - «Не просто воспитательницей, а настоящим другом. Самым близким человеком. Естественно, я очень расстроилась, когда ее не стало в моей жизни». Часы в столовой отбивали время, и было еще рано, безумно рано...
Что ж. Доротея отбросила в сторону пяльцы и сине-зелено-малиновые мотки шелка, встала, и направилась на половину своего мужа. А точнее, в его кабинет. Даже не зная, что хочет там найти. Любовную переписку? Вряд ли. Ее же очень легко сжечь. Граф не был похож на человека, который мог хранить подобные письма из соображений сентиментальности, значит, вовремя предал ее огню. Скорее, хотелось ответить себе самой на вопрос: за кого же все-таки я вышла замуж?
У порога двери в кабинет Доротея нечаянно вспомнила сказку о Синей Бороде. Ее рассказывала мама, причем очень давно. Страшная сказка о неведомом муже, оказавшемся злодеем. Стало несколько жутко. Но Дотти посмеялась над своими страхами. Такая взрослая уже, а в выдумки верит.
Она подергала ручку двери. Отчего-то не заперто. Вошла, оглядев не слишком большую комнату. Стол, на котором разложены книги. Низко висящий светильник с оплывшими свечами. Шкаф с книгами, отчего-то стоящими корешками внутрь, так, что она не могла прочесть названия ни одной из них. На другом конце комнаты — канапе, укрытое красно-желтым персидским ковром. Над ним развешаны пистолеты и кинжалы. Дотти привыкла к этому. У отца, помнится, тоже такие «украшения» висели, но в куда более скромном количестве. Сама не зная, что делает, Доротея подошла к столу и открыла первый ящик сверху. Никаких писем там не обнаружилось. Нашла  старую тетрадь в четверть листа, покрытую синим сафьяновым переплетом. Наобум развернула ее — листы были ветхие, сплошь исписанные хорошо уже знакомым ей почерком графа Кристофа. В глаза бросилась фраза: «И Юлии не оказалось там... Тревожусь за ее жизнь, хоть все уговаривают меня этого не делать». Юлия. Не Фредерика. Дотти поняла, что в руки ей попался личный дневник мужа. Осознание этого факта ее потревожило — все же читать личные записи нехорошо. Но любопытство снова все преодолело. Чтение оказалось не слишком интересным. Граф вкратце называл каких-то незнакомых людей, сплошь с французскими именами, упоминал некие незнакомые места — судя по названию, тоже во Франции, далее и вовсе зачем-то писал в столбик какие-то цифры, неужто задачи по арифметике решал, хихикнула Дотти. Некоторые записи, к ее вящей досаде, и вовсе были вымараны так, что ни слова не разобрать. Она пролистала весь дневник, и имя Фредерики ей встретилось лишь однажды:
«Познакомился с дочерьми д-ра Шанца, старшая Фредерика, младшая Аннелиза. Последняя, бедняжка, полуслепая. Фредерика — девица, одаренная весьма большими талантами. Довольно полезное знакомство».
Дотти хмыкнула. «Полезное знакомство», надо же! И чем полезно? Запись была датирована аж 1794-м годом. Далее Фредерика упоминалась на следующей странице:
«Не писал, так как был болен жабой. Если бы не Фредерика, я бы умер от скуки столько лежать». Потом снова начиналось про Юлию, в которую, как поняла Дотти, муж был влюблен. Та куда-то уехала, и Бонси переживал по поводу ее отъезда. «Я не верю Ш.Ф.», - писал он далее. - «Тот обставит все дело так, будто вина исключительно на мне...» Далее снова шли столбцы с цифрами, половина перечеркнута, какие-то рисунки, выполненные на скорую руку, в общем, ничего особенно интересного.  Доротея положила тетрадь туда, откуда взяла, подумав, что даже личный дневник мужа отчего-то не отвечает на ее невысказанный вопрос. Внезапно рука ее нащупала нечто шелковистое. Она вытащила сверток, быстро развязала немудреный узел и внимательно осмотрела содержимое. Кривой кинжал из серебристой стали, с мелкой россыпью синих сапфиров на рукояти. Странно, что граф хранил его именно здесь, а не повесил с остальными саблями и ножами рядом с канапе. Оружие это не было сильно дороже или красивее остальных. Дотти захотелось вынуть его из ножен, но в последний момент испугалась — ее всегда страшили и пистолеты, и сабли, и ножи. Кажется, что достаточно одного неловкого движения — и все, смерть. В детстве брат ее Алекс иногда поддразнивал ее этим, направляя в ее сторону очередную свою опасную игрушку, правда, делал это до того, как придут старшие — его жестоко наказывали за подобное. Следующая находка —  золотой крест на цепочке из того же металла, лютеранский, то есть, без распятия, ничем особо не примечательный. Цепочка была оборвана в двух местах. Затем Дотти разглядела незначительный лоскут белой ткани, заляпанной какими-то бурыми пятнами. Природная брезгливость чуть было не заставила ее выронить его из рук. Впрочем, она разглядела, что лоскуток был правильной квадратной формой, с торчащими на задней стороне нитками — то есть, явно нашивка, споротая с одежды. На другой же стороне была теми же суровыми нитками пришита странная фигура из алой ткани — сердце, увенчанное крестом. И надпись внизу, прошитая гладью, черным на белом: «Dieu Le Roi», наполовину залитая высохшей кровью. Чья же это кровь?
