Хирургические решения

   
            

         Моему  дедушке  Арону Львовичу  Спиваку,    в  1989  году,  когда  вышли  годы  его  жизни,  было  96  лет - примерно.  Точной   даты  своего  рождения мой дед  не  знал.
      О  его  смерти  я  узнала  случайно.   Это  было  странное  весеннее  время,  когда  почти  все  наши  друзья   и  родственники – близкие  и  дальние,  вдруг  поднялись  на  крыло  и  решились  улетать  в  разные  стороны.  В  это  время  совершенно  не  случайно  возник в серии  коротких  анекдотов и  такой: «Я  не  знаю,  о  чем  Вы  думаете,  но  ехать  надо».  Решились    и  мы  с  мужем,   не  очень  твердо  зная  куда  именно,  но,  рассчитывая  как  все  – через  израильский  вызов – на   Вену  и  оттуда – за  океан.

   Тогда  я  впервые  в  жизни    решилась  позвонить в  Тель - Авив  моей   практически   незнакомой    тетке,  папиной   сестре,  чтобы  попросить  у  нее  «вызов».  Именно Вызов, а не приглашение.  Так    назывался   единственный,  признанный  в  СССР  документ,  по  которому  еврей  получал  право  выехать  за  границу.   Причем  исключительно    на  ПМЖ – постоянное  место  жительства – для    так  называемого, «объединения  семей».  И  исключительно   в  ту  самую  страну,  с  которой  на  тот  момент  у  СССР   даже  и  отношений-то  дипломатических  не  было.   И только при условии немедленного и полного отказа от советского гражданства…   Гуманизм,  понимаете  ли! 
   
   Так  вот,  когда  я  позвонила  тете  Соне  (ну  что  я  могу  поделать,  если  мою  тетю  действительно  так  звали!)  чтобы  попросить  «вызов»,  оказалось,  что  она  сидит «шива»  – семидневный   траур,  принятый  в  еврейской  традиции – по   смерти  деда.  Слово  «шива»,  я,  кажется,  тоже  услышала  тогда  впервые. Мой  звонок  опередил  приход  телеграммы, которую  она отправила  отцу.    До  нашей  репатриации   дедушка Арон  не  дожил  один  год  и  один  месяц.

     Позже ,  от тети я  узнала  неизвестные  мне  прежде  подробности  его    «доисторической»  биографии:  в  начале  первой  мировой  войны его  старший   брат  Абрам,   как  в  недоброй  и  нееврейской  сказке, ушел в  армию,  попал  на  российско-германский  фронт  и  очень  быстро  там  сгинул.  До  местечка   доходили  слухи  об  ужасном  положении  еврейских  призывников  на  этой  войне,  об  издевательствах  со  стороны  сослуживцев  и  командиров   царской  армии.  Средний  брат, кажется, Исаак тихо  скрылся где-то  в Киеве,  неизвестно   как и у  кого    жил,  и  никаких  вестей  о  себе  не  подавал аж до   прихода советской  власти.
 
      В  16-м  году  и  младшему – Арону  пришел   черед  призываться. Он  такой  участи  для  себя  не  желал.  Настолько   не желал отдавать свою молодую  жизнь за ненавидящего своих еврейских пасынков отечество и за поощрявшего еврейские погромы царя,   что для  начала,  неведомым  никому образом,    удалил  себе    все 32 здоровых  зуба.  Для  20-ти  летнего  парня  поступок, признаем,  совсем  не тривиальный.
     Однако,     такой  дефект  для  имперского военного  ведомства  показался,  видимо,    не  достаточным,  и  мой  юный   дедушка   пошел  на  еще  одну  саморазрушительную  процедуру:  не  знаю  уж,  кто  и  за  какие  деньги   –организовал  ему  хирургическим  образом   подпольно    двустороннюю  паховую  грыжу!
    Долгую  жизнь  после  этого,  он был вынужден  ходить с  бандажем – специальным  поясом,  поддерживающим  выпадающие  кишки. Тут  уже и   военные  власти  спасовали.  И  ни  в  царскую,  ни  в  Красную,  ни в какую-либо  другую  армию,  и  ни  на  какие  войны   моего  деда    впоследствии    не  призывали.

