Русская жатва 15

Алёша ненадолго задумался, что-то вспомнил и продолжил:
- Итак, практическая активность земного глагола заключена в его раздвоенности на «есть» и «несть». Она и есть ударная сила родовидового деления, которое в итоге замыкается между образующими квадрат четыре полюса – родовое «есть», видовое «есть», родовое «несть», видовое «несть». В отношении хорошо знакомого нам логического квадрата полюса родового и видового соответствуют оси количества с пределами во всеобщности и частности, а полюса «есть» и «несть» – оси качества с полюсами положительности и отрицательности. Суть здесь в том, что логический квадрат в отличие от онтологического круга крайне разбалансирован в двух принципиальных парах. Во-первых, если родовое, то есть универсальное «есть», то видовое, то есть единичное «несть». И напротив, если «есть» видовое, единичное, то родовое, универсальное «несть».
- Как я понимаю, это коллизия и составила существо схоластического спора между реалистами и номиналистами насчет универсалий?
- Совершенно верно. Похоже, у вас тоже хорошо преподают философию. – Ревниво заметил Углов. 
- Еще бы!
- Логический квадрат напрямик разрезается на вертикаль качественной дихотомии на «есть» и «несть» и горизонталь количественной дихотомии на род и вид. А наискосок, собственно, диагонально квадрат рассекается на реалистическую ось с полюсами родового «есть» и видового «несть» и номиналистическую ось видового «есть» и родового «несть». И отсюда вся распря – если есть одно, то другого нет. То есть, если универсальное есть, то единичного нет, или если есть единичное, то нет универсального. Очевидна, формалистическая выморочность такой казуистической детерминированности. Словом, правды нет ни там, ни сям – уже в католической схоластике поэтому нет Бога. Они там просто дебатировали о форме чисто человеческой субстанции или как диалектической, или как чисто логической, не заметив, что никакого содержания там уже нет. В посттимеевской философии единственным является вопрос – «объективна» форма? и здесь мы имеем такой платоновский извод, или же она «субъективна»? и тогда апологет такой позиции зачисляется в партию аристотеликов…
- Подожди, Алёша, дай-ка мне этой усвоить. То есть, объективность формы – это весь объективный идеализм, который диалектичен?
- Да. От Платона до Гегеля и даже Маркса и Энгельса, который про диалектику природы…
- А субъективность – это субъективный идеализм, где в центре логика, субъект, форма?
- Да. От Аристотеля до Канта. С отпочковывающимся отсюда эмпиризмом. Весь этот материалистический сенсуализм, апология телесной чувственности, уравнительность и идеология социализма – это именно побочный продукт субъективного идеализма с ключевой для него идеологией либерализма… Ну, ладно. Это так реплики в сторону. А я пока продолжу свой анализ, условно говоря, субстанциального квадрата. И вот как раз по способу полярности вертикали логической субъективности и горизонтали диалектической объективности различается вертикаль субъективного отождествления как умозрительного отрицания и горизонталь объективного различения как наличного полагания. И таким образом складывается крест единого глагола из вертикали отождествляющего «несть» и горизонтали различающего «есть». И крест этот есть крест глагольного Закона. И на нем распинается круг именной Благодати во плоти Христа.
Алёша перевёл дух:
- Ну, собственно, событие распятия Христа это символизация вселенской катастрофы изъятия креста Земли из круга Неба. Символ извлечения формы Закона из содержания Благодати. Грамматически это предстает как извлечение креста глагола из круга имени. А арифметически как вычитание глагола из имени: Имя – Глагол. И вот здесь мы и доходим до еще одной части речи…
- Местоимения?
- Да. Вся формула: Имя – глагол = местоимение. В смысле ветхозаветного именования Бога как «Я есть Сущий» это уравнение можно расписать так: «Сущий» минус «есть» равняется «Я». Вообще, Моисеев тетраграмматон – это формула всеобщей истории, её туго сжатая пружина, чье распрямление составило всю историю человечества как историю извлечения Земли из Неба…
- …а языка из-под нёба. – Стремительно добавил Вася.
