Безымянный

Эта история началась в конце восьмидесятых, вернее не сама история, а та ее часть, что была связана со мной.
В те непростые времена посчастливилось мне, по-крайней мере так казалось тогда, побывать в немецкой столице во время исторического слома или крушения берлинской стены. О самом процессе физического объединения Германии я говорить не стану – не моя это тема, но упомянуть должен был, потому что в тот пронизанный общей эйфорией вечер я совершенно случайно познакомился с пожилым немцем, заложившим первый и основной камень в фундамент сказания об одном удивительном человеке.
У  моего нового знакомого было не очень широко распространенное в немецких землях имя – Маттеус. Фамилию называть не буду по его же просьбе. Человеку уже перевалило за семьдесят, и он не хочет, чтобы кто-нибудь снова стал публично ворошить его прошлое. Хотя - все с его слов разумеется - ничего особенного в его личной военной истории не было. Всю войну он прослужил шофером в особом гараже военной разведки Вермахта. Возникает некоторая контрадикция, неправда ли? Семь лет службы в Абвере и ничего особенного? Но пусть это заявление останется на его совести – не он главный герой нашего рассказа.
Познакомились же мы с ним благодаря оброненной кем-то из толпы ура-патриотической фразе: «Вот и наступил день, с которого начнется возрождение Великой Германии!»
Все находящиеся вокруг «пророка» участники этого грандиозного события приветствовали сказанное всеми доступными человеческим глоткам звуками, как членораздельными, так и не очень. И только один седовласый, с военной выправкой, державшийся особняком мужчина еле сышно проговорил: «Теперь уж точно Германии никогда не вернуть себе прежнего величия». Похоже, что никто, кроме меня, не расслышaл столь кощунственную (на тот момент) реплику. И слава Богу! Неизвестно, как дорого обошлось бы ветерану это полностью несоответсвующее ни времени, ни общему настроению замечание.
А меня этот безрассудный поступок заинтриговал. Элементарная журналистская падкость на «горячий» материал.
Пробыв в разгоряченной толпе еще несколько минут, мужчина, ловко лавируя между бесновавшимися от свалившегося на них счастья людьми, покинул главное место событий. Мне же не хотелось уходить. Я тоже желал отбить, отгрызть, отколупнуть хоть кусочек от последней в истории (в этот бред тоже верилось!) стены, разделяющей людей. Но, что-то болеее сильное, чем желание обладать бетонным артефактом, повлекло меня вслед за нелюбителем массовых сборищ. Нагнал я его в начале Линкштрассе.
У журналистов, как вы догадываетесь, редко возникают проблемы с установлением личных контактов с людьми, но на этот раз окликнуть незнакомца мне удалось не сразу. Метров пятьдесят я тащился за бодро и уверенно идущим к своей цели западноберлинцем, не решаясь остановить его дежурным «Энтшульдиген зи битте!» Человек соткан из противоречий: вот и сейчас, мне и хотелось поговорить с этим человеком, и одновременно было несколько не по себе от мысли, что он враг (к этому моменту я уже нисколько не сомневался в его военном прошлом), пусть бывший, пусть даже отбывший положенное наказание, но вдруг, шансов по всем теориям вероятности было ничтожно мало, но вдруг - это он стрелял в моего деда!
Наконец я отважился и заговорил:
 - Доброе утро!
- Вы из России? - вопросом на мое приветствие ответил немец..
- Да! - признался я, не очень удивившись, мой акцент мне самому резал уши.
- Я это сразу понял, еще у стены! - перешел он на достаточно чистый русский.
- Как вы догадались? - профессиональное любопытство сново забрало надо мной власть, - Там ведь я молчал...
- Наверное из-за этого тоже, - по его лицу пробежала тень улыбки, - Хотя это не главное...
- Что же главное?
- Главное то, что вы напомнили мне об одной встрече много лет назад, - произнес он медленно с каким-то отсутствующим, точнее с направленным на что-то ненынешнее и нездешнее взглядом.
Чутье ли, опыт ли подсказали мне, что не следует торопиться со следующим вопросом. Человек ушел в себя и тревожить его было и бестактно, и контрпродуктивно.
- Как у вас со временем? - совсем (грамматически) по-нашему неожиданно спросил вынырнувший из полуминутной задумчивости собеседник.
- Свободен, как ветер! -  ответил я цветасто, намеренно оставляя инициативу в его руках.
- Тогда пойдемте ко мне, если не боитесь, конечно...
- Чего мне боятся?! - вскинулся было я, но вовремя понял, что могу показаться смешным в излишнем гусарстве.
- Провокаций, ну и всего прочего... - пояснил он, исподволь изучая меня.
- Какие сейчас провокации, - с блаженной улыбкой отмахнулся я от его слов, как от детской нелепицы, - Посмотрите, что вокруг присходит...
- Ну да, ну да! В 17-ом и 39-ом мы тоже братались! - точно с такой же улыбкой напомнил он о событиях 70-ти и 50-летней давности.
Это замечание почти что в прямом смысле ударило меня поддых. А ведь действительно и тогда была общая любовь и дружба навек. Чем это закончилось? А вот стеной и закончилось, если не упоминать о семи годах войны и миллионах, миллионах жертв. Неужели все и взаправду движется по кругу? От одного этого предположения меня так передернуло, что это не ускользнуло от внимательных глаз незнакомца.
- Вам холодно? Значит надо согреться, конька не предложу, но шнапс и ром найдутся.
- Водка была бы лучше, - попытался я соответствовать, - У меня в номере осталась бутылка, может ко мне?
- Вы остановились в восточном секторе?
- Разумеется!
- Тогда ко мне ближе, моя квартира, через два блока. Идете?
- С удовольствием! Если не буду вам в тягость.
- Ах, эти русские, русские... всегда у вас это «если».... - покачал он головой, но, подумав пару секунд, поправился, - впрочем, здесь я не прав, нельзя так обобщать - не всегда, есть случаи, когда... Ладно, хватит вас морозить, пойдемте.
И мы пошли.
Квартирка его оказалась небольшой, но удивительно опрятной и довольно интригующе обставленной. Все свободные места на стеллажах, полках, вычурных подставках были заполнены разномастными фигурками божков и героев различных национальных эпосов.
- Вы много путешествуете? - озвучил я результат осмотра.
- Да, пришлось поездить, но это уже в прошлом, - ответил он несколько печально.
Дальше он предложил мне расположиться на скромной, даже по нашим меркам софе, и, налив напитки, сел напротив в ажурное, в прямом смысле пахнущее востоком кресло.
- Прозит!
- Прозит!
Обменявшись наипростейшими тостами, мы пригубили горячительное: он ямайский ром, я - бауэровский шнапс. После первых глотков ледок напряжения во мне не растаял. Я по-прежнему не определился с линий поведения по отношению к хозяину дома.
