Челябинск и челябинцы

   Предисловие.

   В России всего шестнадцать городов миллионников. В Китае их около двухсот, Индии - пятьдесят четыре, Бразилии - семнадцать, Японии - двенадцать, а Штатах всего десять. Не такое уж частое явление. На всей земле порядка пятисот двадцати. Опоры мироздания, и само существование миллионника говорит о том, что это ни разу не случайность. Нужна очень большая причина. Или причины.
   В этой книге сделана попытка увидеть не внешние красоты, достоинства и удобства, а сознательную форму - собственный, внутренний город. Душевные истоки его образования и эволюции.
   
   *** 

   Первого января город, в его движительной части, исчезает. Редкая машина доползет до одиноко мигающего светофора главной челябинской артерии, и если погода хорошая, бездымная, и уже от того солнечная, проступают дома, улицы, всякая городская утварь и сам жилищный горизонт, еще вчера сокрытый новогодней суетой и праздничными огнями. Челябинск пока до конца не проснулся, но как настоящий драгун козырнув безумными гранями вентилируемых новоделов, уже выступил крепким кирпично-панельным строем навстречу новому времени и слепящей синеве свежемороженного неба.
   Почему это место отодвинуто от милых сердцу пасторалей и добрых рождественских историй со счастливым концом. Стесняясь повседневного счастья, Челябинск, прячась за фабричной задымленностью и бестелесной холодностью неотступной уральской зимы, заранее открещивается от него. В противном случае будет не по-пацански и тебя могут понять неправильно, поскольку акт существования правильного пацана, взятый сам по себе, не признает никаких связей, никакой множественности, и не касается никого, кроме него самого.
   И правда, город пацанистый, скрытный. Не выставляет напоказ рюшечки и завитушки. Не по чину.
   Тайно течет под городом река Игуменка. В конце шестидесятых в районе улицы Володарского еще что-то журчало, лежали мостки, а сейчас...  никакая Зыкина не споет "течет река игуменка, а мне семнадцать лет". Просто не увидит свои семнадцать в коллекторной темноте.
   Стыдливо ждет троллейбуса могучий Сказ об Урале. Прежде встречал приезжих, а теперь днем с огнем. Нет, когда целенаправленно, увидишь. Но если в сумерки попал на привокзальную, считай, мимо пролетел.
   Фонтан на Кировке можно не заметить, будто его спецом вбок столкнули, или  верблюд перед драм-театром - пока не налезешь передом (или задом), останется вне зрячей доступности. Захочешь, не сыщешь железного Вернера, что близ арбитражного суда привстал шварценегером. Прячутся достопримечательности.
   Когда я родился город был рядом, буквально за стеной. И это обстоятельство в корне поменяло дело.
   Если отказаться от глупого норматива времени в его поясно-часовом смысле,  ведь время это не факт отъединенного субъекта, а  лишь его связь с другим, кроме Челябинска городов в общем-то и нет. Ибо каждый город, который именует себя Парижем, Римом или Карфагеном, для меня лично представляет собой Челябинск в его неизведанной части.
   И эту неизведанность осложняет упорное нежелание местного населения говорить на нормальном, современном челябинском языке, которое, разумеется, сходит на нет после третьей рюмки правильного самогона.

   ***

   Правда и то, что  город выступает как целое очень редко. Ровно тогда, когда  нахожусь извне.
   Детство проходило во дворах, которые в обиходе назывались именами расположенных там учреждений - "Ритм", "Комиссионка", "Аэрофлот", "Соки-Воды", "Кассы", "Отдых", "Волшебница". На пятачках возле кинотеатра имени Пушкина и Гастронома, на студии телевидения, где работала мама или "пожарке", где трудился отец, а еще в школе, во дворце пионеров (шахматная секция), атлетическом клубе "Юниор", на карьерах и озерах, горках и катках, школьных вечерах и танцах.
   Внутреннее пространство двора делилось между теннисным столом, верстаком, песочницей, турником, бомбоубежищами, беседками, детскими садиками, футбольным полем, деревянной горкой, фонтаном с купидонами, пенсионерской клумбой, гаражами и кустами акации.
   Сима, Мамочка, Царя, Калуга, Поп, Гуселя, Подкорыт, Гуря, Банан, Пантелей, Мотор, Сиза, Горыныч, Страшила, Лель, Лупарь, Ожег, Олеся, Боцман, Скляр, Крутя, Буторка, Хабиб, Пятак, Харитон, Чурс, Сидор, Рыба, Драпа, Киса. Это наши пацаны из 70-х.
   Те, кто гуляли от пуза, сидели на трубах, рвали ранетки, палили из трубочек, творили самопалы, катались без рук, ездили зайцем, пили яблочное, играли в чику, стреляли деньги и сигареты, ходили на танцы, курили южноуральские, торговали жвачкой, дрались, врали о подвигах, дерзили учителям, бросали школу, читали книжки, терзали гитары, перекатывали битлов, робели перед девочками, состояли на учете, прогуливали уроки. Учились в шарагах, технарях, институтах, служили в армии, отбывали по малолетке.
   Теперь мы проживаем разные жизни. Кто-то спился, кого-то убили, царствие им небесное. Некоторые прорвались в "хорошо". Спорт, институт, женитьба, квартира, работа. Чем старше, тем чаще вспоминаю. Их. Нас. Залитый теплым, бархатным светом семидесятых тополиный двор, великие битвы, походы за приключениями, гитару.
   Фонтан-аист. Меня не было, а он был. Это двор бабы Поли. Комиссионка. Угол Ленина и Свободы. Жив курилка.
   Слава богу, в детстве никто не поминал аиста, как детоприносящего. Сразу объяснили - из мамы. Из мамы, так из мамы. Она большая, я маленький. Значит, помещался. Годится.  Потом, уже из радио, полилось - аист на крыше, аист на крыше...
   Вообще, Челябинск и фонтан - две вещи несовместные. Нет, фонтаны есть. На площади, на реке, на Кировке. Но ощущения странные. Как-будто на гастролях. Поработают чуть-чуть летом, на день города отсалютуют, и до лучших времен.
   Ритм. Там было настоящее. Кодекс. Дружба. Упрямство. Терпение. Отвага.   Хочешь, чтобы признали, докажи. Если их больше, спина к спине, но держись.  За своих без раздумий. Сначала впрягись, потом разбирайся.
   Хорошим девочкам - почет и уважение.  Помню, по детству только подхихикнул над Тусей, которую родители тащили на музыку, как  сразу от Подкорыта  прилетело:
 - Хорошая девочка, правильная, не козли!
   Бабкина клумба. Пенсионерки своими руками делали. Две скамейки по бокам. Ежевечерние посиделки. Нина Юрьевна в берете, с собачкой на бельевой веревке и вечной папиросой во рту. Красавица двадцатых. Иван Гаврилович, фронтовик. Носил очки на минус тридцать и карамельки в кармане. Чтобы мелочь вроде нас угощать.
   Местные "хулиганы" клумбу за версту огибали. Против бабок ты бессилен. И мимо не проскочишь. Расспросят, допросят, отчитают. А ты кланяешься и благодаришь, благодаришь и кланяешься.

 - Давай по-бырому, Грязнуха за пятак титьки показывает!
 - Выйдешь?
 - Пошли короче, Пантелей с Рыжим машутся!
 - В пушкине анатомию любви кажут, погнали!
 - Слыхал, Симу повязали!
 - Гуселя валторну в ритме спиз...л, весь двор на ушах!
 - Махнем фантастика на хей джуд?
 - Айда в чику!
 - Займи рублевич, или пошли с нами.

   Бесконечно. Из Аэрофлота в Ритм, оттуда в Соки-Воды, потом через Волшебницу в Кассы, вечером - Огород, и только ночью расстаться у Пушкина. Везде свои, везде дела.Летом не хотелось уезжать.
 - Опять Крым... че там делать?

   Сплыло, ушло, уехало, рассосалось, разбрелось, размокло. Дружба перекочевала в приятельство, потом подтаяла до знакомства, и наконец остановилась на вежливом "привет, как дела".  Повзрослели. 

   ***

   Улица Спартака. По детству не мог объяснить, почему машины из зарубежного кино такие многочисленные, разноцветные, интересные, а наши...  Волга, Победа, Москвич, ЗИЛ. Потом Жигуль. Еще черный мотоциклет Урал. Реже, телега с конем. Бутылковоз. В семидесятых их было мало. Очень иногда. Но родители все равно боялись.
 - Осторожней через улицу!
 - Из двора ни ногой, машин полно!
   На стенах висели плакаты, где послевоенного вида подростки, не обращая внимания на приближающийся грузовик, играют в футбол прямо на дороге. Или неправильно переходят трамвай. "Трамвай спереди, троллейбус сзади". Железное правило обхода.
   В конце концов, удалось разрешиться.  Они так же смотрят на наши машины, как мы на их. Им тоже свои кажутся неинтересными, скучными, надоевшими. А наши, напротив, - красивыми, необычными, волнующими.  Привычка. К чему привык, не вдохновляет.
   Улица Спартака - это Проспект. Главный. Челябинский. Застава Ильича.  Все важное там. Вдоль. По краям. Артерия. Гостевой маршрут. Бродвей. Так и говорили - с брода.  По этой улице ноги вели к бабе Поле. В школу, институт, на работу. Иногда в кафе, реже в ресторан. Демонстрации, пробеги, эстафеты, парады. Знакомства.
   Так шумно, - ворчали соседские бабушки, - столько машин...
   Сколько, родные мои. По сегодняшним меркам нуль, отрицательная величина. К сожалению, не услышат. Ни Нина Юрьевна, ни Иван Гаврилович, ни Генеральша, царствие им небесное.
   Их клумбы нет. Стерли. Теперь там пара авто. Ибо удобно.  И детских садиков нет. Ушла горка, футбольное поле - под рабицу, сирень вырубили, тополя обкорнали.   Исчез вечный верстак. Вместе с ним, теннисные столы, бельевые столбы, турники и лесенки. Чудо-фонтан с пухлыми младенцами, рыбами и лягушками приказал долго жить.
   Поза-позавчерашний мэр активно внедрял фонтаны. В девяностых, но повсеместно. Как без них.
   В Челябинске зимой особенно жарко. Прям, печет. Ашхабад. Но раз в пять лет. Неделю. Две - максимум. Остальное зима. С вариациями. Если до мая снег сошел, повезло. Не факт, что июнь проскочит.
   Понатыкали авангарда. И двор одарили. Парочкой. Ни струйки, ни капли. Никогда. Но камни лежат крепко. Фонтанные глыбы. Памятник воде. Здесь были Кися и Ося.
   Вот гаражи разрослись. Они главные. Наравне с тысячей припаркованных машин.   Тех самых, из детской мечты. Из кина. Получите и распишитесь.

    ***

    Мишка Шубин жил по соседству - в соседнем дворе. Разгильдяй и двоечник.
    Пить, курить и говорить начал одновременно. Но талант имел.
    Голос. Пел как Доминго и Повороти в одном флаконе. Только Мишку у нас слушали, а тех двоих никогда.
    Не умеющий складывать двойку с двойкой, хотя других оценок в дневнике не водилось, пронзал насквозь, брал за душу и заключал под стражу.
    Громко, заливисто. Блатно и проникновенно. С надрывом и переливами. Искренно до мурашек.
    Бабы плакали-заливались под "мама, милая мама, я тебя не ругаю, что меня ты так рано в дэвэка отдала..."
    Взрослое население, заслышав Мишаню, задумчиво качало головой и горестно вздыхало  - у парня талант, наверняка сопьется и плохо кончит. 
    Такой диагноз Мишке поставили в раннем детстве, и он ему неуклонно следовал. Залетел по какой-то краже или соучастию, рано сел, ненадолго вышел.
    Запил, опустился, снова сел, и сгинул. Теперь уже насовсем.

    ***
   
    Дед Митя любил, чтоб пешком. По парку. Для здоровья.
    Но в этот раз удружил. Прокатились. По детской железной дороге.
    Димасик  не поверил глазам. Все работы выполняли дети. И в поезде, и на станции. Машинисты, проводники, стрелочники. Самые счастливые в мире.
    Носили форму, целый день катались, а  в силу принадлежности к высшей касте не обращали на простых смертных никакого внимания - смотрели сверху вниз.

    Как-то отец разрешил осмотреть. Памятник коммунарам - паровоз около дворца железнодорожников.
    Димасик залез. Сначала на тендер, потом перебрался на сцепку, и, через окошко, в кабину. Все было железным и густо закрашенным. Черным. Рукоятки, рычаги, штурвал, вентили, переплетающиеся шланги, манометры, но главное, дверь. В топку.
    Ощупал, приноровился, попытался сдвинуть рычаг, открыть заслонку, провернуть штурвал. Силенок не хватало.
    Осмотрелся. И вдруг...

    Кучка. Прямиком возле дверей. В уголке.
    Какашек, как таковых, он не боялся. Совсем. Чего тут, везде полно. Даж во дворе. Или ракете, что на детской площадке.
    А тут заныло.
    Великий паровоз, памятник коммунарам. Почти неуловимым. Мстителям.
    Стало неловко, и он отчалил.

  - Мог бы и подольше,  - сказал отец.
  - А, - отмахнулся Димасик, - ничего особенного.

    На Гошин день рождения отпустили. С ночевкой. Улеглись поздно, но наутро собрались.
  - Только во дворе, честно...

    Гоша тут-же предложил секрет, до которого ходу оказалось немного - минут пять дворами.  Когда пришли, перейдя на секретный шепот, предупредил:
  - Если хотим остаться в живых, надо спрятаться.
    Димасик немного испугался.
  - От кого?
  - Немцы! - важно процедил тот.

    Залегли. Через некоторое время донесся странный гул, шипение, стук, а потом раздался длинный пронзительный гудок.
  - Что это?
  - Смотри!
 