- Остроумно! – Немного растерявшись, согласился Алёша.
- И глубоко! – Поддержал Валя.
- М-да. И, например, в историко-философском смысле мы имеем следующее соотношение: именное небесное бытие Платона – глагольная земная субстанция Аристотеля = местоименный антропоцентрический субъект Нового времени. Или если всё свести к одним персоналиям, то: Платон – Аристотель = Кант. И забегая вперед, можно предположить, что обратной и искомой формулой было бы: Платон + Аристотель = Христос.
- Да, кстати, насчет христианства. Куда у нас девается всё средневековье с патристикой и схоластикой. Почему от античных Платона и Аристотеля сразу к новоевропейскому Канту?
- Но оно никуда не девается. Схоластику мы же упомянули как ситуацию распри между диалектическими реалистами и логическими номиналистами, которую снимает субъективизм Нового времени. А патристика, особенно, наша православная, не снята и никогда не может быть снята, поскольку она – сияние Христовой правды, никогда не заходящее солнце, чей мистический свет едва выносим для глаз.
- То есть, она остается? Тогда почему её нет в проблемном поле современной философии?
- Так, духа не хватает современной философии. Она всё обсасывает кости, которые давно обглодали Кант и Гегель. Но и, в конце концов, есть же у нас религиозная философия Соловьева и Булгакова.
- Ну, какая-то она больно доморощенная – системности нет, терминология путанная. В ней, как говорит наш профессор философии Введенский, перемешали Шеллинга с молитвословом, и как будто получилось нечто оригинальное. Не могу я всё это читать.
- Надо, Валя, читать. Это же только самое начало. Потом, глядишь, что-то путное из всего этого выйдет.
- Может быть. Но пока это больше напоминает пародию на философию.
- Не согласен. Вот тот же Булгаков нисколько не пародиен в своё критике доминирования этической формы над мистическим содержанием веры. И вот, кстати, в продолжение этой критики и одновременно моего анализа субстанциального квадрата можно сказать, следующее. Итак, во-первых, имеет место доминирование формы над содержанием, во-вторых, этическое перевешивает на логических весах эстетическое. Факт перевеса представляет горизонталь коромысла умозрительных весов как ось арифметической операции вычитания, где реальное содержание – это вычитаемый объект или предикат, условный логический центр тяжести – вычитающее, а разница перевеса – итог изъятия одного из другого. Вообще, перевес – это результат вычитания центра тяжести из объекта. И самое нелепое в том, что субъект как вычитающий, полагая, что остается с сутью, квинтэссенцией, неким экстрактом содержания, на самом деле остается только с самим центром тяжести, как с неким инструментом. Полагая, что мир – это апельсин, из которого следует отжать сок и выпить, и всё дело только в этом, субъект начинает ценить исключительно не апельсин, но соковыжималку, которая ему в этом поспособствовала. Но на кой ляд соковыжималка, когда нет апельсина? – Хмельно вопросил Углов.
- Ни на кой! – Столь ж хмельно согласился Воскресенский. – Выпьем?
- Выпьем!
Друзья выпили. Разговор продолжился. Валя потребовал уточнений:
- Алёша, значит, в этой метафоре апельсин – это всё-таки Благодать, да? А соковыжималка – Закон? То есть, Закон – это только инструмент и форма, а Благодать – содержание, которое способно обойтись без инструмента, но вот инструмент без содержания нахрен самому себе не нужен.
- Ну, да. А человек, ну, там, какой-нибудь Моисей, схватил соковыжималку, как какую бороду Бога, и носится с ней, как с писаной торбой, воображая, что имеет Бога в кармане. Но карман-то его пуст… Вот, кстати, Валя, можно вопрос? А что твой батя в православие выкрестился?
Воскресенский растерялся:
- Что значит «что»?.. Ну, понятно, же!..