         Когда   мне  было  пять  лет,   дед Арон   вместе  с бабушкой  Любой  перебрались  из  Киева  к  нам,   в  Харьков.   
  Две     крошечные    комнатушки на  столичных  задворках   им  удалось  обменять    на  шикарную  комнату  в центральном, тихом и зеленом  районе,    на  улице  Данилевской,  с  балконом,  выходящим  в   сквер,  заросший  черемухой,  сиренью,  акацией  и   другой   необузданно  цветущей  и  пахнувшей  зеленью.
   Оба они были совершенно седые,  оба небольшого роста, только бабушка ещё и сгорбленная.   Практически сразу после их переезда  я  на  все  лето поселилась у них  в   этой  новообретенной  комнате,  потому  что    у нас в  новой квартире  делался  ремонт, а  детский  сад  в  нашем  новом, только что выросшем  на месте селекционных полей   микрорайоне   еще  не был достроен. 

       Бабушка  с  дедушкой  привычно  говорили  между  собою  на  идиш,  понять  их  речи  я  не  могла,  но  само  звучание  этого  языка,  казалосвь  для  меня   родным  и  даже каким-то  успокаивающим,  как  голубиное  воркование.
    Именно  на  этом  языке  осуществлялись  переговоры  между  ними,  если  я    просила  на  что-то  разрешения.  Например:  пойти  с  соседским  мальчиком  в  кинотеатр «Харьков»  – через   дорогу,  на  детский  сеанс.
    Разрешения   я  просила     у  бабушки.  Неизменное  детское  чутье    подсказывало  мне,  кто  именно  в  этой  семье  принимает  решения  на  самом  деле.  Но  все  было  не  так  просто:  в  таких  случаях  бабушка Люба  мне  говорила,  что  спрашивать  надо  как  раз  у  дедушки.  Дедушка  Арон,  внимательно  меня  выслушав,  отправлялся  по  прежнему  адресу – к  бабушке   для  дальнейших  переговоров – уже  на  идиш.  И  в  результате  выносился  приговор – по  большей  части  положительный.  Правда,  сеанс  к  этому  времени  мог  уже  начаться.
    
     Эта еврейская  дипломатия,  желание  поддержать  авторитет  мужа  и представление у внучки  о  нем,   как  о  главном, вызывали  у  меня  если  не  восхищение,  то  живой     интерес   и  давали  пищу  для  размышлений.   

    Но   по  утрам   дедушкин  язык   был  совершенно  иным.  Казалось,  дед  и  сам  не  очень- то  понимал   смысл  торжественно  произносимых  и  даже  пропеваемых   им  заклинаний.  Процедура  приобретала  характер  еще  более  странный,    когда  он  накидывал  на  голову   кремово-белый прямоугольный  платок,  тоже   с бахромой,  и черными  полосами  и,  особенно,  когда  высоко  засучив  рукав  рубашки,  начинал  накручивать  на  лоб  и  на  руку  тонкие кожаные  ремешки  с   какими-то  черными  коробочками.  Поверх  всего  этого он  снова  набрасывал  свой  платок  и  в  таком  диком,  с  моей  точки  зрения,  облачении  с  пением  ходил   кругами  вокруг  стола.  Я  со  своей  раскладушки  взирала  на  все  это  кино  с  мистическим  ужасом  и  не  смела  вмешиваться.

  Это  уже  потом,  за  завтраком,  я  начинала его «доставать»  просветительскими  беседами:
     – Дедушка,  а  с кем  это  Вы  сегодня  разговаривали?
     – С   Б-гом.
     – А   он  что,  по-русски  не  понимает?
     Молчание  в  ответ.  Действительно,  что  это  за  странный  такой  Б-г,  который  не понимает?
    – Дедушка ,  а  где  твой  Б-г  живет?
    – На   небе.
    – А   как  же  там  и  самолеты,  и  ракеты  летают,  а  его  не  видят?
     То  ли  нет  у  него  аргументов,  то  ли  боится  меня,  неразумную,  обращать  в  свою  веру,  чтобы  мне  же  не  навредить. Молчит.     Только  смотрит  своими  прозрачно-голубыми  глазами  куда-то  мимо  меня.
 – Дедушка ,  а  почему,  когда  ты  садишься   за  стол   кушать,  ты  надеваешь  соломенную  шляпу,  в  доме  ведь  нет  солнца?
– Потому   что  «гоим»  когда  едят  или  молятся,  снимают  шапки.
 – А   кто  такие  «гоим»?
 – Русские.
«Ага,  значит,  и  я  тоже»,  – думаю   я  про  себя.  Нет,  то,  что  мои  дедушка  Арон  и  бабушка  Люба – евреи,  это  я  четко  осознавала,  они  же  говорили  между  собой  по-еврейски.  Но  я-то  тут    при  чем?
    