Почувствовал ли он это, либо вычислил, опираясь на немалый жизненный опыт, судить не берусь, но последующие его слова разрушили стену моего недоверия.  Тогда я и узнал о его военной судьбе. О том, как фрегаттен-капитан Гельмут фон Леманн, привлеченный своим давним приятелем и коллегой по службе в крепости Свинемюнде зее-адмиралом Вильгельмом Канарисом к работе в Абвере, забрал с собой на новое место и его, своего личного шофера. Таким образом Маттеус очутился в военной разведке Третьего рейха. Учитывая же знание обоими русского языка, наиболее подходящим местом работы для них оказался отдел А 2, подотдел Ост. Сменив черный морской китель на серую вермахтовскую форму с унтер-офицерским кантом на погонах и получив в гараже закрепленный за его шефом опель - капитан, молодой Маттеус мог считать себя счастливчиком - передовая ему не грозила.
Беседа наша текла не шатко, не валко, ни насторону. Дело в том, что по мере развития нашего знакомства у меня сменились приоритеты. Первоначально моей целью было докопаться до смысла произнесенной им у стены фразы, что собственно и побудило меня к преследованию Маттеуса, но после его загадачных слов о том, что я напомнил ему о некой давней встрече, мне нетерпелось узнать подробности. Однако идти в лобовую казалось нецелесообразным, ведь одна из главных, пусть и неписанных заповедей журналистики гласит: «Наводи собеседника на интересующую тебя тему исподволь, постарайся добиться того, чтобы ему казалось, что он сам ведет разговор. Достигнув своего, не перебивай, дай ему выговориться, а лучше исповедоваться.»
Начать пришлось с первопричины знакомства.
- Что вы имели ввиду, предрекая объединенной Германии незавидную будущность? - несколько видоизменив его фразу, спросил я.
Отвечал Маттеус неторопливо, обстоятельно, между глотками рома.
- Ну, конкретно про незавидную будущность я, пожалуй, не говорил, но идею вы, вобщем-то, угадали верно. Минула пора великих стран. Мировой закулисе они не нужны, ни великая Германия, ни великий Советский Союз, ни великая Поднебесная, ни Япония, ни Франция, ни Испания, ни Италия... Мировым корпорациям нужны только ресурсы и рынки сбыта, а для удовлетворения их потребностей достаточно одной надзирающей военной силы. Догадайтесь какой! 
- И никаких шансов на многополярный мир? - поинтересовался я, тоже пригубив из своей рюмки.
- О какой многополярности вы говорите! Такого в природе не бывает! Что такое полюс - это ось, а у оси, как известно два конца, поэтому и у Земли два полюса, и у магнитного поля тоже, заметьте, не пять, не три даже, а только два. - Этот ответ прозвучал намного эмоциональнее.
- Не буду спорить. Международная политика - не моя специальность. Я по профессии историк и, если вы не возражаете, я снова вернусь к военным временам, - попытался я осторожно перевести стрелку разговора на желаемое продолжение.
- Если бы возражал, вы бы здесь не сидели, прозит! - откровенно сказал он, салютовав мне своим стаканом.
Скопировав его жест и отпив шнапса, я задал один из дежурных вопросов, предназначенных для проигравшей стороны,
- Когда вы почувствовали, или поняли, что Германия потерпит в войне поражение?
- Я так и думал, что вы спросите об этом.., тем лучше... - начал он несколько отвлеченно, а затем на время умолк. Молчал и я, соблюдая заповедь не форсировать события.
     Продолжил он после того, как добавил себе в стакан ямайской самогонки.
    - Это наверняка прозвучит претензионно и будет мало походить на правду, но о нашем неизбежном проигрыше я узнал, - обратите внимание! не почувствовал, не понял, не догадался, а именно узнал - на третий день после начала войны с вашей страной. И случилось это 25 июня 1941 года близ белорусской деревеньки Страдечи...
     Последовавшая за этим исповедь продолжалась, по-видимому, не менее получаса. Прерывалась она лишь на редкие и непродолжительные глотки, позволявшие рассказчику не только смочить горло, но и собраться с мыслями. Я ни разу не перебил Маттеуса, не было нужды ни направлять, ни уточнять, ни переспрашивать. Плотину не прорвало, были открыты шлюзы, и информация в строго дозированном количестве доставлялась прямо по назначению - к моим, со все увеличивающимся интересом внимающим рассказчику органам восприятия.
    
      Случайное (случайное ли?) наше рандеву закончилось, когда над вновь объединенным городом уже вовсю разыгралось утро. Я вернулся в гостиницу сам не свой. Праздничная атмосфера, царившая вокруг, меня непонятным образом не задевала. Вот уже несколько часов я жил в другом временном отрезке. Повесть, рассказанная Маттеусом в предрассветный час, подействовала на меня поистинне с драматическим эффектом. Я, позабыв о всех планах, решил срочно возвращаться в Москву. Я чувствовал, готов был даже биться об заклад на что угодно, что поведанное новым знакомцем - правда, но мне нужны были доказательства, очень уж красивой и трагической оказалась история, и слишком сильно она походила на некоторые книжные новеллы. Но в литературном произведении, даже основанном на реальных событиях, почти всегда присутствует художественный вымысел, хоть и небольшой, хоть и приближенный к действительности, а здесь... Поэтому первым же рейсом я лечу в Союз - искать подтверждение услышанному.
        Первая фаза поисков была более чем обескураживающей. Нигде никаких ни следов, ни концов, ни зацепок. Даже такой прожженный «журналюга», как Саша Скворцов, не менее моего увлекшийся привезенным из Берлина материалом, не смог ничего выудить из ставшего для него проходным двором ЦГВИА СССР.
        Луч надежды проблеснул, когда к поискам подключился опытнейший наш сотрудник Вениамин Вольский - или, только для своих, - биг Бен. Веня был действительно велик и не только антропометрически: его доброта, кругозор и обаяние были безграничны. Именно он, используя все вышеперечисленные качества и кое-что из мира вещественного, сумел просочиться сквозь ослабевавшие не по дням, а по часам лубянские кордоны и получить доступ к недосягаемым доныне документам.
     Работа нам выпала поистинне непростая и чрезмерно кропотливая. Кроме всего прочего (в первую очередь бюрократических проволочек) дело осложнялось тем, что для успешного поиска у нас было очень мало исходных данных, поэтому пришлось перелопачивать горы документов, но, к счастью, труд наш не оказался сизифовым, к концу второго месяца скрупулезной архивной деятельности у нас на руках, наградой за все старания, оказались: копии двух дел, одна справка и листок с адресами. К сожалению, прямого подтверждения истории Маттеуса в этих документах мы не нашли, но косвенные доказательства знающему подоплеку человеку разглядеть было несложно. Дело оставалось за малым (легко сказать!) - разыскать людей, причастных к интересующему нас эпизоду войны, и убедить их вспомнить о прошлом.
     Мы с Сашей объединились и поехали по двум адресам вместе: в Молдавию и западную Белоруссию, большой Бен взял на себя самый сложный маршрут, приблизительно совпадавший с его командировкой на Дальний Восток.
     Через три недели мы собрались на моей крохотной кухоньке, чтобы, обменявшись последней информацией, не только сложить в единое целое все ставшие известными нам факты героической драмы, но, и это было главным, помянуть самого героя - настоящего русского солдата. Заодно мы хотели бы отметить и нашу маленькую, пусть и не совсем полную победу, но произойдет это только после того, как о подвиге узнаете и вы.
