Лол, сын Лолы

"Эленор, Огненная Стрела"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I. Лол, сын Лолы

Полуденное солнце палило так нещадно, что становилось трудно дышать. Полог кибитки слабо колыхался в горячем, почти неподвижном воздухе. Усталые лошади шли медленно, тяжело ступая по ссохшейся, твердой как камень земле, и у правившего ими Эльда, двоюродного брата Лола, не хватало совести подгонять бедняг: они ведь не пили со вчерашнего утра, когда путникам на счастье попалась довольно глубокая речка с песчаным дном. Вода в ней оказалась чистой и даже вкусной – хоть она и не шла ни в какой сравнение с той, какую ландэртонцы привыкли пить у себя дома из высокогорных источников, в этом краю лучше сыскать было трудно. Ею наполнили фляги, и с тех пор не встретили больше ни жалкого ручейка, ни захудалого колодца. Все понимали, что воду надо беречь, и никто, включая Лола, не смел делать больше одного глотка за раз. Но глоток этот не мог утолить жажды, и пить хотелось все время.
Лол лежал на полу кибитки, на пропитанной запахом конского пота попоне и, сам истекая потом, думал лишь о том, сколько еще осталось во фляге и когда пройдет час, чтобы сделать еще один глоток. Второе, впрочем, не составляло загадки: Лола, его мать, поставила перед собой песочные часы, дабы никто не потянулся за своей очередной долей раньше положенного срока, и думай не думай, песчаная струйка от твоих мыслей не побежит быстрее. А вот первый вопрос навязчиво лез в голову снова и снова, не давая Лолу покоя: сколько же воды всего осталось во фляге и хватит ли ее хотя бы до вечера, если на пути по этой истерзанной засухой земле акробатам так и не встретится сегодня ни одного источника или колодца? Лол, правивший лошадьми с самого утра и уступивший место Эльду совсем недавно, одурев от жары до того, что дорога перед глазами начала двоиться и троиться, порядком насмотрелся на эту гиблую, пустынную, выжженную солнцем землю и не питал особых надежд. Почерневший, словно обуглившийся вереск, высохшая соломенно-желтая трава, обильно, по-осеннему опаленные желтизной перелески березняка и ольшаника, хоть еще только начинался август, пересохшие канавы и ручьи, и за все утро – ни людского жилья, ни единой живой души вокруг. И на небе – ни облачка.
На память невольно приходили страшные сказки о злом солнце-людоеде, солнце-пауке, которому приносили в жертву лучших из людей, дабы умиротворить и задобрить. Сказки эти рассказывала Лолу его мать, когда он был маленьким. Люди ее рода передавали их из поколения в поколение в память о далекой знойной земле, откуда вышли когда-то их предки, согласно преданию, спасенные посетившими ту землю ландэртонскими мастерами Равновесия от жертвоприношения и привезенные в Ландэртонию на корабле, чтобы влиться в касту Летающих Людей и, смешав свою кровь с кровью древней высокой расы, положить начало множеству славных династий, среди которых род мастерицы Лолы по обеим линиям всегда занимал особое место.
Кровь воинов, поклонявшихся огню и приносивших людей в жертву солнцу, текла и в жилах оставшегося теперь дома Великого мастера Кора, отца Лола, правда, только по материнской линии, но эта стойкая кровь передала ему все признаки материнских предков: и жесткие прямые иссиня-черные волосы, и большой горбатый нос, и выпуклый, совершенно гладкий подбородок, никогда не знавший растительности, и яркие темно-карие глаза, и способность кожи быстро приобретать под лучами солнца ровный бронзовый цвет. Лол же весь пошел в Лолу, свою мать, а в ней черты предков-воинов явили себя с небывалой силой, как будто те вовсе и не вступали в брачные союзы с золотоволосыми и изящными ландэртонскими девами. Уже несколько поколений в храме Равновесия, как именовала каста акробатов свое обиталище, не рождалось людей с такими широкими, рельефными скулами, с такой явственной печатью власти на устах, одинаково умеющих хранить непроницаемое молчание и изрекать непреклонную волю. И лицо Лола, к его четырнадцати годам это уже было видно всем, включая его самого, оказалось мужской копией лица его матери, так же, как и унаследованное от нее имя, и жилистое, легкое, гибкое, невероятно подвижное тело, как будто нарочно созданное для акробатического искусства. Сыну оставалось надеяться, что через мать он унаследовал от предков-воинов и их легендарную выносливость, и до сих пор у него не возникало на этот счет никаких сомнений: ни голод, ни холод, ни усталость не могли вывести его чувства из равновесия. Но только теперь Лол узнал, что такое настоящая жажда и лютая жара, от которой нельзя спрятаться.
