Квинтовый круг

   Он увидел её в неосвещенном углу бунгало.
   Её – сказано слишком сильно. И вообще, всё было не так. Просто в углу бунгало тихонько запели, и он почувствовал аромат чьих-то слёз.
«Нет, это не зудиллы. Они все на плато. К тому же чего ради им плакать в такой прекрасный солнечный день, – подумал он и увидел неопределенно-быстрое движение у самой стены: взмах чёрной шали. – Нет-нет, это не зудиллы... Наверное, это пришли к Моле. Гости с континента. Дома его, конечно, не застали, вот и расстроились».
  – Кто здесь? – доброжелательно спросил он на языке пурпурных кротов. – Вы, я полагаю, пришли к Моле?
   И подумал с тайной надеждой: «А вдруг... вдруг этому нечаянному визитёру нужен
парус?!»
   Чёрный шелк пошёл рябью, и пение смолкло.
   – Кто здесь? — не на шутку встревожился он.
   Чёрный шёлк опустился, обнажив новую завесу, такую же чёрную, как и первая, и
из-за неё показался синий-пресиний подозрительный глаз.
   «Ай-ай-ай, какой синий глаз! Откуда бы ему взяться здесь, на плато?» – пролетело в голове.
   – Ну и долго мы будем играть в молчанку? — спросили из-за шёлковой преграды.
   – Да-да, конечно, для меня все это так неожиданно!.. Присаживайтесь к столу,
сейчас будет кофе.
   – Давно бы так, – смилостивились за кисеёй. – Впрочем, я лучше постою.
   Он поставил кофейник на плиту и подумал: «Вряд ли за парусом... И зачем,
скажите на милость, весь этот маскарад? – И ещё подумал: «Какой синий глаз!..»

   Большую часть своей долгой жизни он провел на этом благословенном плато. Он пришел сюда ранним утром, слегка задыхаясь от недостатка кислорода, и увидел бунгало, далёкие горные пики в розовой дымке, звезду Иштар, заблудившуюся между ними, и миниатюрное озеро, в котором всё это отражалось.
   – И я в Аркадии, — улыбнулся странник, вынул из нагрудного кармана зудиллу и подбросил её высоко вверх.
   За время, пока он был в пути – брёл по зыбучим барханам, продирался сквозь заросли сельвы, карабкался по древним каменистым тронам, зудилла страшно обленилась в уютной темноте кармана и поэтому проснулась не сразу, а лишь достигнув точки апогея.
   Там, в прохладной и чистой вышине, она вспыхнула зеленоватой искрой, и утренняя звезда Иштар поблекла в её блеске и исчезла с небосвода.
   – Зинн–на! – зазвенело в горном воздухе, и зудилла понеслась по прямой к скалистым уступам, оставляя за собой светлый трек, золотую нить, сплетённую из утренних лучей солнечного света.
   "Отлично, климат вполне подходящий", – обрадовался он и услышал новый звук, терцией ниже, по такой же звонкий и чистый: золотистый трек распался, образовав победное V.
   Зинна, согретая солнечным теплом и движением, разделилась надвое, давая начало новой семье зудилл.
   «Всё впереди, жизнь моя только начинается, и будет она ещё очень долгой, возможно, вечной», – подумал он, улыбнулся, но что-то на самом дне его серых глаз осталось неподвижным, и эта неподвижность разоблачила одинокого человека на краю горного плато, а улыбка получилась чуточку горькой, горестной... И даже почти безнадежной получилась эта улыбка. Будто бы мысль о новой жизни причинила ему тайную боль.

   Его детство совпало с началом эры солнечных яхт.
   В ночь Большой Регаты причудливые паруса распускались под солнечным ветром на полнеба, словно исполинские цветы, маки и амариллисы, словно глубоководные фосфоресцирующие медузы. Яхты торжественно плыли в сторону Луны, и его маленькое сердце летело вслед за ними.
   Яхты совершали манёвр – слезы восторга застилали ему глаза.
   «Когда-нибудь!.. Когда-нибудь...» – шептал он, вращая бронзовую оправу астрономической грубы, и вглядывался в ночное небо неутомимо и страстно, словно надеялся прочитать там про своё будущее.
   «Патти Лу» – так называлась яхта, на которой он впервые в своей жизни выиграл главный приз Большой Солнечной Регаты, и с того дня, с той ночи, начался его солнечный марафон. Яхты и всё связанное с ними: постоянный риск, изнурительные тренировки, погоня за скоростью – стали смыслом его существования. Он без устали изучал технику управления солнечными парусами, изобрёл массу новых приемов лавирования, значительно усовершенствовал такелаж, приручил зудилл...
   Вид солнечных парусов стал ему привычен и слёз восторга больше не вызывал.
   Четыре раз подряд он выигрывал Большую Регату, но однажды с неприятным удивлением и как-то вдруг понял: ничего ему догонять не нужно, это ему неинтересно, а его иступленная одержимость солнечными парусами есть лишь странный каприз, а возможно, и болезнь.
   В ту майскую ночь стартовый бакен №4 пустовал – «Новая Патти Лу» на старт не вышла. «В чём дело? – спрашивали друг друга люди, глядя в весеннее небо. – Что могло с ним случиться?.. Впрочем, он всегда казался нам странным парнем, этот молчаливый чемпион».
   «Новая Патти Лу» на старт не вышла, но её не было и в эллинге, он был гулок и пуст. И подозрительная эта пустота имела простое, и даже банальное объяснение: «странный парень» оказался не таким уж странным, более того, быть может, первый раз в жизни он повёл себя весьма нормальным для молодого, здорового человека образом: купил бутылку ананасового ликёра и пригласил тёмнокожую Офенизию покататься на его яхте в Лагуне Грёз.
   – Ха-ха-ха! – громко рассмеялась красавица на рассвете. – Вот уж на кого не могла бы подумать! Да какой же ты, скажи на милость, чемпион?! Неврастеник ты, а не чемпион, мой милый!
   С этими словами она зажала под мышкой сумочку и, яростно вращая крутыми бёдрами, поспешила на службу.

   Деление прекратилось: шестьдесят четыре зудиллы метались как угорелые между горными пиками, и на озёрное зеркало оседала невесомая ткань солнечного паруса.
Он оторвал клочок огненной материн, тщательно его обследовал и вздохнул удовлетворённо.
   – Зинна! – негромко позвал он. Золотая капля упала с неба на его ладонь, лоскуток, подхваченный неведомой силой, порхнул с руки и полетел в направлении норд- норд-ост, в сторону континента.
   – Вот и всё, – со вздохом печали и облегчения сказал он, – теперь я один...
   – Миль пардон, – гулко ответило плато, почва у его ног вспучилась, и из кучи
каменных обломков блеснули тёмные очки.
   – Это я, хозяин, – с трудом переводя дыхание, сообщил крот. – Скальная порода, чёрт бы её побрал, еле пробился.
   – Как ты меня нашёл?!
   – Слухами земля полнится, – неопределенно объяснил Моля, – язык до Киева
доведёт, это уж как водится. Ну что, капитан, будем осваиваться?
   – Эй, вы что, заснули? – послышалось из гостиной.
   «Ничего себе, воспитаньице!» — подумал он, поставил на поднос кофейник, кувшинчик со сливками, коробку ванильных помадок и толкнул дверь носком ботинка.
Она сидела в кресле и сквозь узкие прорези полумаски рассматривала его в упор. Ломкие руки неизвестной красиво выделялись на тёмном фоне платья, сплошь в блёстках и серебряных звёздах. Над чистым лбом покачивался траурный бант, вплетённый в локоны какого-то безумно-розового цвета. Вокруг кресла по полу были разбросаны уже знакомые ему шёлковые шали.
   – Ну чего вы стали как истукан, садились бы уж, – гостья как ни в чём не бывало развернула побитый молью веер из страусовых перьев, непринужденно им обмахнулась и завершила твёрдо: – Я вам велю: садитесь и представьтесь мне наконец!
   – Как вас зовут? – голос его дал дребезг: «Ночь!.. Передо мной сидит Ночь! Я
чувствую её запах. Боже, боже, я прожил целую жизнь, а она не изменилась ни на
йоту...»
   – Ишь, какой хитренький, «как вас зовут»!.. – засмеялась она. – Я же первая
спросила! А вы и не помните.
   Он опустил поднос на стол, стоял в замешательстве.
   – Сейчас скажете, имена – такой вздор, такая формальность!
   – Почему же вздор, в детстве родители называли меня...
   – А вот как тебя в детстве называли родители, вот это как раз и есть самый что
ни на есть вздор!
   «Вот как? – внутренне усмехнулся он. – Мы уже и на «ты»?.. Очень мило».
   – Вздор и вздор! Извини-подвинься, но каждый должен выбрать имя по душе – САМ. Такое важное дело ни в коем случае нельзя передоверять кому-то, а то может получиться чёрт знает что! Как бы тебе поправилось, если бы я стала называть тебя... Филарет?
   – Красивое  имя, – деликатно сказал он. – Классическое.   Но уж слишком обязывает: «любящий добродетель»! Если говорить откровенно...
   – Не надо никаких «если», и так всё ясно. Впрочем, мне кажется, я бы смогла подобрать тебе что-нибудь подходящее. Какое-нибудь симпатичное, не очень обязывающее, но звучное имя... Минутку, одну минуточку, оно так и вертится у меня на языке!
   Она окинула его быстрым взглядом с ног до головы, будто портной, прикидывая, хватит ли отреза на костюм, ткнула в щёку пальчик, забормотала под нос невнятную чепуху.
   – Черви козыри у нас, бубны были в прошлый раз, – разобрал он. – Серый хвост и длинный ус... Вот именно! Вот именно!
   Она плеснула руками, озаботилась на мгновение какой-то мыслью и произнесла с тревожной интонацией и словно спрашивая: – Перегринус?..
   – Перегринус! – вскричал он. – Я вспомнил! Вспомнил! Меня зовут Перегринус!
   – Вот видишь, как я угадала, – улыбнулась она, но как-то безнадёжно улыбнулась.
   – Как тебя зовут? – прямо спросил он и заглянул в косые прорези полумаски.
   – Что это за твари на плато? – она повернулась к окну. Она избегала его взгляда.
   – Это вовсе не твари...
   – Ну ладно, пусть не твари... Это шмели?
   – Нет, не шмели. Это зудиллы.
   – Зудиллы?! Какие еще зудиллы? Что они там затеяли, эти зудиллищи?
   – Они ткут парус, Ночь.
   Она вздрогнула и живо обернулась.
   – Кто-то сказал «ночь»? Или мне показалось? Что еще за «ночь»?
   – Тебя зовут Ночь, ведь, правда?
   – О! Меня, оказывается, зовут Ночь! Спасибо за приятную новость! – фальшиво
рассмеялась незнакомка. – Никогда не слышала такого  имени. Ночь, к твоему сведению, время суток, вот так-то. А меня зовут... Дертье. Дертье Эльвердинк.
   Дертье Эльвердинк засунула за щёку сливочную помадку, всю целиком, плеснула в чашку кофе и стала прихлебывать через край с тем особым звуком, который производят дети.
   – Я приберу, – сказал Перегринус.
   – Угу, – кивнула Дертье и проглотила помадку. – Будешь умницей. Только поторопись: ужас как хочется прогуляться.
   Он поднял с полу шаль и ощутил приступ острого разочарования: прекрасная виссоновая шаль оказалась сплошным обманом, собственно, никакая это была не шаль, а кусок обыкновенной марли, выкрашенный в чёрный цвет анилиновой краской неровно и с массой белесых потёков.
   Но тогда... тогда...