- Ну, другие же остались в галуте…
- Да… Ну, я не знаю… Ты спрашиваешь, насколько он был искренен в принятии этого решения, а не то, что бы только хотел, чтобы его сын учился в университете? Но какое это значение имеет для твоего отношения ко мне? Я полагаю, ты достаточно убедился в том, что я христианин… 
- Но понимаешь, Валя – ты, конечно, извини, что лезу в душу да еще по пьяне – ты здесь уже оказался в инерции, заданной отцом, то есть как бы на оси причинно-следственной связи…
- Да. Понятно. – Кивнул Воскресенский. 
- Поэтому и спрашивается, в чём был начальный импульс?
- То есть, как сын, я должен ответить за отца?
- Мг.
- Ну, что ж отвечу. Я думаю – он всё-таки поверил. – С нажимом в голосе открылся Валя.
- Поверил?! – Довольно переспросил Алёша.
- Полагаю, да. Несмотря на все прагматичные преимущества выкрещивания, всё же негативное ощущение от как бы предательства «веры отцов» превозмогло бы их все.
- Согласен. Никакие преимущества в воображаемом будущем не искупят реальность прошлого.
Собеседники надолго замолчали. Прежний предмет разговора, как казалось, был исчерпан, а новый не находился. Через время Воскресенский вдруг с интригующим воодушевлением взглянул на приятелей и воскликнул:
- Слушайте, а давайте рванем в Питер. У нас на днях поэтический концерт Александра Блока! В Драматическом.
- Блока?! – Восхитился Углов. – А что? Пожалуй, можно!
- Решено. И Агошкина возьмем! Поедешь, Вася? Ты в Питере бывал?
- Давно. Когда маленьким был. Ничего не помню только.
- Ну, ладно. Надо уже по домам расходиться. Ты куда, Валя?
- Я на Пресню, к тетке. Выделила мне угол.
- А ты где остановился?
- Я тоже у родственников отца. Только не знаю – найду ли? Ночь уже всё-таки. Темно. Но у меня их адрес записан.
Углов схватил бумажку с буквами и цифрами, глянул и деловито пояснил:
- У! Да это недалеко. Я тебя провожу. А тебе, Воскресенский, надо ловить извозчика.               
Молодые люди рассчитались и вышли в московскую ночь.                               
***
Через пару дней ребята встретились на Николаевском вокзале. Петроградский поезд уже стоял и принимал в своё полупрозрачное нутро пассажиров. Некоторые из них, покидав багаж, вновь выходили на платформу, чтобы еще немного побыть с провожающими. Бросалось в глаза большое количество людей в военной форме. Слышались крики поисков, клятвы обещаний, стоны расставаний. Приятели заняли свои места в вагоне 2-го класса. Когда железная махина застучала, закачалась, помчалась, заставив нервно скакать и мелькать в основном косную и малоподвижную природу, Валя предложил оживить  рутину езды разговором, начав его вопросом:
- Слушай, Алёша, а вот в случае с этой крестообразной конструкцией закона, мы можем обозреть его действие более-менее наглядно?
- То есть, где то поле, в котором функция закона срабатывает воочию?
- Мг.
- Изволь. – Принял Углов и изготовился для долгой речи:
- Есть такое поле. История государства Российского. Здесь все три элемента креста закона последовательно выделились в череду трёх эпох русской истории – Киевско-Новгородской Руси, Московского царства и Российской империи с соответствующей формой государственности. Поскольку суть государственной формы сводится к источнику власти, различие государственных устройств определяется его различным субстанциальным наполнением. (Но в перспективе некой зеркальной симметрии, где стороны меняется местами. Что это означает – я потом поясню.) – В скобках пояснил Углов.