    Это был взаправдишный, живой, черный, шипяще-стучащий, кривошипно-шатунный и стремительно приближающийся паровоз.
    Удивительность момента заключалась не столько в самом паровозе, хотя и в нем тоже, сколько в его близости, - он шел, практически, по двору.
    В семьдесят втором подфартило. Итальянский дядюшка задарил железную дорогу. Электрическую. Made in Germany.
    Там было все - паровоз с тендером, четыре вагона, один их которых почтовый, составные рельсы, пульт управления.Вагоны автоматически сцеплялись между собой. Надо лишь стукнуть один о другой. Паровоз, хоть и небольшой, но всамделишный. Кривошипно-шатунный работал, дверцы открывались, все важные детали присутствовали.
    Из  пластмассового конструктора Димасик построил  станцию,  водокачку и замок, а из железного - семафор, кран и шлагбаум. В дело пошли  рыцари и оловянные солдатики. Также удалось «одолжить» у бабушки малюсенькую сувенирную елку, из книг отлично получились туннели, а мамин плед и декоративные подушечки помогли создать ландшафтную основу всей композиции. И даже складки местности.
    Сколько времени он провел на полу, наблюдая движение состава и  вагонные сцепки, разгрузки и погрузки, столкновения и аварии, захват поезда и оборону замка, одному богу известно. И не только исполнял проводника, но одновременно был  машинистом и защитником замка, сцепщиком и догоняющим поезд тамплиером, заправщиком и, конечно, самым неуловимым мстителем Зорро.
    Прошло время, железнодорожные страсти улеглись, забылись детские дороги, появились новые увлечения. Однажды, в возрасте восемнадцать плюс, проведя ночь за прослушиванием "King  Crimson" и "Genesis" под жуткий египетский бренди, решили проветриться. В конце концов, добрались и пошли. По детским шпалам.
    Естественно, беседовали  исключительно на авангардные темы. Минимализм,  сюрреализм, отсутствие вкуса к настоящей музыке, необходимость носить джинсы, тупость тех, кто стрижется коротко, включая похвалы  Герману Гессе и Владимиру Высоцкому.  И тут Вася нашел гриб. Сначала один, потом другой, третий. Димасик было  поспешил за ним, но  взгляд  случайно зацепился за  литую надпись на рельсах. «Krupp 1901».
    Как могло получиться, что рельсы советской, пусть и детской, железной дороги изготовлены самым вражеским врагом. Это теперь Крупп не страшен, а  тогда...  Ужас, друг фюрера, капиталист, поджигатель войны, и каким ветром занесло на железную дорогу, построенную в сорок девятом году  в Челябинске, немецкие рельсы начала века. Ответ неизвестен.  Другое дело, нужен ли. Согласитесь, вполне  достаточно самого факта в его непреодолимой загадочности.

    ***

    В серединке семидесятых баба Поля повела строить пальто. Как хотите, мальчику нужно правильно кушать и зимнее пальто, чтобы хорошо учиться.
    Портному, который обитал в заброшенной полуподвальной комнатке в стареньком здании близ зеленого рынка, было лет семьдесят пять, и он почти ничего не видел. Зато носил пару очков с толстенными линзами, сантиметр на шее, и вечные руки, обшарпанные трудом и мелом.
  - Поля, сын так быстро вырос, - спросил он, когда мы объявились на пороге мастерской.
  - Зяма, Юлик большой человек с образованием, но не сейчас. Это его сын.
  - Сразу видно, - пробурчал Зяма, медленно осматривая меня на ощупь со всех сторон, - и что мы хочем от старого еврея накануне субботы?
  - Драповое пальто с каракулем на воротник.
  - На ватине?
  - Умоляю, оставь свои майсы на лучший век. Уже скажи да, и мы поговорим как люди.
  - Кто-нибудь слышал, чтобы Зяма Швец сказал нет на мантл...
    Далее они общались на непонятном, и от того пугающем языке, которого теперь днем с огнем не услышишь. А жаль.
    Но пальто вышло отменное - носил до середины первого курса. Ровно до того, как из Италии приехала дубленка, и мантл встал на вечный прикол в трофейном, еще довоенном платяном шкафу, вывезенном дедом из побежденной Германии.

    Об этих местах можно рассказывать долго, счастливо и отдельно, поскольку там случалось все важное и наиважнейшее - драки и дружбы, песочные замки и ледяные крепости, тополиный пух и спички, ножички и пестики, ранетки и яблочное по рупь семнадцать, гитары и девушки, книги и пластинки, и многое, многое другое.
    Но в том, что случалось, не было собственно города, как осознанного субъекта присутствия. Нет, конечно, он был, но как-бы за кадром существенного - в прописках, официальных титулах или символах.
    Пока я дома, там нет никакого города. И в конторе - нет, и в суде. Нет в клубе, на даче или в гостях. 
    Короче, если любопытный марсианин станет наблюдать за  мной в квартире, на даче или на работе, он не догадается, что это происходит в Челябинске - только вдоль пешего пути что-то проступает в дальнем свете.
    Да, конечно, город все время подает сигналы - шумы, дымы, запахи и коммунальные счета. Но это всего лишь тихий скрип повседневности. Там, куда я вложился всерьез, города нет. Вернее, почти нет.  И пока в собственном серьезном вложении решается только частный вопрос, а общий возникает лишь попутно, город остается родным, в смысле привычным, но безликим. И только когда нам случится встретиться с мыслью о городе, ее раскрыть, понять и просветить собственное присутствие в теле "город", в том числе, осознать необходимость и незаместимость своего личного усилия, и, соответственно, его приложить, произойдет чудо перевоплощения.
    Те самые отдельные дома, дворы, школы, дороги, трубы и "пожарки" родятся вновь, но уже как части единого и живого целого, которое как всякое живое обладает собственной уникальностью и неповторимостью, то есть, лицом.
    
    ***

    Челябинск основан в сентябре 1736 года на реке Миасс, как сторожевая крепость на пути из Зауралья в Оренбург. Происхождения названия – загадка.  Одной из наиболее старых является версия, выводящая название Челябинск из названия татарской деревни Челябы. Есть свои сторонники у версии, связывающей название с именем собственным. Селебей, Цилябей, Челебей.
    Наиболее  распространенной является гипотеза, выдвинутая профессором Турбиным. Когда крепости не существовало, на месте будущего Челябинска располагался бор с башкирским названием Селеби.
    Челеби, турецкий культурный термин, употреблялось в литературном османском языке вплоть до XVIII века в качестве титула или звания владетельных особ, высшего духовенства. То есть, прямо указывал на благородное происхождение.      
    Известия европейских авторов XVI века утверждают, что «челеби» в то время употреблялось в том же значении, как испанское "don", французское "monsieur", итальянское "signor", английское "mister" .  Или арий, если на санскрите.
    Челубей — персонаж «Сказания о Мамаевом побоище», согласно которому тюркский богатырь из войска темника Мамая перед началом Куликовской битвы сражался с иноком Пересветом и оба поединщика, погибли в бою, одновременно пронзив друг друга копьями.
    Челядь (ед. челядин) — зависимое население в Древней Руси, Речи Посполитой и Российском государстве. Также челядью могли быть родственники или друзья хозяина, которые не имели дома и денег и жили за его счёт.
    Прозвище "Желяба" ведет свое начало от нарицательного «желоб». Созвучное желобу слово "жлоб" было синонимом термина «работяга» от английского job - работа. 
    Челобитная — в России до начала XVIII века индивидуальное или коллективное письменное прошение, при котором «челом били».
    И еще важный момент. По Челябинской области проходит условная граница между Европой и Азией.
    Получается, свое имя в значении лица благородного происхождения, город взял от тюркской стороны. Позднее, в русифицированной версии Челябинск приобрел созвучность с "челядином" и "челобитной". В имя закралась подневольность, зависимость, а стараниями британской короны, еще и жлобость, в смысле работяжничества.
    Таким образом, встав на границе двух континентов, город, как желоб, соединил Европу и Азию, оставаясь подневольным работягой (жлобом) для первой, но доном (или моншером) для второй, и поэтому в русской транскрипции Челябинск должен читаться как Сударинск.
    Умная википедия сообщает, что канал, есть искусственное русло, сосуд, пространство внутри трубы. Или способ добиться чего-нибудь, а может, и вовсе линия связи.
    Кстати, даже мне известно о существовании телеканала "Че". Канал близок к желобу, как каналья ко жлобу, но представляет собой  вход и выход одновременно. Значит, ни разу не тупик, а врата. На самом дальнем пределе имеем допустить, что Челябинск, это некто, приставленный к Вратам. Привратник. Страж благородного происхождения.

    ***

    Пытаюсь нащупать онтологическую связь с городом. Совершенно иррациональный момент - никогда не хотел покинуть, уехать, сменить. Хотя причин - воз и маленькая тележка. И, главное, возможность - тетка в Италии с семьдесят второго, родня в Израиле, Москве и Питере.
    Тетка, вернее, Луиджи предлагал учебу в универе итальянческом. Сдав экзамены в МФТИ, мог поступить в любой технический вуз - от Бауманки до Политеха. Выбрал своих, и не жалею.
    В девяностые не свалил только ленивый. И я. Потом, уже в начале нулевых, звали в аспирантуру МГУ - по юриспруденции. Даже не буду называть кто, все равно не поверите. Про Питер и говорить нечего - дочь, внучка и тетя Валя. А раньше - Алик и Ева. Нет - Челябинск. Более того, иностранные языки не люблю - ни учить, ни понимать, ни слышать. Кроме песен, разумеется.
    Как эстетический феномен Челябинск не блещет. И это еще мягко сказано. Очень мягко. Экологически - слава на всю страну. Свалка в центре, заборы, котлованы, недострои. Река - ниже плинтуса, очистные пахнут на всю Ивановскую, а дымы - песня скорбная и, сожалению, вечная. Одного коксохима за глаза, плюс ТЭЦ, угольный разрез, птицефабрики. Гоком пугают, с работой не очень, социалка хромает. Короче, ни разу не Эдем. Поэтому народ утекает.
    И вот поди-ж, дальше центра ни ногой. Значит, что-то держит. Или держат.
    Возникало постепенно - угол, комната, кухня, подъезд, крыльцо, двор. Двор бабы Поли, детский сад, скверик Цвиллинга, детский парк с Ильичом в мавзолее. Горсад, где отец катал на финских санях и парк культуры, куда возил дед на троллейбусе - целое приключение. Кинотеатр Пушкина, близлежащие улицы, студия телевидения, пожарка. Будто кто-то подгонял, выставлял, разумеется, с объяснениями - это улица - на ней дома, они стоят, машины - едут, а люди идут. А вот памятник Ленину-вождю.

  - Мама, что такое вождь?

    Постепенно скорость подачи нарастала, пространства росли - соседние дворы, округи проживания знакомых. В конце концов, возник центр, как целое - дом, двор и "близко" - место, ограниченное четырьмя большими, шумными улицами. Остальное - "далеко", и туда долго ехать на трамвае. Или троллейбусе. Вокзал, парк и кладбище.
    Взрослые называли близкое к дому - городом. Собственно, как и далекое, куда только на трамвае. То есть, "близко" плюс "далеко на трамвае" и есть город.
    Где кончается город не знал, а вот где начинается понял быстро - на мне, с меня - центра. Нулевая верста.
    Постепенно "близко" и "далеко" сближались. Первое росло, второе сокращалось. Близкими стали новая школа - две остановки на троллейбусе, дворец пионеров и Алое поле. При этом ни "далеко", ни "близко" не были геометрией - линией, окружностью или прямой. Школа - близко, а что-нибудь на равном расстоянии, река, к примеру, оставалось далекой.
    Зимним утром, когда темно, холодно, неохота вставать и надо надевать кучу всего, школа представлялась в страшном далеко. Или магазины "Молоко", "Хлеб", в отличии от "Детского мира" и кафе-кулинарии, где продавали пирожное "Картошку". Автоматы с газировкой и киоски с мороженным находились в непосредственной близости всегда - эт тебе не портфель с уроками.
    Потом, во взрослой юности, эффект повторился. Выпил - захорошело, и все улетело в непроглядную, мутно-тягостную даль. Вплоть до соседней комнаты.
    Но главное, рассказы - и те, кто из близко и те, кто из далеко, утверждали, что живут в Челябинске. Оказывается, все жили в чем-то одном, по-большинству неизвестном, но целом. Различий масса, а вечное общее - город.
    Долго в тайне оставались водохранилище, плотина, первое озеро, аэропорт, Смолино, политехнический. Но со временем проявились - предстали во всей красе.
    То есть, город - это близко и далеко от дома плюс невидимое существующее. К примеру, Ленинский район с тысячей заводов или Металлургический - с одним, но гигантом. И самая большая часть - невидимая. Другое дело, переход из невидимого в видимое редко вызывал удивление, еще реже - восторг. Не был в этом дворе, зашел, оказалось, почти свой. Такой-же.
    Когда по телевизору показывали Москву, Ленинград или Нью-Йорк, само собой, мельком, сразу было понятно - не Челябинск. Все другое - высота, ширина, скорость, количества. Кардинально. Или на берегу моря - Одесса, Владивосток. Не спутаешь - ведь там порт и корабли.
    В невидимой части оставались заводы - сумрачные, железные, прокопченные. Огороженные и отгороженные. Таинственно манили, будоражили названия - Вторчермет, Гипротяжмаш, Трубопрокатный, Строммашина, Кузнечно-прессовый, Ликерка. Казалось, там, за высокими стенами происходит очень важное, гигантское, научно-мистическое - война и космос.
    И заводские поселки мимо - Симстрой, Кирсараи, Порт-Артур, Колупаевка, потому что заходить туда строго-настрого запрещали.
    Или частный сектор. По воскресениям ходили на базар. Мимо маленьких деревянных домишек с низко посаженными окнами, дощатых ворот, калиток с табличкой "Осторожно, злая собака" и водонапорных колонок, у которых женщины набирали ведра, и из которых почему-то запрещали пить. Зимой окна разукрашивали ватой, посыпанной серпантином, искусственными елочками, игрушками и фигурками деда Мороза, а на стекла клеили маленькие снежинки из бумаги или фольги.
    Иногда из-за забора доносился собачий лай, а на открытых форточках частенько заседали кошки. Изнутри увижу позднее - печку, дрова, низкие потолки, дощатое удобство во дворе и сарайки. Но главное, обособленность и отсутствие города - полное, очевидное, ошарашивающее. Свой, маленький мир, особый быт и непонятный уклад. Нарубить дров, разжечь печку, затопить баньку, сходить в погреб, натаскать воды, разгрести снег, поправить забор, покормить цыплят или кроликов. Зала, сени, циновки и подпол. Тусклый свет, прохладная сырость, неизвестные, но шибающие в нос запахи, обилие обрезанных по голенище валенок. Тулупы, обитая войлоком дверь, вязанные коврики, грубо беленые потолки, собачья конура с цепным псом неподалеку и курицы, вальяжно расхаживающие по двору.
    Шли года, город расколдовывался, обрастал подробностями. Мистическое убывало, а рациональное росло. В жизнь прочно вошли музыка и спорт, учеба и развлечения, художественные мастерские и научные лаборатории. Челябинск откликался на любой душевный порыв - учись, люби, работай, отдыхай. Все под рукой, и, главное, можно. Дерзай, пробуй - ошибешься, не страшно.
    С самого рождения и по сей день ощущаю привилегию. Город будто знал, ждал, хотел, чтобы я появился на свет именно здесь, в центре и именно тогда - в шестьдесят первом. Чтобы рос здоровым и счастливым, занимался спортом и музыкой, учился и творил. Чтоб много друзей и лучшие в мире учителя.
    Город - как коллективный субъект, сумма коллективов, групп, общин, индивидуальностей, где всегда мне место. Для есть и для быть. Родное - спрятанное и открытое, общее и индивидуальное. Место исполнения судьбы.