   Она возникла в дверях бального зала – олицетворение новогодних надежд в чёрной полумаске. И его зоркое сердце узнало её тотчас. "Успела!.." – прочитал он по её губам.
   Она разжала пальцы, и невесомая волна упала к замшевым туфелькам, и вспыхнули на чёрном шёлке шитые серебряной нитью очертания созвездий: Льва, Близне¬цов, Девы и Рыб.
   «Ночь!.. Это пришла Ночь... Наконец-то». Внезапная слабость охватила колени, а кисти рук похолодели.
   Ночь коснулась рукой волос, матовых, оттенка голландской сажи, поправила полумаску на победном носике и двинулась на шутов, мальвин, матросов и домино, но так величаво, будто не она пронеслась, подобрав подол длинного платья, по ступеням парадной лестницы, будто не она прошептала, даже не отдышавшись, разоблачительное «успела».
   Глаза эффектной маски блистали в косых прорезях негодующе.
   «Почему?! – говорили эти негодующие глаза. – Почему все молчат?! Все эти пастушки и мушкетёришки в картонных шляпах... Почему они не приветствуют меня – Ночь?! Они что, ослепли? Не видят разве, как изящно моё платье? И что сшито оно из настоящего шёлка? И как точно я выдержала конфигурацию созвездий. Но, может быть, они просто не знают, как это трудно – вышивать серебряной питью по настоящему виссону...»
   Она поплыла по залу, пастушки заволновались и раздались, опасаясь наступить на край длинного, до полу, платья повой маски. Никто не хотел прослыть увальнем и невежей. Никто не умел отличить крученого виссона от копеечной тафты.
   Объявили вальс. Неуклюжий рыцарь подошел к ней, бряцая жестяными латами, забубнил в забрало, и Ночь отрицательно покачала головой.
   «Молодчина!» –  обрадовался Перегринус и увидел, как худенький, ловкий сарацин обнял её за талию. И её улыбку, благодарную и чуточку надменную, тоже увидел.
   – Я не могу ждать... – говорил Перегринус и сбивался. – Когда надеешься на случай...
   – Но ведь белый танец, – смеялась Ночь, – понимаете, белый! Приглашают дамы.
   – Почему вы отказали рыцарю?
   Всё оказалось очень просто: она боялась порвать свое платье о рыцарские жестянки. Бедняга рыцарь!
   – Вы правильно поступили, – убеждённо произнёс Перегринус. – Ничего страшного, переживёт. Не дай бог, зацепились бы за какой-нибудь крючок! Такая бездна труда пропала бы даром...
   Она согласно кивала головой и вдруг сказала:
   – Вы ведь не откажетесь потанцевать со мной, мой кавалер?
И раздался аккорд, быть может, самый счастливый звук в его жизни.
   – Никак не могла предположить, что вы такой мастер. Должна признаться, аргентинское танго – моя страсть. Сколько фигур вы знаете?
   – Все существующие! – пылко воскликнул он. – Я окончил полный курс по классу аргентинского танго.
   – Непременно обучите меня этим тонкостям.
   Подошла рыженькая пастушка с корзиной цветов, стрельнула бойкими глазками с прозеленью. Он выбрал бессмертник.
   Ночь укрепила сухой цветок над маленьким ухом, тоном взрослой женщины сказала:
   – В первый раз мне дарят бессмертник.
   И среди чёрных локонов её прически Перегринус увидел одинокий светлый завиток.
«Доминантная прядь, – подумал он. – Только почему она розовая, а не седая? Разве такое бывает?»
   Ночь запустила руки в складки наряда, нащупала что-то и протянула ему амулет –  осколок голубого опала на ремешке из сыромятной кожи.
   – Возьмите. Это вам. На память.
   – Разве мы расстаемся? — встревожился он.
   – Зачем же расставаться. Просто старинный обычай – делать подарки под Новый год.
   – Мне бы тоже хотелось сделать для вас что-нибудь приятное...
   – Принесите бутылочку лимонада из буфета, ужасно пить хочется.
   Предчувствуя нехорошее, проклиная свою нерасторопность, он устремился по лестнице вверх, а навстречу ему из дверей зала пёрло человеческое тесто, охваченное каким-то горячечным брожением. Давление задних рядов порождало затор, хотя было совершенно очевидно, что никаких рядов вообще не существует, а в дымной темноте зала происходит нечто, совсем не предусмотренное, так сильно испугавшее всех этих людей. И вот они рвутся наружу, прочь, чтобы избежать... спастись.
Тесто вспучилось, прорвало затор, полилось по лестничному маршу, и широченная парадная лестница была ему тесна.
   Перегринус привстал на высокую базу колонны, через обезумевших от напряжения и страха людей заглянул в зал и увидел новогоднюю ёлку, огромную, в два этажа высотой, искусно собранную из небольших еловых деревьев уже внутри здания, в этом прекрасном зале с толстыми колоннами, наряженную, словно языческая богиня, и... объятую жарким пламенем – от мощного основания до сверкающей звезды под лепным потолком!
   По просцениуму метались фигурки в серых гимнастических трико. Отталкивая друг друга и отчаянно жестикулируя, эти гимнасты или мимы пытались распугать пожарную кишку. Откуда-то из-за кулис ударила мощная струя воды. Один из них упал, и лицо его искривилось от боли. Вода хлестала через рампу прямо в зал.
   Ужасная картина пожара открылась Перегринусу во всех подробностях: с поразительной ясностью он увидел, как массивная звезда из синеватого хрусталя, последнее украшение ёлки, потеряла форму, съёжилась и повисла огромной слезой на самой верхушке погибающего дерева. Дружно занялись шторы. Но вот что было странно: в невообразимом гаме, который производила пьяная от ужаса толпа, среди визга, рыданий, стонов, так никто и не произнес самого этого слова – «пожар»!
   – Ночь! – как мог громко крикнул Перегринус и голоса своего не услышал: всё вокруг трещало и рассыпалось в прах. – Ночь! – снова и снова кричал он в смрадную пустоту над головами. – Ночь! Отзовись! Это я тебя зову – Перегринус!..
   Он услышал звон выбитого стекла и в тишине, длившейся краткое мгновение, одинокую фразу, произнесённую негромко, без надежды на то, что её разберут в этом бедламе:
   – Я здесь, Перегринус... Они сошли с ума, эти люди. Помяли мне платье.
   Снова зазвенели осколки. Сквозь клубы багрового дыма было видно, как люди голыми руками выламывают из оконных переплетов стеклянные клинья, крушат ажурные переборки и выбрасываются из пылающего ада во двор.
   Последним был сарацин. Он помаячил в оконном проеме и слетел вниз, словно огненный ангел. Языки жаркого пламени взметались из-за его спины до вершин столетних лип. Сарацин упал в сугроб, разрушил его своим падением и принялся кататъся по снегу, воя от боли и страшно щелкая зубами.
   До утра Перегринус бродил под чёрными окнами и все заглядывал в чьи-то чужие лица, сплошь в разводах цветного грима, сажи и слёз, все бродил и всматривался в эти пёстрые горестные маски.
   Он вдруг заметил, что число их уменьшилось. Вот последняя всхлипнула ему в лицо, жалуясь на свою беду, и сгинула между древесных стволов. Из всех участников бала на месте печального происшествия остался лишь он, одинокий, одинокий...
   – Шёл бы ты домой, парень, – сказал пожарный.
   Несколько мгновений Перегринус разглядывал своё отражение в начищенной до блеска пожарной каске, повернулся и медленно пошел прочь. Плечи его поникли, голова опустилась, горькие слёзы срывались в голубой утренний снег.