     Чтобы у читателя сложилось наиболее верное представление об описываемых ниже событиях, мы, отложив в сторону собранные нами официальные бумаги, предоставим слово их непосредственным участникам и очевидцам, и только изредка, когда для ясности повествования потребуются уточнения, журналистское присутствие будет кратким и ненавязчивым. Перед вами предстанут свидетельства четырех человек, расположены они будут не по мере их обретения, а в хронологическом порядке, как для удобства ознакомления, так и для облегчения объемного восприятия удивительной истории.
               
                Свидетельство первое от рядового Маркова.
      В плен я попал на второй день войны. Как это произошло с военной точки зрения, я объяснять не берусь, но факт в том, что не успев дать первый бой, мы оказались в окружении, а линия фронта была уже за нами в ста километрах. Немцы были везде. Сытые, холеные, наглые, они смотрели на нас, как на человеческий мусор, и это здорово подавляло. Мы ведь все помнили не один раз спетое «...И на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом!» Что же произошло? Почему все не так, как втолковывали нам политруки и командиры?.. Но долго рассусоливать на эти темы ни мне, ни большинству моих товарищей по несчастью не пришлось. Война не красный уголок и не изба-читальня. Она быстро берет человека в оборот и ему становится не до досужих рассуждений, ну, а если этот человек еще и в плену, тогда совсем плохо, тогда - беда. Тут в тебя клещом подкожным впивается страх, и если на передовой (помню по финской) после атаки, коли жив и невредим остался, от страха можно и передохнуть до следующего броска или штурма, то тут страх берет в тебе постоянную прописку. Видели когда-нибудь фотографии наших военнопленных? Обратили внимание, какие у них глаза? Если обратили, то и пояснять ничего не надо, если нет, то объясняй не объясняй все равно ничего не поймете...
     Так о чем я? А, да... Первые полдня после пленения мы провели сидя на огромной просеке. Сидели и ждали, ждали свою судьбу. Многим, и мне в их числе, казалось, что в этом белорусском лесочке и закончится наша юдоль земная. Но германец есть германец. В хозяйстве и такой скот пригодится. С расторопностью пастушьих псов они в считанные минуты сбили нас в колонны, выставили оцепление и погнали на запад. По вереницам утомленных неопределенностью людей пронесся слух: «Гонят на станцию!» А это означало, что еще поживем, что если бы хотели убить, положили бы там, на просеке. Появлялась надежда на побег. Охрана к тому же вела себя достаточно беспечно, но не потому, что они нас жалели или просто нам сочувствовали, они нас не боялись, даже не то что не боялись - они нас презирали. «Ладно!» -думал я, наверное так думали многие, - «Изголяйтесь пока, а потом посмотрим!» Мое решение бежать было твердым, безоговорочным, бесповоротным. Наступал вечер, близилась ночь, а это шанс... Таким наивным был не только я, но действительность приоткрыла нам глаза. Несмотря на кажущуюся расслабленность немчура дело свое знало туго. Они уже два года как практиковались в удержании под надзором больших людских толп, и справиться с нами для них оказалось плевым делом. Нами набили все сараи в Страдечах и набили так плотно, что спать пришлось стоя и не только спать... Бежать оттуда было невозможно, хотя одна попытка что-то предпринять была. Парень, стоявший рядом со мной, - первый раз я увидел его там, в сарае,- попробовал добраться до стены и начать рыть подкоп, но он был так слаб ,- сказывались последствия перенесенной контузии, - что от усилий, потраченных на протискивание сквозь людскую чащу, он потерял сознание и повис на руках своих товарищей. Парнишка мне чем-то приглянулся, и я решил хоть как-то поддержать и приободрить его. Когда я проделал тот же путь, он уже пришел в себя, а сквозь щели в крыше стали пробиваться первые вестники зари. «Ничего!» - сказал я: «Эта ночь не последняя, мы еще рванем от них, мы еще повоюем!» «Не будет у меня больше таких ночей!» - сказал он очень медленно с перебоями в дыхании. «Ты это брось, солдат, надо немного потерпеть, переждать, в общем надо выжить, мы Родине мертвыми не нужны, мы живыми нужны, кто же этих гадов бить будет, если не мы!» - говорил я ему правильные слова и действительно искренне в них верил. Он молча смотрел на меня и изредка качал головой, как бы одобряя и соглашаясь. Так я понял его тогда. Больше нам поговорить не удалось, но перед тем, как снова впасть в полузабытье - контузия-сволочь коварная - он прошептал еле слышно, что смертию можно смерть попрасть, а жизнью легкой только уголья горящие на свою голову собрать. Я подумал, что он заговаривается, и не обратил на эти слова никакого внимания. Утро наступило быстрее, чем хотелось бы. Началось оно с привычного для всего военного люда построения, но одно дело, когда построение у себя в части, и совсем другое, когда строй окружают держиморды с автоматами и овчарками. Построили нас на небольшой площади, недалеко от церкви Святой Софии (это я потом узнал), распложили прямоугольником, как раньше говорили - в каре. Посередине строя расхаживал пузатый и коротконогий немецкий майор с переводчиком, оба, заливаясь соловьями, внушали нам, какие мы русские убогие и никудышные, и что нету для нас никакого спасения, кроме полного подчинения своему спасителю-благодетелю немецкому народу и лично его вождю Адольфу. Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, если бы из шеренги, стоявшей напротив нашей, не раздалось: «Прибереги это вранье для своих фашистских выкормышей! От нас не дождешься аплодисментов!» Так ли он сказал, либо несколько по-другому, гарантий дать не могу, но смысл его слов, надеюсь, я передал. Первым попал в ступор переводчик, наверное не смог сразу подобрать слова для точного перевода. Затем застопорило и майора. Сначала его жирная ряшка покрылась красными пятнами, затем прошиб пот, а уж потом он открыл свой хлебальник. Орал он долго и одновременно с остервенением охаживал стеком свое голенище. Через пять минут беспристанного крика он умолк, а переводчик коротко приказал по-русски: «Кто это сказал, выйти из строя!» Я не особенно удивился, когда из шеренги, находящейся напротив нашей, слегка пошатываясь, вышел мой ночной знакомец. К нему тотчас же серым колобком подкатился майор. Все думали, что он начнет его бить, но мы ошиблись. Майор застыл перед солдатом и долго, снизу вверх (боец был выше его на голову) рассматривал его, как рассматривают старую, ненужную вещь прежде чем решить что с ней делать - выбросить или уничтожить. Это тянулось так долго, что у меня от напряжения вспотела спина и сжатые в кулаки руки. «Ты смелий, да?» - на коверканном русском наконец спросил парня германец, тыча ему стеком в грудь. «Я солдат.» - просто ответил тот, отодвинув от себя рукоятку плетки. Тут майор снова начал закипать: «Ты не есть зольдат, у тебя нет оружий, ты есть плений зольдат, а я есть теперь твой хозяин, а наш фюрер есть ваш бог!» Мне даже не нужно было ни смотреть по сторонам, ни оборачиваться, я чувствовал, что ряды наши плотнее сомкнулись, и волнующая, готовая взорваться тишина покрыла место построения. Все ждали ответа своего товарища. И он прозвучал. «Я по-прежнему солдат, хотя и без оружия, но чтобы победить ваше выродское племя мне даже оружие не нужно. И никогда, запомни майор, никогда вам не бывать над нами, а ваш Гитлер -  тот самый бес, вошедший в стадо свиней, и закончите вы также, как они - на дне пропасти, а я плюю и на тебя, майор, и на вашего фюрера в твоем лице....» И он действительно харкнул в лоснящуюся рожу майора. Такой растерянности в действиях фашистов я не видел ни до этого, ни после. Куда подевалась их хваленая немецкая организованность и слаженность? На них буквально нашло массовое помешательство. Майор обезумел и, исходя бешеной слюной, хлестал парня стеком, охрана, взбесившись, принялась избивать нас прикладам и натравливать задыхавшихся от лая собак. Среди наших тоже нашлись такие, которым, как и немцам, не понравилась самоубийственная выходка молодого солдата, но по своим причинам, конечно... Услышал я один голос: «Во, гад! Из-за него нас всех в расход пустят...» Второй голос: «Сука комиссарская...» Третий голос: «Не похоже, ни про усатого пахана, ни про коммуну ничего не вякал, похоже, что поповское отродье...» Тем временем, выплеснув первую злость, фашисты вернули себе привычную машинную педантичность. Прозвучали гортанные команды, парня выволокли из строя и потащили в сторону церкви. Нас мигом перестроили и погнали в сторону железной дороги. Больше я этого парня не видел и ничего, до нашей с вами встречи, о нем не слышал. Жалею, что так и не узнал его имени...