    О  беседах  моего  деда  Арона   с  Богом   ни  тогда,  ни  позже  я  никому  не  рассказывала:  боялась,    что  мне  могут  и  не  поверить,  а  если  поверят,  то  тень  такого  странного  поведения   близкого  родственника   может  как-то боком  лечь  и  на  мою  репутацию.

     Не  рассказывала  я  своим  подружкам,   не  исключая   евреек,   об  удивительных  ежегодных  собраниях,  куда  привозили  даже бабушку  Славу – мамину   маму.  Для  этого  она – единственный    раз  в  году –  спускалась  с  пятого  этажа   и  выходила   из  дому.  Ради  этого  события – опять-таки   один  раз  в  году – мои   родители  вызывали  такси,  причем  просили  остановить  машину  не  у  подъезда,  а  с  тыльной  стороны  дома,  возле  почты.  И  вот,  всей  семьей,  под  зонтами (а  праздник  этот  обычно  совпадал  с буйством  циклона  в  наших  краях,  даже  примета  такая  была)  процессией  мы вышагивали  за  дом,  к  почте,  и  ехали   около  часа  до  элитной  части  города,  на  Данилевскую,  где  нас  уже  ждал  накрытый  стол. 
   
     Однако,  до  еды  было  далеко:  на  этот раз дедушкина   беседа  с  иностранным  Богом  занимала  гораздо  больше  времени   и  почему-то  требовала   нашего  общего  присутствия…   Чтобы  хоть  как-то   заполнить  это  длинное время, я все  заплетала  и  расплетала   косички  из  бахромы  на  нижней,  бархатной,  скатерти  поверх которой  лежала  белая  хрустящая – праздничная .  Я  тогда  понятия  не  имела,  что  младшему  в  семье  во  время  такой  трапезы  положено  задавать  вопросы,  и  сидела  молча, естественно,  не  понимая,  ни  слова из того,  о  чем  дедушка,  сидя  во  главе  стола  с  пресловутым  полосатым  платком  на  плечах,   говорит и читает  из  книжки…  ни  причины  бабушкиных  слез…
     Однажды,  я   все-таки  спросила  у  папы,  о  чем  так  долго  и  непонятно   читает  дед.  И  получила  ответ,  что  рассказывает  он   о  каких-то  евреях,  которые  давным-давно  были      рабами  в  Египте,  а  потом  оттуда  ушли  в  пустыню.
 – А   какое  отношение   это  имеет  к  нам? – спросила   я  с  подавленным  раздражением.
   Но  на  этот  вопрос  отец  мне  не  ответил.  То ли  и  сам  не  знал,  то ли меня  не  захотел  посвящать.

   Потом  был   неизменный солнечного  цвета   и  прозрачный,  как  слеза, бульон  с  лапшой  домашнего  приготовления,   конечно,  маца,  и бурачковый  хрен.  И  вино.  В  обычной  своей  жизни  вина  я,  естественно,  не  пила,  но  в  этот  вечер,  когда  откупоривалась  бутылка  собственноручного  дедушкиного  приготовления  вишневки  или  сливянки,  мне  тоже  наливали  несколько  капель.  И  сколько  бы  разных  вин  и  ликеров  потом  я  ни  пробовала  в  своей  жизни,  ни  одно  из  них  не  могло  идти  в  сравнение  с  этими  сладко-терпкими  каплями.

    В   конце  марта  75-го года, после  тяжелой  и  продолжительной  болезни, как  говорили  в  радио-некрологах,  бабушки  Любы   не  стало.  Дед  Арон  преданно  ухаживал  за  ней  почти  до самого конца. Всю жизнь  она  служила  для  него  непререкаемой  истиной и  главным  ориентиром   На сколько огромной была для него эта потеря, даже трудно себе представить...   
 