   Но предстояла этому человеку остальная жизнь, время было отпущено полной мерой, и уже это большая удача, но будут, конечно, и другие, так, слава обласкает его четырежды своими трепетными золотыми крылышками... К тому времени, однако, таинственное семя, принесённое бог весть какими ветрами, прорастёт внутри него, в самой сердцевине его мозга и даст о себе знать: созреет неизбежное – «пора»!
Он прожил на плато без малого... впрочем, достаточно долго, чтобы благополучно забыть приятное головокружение, вызванное ласками золотых крылышек, и ещё многое связанное с жизнью среди людей, включая собственное своё имя.
   – Ты всё-таки препротивный старик, – сказала она, заглядывая в крохотную кухоньку, где Перегринус клоком золотистой ветоши вытирал плиту от потеков кофе.
   – Где ты только воспитывался?  Бросил меня, бедняжку, одну. Я сижу, скучаю, а он тут  генеральную уборку затеял. Другого времени не  нашёл.  Собирайся,  пойдем, прошвырнёмся. Покажешь мне свои владения, лендлорд.
   «Н-да... боевая особа». Он снял передник и улыбнулся:
   – Я готов прошвырнуться.
   – Объясняй! – решительно велела Дертье и взяла его под руку.
   – Что именно? Тут много чего: горные пики, озеро, чистое эхо.
   – Все это мне и так ясно. Объясняй про шмелей.
   – Про зудилл?
   – Ну да, про зудиллищ.
   В двух шагах перед ними порода дала трещину и вспучилась.
   – Мон женераль! – рявкнул крот, козыряя лапой. – Позвольте сделать неприятный порт.
   – Откуда взялось это чудище?! – взвизгнула Дертье.
   – Откуда взялось ЭТО чудище?! – не остался в долгу крот.
   – Позволь тебе представить, – растерянно начал Перегринус, – мой старинный друг...
   – А вот этого не надо! – заорал Моля. – А вот от таких знакомств прошу меня избавить, уважаемый благодетель! По гроб буду обязан.
   – Не больно-то и хотелось, – Дертье дёрнула плечиком и надулась.
   – Откуда они, такие, только берутся!.. – пробурчал Моля и энергично заработал лапами. Трещина сомкнулась, и уже из-под земли донеслось:
   – Богиня, богиня, я умру от тоски!..
   – Это крот? – спросила Дертье.
   – Крот, – подтвердил Перегринус.
   – А почему он такой... красный?
   – Он не красный, он пурпурный крот.
   – Ах, как интересно! Пурпурный крот... В меня влюбился пурпурный крот!
   – Откуда ты взяла, что он в тебя влюбился?
   – Он ведь сам сказал: "Богиня, богиня, я умру от тоски!.." Никто его за язык не тянул.
   – У него жар, он просто бредил! Но, вообще-то, они ужасно влюбчивы, эти пурпурные кроты.
   – Вот видишь! Вот видишь! – обрадовалась Дертье. – Расскажи о моём кротике,
пожалуйста!
   – Это длинная история.
   – Тогда не надо. Оставим её до вечера. Я обожаю слушать длинные истории про
пурпурных кротов. Перед сном.
   «Что она хочет этим сказать? Она собирается ночевать здесь, на плато?! А может быть, поселиться навсегда?..»
   – Про крота расскажешь вечером, а сейчас давай про твоих любимых зудилл. Кто, что, зачем, откуда и т.д. Ишь, как они разрезвились.
   Семья зудилл, полный комплект – 64 штуки, были заняты самой ответственной операцией: нити, скрученные из солнечных лучей, они подхватывали с зеркальной поверхности озера и вплетали в основу, натянутую между горными пиками,
окружавшими плато. Отделив очередную пить от прохладной воды, зудилла, словно крошечный золотой челнок, протягивала её между частыми нитями основы.
За озером блестела и переливалась целая гора готовых, аккуратно сложенных парусов.
   Некоторое время Дертье наблюдала игру солнечных зайчиков над своей головой, а потом сказала:
   – В общем-то, мне теперь всё ясно. Ничего объяснять, пожалуй, не надо, но где ты их достал, этих золотых шмелей? И зачем тебе столько парусов?
   – Дело в том, Дертье, что в прошлом... (Боже, боже, я назвал те времена прошлым так уверенно, словно отказался от них навсегда, словно ничего во мне от них не осталось!) Так вот, когда-то я был гонщиком...
   – Гонщиком? Ты за кем-то гнался?
   – Ни за кем я не гнался. Я всегда был первым – другие пытались догнать меня. Это были прекрасные времена: начало эры солнечных яхт! Четыре раза подряд я выигрывал Большую Регату...
   – И никто не мог тебя догнать? Что-то ты от меня скрываешь, старый хитрый лис: большие скорости недостижимы, если нет значительной цели.
   – Сама скорость – это и есть значительная цель!
   – Расскажешь кому-нибудь ещё! – Она помолчала и с какой-то отчаянной надеждой в голосе вдруг спросила: – Ты, верно, сам хотел кого-то догнать, ведь правда?
   – Понимаешь ли, сама скорость – значительная цель,  – неуверенно повторил он.
   – Хорошо, хорошо, пусть будет скорость, – быстро согласилась Дертье, и её щёки окрасил тонкий румянец: она была смущена своим  внезапным порывом. – Но всё-таки откуда взялись зудиллы?
   – Несколько штук запутались в парусе моей яхты...
   – О, вот это мило! – воскликнула Дертье с прежней интонацией. – Как такое могло случиться?
   – Элементарная небрежность: не учёл снос судна реликтовым течением и зацепил парусом кончик кометного хвоста, где гнездились зудиллы.
   – Ах, зацепить комету за хвост! Это же очень опасно! Впрочем, продолжай, врунишка Перегринус.
   – Всё, – Перегринус развел руками, – вот таким образом я приобрел этих... шмелей.
   – Зудилл, – поправила Дертье. – А теперь о парусах: зачем тебе столько парусов?
   – Накопились...  Не знаю причины, но вот уже много лет за ними никто с континента не прилетал. Возможно, солнечные яхты вышли из моды.
Когда ты появилась в бунгало, мне почему-то показалось, что тебе нужен солнечный парус.
   – «Мне нужен солнечный парус»! – передразнила она. – И это всё? Ты мне всё сказал?
   – Всё, – твердо ответил Перегринус и перечислил, загибая пальцы: – О гонках рассказал, о парусах и зудиллах тоже, о Моле вечером расскажу. А больше рассказывать не о чем...
   – Стоило жить! – Дертье отступила па шаг и оглядела Перегринуса с ног до головы. – Сколько тебе лет?
   – Тридцать шесть, – соврал он.
   – Ты выглядишь старше.

                * * * *
      
   Это был корабль со старинной гравюры.
   Каравелла стояла на самом краю базальтового уступа. Округлые валуны подпирали корпус судна со всех сторон, словно окаменевшие от времени волны. Высокие мачты были лишены привычного парусного убранства, и всё-таки каравелла производила впечатление полной готовности к самому отчаянному плаванию.
   – О! – послышалось рядом, и маленький чёрный вихрь понесся по склону прямо к чудесному кораблю. Он проводил Дертье взглядом и подумал, что, может быть, настоящая Ночь вот так же стремительно взлетела некогда по широкой лестнице к дверям бального зала...
   «С чего я вдруг решил, что она – Ночь? Эта Дертье совсем на неё не похожа... Конечно, я не видел лица настоящей Ночи, моей Ночи, мешала чёрная полумаска. Но позвольте, позвольте, по той же причине я до сих пор не знаю, как выглядит нежданная гостья, Дертье Эльвердинк!
   Однако не стоит себя обманывать: волосы моей Ночи были чернее голландской сажи и совсем не походили на эти розовые локоны. Моя Ночь называла меня "мой кавалер". А я, оказывается, "извини-подвинься", "старый хитрый лис..." «Извини-подвинься» – так маленькие девочки говорят, которые и на балах-то никогда не бывали. Но вот что странно: собственное имя я забыл, а бал – помню...»
   У трапа на куче камней сидел пурпурный крот Моля.
   – Командор, – немедленно обратился он к Перегринусу, – прошу меня ни в чём   не винить. Я вёл себя согласно уставу: грозно окликнул, спросил  пароль, потребовал пропуск. А она только рассмеялась и показала мне язык. И сейчас...
   – Знаю, знаю, – перебил крота Перегринус, – сердце твоё разрывается от тоски.
   – Вы правы, командор... – убитым голосом прошептал крот, – вы правы, как всегда.
   – А как же Дора?
   – Дора? А что, собственно, Дора? При чём здесь Дора, когда сердце разрывается от тоски!..
   Дертье перегнулась через перила верхней палубы и крикнула:
   – Ты всё-таки старый хитрый лис, Перегринус! – «Я тебе все рассказал о гонках, зудиллах, парусах, и про Молю расскажу». А про корабль ни слова? Друг называется...
   – Вашество, – поинтересовался крот, – что это вы про меня   собираетесь ей рассказать?
   – Так, вообще... Как познакомились, как бабушка выбила у отца из рук ружье...
   – А-а... – недоверчиво протянул Моля. — Про бабушку сколько угодно, но о Доре, умоляю, ни слова...
   – Ни полслова, – пообещал Перегринус и стал подниматься по трапу на борт каравеллы.
   Кают-компания была обшита ткаными шпалерами с изображениями легендарных парусников: «Санта-Марии», «Пинты», «Ниньи».
   Перегринус налил рюмку ананасового ликёра, присел к столу и стал слушать шаги нал головой.
   – Эй, там, внизу! Куда делся Перегринус? – раздался голос Дертье.
   – Такого не знаю, – прохрипел крот.
   – Да ладно вам злиться-то, в самом деле!.. Где командор? Куда он спрятался?
   – Куда надо, туда и спрятался. Они мне не докладывают.
   – Послушайте, дружище, как вас зовут?
   – Филипп Красивый.
   – Я же серьёзно спрашиваю.
   – А! – возопил  крот. – Наконец-то дождался. Ну,если серьёзно, тогда... Жан-Люк Понти!
   – Дурак ты, Жан-Люк Понти, – негромко сказала Дертье, и снова послышалось «ток–ток».
   «Крот совсем угорел от любви. Разве можно так хамить даме. Даже если ты в неё по уши влюбился». Перегринус полюбовался ликёром на свет, сделал маленький глоток, прикрыл глаза и попытался думать о прохладных монастырских погребах, о клочковатом мхе изумрудного цвета, об одиноких водяных цветах с огненной сердцевиной, о звезде, отразившейся между ними в спокойной чёрной воде. О звезде Иштар.
   Но ничего из этого не вышло. На втором такте он почувствовал внезапное облегчение, ему показалось, что сердце его бьется не в грудной клетке, а где-то в стороне, также по левому борту. И бьётся оно мощно, словно ротор маслобойной машины. Словно чьё-то чужое молодое сердце.
   «Неужели?!» – подумал он и опустил рюмку на стол.
   А она, как ни в чём не бывало, насвистывала мелодию старого танго и на сильных долях звонко стукала каблучком в сухое дерево палубы: прямо над головой, у бизань-мачты и опять над головой!
   Он перевёл дыхание и прямо перед собой увидел часть её спины в треугольном вырезе платья: тонкую, как рисовая бумага, кожу, чуть выступающие позвонки, покрытые крыжовенным пушком, родимое пятнышко между лопатками.
   Дертье отсвистала доминанту, притопнула ножкой, быстро отступила назад, и его руки это неожиданное движение сами собой приняли, и всё в нём зазвучало и отозвалось, подхватывая упругий ритм. Хвойная волна затопила верхнюю палубу и принесла с собой кисловатый дымок бертолетовой соли...
   Музыканты ударили в смычки, дружно и разом, золотым многоголосым роем взвились и закружились над танцующей парой зудиллы: порывистые альты, томные виолончели, нежные скрипки и одинокий контрабас!
   – Не думала,  что ты такой  мастер,  – сказала  разрумянившаяся Дертье. 
   – Аргентинское танго – моя страсть!
   – Сколько фигур ты знаешь, старый хитрый лис?
   – Все существующие! – ликовал он. – Все существующие!