Александр Скворцов.
    - Что с вами случилось дальше?
    «Дальше?! Дальше все было плохо. Хуже, можно сказать, некуда. Попал я в Бухенвальд, а там, слышали наверное, с нами, советскими, не церемонились, большинство уничтожали сразу, но мне повезло, я так считал... Крепким я тогда был мужиком и за это оказался в каменоломнях. Через неделю я уже понимал цену своему везению : еще месяц, от силы полтора и мне конец, но в живых меня держала «упорная моя кость и природная моя злость» - я не должен был уступить ему. С того самого дня он стал, как бы частью меня, и все что я ни делал, я делал ему вопреки. Я должен был доказать, что он не прав, что если бы он потерпел немного, мы бы вместе бежали, пробрались к своим и дали бы немцу просраться... Но время шло, силы иссякали, и о побеге я уже не помышлял. Помог случай, в лагерь приехали абверовские вербовщики. Он кричал во мне, что я уже и так облизал немцам ноги, а если запишусь в диверсанты, то начну облизавать им задницы, а что еще хуже - стрелять в своих. Но я упрямый, даром что сибиряк. Я гнул свое. Думал, что ничего, я, как разведчик, только притворюсь, а потом сбегу с важной информацией... В общем, вышло по-моему. Попал я в разведшколу, выучился их гадкому ремеслу и был заброшен к нам в тыл. А потом все пошло не так, как рассчитывал. Вы же дело мое читали, стало быть помните, как все обернулось...
Александр Скворцов.
- Да, мы читали, но расскажите своими словами, пожалуйста.
«Что там рассказывать! Одна непруха, все точно, как у Высоцкого «...все не так, как надо!» Хотел сдаться сам, придти с повинной - не получилось: только приземлился - взяли в плен колхозники, чуть не ухайдокали оглоблями да вилами. Хотел сдать своих напарников, так их еще в воздухе постреляли. Об известных мне адресах явочных квартир смершевцы уже знали. Мои сведения о разведшколе тоже никакой ценности не представляли...Особист мне попался не злой, понимающий. Он, может, был бы и рад поверить в мой патриотизм и хорошие намерения, но на круг, как говорится, вышел круг, то бишь полный нуль - никаких смягчающих обстоятельств, никаких заслуг перед родиной. Эх, надо было их еще в самолете положить, но они, падлы, ушлые, запрещают до выброски держать в руках оружие, так что ни одного фашистского гада мне порешить не удалось, такая вот боевая арифметика... Вот и вышло, что единственным положительным моментом в моем жизненном сальдо оказалось то, что живым вернулся. Уже не совсем здоровый, но живой! Не так уж и мало, скажете вы, казалось бы, еще не старый, можно начать заново и все, не все конечно, но многое исправить... Ну, я и начал, получил свой червонец и на Колыму, впрочем на суровый приговор я даже не обиделся, сам себя уж давно приговорил...
Александр Скворцов.
- Как сложилась ваша судьба после лагерей?
     «Какая там судьба! Одно доживание...Семью не создал, детьми не обзавелся... Как представлю себе, что приходит из школы сын или дочка и говорит: «Пап, а нам сегодня учитель про войну рассказывал, он оказывается сначала в партизанах был, а потом до Берлина дошел. Пап, а ты где воевал?» И что я ему отвечу? Поведаю о том, как «партизанил» в Брайтенфурте, учился взрывать наши мосты и заводы, а войну закончил не в Германии, а за тридевять земель от Европы - осужденным-каторжанином в Чай-Урлаге... Такие вот дела, такая вот судьба... индейка...
      И он замолчал. Мы не нарушали это наполненое ощутимой даже нами мукой избитого жизнью человека молчание.
     Прервал паузу он сам.
     «Вот еще, что хочу сказать, не в оправдание себе, а так, как бы итогом долгих своих размышлений. Наверное правда, что человек предполагает, а Господь располагает... этим ведь все можно объяснить, не так ли? Ему, наверное, тоже кто-то помог выдержать все то, о чем вы рассказали... Одному же это невозможно, не по силам - слаб есть человек. Я тоже думал, что сильный, но чего-то не хватило... Веры, что ли? А может не каждому суждено родиться настоящим солдатом...» - здесь он печально рассмеялся, затем резко поднялся и жестко закончил свою исповедь: «А ведь говорил, что оправдываться не буду... вот ведь мразь!»
               
                Свидетельство второе от Маттеуса.
       Выехали мы из Кракова, на тот момент столицы генерал-губернаторства германской империи, с первыми признаками рассвета, к полудню пересекли новую границу вашей страны и приблизительно через полчаса въехали в небольшой населенный пункт. Останавливаться там мы не собирались, горючего в баке было достаточно для достижения нашей цели - рандеву с подполковником Гейнцем Шмальшлегером, руководителем новосозданного подразделения разведки.
      Адмирал Канарис еще при разработке директивы №21 Плана Барбаросса считал, что война с СССР не будет подобна легкой прогулке по Европе, поэтому к вербовке диверсантов в нашем ведомстве относились очень серьезно. Их начали готовить уже в 39-ом, а с началом боевых действий на восточном фронте был организован специальный орган управления «Абвер-аусланд» (Абвер-заграница), названный условно штабом «Валли». Одновременно мы получили новый серьезный ресурс для вербовки - советских военнопленных. В связи с этим энергичный начальник штаба Валли уже на второй день войны поехал со своими помощниками майором Зелером и капитаном Беккером на занятые Вермахтом территории с целью, как у вас говорят, «ковать железо, пока оно горячо». Он надеялся, и небезосновательно, что ошеломленные натиском наших войск попавшие в плен советские военнослужащие будут идти на сотрудничество с противоборствующей (побеждающей) стороной быстрее и охотнее, нежели при других обстоятельствах. Задача моего шефа была предельно проста: срочно разыскать директора Геллера (одна из многочисленных кличек Гейнца), чтобы в результате совместных консультаций выбрать - и сделать это в кратчайшие сроки - место дислокации нового разведоргана. Впоследствии этим местом станет местечко Сулеювек, чуть восточнее Варшавы.