Пот ручьями заливал виски, лоб и глаза, пересохшие губы и само горло мучительно слипались, мысли туманились, разум мутился. Лолу вдруг представилось, что дорога и впрямь привела его на родину предков-воинов, и земля под колесами кибитки – та самая земля злого солнца из страшных сказок его детства. Если не полить ее человеческой кровью, небо не даст дождя…
- Так когда, говоришь, ты была здесь? – послышался из угла кибитки голос тети Ланы, матери Эльда, родной сестры Великого мастера Кора, возобновляя недавно прерванный разговор.
- Еще девчонкой, вдвое моложе, чем Лол, с моими отцом, матерью, дедом и дядей Ульбэ, - вполголоса отозвалась Лола. – Я ведь уже рассказывала. Тогда этот несчастный край заливало дождями с весны до осени, все дороги были размыты, мы то и дело впрягались в кибитку вместе с лошадьми.
- Ты рассказывала про свое детское странствие, когда мы еще плыли по морю и с тех пор ни разу не упоминала, что наш путь пролегает по тем самым землям, - заметил Ролэ, муж Ланы, сидевший немного в стороне от женщин, ближе к пологу кибитки. – Или эти злополучные края в самом деле прокляты, или наши жрецы и попутный ветер отправляют нас сюда всякий раз, когда в них случается потоп или засуха.
Он тяжело вздохнул, обтирая рукавом мокрое от пота лицо, казалось, сам смущенный своей слишком мрачной, плохо удавшейся шуткой.
Как он и опасался, его жена шутки не поняла.
- Видно, так оно и есть! – подхватила она. – А если в этих несчастных краях все спокойно, находятся другие, с потопом и засухой, войной и мором, чтобы послать нас туда, дабы мы не соскучились, сидя дома!
- Не кричи. Лол отдыхает, - оборвала Лола строгим, но по-прежнему ровным голосом. – К тому же, если он и не спит, таких речей ему тем более не следует слышать, - голос ее стал еще ниже и глубже, еще ровнее; в нем еще отчетливей зазвучала скрытая грозная сила – чем больше Лола сердилась, тем спокойнее она говорила. – Мы, посвященные, не должны подавать такой пример тем, кому Посвящение еще только предстоит. И неужели наше Посвящение не подготовило нас к испытаниям, которые мы проходим в этих странствиях?
Будучи главой труппы, Лола считала своим долгом поддерживать дисциплину, пресекая всякий ропот. К тому же она действительно думала так, как говорила. Зная свою мать, как никто другой, Лол чувствовал гордость и за нее, и за себя, ясно сознавая глубинное родство и сходство с нею и горячо желая, чтобы это сходство наделило его такой же незыблемой силой. Приятна была ему и материнская забота о его духе, о котором Лола всегда заботилась больше, чем о теле, не то что другие матери. Она никогда не давала сыну поблажек, выражая свою любовь удвоенной строгостью и повышенными требованиями, и хоть это дорого Лолу стоило, он понимал, что именно так мать помогает ему стать еще больше похожим на нее, а значит, любит его по-настоящему сильно.
Тронутый ее любовью, он вдруг перестал думать о воде и мучиться сухостью во рту. Губы его по-прежнему слипались, но это ощущение перестало раздражать, вызывать досаду, будить тревогу, нагонять страх. Ему стало спокойно и легко. Если лежать с закрытыми глазами и не думать о том, что, когда вода кончится, придется умирать от жажды, жажда и жара как будто отступают. А если даже и придется умереть – разве Лол не акробат? Как может акробат, который собирается принимать Посвящение, бояться смерти? Ведь ему придется прыгать через пропасть Гоэ, не говоря уже о других испытаниях, еще более опасных. Без доверия к Великому Духу это невозможно. «Великий Дух, делай со мной все, что хочешь!» - мысленно сказал Лол.
Едва он так подумал, как в нем родилась необъяснимая уверенность, словно кто-то шепнул ему на ухо: «не в этот раз». И предчувствие чего-то нежданно светлого и дивного приподняло в улыбке уголки его спекшихся губ. Все мысли куда-то улетели, словно пыль от дуновения ветра, Лол стал дышать ровнее и глубже и не заметил, как задремал.