- Итак. Для языческого сознания Киевской Руси таким источником является мистическое всесилие материнской Земли. А её культ – основа и мера всей языческой архаики. Ключевой координатой власти Земли-матери выступает горизонталь экономической собственности. В этом случае властвовать – это непосредственно распоряжаться объектом как своей собственностью. Языческое сознание синкретично не различает от экономического пользования-потребления вещи юридическое право на её владение. Это, как у Гегеля, который различает непосредственность наличного созерцания и умозрительную опосредованность воображающего сознания, уже не нуждающегося в простом наличии вещи перед глазами. Здесь иметь значит иметь ввиду, а присвоить значит просто «положить глаз». В этом смысл отправлений власти в функциях «смотра», «присмотра», «пригляда», «блюдения» как наблюдения и так далее. А еще с этим связано различие от потребления труда. Потребление господствует над вещью непосредственно. А труд вводит в это господство свой собственный субъект. И это не значит, что языческая экономика власти не знает закона. Здесь закон заключен в самой вещи как объекта владения. Он еще не абстрагирован в пользу умозрительной ценности. Но, тем не менее, уже представлен в качестве закономерной конечности своего носителя. Поэтому так важен собственнический момент династического наследования государственной власти как какого-нибудь куска земли. Да, власть, как и всё остальное, в могилу не унесешь, но обидно будет, если дорогая для тебя вещь власти достанется чужим людям. И поэтому наследование, которое требует равного разделения между наследниками. А дальше самым логическим образом раздробление на уделы, междоусобицы и распад государства Киевской Руси. В средневековой Европе то же самое.
Алёша прервался, о чём-то задумавшись, посмотрел в окно и смущенно продолжил:
- Я немного не с того начал. Раз речь идёт о законе, надо начинать со всего масштаба реальности. И опять же ключевым образом здесь оказываются весы как символ равновесия и справедливости. В масштабе мира эти ценности соотносятся со всей космической гармонией. А значит весы – первичный образ мира. Элементы весового механизма проявляют крестообразную конструкцию закона. Первым из них выступает горизонталь коромысла. Вообще, коромысло – это и есть горизонтальная проекция мира. Само двусоставное слово «коромысло» достаточно говорящее. Корень «коро» восходит к «кругу». Например, кора – это то, что окружает стол дерева. А второй корень соотносится с глаголами «промышлять», «творить», «совершать». То есть, коромысло, «кругомысло»  – это то, что совершает, делает круг. Но делая круг, двигаясь по кругу, само оно, естественно, кругом не является. Горизонталь – это лишь производное от круга. Горизонталь – это первая абстракция-рефлексия от круга бытия. Однажды круг мира теряет покой, приходит в дисбаланс, и тут же, горизонтально проецируясь, распадается на противоположные края коромысла. Как минимум надвое, например, на пару Адама и Евы. Какое-то время, по сути, целая эпоха уходит на то, чтобы осознать, что коромысло со своих противоречивых концов уравновеситься не способно. Поскольку, взирая с колокольни своего конца, крайность не способна обозреть целое. Поэтому следом земную горизонталь противоречия пары видных, а значит, видовых концов весового коромысла пронзает небесная вертикаль их отождествления посредством умозрительного рода. Посредническая вертикаль стрелки весов отвлекает способ наличного равновесия в пользу способа его демонстративной логической индикации. Весы получают как бы надстройку. Я вот тут, кстати, с Марксом согласен, что реальная горизонталь – это, действительно, базис, а символическая вертикаль – это надстройка рефлексивной по отношению к своему объекту оценки. А значит, Ницше сюда же. Вертикаль – это уже вторая абстракция от круга бытия…
- Будет и третья? – Догадался Валя.
- Будет. – Пообещал Алёша. – Но сначала со второй абстракцией. Вертикальная инициатива горизонтального равновесия производит разрыв на два порядка его достижения. Первый порядок заключается в непосредственном количественном метрическом равновесии сторон – «баш на баш», «зуб за зуб». Второй же порядок полагается как предварительная форма условной возможности достижения равновесия. Это когда торговка на рынке, прежде чем взвесить кусок мясо на безмене, устанавливает  изначальное показание его стрелки на нуле и обязательно демонстрирует это показание  покупателю. 
- Мг. То есть, в этом случае важно не столько конечное показание безмена, сколько начальное.
- Да. И априорная адекватность вертикальной правильности превосходит апостериорную наличность  правильности горизонтальной. Предварительная условность так называемого начального показания весов задает приоритет вертикального права как порядка  формальной условности перед горизонтальной правильностью содержательного равновесия.