      Итак, мы в Белоруссии. Навстречу нам, вдоль железной дороги, движутся колонны понурых, неопрятно выглядевших солдат. Это первые партии советских военнопленных. Их много, очень много. Любому это зрелище показалось бы пророческим, всего лишь третьи сутки войны и столько пленных, а сколько русских уже погибло... Не могло быть никакого сомнения в том, что мы победим и победим быстро, а России - этому колоссу на глиняных ногах - ничего не останется, как рухнуть ниц перед нашей военной мощью и гением Фюрера. Так думал я, медленно ведя опель-капитан по пыльной грунтовой дороге на окраине Страдечей. Минут через пять мы проезжали центр деревни, почему я решил, что это был центр? Наверное потому, что там стояла церковь, а перед ее папертью происходила какая-то возня. Шеф приказал подъехать поближе. Я выполнил его требование и остановился метрах в десяти от побоища, вернее избиения. Группа из 5-6 наших солдат без особого желания и восторга мутузила пленного красноармейца. Не дожидаясь пока я открою для него дверцу, фрегаттен-капитан выскочил из машины и голосом, которого пугались даже самые «страшные» на флоте люди - штабсобербоцмана- крикнул: «Хальт!» Солдаты сначала замерли, затем обернулись и, увидев властную, в безупречной подогнанной форме фигуру капитана второго ранга, мигом привели себя в порядок и взяли во фрунт. «Что здесь происходит?» - спросил мой шеф. За всех ответил ефрейтор: «Выполняем приказание герр майора, наказываем пленного за неповиновение!» «И что же он сделал?» - продолжил дознание шеф, впервые посмотрев в сторону полуживого русского солдата. «Он..» - закончить объяснение ефрейтору не позволил неизвестно откуда взявшийся коротышка-майор: «Эта красная сволочь не верит в победу нашей доблестной армии!» - прокричал он на ходу и, отирая платком лицо, остановился перед абверовским офицером. Шеф приветствовал младшего по званию приложив руку к козырьку с непревзойденным военноморским шиком, майор ответил не только небрежно, но и недружелюбно. «Так это нормально, любой солдат, давший присягу, должен до последнего вдоха верить в победу своего оружия, не так ли майор?» - сказал Гельмут фон Леманн. «Для наших солдат это дело чести, но не для каких-то там унтерменшей...» - сверкая поросячьими глазками возразил пехотинец. «Так чем же конкретно он заслужил наказание?» - не отступался шеф. Майор молчал, и было видно, что наше присутствие начинает его злить. «Кто-нибудь мне ответит?» - настаивал шеф, обводя присутствующих тяжелым, пристальным взглядом. Не выдержал все тот же ефрейтор: «Он плюнул в господина майора.» «Вот так так!» - вскинув брови отреагировал на это заявление капитан второго ранга: «И что же это у нас получается, если не возражаете, я попробую воссоздать картину... Военнопленный плюет в боевого офицера и за это его, жалкого и судя по физическому состоянию контуженного унтерменша избивают шестеро доблестных потомков Зигфрида... Я все правильно понял, майор?» Играть в молчанку дальше пехотному командиру не имело смысла. «Он плюнул не только в меня, он сказал, что плюет в нашего Фюрера!» Фрегаттен-капитан снова, на этот раз дольше и с большим интересом посмотрел на пленного. «Это конечно же в корне меняет дело!» - повернулся он к собеседнику: «Только не могу понять, почему вшестером на одного, тем более, как я вижу, вы уже прошлись по нему своей плеткой». «А что же мне было делать, на дуэль его вызвать что ли?» - съязвил майор, приметив на лице разведчика шрам от сабельного удара. «Упаси Бог, какие могут быть дуэли между настоящими арийцами и недочеловеками... но все-таки, отчего полвзвода непобедимых доселе тевтонцев, на раненого военнопленного... Я хочу с ним поговорить». - объявил мой шеф и, не мешкая, направился к русскому. Наши солдаты расступились, освобождая проход. Приблизившись к пленному красноармейцу, Гельмут фон Леманн спросил по-русски: «Ты на самом деле не веришь в нашу победу?» Русский внимательно осмотрел противника и, облизнув кровоточащие губы, сказал: «А сами вы в нее верите?» Мой шеф был опытным дознавателем и застать его врасплох было практически невозможно, но было в этом солдате нечто, что смутило видавшего виды разведчика. Естественно, что он ничем себя не выдал, но я успел уловить перемену в его настроении. «Хорошо, я отвечу на твой вопрос, но после того, как ты ответишь на мой, потому что я спросил первым». - продолжил он осуществлять тактику допроса в форме доверительной беседы. «Конечно я отвечу, но не только потому, что ты спросил первый и не оттого, что я связан и избит до полусмерти, а вас много и вы до зубов вооружены. Я отвечу, потому что это доставляет мне удовольствие и отвечу также, как ответил этому хряку в форме, этой злой породии на человека - Вы проиграите войну, вы ее уже тогда проиграли, когда решили сунуться на эту землю - это наш дом и здесь мы непобедимы...» «Молчать, большевистский ублюдок, молчать!» - не выдержал майор и продолжил истерику: «Я, Йозеф Кауфманн, прошедший маршем под триумфальной аркой в Париже, бравший другие европейские столицы, говорю тебе, коммунистический выродок, что через два месяца мы будем маршировать в вашей дикой Москве». Пленный солдат попытался улыбнуться разбитыми губами, но это у него не получилось, тогда он покачал головой и, как древний жрец, изрек: «Ты прав, Юзик, ты пройдешься по Москве, но не через два месяца и не сам, а под конвоем». Майора заколотило от злобы: «Расстрелять!» - приказал он. «Подождите!» - попытался вмешаться мой начальник, но майор закусил удила и теперь остановить его было невозможно. «Дайте мне еще поговорить с ним!» - попросил тогда кавторанг. «Пять минут не больше, и вообще, капитан, вас заждались на вашем фрегате. В каком, кстати, болоте вы его пришвартовали. Смотрите, задержитесь дольше положенного, местная нечисть быстро на нем веселый Роджер поднимет». Майор начинал откровенно хамить, но моему шефу было не до того, его интересовал лишь красноармеец. Он снова обратился к пленному: «Зачем ты это делаешь? Ты же знаешь, чем это закончится?» «Знаю!» - ответил тот просто: « Но я солдат и пока жив, я должен бороться с врагом, а делом ли, словом ли - это неважно...» «Но это же бессмысленно и бесполезно!» - попытался урезонить русского разведчик. Солдат вновь покачал головой и с хитринкой в глазах сказал: «Один добрый человек говорил мне, что у всего на этом свете свой смысл имеется и польза тоже от многого разного бывает, хотя поначалу ни того ни другого нам знать и ведать не дано». Разочарованно махнув рукой, Гельмут фон Леманн проговорил: «Это чистейшей воды демагогия, или ты на лавры Христа претендуешь?» «Он тоже за свой народ муку смертную принял, что в этом плохого...» - был ответ. «Так ты верующий, или