Глава 11. 2

Тогда же, в начале января сорок третьего, и узнал я, что Сталинград всё так же сражается и что самую большую, самую сильную и хвалёную немецкую армию там окружили так, что ей теперь уже не вырваться. Честно говоря, сидя на хуторе и не имея вообще никаких вестей, я думал, что немец уже к Уралу подходит. Не знаю уж почему, но и раньше, и позже всегда в таких случаях всплывал Урал. Ни Баку с его нефтью, ни Владивосток, что было бы более понятно, а Урал. Только первые полгода мерили сколько немцу до Москвы осталось. Но потом так ему по носу треснули, что про Москву больше никогда ни одна собака не лаяла. Даже Геббельс… хорошо, видать, тогда, приложили… Пока в ягдкоманде служил, сводки были только немецкие, а они для поднятия нашего духа  на враньё не стеснялись. Вот, значит, оно, как… Прижали-таки ирода у Сталинграда. Ай да наши!

Когда война только началась, когда покатились мы, заметались, не скажу, что я не верил в нашу победу, но... Слушаешь Совинформбюро - тоской сердце наливается, тает вера в победу с каждым следующим словом Левитана. Голос его нечеловеческий какой-то, только он и держит, чтобы не закричать. А потом успокоишься, придёшь в себя – вроде, не всё так уж и плохо – вон, сколько танков у них наколотили… Когда-то же они у них должны кончиться. Ждали, боялись, но ждали сводок… Хотя и сводкам большой веры не было – знали, что дела ещё хуже, чем говорят. Многие знали, а остальные догадывались, но не верили этим догадкам. Потому что не принимал разум и того, что говорили, а чтобы ещё хуже… Но мы с матерью знали точно – всего не говорят. И знанием этим нашим была тётка моя, сестра матери, живущая в Минске. В самых первых сводках Совинформбюро появилось «минское направление», и мы переставали дышать, когда Левитан начинал «На минском направлении идут ожесточённые бои…». Значит, Минск пока наш, значит тётка Варвара в безопасности, и если что, - успеет уехать. Слово «эвакуация» пока ещё только нарождалось где-то в больших кабинетах. И мы были спокойны. И вдруг, как обухом по голове, сразу: «…на смоленском направлении…». Мать закрыла лицо руками и зарыдала. Я стоял, не в силах вымолвить ни слова утешения. Оглушила меня не судьба тётки, которую я и толком-то не помнил, и даже не падение Минска, а то, что об этом не было сказано ни слова…

Вот так и жили остаток сорок первого – пока говорит Левитан, верим ему, его грозному, уверенному голосу, а потом, после сводки, проходит  это наваждение и начинают одолевать сомнения. Потом люди поодиночке и сообща ищут любые доводы, даже самые фантастические, чтобы сомнения эти опрокинуть. И только всё успокоится, перемелется, перевертится, как снова над страной загремело: «От советского информбюро. В последний час!». Тогда, в сорок первом, этот строгий голос стал для всех предвестником беды. Он не сулил ничего хорошего. А на самом деле было ещё хуже.

Нет, сказать, что я всегда верил в нашу победу, я не могу. Среди тех, кого я знал, таких были единицы, да и то, если говорили то, что думают. Очень многие метались. Метались от сомнения к надежде. Были и просто не веря-щие. В декабре все, буквально все воспряли духом: наши гнали немца от Москвы! Гнали так, что те бежать не успевали. Вот тогда я и решил сбежать от тыловой голодухи на фронт. И от матери тоже. Знал бы тогда, как всё обернется, не сбежал бы, наверное. А вот сегодня - и знал бы, да ушёл. Ради Капки с детьми и то бы сбежал.