- Мг. Отсюда условная, символическая форма возможности равновесия определяет эмпирическое содержание его реальности.
- Да. юридическая форма определяет экономическое содержание. Вертикаль стрелки весов восходит вверх, к небесам, и отсюда же он вначале черпает мистическое право на свою легитимность. Смесь подобного мистицизма с некоторой рациональностью и дает нам так называемую диалектику в духе Платона. Начиная с его политической теории, помазанная небесами вертикаль государственных весов перекачивает содержание мистического права, харизму в горизонталь гармонизации социальных отношений. В нашем случае этому порядку соответствует средневековая государственность Московского царства. Делегируя свои высшие полномочия царю-помазаннику, божественное небо опосредованно уравновешивает хаотичность человеческой земли.
Углов прервался, чтобы попить чаю, и снова заговорил:   
- Но еще через эпоху практика отправлений властных функций доходит до того, до чего политическая теория дошла почти сразу.
- В смысле различия Аристотеля от Платона?
- Именно. Наперекор мистической диалектике Платона, возведшей формальную вертикаль к небесам, Аристотель обнаруживает, что другим своим концом она упирается в абсолютный рационализм логики как порядка доминирования человеческого субъекта над мировым предикатом. Его основание – в прикровенно заданной Платоном еще в «Федоне» включенности формального центра равновесия формальной вертикали и содержательной горизонтали внутрь исключительно вертикали. Аристотель именует эту включенность субстанцией, а его новоевропейские ученики спустя эпоху средневековья назовут её субъектом в определенности Я. И в отсчете от него возникает уже новоевропейское государство Нового времени с источником власти не в народе, как декларативно заявляют его теоретики Гоббс, Локк, Монтескье, а в самой субстанциальной исключительности Я.
- И отсюда «государство – это я» Людовика XIV.
- А для нас отсюда абсолютистский произвол Петра I, учреждающего Российскую империю со столицей в совершенно новоевропейском Петербурге, с вертикалью чиновничьей бюрократии, «Табели о рангах» и всего прочего, что максимально отличило новое государство от Московского царства. Но поскольку сила мистической инерции оказалась велика, рациональная форма Российского государства за двести наполнилась сакральным содержанием. И если с Петром Первым никак не вяжется образ царя-батюшки, то вот к его прапрапрапрапраправнуку Николаю Второму он уже вполне применим. Что случилось? Почему в Европе государство последовательно прошло путь своей десакрализации и формализации, доведя средневекового короля до американского президента, британского премьер-министра, германского канцлера?
Алёша сделал паузу, попивая чай и начал отвечать на собственный вопрос:
- Я думаю, что дело в том, что заданный 300-400 лет назад в новой Европе либеральный проект попытался уравновеситься в России с предшествующей ему ситуацией консервативной традиции.
- А что – не получается? – Спросил Воскресенский.
- Не понятно. Всё так запуталось. Здесь надо как-то копнуть поглубже. К самим истокам. К Платону и Аристотелю. Чтобы дать им договориться. Вот я прекрасно понимаю, что происходит на Западе. Там десакрализация государственной формы идёт на путях её демократической коллективизации под верховенством закона, уравнивающего всех перед собой. Буква закона гордиться своим равнодушием к страстям благодатного духа. Таким образом, возникает пресловутое светское государство. И в этом мы видим соблюдение рациональной аристотелевской справедливости. И вправду дико противно, когда банальный грабёж крестьянина или рабочего посредством сословного превосходства прикрывается лицемерной демагогией о том, что на всё воля Божья. И прежде всего этот рациональный протест обусловило наступление индустриального капитализма, взломавшего традицию сословной иерархии и консерватизм феодального как бы социализма, основанного на аграрной экономике. В чём здесь дело? И я думаю, мы здесь далеко не уйдем от выводов Маркса. Индустриальное производство автономизирует  человека от ключевого обстояния в виде привязке к Земле в её священной связи с Небесами. Такая автономизация созидает рационального субъекта Нового времени. Вообще, можно сказать, что противоречивый состав человека – это аграрная жизнетворная причастная душа + индустриальное смертоносное автономное Я. И в Новое время индустриальное городское Я возобладало над аграрной деревенской душой, поскольку, по Гоббсу, «homo homini lupus est». И индустриальная буржуазия, осознав превосходство закономерной смертоносности над благодатной жизнетворностью, то есть смерти над жизнью, потребовало революционной отмены институтов средневекового государства, пригодных лишь для аграрной аристократии.