Дверь отворилась, раздались чьи-то тяжелые шаги, и Дотти замерла прямо перед открытым ящиком стола, не в силах поднять глаз на вошедшего.
-Фрау Доротея. Надеюсь, вам не помешала, - заговорила тихо Стефания. - Хотела только спросить, каковы будут ваши распоряжения по поводу ужина?
Юная графиня оглянулась на экономку. Та тщательно делала вид, будто ничего не замечает. Глаза ее смотрели поверх.
-Давайте то же самое, что третьего дня, - сказала Дотти, не выпуская из рук загадочной нашивки. - И вот что...
Голос ее дрогнул. Стефания молча и выжидающе смотрела на нее.
-Вот что. Не говорите, пожалуйста, Его Сиятельству, что я была здесь.
-Конечно же, - из уст экономки эта фраза прозвучала слишком многозначительно. - Это все ваши приказания, Ваше Сиятельство?
-Да, - произнесла Дотти.
Женщина пошла было к выходу, как графиня, глядя ей вслед, отчего-то проговорила: -Впрочем, можете сказать мужу, что вы встретили меня здесь.
Стефания остановилась.
-Как вам будет угодно. В любом случае, я скажу, если Его Сиятельство будет спрашивать.
...Оставшись одна, Дотти спешно сложила вещи, включая загадочную нашивку, в сверток, не уверенная, в правильном ли порядке это делает, а затем закрыла ящик. От этих находок, в отличие от дневника, веяло настоящей тайной. И Дотти не так уж хотела ее разгадывать. Потому что чувствовала, что тайна эта окажется слишком пугающей и кровавой.
Как потом оказалось, Кристоф нисколько не обратил внимание на некоторый беспорядок в своем столе. Возможно, он туда даже не заглядывал. Или же узнал, но не стал беспокоить Дотти подозрениями и упреками.
Но пришло то самое утро, когда юная графиня все-таки могла выяснить некоторые подробности про прошлое мужа.
То был день, когда Кристоф никуда не поехал. Яркое апрельское утро, редкое в здешнем климате. Они наконец-то смогли остаться вдвоем, наедине, и Дотти очень удивилась, когда муж стал первым расспрашивать ее о том, как ей живется, «лучше же, чем в Смольном?», о ее детстве, сожалел, что она нынче одна, без своей родни. Дотти даже сыграла ему свои любимые мелодии из недавно полученного по почте сборника нот, и получила весьма горячие похвалы.
-Вижу, однако, что тебя что-то беспокоит, - проговорил граф. - Ты держишься не столь непринужденно, как раньше. Что произошло?
Доротея была готова взорваться. Ах, он только нынче заметил, что жена постоянно провожает его вопросительным взглядом и уже не верит его безумной занятости? Если она ему наскучила и уже не любит, то так бы и сказал!
-Такие минуты, как нынче, происходят так редко, - твердо проговорила она, глядя в пол. - Я о тебе почти ничего не знаю.
-Уверен, матушка и Катхен поведали тебе все подробности моей жизни, - Кристоф подошел к ней поближе. - Даже те, о которых я сам не ведаю или запамятовал.
-Нет, далеко не все, - Доротея встала из-за фортепиано и посмотрела прямо в его лицо.
-Что же мои родственницы забыли упомянуть? - не оставляя шутливого тона, отвечал ее муж.
-Кто такая Юлия? Твоя родственница или знакомая? И что значит Dieu le Roi? - начала Доротея, чувствуя, как сильно выдает себя. - Ты был во Франции? Как граф Строганов, что ли? И как ты не попал там на гильотину, в эдакое-то время? И это там тебя ранили саблей?
Поток вопросов было не остановить. Она не давала мужу на них ответить, а вываливала, к его вящему изумлению, все, что знала.