Стук копыт по земле не помешал взрослым акробатам уловить, как изменилось дыхание Лола.
- Видишь, какой у тебя послушный сын? – невольно улыбнулась Лана. – Ты сказала, что ему не следует слышать наших речей – и вот, пожалуйста!
- Не удивлюсь, если он притворяется, чтобы твоя душа была спокойна, - не преминул заметить Ролэ примирительно и тоже улыбнулся; голос его потеплел. – Лол чудный парень, и он очень любит тебя. Ты хорошо его воспитала.
Лола помолчала, внимательно прислушиваясь.
- Он не притворяется, - сказала она уверенно. – Он действительно уснул.
- Не мудрено, - согласилась Лана. – Ведь он правил с раннего утра и, верно, успел устать. Пусть лучше спит, хоть после сна в таком пекле у него непременно разболится голова. Только он ни за что тебе об этом не скажет. Лол, как и ты, больше жалеет лошадей, чем себя.
Лола опустила глаза. Лошади были больным местом в ее сердце. Ведь в странствии ее детства, о котором она поведала спутникам еще во время плавания по морю, лошади погибли, и никакие другие лишения тех суровых недель и месяцев не оставили в ее памяти такого глубокого следа. Тогда, будучи ребенком, она пережила первое большое горе, и чувство невольной вины навсегда осталось в ее душе тяжелым осадком. И оно же, это неизбывно горькое чувство, несло с собой воспоминания о безграничном терпении прекрасных благородных животных, об их верности и страданиях, которых люди, любившие их как родных детей, не могли облегчить при всем своем желании – вот что было больнее всего. В сравнении с этой болью собственные невзгоды в самом деле отступали, а пример бессловесных созданий как никакой другой взывал к стойкости. Еще маленькой девочкой и на всю оставшуюся жизнь Лола узнала, что значит не жалеть себя, и научили ее этому не люди. Вот почему ей было так мучительно стыдно за людей всякий раз, когда она слышала ропот и жалобы. А если ее спутники начинали хвалить ее сына, желая тронуть материнское сердце Лолы, это почти всегда было верным признаком того, что пришла минута, когда они уже не могут держать в себе все наболевшее за долгие дни молчания, и ей придется их выслушать.
- Я знаю, ты мечтала о дочери, - робко произнесла Лана, сознавая, что касается сокровенного, почти запретного. – И понимаю тебя! – поспешно прибавила она сочувственным шепотом. – Но вряд ли мать может передать ребенку больше, чем унаследовал от тебя Лол. Ты воспитала его как нельзя лучше, но прежде тебе просто очень повезло с ним. Это дар Великого Духа. И он, как и ты, видящий от рождения…
Лола не подняла опущенных ресниц. Зачем этой женщине понадобилось ранить ее, напоминая о несбывшейся мечте? Лола ни разу не обмолвилась с ней ни словом о надежде своей молодости. Разве Лола не приняла судьбу и не отдала всю свою любовь сыну, как только он появился на свет? И разве мечта, похороненная четырнадцать лет назад, когда-нибудь стояла между нею и Лолом, падая тенью на ее материнское сердце? Слова Ланы прозвучали, будто бы это было так. Неужели Лола хоть раз дала для них повод? Или за ними стояли лишь скрытая зависть и обида? Что ж, пусть говорит дальше.
Увы, это была зависть.
- Видящим легче, чем остальным, - продолжала Лана. – Вы сносите все что угодно с каменными лицами, а когда закрываете глаза, ваши лица светятся изнутри. Вы можете черпать покой в своем созерцании, не задаваясь вопросами и не думая, а мы не можем! Но мы не смеем тревожить ваше бесстрастие своими вопросами, и они терзают нас, терзают сильнее, чем жажда, зной и голод.
В голосе Ланы Лола услышала безнадежную тоску. И она вмиг забыла только что причиненную боль. Она поняла…
- Прости меня, - сказала Лола, и подняв на Лану глубокие черные глаза, прибавила мягко: - О чем же ты хочешь спросить меня?
О чем ландэртонские странствующие посвященные спрашивают видящих, что еще остались среди них? Вопрос всегда один и тот же: Зачем?