жить не хочешь?» « Жить я хочу и умирать мне страшно! Но за Родину, за землю отцов, за други своя не пощажу живота! А верую в то, что добро всегда победит зло!» - вдохновенно проговорил пленный. «Вот это ты правильно говоришь, солдат. Посмотри вокруг, мы побеждаем страну за страной - значит мы и есть добро!» - тоже с подъемом воскликнул кавторанг. «Не лги себе, моряк! Сказка скоро сказывается, да не скоро дело делается, а свой конец ты и сам знаешь, я же вижу!» - ответил красноармеец и печально-печально посмотрел моему шефу в глаза. Фрегаттен-капитан вздрогнул и, придвинувшись к пленному почти вплотную, шепотом проговорил (об этой фразе он потом мне сам расскал): «Признай нашу победу, и я постараюсь сделать так, чтобы тебя не расстреляли.» Пленный отодвинулся от моего шефа и нарочито громко, медленно и внятно произнес: «А они только то и умеют, что расстреливать безоружных...» Майор словно ожидал нечто подобное. Он подскочил к нему и заверещал: «Говоришь, мы только расстреливать умеем, а вот и нет! Мы еще и вешать мастерски умеем, а для тебя мы что-нибудь особенное придумаем, для тебя мы уж расстараемся...» Затем он сделал вид, что задумался, и спустя с десяток секунд скомандовал своим подопечным: «Возьмите и распните его!» Солдаты застыли в недоумении. Большинство из них было крещеными христианами, почти все носили кресты... А тут такой приказ. Мы с шефом, он к тому времени уже отошел от русского, видели, что среди них зреет недовольство командиром, им не хотелось примерять на себе роль римских легионеров, даже несмотря на то, что ничтожно-жалкая фигурка советского военнопленного в их глазах была естественно несопоставима с образом Сына Человеческого. Однако сомнения их носили лишь поверхностный характер, что и было ими же самими очень быстро и жестоко доказано. Кауфманн почти сразу осознал, что перегнул палку, но к несчастью для красноармейца, также скоро нашел способ выпутаться из щекотливой ситуации. «Распните его на их поганой сатанинской звезде!» - слегка видоизменил он приказ и этого оказалось достаточно. Всего лишь смена конфигурации орудия пытки и казни -  и ни у кого никаких нравственных мук и угрызений совести. Солдаты разбрелись по близлежащим избам в поисках инструментов и материала. Ни шеф, ни я не верили в происходящее на наших глазах. Мы с ужасом взирали на подготовку к акту языческого варварства и ничего не могли поделать. Кавторанг попробовал добиться от майора отмены приказа, угрожая написать обо всем рапорт в Верховное главнокомандование Вермахта, но получил от него гнусную отповедь. Майор высказал все, что в армии думают об Абвере, особенно о моряках им управляющим. Пообещал он также доложить куда следует о несанкционированном вмешательстве фрегаттен-капитана в действия боевых частей и непрозрачно намекнул на имеющиеся у него связи в Гестапо и СД. Идти на обострение конфликта с героическим, судя по его крестам, представителем победоносной инфантерии кавторанг не захотел и нам ничего не оставалось, как покинуть место предстоящего глумления над человеком. С нехорошим предчувствием мы продолжили свой маршрут...

     На этом месте мы намеренно прерываем на время повествование немецкого унтер-офицера, чтобы обратиться к третьему первоисточнику.

                Свидетельство третье от военврача Лукина.
      Я, Лукин, Фома Никитич, военврач третьего ранга был пленен спустя несколько часов после первого налета Юнкерсов на наши позиции. Попал я к немцам в одном нижнем белье. Рядом с моей санчастью упала бомба, дом рухнул, завалив под собой весь живший в нем медперсонал. Мы не то что одеться не успели, мы даже не поняли, что произошло. Но мне это сослужило хорошую службу. Окажись я у немцев в гимнастерке военврача, они вполне могли бы принудь меня лечить их раненых, я же не то что не хотел их врачевать, я хотел их уничтожать, убивать беспощадно, особенно после того, что увидел в Страдечах... Вечерело, до станции оставалось еще минут пятнадцать хода (я там бывал раньше), когда нас остановили перед церковкой и приказали повернуться налево. С правой стороны храма стояла сооруженная из оглобель и подпертая заборными жердями трехметровая звезда, на которой, подобно Андрею Первозванному, был распят наш товарищ - красноармеец. Над его головой, к верхнему лучу звезды была прибита доска с надписью: ОН НЕ ВЕРИТ ПОБЕДА ВЕЛИКОЙ ГЕРМАНИИ. Что мы почувствовали и испытали в этот момент? Каждый конечно свое, но главным чувством, охватившим нас, была, безусловно, ненависть. Хотя немцы явно рассчитывали на другое. Они хотели нас не просто запугать, в этом они уже достаточно преуспели, они хотели полностью сломить нас морально, уничтожить в душах последние крохи надежды и жажды свободы. К распятому подбежал человечек в цивильном и на ломанном русском запричитал: «Ви все смотреть, что будет тем кто не верит наша победа!» Мы смотрели, смотрели во все глаза, смотрели так, чтобы запомнить на всю свою жизнь, для большинства из нас очень короткую и полную мучений. Многие, даже наверное все, и я, медик в их числе, думали, что боец наш мертв, но тот с превеликим трудом заставил себя поднять свесившуюся на грудь голову и посмотрел на нас. В его глазах, вернее в одном полузакрытом глазе, - второй полностью заплыл гематомой, - я увидел какой-то свет, будто от зрачка отразился солнечный луч, и этот луч проник в меня и запал в душу... «Не бойтесь их, братцы, вы же Красная Армия, вы всех сильней!» - проговорил он очень тихо, но я был уверен, что слова его услышали все: «А они уже мертвецы, хоть и не знают этого, ходячие, пока живые, но мертвецы!» Тут началась суматоха. События развивались совсем не так, как предполагали устроители назидательной акции. Человечек, осознав сказанное распятым, задергался, не зная что предпринять, потом закричал по-немецки про русских свиней. Затем приказал одному из конвоиров ударить нашего солдата прикладом в живот. Тот выполнил указание точно, но без энтузиазма, когда он занес винтовку для следующего удара из наших рядов раздалось: »Держись, браток, мы с ними поквитаемся, отомстим за тебя!» После этих слов вся колонна загудела... Немцы напряглись и начали палить в воздух. Внезапно на площадь выехала машина и резко остановилась перед деревянной звездой, отгородив таким образом нас от места казни. С водительского места проворно выскочил унтер и открыл заднюю дверцу. Из нее вышел офицер в морском мундире. Властным жестом он подозвал к себе начальника конвоя и что-то приказал. Нас незамедлительно развернули и погнали дальше по этапу, первым пунктом которого окажутся железнодорожные вагоны для скота. Имени замученного фашистами солдата я так и не узнал, а всю известную о нем историю впервые услышал от вас...