    ***

    Борька. С Механической. Младший.
    Хлопот с ним, не приведи господь. Умом не вышел. С виду нормальный. Только не для еврейской семьи. Дважды не гений. Трижды. Обычный.
    Учился с трудом. Кое-как дотянул восьмилетку. Запихали в техникум. Там уже Миша. Выпахал. Задипломировали. Электрик. Еврей-электрик.
    Устроился на профнастил. Думал пожизненно. Оказалось, до девяносто первого.
    В заводе нашел любовь. Люба. Счастье и спасение. Русская баба. Конь с яйцами.   
    И дом на ней, и работа, и учеба.
    Выучилась по высшему, доросла до начальника. Отдел кадров, не шухры-мухры.
    Одно хорошо - муж непьющий. Тут повезло.
    Не смог, хотя пытался. Слаб здоровьем. С детства.
    Мы, - рабочий класс. Это Борька о себе. Вслед за информбюро. Гегемон. Так и прозвали.
    В восьмидесятом получил от завода Москвича. Четыреста двенадцатого.
    Любка подсуетилась. Назанимали под завязку. Пару лет от окна не отлипал. Смотрел и смотрел. Машинка. Вдруг попытаются. Ан, нет, он на вахте.
    Видите, в окошке маячит. Страж земли советской. Осуждал еврейскую эмиграцию. Сильно. Истово. По-пролетарски. Родина им все, а они... 
    Как-то встретил другую. Тож в заводе. Помоложе. И без жилья. Влюбился.
    Электрики, они такие. Искрят. И порой некстати. Жена узнала.
    Да разве на заводе скроешь. Борька отпираться не стал. Давай, сказал, вместе жить будем. Втроем. И дети с нами.
    Утюгом по башке. Схлынула романтика. В пять сек.
    В одну из весен Любаша вздумала окошки мыть. По-нашенски, с вылезом наружу. Ей под пятьдесят. Не удержалась.
    Пятый этаж. Думали все. Слава богу, восемь месяцев, и как новенькая.
    В девяносто первом Борьку по сокращению. Это его-то, электрика, работягу со стажем, гегемона земли русской. Ага.
    Пнули как собачонку. Любу не тронули. Так в кадрах и просидела.
    Борька обиделся. Крепко, с закусом губы. Проклял. И власть, и завод, и страну.  Лег в бессрочную забастовку.
    На диван. Поминутно изрыгая проклятия. Чтоб Люба слышала. До сих пор там. С газеткой.

    Мишка. Старший. Тот да, настоящий.
    В пятнадцать на фронт. Наврал про восемнадцать. Предъявил усы. Поверили.   
    Правдами-неправдами попал на корабль. К орудию. Успел.
    Военно-морское с отличием. Уже в Челябинске встретил половинку.
    Лиля, Лилечка. На два года старше. Медичка. Отличница. Гений диагностики. 
    Чуть было не вышла замуж. За врача. Доцент. Светило науки.
    По делу врачей и припахали. Вызвали куда следует, сунули бумажку.
    Сказали, прочтешь. Прилюдно. На заседании. Нет, пойдешь за ними. Кивнул.
    Ушел. Назавтра не появился. Нашли. И его, и петлю, и записку.
    Снесло Лилю. Почернела. Прибавила десяточку.
    По распределению угодила в сороковку. Лаборатория крови. Закрытая-перезакрытая. Радиация. Бомба.
    Правда, в Челябинск отпускали. Иногда. По праздникам. Родители, все дела.
    Тут и встретились.
    Мишка сразу, с первой минутки. И Лиля тоже. На следующий день позвал замуж. Всерьез. С цветами и родительским благословением.

  - Мишенька, родной, не пустят. Сороковка. Закрытый город.
  - До Берии дойду!

    И дошел. Поехал в Москву, записался на прием. Ждал, пока  не пригласили.   
    Приняли. Сам. Лаврентий Палыч.
    Обратился по-военному. Так, мол и так, встретил, влюбился. Медичка. Из сороковки. Хочу жениться. Отпустите.
    Тот посмотрел внимательно, хмыкнул и отпустил.
    Поженились. Всю жизнь за руки. А если кто поминал первого жениха, Мишка вскакивал и убегал курить.

    ***

    Ева. Из двора с аистом. Младшая. Любимая.
    Гордость еврейской семьи. Английская школа с медалью. Иняз.
    Статная. Спина прямая. Черноокая и черноволосая. Красавица.
    Челябинск не для таких. Чистоплотная до абсурда.
    Вышла за гобоиста из Ленинградского симфонического. Переехала.
    Коммуналка, комнатка, гастроли. Вскоре музыкант узнал, где раки зимуют. Дисциплина. Контроль. Проверки и осмотры. Скандалы и приказы. Гулкое молчание и показательные обиды. Исчезла красавица.
    Бежал. Со всех ног. Просто не вернулся с гастролей. Позвонил, попрощался. Комнату, правда, оставил. Порядочный.
    Родители напряглись. Наскребли на кооператив, купили в Питере однушку, помогли обставить. Румынский гарнитур, польская кухня.
    Устроилась в бюро "Спутник". Иностранцы, поездки, шмотки.
    В Сочах познакомились. Он постарше, пониже ростом, зато Луиджи. Миланец. Профессор. Семь языков. Интеллектуал. Левый социалист.
    Влюбился как мальчишка. Сделал предложение. Согласилась.
    Челябинск загудел. Где это видано, поди, негров линчуют по пятницам.
    Луиджи - не лыком шит. Чтобы ускорить брак, поговорил с соратником.
    Тоже Луиджи. Только Лонго. Генеральный секретарь ихней компартии. Обещал помочь. Надо сказать, помог. Позвонил. Суслову. Михаиле Андреичу.
    В два дня расписали, пожали руки, держа в зубах бумаги на выезд. Стала гражданкой Италии. И советское оставила.
    Полетели открытки. Милан, Рим, Венеция, Флоренция, Пиза, Верона. Дальше больше. Париж, Вена, Лондон, Нью-Йорк.
    Ванна с окном, французская косметика, квартира близ Санта-Мария-делле-Грацие, отпуск на Комо.
    Семью засыпали вопросами. Приходили смотреть открытки, щупать посылки. Восторгаться. Завидовать. Казалось, большего счастья не бывает, ибо просто не может быть. Сбыча мечт. Самых смелых и дерзких. Космос. Журнал Америка во плоти.
    Звоночек прозвучал через год.

  - Мама, он не хочет манто!

    Кое-как успокоили. Трижды бегали на межгород,  - что ты, детка. В мантах только проститутки. Он-же любя.
    Следующим испытанием стала работа. Вежливо, но твердо Луиджи потребовал, чтобы шла работать. Шок.
    Только было решила, дело сделано. Быть женой - вот работа. По-честному, круглый день оттирала полы, стены. Драила две кастрюльки. До истошного блеска. Потом, совсем в изнеможении, слушала музыку, читала газеты на ненавистном итальянском, а главное, нетерпеливо ждала мужа.
    Больше говорить не с кем. И не столько говорить. Управлять. Контролировать. Скандалить. Выяснять отношения. Ни соседок, ни подружек. Не с кем болтать, не кому хвастаться.
    Пустота, дырка. Церемонные итальянцы совершенно не годились. Мужнины знакомые были состоятельней. Статусней. Имели более престижные знакомства. Вплоть до премьер-министров.
    И никто не понимал по-русски. Ни словом, ни душой. Чужие. Совсем-совсем.
    А тут работать. 
    Устроили преподавателем русского в католический университет. Итальянцам русский на итальянском.
    Каторга. Хуже каторги. Четыре публичных часа в неделю. Семинары, контрольные, экзамены. Ученики, тесты, проверки. С ее-то самомнением, и под прицел.   
    Дорогостоящие итальянцы надменно смотрели сквозь. Для них, что Питер, что Челябинск. Глухая провинция. И удивить нечем.
    Одета скромно, квартирка в аренде, виллы нет, капитала тоже. Манеры хуже губернаторских, и язык через пень-колоду. Село Кулуево.
    Громыхнуло. Со всех орудий. Срыв. Полнейший. Один, другой, третий.
    Внезапно объявилась. Абсолютно невменяемая. Ошиблась самолетом. Вместо Москвы Париж. Оттуда правдами-неправдами переправили.
    Здесь подхватили и прямиком в психушку. Под элетрошок. Трехмесячный сон. Реабилитация. Литий.
     А что делать  - вместо двери в окно ходила. Подлечили, и слава богу. По-советски, за спасибо. Отправили обратно.
    Новая родина ужаснулась. Как электричеством. Пятнадцатый век, карательная медицина. Так и повелось.
    Раз в пару лет кризис. Больничка, профилактика. И уволить никак. Гуманные итальянцы болезни признают. В том числе, душевные.
    Правда, в универе сказали, необходима диссертация. Иначе, прощай. За профнепригодностью. 
    Снова закрутилась машинка. Диссер. Срочно. По русской литературе.
    Собрали семейный совет. Решили, братик напишет. Он умный, справится как-нибудь.
    Братик, будучи юристом, пробовал сопротивляться. Куда ему против еврейской мамы. Той сразу скорую. Все.
    Подписался. Под Лескова. Очарованный, блин, странник. Сон в руку. Три месяца. Отпуск, библиотека, кофе. Бессонница. Неистовый Виссарион.
    Таки написал. Нашел фишку. Оказалось, Иван Северьяныч заливал. Травил байки. Походу.
    Выявил, описал, доказал. Перевели на итальянский. Защитилась на ура. Авторитет. Теперь признанный. Зарплату в четыре раза.
    В 2005 муж приказал. Брат примчался успокаивать. Три месяца просидели глаза в глаза. Приехал никакой, а в 2006 сам того. Скоропостижно, неожиданно.
    Позвонили. Так мол и так. Преставился, вынос во вторник. Тыж понимаешь, не приеду, не вынесу, не смогу. И не приехала. Теперь уже насовсем.

    ***

    Алька. С двадцать шестого. Первенец. С Ритма.
    Батя - бронетанковый. Командир. Алексан Спиридоныч. Самородок. С вяткинской глуши. Два класса. Церковно-приходских. С коридорчиком. Балалайку за два дня. Виртуозно. Бронетанковая академия, все дела.
    Дослужился до зампотылу. Халхин-Гол. Жуков. Поссорились. С того натерпелся. Всю войну икалась размолвка.
    Дважды меняли героя на красное знамя. В результате - шесть штук. Кавалер. Один из пятнадцати. От всего союза.
    Участник битв от Москвы до Кеника. Первый председатель нашего совета ветеранов.
    Алька случился цельным. Советским, сталинским. Комсомолец, активист. Умница, отличник. Стрелок. Закрытыми глазами, по звуку. Всегда десять.
    Сразу побежал на фронт. Дважды ловили, возвращали.
    Наконец батя не выдержал. Приписал к обозу. Все-ж семнадцать, взрослый.  Рукастый, ловкий.
    Научился пэпэпша набивать под обрез. Даже сверх того. Семьдесят шесть. Это патронов в барабане.
    Тут-же свалил. В разведку. Достали, навтыкали. Пообещал. И на следующие сутки утек. Махнули рукой.
    Не удержишь. Сходу разжился шмайсером. Потом пулеметом. Сметливый, резкий,азартный. Отвел душу. Пострелял.
    С войны припер чемодан. Огромный. Немецкий.Во дворе при всех открыл.
    Посыпались конфеты. Полна коробочка. Трофейные. Целый ящик - под завязку.
    Со всей округи пацаны слетелись. Еще-бы, такой праздник. Алька вернулся.
    Юрфак на отлично. Красный, он красный и есть. Милиция, прокуратура.   
    Мастерить любил. Починять. От примуса до водопровода. Хоть что. По первому свистку.

  - Аличка, родной, у меня  кран не того.
  - Ща, трищ дженера, сей момент!

    И радостно бежал помогать. Местные старухи обожали. Караулили у подъезда. Примус, проводка, вешалка, крючок.
    Ему в радость. Работает, треплется. Родной.
    Вот денег не брал. Никогда. Ни с кого. Рюмочка.

    Поначалу нормально. Весело. Жизнь ладилась.
    Встретил половинку. Влюбился, расписались. Родили Светку. Перевелся в Ленинград. Дали комнату в коммуналке.
    И там понадобился. Блокадники, блокадницы. После работы - вторая смена. Забезденег. Свои. Советские.
    Но от рюмки не отказывался. По выходным тоже. И на работе, в гостях. В бане. Или просто по-соседски.
    Короче, стал пить. Всерьез. Запойно. И уже не мог ни работать, ни починять. Только заливать. Месяцами.
    Ушла половинка. Забрала Светку. С работы попросили. По-хорошему. Партбилет долой. Все принял безропотно.
    Ни одного плохого слова. Ни про бывшую, ни про работу. Никогда.
    Устроился на завод. Рабочим. Пошел вверх. Уникальный специалист. Токарь, фрезеровщик, сварщик. Самые ответственные оборонные заказы, сложнейшие сборки, испытания - все шли к нему.
    Ни разу не говорил нет, не могу, не справлюсь. Так точно, ща сделаем.  И делал, а через неделю исчезал на два месяца.
    Терпели-терпели, да не вытерпели. Так и повелось. Устроится, полгодика на ура, и в нуль. До копейки, до трусов.
    Летом Челябинск. К маме, сестрам, племянникам.
    Ждали как манны небесной. Особенно мы-дети.
    Он сам как ребенок. И детские забавы, потребы, фантазии воспринимал всерьез. Участвовал на равных. Походы, велики, войнушки. Тир, мороженки.
    Лучше его не было. Все умел, всегда с радостью.
    И главное, свой. Взрослый, но свой. Искренний, не закрытый костюмом, морализаторством, позой.
    На дворовом верстаке творил лучшие в мире пистолеты. Вальтеры, парабеллумы, наганы. Даже маузеры. Один в один. На совесть. Издаля не отличишь.
    Если мороженное - по триста. Разного. Плюс газировка. По бутылке на брата. И можно обсуждать любое. Кроме интима. Болеть по-взрослому. Разумеется, за наших. Истово, с душой. Делить успехи и неудачи. По-правде. Не боясь, что не поймут.
    В девяносто шестом приказал. Ничего не нажил. Кроме комнаты. Так и не повзрослел. Остался в тогда. Стрелком с чемоданом конфет.

    ***

    Алькина ровесница, с двадцать шестого. Село Кулуево. Ладно, Кондратьево, Ярославска губерния. Хрень редьки.

  - Выучусь на медика, - говорила юная Анечка, - и никогда не буду стирать, шить, убирать.

    Перва Руска Бабска Мечта - об чем еще. Выучилась. Аккурат под конец меда замужество - Костинька.