-Фредерика, она ждала от тебя ребенка? Где ты с ней познакомился? Почему она мне ничего не сказала?  И это по твоему приказанию мне не пишет Анреп-Эльмст? Я слышала, будто он уже в России, в Митаве, а то и получил разрешение на въезд в столицу.
При упоминании последнего имени граф побледнел в гневе.
-Не говори никогда об этом подлеце, - проговорил он сквозь зубы. - Никогда. Он мертв, и туда ему дорога. Что же касается твоей любознательности, я не готов ее удовлетворить, тем более, ты нынче сама узнаешь все то, что тебе интересно.
-Прошу тебя, Бонси! - воскликнула Дотти, в ужасе, что сейчас он развернется и уйдет, как всегда, отъедет со двора, и не приедет назад ни сегодня, ни завтра, ни вообще никогда. Но муж отчего-то не спешил ее покидать. Наоборот, он присел на диван, жестом пригласил ее присоединиться к нему, чему она последовала, и, приобняв ее, начал:
-На какой же вопрос ответить первым, мой милый инквизитор?
-Ну надо же, инквизитор! - непринужденно хихикнула Дотти. - Я не такая жестокая.
-Видела бы ты себя со стороны несколько минут назад. Я уж думал, мне не миновать плахи. Но сначала я должен спросить — откуда ты так хорошо знаешь, что спрашивать?
-Мне рассказали, - покраснела девушка, ожидая, что муж обязательно поинтересуется, кто именно. Но встречного вопроса не последовало.
-Конечно, - произнес граф Ливен. - Говорят про всех и каждого, особенно в матушкином салоне. Придется объясниться. Да, я был во Франции. Но не как молодой граф Строганов. О, вовсе не так.
Видя, что жена преисполнилась энтузиазма и глаза ее загорелись ярко, он проговорил предупредительно:
-О подробностях тебе расскажут те, кому это было интересно. Что касается вот этой красоты... - он прикоснулся кончиками пальца к своей пострадавшей когда-то правой щеке. - Нет, это меня порезали магометянские дикари во время похода графа Зубова. Якобинцы бы не старались так.
-Тебе было сильно больно? - ахнула Дотти.
-Знаешь, mon ange, не очень-то, - отвечал он. - Больно становится только тогда, когда уже заживает.
Девушка протянула руку и приложила ладонь к его щеке.
-Тебе до сих пор там больно?
-Я здесь уже давно ничего не чувствую, - признался граф. Впрочем, он лукавил — нежность, с которой его жена подарила ему эту немудреную ласку, заставила, помимо его воли, почувствовать жар. И другая.... Другая тоже была нежна и не скупилась на ласки.
-Фредерику я нисколько не виню, - продолжал он, скорее, из необходимости что-то говорить, дабы не растаять от теплоты ее рук, не сдаться на ее милость, которую она как раз и выпрашивала безмолвно. - Это было... в прошлом. Оно нынче кажется таким далеким. С тобой все по-другому... Все иначе.
Слова он просто-напросто выдавливал из себя, не в силах освободиться от ее близости, выпутаться из объятий этой ласковой девочки, чувствуя всю силу той странной любви, которую Доротея нынче питала к нему. Незаслуженной любви, так как он не сделал для нее ничего.
Внезапно дверь растворилась нараспах. Доротея испуганно встала с дивана, поправляя на ходу платье. Сначала показался Якоб с перекошенным лицом, а за ним запыхавшийся толстяк, полковой адъютант Абельдиль.
-Беда, герр Кристхен, а то бы не пропустил... - начал камердинер.
Выражение лица незванного гостя говорило именно об этом. Тот при виде графа мигом откозырял ему.
-Докладывайтесь, что случилось, - негромко и с явным неудовольствием произнес Ливен.
Дотти забилась куда-то в угол и настороженно вслушивалась в разговор.
Абельдиль, казалось, дар речи потерял. Он потешно разводил короткими руками, пряча глаза, и, наконец, выдавил из себя:
-Ваше Превосходительство, тут дело такое... Не знаю, как и сказать вам... Во-первых, прошу прощения за вторжение в столь неурочный час, но это чрезвычайно важно. От государя приказание...
При слове «государь» Дотти слегка вскрикнула.
-Какое же приказание? - граф понял уже, что дело не такое уж страшное.
-Ох, - вздохнул добряк Абельдиль. - Кому бы иному... В общем, Государь вам передает, что вы...
Он и вовсе отвернулся к стене, стараясь избежать взгляда своего командира, которым восхищался.
-Что я? - откликнулся Кристоф.