         Здесь мы вновь возвращаемся к свидетельству от Маттеуса.
Я выжимал из опеля все, на что тот был способен и что позволяли эти чертовы русские дороги. Гельмут Фон Леманн захотел во что бы то ни стало вернуться в Страдечи и снова увидеть обреченного на ужасную казнь красноармейца. Встречу с начальником штаба Валли он провел на редкость несобранно и безынициативно. Сразу согласился на предложенный подполковником вариант дислокации штаба, в общем всем было видно, что разведчика что-то гложет. Объяснял он свою невнимательность тем, что в данный момент сосредоточен на планировании очень важной разведовательной операции, что это была за операция никто кроме меня, конечно, не догадывался, ну а задавать лишние вопросы в нашем ведомстве, как вы понимаете, себе дороже. Мы покрыли расстояние до деревеньки в два раза быстрее, чем сделали это четырьмя часами ранее. И приехали в самый раз, почти что к бунту русских военнопленных. Когда я заезжал на площадь, наши солдаты уже открыли пальбу в воздух, еще чуть-чуть и они, для того чтобы сдержать толпу, начали бы стрелять в людей. На этот раз я успел сам открыть для шефа дверь. Так положено по инструкции! Он вышел, отдал несколько приказов, и через пять минут у места казни кроме нас, двух охранников распятого и неизвестного нам типа в партикулярной одежде никого не осталось. Фрегаттен-капитан, не обращая внимания на присутствие постороннего, подошел к казненному. На того было страшно смотреть - вся его плоть была истерзана, на теле не было видно ни одного живого места, но воля его, как оказалось, не была сломлена... «Ты жив еще, боец?» - спросил кавторанг, не надеясь услышать ответ. Ответа не было столько, сколько нужно, чтобы понять, что его не будет совсем, но он, тем не менее, прозвучал. Не поднимая головы и не открывая глаз, там уже нечего было открывать, распятый прохрипел: «А, это ты моряк... вернулся... знаю значем вернулся... правду хочешь узнать.... хорошо, скажу тебе правду...» Мой шеф весь насторожился, как ретривер перед командой охотника, и непривычным для себя тоном и голосом попросил, именно что попросил: «Говори, солдат!» «Ничего у вас не получится... духом вы слабы... и сердца ваши не чисты...» После этого он замолчал, наверное, навсегда. Первый раз я видел шефа в таком состоянии, он в миг осунулся, потеряв знаменитую выправку: «Вы кто?» - спросил он штатского. «Я помощник коменданта и переводчик местной комендатуры». - доложил незнакомец. «Очень хорошо! Я, фрегаттен-капитан Гельмут фон Леманн, приказываю вам снять тело казненного и организовать для него достойные немецкого солдата похороны». «Но герр майор строжайше запретил прикасаться к этому пленному!»- возразил помощник коменданта. «Этот идиот своими живодерскими показательными акциями не добьется ничего другого кроме ненависти и желания мстить! Кауфманна сюда!» - начал раздражаться мой шеф. «Он отбыл в Брест в штаб дивизии». «Тогда радиста с рацией ко мне!» - приказал кавторанг. Прибыл радист, но поиски майора в радиоэфире не увенчались успехом. Однако высокопоставленный сотрудник Абвера решил довести задуманное до конца. Был вызван комендант. Нарушить приказание Кауфманна он решился лишь тогда, когда узнал, что распятый уже мертв. Охранять же мертвое тело в его полномочия не входило, однако хоронить унтерменша с воинскими почестями он отказался. Единственной уступкой, которую он сделал кавторангу, было приказание, данное местному жителю, добровольно поступившему на службу в комендатуру, заставить кого-нибудь из деревенских схоронить зверски замученного красноармейца. Полицай привез на площадь трех человек: старика и двух девочек-подростков. Они сняли со звезды тело солдата, положили его на подводу, и дедок, нежно понукая старую пегую кобылу, направил телегу к деревенскому погосту. Нам больше нечего было делать в Страдечах, мы возвращались в Краков в гнетущем молчании, только на выезде из деревни, приблизительно на том же самом месте, где я думал об определенной Фатумом неизбежности нашей победы, мой шеф, горестно вздохув, произнес следующие слова: «И эту войну мы тоже проиграем!» Вот так закончилась эта история. Но память о ней длится и по сей день, что же касается судеб ее участников, то вот что мне известно: Гельмута фон Леманна растреляли в 44-м вместе с его другом Вильгельмом Канарисом по одному и тому же обвинению - заговор с целью убийства Адольфа Гитлера. Другой, самый активный участник драмы в Страдечах Йозеф Кауфманн действительно прошелся по Москве, приняв участие в печально известном, если не сказать позорном (для нас конечно), параде военнопленных, тоже в 44-м. Из плена он не вернулся, говорят в лагере его удавили новые немецкие патриоты. Сожалею, что не могу назвать имени вашего геройски погибшего солдата. Он не назвался, наверное посчитал, что слишком много чести...

Последний вопрос.
     В начале нашей беседы вы обмолвились, что встреча со мной напомнила вам об этом событии.
Маттеус.
    - Верно! Там у стены мне показалось, что вы внешне походите на того солдата, но приглядевшись к вам повнимательнее, я понял, что прямого сходства нет, совпали лишь общие, характерные славянские черты. Извините, если разочаровал вас.


             Свидетельство от военврача Лукина (продолжение)

Вениамин Вольский.
      - Наложил ли какой-нибудь отпечаток на вашу жизнь случай, произошедший в Страдечах?
      «Может это прозвучит странно или слишком пафосно, но эта встреча стала поворотной в моей судьбе. Я постоянно думал об этом солдате, и все совершаемое мной пытался поверять по его поступку. Мне было далеко до него, но я старался. В это трудно поверить, но из плена я бежал трижды и остался жив, правда, после второго раза расстреливали, но не дострелили - пуля, скользнув по грудине, застряла под левым соском. Патроны-то для немцев тоже военнопленные делали, и порох, говорят, и не досыпали и пропорции в смесях нарушали. Свезло! А может и заступник у меня какой сыскался! В последний побег ушел с интернационалом - из пяти стран были люди. Сначала во Франции над обожравшимся гусиной печенкой Фрицем поиздевались, затем в Италии устроили несколько взрывов и хороших поджогов, а к концу войны в Греции обосновались, где и встретили союзников. Потом два месяца фильтрационных лагерей и возвращение домой. В общем и целом, событиями эти четыре года были наполнены, что называется, под завязку, хоть роман пиши, а то целую трилогию «Хождение по лагерям и выхождение из них». Такой вот наложился отпечаток».
Вениамин Вольский.
     - Как вам сейчас живется?
     «Грех жаловаться. Хорошая работа, любимая жена и дети, все как у людей... только...»
Он задумался.
Вениамин Вольский.
   - Чего-то не хватает, верно ведь?