    Баловень судьбы, сын самой Мариониллы Зановны - не-не, подданая Греции.
    Подвижница из Народной воли. По зову праведного сердца приехала на Урал учить детишек. Потом закончила мед и стала главным, наиглавнейшим врачом в наихитрей хирургии чего-то-там на латыни.
    Авторитет - будто бог-отец грамоту подписал. Когда шла по больнице мыши пригибались в почтительном реверансе. Всю жизнь с одной помощницей - странного вида лысоватый мужик с усиками, который оказался теткой с болезнью. Говорили, пока оперировала - мат стоял несусветный. Если чего не доставало, могла так приложить - упаси господь. К ее операциям готовились долго, скрупулезно, проверяли на три раза - себе дороже.
    Жила в отдельном доме - в самом центре Челябинска. Теперь там ресторация балканская. Гриль, что-ли.
    Орденоносец, лауреат всех премий, гордость. Трое детей, две дочки и ненаглядный Костичек.
    Сына. Избалованный сверх всякой мер. Коньячок, преферанс. Правда, дослужился до начальника какого-то из маттехснабов. Честный, даж ни разу полкопейки - все богатство от матери. Вплоть до Волги двадцать первой.
    Влюбился, и в кого - Анечку из Кулуева. А че делать - женились, родили дочу.
    Костичек выпить - эт как водится. Домой без запаха не приходил. Анечка напротив, ненавидела. Сама не пила и пьяных или просто с запахом не переносила. С детства.Видать из Кондратьево радость привезла.
    Марионилла в ней души не чаяла. Лучше дочерей. На концерт, в оперу - только вместе. И доживать пошла к ним.
    Аня давно бы развелась, если б не свекровь. Срослись. Признавала, почитала, слушалась благоговейно. Та умоляла - потерпи.
    Так и жили, Марионилла, Анечка и Алка (внучка) плюс Костик - с коньячком в гараже.
    Таки стала Аня супер-доктором. Уролог, кажется. Или нефролог. С утра до вечера по участку. После работы вторая смена - знакомые, соседи. Все к ней, родные - как отказать. Под ночь - капуста. Или стирка. Лошадь ломовая.
    Сонька Боркина - потомственная медичка, интеллигент в двадцать десятом колене, попала к ней на практику. Баб Аня уже в больнице пахала.

  - Врач от бога, - так и сказала, - творит чудеса, а объяснить не может. Интуиция.

    И правда, лучше-б молчала, а то ляпнет так ляпнет - всегда мимо кассы. Слов не любила - лучше капусты насолить или стирки настирать.
    Алка уже на третьем курсе училась, когда мать взмолилась. Не могу больше.
    Только тогда, Мариониллы уж не было, с Алкиного согласия и развелись. В сорок пять.
    Алка - подарок. Первое замужество в восемнадцать. Бешеная, невообразимая любовь. Платоническая, даж после регистрации. И ревность вселенская. Восемь месяцев и того, развелись.
    Второе по расчету. Юрка. Верный поклонник. Шесть лет молил, наконец согласилась. Без любви. Скоро тридцать, у всех семья, дети. Короче, вышла.
    Думала, осчастливила. Думала, под контролем - куда он денется, мужик-то.
    Родили дочь. И тут незадача - объявилась Юркина мамаша. Из другого города, но на пмж. Торговка с деньгами. Властная, напористая, безжалостная.
    Раз, два, три и подменили мужчину. Теперь он слушался только мать - жигули, мебель, прикид, часики...
    Разумеется, вошли в клинч. Либо по-моему, либо никак - говорила Юркина мать. Вышло - никак. Долгий, тяжелейший развод с дележом ластиков и промокашек, несправедливый размен - лишь бы поскорее.
    Короче, остались втроем. Баб Аня, Алла и Лена.
    Алка уже второй вуз закончила - философский. По первому - инженер-строитель. Чиркала кульманом по ватману в каком-то НИИ. После философии в ПТУ - преподавать. Там народ как раз такой - только этику с эстетикой подавай.

  - Вы, - говорят, - Алла Константиновна, зачем нас тюрьмой пугаете. У нас там братья, отцы, друзья - и ничего.
    Вот те, бабка, и Кант с Гегелем.

    Баб Аня внучку пасла. Алка четыре пары оттарабанит, никакая, еле ноги волочет, а та с порога - бодренько так, по-комсомольски:
  - Ты с полчасика отдохни, я там стирку засолила...

    Вечная капузда. Везде. Алка замуж, капузда. Развод - стирка. Никаких обвинений, сетований, порицаний. Ни слова. Муж ушел, бывает. Бессловесно.
    Впрягалась сразу. Кто-то заболел - летит. На всех парусах на любой конец.

    Алка на третий пошла. Славка. Достался от подруги. Та в Израиль, а Славка ни в какую. Тож деревня. Самоделкин - мини-трактора собирал. Со свалки. Свою деревню завалил техникой. Поливалки, косилки. Туземный чудо-ремонтник.
    Баб Ань с радостью - полюбила. Они-ж Кулуевские. Славка тож привязался.

  - Славка, ты капустки-то побольше, и картохи не забудь. Да, моркву захвати и редьку. Еще - зелени, совсем в доме пусто.

    Славке в радость - теплое, понятное.
    Маринка-израильтянка однушку оставила. Баб Ань туда, чтоб молодым не мешать. Благо, в соседнем подъезде. Там и дожила.

  - Целый день думала-вспоминала, что у меня в жизни хорошего было, вспомнила - меня-ж дважды заграницу выпускали...

    ***

    Ленсанна - человек неистовый. Особенно в обиде.
    Собственно, в другом ее застать сложно. Если удается, то ненадолго. Неосторожным словом, намеком или невниманием кто-нибудь да зацепит. Не со зла. По неопытности или забывчивости.
    Просто, кроме обиды, всякое ее настроение неустойчиво.
    Ответил не сразу, закурил не вовремя, зевнул невпопад, - хана. Мгновенно меняется лицом. Губы стрункой, гнев рвет глаза, спина испрямляется. Вся цепенеет и, закусив губу, многозначительно покидает присутствие.
    Главное, не спугнуть. Неопытные начинают суетиться, пытаются остановить, обернуть неловкость в шутку.
    Не тут-то было. Ленсанна резко оборачивается, и выдает по первое число. Все подряд. Наболевшее, накопленное, подшитое. Взращенное долгим вынужденным молчанием. С красочными ярлыками и домыслами, слезами и пафосом. На одном дыхании.
    И пока огорошенный пытается сообразить, что к чему, она, резко оборвав пламенную отповедь, громко хлопает дверью. Или бросает трубку. Теперь уже навсегда. Или до следующего раза.
    Третий ребенок. Младшенькая. Любимая. Из хорошей семьи.
    Если в настроении, стрекочет, перемежая речь английскими словечками. Ведь она не хухры-мухры, а преподаватель иностранного языка. Бритиш инглиш.
    Некоторые утверждают, что язык - советский. Даже так, советская интерпретация американского учебника по английскому языку для аристократических слоев с окраин.
    И артикулирует строго по правилам. Как на уроке пятого класса. Длинное "зе" с защемленным между зубами языком, правильные "ши" и "хи", скроенные по таблице предложения. Насладившись недоумением собеседника, предлагает повторить.

  - Ну, как по-английски "который час". Давай, вместе. Воуат чайм из итч. Хорошо, еще разок!

    Любит музыку. Лучше современную. Например, польскую группу Но-То-Цо. Или Анну   Герман. Правда, слушать особо не на чем. Но любить-то можно.
    Однажды была замужем. Почти в детстве. В семнадцать.
    Осчастливила Леньку из соседнего двора. Родили сына.
    Муж столярничал, служил на заводе. Выпивал разумно, по-тихому.
    Как-то застукал супругу на измене. С другом. Скандал, все дела.
    Вроде помирились, но разумность закончилась. Началась неразумность.
    Запил. Уволили. Покатился.
    Ленсанны надолго не хватило. Сына в охапку, и к родителям.
    Правдами-неправдами, через пару лет собрали на кооператив. Помогли, а куда деваться.
    Личная жизнь не задалась. Тот пьющий, у этого жена, другой - вечно налево норовит, четвертый - жмот, пятый не любит детей.
    Сын рос с ключом на шее. Мамка на работе - сам себе голова.
    Поначалу шло по уму. Пионерия, комсомол. Активист, общественник, член научного общества.
    В институт не попал. Пристроили в технарь. И там не смоглось.
    Армия. Работа. Женитьба. Доча. Все псу под хвост.
    Бутылка. В коне концов, мать с квартиры долой. Поди, поживи в бомжатнике.
    Скиталась. По чужим углам. Как такое своим расскажешь. Вечные контры. С детства. Еще обрадуются ненароком.
    Каждое утро караулила ненаглядное чадо. Увещевала. Может, одумается. Все-ж мать. Дочь. Безотцовщина. Не получилось.
    Жил, жил и того. Сорок шесть. От всего и сразу. Не приходя в себя.
    Вернулась. Слава богу, крыша над головой.
    С внучкой кое-как наладила - раньше не подпускали.
    Та подросла. Замужества посыпались.
    Ленсанна в невзгодах да обидах затвердела. Кремень.
    Снова и снова пытается выкроить капельку личного. Познакомиться, завести мужчину. Даже на похоронах.
    Не везет. Бегут мужики. Остается рюмочка. Разок-другой, и поплыла лодочка.
    Туда, где мягкий солнечный свет заливает округу и небо, густо цветет сирень и широко улыбается папа. Живой, настоящий, добрый.
    Там, в шестидесятом, они счастливы. Наскоро и навсегда.
    Вот-вот родится сын. Обязательно сын. Ленька сам сделал кроватку.
    Он столяр, трудяга и любит ее. И у них комната в центре. От завода. В коммуналке, но своя.
    Им весело, и везде весело. Во всей текущей жизни. Особенно за окном.
    Весна, тепло и в фонтане-аисте радостно плещется соседская детвора.
    Она твердо уверена, аист - это к счастью.

    ***

    Слово еврей Димасик, ничего не знающий о национальностях, даже не зная слова национальность, подобрал во дворе.
    Мало хорошего. Слабаки и недотепы. Вечно бегающие от физкультуры, уклоняющиеся от драки. Другие, не наши.
    Как-то заигравшись с Гурей, поспорили. В конце концов, пособачились.

  - Еврей, - ткнул он Гурю напоследок.

    Тот посерьезнел.

  - Ну да, еврей.

    Димасика враз затревожило. Что-то пошло не так.
    По-правде, обозвал с пылу. Не со зла. Больше для порядка.
    И вообще, Гуря - свой. Играет в футбол, в войну. Только чуть слабее. Зато базарит громче. Особенно по телефону. А тут...

  - Как еврей.
  - Да так. Мои - все евреи.

    Димасик их знал. Гостил, пил чай, смотрел телевизор. По всему выходило, свои.
    И на тебе - засада. Евреи. Совсем близко.
    Внезапно стыдно заныло под ложечкой, захотелось домой.

  - Думаешь, ты кто, - спросил Гуря.
  - Кто, кто - русский.

    В чем-чем, а в этом уверен. На сто процентов. Во-первых, дед - фронтовик, победитель. С орденами. Бил немцев. И у дядьки полно наград.
    Во-вторых, самый сильный, а главное, умный папа, который знает все. И он никогда, слышишь, никогда не поминал евреев.
    Да и сам Димасик не промах. Второй в классе. По силе. Бег, турник, баскетбол, велик.
    Месяц назад отлупил Витальку - признанного хулигана. Недавно, Вадьку Кочеткова - ну, так, боролись. С Симой махались позавчера. На равных.
    Короче, его признавали. Все нормальные пацаны. Даже старшие. Пускали на лавочку, давали зобнуть, брали с собой.
    Как ни крути - русский.

  - Не-а, тож еврей, - твердо вбил Гуря. И ухмыльнулся.

    Димасик не верил ушам. Как можно. Его, пацана, который сильнее, поддержкой и покровительством которого Гуря злоупотреблял, пацана правильного, уважаемого, против всех понятий, взять, и так подло обидеть.
    Левку Грубера, пожалуйста. Слабак, вдобавок прихрамывает. Сдачи не даст. Или Игореху Вейцкина. Толстяк, очкарик и увалень. Даже Царю можно.
    Но с ним нет. С ним так нельзя. Тем более Гуре.

  - У тебя папа еврей, - настырно долбил тот.

    Это было слишком. Отец для него все. Даже больше. Защитник, учитель, авторитет. Бог.

  - Ни за что, - Димасик бросился на обидчика с кулаками.

    Гуря оказался готов. Ловко отскочив, крикнул:

  - Не веришь, сам спроси...

    Что-то остановило порыв. Он, который секундой ранее собирался стереть наглого огурца в пыль, повыбить дурь и нахальство, застыл. Впал в ступор. Затем выдохнул удушливо подступающую ненависть, обиженно отвернулся, и стремительно зашагал домой.

  - Ты еврей, - влупил он отцу прямо с порога.
  - Да, сынок.
  - Ну, почему... а я... я тоже еврей.
  - Сам решай.

    Вечером Димасик повеселел. В конце концов, жил как-то до сих пор. В школе, во дворе. Дома. И нормально жил. Без унижений, забот и тревог. Что изменилось. Ну, еврей, с кем не бывает. Знать бы, что это.

  - Папа, кто такие евреи... То есть, чем отличаются от нас... прости... отличаемся от других... я запутался
  - Люди книги, дорогой.

    Более того, евреями оказались все те, кто окружал его с детства и кому он безоговорочно доверял - деды, родственники, родительские друзья, знакомые, сослуживцы. В том числе, их дети.

  - И знаешь, сперва исправь с Гурей, - подытожил отец,- неудобно.
  - Перебьется.
  - И все-таки. Очень прошу.
  - Ладно.

    Назавтра Димасик как-бы между прочим позвал Гурю на улицу, где они помирились. Но прежних, дружеских, свойских и открытых отношений не было больше никогда.
    Так, прохладное соседство.

    ***

    Грудины. Проживали неподалеку, в соседнем дворе.
    Папа Толя. Грузный, дебелый. Строитель, доминошник и рыбак. Одомашненный.
    После работы сидел на кухне с графинчиком и слушал старые песни. Когда оставалась половина, включал "Течет река Волга". И потихоньку плакал. А потом шел играть в домино.
    Хороший мужик, справный, рассудительный. На жену руки не подымет. Любили.
    Левочка. Единственный. Толстый, картавый мальчик с апломбом и врожденной хромотой. Впрочем, способный.
    Учился неплохо, но друзей не. На то была тысяча и одна причина. И все второстепенные.
    И она. Та еще жидовка, - боязливо шептали соседские. Настоящая причина всех побед и неудач. Мама Роза.
    Смыслом, надеждой и единственной ее любовью был Левочка. Все остальное так. 
    Собственная жизнь - просто не в счет. Равно, как жизнь этого недотепы. Мужа. Отставной козы барабанщик. Деньги приносит, и ладно.
    Уважали и боялись. Все и всегда. Цербер. Худая, костлявая, прямая, с одним изломом. Огромный нос,  химическая завивка в мелкий барашек, очки на кончике и  большие черные глаза. Для дикого вращения. Пол алфавита долой.
    Левочка родился поздно. Уже и думать забыли. Такой подарок. Разумеется, слабеньким. Болел всеми, хоть справочник пиши.
    Роза стойко. Никого, только сама. Врачи по струнке.
    Школу вдвоем. По-моему, до десятого. Обратно тоже. Встречала у дверей, забирала портфель, совала бутерброд. Чтоб голова не болела.
    Лет до двенадцати вообще один  не ходил, а когда начал, прячась по кустам, отслеживала. И если кто поближе, тут-же налетала. Коршуном.
    Любой, кто не восхищался, определялся как яростный антисемит. Антисемитами были все. Или почти все. Соседи, учителя, родители.
    Культурным воспитанием, тоже она. Театры, библиотеки, кружки, концерты.  Левочка лепил, рисовал, декламировал, пилил струны.
    И что вы думаете, научился. Приторговывать. Прям, талант. Маленький бизнес. На всем. Ластики, тетрадки, ручки, промокашки...
    Однажды, уже в студенчестве, договорились поменяться. Книгами.
    В обусловленный час пришел. Дверь открыла сама.