Вот лежу сейчас на нарах в землянке, поп спит, а я думаю. И думы мои всё дальше и дальше уходят от Сталинграда. И всё ближе и ближе к Демянску. Да, окружили и держат взаперти немцев на Волге. На Волге! Но под Демянском тоже было окружили. И под Демянском барахтались они, как раки в ведре, не в силах выбраться. А потом - бабах! - и дырка – рамушевский коридор, который мы и закрывали грудью. И сколько потом ни кряхтели, ничего у нас не получилось. У них вот получилось, а у нас ни-че-го. Да, дали дрозда немцам зимой под Москвой, но прав Павлов – только стало таять, и погнал нас немец на восток, пока в совесть свою не упёрлись, пока волжская вода не охолонула. Ну, прижали немца на пару с морозом, окружили…, пусть даже разгромим эту армию… она что, у них одна? Придёт лето, и всё ещё может повториться. Где будет по осени фронт? До Урала? Или за ним? Не поверю тому, кто скажет, что такие мысли по ту зиму никогда ему в голову не приходили. Ни одного раза. Особенно в сорок первом. Такое уж было время…

 Вот что я за человек, а? Мне рассказывают радостную весть, дарят надежду, веру… (вот заладил: вера, вера – совсем как отец Николай). Ну и храпеть он. Попробуй, усни с ним в одной землянке, а на полатях и не слышал вроде,  а может, сам так крепко спал… Хорошо верить. Верить - быть уверенным. Уверенным в победе. У меня ещё нет, значит, веры. Да и с надеждой-то пока не очень. Посмотришь, как они… как мы… И пока не очень-то верится, но от этого ещё тоскливее делается… Ну, ничего, дождёмся, когда и мы их ошпарим так, что…



- Слушай-ка, отец Николай, - шуршание полозьев саней по накатанному снегу заставляло говорить чуть громче обычного. Поп, как заправский ямщик, спокойно сидел в санях и правил кобылкой, единственным желанием которой было остановиться, – а кому больше твоя вера нужна?

- Каждому!  - сказал поп и замолчал. Мы подъезжали к Проже.

На въезде в город стояли заставой немцы. На дороге, около избы был сооружен шлагбаум, выкрашенный черными и белыми полосами. Вот уж действительно, расшибутся, но точно по уставу сделают. Не удивлюсь, если черные полосы нарисованы углём по свежей белой древесине. Впрочем, на это у них мозгов не хватит, они скорее привезли готовое из самой Германии. Так и есть.

 Проверка документов, как и предрекал поп, была дотошной. Полицай, служащий у них переводчиком, долго допытывался, кто я, откуда, из какой части, не встречал ли Лёху Бритого. А Рахмета Кайдаулина? Ну, татарин. Невысокий такой… чёрненький – Так татары они все чёрненькие… не знаю…
Хорошо, что поп прогнал меня по легенде три раза, замучив вопросами – полицай явно пытался поймать на противоречиях. Жандармы же в это время неспешно изучали наши аусвайсы, точно видели такую филькину грамоту первый раз.
После проверки тронулись дальше.

- Полицай-то, видать, перекованный… - начал разговор поп, когда уже отъехали от заставы,  пытаясь словами избавиться от груза свежих переживаний.


- А? – не понял я…


- Чекист бывший полицай этот. Уж больно толково он тебя вопросами гонял…

- А ты-то, дядя Коля, откуда знаешь?

- Пришлось пообщаться. Аж борода поседела от такого общения… Голова чёрная как сажа, а борода? Испортили бороду, ироды…

- А чего ж он не в партизанах?

- А сейчас многие не в партизанах. Ой, многие… город - не село. Тут картохи спрятать негде. Так что и выбор не велик. Служба или голод. Али позабыл?

- Но ведь я…

- Так может, и он… - начал поп, но замолчал, а потом вдруг продолжил, но, уже отвечая на свой какой-то вопрос. - А чего бы тогда он так ковырялся? А… такого замесила жизнь, что он и сам-то, наверно, не знает, что ему делать, куда податься. Вот и служит усердно каждой власти - куда кривая выведет… Сначала попов преследовал, теперь вот партизан, а потом и на полицаев переключится… Но тех ему сподручно ловить будет – ни священнослужителем, ни партизаном он не был, а вот в полицаях и их повадках… впрочем, Бог ему судья. Не суди, Ваня, да не судим будешь!