   – Мне будет трудно уснуть сегодня.
   – Это все кофе. Нельзя пить на ночь столько кофе. Впрочем, разве ты собираешься спать? А как же история про моего кротика? Ты должен держать слово, старый хитрый лис.
   – Будет история. Но вначале ответь, зачем ты назвалась Дертье?
   – Так называли меня в детстве мои добрые родители, но не это главное. Главное – я хотела тебя испытать. Ты помнишь, какой я была на балу? Помнишь?! Вся в виссоне, и по нему – серебряные созвездия!.. Разве не правда?
   – А в ушах у тебя были сережки.
   – Это были совсем не серёжки, а алмазные подвески. Подарок знакомой феи. А что на мне сейчас?!
   – Ночь, твой наряд прекрасен.
   – Извини-подвинься, я этого не нахожу. Если крашеная марля и звёзды из чайной обёртки прекрасны, то одно из двух: либо у тебя испортился вкус, либо... никакой ты не Перегринус!
   – Я Перегринус, – он снял с шеи амулет, и скол голубого минерала отразил слабый небесный снег. – Теперь я знаю твердо: я – Перегринус. Ведь это ты мне подарила?
   – Может быть, – она коснулась поверхности камня, но так осторожно, словно боялась обжечься. – Вроде бы я...
   – Куда же делись твои серёжки?
   – Да-да, и серёжки! Парик, три виссоновые шали, замшевые туфельки и серёжки! И алмазные подвески, подарок знакомой феи! – В её голосе послышались слезы. – Всё это у меня разворовали какие-то подозрительные типы и старуха с дырявой щекой. Возможно, одна шайка.«Вы ищете Перегринуса? – обязательно говорили эти прощелыги и дырявая старуха тоже. – Так ведь это я и есть! А вы – Ночь!.. Я узнаю вас: вы – Прекрасная Ночь! Какая романтическая встреча! Какие блестящие подвески! Какая воздушная шаль! Какой чёрный парик! Я люблю вас! Можно померить? Же ву зем! Я вернусь через пару минут, только посмотрюсь в зеркало, тут, за углом! Позвольте вашу шаль, я сейчас...» Все у меня порастащили... – голос её дрогнул. – Тогда я распорола свой походный полог, выкрасила марлю в чёрный цвет, нарезала из чайной бумаги звездочек и смастерила этот... наряд.
   Он вертел в руках амулетик, вглядывался в голубой излом и всё пытался подобрать, припомнить подходящие слова, которые успокоят, уймут предательскую дрожь её голоса.
   – Ку-ку, – раздалось над самым его ухом. – Ну что, похожа я на твою Ночь?
   Он отвёл взгляд от камушка и оцепенел.
   «Боже, какое прекрасное лицо!.. – пронеслось в его голове. – Какое выразительное, тонкое лицо! Но какое печальное... Нет-нет, я такого печального лица не встречал никогда в жизни».
   – Вот такие пироги, Перегринчик! – Она вдруг подмигнула ему плутовским глазом и легонько щелкнула по носу.
   «Кто это там разговаривает во сне?» – отстранённо думал человек, сидя на пороге бунгало. Он поотвык от людей и воспринимал их теперь как нечто чужеродное ему самому. Ах да, это она, его нежданная гостья – Дертье Эльвердинк, Ночь, мечется на своем горячем ложе и молит о какой-то неведомой справедливости, чего-то боится, зовёт Перегринуса. Его зовёт.
   Дело, конечно, не в кофе. Но в том заключается дело, что совершенно необъяснимым образом на плато появилась эта девушка с розовыми волосами, одетая в драную мантилью, а не в шёлк и виссон, с ухватками трудного ребенка, но никак не принцессы бала. Ногти её обкусаны, она капризна и дерзка, она называет его старым хитрым лисом, а зудил – тварями и шмелями, она потешается над влюблённым кротом. Она тысячелика, но не похожа на Ночь, созданную его воображением. И все-таки сомнений нет: своенравная Дертье Эльвердинк  – та самая настоящая Ночь! Извини-подвинься!
   Он поднялся со ступеней и в волнении пошёл к озеру, ступая босыми ногами по прохладной базальтовой породе. Бодрая мысль зрела в его голове, мысль о новой, ещё неизвестной ему жизни, которая начнётся вот-вот, завтра, быть может. Он ощутил упругую гибкость своего тела и улыбнулся, вспомнив: «Ты выглядишь старше».
«О да, Ночь, ты права, я действительно выгляжу несколько старше, но тут уж ничего не поделаешь».
   На спокойной поверхности озера высвечивалась тонкая нить. Второпях зудиллы её не заметили и в парус не вплели: они торопились ужасно, им так не терпелось кружиться над палубой, над головами танцующей пары и вторить струнным многоголосием мелодии старого танго.
   Он поднял нить с воды, намотал на ладонь и пошел назад, к бунгало. Там он долго сидел на деревянных ступенях и вслушивался, вслушивался... В неустойчивой тишине плоскогорья он слышал неясный шум кровотока в собственном теле, но её дыханья различить не мог: так глубоко и покойно она спала.
   «Ещё бы... – подумал он и смежил глаза. – Но всё-таки, каким образом ей удалось пробиться на плато? Неужели она пришла через сельву?!»
   Он представил, как утром приготовит для неё завтрак, и они пойдут «прошвырнуться по владеньям». Впрочем, нет, после завтрака она расстелет на коленях чёрную марлю и будет вышивать золотой нитью, той самой, которую он принес с озера, контуры созвездий: Льва, Близнецов, Девы и Рыб...

                * * * *

   Общая площадь парусов была более двух тысяч квадратных миль. Они застлали всю западную половину неба, и в этом гигантском зеркале отражался миниатюрный мир высокогорного плато: овал ещё сонной воды, одинокое бунгало, флагшток с куском траурной марли наверху и контур далёкого Дромадера, пик которого начинал плавиться в касательных лучах восходящего солнца в преддверии первой волны солнечного ветра.
   С высоты доносился гул парных крыльев: зудиллы готовили каравеллу к далёкому плаванию – расправляли паруса и за верхнюю кромку подтягивали их к зениту, в последний раз проверяли такелаж, крепили буксировочные тросы. Четыре по каждому борту, носовой и два кормовых.
   Пара блестящих искр отделилась от роя и понеслась к бунгало.
   «Интересно», – подумал он.
   На бреющем полёте золотые шмели сорвали с флагштока шаль и, сохраняя дистанцию, взмыли по крутой спирали к вершине грот-мачты. Редкий в этих местах порыв ветра развернул лёгкую материю, и получился флаг, чёрный, но совсем не похожий на пиратский, и даже не флаг, а... изящный пируэт из классического аргентинского танго.
   – Командор, – сказала Ночь, подражая интонации крота, – мне сдается, что ты малость тронутый.
   – Это только так кажется, на самом деле совсем не малость, – строго ответил Перегринус и обнял её за легкие плечи.
Под палубой завозились, послышались всхлипы, укоризненное «бу-бу-бу», кто-то громко высморкался в платок и вдруг зарыдал, безутешно и горько.
   – Дора, я требую, чтобы ты немедленно прекратила этот балаган! – послышался голос Моли. – В противном случае я буду ходатайствовать перед командованием...
   – Что делать? — спокойно, почти задумчиво спросила Дора.
   – Э... ходатайствовать буду, – неуверенно начал крот и раздался звук увесистой оплеухи.
   – Дора – это не метод! В конце-то концов, кто тут главный?! Кого командор назначил старшим лоцманом, я тебя спрашиваю?
   – Его назначили лоцманом! – кротиха страшно рассмеялась, тут же оборвала смех и сказала с тихой угрозой: – Слушай, лоцман, ещё раз найду твои любовные стансы, плохо тебе придется. Всё понял?
   – Чего ж тут не понять... – покорно ответил ужасно влюбчивый крот Моля. – Понять-то я понял, по ведь сердцу-то не прикажешь!..

   Неожиданно крепким был первый удар солнечного ветра, он едва не сорвал грот–трюмсель, корпус судна содрогнулся, фок-мачта заскрипела и стала клониться к носу, словно бамбуковое удилище.
   – Полный вперед!.. – прошептала Ночь сухими губами, зудиллы взревели все разом, буксировочные тросы напряглись, каравелла оторвалась от земли и поплыла над плоскогорьем.
   Под напором солнечного ветра затрепетали и выгнулись верхние паруса всех трёх мачт, и корабль заметно прибавил ходу. «Отличный старт, – подумал Перегринус. – Просто рекордный старт».
   Под палубой люка тоже почувствовали движение. С треском распахнулась крышка люка, блеснули тёмные очки.
   – Отдать концы!– хрипло рявкнул крот, выхватил из складок на животе блестящий боцманский свисток и дунул в него что было сил, но звука никто не услышал: рой зудилл пел на высокой напряжённой ноте, выводя корабль на околоземную орбиту.

   В какой-то момент, уже на значительной высоте, зудиллы бросили буксировочные тросы, и каравелла просела, будто наскочив на атмосферный риф. Но расчёт золотых шмелей был верен: судно в помощи не нуждалось, твёрдая рука рулевого надёжно руководила его грациозным полётом.
   Возможно предположить однако, что и эта уверенная рука есть лишь точный и чувствительный инструмент чьих-то тайных желаний, чьей-то непреклонной воли,
кто знает? Всё случайно и всё взаимосвязано. Ведь стоит же на капитанском мостике девушка с розовыми локонами до плеч, она стоит привычно, будто всю жизнь провела в водах межзвёздного эфира, а её шаль из крашеной марли развевается на самой вершине грот-мачты.
   Откуда она взялась? Что привело её на забытое всем миром плоскогорье? Каким чудом ей удалось избежать бесчисленных опасностей в пути? Какая звезда вела её? Зачем, наконец, пришла ей странная фантазия танцевать на палубе каравеллы старинное танго?
   Ясно лишь одно: всё случайно и всё взаимосвязано.