  - Добрый день, договаривались. Принес.

    Глазами полными ужаса возопила "гьев гьепит", и вытолкала из квартиры.
    Когда речь заходила о матерях, шла вне конкуренции. Бешеная, сумасшедшая, настоящая еврейская. И это далеко не полный перечень эпитетов.
    Прошло время, много. Случайно повстречались. Оказалось, родители приказали, а сам так и не женился. Ни с одной не срослось.
    То-се, пятое-десятое, перекинулись за Израиль.
    Если кто не знает, Израиль - место, где теперь обитает половина  школы.

 -  Ты почему до сих пор здесь?
 -  Я гусский, - важно ответил изрядно полысевший Левочка.
 -  И давно?
 -  Всегда. Пгосто папа евгей. А мама - гусская. Стопгоцентно.

    *** 
   
    Санек обожал высмеивать. Особенно евреев.
    Едко, зло, зачастую, напрасно. Терпеть не мог хороших мальчиков из хороших семей. Губастеньких, толстоватых, картавых. Отличников, любимчиков учителей.
    Прям, слюной заходился. Вылитый антисемит.
    Ох, если бы...
    Он не любил человечество. Все. Реально.
    Исключение составляли боксеры, группа Битлз, Ариэль, Высоцкий, Ильф и Петров, и еще те, кого уважал лично.
    По пальцам. Мой отец, Яша-фарцовщик с Аэрофлота и Мотя. Пожалуй все. Да, и меня - лучшего друга.
    Остальные были проклятым человечеством. И женщины в том числе. Тех ненавидел молча. С достоинством комплексующего девственника.
    Слова русский, французский, английский воспринимал чисто географически. Как место изготовления товара.
    Русская литература - ничего кроме насмешки. Или плевка. Особенно Тургенев.
    Даж не знаю, чем Иван Сергеич прогневал. Похоже, бородой.
    Мог подтянуться на одной руке, точным ударом в печень отправить в нокаут, на гитаре - Мишель, наизусть Семеныча, теленка, стулья и мультфильм "ни богу, ни черту".
    Фарцевал. Кстати, довольно успешно. Пакеты, сигареты, жвачка, джинсы.
    Со временем научился делать классные голограммы, пить вертолетный спирт и раскручивать хитрые книгообменные многоходовки.
    Мечтал нарубить бабла и купить остров. Усадьба и рабы. В колониальном стиле.
    С алкоголем получалось плохо. Всегда наружу. Пить с ним - себе дороже.
    Лучше шахматы.
    После восьмого технарь. Железнодорожный. Худо-бедно, диплом выболтал.   
    Поступил в сельхоз-навоз. Чтоб мимо армии. Не смог. Поперли за прогулы.
    Вооруженные силы прибрали. Аккурат в семьдесят девятом.
    Афган. Вертолетный полк. Потекли спиртосодержащие, жаркие денечки.
    Не приведи господь.
    Вернулся. Нырнул в книгообмен.
    Любого Ленина превращал в Цветаеву. Или Пастернака. Синеньких.
    Оступился. Стал читать. Подряд.
    Осунулся, примолк. Бессоница, теории, космогонии. Ослаб. И попал.
    Она его себе завела. Баба. В смысле, приручила. Лет на пять.
    Мучился страшно. Вроде, удобно. Под рукой. Еда, постель, все дела.
    С другой, в разрез. Принципы. Женщина. Разговаривать надо.
    Короче, расстались.
    В перестройку засуетился. Как-никак мечта.
    Бабло и остров из туманности Андромеды переместились поближе.
    В соседнюю комиссионку. Брал в одной подешевле, и клал во вторую. Подороже.
    Ротшильд.
    Рухнуло. И то, и другое, и третье. Остался без никого.
    Только книги. Туземный энциклопедист-затворник. Боец климатической войны. 
    Санька. Вечно недоделанный жид. Агасферыч. В хорошем смысле.


    ***

    За что люблю наших, так именно за русскость. Если баба с самогонкой поблизости - прощай война. Или мужики с домино. Навылет - ничо не надо. Рыбалка, банька на отшибе, свечечка, бутылочка - вот оно, щастье.
    Жил по соседству богатырь - теть Зинин сын. Кличка - Старый или Старикан. Имени не помню. Игорь, кажется. Да и на фига оно ему. Два метра росту, косая сажень, тонна мускулов - Алеша, бля, Попович.
    Не-а, Иван, к сожалению, не совсем дурак. Так-то дурень, но не совсем - с хитрецой.
    Как известно хитрожопость русская потому и русская, что приключений на свою жопу создает. Немецкая, та, допустим, французам гадит или, не знаю, австриякам. А наша - нам и больше никому.
    С детства страдал ленцой. Особенно к деланию наук. Начали учителя припрягать - то-се, двойки-колы, родителей в школу, а те, в воспитательных - ремешком.
    Батя - дядь Паш ни разу не шутливый, мог приложить так, что Старый возле скамейки весь вечер на своих двоих. Все сидят, ржут, а он зад потирает. Так ить за дело, какой спрос.
    Долго думал Старый - восемь дней и две ночи, наконец придумал. Задружил с маленьким щуплым рыжим евреем. Правда, не картавым.
    Гоша. Такой советский Цукерберг - арифметика, скрипка, мама и бабушка, а еще тети Сони и дяди Давиды. Вся межпуха в наличии.
    Предложил сделку по-любви. Ты мне учебу, я - защиту от хулиганов. Придумал, гений. Гоша тут-же согласился - если, говорит, по улицам вместе, то и уроки - тож вместе. Ударили по рукам.
    Гоша заселился. Ну, как заселился, после школы туда, обедают, и за уроки.
    Через пару деньков Старый взвыл. Если раньше на улицу под честное слово, теперь все. Гоша, который свои решал минут за двадцать, отслеживает - с маменькой чаи гоняют, пока богатырь корпит.
    Сделал - покажи. Глазком чиркнет - ошибочка, переписывай, родной. И мать кивает, мол, давай, сынок, работай. Потом принимает. Сам важно в кресле, а Старый навытяжку - как на экзамене. Гоша - молодец, по всему материалу. На два раза.
    Короче, придумал Старикан сбегать. Типа в тубзик, а сам на улицу.

  - Пацаны, вы меня не видели, лады...
  - Лады, - и ржут.

    Минут через пять из подъезда вылетает Гоша.

  - Куда?
  - Вот те святой, истинный - не было.

    Гоша саркастически кивает.

  - Сима, пеняй на себя!
  - А че сразу Сима, сказал, не было - не видел.
  - Ага, я-ж с окна смотрел.
  - Ну, пробежал, почем я знаю...
  - Еше раз - слушаем внимательно вопрос, - куда пошел Старый.

    В эти моменты Гоша обретал что-то дьявольское.
    Глазом сверлит, кулаки сжимает, губы в ниточку, голос подхрипывает, подбородок подрагивает.
    Недобро так, зловеще, и ни фига не по-свойски - того и гляди бритвой вжикнет.
    Чистый Вельзевул.

  - Да ну т-тя, в Кассах они, с Лобзиком - в кустах курят.

    А еще минут через пятнадцать Старый на полусогнутых, с мольбой в глазах и вечной средне-русской тоской в сердце - метрах в трех позади:

  - Гош, ну, че ты, я-ж на полчасика... Гооош, Лобзик на мальборо сманил... Гооош, я-ж с пользой, вот и тебе сигареточку припас...

    Гошу боялись все - Старый, теть Зин и пацаны. Старый - понятно. От Гоши зависело все, плюс мать души не чаяла, а батя по-первому свистку за ремень.
    Мать - не дай бог уйдет гений, ведь поступать скоро. А она хотела сына выучить по-высшему.
    Пацаны - под двойным прессом. Мало, у Гоши натура дьявольская, так Старикан сдуру покалечить мог - за Гошу-то, что уж говорить про дядь Пашу.
    Короче, крошка Цахес. Правда, если попросить по-человечески, поможет - этого не отнять. Кодекс соблюдал. Так просить-то боязно - чур, чур, чур.
    Время поступать. Гоша - хоть МГУ, хоть Кембридж с Оксфордом, причем одновременно. Владел мальчишка знаниями. На любой каверзный вопрос так завернет, что той каверзой трижды по башке вопрошающего пристукнет.
    Даж Корнеев опасался. Уважал, само собой, по-корнеевски.

  - Глиста, - эт Санек шепотом за углом на ухо, - но умный, собака...

    Старый, сами понимаете, без Гоши никуда. Здоровья невпроворот, а ума - кот наплакал. Чуть Гоша в сторону, дурак дураком - пьянки и бабы.
    Мать с лица спала - пропадет, как пить дать. Давай, говорит, дуй в военкомат, сдавайся, и в армию.
    Не тут-то было. Гоша давно придумал. Танковое. Четыре танкиста и собака. Собака, разумеется, Старый. Все училище сбежалось смотреть на сладкую парочку. Олимпиадник, медалист, умничка, и к ним в окопы. В кои-то веке раз. Плюс "детинушка ухнем" на подхвате.
    Только говорят, Старый не подходит - великоват. В танк не пролезет.
    А Гоша уперся - или вместе, или я пошел. Взяли обоих - куда деваться. Так и отучились. Генералы.

    ***

    Полковник в отставке. Цыганок. Алексей Петрович. Наш энвэпэшник. Рассказывая об оружии массового поражения, утверждал, что альфа, бетта и гамма-частицы разлетаются со скоростью миллиард километров в секунду. Еще не мог понять, как можно ходить неаккуратно подстриженным, носить не одноцветный костюм или пиджак не в цвет брюкам.
    Разок я выпендрился. Заявился в  пиджаке в крапинку. В принципе, пиджак был бежевым, но встречались разноцветные прожилки, поскольку его пошили в одной из стран восточной европы. Такой, знаете ли, народно-демократический пиджачок, но немного игривый, и этим посягающий на строгие основы коммунистической морали.
    Именно в этот день мы сорвались с уроков.  Уже на выходе из школы, буквально за пару шагов, Цыганок. Не спеша подошел, взял меня за лацкан и громко, нараспев спросил: "Вл-а-а-д,  п-а-а-чему  пидж-а-а-к". Затем широко улыбнулся, сделал воинский разворот кругом и ушел с гордо поднятым офицерским достоинством.
    Относились к нему хорошо, поскольку человеком был веселым, добрым, более того, душевным. Например, выступая против дилетантского, а на самом деле, нашего исполнения современных танцев, тех самых "медляков" и "шейков", поведал, как учился танцевать -  вальсируя по четыре часа в обнимку со стулом  вокруг общежитского стола под патефон.
    Или, как участвовал в запуске ракеты земля-воздух: "Помню, летом дело было, на полигоне в Казахстане. Петляя как заяц, ракета догнала и поразила заданную цель, а мы, стоящие внизу, закричали ура, и тут же в воздух полетели ушанки, телогрейки."
    Ну как можно плохо относиться к бывшему полковнику, который танцует со стулом, не выносит цветных пиджаков, не знает теории относительности, а летом носит ушанку и телогрейку.
    Под конец  девятого Петрович привлек к участию в зарнице. В порядке подготовки, вместе вышли на школьный стадион, где он сходу предложил посоревноваться на турнике. В свои пятьдесят семь полковник подтянулся восемь раз. Мы - около двадцати. После чего зауважал и впредь ставил преимущественно пятерки.
    Разумеется, не обошлось без инцидентов. В середине десятого класса мы ярко набедокурили.  Шумно подрались с местными, попались на курении и пропустили неприлично много уроков, в связи с чем у педагогов и комсомольского актива накопились претензии, обсуждение которых  вынесли на расширенный педсовет с участием  родителей. Дабы те послушали о своих деточках раздолбаях.
    Впоследствии выяснилось, на совете многие выражали серьезное недовольство таким поведением, грозили исключением из комсомола. Но один участник вступился. Конечно, Алексей Петрович.
    Он сказал так. Да, мальчишки ершистые, активные, злые на язык, порой нарушают дисциплину, иногда покуривают, дерутся и дерзят, но, - повысил голос Цыганок, - им же Родину защищать.
    Остальные учителя недоуменно вскинулись - почему только им, всем. 
    Нет, - твердо возразил Петрович, - эти смогут. Они готовятся, занимаются спортом, дают отпор хулиганам, но главное, не боятся поступков.
    Поэтому им можно Родину доверить, а остальные еще заслужить должны.

    ***

    Можно не знать тысячи наук, но не любить географию может только человек, совершенно не развитый умственно.
    Светлана Яковлевна. Географичка. Стройная женщина лет сорока. С иголочки. По моде. Строго, но чуть игриво. Скажем так, линия строгая, цвет - фривольный.
    И длина юбки. Чуть короче положенного. Но чуть. В обтяжку.
    Лицом, прической - Эдита Пьеха.
    Бывала зарубежом. Оттуда классные шмотки. Короче, супер.
    Кокетничала с трудовиком. Он, осторожно поддерживая за локоток, наклонялся к самому ушку. И получал благосклонный кивок.
    Преподавательский стол на специальный помост. Сантиметров тридцать вверх. Но главное, без передней стенки. Прозрачный, сквозной. Сидела нога на ногу. Красота.
    Нас с приятелем всегда за первую парту. Аккурат перед. В метре от богини. Если уходили подальше, пересаживала.

  - Мухой на место.
  - Знаешь, - говорил кто-то из нас, - у Светланы Яковлевны самые классные в мире ножки.
  - Точно, - радостно соглашался другой.

    Пятерки. Всегда и навсегда. Без всяких вызовов к доске, сдачи карт или атласов.
    На школьных вечерах долго рядились: Слабо на танец Светлану Яковлевну пригласить, на че спорим. Пригласили. Уже на выпускном.
    Так увидели женщину. Вернее, нам показали. По сю пору слюнки текут.

    *** 

    Хейман. Штанга, скамейка, четыре гири и пара гантелей.
    Так начинался клуб на Свердловском 62. В семьдесят шестом. Цоколь. Рядом с бойлерной.
    Сорок пять квадратов, деревянный пол, низкий потолок. Три приподнятых окна.
    Туалет с раковиной, небольшой закуток под вешалку.
    Кружок от дома пионеров. До дворца не дотянули.
    Тетя Люба с первого этажа подрядилась убирать. За копейки.
    Постепенно обросли. Сначала лампами дневного света. Штангами, гантелями, скамейками. Магазин "Ровесник" сжалился.
    Отдал задарма списанные зеркала. Обшарпанные. Не страшно. Зато зеркальная стена. Смотри не хочу.
    Военкомат помог. Пришли толпой. Военком пригласил в кабинет. Выслушал.