-Что вы... в общем, такой, несколько ... - несчастный полковник цветом лица напоминал вареную свеклу, и Доротея всерьез опасалась, что он свалится замертво, сраженный ударом.
-Присаживайтесь и скажите уже по существу, - распорядился Ливен. Потом, обращаясь к слуге, проговорил:
-А ты чего столбом стоишь? Иди, принеси господину полковнику чего-нибудь выпить. Не видишь, что ли, плохо человеку.
Якоб побежал исполнять приказание, сам перепуганный апоплексическим видом гостя.
-Нет, напротив, мне хорошо, Ваше Превосходительство, - пролепетал Абельдиль. - Только вот, государь вам передает, что вы... как же это сказано было?
-Не стесняйтесь, полковник, говорите, - не выдержала Доротея.
Глядя на нее, гость выпалил:
-Его Величество, на параде в честь прибытия войск из Италии с речью обращаясь, не застал с собою рядом Ваше Высокопревосходительство, коему желал поручить чтение речи к славным воинам нашим, и посему приказал мне вам передать дословно, что вы... кхм... дурак.
Последнее слово он проговорил так тихо, что граф был вынужден повторить:
-Кто?
-Дурак! - произнес Абельдиль настолько громогласно, что сам испугался звука своего голоса.
Дотти хихикнула. Кристоф помрачнел, что-то припоминая.
-Моя вина, откуда ж я знал, что именно сегодня нужно было прийти? Я ж давно не бываю на парадах. Но, право, господин полковник, не стоило так волноваться.
Видя, что граф не разгневался на него и не особо расстроился столь резким проявлением высочайшего неудовольствия, толстяк гвардеец облегченно вздохнул и с удовольствием отпил воды из стакана, принесенного камердинером.
-Оставайтесь с нами отобедать, - пригласила его Дотти, мило ему улыбнувшись, но полковник сразу же начал отнекиваться, объясняясь делами службы, и поспешно ретировался.
Все настроение, естественно, было испорчено, хотя Дотти не прекращала потешаться, даже передразнила незваного гостя. Хотя графу было смешно, но он все же внутри себя пылал от гнева, вызванного не столько бранным словом, вырвавшимся у государя от досады, сколько обычаем вторгаться в частную жизнь приближенных. «Вот это и есть тирания», - подумал он. - «Наверное, основной ее признак, а все остальные — уже производные от него». Ну и мысли о будущем его тревожили. Государь явно считает, что неявка начальника его военно-походной канцелярии на такое событие означала некий аффронт. Он не мог не заметить, с каким видом Кристоф выслушивает разговоры о «подлых англичанах, предавших нас», и о том, что «генерал Буонапарте видится здравомыслящим и благородным человеком».  Сегодня император назвал его «дураком», завтра за «глупость» отправит в отставку...
Видя мрачное лицо своего супруга, Дотти тоже замолчала. Затем она осторожно спросила:
-Неужели государь тебя теперь не любит?
-Вряд ли, - усмехнулся Кристоф. - Ведь Абельдиль меня не арестовывать пришел, а всего лишь обозвать меня Dummkopf'ом. Уверяю тебя, за мою жизнь какой только брани я не получал в свой адрес, это еще не самое обидное.
-Кто же тебя смел обижать? - с изумлением посмотрела на него Дотти. Ей и в голову не приходило, что ее Бонси кто-то может не уважать.
-В детстве бывало всякое, - отвечал он спокойно. - Мне вот математика не особо давалась, так батюшка покойный, который пытался обучить меня, постоянно меня «дураком» обзывал.
-Не верю, что тебе математика не давалась, - удивленно произнесла девушка.
-Почему же?
-Ты до сих пор на досуге уравнения решаешь, - выпалила она, только потом сообразив, что снова выдала себя.
Кристоф воззрился на нее изумленно.
-Какие уравнения? - спросил он тихонько. Потом понял. Она не только смотрела, что у него лежит завернутым в синий шелковый платок, но и в дневник заглядывала. А там шифровки.
Дотти запаниковала и пробормотала, не глядя на мужа:
-Нет, мне просто показалось... Вряд ли, точно. Математику и я никогда не любила, у нас такой противный учитель был!
Последнюю фразу она произнесла пободрее и сразу же кинулась вспоминать учителей в Смольном, экзамены и ответы у доски. Кристоф слушал ее вполуха.
...Последствий этот инцидент не имел никаких. Наутро государь о нем и не вспомнил. По крайней мере, так муж сказал Доротее. Но с тех пор, с того самого, столь бесцеремонно прерванного разговора, отношения между супругами изменились в сторону большей близости.