«Нас послали сюда нести свое искусство местным людям, а когда мы в последний раз давали представление? Сколько мы уже едем по этим гиблым землям! Кончатся ли они раньше, чем конец придет нам самим? Еды остается все меньше, а вода и вовсе на вес золота! Если мы умрем, то во имя чего и за что? Чего ради мы терпим эти муки?»
Так спрашивала Лана, такие вопросы терзали ее. И Лола, столько дней пытавшаяся уйти от них в молчание и созерцание, должна была ответить. А Ролэ, не дожидаясь, пока она соберется с мыслями, добавил еще, улыбаясь так мрачно и горько, что рот его казался раной, а выходящие из него слова – кровью:
«Чего ради наши жрецы посылают посвященных в дикие неведомые земли? Хотят ли они извести нас под корень или только пробуют на прочность? Не мы первые и не мы последние! И ладно бы лишь мы, акробаты! Наше Посвящение и в самом деле требует терпения и бесстрастия как никакое другое, и мы должны быть готовы каждый день проходить сквозь огонь и воду. Я бы не спорил, если бы мне сказали прямо, что моего Посвящения недостаточно, и я должен подтверждать его в странствиях по Нижнему Миру, весь смысл которых – терпеть лишения. Но что ты скажешь о людях актерской касты? Я спрашиваю не потому, что в моих жилах течет капелька их крови. Все мы знаем, что им достается не меньше, чем нам. За что? Сколько трупп не вернулось домой, скольких посвященных не досчитались обе наши касты?»
Если в ответ на вопросы Ланы еще можно было бы сказать хоть что-то ободряющее, то вопросы Ролы оказались именно тем, чего Лола безотчетно опасалась с первого дня совместного путешествия. Всякий раз, когда она смотрела в лицо этого человека, ей казалось, будто за пазухой у него камень. И вот, это случилось. Теперь промолчать ей было нельзя.
- Ты знаешь сам, - начала Лола, прямо глядя в устремленные на нее с вызовом большие карие глаза Ролэ, - ты знаешь сам, что я не жрица Храма, чтобы отвечать на подобные вопросы. Я, как и ты, всего лишь мастерица Равновесия. Но если ты спрашиваешь, что думаю об этом я, то скажу одно: наш горный дом, наш прекрасный мир слишком мал и слишком обжит нами, слишком уютен в сравнении с миром остальным, который мы прозвали Нижним, миром необъятно огромным и неведомым, без встреч с которым мы бы не стали тем, что мы есть. Если бы ландэртонские акробаты не оказались когда-то в древности на земле наших предков-огнепоклонников…
- Ух ты! Да тут деревня! – вне себя от радости завопил вдруг Эльд во всю глотку. – Мама, отец, тетя Лола! Наконец-то! Настоящая деревня! Я ее из-за леса не увидел, а она уже совсем близко! Сейчас мы в нее въедем!
Эта новость была важнее, чем все на свете.
Обитатели кибитки оживились. Лол приподнялся и сел на попоне.
- Этот горлопан разбудил тебя? – спросила Лола.
- Я проснулся чуть раньше, - признался сын, глядя на нее серьезными, честными глазами, и в глубине их горел огонь.
- Ты слышал, о чем мы говорили? – догадалась Лола.
- Да. И… - Лол опустил ресницы, такие же густые, как у матери. – Если ты мне позволишь…
- Ты хочешь что-то нам сказать?
Лол посмотрел на Ролэ точь-в-точь так же, как только что – Лола, и решительно произнес:
- Знаете, мастер Ролэ, только в странствии Великий Дух дает нам такие дары, которых не может дать, пока мы сидим дома.
Ролэ уставился на Лола, широко раскрыв свои красивые миндалевидные глаза, потом приподнял брови, и вот рот его привычно скривился в своей всегдашней чуть горьковатой усмешке:
- Ах ты, мальчишка!
- Золотые слова, мой мальчик, - тихо и тепло, с затаенной гордостью за сына сказала Лола.
- Колодец!!! – благим матом завопил Эльд, останавливая лошадей. – Тут колодец!
- А теперь сходи-ка за водой, - прибавила Лола обычным своим голосом, каким всегда отдавала сыну распоряжения.
Конечно, за водой должен был идти именно Лол – такова обратная сторона материнской любви. Не раздумывая, он живо нащупал под той же попоной, служившей ему вместо тюфяка, две пустые фляги, ухватил их обе за кожаные ремешки, откинул полог и спрыгнул на землю.


Рецензии