  - Мы, товарищ полковник, хотим подростков к армии готовить. Нужны снаряды. Тут счет из Ровесника на двести тридцать шесть рублей...
  - Хорошо, за это будете выступать перед допризывниками. По свистку.

    Подружились. Помогали, как могли. А мы выступали. Подтягивались, отжимались, играли гирями.
    Сашкин отец. Соломон по правде, Семен по паспорту. Инженерил на ЧТЗ.    
    Включился. Помог. С чертежами, тренажерами. Самопал, но какой. Кетлеры отдыхают. Ничего лишнего. Надежно. Железно. Крепко.
    На окна - вьетнамскую соломку. Завели плитку, кофе.
    Старенький магнитофон, плакаты со Шварцем.
    Кафе-шантан. Особенно в сумерки.
    После школы - клуб. Раз в месяц - прикидка. Жим лежа, стоя, приседания, подтягивания. Включился народ.
    Под конец десятого многие подтягивались на одной руке. И не по разу. Окрепли. Мускулатура, рельеф, сила.
    В семьдесят восьмом разлетелись. Москва, Питер, Новосиб. Шутка-ли, высшее, блин, образование.
    Серега Гарин в армию.
    Поначалу ныл: "Хоть-бы там штанга, хоть-бы штанга..."
    Появился месяца через три. Раскачанный. И штанга нашлась, и две порции вменили, и тренироваться разрешили. Еще в командировку направили. Чтобы комплексы списал. Офицеры тоже люди.
    Атлетизм. Так назывался спорт. Ни разу не культуризм.
    С тем боролись. Буржуазное явление, идеологически вредное. Книги про русских атлетов шли на вес золота.
    Засс, Поддубный, черная маска. Все через ксерокс. Советский. Огромный. Нашатырный.
    Юрий Власов - кумир. Сказка. Звезда. Или Дикуль.
    Занимались под рок. Лучше хард. Наслушались Гранд Фанка по самое немогу. Цепелинов, Паплов, Назаретов, Хипов.
    В восьмидесятом образовалась женская группа.
    Как девочки, возопили мы - один тубзик, одна раковина.
    Привыкли, обтесались, подружились. Без всякого феминизма. По-человечески.
    Они болели за нас, мы - за них. Все путем.
    Году в восемьдесят втором - федерация. И областная тоже. Постепенно спорт признали - соревнования, выступления, показы.
    Думаете, откуда мужики узнают про крем для загара. Правильно, из качалки.
    Лампу поярче, крема побольше, и напрячься всерьез. Дальше - смена позиции.
    Грудь вперед, бицепсы наружу, голову втянуть, трапеции навыкат. Номер один.
    Ножку в сторону, икра сверкает, спина развернута, голова направо, руки разведены, согнуты, бицепсы напряжены.
    Под музыку и восхищенные крики зрителей.
    Саша увлекался многим. Музыкой, бабами, яхтами, туризмом. Соорудили два катамарана. Приобрели польскую моторку, два нептуна и байдарку.
    Ветераны из Освода подписали разрешение на управление малыми судами. Хотели брать Азов. Не получилось. Лето проплавали на Шершнях.
    Позже клуб, получив официальное наименование "Атлет", переехал в новое помещение. Рядом с кинотеатром Урал, где и пребывает по сей день.
    Хейман, к сожалению, того, сам себя.
    В девяностые, поддавшись поветрию, сменил место жительства. Кардинально. 
    Израиль. Открыл клуб. Не пошло. Стал мотаться туда-сюда, возить препараты, прибамбасы.
    Сменил семью. Не заладилось.
    Утратил Веру, потом Надежду и, наконец, ушла Любовь.
    Напротив, ученики в гору. Один - министр, другой - депутат, третий - вице-губернатор. Успешные, богатые.   
    Поменял шило на мыло. И сделанного не воротишь. Судьба.

    ***

    Общественное собрание "Челябинск - вечное настоящее". Мечтаю, чтобы состоялось. И сейчас люди делают много хорошего - пишут о нашенском роке, джазе, Ариэле, Уральском диксиленде, ресторанных музыкантах. Спасибо им огромное.
    Еще были Стэм и Политехнический, Опера, Драма и ТЮЗ, Студия телевидения и Радио. Медицинский и Педагогический, Рестораны и Гастрономы, Дворцы спорта и Культур. Заводы и фабрики, школы, пэтэу и технари, ателье и зеркальные мастерские.
    Люди жили, творили, думали, ошибались. Сидели во дворах, ходили спорт и музыку, рисовали, сдавали экзамены, шли в армию. Учились в институтах, работали, создавали семьи.
    О чем-то мечтали, чего-то хотели, печалились или радовались. Открывали истину, расставались с заблуждениями, приходили к богу, уходили от бога, мало ли.
    Челябинск уникален, неповторим, непревзойден и очень красив. Правда. Просто, современные каноны разворачивают впечатление на сто восемьдесят градусов.
    Нужно, чтоб чистенько, красивенько, интерьерненько, новодельненько. Чтоб комфорт лез в уши, а красоты облепляли, словно мухи медовую ложку. Как будто в Париже маде.
    Минуточку, господа, почему Париж - канон. Или Лондон, Милан, Барселона. Потому что так круглосуточно учат рекламные проспекты и телевизионные картинки. Каким-таким образом мы их заочно возлюблили, сделали эталоном.
    Спору нет, хороши. Ну и что.
    Всмотритесь в себя и увидите Челябинск. Не тот, который отрицаете и в который плюетесь по триста раз в сутки. Другой - подлинный, настоящий, бессмертный.
    С изломом Цвиллинга на площади, Ритмом, Аэрофлотом и гостиницей Заря, что маячит серпом на углу Воровского и Спартака.
    Центральный Гастроном - большие витрины, прилавки под мрамором, высокие потолки, лепнина, люстры, полированные полы. Волшебные отделы - Мясо, Рыба, Кондитерский, Бакалея, Вино. Кассы по углам - в кабинках, высоченные, со звонкими деревяшками на счетах.
    Кинотеатр Пушкина - одно фойе чего стоит. Лепнина, простор, эстрада, лестница на второй, огромные двери сбоку. Буфет, в конце концов. "Анатомия любви", "Золото Маккены", "Женщины и берсальеры".
    Родина, Знамя, Октябрь, 30-летия ВЛКСМ, Урал, Победа, Спутник, Спартак. Планеты нашего детства.
    Разве колбасило, что лиловый негр на гардеробе не подает манту.
    Миасс, Водная станция, Парк Культуры, Колесо Обозрения, Лыжная База, Монахи,
Голубой Карьер, Изумруд.
    Кораблики, буйки, водные велики, лодки.
    Смолино, Первое озеро, Курочкино.
    Кто из нас отказался хоть раз - лучше на Лазурном берегу отдохну.
    Или кафушки. Пингвин, что на Цвиллинга - мороженное с огоньком, помните. Коктейль-бар или Уральские пельмени - те, нижние, маленькие.
    Рябинка, Салют, Цыплята Табака, Южный Урал,Седьмое небо, Арктика, Малахай, ТэЦэ, Охотничий.
    Нет, всякий раз говорили мы - там отсутствует молекулярная кухня и модные коктейли. Ага, как же.
    Вокзал, Торгаш, Гипромез, Вышка, Высотки по Ленина.
    Трамвай, в котором пионерам можно 19 мая забесплатно.
    Танковое училище, куда повели после приема в пионеры и дали возможность забраться внутрь.
    Апрельские субботники в парке, выпускные, когда по городу бродили отряды старшеклассников.
    Горсад с танцами, катком, картингом, эстрадой, бильярдной и шахматным, длинным столом. Поначалу на задках даже Шапито устанавливали.
    Или паровоз, что плыл по Энтузиастов - поперек всех троллейбусов. Детская железная дорога - кто из на с не мечтал одеть форму и компостировать билетики.
    Заячий остров, частный сектор, текущий с вокзала вдоль железной дороги. Кирсараи, Симстрой, Порт-Артур, Колупаевка, Еврейская крепость.
    Центральные дворы - Спартак, Спорт, Комиссионка, Соки-воды, Ритм, Аэрофлот, Кассы, Волшебница, Башмачок, Огни Урала.
    Зеленые по самое не могу - акация, тополя, липы, яблони и сирень. И вдоль любого тротуара ранетки - бери не хочу.
    Маленькие скверики - Лондон, Париж, Пушкинский, Цвиллинга. Старый фонтан на площади - без глупой цветомузыки, круглый, полноводный. Или фонтан-Аист, что притаился в Комиссионке.
    Орленок, Сказ об Урале, два Ленина, Паровоз Красный Коммунар, Памятник войнам у первой школы, Танк.
    Уютный трамвай двойка, который, утопая в зелени, круто заворачивал у Стадиона.
    Калибр, Часовой и Химфарм, Табачка и Ликерка, Кондитерка и Калюха.
Чем не красота.
    Бурлили, ходили, сидели, говорили, обнимались. Играли гитару, покуривали, вдыхали жигулевское по тридцать семь. Просто беда.

    Этим летом, которое уже прошло, бродил при нисходящем солнце вдоль ободранных зданий на Ленина. Аккурат возле Публички. Пристукнуло.Оттуда, из-под штукатурки, глядел ясный,светлый, прозрачный и вечный Челябинск. Интересный, объемный, таинственный, почти барочный, правда, немного ампирный, но совершенно неповторимый, родной, уютный. Неожиданный, глубокий, новый, как невылупившийся птенец, и, одновременно, потертый, что мой адвокатский портфель.
    Там, в зеркальной мастерской на Воровского, маленький Ошер Самуилович кроит окна и витрины, Зяма Швец из подвального ателье у зеленого рынка, напялив на нос пару очков, снимает на ощупь мерки под осенний мантл, а Витя Бокарев лепит Горького в мастерской на Омской. Художник Ладнов пишет натюрморты на Худякова,   в Арктику вечерком запускают за трояк, и еще не сняли с продаж коктейль спортивный, а статный грузин Яша варит кофе на песке, рассыпанном возле Уральских пельменей, и корабль плывет по Миассу. Белый пароход.

    ***

    Кто, как и когда засыпал голову антисоветчиной. И, главное, кому - мне, у которого все складывалось наилучшим образом. Семья, двор, школа. Практически, идеально. Любили, опекали, заботились и учили. На совесть. Спорт, гитара, ансамбли, книжки, научные общества, шахматы, фотография. Мопеды, радиокружки, лодочные станции, горки, футбол и бокс. Бери не хочу.
    В сто двадцать первой - театр и три ансамбля. В нашей - парочка групп, плюс атлетик клуб поблизости. И можно играть теннис в рекреации - прям посреди урока.
    Кожаный мяч, Золотая шайба, Зарница, Курчатовец.
    После шестого взмолился - почему остальные гуляют от пуза, а я до одиннадцати.  Вняли, разрешили до двенадцати.
    Представляете, подростку двенадцати лет до двенадцати. Без сотового телефона, пейджера или кустах сидящей мамочки.
    Корнеев хихикал - маменькин сынок. Ему-гаду вообще ничего не запрещали - ночь, полночь, вылазки, Смолино - захотел, поехал в Сочи. Или Москву.
    Встречались в Соках. Идеальное место - акация, буйная сирень, укромные уголки, лавочки, столики, турник.
    "Соки Воды" - двор попроще. Ритма, к примеру, или Волшебницы. Актерское общежитие, коммуналки - нарезка для малообеспеченных и многодетных. Нет, были и приличные дома - на Ленина, где собственно магазин "Соки-Воды" или тот, что лицом к Свободе. Почище, позажиточней - интеллигенция.
    Садились лавочку ногами, лузгали семечки, вкруг дымили южноуральскими. Сиза, Горыныч, Драпа, Старикан, Сима, Охатик, Хабиб. Иногда Лобзик, реже, Иголкин.
    Говорили о многом. Кто кого - Боцман Пантелея или наоборот. Чей удар сильнее - Страшилы или Пятака. Вспоминали похождения, съемы. Хвастались, делились героическим - задержаниями, приводами. Длинно плевались сквозь зубы, дерзили, зубарили, рассказывали анекдоты.
    Иногда кувыркались на турнике, играли карты, коробок, чику или стеночку. Или под гитару - заунывный блатняк, а если появлялся Мишка Шубин, само собой, в подпитии, считай, праздник удался - концерт по заявкам.

  - Мама милая мама, я тебя не ругаю, что меня ты так рано в дэвэка отдала...

    О политике ни слова. Не интересно, не касается - что-то официальное, строгое, плакатное.

    Мы с Корнеевым - интеллектуалы. Золотой теленок, Битлы и Ариэль. Одеты почище и морды кирпича не просят. Чистенькие.
    Лобзик - вообще пижон. Мелкий фарцовщик. Джинсики, заклееный пакетик из-под итальянской обуви, который выкупил у меня за два рубля, длинный хаир, хэвин гум, аглицкие присказки. Родопи в пачке из-под Мальборо - Корнеев подсуетился, продал за рупь пустую пачку.

    Плакаты, призывы, лозунги - мимо кассы. Поначалу надписи были вполне человеческими. "Летайте самолетами Аэрофлота", " Не забудьте выключить утюг" или "Пейте черный кофе". Но со временем поменялись.
    "Коммунизм - есть советская власть плюс электрификация всей страны", "Выполним решения двадцать четвертого съезда КПСС", "Экономика должна быть экономной".

    Из Соков шли на Трубы, где слушали приключения хвастливого Петрика или алкогольные откровения Зюпы. Потом - Кассы. И пока Корнеев тер с Абрикосом за жвачку, я торопливо обнимал Свету. Жуир. Оттуда уже рукой подать. Огород. Мекка. До танцев хорошо бы успеть постучать шариком, забежать к шахматистам, где с утра укушенный Сашка Корольков давал сеанс одновременной игры на четырех досках. Кандидат по шахматам, но мастер по шашкам - вполне мог стать чемпионом. Талантище. Увы, дальше горсада не продвинулся - бутылка.
    Или заглянуть в бильярдную. Валек - очередной уникум, самоучка - виртуоз. Дневал и ночевал на столе. С детства и на деньги. Профессионал, катала недоделанный. Там и потерялся.

    Вечерами отец на кухне слушал Голоса. Би-би-си, Войс оф Америка, Немецкую Волну. Я ждал музыкального часа - Уилиса Коновера или Севу Новгородцева. Заодно глотал политику - Пиночет и Корвалан, арабо-израильский конфликт, еврейский вопрос, Буковский, Солженицын. Пока еще далекие, чужие, непонятные.

    В девять начиналось главное - танцы. Рассаживались у фонтана, прямо на бортик, курили и здоровались за руку, ибо ритуал. К десяти подкатывали Пантелей, Мотор с Вильямом и Пятак с Князем. Иногда Киса с Гусем. Если были деньги - попадали внутрь, но чаще оставались снаружи.

  - От снега город белый и никому нет дела, что от меня уходишь ты...

    Обожал анекдоты. Чапаев, евреи, но больше про Леонида Ильича - сиськи-масиськи.
  ... си-си-ли-си-че-ски срааа-ны идут на гав-но ... гм-гм... на-га-в-но-гу са-ре-ме-нем...
  ... вчера... на пахаранах Суслава... гм-гм... Михалы Дреыча... гм-гм... кстати, где он... када заиграла музыка... гм-гм... тока я один дахадался даму на танец пригласить...