   Зудиллы совершили прощальный круг, зависли на миг над капитанским мостиком и посыпались вниз, на плато, словно золотой дождь, словно последние листья клёна в заброшенном осеннем парке.
   Дертье тряхнула головой и провела по волосам рукой: ей показалось, что один из них, багряный и с подпалиной, запутался в розовых локонах и тихонько пропел за ухом: «Зинн–на»...
   Каравелла неслась над низкими холмами окраинных земель, приближаясь к пограничной полосе под названием Край Света. Край Света был застроен и даже обитаем. К последнему уступу тверди лепилась крохотная кирха. Полуразвалившаяся каменная ограда образовывала некое подобие двора, и по этой бесплодной площадке нервно прохаживался одноглазый петух Ху-Ху, злобная птица с камнем вместо сердца. При виде летящего корабля его огненный глаз полез из орбиты и вспыхнул, как римская свеча. Сам же Ху-Ху взвился на церковный крест, покосившийся и бурый от окислов, высунув черный язык, каркнул вслед каравелле какое-то проклятие и распался на части – шурупы, пружины и шестерни.
   Стрелки часов пошли вспять и остановились, показав полдень и полночь, начало и конец событий одновременно. Три пера из петушиного хвоста, словно пёстрые семена, упали на гранитную плиту и дали диковинные всходы – скала треснула вдоль, и оттуда вышли: белая лошадь с белым хвостом до самых стеклянных копыт, дикий вепрь, глаза которого были мутными от яростной страсти, и ревнивец гепард с коротким фракийским мечом в горле. Сразу же, даже не отряхнув каменной пыли, животные, олицетворяющие неразлучную любовную триаду, помчались вслед за судном с чёрной шалью на мачте: одно желание томило их – ещё раз заглянуть в глаза своей повелительнице, ещё раз увидеть её несравненный лик.
   Первым отстал гепард. Хрипя и задыхаясь он лёг животом на случайную пядь земли, мощной лапой прижал к ней ненавистный меч и... вырвал его! Но дальше бежать не смог: густая кровь хлынула из открывшейся раны, он загрёб лапами какие-то сухие стебли, пригоршню звёздного праха, глиняные черепки и остался лежать. Однако взгляда, полного ревнивой тоски, от сверкающих парусов так и не отвёл.
   Яростный вепрь также потерпел неудачу. Некоторое время он шёл впереди всех, сминая на своем пути любые преграды: пробил заросли колючего чапараля, незримые сети земного тяготения разорвал в клочья и уже обходил каравеллу, ревя от страсти, уже задрал клыкастую пасть к капитанскому мостику, умоляя своего кабаньего бога дать ему ещё немного сил, помочь в его яростной попытке заглянуть в дорогое лицо, ещё раз высказать, выхрипеть, как терзается его сильное кабанье сердце...
   Но судьба распорядилась иначе: на перекрестке звёздных дорог это чудное животное (уже набравшее приличную скорость!) лоб в лоб столкнулось с неизвестным мировым объектом из химически чистого железа. Голова зверя треснула от уха до уха и поникла, глаза потухли и обессмыслились, страшная челюсть отвисла, но тело продолжало бежать вслед кораблю, пока силы не оставили и его. Тогда бездыханный вепрь упал в кильватерную струю и вытянулся в последнем усилии быть поближе к своему синеглазому кумиру.
   Белая кобылица неслась слева по борту, легко касаясь копытами небесной тверди, и эти прикосновения производили приятный ксилофонный звук; дыхание её было
уверенно и глубоко, а белоснежный хвост расстилался до самой Земли, которая растворялась и таяла в плюсквамперфекте, словно голубой шарик барбитала в стакане воды.
   Но этот безмерной длины хвост оказался обыкновенной оптической иллюзией. Собственно, хвост доходил загадочной кобылице лишь до стеклянных копыт и сливался с Млечным Путём, осуществляя таким образом связь с маленькой планетой где-то на самой границе памяти.
   Млечный Путь остался позади, а белая кобылица легко перебирала ногами с высокими бабками, и было ясно, что бег её надёжен и бесконечен, что силы она черпает у себя, а имя её древнее самого времени.
    
   – Почему стало так темно?
   – Такие места, здесь почти нет звёзд.
   – А что это за звон, слышишь, по левому борту?
«Не бойся, это спешит наша любовь», – подумал он, но сказать ничего не успел: в кромешной тьме на миг обозначился чей-то стремительный абрис, и коротко заржала лошадь.
   – Царица небесная, что это?!
   – Это белая кобылица, она скачет рядом с кораблем. Слева по борту.
   – Ничего себе ситуация, – прошептала Дертье и сжала локоть рулевого, – вот так влипли.
   Межевую звезду Тэль каравелла прошла очень лихо, на всех парусах, и экипаж отметил это событие прекрасным обедом, накрытым прямо на палубе под полосатым тентом, который предусмотрительная Дора захватила с собой в плавание.
Звезда Тэль сияла, не жалея сил, и в этой точке мирового пространства было довольно жарко.
   – Мон анж, – настаивал захмелевший Моля, обращаясь к своей подруге, – позволь мне самому решать, удобно или не удобно, тактично или не совсем. Я свою меру ой-ой-ой как знаю. Слава богу, в городах живали, не так ли, командор?
   – Одинокая хижина на краю горного плато много лет заменяла мне целый мир, –дипломатично ответил Перегринус.
   – Это несомненно, – крот опрокинул в рот рюмку ликера и закусил корешком мандрагоры.
   – Он меня в могилу сведёт! – всхлипнула Дора и поднялась из-за стола. – Господи, зачем я только согласилась ехать с этим ничтожным эгоистом!
   – Моля... – укоризненно сказал Перегринус.
   – Ну, Моля, Моля! Триста лет, и всё Моля! – взорвался крот. – Пусть уходит, и самом-то деле! Спасу нет!
   – Ради бога, верни её! Очень тебя прошу!
   – Спешу и падаю! – куражился Моля. – Э-эх! Была бы охота, извини-подвинься. Он развалился в кресле и выкатил брюхо.
   – Поговорим, наконец, как мужчина с мужчиной, давно собирался. Мне, право, ваша мягкотелость странна. Она просто недопустима для адмирала такого крупного судна!
    «Боже, как он распустился!» – изумился Перегринус.
    – Это неправильно – адмирал судна. Таких адмиралов не бывает.
    – Не цепляйтесь к словам, не вижу большой разницы – капитан или адмирал, – горячился крот. – Не в этом дело! Просто обидно! За вас, за вас обидно! Ну не идёт вам эта слюнтяйская  манера, хоть убейте, не идёт! «Дора, Дорочка,  Ночь, Ноченька...» Вы стали каким-то дамским угодником!.. – Крот подхватил бутылку и прицелился налить Перегринусу. – Ещё по одной?
   – Нет-нет! – вскричал тот. – Никаких «ещё», и вообще, о чём ты болтаешь?! Я стал дамским угодником?!
   – Вот именно, стали, господин губернатор! Именно так!
   – Я, значит, стал! – негодовал Перегринус. – Отлично! А кто же тогда ноет о муках любви, да так, что палуба ходит ходуном? Уж не я ли? Кто подбросил в каюту Дертье «Пурпурные стансы»?!

                «Я пурпурный бутон!
                Приколи меня к  сердцу,
                В вырез бального платья меня укрепи...»

   Как ты думаешь, кто написал эту пошлятину? Тоже мне «бутон».
   – Да, тут мне крыть нечем, – покорно согласился крот, – однако на вашем месте я бы не стал   упрекать верного вассала в минутной слабости. Кстати, она мне давным-давно безразлична, ваша Ноченька. Не стану скрывать, порой её образ будил во мне поэтический посыл, но и только. Нужно быть круглым дураком, чтобы верить во все эти женские штучки!..
   Он плеснул себе в рюмку, оттуда транзитом в пасть и крякнул довольно.
   – Видал? Вот моя вера! Ха-ха... Командор называется. Какой же ты, к чёрту, командор, если огнённую воду не пьёшь?! Паяц ты картонный, а не командор! Ха-ха-ха!
   Подошла Дертье с подносом в руках.
   – А куда делась Дора? – спросила она и плеснула ладонями: – О! Какой пьяненький кротик, какой он милый, мой поэт!
   – Мадемуазель Дертье,  или,  как вас там, Ноченька,  –  прохрипел старший лоцман, — мне неприятна ваша фамильярность.
   – Ради бога, извините!.. Я не хотела сказать что-нибудь обидное. Я буду паинькой. Что прикажете подать: чай, кофе?
   – Сигару, – снизошел Моля.
   – Сию минуту, – обрадовалась Дертье и убежала в кают-компанию.
   – Нехорошо получилось, а, шеф? – Моля  почесал загривок короткой лапой. – Всё-таки она безумно хороша. Не следовало мне «как вас там»... Ведь как ни крути, принцесса грёз моих.
   Он икнул раз, икнул другой и, не переставая, икал до тех пор, пока Дертье не вернулась с прекрасной сигарой «Сан-Феликс». Только тогда невероятным усилием воли крот подавил приступ икоты и сказал полную чушь:
   – Я извинился за себя перед командором, пардон, я имел в виду... я извинился за вас перед командором... Тьфу, дьявол!
   Поняв, наконец, что с этой фразой ему не справиться, он сделал лапу кольцом и путано попросил:
   – Сударыня, почту за честь... буду обязан... как примерный семьянин, всегда рад!..
   Дертье подхватила пьяного в дым крота за пышную талию и повела к палубному люку, приговаривая:
   – Порезвились и будет, теперь и баиньки пора, ведь правильно? – Крот еле стоял на ногах. – Ну, солнышко, что с тобой? Соберись, пожалуйста, постарайся быть мужчиной.
   – Вы сомневаетесь в моих мужских качествах, мадемуазель? – крот уперся как скала.
   – Упаси господь! – Дертье водило от смеха не хуже бравого лоцмана.
   – Не упади в люк! – крикнул Перегринус.
   – Идущие на смерть приветствуют тебя... – пролепетал крот ему в ответ, попытался поднять лапу в знак салюта, но тут колени его подогнулись, и он рухнул в чёрную дыру прямо на голову многострадальной Доре.