   От тети Сони  я потом  узнала,  что  в  1955году,  когда  бабушка    заболела тяжелым   энцефалитом,   дедушка   дал  обет:   если его дорогая Люба  останется  в  живых  и  Господь сохранит    ее  светлый  разум – они   сызнова  начнут   соблюдать  заветы  и  заповеди,  от  исполнения  которых успели  отвыкнуть за  годы  советской  власти.  И даже   через  двадцать  лет,    когда   бабушка  умерла, дед  не  смотря  ни на что,   продолжал  вести свой  еврейский  образ  жизни.

    В  июле 1976  моя  сестра,  с  которой  мы  делили      спальню,  вышла  замуж.  Дедушка   охотно  отдал  молодоженам свою  роскошную  комнату    на  Данилевской,  где  ему  слишком  тягостно  было  жить  одному. А  сам переселился  к  нам  на  Новые  дома.   Нашу  комнату  я была вынуждена уступить  ему:  жить  в  комнате  с  16-летней  девицей  представлялось  деду  неприличным.   И  мне  пришлось  перебраться  на  диван  в  «гостиную»,    там  же  стояла  под  покрывалом   и  родительская  двуспальная  кровать…   Это было  тоже, мягко говоря,  не  очень  удобно, но   наше удобство в данном  случае  отступало на второй план…
    Из-за  пресловутых  традиций   кашрута (правил питания, принятых в иудейской религии), живя    в нашей  квартире,  питаться  с  нами  вместе  дедушка   не  мог.   Даже  стакан  чая  из  нашей  посуды  он  опасался  выпить,  чтобы  не  оскоромиться.  Его  собственная  кошерная  посуда:  тарелки,  вилки,  ложки,  сковородки,  ножи  и  кастрюльки  обоих  направлений – как  мясного,  так  и  молочного – водрузились  у  нас  над  головой,  поверх  узенького  кухонного  шкафчика-пенала.
    Привычки  иметь  дело  с  кухонной  утварью  у  деда,  естественно,  не  было,  а  учиться  всему  заново,   когда  тебе  на  девятый  десяток  перевалило,  было  не  просто…   Сколько  перепутанных или сожженных мясных  и  молочных  предметов  было  беспощадно  отправлено  в  мусорное  ведро,  подсчитать  не  берусь,  но  происходили  подобные  эксцессы  едва  ли  не каждую неделю.  И  это  при  советском-то  дефиците!

    А  раз  в  три  недели  дедушка,  прихватив желтую  клеенчатую  кошелку,  на  трамвае  отправлялся  на  базар  покупать  петуха – живого.  Там  же,  на  Конном  рынке,  сидел  в  будочке  старенький  шойхет – резник – который    отправлял  душу  купленной  птицы  к  праотцам  по  всем  правилам  еврейской  науки. После  чего  дедушка  на  трамвае    возвращался  домой,  очень  довольный  и  надолго  обеспеченный  кошерной  петушатиной.      
   
 Хуже  было,  когда  этого  старичка-резника  на  месте  не  оказывалось (а  это  бывало  нередко – старикам  свойственно  время  от  времени  болеть).  Поскольку  другого  дипломированного  шойхета  в  нашем  полуторамиллионном    городе  не  обнаруживалось,  а  колхозницы  принимать  назад  уже  проданную  птицу  отказывались,  дедушкин  несчастный    и  озадаченный петух,  опять  же  на  трамвае,  ехал  через  пол- города  в  живом  виде,   испуганно   поглядывая  из желтой  кошелки  на  недоуменных  пассажиров.    
     Потом  он    еще  с  недельку  клевал  зерно  и  кукарекал  на  балконе нашего пятого  этажа,  вызывая  бессонницу  и  ностальгию  у  наших  в  недавнем  прошлом  деревенских  соседей.