    После танцев, разгоряченно вдыхая прохладу, делились прогнозами на девчонок, планами на завтра, необходимостью выяснить отношения с обидчиком или восторженно обсуждали Мухамеда Али. Весело шли до Пушкина, усаживались в скверике Самуила Моисеевича, где старшие и куда более просвещенные товарищи на чисто английском гитарили Битлов, Маккартни или Урию Гипп. Чем не Вудсток.

    Ежедневно телевизор показывал лична дарагова Леонида Ильича, который целовался с товарищем Хоннекером или обнимался главами среднеазиатских республик.
    Дикторы сдержано, строго-скорбным или твердо-оптимистическим тоном сообщали о милитаризме и поджигателях войны, успехах сельского хозяйства и необходимости перехода к интенсификации промышленного животноводства. Удои, гектары, тонны, километры. А из международной панорамы слушал лишь музыкальную заставку от Венчерез.

    Золотой Теленок - катехизис, талмуд, коран и библия в одном флаконе. Наш. С крышкой из Махабхараты. С любого места, вдоль и поперек, в лицах и монологах. Едкий сарказм, пересмешничество. Остап Сулейман Ибрагим Берта Мария Бендер-бей.
    Изгалялись с утра и до утра - высмеивали, выстебывали. Всех и вся - партию, комсомол и социализм, рабочего и колхозницу, деревню и город, умственный и физический труд. Непобедимые апологеты модернизма - громко перекрикивая кузнечиков.

    Школьные учителя были весьма серьезны, почти сакральны, когда дело касалось идеологии - прям, дыбило изнутри.
    Долгие и продолжительные овации, депутаты встают, скандируют: Ленин, партия комсомол... Ленин, партия, комсомол...
    Любой реферат, статья, диссертация начинались со съезда - квантовая механика, микробиология, семиотика, кибернетика.
    Как правильно заметил таварищ Брежнеу, у коммуниста нет никаких особых прав, кроме одного - быть впереди, быть там, где труднее.
    Ага, видали, знаем - двух слов связать не можете, трудоголики.

    Монументальная архитектура, заводы-гиганты, гидроэлектростанции, ледоколы - забава для первых шести классов. Удивляло, вселяло, радовало. Но после седьмого, когда либидо бурлит, клокочет и рвется наружу, циклопы увядают. Давай, посущественней, поближе к телу.
    Однажды принесли карты. Ну, как карты - колоду фотографий. Сами понимаете, каких. Потом появился порнографический буклетик - гром среди ясного неба.   Свобода во всей полноте - коттедж, пара мерседесов и пикник во дворе. Квартет. Нагло и радостно глядя в камеру - без тени стыда, сомнения или неловкости.
    И весь коммунизм лесом. Ячейка общества - образцовая советская семья, где обходятся без постыдных занятий, а денно и нощно пекутся о светлом будущем. Да пошли вы...
    Нарастало постепенно. Шепотки, намеки, подмигивания. Оказалось, взрослые не совсем разделяют красную правду. Только радио, газеты и телевизор. Остальные смеются, плюются и презирают. Особенно, хорошие - с высоких этажей. Салонно, жеманно, пафосно. С безопасного расстояния.Господи, да в любом итальянческом фильме был накуренный бар с мартини, симпатичные автомобили, джаз и шикарные женщины - живые, эротичные, манящие. Или французском. И отношения сладкие - в койку без всякого замуж. Раз, и готово. Воплощение мечт и дерзких подростковых желаний. И не надо никакого Бама.
    Потом, уже в институте, машинка заработает всерьез. Появятся тексты, книги Посев, длинный, полный ужаса шепот за Сталина, а клин в сердце забьет Архипелаг.    Фигура завершится и приговор состоится, пусть немым, тайным словом, но главное, будет приведен в исполнение, после чего все красно-коммунистическое станет резко отрицательным, в том числе, гражданское чувство, хотя внешне останемся под советской маской на целое десятилетие - Афган, генсекопад, антиалкогольный закон и катастройка. И Карфаген будет разрушен.
   
  ***

  Сколь веревочке не виться, все ж наступила осень. Вползла. Яркое розмариновое небо зависло на крутой дуге млечного пути, а солнце, теплое, сентябрьское, еще не тронутое холодными осенними дождями, встало золотыми прожилками меж листьев большого тополя, что закрыл Тимирязевский дом по самую крышу.
   И хотя погоды не препятствовали уличной жизни, напротив, манили, шептали и завлекали в томную праздность, людской обиход развернулся. Дети налегке побежали в школы и садики, а народ постарше, проклиная ранний будильник, ответственно повлекся в многочисленные присутствия.
   Мы собирались у теннисного стола. Часам к семи. Уютное место в глубине двора.
Сокрытое. Акации, гаражи и картофельный сарай. Пара скамеек, несколько дикорастущих цветников и потравленный дождями стол салатного цвета.
   Три гитары и коленки вместо ударных. Плюс криминальная валторна - Гуселин подвиг. Как умудрился, непонятно - будучи сам метр с кепкой, утащил под рубашкой. Виртуоз. Само собой, наигравшись вернули.
   Босса-новы, блюзы, рэгги, баллады. Нехитрый репертуар двадцатилетних - импровизации под стук мяча и ракеток.
   Когда появилась не помню. Пришла и попросилась в игру. Симпатичная восьмиклассница. Ладная, спортивная, глаза горят. Женька. Раз, другой и осталась. Малины не портила, говорила мало - больше улыбалась, слушала или стучала шарик.
   Пришлось урезать речитативы, притушить ненормативку - дамский пол, хоть и малолетка.  Ладно, невелика плата за приятное знакомство. Тем более, своя – из дома на Цвиллинга.
   Хорошая семья, папа – начальник, мама – жена начальника, плюс старшая сестра.
   Красавица с иняза. Рано или поздно присоединилась. Леди. Голос с хрипотцой, волос вьется, глаза поволокой и фигура что надо. Манеры, культура, артикул – по высшему. Даже на пианино могла.
   Коротали вечера под самопальный джаз. С девочками строго - без рук и объятий, куртуазно. Удивительно, но женоненавистник Корнеев проникся к младшей теплым чувством - шуточек не отпускал, шпильками не баловался, а грубости пресекал.
   Однажды отругал Ильюху, когда тот заявился под пивом.

 - Санек, наверняка еврейка, просто фамилия русская. Смотри, волос черный, вьющийся, густой. Глаз сверкает, умная, воспитанная, даже в тебя не плюется, терпит - стопроцентная еврейка.

 - Дебилы!

   Как-то пригласили в гости. Большая четырехкомнатная квартира, импозантная мебель, ковры и книги с картинами. Солидность и достаток, и вроде, ничего не мешало двигаться дальше. Особенно навстречу старшей. Взрослая, студентка, красавица. И по всему, была не против.
   Младшая, особ статья - дочь полка, ребенок. Но если без рук и глупостей, вполне. Собственно, это не обсуждалось - само собой. Подрастет, тогда пожалуйста.
   Так времени впереди - вагон и маленькая тележка.
   Нет, что-то тормозило. Незримая черта. Свои, да не совсем. Легкий привкус салона, тень высокого общества - простотой не отделаешься.
   Для меня не страшно - сам оттуда. Приятное знакомство - теннис, джаз и необременительный треп. Корнеев - вот проблема. Всегда остро ощущал сословную дистанцию. Плюс вечный женский комплекс - подросток в трудной ситуации.
   На ее пятнадцатилетие прошел легкий дождь и под вечер встал туман. Теплый, влажный, неподвижный. Двор погрузился в легкую дымку и наш пятачок скрылся из виду. Пара сухих бутылок и легкий закусон. Фуршет и магнитофон с Фаусто Папетти.
   Отрезанные от большой земли, обнявшись в медленном блюзе, мы с упоением качались под томящие саксофонные переливы.Молча, с закрытыми глазами - чтоб не расплескать обжигающего изнутри счастья.
   Женька, Женечка. Непосредственная, бесстрашная и открытая. Живая энергия.   Корнеевская мечта. Последний день рождения. Неудачная велосипедная прогулка, травма груди и скоротечный рак. День в день.

    ***
 
    Физика и математика. Этим все сказано. Главные науки. Там, во глубине закрытых институтов, в секретных лабораториях творилось будущее. Обитала важная истина. Постигаемо-непостигаемая. Единственная. Продуктивная. Дававшая на гора тонны и километры, космические полеты и холодный термоядерный синтез.
    Оттуда ползли братские гэс,байконуры и обнински. Космос и Бомба.Полиэтилен, капрон, поролон и пластмасса. Уран, асфальт и бетон. Бензольное кольцо и крекинг. Композиты и углеродные волокна. Пластиковая посуда. Радиоприемники и телевизоры, магнитофоны и электрогитары, телефоны и электровафельницы. Связь с производством пролегала через инженеров. Второй сорт, но сгодятся.
    От математики ждали компьютера. Суперкомпьютера. Супер-спер-супер. Чтобы все посчитал, разложил. Предсказал грядущее. Победу Разума. Человеческого.

    Кто, как, когда и зачем загрузил коробку маленького человека. Семья, школа, партия. Теперь не важно. Выбравший физмат, заступал на лестницу в небо.
Хана. Поделили. Остались вдвоем. Субъект и Мир. Субъект познает, объект познается. Меж ними пропасть. Главное, субъект не мир, не предмет познания. По определению. Уже задан. Познавательная субстанция.
    Все человеческое в нем так, атавизм, помеха. В крайнем случае, социально-биологическая необходимость. Вторичность. Совершив акт познания, он получал право на восстановление. Рабочей, так сказать, силы. Разумеется, путем все более полного удовлетворения разросшихся потребностей. Материальных и духовных. Восстановил потенции, логарифмическую линейку в зубы, и вперед. К новым свершениям.
    Так мы были включены в сверхпроект. Физики и лирики, гуманитарии и технари.
Физики - высший сорт, математики - первый, технари -второй. А кто такие лирики и гуманитарии. Болтуны, бесполезные люди. Им не дано. Не то, что истина, даже язык, на котором она разговаривает. Математика.
    Высшие снисходительно отмалчивались, когда за столом или у костерка начинался треп за мироустройство. Бог, душа, бытие.
    Наливай, там поглядим. Спирт весело болтался по дну алюминиевой кружки, играл на свету, приятно щекотал ноздри, обжигал пищевод. Дарил тепло и уют. Водичкой запей!
    Правда, бородатые любили прекрасное. Женщин, гитару, сопки. Романтика, как простительная слабость. Человечинка. Единственная возможность приблизиться, вглядеться. В него-гения.
    Девять дней одного года. Так и только так делается наука. Остальное - жалкий треп, сахарная водичка для страдающих бессилием. В том числе, половым.
    Стихи - это под водочку. Под гитарку, под костерок. Там их место. Под брезентом. Проза. Что-то типа кина. Будоражит, напрягает, но... Километров из нее не достанешь. Женское. Собственно, как театр. Средства от скуки.
    Да, они (мы) понимали. Нужно поддерживать видимость. Так устроена социалка. Особенно по быту. Внимательно слушать про цены на базаре. Или стирку, готовку, поездку. Про чужих детей, неприятности на работе, людскую неблагодарность. Семья, теща, сад. И карьерку не забывать. Делать диссер, добывать звание, требовать надбавку. Блатовать талон на авто, кооператив, участок, путевку зарубеж. Житейский маневр.
    Только в одной точке люди высших сортов соглашались с гуманитариями. Любовь. Сплетенье душ. Судьба. Звездное небо. Нравственный закон. Наука сюда не добралась. Приходилось использовать старое наречие. Пафос. Древний язык, чужие слова. Особенно поначалу. В период ухаживания. И дружба. Внесексуальная аналогия. Без всяких выгод. Принципиально. Декларация жертвенности. На все ради друга!
    На маленьких кухнях, под спирт и картошку, гуманитарии обнимали физиков. По субботам.  Знаешь, ты хоть и ... но уважаю. Давай, за любовь!
    Разумеется, технари презирали ленинцев, капээсэсовцев, философов, филологов, литературоведов. И не в их человеческой ипостаси, а как вечно блуждающих.  Заблудших. Некоторые из них, члены партии, к примеру, просто карьеристы. Тут и говорить не о чем. Другие мучаются глупыми вопросами. С этими можно хотя-бы поболтать. Под закуску. Особенно, если больше не с кем.
    Красная идея сделала свое. Отвратила. Люди науки наотрез отказывались размышлять над бытием и верхним устройством мира. Ибо пустое. Внерезультативное. Не наше. И на вопрос, а кто ты есть сам, отвечали запросто. Человек.
    Вот так, закрепив себя в непознаваемости, люди большого ума с душой, запертой в самоотрицание, провозгласили культ нового, теперь уже единственного, истинного бога. Прогресса. НТР и НТП. Добровольно. По внутреннему убеждению.
    И одной из наличных ипостасей культа стал Гагарин. Без всякой болтовни, без нюней и соплей, бога, бытия и слова. Преодолев пространство, человек вышел в Космос. Один. На ракете, собранной руками других человеков.
    Доказательство доказано, предъявлено, провозглашено. Узаконено. Бесспорно и неоспоримо, видимо и налично. Бумажки сброшены, и по красной дорожке прошел новый кумир. Простой всемогущий человек. Эра абсурда и мракобесия закончилась. Туннель пройден. Время победило бытие. Конец вечности.

   
    ***

    Здравствуйте, - отчетливо произнес стоящий за кафедрой высокий, сухощавый человек, - меня зовут Владимир Ильич.
    Владимир, да еще Ильич. Хорошее начало. Материалистическое. Дальше больше, пространство и его размерность.
  - Одномерное как выглядит?
    Аудитория хором:
  - Прямая.
  - Двумерное?
  - Плоскость.
    Владимир Ильич поднимает градус.
  - Трехмерное?
  - Куб.
    Пауза.
  - Четырехмерное?
    Тишина. Я, сидящий на задней парте, опустив глаза в стол, тихонько:
  - Нет геометрической интерпретации.
  - Кто сказал нет?
    Молчок.
  - Спрашиваю еще раз, кто сказал нет?
    Народ безмолвствует, тучи сгущаются. И когда решил героически сдаться, ситуация разряжается.
  - Правильно кто-то сказал - нет геометрической интерпретации.