Городок был невелик. Совсем как наш «снарядный». И также с боку притулилась к нему железнодорожная станция. По улицам его сновали немецкие офицеры на машинах, да и пешком их попадалось немало. Встречались патрули. Местное население без лишней торопливости, возможно, чтобы не вызывать подозрений, ходило по городу по своим делам. Рынок, мимо которого нам довелось проехать, занимал большую площадь и прилегающие к ней переулки и был до отказа забит народом. Потом уж я понял, что народ собирался сюда не ради какого-то гешефта, а только ради того, чтобы выжить – селянам нужны были деньги, чтобы купить соль, спички, нитки и кое-что ещё, а горожанам… горожанам же просто очень хотелось есть. И несли они на рынок самое ценное, что у них было - картины и скульптуры мастеров более-менее известных, но разве эти лапотные могли дать за них цену? А лапотным нужны были вперёд всего соль да спички, керосин и немного вазелинового масла. Оттого и сокрушались они друг над другом – деревенские и городские: что они хотят за свои товары? Золото и серебро, правда, торговалось бойчее, но всё равно, не в цену – брошкой суп не посолишь, да и кто покажет, что это чистое золото. Оценщик? Так они тут все городские лихоимцы одним миром мазаны… А золото всякое бывает, на то на него и проба придумана…

Улицы городка чистотой не сияли. Грязь была привычной, российской, но мусора не было. То ли дворников содержали исправно,  то ли сорить отучили…



Ох, городок, городок, дымовые трубы. Совсем как мой рабочий городишко. И вспомнилась тут мать в своей угловой комнатушке, свернувшаяся в постели от холода в комочек. Как маленькая собачка… мама, мама, сколько тебе вынести пришлось… когда умер отец, мне было пятнадцать, а тебе…тебе пришлось всё взвалить на себя… одна покупка дров отнимала столько нервов, что на них можно было бы целый год жить – то гляди, не обманули бы с кубами, то карауль, когда привезут, и сразу же, хоть на работу не ходи, - а ты пойди не сходи на работу! – убирай в дровяник, иначе потащат…, потом доставай, коли и снова убирай. Морока. Дровяничок наш был маленький, и дров только-только хватало на зиму, без запаса, и в особенно холодные дни топили как обычно. Оттого и спать лучше всего было, сжавшись в комок.

 Работа…, отработав в холодном цехе, пока были силы, отстояв в дождь и метель несколько часов в очередях, ты возвращалась в нашу холодную комнатушку, топила печь и шла готовить нехитрую еду. Затем также, как потом в войну, ты стирала, гладила, штопала…, когда же ты спала, мама? Утром, ещё не проснувшимся утром, ты снова была в своем цеху…

  А отец. Много ли я его видел? Вечно он занят, вечно на своей работе. Появлялся, когда мама меня уже укладывала спать, а то и под первые мои сновидения. Однажды ночью понесло меня в туалет. Я шёл буквально по стенке, в тёмные окна не пробивалось и крохи света из густой, как патока, августовской ночи…, а за неприкрытой дверью на кухню горел свет. Отец, ты всегда сидел ночами над своими чертежами на общей кухне, когда приходил поздно. Я заглянул в щелку и увидел твою ссутуленную спину. Я помню, обрадовался тогда, что утром смогу застать тебя спящим в кровати, ведь это было воскресенье, и должен же ты когда-нибудь спать, чтобы тихонько посидеть рядом… Но, вскочив с первыми лучами солнца, (тот, кто помнит, что такое быть мальчишкой лет в десять-двенадцать, поймёт мой подвиг), я бросился к нему, но постель уже была заправлена, и только мама, входя в комнату с чайником, очень удивилась моим метаниям…

ПРОДОЛЖЕНИЕ: http://www.proza.ru/2019/01/02/842