                *****

   – Эй! – позвала Дертье. – Не оглядывайся всё время назад: нас никто никогда не догонит.
   – Привычка, – улыбнулся Перегринус. – Иногда случаются удивительные казусы. У моей первой яхты, «Патти Лу», были для того времени довольно высокие стартовые качества...
   – Нас никто никогда не догонит, – перебила его Дертье. – Я тебя немножко обманула. Насчёт регаты. Нет никакой регаты... Точнее, мы единственные участники в этой регате.
   – Как – единственные?..
   – Ты слишком долго жил на плато. Эпоха солнечных яхт миновала, Перегринус. У людей сейчас совсем другие заботы, мне бы следовало сразу тебе сказать: на Континенте беда.
   – Чиф, позвольте доложить, – донеслось из-под палубы, люк открылся, и в
проёме показалась помятая физиономия Моли. Она была нехорошего, бледно-сиреневого цвета.
   – Чиф, – бодрился гуляка-крот, – в самом-то деле, позвольте доложить, я полностью в курсе по этому тонкому делу.
   – Можно нам хоть раз в жизни поговорить без свидетелей! – не выдержал
Перегринус. – Один-единственный  раз!
   – Почему же нельзя, если один-единственный, – пробурчал крот, запыхтел,
хрюкнул и полез на фок-мачту. – Всегда так: хочешь как лучше, а получается... вовсе ничего не получается. Даже выслушать толком не желают! Тоже крон-принц нашёлся!.. Спохватится, да поздно будет! – донеслось с высоты.
   – Итак, на Континенте беда.
   – Беда!  Настоящая, страшная беда! Эпидемия.  Болезнь. Самый натуральный
Армагеддон. Представь себе: они все говорят без умолку, но куда-то в сторону и только о себе. Они все слушают, но всегда с какой-то самодовольной ухмылкой: говори, мол, братец, болтай, сколько твоей душе угодно, но тебе нас не провести, уж будь уверен.
   Они все вместе, и они одиноки, как бильярдные шары. На Земле настали плохие времена: люди стали верить отпечаткам пальцев, а не честному слову.
И ведь неизвестно, кого лечить! Все они отлично выглядят, и на вид очень здоровые мужчины и женщины. Кровяное давление в норме, глазное дно без патологии, РОЭ тоже очень хорошая.
   Есть, правда, один симптом. В последней стадии болезни сердце бьется с точностью метронома – 72 удара в секунду: за утренним чаем и в новогоднюю ночь, и даже если тонет ребёнок или горит больница, всегда, всегда, без единого сбоя, пока вдруг не станет – толчком и сразу. А при вскрытии обнаруживается, что оно сплошь покрыто рыбьей чешуей.
   Случаев таких становилось всё больше, но их всячески старались скрыть, сохранить в тайне, а тем временем строили на дорогах санитарные кордоны и всё искали, искали, откуда идет эта зараза. И вдруг – побежали! Бросили всё, двери настежь, и побежали врассыпную, от городов подальше. Взрывали мосты, минировали дороги, чтобы за ними не шли другие. Толком никто ничего не знал, но паника была кошмарная.

   – Ахтунг! Ахтунг! – зычно объявил крот. – Входим в пространство Сонатных форм! Прямо по курсу Соната Ужа!
   Дертье побледнела и издала тихий стон.
   – Что с тобой, Ночь? — встревожился Перегринус.
   – Мне кажется... ах, нет, просто нервы. Соната Ужа... Какое уж-жасное название
для музыкального произведения! Но вдруг... вдруг мне не кажется, и двухвостая комета прилетела из этих ужасных мест?!
   – Какая комета? Объясни, бога ради!
   – Бродячий маг рассказывал, что виной всему больная комета с двумя хвостами из... нет, не помню откуда. Она принесла ядовитые споры на Землю.
   – Бродячие маги – шарлатаны и болтуны, успокойся...
   – Бродячие маги – шарлатаны и болтуны... – как   эхо повторила она. – Ну,
пусть даже болтуны, пусть даже не было больной двухвостой кометы, это даже хуже, хуже! Потому что тогда они внутри, в каждом из нас, эти споры, эти мерзкие бациллы; они рождаются и умирают вместе с нами, нет, мы умираем, а они бессмертны, их наследуют наши дети! Нам от них не убежать даже на твоей каравелле!.. Возможно, я тоже больна, я так долго прожила на этой прокажённой планете. Я устала  верить… О, как это будет горько и несправедливо, если у меня здесь, – Дертье прижала к груди белый от напряжения кулачок, – если у меня здесь сонная рыба!
   Плечи ее задрожали, и Перегринус обнял их осторожно.
   Соната Ужа оказалась пространством вполне безобидным, ничуть не страшным и даже скучноватым. Самого Ужа долгое время нигде вообще видно не было, он появился лишь в финальной части, но это был не уж. Огромная змея-радуга по имени Айдо-Хведо, закусившая собственный хвост, возникла внезапно и прямо по курсу, и каравелла проплыла в кольцо ее пёстрого тела. И снова стало темно.

   Перегринус и крот сидели допоздна, до самых полуночных склянок, хотя они были лишь трогательной условностью в этих загадочных водах, где начало и конец событий приходятся на один и тот же момент.
   – Я с вами, командор, – решительно сказал Моля, когда Перегринус поднялся
с кресла. – Будьте уверены, я не помешаю вашему дежурству. К тому же вы должны понять, при таком повороте дела мои первейший долг, кхм... долг врача и джентльмена – быть начеку.
   Запалили свечу, и крот немедленно приступил к делу: посчитал пульс у спящей, прислушался к внутренним шумам, усиленным деревянной трубкой стетоскопа, озабоченно хмыкнул, выдернул у себя из-под мышки десяток жестких волосков, сжег их в пламени короткого фитиля и ловко пересчитал дымные колечки, которые при этом образовались, из складок на животе извлек, наконец, записную книжку, карандашик на цепке и погрузился в какие-то подозрительные вычисления. Пульс умножался на число дымных колец, складывался со вздохами, результат делился па три, снова складывался и делился, но уже на семь. Работа кипела вовсю, однако её итог крота не удовлетворил. Он рванул из-под мышки новую порцию шерсти, очень щедрый пучок, и сунул его в огонь. Запахло паленой курицей. Дертье тревожно завозилась, повернулась на другой бок, поморщила носик, но не проснулась. Моля лихорадочно чиркал карандашиком, почёсывал загривок, и вскоре этот странный труд принёс приятные, судя по довольной физиономии крота, плоды.
    – Тридцать шесть и шесть, – шёпотом, но очень торжественно, сообщил он.
    – Что тридцать шесть и шесть?
    – Коэффициент жизненной силы – тридцать шесть и шесть. Сколько ей лет?
    – Не знаю...
    – Тогда вполне нормальный и даже отличный коэффициент. Просто был нервный
криз. Сейчас у каждого второго криз. Взять ту же Дору... Ну, мне пора, ни пуха!
   Перегринус подумал, что тридцать шесть и шесть число, несомненно, симпатичное и что Моля, хоть и позёр, но уж ни в коем случае не дурак (недаром покойная бабушка так ценила его дружбу), и диагноз его, очень вероятно, верный диагноз.
И ещё он подумал, удивительно, как нечто значительное обязано своим появлением, на первый поверхностный взгляд, сущим пустякам. Из обрывка случайной фразы (метро, двери вагона смыкаются, чьи-то глухие слова – два-три слова) рождается роман, и зародыш симфонии слышен в шуме валов, гибнущих на волнорезе, в хриплом крике перепуганной чайки.
   Вот так и его любовь выросла из одинокого розового завитка среди чёрных, как голландская сажа, накладных волос.
      
   – Прикажете доложить? – рявкнул знакомый голос.
   – Что? Где? Уф... Ты меня заикой сделаешь.
   – Вы тут дрыхнете, – хихикнул крот, – а она уже на верхней палубе. Однако первым делом, первым делом, как говорился, самолеты, хе-хе... Позвольте доложить
обстановку, адмирал.
    – Доложите обстановку, лоцман.
    – Старший лоцман, с вашего позволения. Итак, по порядку важности: завтрак
готов, температура эфира за бортом – минус 269 цельсиевых градусов...
    – Чем производили измерения?
    – Осмелюсь доложить,  собственным  хвостом, согласно уставу. Далее: через
несколько минут каравелла войдет в пространство Сонаты Весны. И, наконец, – крот довольно ухмыльнулся, – еще один приятный пустяк: она совершенно здорова. Пока вы почивали, я провел с пациенткой сеанс интенсивного гипноза, и теперь она резва и благоуханна, как... лилия долин! Вот она – сила животного магнетизма!
   – Идите все сюда! – долетело с капитанского мостика. – Старый хитрый лис,
никакой ты не лис, а самый обыкновенный соня! Тащи его наверх, Жан–Люк, он
здесь живо очухается! О, боже правый, скорей поднимайтесь ко мне!
   Четыре солнца – фиолетовое, два красных и четвертое, жёлтое, как цыплёнок, выкатились одно за другим, друг друга догоняя, по правому борту. Порыв солнечного ветра растрепал волосы Дертье, и из-за маленького уха вертикально вверх, звеня в полете «зинн-на...», взвилась золотая капля. Крашеная марля, ветхая и в белесых потеках, взметнулась ей вслед, опустилась же шёлком и кручёным виссоном. Ветряные мельницы – сотни, тысячи ветряных мельниц! – на далеких холмах и за морем пришли в движение, набрали обороты и рассекли облака на части. Ликовала бронза далеких колоколов, трещали липовые почки, пахло талой водой. Над палубой кара¬веллы пронеслась стремительная эскадрилья юных стрижей, и тогда впереди, прямо по курсу судна, заволновались и поплыли полотнища флагов.
    – Что это?! Что это всё вокруг нас?!
    – Соната Весны. Аллегро, если не ошибаюсь.
    – Как здорово! Соната Весны... Какое прекрасное аллегро!
    – Какое  прекрасное аллегро нон троппо, – не удержался откорректировать
всезнайка крот и, как с ним иногда случалось, оказался не совсем прав: в тот момент каравелла пересекала Виртуозное Скерцо.
    – Странное чувство, – задумчиво произнесла Дертье. – Очень знакомый пейзаж.
    – Вовсе  не  исключено,  и даже очень может быть, – подкрякнул  Моля. –
Пространства Сонатных форм, как это ни печально, изъезжены вдоль и поперек, однако для настоящего художника работа всегда найдётся.
   Он с треском распахнул коробку видавшего виды этюдника, ловко укрепил её на треноге и замахал кистями.
   Следует заметить, что картина бодрой, полной оптимизма гармонии весенней природы и душевных вибраций, с поразительной точностью схваченная удачливой кистью крота, есть явление чрезвычайно редкое и несомненное нарушение суровых жизненных правил. По сути же, она фрагментарна и неустойчива, как карточный замок, готовый в любое мгновение рассыпаться по зелёному сукну усатенькими валетами, безликими семёрками, жеманными красавицами с румянцем во всю щеку и тузом пик.
   Потому что: летит время.