    «Да нет, всего хватает.., а впрочем, наверное можно и так выразиться, но я бы определил свое состояние по-другому: во мне, пожилом уже человеке, по-прежнему живет мальчишеская тоска по настоящему подвигу, мной не совершенному... Я часто, даже слишком часто, представляя себя на его месте, спрашивал: А смог бы ты? И всегда получал один и тот же ответ : Наверное, нет! И вот совсем недавно, после первой нашей встречи я услышал долгожданное : Наверное, да! Но кому теперь это нужно?»
Вениамин Вольский.
    - Мне кажется, что это нужно в первую очередь вам... и мне, и вашей жене и детям, и государству в целом. Я думаю, что если бы все, как вы, стали поверять свои поступки по деяниям лучших наших соотечественников, мы давно бы жили в другой стране.
    «Спасибо, конечно, но я не идеал!»
Вениамин Вольский.
   - А кто совершенен?
   «Может он был?»
Вениамин Вольский.
   - Давайте в это верить!
   «Давайте!»

    Перед тем как предоставить вашему вниманию последнее свидетельство, мы обязаны уведомить читателя о кратком разговоре, состоявшемся между журналистом и Марией Лазаревной накануне ее рассказа.
Александр Скворцов.
     - Дорогая Мария Лазаревна, мне не хочется, чтобы просьба, с которой я к вам обращусь, показалась вам обидной, смешной или глупой. Поэтому, если вы почувствуете хоть малейшее к ней неприятие или затруднение в выполнении, прошу вас безо всякого стеснения сказать об этом, хорошо?
   «Пожалуйста, говорите».
Александр Скворцов.
    - Мы просим вас, для придания всей истории большего ощущения подлинности постараться изложить свою часть словами десятилетней девочки.
     «Вряд ли у меня получится, я ведь уже бабушка, у меня трое внуков...»
Александр Скворцов.
    - Вы часто проводите с ними время?
     «Постоянно! Кто-нибудь из них всегда со мной.»
Александр Скворцов.
    - Замечательно! Вот и попробуйте говорить их языком.
     «Ладно! Я попытаюсь».

                Свидетельство четвертое от Марии (Машеньки).
      Дядька Антипа прибежал в хату к вечеру и сказал нашему дедушке Юзефу, чтобы тот быстрей запрягал Дусю и ехал с нами к церкви мертвяка грузить. И еще сказал, что если не пойдем, Дусю отберут немцы и съедят. Мы сильно перепугались и поехали. Мамки дома не было, она пошла к тетке Анисье за прошлогодней бульбой, поэтому с дедкой поехали мы с Марфушей, сестрицей моей, погодкой..У церкви мы увидели деревянную звезду, а на ней сильно замученного нашего солдатика. Мы с сестрой сразу заплакали, потому что наш папка тоже солдат, и мы не знали, где он сейчас. Деда сказал, чтоб мы прекратили реветь и помогали. Мы не прекратили, но стали помогать. Солдатик был совсем не тяжелый, легче, чем мешок с антоновкой. Мы с Марфушей один раз пытались поднять такой, но у нас ничего не получилось, а дяденьку мы втроем с дедусей очень запросто на подводу положили. Когда мы до церкви ехали я сильно боялась - мертвяк все-таки, а сейчас я сидела рядом с солдатиком и не было страшно нисколечки... Деда все время чего-то говорил про гроб и вспоминал холеру ясну, но мы не слушали. Марфуша все плакала, а я стала дяденьку по голове гладить, как папку, жалко было его сильно. Кладбище у нас недалеко, приехали скоро. Деда Юзя сказал, что пойдет к сторожу просить чтоб гроб сколотил, а мы пока будем ямку рыть. Как он про ямку сказал, солдатик, который мертвяком был, тихо-тихо так застонал, я аж с телеги соскочила. Сестрица тоже. Только дедуся ничего, сказал только, что на площе еще подумал, что не преставился дяденька, теплый был очень. Марфушенька, добрая она у нас душенька, начала дедку трясти, говорить что к фельшару надо солдатика везти, а потом от немца на гумне заховать. Тут дяденька солдат начал чего-то говорить, но мы не слышали. Тогда деда к его голове наклонился, но тоже ничегошеньки не понял. Мы не знали чего делать, а дедушка все по сторонам глядел, опасался, что полицай за нами подсматривает. Но дядька Антипа самый ленивый был на деревне, ему бы только драниками с луком да салом пузо набивать, зубровкой запивать да девчат щипать. Никто за нами не зырил. А потом солдатик заговорил совсем понятно. Сказал, что в яму ему еще рано и что ховать нам его нельзя, опасно очень. И просил еще, чтоб оставили мы его в лесу за кладбищем, а полицаю сказали, что зарыли на погосте. На телегу мы больше не садились. Дедушка взял Дусю в повод и пошли в лесочек. Стащили мы дяденьку с телеги и посадили спиной к сосенке. Тут он нам и сказал: «За папку не бойтесь, живой он домой вернется, только немного увечный», и чтоб мы мамку этим успокоили, пусть, мол, не плачет, слезами не исходит, а потом говорит: «Спасибо вам, добрые люди! Три года еще с малым вам немца терпеть, а там и ваши вернутся, и будет у вас все хорошо. Теперь ступайте и в мою сторону не оглядывайтесь... я посижу еще немного, а там, даст Бог, к своим подамся». Дедушка перекрестил солдатика, посадил нас с сестренкой на подводу и повел Дусю домой. Деда с сестрицей сделали, как дядя говорил, потому что в одной старой книжке тоже было написано, что нельзя оборачиваться, а я обернулась... Над той сосенкой, где солдатика оставили, что-то засветилось очень сильно, как месяц полный в ясну ночь, а потом месяц разделился и две его половинки вниз к дяденьке скатились. Они подхватили его под руки, как мы давеча со старшенькой, и вверх понесли и все пропало, а я подумала, что сплю... Ни дедушка Юзя, ни сестрица Марфушенька ничего не видели, а рассказывать я им не стала, побоялась что засмеют...
      Вот и все что я знаю. Отец вернулся с войны офицером с наградами, но без двух пальцев на левой руке. Говорил, что очень повезло, мина разорвалась в двух метрах от него. Деревню нашу освободили через три года и тридцать три дня. Имени распятого красноармейца мы не узнали, даже не подумали спросить.
Александр Скворцов.
    - У вас все прекрасно получилось, Мария Лазаревна, спасибо вам огромное.
     «Это вам спасибо. Благодаря вам узнала, как все было на самом деле».

     Вот и закончилась эта удивительная повесть. Много вопросов она подняла, на которые мы вряд ли сможем ответить однозначно, но мне кажется, что даже сам поиск ответов на них будет полезен ищущему. Последние вопросы прозвучали на моей кухоньке после третьей поминальной стопки за безымянного героя, и задал их мудрый и наблюдательный Веня Вольский,
    - Обратили внимание на название деревеньки, где он принял муки и страдания свои?
   Переглянувшись с Сашей, мы одновременно произнесли,
   - Страдечи!
   - Символично, не правда ли? Совпадение? Или в этом тоже свой смысл имеется?