- Значит, сначала возникшая промышленная революция потребовала для себя революции культурной?
- Скорее всё вместе. В либерализме Нового времени удивительно совпали индустриально-буржаузный прогрессизм и архаика ветхозаветного законничества по слову Булгакова. Новоевропейский либерализм заново переписал иудейское законничество, выдав его трансцендентальную  версию. Поэтому новая редакция его конфликта с христианством. И вновь распинается Христос, вновь льется кровь. Буржуазная революция Закона нуждается в крови помазанников Божьих. Кровь обезглавленных английского Карла I, французского Людовика XVI обильно смазала жернова соответствующих революций… Вообще, я очень боюсь, что кровь и здесь прольется. Тем более, что уже это было – и Павел I, и Александр II, и Александр III… Потом полная рациональная десакрализация всех форм вплоть до отмены, вынесения за скобки всякого сакрального содержания. В своём законническом высокомерии форме важно доказать, что нет никакого содержания. «Всё есть форма».               
- Но не у нас. В России вознамерилось поискать баланс между рационально  коллективной формой и… чем?
- Трудно сейчас сказать… Дело в том, что как бы том не было, но вера – это личное дело, потому что она дело свободного выбора. Опять же не мы это придумали. Так оно Богом устроено.
- Но тогда здесь есть мало, на что надеется. – Грустно поделился скепсисом Валя. – Народ-то вон какой зависимый.
- Не знаю. Я верю. Верю в такую революцию Благодати. И, конечно, она должна быть бескровной. Если упадет хоть одна капля крови или слезинка ребенка, то всё – пиши: пропало.
- «Революция Благодати»? По-моему, это противоречие, «деревянное железо» какое-то. Нет?
- Почему? Не противоречивей, чем у Маркса. Вот та же социалистическая революция – где здесь логика? Вот буржуазная революция – она абсолютно логична, поскольку, отменяя весь средневековый мистицизм, делает авангардом истории агентов капитализма, ведущих человечество к индустриальному раю на земле. И здесь всё закономерно. Поскольку в центре оказывается Я с персональным тетраграмматоном и исключительной нацеленностью на выгоду. А социализм – это опять же мистика коллективного блага. Пусть только и экономического, но обязательного коллективного.
- Ну и что, что мистика?! Мистика же нужна!
- Ну, главные-то основания мистики отменяются, как то – Бог, бессмертие, вечность.
- И что?
- А то, что ничего не получится, если по Марксу.
- А почему же это так привлекательно?
- Я думаю, всё дело в том, что марксизм – это контр-модерн.
- Контр-модерн? А это, что такое?
- Преодоление буржуазного капиталистического модерна. Непризнание его безальтернативности. Конечно, только частичное. Что здесь признается? Железная логическая необходимость смертоносной формы. К этому относятся государство, индустрия, рынок, деньги, конституция, демократические институты, независимый суд. Всё это должно пребывать в коллективной собственности. А далее спрашивается, что остается по ту сторону от формы? Содержание. И вот тут важна приватность, частность и свобода…
- Значит, водораздел проходит не между политикой, которая в коллективной собственности, и экономика, что в частной, а как-то иначе?
- Водораздел, прежде всего, проходит внутри самого человека, деля его на содержательную бессмертную небесную душу и формальное смертное земное Я. И соответственно отсюда – то, что смертоносно, пребывает в демократически коллективной собственности, а то, что жизнетворно – исключительно в частной.
- Коллективизация смерти и приватизация жизни. – Неожиданно вывел Агошкин.
- Видишь, Валя, какая простецкая формула. – Восхитился Алёша. – Даже не самый искушенный паренек сходу уловил.