    Когда  дедушка, прожив  с  нами  таким  образом  чуть  больше  года,  собрался  уезжать  в  Израиль,  к   папиной  сестре,  тете  Соне,  с  которой,  собственно,  и  начался  этот  рассказ  я,  к  стыду  своему,  испытала эгоистическое  облегчение.  Мне уж очень   надоело  спать на  диване в  многофункциональной  проходной  комнате,  условно  именуемой  гостиной…
     Мне    были чужды   дедушкины  отношения  с  «бескомпромиссным,  злым, непонятливым  и  требовательным»  еврейским  Богом.    Но  в   душе  клубились  подавленные  страхи  и  сомнения:  как  выдержит  84-летний  старик,  не  имеющий,  как  выяснилось  при  заполнении  анкет,  вообще  никакого  формального  образования,  не знающий  никаких  иностранных  языков,  кроме  идиш, забывающий  все  на  каждом  шагу,  такую  долгую  и  сложную  дорогу  через  многие  границы. (Тогда ведь ехали на поезде до Вены, и лишь оттуда оформлялся Сохнутом перелет на святую землю).  Как  сможет  он  перестроиться  на  новую  жизнь  в  незнакомой,  чужой  стране?

     Я  помню  минуту  расставанья.  Почему-то я не  поехала  провожать  его  на  вокзал  и  даже  не  отменила  занятий  с  репетитором  по  физике  в  тот  день.  В  свои почти   семнадцать  я  отличалась  еще  дикой   неспособностью  к  самостоятельным  решениям.  К  тому  же  у  меня    не  было  опыта  подобных  проводов…   Мы  обнялись  с моим маленьким седым,  голубоглазым и наивным  дедушкой  в  длинном,  темном   и  узком  коридоре  нашей  квартиры,  и  я  сказала  ему  «До  свиданья!»,   хотя  знала,  и  даже  не  в  глубине,  а  на  поверхности  души,  что  увидеться  нам  в  этом мире  больше  не  придется.

   Однако,  Господь  явил  на  сей  раз  милость  к  своему  ревнителю:  дедушка  не   только  благополучно  добрался  до  Земли  Обетованной,  но  и  прожил  здесь  еще  целых  двенадцать  лет,  пользуясь   всеми  благами  кошерных  магазинов,  заботами  моей  весьма  энергичной  в  те  годы  тетушки  и неподдельным  уважением  среди  патриархов ашкеназской  синагоги  Рамат-Гана.
   
  А  в  1989г. уже  находясь  в  доме  для  престарелых,  дед  пожаловался    дочери ( тете  Соне),  что  ему  стало  невыносимо  тяжело  ежедневно шнуровать и носить   на  себе   бандаж,  сопровождавший  его,  как  вы  уже  знаете,  практически  всю  сознательную  жизнь.  Энергичная  Соня  ничтоже  сумняшеся   предложила   решить  проблему  радикально и    прооперировать,  наконец,  эту  злосчастную,  искусственно  приобретенную    грыжу   почти  80-летней  давности.   Дед  согласился.  Операция  в  стационаре  прошла  благополучно,  заживление,  несмотря  на  возраст  пациента,  шло  достаточно  быстро.   Через  три  дня  он  вернулся  обратно   в свой дом  престарелых.  А  еще  через  три  дня  тете  Соне  позвонили  и  сообщили,  что  дедушка  тихо  умер  во  сне.

    Для  всех  родных,  верующих  и  не  очень,  так  и   осталось  загадкой,  что  хотел  этим  сказать  Господь:  то ли  дедушкина  грыжа  была  залогом  его  долголетия,  то  ли  его  особым  знаком  желания  выжить  любой  ценой;  то  ли  не  хотел  Он  брать его  на  небо  в  «испорченном»  не  по  Его  замыслу  виде,  то ли  была  в  этом  еще  какая-то  высшая  мудрость,  постичь  которую  нам  не  дано…
    
    Мы  не  все  можем  понять, а  тем  более – сразу.   Только  приехав  в  Израиль,  и  прожив  здесь  энное  количество  лет, я   начала  осознавать,  какую  неоценимую  услугу  оказали  мне    дедушка  Арон  и  бабушка  Люба,  дав    пример  еврейского  дома,  еврейской  молитвы,  подарив  ни  с  чем  не сравнимый  вкус  пасхального  седера.  Ведь  если  бы  не  это,   я   ощущала   бы   себя  на  этой  земле  такой  же  чужой  и  непричастной,  как  сотни  тысяч  заблудившихся  в  Пустыне  Исхода   знакомых  и  незнакомых моих советских  соплеменников.