   Летело время...
   Нет, так не годится, не могло оно лететь: в названных мирах оно было прочно зажато между началом и концом событий, которые, как нам теперь хорошо известно, приходятся на один и тот же момент. А потому – время дремало.
   Однако на всех парусах летела по квинтовому кругу каравелла с чёрным флагом на высокой грот-мачте. Но как не похожа была она на корабль со старинной гравюры, ушедший некогда в плавание с высокогорного плато! Паруса её сплошь залатаны разноцветными лучами неведомых звёзд, бушприт от удара параллельных квинт треснул, борта нещадно скрипели, и кормовая надстройка была частично разрушена – белая кобылица повредила её, когда выталкивала своей широкой грудью гибнущее судно из плена цепких водорослей в Сонате Саргассова моря.
   Команда держалась молодцом, но приходило порой нехорошее сомнение: квинтовый круг – круг ли? Не есть ли он бесконечная спираль или, хуже того, запуганный древний лабиринт с тупиком вместо выхода?
   К счастью, время, зажатое в неудобной позе, устало дремать, зашевелилось, набрало ход, и сомнения разрешились окончательно.
   Айдо-Хведо, пёстрая змея-радуга, пропустила через кольцо своего тела корабль-странник в Сонату Ужа, за которой вначале была кромешная тьма, затем темнота с дефектом в виде светлой точки; из неё разгорелась межевая звезда Тэль и высветила знакомые созвездия: Льва, Близнецов, Девы, Рыб...
   Гепард и Вепрь сидели на обочине звёздной дороги и зализывали друг другу ужасные раны, когда мимо прошла каравелла. Они повернули головы и долго смотрели ей вслед пустыми, равнодушными глазами.
   Навстречу же судну по тонкой пыли Млечного Пути катился голубенький шарик, смутный, жидковатый, приплюснутый немного: так себе – ординарный космический объект.

                * * * *

   Гавани да будут благословенны! И ещё отчие дома, дружеские очаги, костры в пустой и плоской степи и старый мост, под которым ты ночевал, помнишь ли, путник?
Да будет благословен слипшийся ком земли, приплюснутый немного, где всё это, пахнущее тёплым хлебом, терпким вином, тревогами, есть!
    
   Желта была почва нехорошей, серой желтизной. И жёлтые вихри завивались вдоль истончившихся меридианов. Лёд, словно жёлтая пористая плесень, сползал с полюсов, и огромные его массивы гуляли по волнам – несомненно, желтоватым – до самого экватора. И над всей этой удручающей желтизной совершал свой первый виток престранный фантом: корабль со старинной гравюры, истерзанная донельзя испанская каравелла с чёрным флагом на грот-мачте, сопровождаемая белой кобылицей с длинным белым же хвостом до самых стеклянных копыт.
   С изрядной высоты полёта ещё не было видно вздыбленного бетона дорожных плит, моста с перебитым взрывом хребтом и телевизионной башни, рухнувшей поперек шести пустынных улиц и площади. И совсем уж невозможно было различить загадочных рыбьих игр в сонной заводи; сочных стеблей дикого ревеня, трудягу-паучка между ними, колдующего над своей паутиной, и как кто-то, загорелый до черноты, строит из песка и двустворчатых раковин – что-то он строит, крепость?
Однако за кривизной планеты уже угадывался – пламенел! – уступчатый пик Дромадера.   
   – Земля за бортом! – неожиданно для всех гаркнул старший лоцман.
   – Кто бы  мог подумать?!  Самая настоящая Земля?! Да ещё за бортом?! –
веселилась Дертье. – Какая прелесть!
   – Интересно, – хмыкнула, кротиха, – а где же ей быть?
   – Нда-с, вот уж верно: поспешишь, людей насмешишь, – легко сказал крот. –
Накладочка получилась. Ну, ничего, это дело поправимое. Разыграем, как по нотам.
С этими словами он поспешил к мачте, обнял её, словно прощаясь навек, и вдруг попёр вверх, сопя и багровея от напряжения.
   – Что это с ним? – удивленно спросила Дертье.
   – Всё то же, – Дора выразительно коснулась лапой виска, и, словно по этому знаку, пространство потряс душераздирающий вопль:
   – Земля на горизонте! Вижу Землю! – бесновался крот, балансируя на рее. – Все слышали? Земля!
   – Вот полюбуйтесь, – грустно улыбнулась кротиха, – седина в бороду...

   Горбатая гора осталась позади.
   «Вот это место... Здесь я жил, здесь я скрывался». Перегринус жадно охватывал взглядом плоскогорье: бунгало, светлый овал озера, овал малый, каменный, подпиравший некогда корпус каравеллы. «Какие-никакие, а пенаты...»
   – Прикажете бросить якорь? – крот уже прохаживался по палубе, он не желал
терять без дела ни мгновения.
   – Нет, – твёрдо сказал Перегринус, – не здесь.

   И было еще одно прельстительное видение: из зелёных вод океана (обманула, напутала высота, жёлтые вихри сбили с толку: зелен, с лазурью был океан), из бездонных его глубин выступил зелёный же остров, и тотчас в береговой тени вспыхнули сигнальные огни, отмечая вход в бухту.
   – О, я узнала!.. Я столько слышала о нём: Покой...
   «Бедная девочка, как она измучена, как манят её эти огни... – подумал Перегринус. – И, быть может, она права, быть может, нет в целом мире лучшего места, чем одинокий остров в океане: сети сушатся на ветру, йодистый запах моря, крошечный краб, совсем ручной, хватает полупрозрачную креветку прямо с её ладони».
   – Бывает же такая благодать, – прошептала умилённая Дора.
   – Нашла благодать... Тоска зелёная – твоя благодать! Как полагаете, командор?
Командор, очнитесь! Ау! Что скажете по поводу благодати?
   – Поставьте бом-кливер, и – полный вперед!
   – Браво! Узнаю настоящего мужчину! – в совершенном восторге хрипел крот и
делал отлетающим за корму огням ручкой.

   Треснули балки, разошлись, повисли в пыльных клубах перекрытия, стены беспомощно накренились и распались частично; и конечно же, ветер подвывает в пустых оконных проемах. Вздыбленный и рассыпающийся в серый песок – что? Город? Так себе место: телевизионная башня рухнула во весь рост поперек шести улиц и площади. Груда бессмысленного каменного бреда... И вдобавок постреливают. Какой-то полоумный стрельнул в каравеллу ничтожным «пок» и струйкой кислых пороховых газов.
   – Мазила! – заорал крот, перегнувшись через борт. – Тебе не из ружья стрелять,
а коровам...
   – Моляриус! — в ужасе воскликнула Дора. — Ты с ума сошел!
   – А чего он!.. Тоже мне, Робин Гуд паршивый! Шеф, скажите, что я не прав? Ему
бы не из ружья стрелять, а...  этим... коровам хвосты накручивать!
   Где-то горело. На самой окраине одинокий пьяненький мародёр выламывал фомочкой доску из стены продуктового склада: трак-трак... Доска подалась, и из щели выструился дымок, желтоватый и смрадный.
     Но были и другие дымы, и пахли те дымы – хорошо.

   Каравелла сменила галс и, следуя руслу реки, пошла на снижение. Розоволосая Дертье стояла на капитанском мостике в окружении участников плавания и говорила убеждённо и страстно.
   – Бегство не удалось и не могло быть удачным: мир устроен так, что нет для человеческого сердца убежища, кроме как среди людей.О тупое, самодовольное равнодушие! Вы только посмотрите, что оно натворило вокруг! Но я знаю, что делать. Я пойду по дорогам и буду объяснять: двухвостая комета – чушь, болезнь излечима! Главное, обнадежить сердца, дать им немножечко веры друг в друга.
   Я  расскажу им  про старуху с дырявой щекой, и как я, босая и ограбленная, пробивалась через сельву, про золотых шмелей, про наше танго па палубе и ещё – про Виртуозное Скерцо.
   Я расскажу им про нас с тобой, Перегринус.
   – Превосходная мысль, – решительно вмешался крот, – очень правильная мысль, но давайте об этом попозже. Времени осталось в обрез, поговорим о делах. Каков генеральный план, директор?
   – Прежде всего, восстановить дороги...
   – Миль пардон, заранее хочу предупредить: все землеройные работы беру на себя. Тут уж согласитесь... – конец фразы крот проглотил в совокупности с порядочной порцией ликера.
   – Чувствую, ты много наработаешь, – не удержалась Дора.
   – Наработаю! Ещё как наработаю! А тебе бы только... Впрочем, перейдем к пункту два.
   – Распахать поля, – сказали с левого борта.
   Все повернулись на неожиданный звук: белая кобылица безмятежно скакала рядом, касаясь копытами облаков в зеркале реки и выгибая шею.
   – Браво, лошадка, так и запишем: пункт второй – распахать поля. Ответственный исполнитель? Пардон ещё раз: землеройные работы... И всё-таки представить себе не могу! – крот азартно хлопнул лапой по толстенькой ляжке. – Взять хотя бы меня, вот я, весь перед вами, покорный ваш слуга и всё ещё старший лоцман. Без ложной скромности – второй по рангу на судне. Протикает сколько-то там минут, каравелла бросит якорь, и всё, окончен бал.
   – Плюнь ты на этот якорь и не печалься, – сказала Дертье. – Кстати, у меня к
тебе  будет  маленькая  просьба. Давным-давно мне была  обещана  занимательная
история из жизни пурпурных кротов,  и, представляешь, до сих пор меня  кормят
завтраками. Краем уха я слышала, что бабушка выбила у отца из рук ружьё, а ведь
ужасно интересно узнать, что было до того и что было после.
   – А, вы об этом... – крот самодовольно ухмыльнулся. – Что, в самом деле, так
уж интересно? Вообще-то, вы правы, историйка, прямо скажем, поучительная. Но,
кстати, бабушка здесь абсолютно ни при чём. Просто у меня от природы отличная
реакция. Будь на моем месте кто другой – труба дело, никакая бабушка не помогла бы.
   Короче, как-то на зорьке, в качестве утренней гимнастики, пробил я метра четыре горючих сланцев, слой покровного песчаника и думаю: самое время росной водички испить. Открываю дёрн и вижу: чей-то запущенный двор, чумазая курица копается в грядке, а прямо передо мной стоит здоровенный мужчина, покуривает, и в руке у него берданка. После выяснилось, ихний папахен, – крот кивнул на Перегринуса. – Который час, спрашиваю. Молчит. – Уот тайм из ит? – Ни ответа, ни привета. Стоит, покуривает. Я ему вопрос попроще: – Сколько времени, товарищ часовой? – Тут его проняло: сигаретку выплюнул, посвистал что-то, из Тангейзера вроде, приложил свою гаубицу к плечу, не спеша прицелился и как...

                * * * *

   – Пиря! Перегрин Федотыч! – прямо в ухо сказала Офенизия Ивановна спящему
на диване и во сне раскрасневшемуся супругу. Тот вздрогнул всем своим грузным
телом, испуганно вытаращил глаза, крикнул «какой?». Потом озабоченно принюхался – из кухни потягивало тушеной бараниной, жареным лучком, свежей сдобой, и немедленно успокоился. В самом деле, чего пугаться? Подумаешь, пахнуло баранинкой.
   – К тебе  пришли,  – многозначительно сообщила Офенизия  Ивановна, – приведи себя в божеский вид. К тебе дама.
   «Кого это еще чёрт принес?» – попытался прикинуть Перегрин Федотыч и с неожиданным для своей комплекции проворством проделал три дела сразу: поправил пухлые диванные подушки, одним касанием навёл порядок в легчайшей своей шевелюре (ах уж эта насмешница, любезнейшая Офенизия Ивановна!) и распахнул зачем-то, не без цели, конечно, лежащую на просторном письменном столе папку с неопределенным ярлыком: «Материалы».
   «Курьерша из коллегии за проектом пришла... так-с, так-с, так-с... неладно получается», – и Перегрин Федотыч ловко накинул на плечи отделанный витым шнуром нарядный сюртучок – полуофициальный домашний наряд. «Так-с», – еще раз мысленно произнес он, но только и всего: некое лицо и даже не лицо, а ладненькая девушка в английском костюме чёрного твида шагнула в кабинет и на приветливую улыбку хозяина ответила взглядом долгим и откровенно изучающим. Перегрин Федотыч сделал поощрительный пасс рукой, пропел: «Чрезвычайно, чрезвычайно рад, прошу... чудненько... так-с».
   – Квак-с, – отчетливо произнесла незнакомка и достала из сумочки какую-то
вещицу, амулет не амулет – осколок голубоватого минерала на ремешке из сыромятной кожи.
   – Это вещь из городского ломбарда. На квитанции ваш адрес...
   Многоопытный Перегрин Федотыч посматривал на плавающий в воздухе камешек, слушал вполуха и соображал. Нет, она не курьерша, эта строгая барышня. На курьершу она ничуть не похожа, но тогда, позвольте, кто же она?
   – Мне очень важно знать, откуда он у вас появился. Где вы его взяли? Вам его
кто-то подарил? Нашли на улице?
Перегрин Федотыч с наирадушнейшей готовностью кивал в такт вопросам головой, однако чего-либо понять никак не мог. Хотя амулетик опознал сразу.
Странная штуковинка тысячу раз попадалась ему под руку в ящике письменного стола среди разнообразного хлама. А однажды во время генеральной уборки Офенизия Ивановна вымела амулетик из-под дивана вместе с лёгкими катышками сизой пыли и спросила:
   – Что это?
   – Пыль, – подтрунил над простодушной супругой Перегрин Федотыч.
   – В самом деле: вот ЭТО – что?
   – О, это... Большая ценность – гадальный камень абенсеррагов, – очень серьезно
сказал он. – Положи на место, пожалуйста. Или лучше снеси на хранение в ломбард. Там есть такие стальные ящички...
   «Вот вам и разгадка, – чуть было не рассмеялся Перегрин Федотыч, умиленный доверчивостью супруги. – Положила-таки сокровище в крупповский ящичек! А память-то девичья короткая. Сокровище раз-два – и с молотка!..»
   – Вам его кто-то подарил? Откуда вы его взяли?
   «Странное создание!.. Откуда, откуда? Если б я знал. Миленькое всё-таки личико, ишь, опять бровки нахмурила!.. Откуда... Не скажешь же ей: из-под дивана. Чертовски, однако ж, хороша!»
   И тут совершенно неожиданно и безгранично изумляясь самому себе, Перегрин Федотыч пустился врать незнакомому человеку, более того – молодой девице! И выходило это вранье – вдохновенным! Хотя, он вскоре и сам это почувствовал, несколько странным. Словно он, всеми уважаемый Перегрин Федотыч, с большого похмелья импровизирует на спор страшный рождественский рассказ.
Выходило, что амулетик Перегрину Федотычу подарил пожарный. И не просто пожарный, а родной дядя, активист пожарной дружины. Он нашёл амулетик после пожара затоптанным в снег. Жуткая история приключилась в Николиных садах: новогодний бал, загорелась ёлка, двое погибли: королева бала и ещё один, в костюме пажа...
И чем дальше он врал, тем отчетливее проступала на чистом личике незнакомки тень досады и разочарования и очевидной для Перегрина Федотыча, но тщательно скрываемой незнакомкой тоски...
   – Давно случилась эта история?
   – О да, порядком. Тогда я был ещё совсем молодым человеком, можно сказать,
невинным юношей, – усмехнулся Перегрин Федотыч, и почему-то ему стало неловко.
Он попытался подтянуть брюшко и заметил, как его лицо в овальном зеркале на стене наливается красивой розовой кровью, и тогда возникло неприятное раздражение: витой шнурок на сюртучке стал вдруг особенно неприятен.
   – Не то, не то... Опять мимо кассы. Прощайте, честный старик, – рассеянно пробормотала незнакомка, сунула амулетик в сумочку и оставила Перегрина Федотыча одного, в сильнейшей степени озадаченным.
   Он дослушал стук каблучков по паркету в передней, а когда ухнула входная дверь, почувствовал необыкновенное облегчение, прилёг на тахту и хмыкнул: миленькая-то миленькая, но, несомненно, с большими странностями. «Прощайте, честный старик»!.. Хотя и сам он, конечно, хорош, надо же, накрутил: Николины сады, пожар, королева бала!.. И ведь, кажется, поверила «честному старику»!
А вот курьера сегодня уже не предвидится, пришла приятная мысль, и славненько. А предвидится... Ну что предвидится? Правильно: обед! А до него мы еще успеем вздремну-уть...
   Перегрин Федотыч прикрыл глаза, и ему стало нехорошо: из зелёных вод океана выступил зелёный же остров с золотистыми человеческими глазами и заглянули в его, Перегрина Федотыча, испуганные до ужаса глаза. Золотистый свет проник через расширенные зрачки в склеру, упал на сетчатку, по тонюсеньким волоконцам пробрался дальше и стал струиться в некие внутренние мозговые объемы, вытесняя оттуда пустоту, какой-то легкий белый порошок, похожий на сухое молоко, двумерные образы, большей частью чьи-то профили из картона, и – неужели?! – простодушной и любящей супруги тоже... И ещё кой-чего, не образы даже, а смутные довольно-таки абстракции: коллегия, материалы, курьер... Стройная система страхов и опасений, взлелеянная Перегрином Федотычем, в этом свете растворилась без следа, но тускло блеснули в его лучах тёмные очки старшего лоцмана, и отразилось в них всё: высокогорное плато, позолоченный восходом пик Дромадера, каравелла с чёрным, но совсем не пиратским флагом на грот-мачте, летящая на всех парусах по квинтовому кругу туда, где свернула в кольцо своё огромное тело змея-радуга Айдо-Хведо...
Из пёстрого этого кольца, словно из картинной рамы, выглянула незнакомка в английском костюмчике, улыбнулась ему – ему! – и сказала:
   – Ку-ку! Ну что, старый хитрый лис, похожа я на твою королеву бала?
    
   – Офенизия! – взревел Перегрин Федотыч. – Фенечка! Скорей сюда! Это же
была Ночь! Фенечка!
   Топая ногами Фенечка влетела в кабинет и сразу заорала:
   – Пиря, муж мой любимый, единственный! Что они с тобой сделали?!
   Палец приложил к губам одичавший Перегрин Федотыч, требуя немедленной тишины и шаря взглядом вдоль стен и у потолка, и тогда поперек комнаты брызнула искра, золотая и с прозеленью.
   – Зудилла! – крикнул Перегрин Федотыч. – Живая зудилла, Офенизия Ивановна! – И побежал, преодолевая одышку, к окну, и верная Офенизия тоже побежала, размахивая кухонным полотенцем и ободрительно покрикивая:
   – Не бойся, Перегрин Федотыч! Сейчас я её, тварь ядовитую! Не пасуй, я тебя в
обиду не дам!
   Но болезненное одушевление у окна Перегрина Федотыча внезапно оставило. За пыльным стеклом он увидел обыкновенную картину: автобус подкатил к остановке, распахнулись двери, никто из них не вышел, но в заднюю поднялась ладная фигурка в английском костюме из чёрною твида.
   И дверь за ней сомкнулась.
   – Так-с, так-с, так-с, – пробормотал враз заскучавший Перегрин Федотыч.
На ватных ногах он вернулся к дивану, лег, удивленно подумал: «Как же так получилось? Как вышло? Пустой, негодный старик! Как я мог не узнать?!» И зарыдал немо и горько.
   – Сейчас я её, треклятую! – задорно кричала бесстрашная Офенизия и размахивала своим грозным оружием, словно саблей. – Не уйдешь! Ага, попалась!
   Жужжащая искра ударилась в оконное стекло, которое несколько мгновений назад проницал потухающий взгляд безумного, и пошла по нему золотисто-зелёным зигзагом.
Офенизия Ивановна обрадовано зарычала, бросилась па гардину и всей своей массой прижала её к стеклу.
   «Как же так получилось?!» – мучительно закусывал старческую губку Перегрин Федотыч.
   – Готова! – объявила Офенизия Ивановна и гардину подняла.
   На облупившемся подоконнике валялась засохшая мушка, клок паутины, да жёлтый кленовый лист, пожухлый и сморщенный.