    В середине семестра Владимир Ильич предлагает десять сложных задач. Кто решит хоть одну, экзамен автоматом.
    На следующий день привлеченные хитрыми первокурсниками школьные преподаватели, родители и студенты старших курсов включаются в процесс зарабатывания автоматов. Все безуспешно. Чужие решения терпят крах. Мне и девушке с потока удается одолеть по одной.
    Моя - о нерешительном Пете, который из дома пошел в школу, но на полпути свернул к бабушке. Пройдя полпути, снова направился в школу, а еще через полпути опять повернул домой. И так до бесконечности. Куда в итоге пришел Петя?
    Получилось Петя-Сизиф, которому впопыхах приросла моцартовская “соль-минор”, обречен бродить по небольшому треугольнику до конца света.
    Владимир Ильич торжественно объявляет имена счастливчиков. И тут же предписывает решить еще парочку. Уже совсем простых.
    Более того, прилюдно поставив “отлично”, требует личного присутствия на экзамене.
  - Да, пятерка у вас есть, но экзамена никто не отменял. Будете защищать последние задачки.
    На экзамене можно пользоваться хоть чем. Шпорами, книгами, лекциями, подсказками. На первой парте организована библиотека. Мало того, раз в пятнадцать минут Владимир Ильич демонстративно покидают аудиторию. У них перекур.
    Шпоры, конспекты и книги не помогают. Вообще ничего не помогает. Чтобы сдать, нужно понять, решить, объяснить, как решал, ответить на вопросы. Четверка - недостижимый результат, но никто не в обиде. Народ радостно и весело пересдает неуды.
    С самой первой лекции и на протяжении пяти лет Владимир Ильич был бессменным, а главное, всеми обожаемым преподавателем различных математических дисциплин. Он дарил математику как легкую, изящную науку, в которой почти нет сложностей.   Именно легкость, отсутствие занудства, ненужность зубрежки, но постоянная включенность в процесс математического мышления, позволили усваивать дисциплины, от которых претерпевали миллионы студентов.
    Легко общался, менялся марками, брал и давал книги, никогда не скрывал своего отношения к материалистическому мировоззрению и гуманитарно-историческим наукам. В начале каждого курса непременно спрашивал, что прочли летом. Разумеется, речь шла о книгах по математике, в крайнем случае, механике. Поэтому летом, в жару, на пляже, скрепя всеми частями мозга, приходилось читать, а главное, усваивать веселые многообразия или сингулярные несобственные интегралы, определенные в пространстве Гильберта или Банаха.
    Пару лет назад  случайно встретились вблизи суда. Вышел тогда "никакой" из неудачного заседания.
  - Что-то неважно выглядите, - Ильич смотрел строго, но доброжелательно
    Замялся, замычал, попытался невнятно отшутиться, но слету получил педагогически выверенное.
  - Подумайте над этим, пожалуйста.

    ***

   Задрожало...
   Дверь разлетелась на стороны, качнулись стены, оконные стекла отсалютовали радостным перезвоном, и плотный, меловой вихрь стремительно закружил по аудитории.

 - Сдгадгуйте, Владимиг Игьич комадиговга...

   Перед нами мелькал большой человек в черном лоснящемся костюме. Карманы основательно припудрены мелом, а сам пиджак едва прикрывал внушительный живот. Казалось, еще чуть-чуть, и слабенькая пуговичка, скрепляющая половинки, опасно выстрелит. Брюки, едва доходившие до щиколоток, поминутно съезжали на пониже, а седые, курчавые и некогда богатые волосы, лихорадочно всклокочены.

  - Интеггалы...

    Шок от происходящего был столь велик, что первые минуты аудитория, пытаясь вместить сам факт, изумленно и громко молчала. Понять, вернее, разобрать то, что произносило доселе невиданное, черно-бело-картавое существо, не выговаривающее более половины алфавита, и поминутно втыкающее мел в доску, было невозможно.
    Очевидно, явление. Большое. Похоже, доисторическое, меловое. Тем временем, искрошив пару кусков, принялось за третий. Удивительно, но к первому "интеггалу" прибавилась еще парочка.

  - Тепег тгойной. Как будем бгать, кто сгажет...

    Минут через десять по уши погрузились в решение сложнейшей математической задачи, которую настойчиво, а главное, вместе со всеми, решал Абрам Давидович. Любимый и обожаемый.
    Да, несколько полноватый, экспрессивный, шумный. И, как выяснилось, роста, ниже среднего. Так на то и математика. Казалось, знакомы тысячу лет.

    К концу первого часа рукава побелели, ибо он не признавал тряпки. Нет, поначалу, пользовался, но когда совсем обмелела и слилась с подоконником, перестал замечать. Не беда, рукав в помощь.

  - Гагой бугвой обозгначим отгезок, могет хочите кси...

    Надо оговориться. У студентов греческие обозначения были не в чести. Когда строчишь лекцию на то, чтобы выписывать античные вензеля, кси, пси, этта или эпсилон, нет ни времени, ни усердия. Не любили. И напротив, преподавательский шик заключался именно в использовании греческого алфавита.
    Владимир Ильич, тот, кого замещал Абрам Давидович, выписывал греческие с особым изяществом. Прям, сам удовольствие имел.

  - Нет, пожалуйста, только не кси.
  - Хогошо. Возьмем п дгугому. Пусть бугет кси одын...

    Он провел у нас одно занятие. Единственное. Неповторимое. Абрам Давидович Кацман. Навсегда.

 
    ***

    Весной семьдесят девятого случилось невозможное. Звонок, обычный, телефонный.
  - Почему за документиками не идете...

    Папа опустил трубку. Присел. Тяжело выдохнул, задумался. И тут мама. На точке кипения. Возле.
  - Ну, говори уже.
  - Документы...
  - Отказали, так и знала.
  - Не совсем.
  - Отложили, вызывают, что...
  - Готовы.

    Примерно за полгода до, тетка выслала приглашение. Италия. На три месяца. По гостевой. Отец отмахнулся.
  - Меня, беспартийного еврея... Не смешите. С такой-то анкетой... в Болгарию по туристической не пустят.
    Разумеется, ничего делать не стал. С такой-то анкетой!
    И вот, пожалуйте.

    Первый семестр первого курса пришелся на одиночество вдвоем. Баба Сима. Видел в щелочку. По многолетней привычке запиралась.
    Обедать пришлось по талонам. Спортивным. Тут Хейман подсуетился. Раз така беда.
    Ну, и баба Поля. Фаршированный фиш, жаркое, как ты любишь, курочка...
  - А коржики?

    К новому году объявились. Иностранцы. Шесть чемоданов чудес. Джинсы, дубленки, куртки. Главное, пластиночки.
    По списку. Оскар Питерсон, Билл Эванс. Под обещание на отлично. Сдержал. Еще до сессии. Три автомата из четырех.

    На следующий год поехали деды. Летом.
  - Деточка, вот ключик, иногда заходи, проверяй, договорились...

    Деточка зашла. На три месяца. Вместе с половиной центра.
    Вася, Ряба, Жманя. Потом Боря. Эля, Наташа с кафедры химии, Курбалей.
    К сентябрю, великий скульптор Виктор Петрович Бокарев. Остался на два месяца. Горького лепить. И Высоцкого по ночам, по-полной. Плюсом, наш курс.
    Аркаша Туник, будучи еще в добром здравии, бывало, через окно. Благо, второй этаж. Чтоб не беспокоить.
    Джаз-рок, фьюжн, андеграунд. Музыка качественная, что греха таить. Кримсон, Дженезис, Махавишну, Чик Кория. Приперли Океан, 35-е колонки.
    И понеслось. С утра и до утра.

    Разумеется, написали. Куда следует. Так мол и так, программа время, а тут. Диверсия. Сионизм. Фарцовка. Пьянка. Побег в Израиль. Написали в институт, родителям на работу. А еще газету "Челябинский рабочий". Родители как-то разобрались. Газета тоже. С институтом вышло сложнее.
    Пришлось созывать. Комсомольское. Провели. По-молодости, по-глупости, постановили - не виноват. Еще экспертизу провели. Акустическую. Мол, врут граждане.
    На следующий день прибежал взмыленный комсорг факультета.

  - Вы че, совсем. Быстро объявляем выговор без занесения. Наверху все согласовано.

    Со Славкой сели сочинять. Написали, честь по чести, отнесли. Довольный Вовчик, заулыбался.

  - Давно бы так. Кстати, ты обещал Цепеллинов ...

    Вроде успокоились. И тут ...

  - Быстро к шефу, срочно, вещи оставь...

    Давид Аронович встретил хмуро.

  - Не ожидал. Впрочем, как мне доложили, вас уже проработали на комсомольском.

    Молча кивнул. Мол, да, проработали, и теперь остро переживаю вину.

  - Думаю, нет смысла говорить, насколько негативно это отражается на репутации кафедры...

    Снова кивнул.

  - Хорошо, надеюсь, исправитесь, извлечете.
   
    Третий раз. Извлеку, справлюсь, осознаю...
    Шеф встал, и демонстративно открыл дверь. С понурой головой повлекся. На выход.

  - Подождите там, - строгим шепотом приказал шеф, указав на лестничный пролет.

    Повиновался.

    Минут через пять, стремительно проходя мимо, процедил, - за мной.

    Нашел пустую, запустил, и шепотом, в телеграфном стиле, наскоро произнес:

  - Италия. Бывал. У меня там знакомые. Дам рекомендательное письмо, и вас хорошо примут...

    И пока студент изумленно приходил в себя, столь же стремительно вышел.

    От такой шеф. Участник войны, коммунист, гроссмейстер сопромата, бессменный
руководитель кафедры "Сопротивления материалов". Вечный Гохфельд.

     *** 

    С Мишкой познакомились в восемьдесят четвертом. Под коньяк, Сальвадора Дали, теорию функций комплексного переменного и преобразования Фурье. За очередной рюмкой поведал, как учился в технаре, служил в армии, работал на железке.От нечего делать закончил заочный жэдэ институт, после чего присел паять схемы. В конце концов, паяльник привел на кафедру физики, где он тихонечко исполнял младшего инженера, а по вечерам пил спирт и читал поэта Рубцова.
    Случайно выяснилось, что младший дворник может в одиночку делать то, чем занималась кафедра физики и еще с десяток соседних. Высказать гипотезу, теоретически обосновать, поставить эксперимент. Мало того, собственноручно изготовить необходимые приборы. При этом отраслевая принадлежность проблемы не имела значения.
    Кафедральные дела резко пошли в гору, и Мишку повысили до инженера. За десять кандидатских и одну докторскую.
    Правдами-неправдами устроился туда в аспирантуру, и два года существовал рядом.  Странная была компания.
    Один, в будущем дважды защитник белого дома и спонсор фильма "Танк Клим Ворошилов", а в том настоящем - друг поэта Евтушенко и завсегдатай закулисья театра "Современник". Он открыл для меня Москву - Петушки.
    Второй, чемпион мира по радиоспорту. В конце восьмидесятых, прихватив три бутылки армянского, поехал в штаты. Соревнования радиолюбителей. На вечеринке вусмерть напоил присутствующих, а наутро обнаружил себя в постели долларовой миллионерши-радиозвезды. Внезапная любовь. Ликвидировав бар и покатавшись на хозяйском порше, по-тихому, то есть, по-английски, свалил домой.
    Третий, Сашка, о котором ниже.
    Этот народ подверстывал курсовые за коньяк, совместительствовал за шестьдесят, преподавал за сто двадцать, репетиторствовал по выходным и шабашил в отпусках. Читал самиздат, дружил с актерами, бомжами, слесарями, спортсменами, рок-музыкантами и фарцой.
    В короткий трезвый сезон Мишка раздухарился. Написал работу для себя. "Теория термоупругого удара". Законченное научное творение. Классический труд, в котором идея развивалась от гипотезы к теории с экспериментальным ее подтверждением и практическим применением. Получив высочайшее добро, стал соискателем степени "кандидат физико-математических наук". "Термоупругость" вызвала серьезные споры между основными школами. Московской, Ленинградской, Грузинской и Американской.
   Там, в академических кругах, никому и в голову не могло прийти, что автор мегауравнений - типичный бомж-ханыга в полосатых клешах из семьдесят второго и рубашке с воротом поверх пиджака. Мало того, закусывает спирт елочными иголочками.
    В небе есть оболочка, где все слова записываются.  Так Миша объяснял Ляле Ибрагимовне теорию ноосферы.
    В глубине океана спрятан такой слой, кричи-не кричи, а звук оттуда не выползет, пытался вразумить он доцента, пожелавшего наскоро защититься по акустике.
    Был абсолютно доступен в общении, не амбициозен, доброжелателен, легок на подъем, а из мысли сразу выпадал в поступок. “Появилась идея!” - весело восклицал он и начинал носиться по лаборатории в поисках необходимых компонентов.
  - Знаешь, все происходящее вокруг - суть конструкция твоего мозга.
  - Миша, я работаю!
  - Напрасно отмахиваешься, тому доказательство имеется.
  - Какое еще доказательство?
  - Закроешь глаза и ничего не видно.

    И счастливо смеялся. Любил трепаться в курилке за всякую физику, гонять блиц, а вечерком пойти с друзьями в лесок, где в окружении берез и сосен неторопливо пригубить, после чего почитать стихи любимого поэта.

  - Ты только послушай, - говорил он, держа стакан на вытянутой руке
    Светлый покой опустился с небес и посетил мою душу!
    Светлый покой, простираясь окрест, воды объемлет и сушу.
    О, этот светлый покой-чародей!
    Очарованием смелым сделай меж белых своих лебедей черного лебедя — белым!

    Связавшись с защитой, Мишка попал в бесконечные диссертационные дрязги - научные советы, рецензии, справки, внедрения, предзащиты. В процесс, изматывающий соискателя сверх всякой меры.
    Летом восемьдесят шестого я уехал отдыхать, а приехал ровно на похороны.   Внеочередной запой привел гения к мысли о прерывании жизненного процесса. Он запутался в лабиринте и вышел прямиком на минотавра.
    В конце концов, развивая одну из многочисленных Мишкиных идей, я научился пользоваться термоупругостью - сверлить лазером камешки и получать из них бусы. Остродефицитные тогда дамские украшения.

   ***

    Петрович теперь философ. А что, работа не бей лежачего. Организация есть, а трудов, увы. Кот наплакал. Уходит к одиннадцати, приходит к двум. Времени навалом. И книг завались. Из прежней жизни. Греки, французы, немцы.
    Ведь он кандидат наук. Подлинный. Доперестроечный. Физико-математический.   Сработал тогда на совесть. Экспериментировал, анализировал, осмыслял. Жил месяцами в лаборатории. Куча изобретений, статей. Конференции, симпозиумы, награды. Хорошие отзывы, весомая репутация.
    Все было. Нервы, пьянки, отчаянье. Победа. До девяносто второго.Тогда и закончилось. Как у всех. Титаник пошел ко дну, и Петрович на второй палубе.   
    Потихоньку-помаленьку, ближе к нулевым, выскреблись. Из совсем горькой. Научились клепать оборудование для лабораторок. Чуток привстали.
    И тут-же снесло. Напрочь. Насовсем. Сын, единственный. Сгубила болезнь, царствие ему небесное. Петрович из отчаянья рухнул в инсульт.
    Выжил, хоть и не стремился. Долгая реабилитация. Слава богу, отпустило.
    Теперь только пиво. По графику. Вечером, под телевизор. Респектабельно.
    После кончины старших пришло наследство. Поменяли квартиру, купили машину, шубу жене. Затем шестьдесят. И пустота. Полнейшая, безвылазная. Летом хоть сад как-то спасает, а зимой... Телевизор-пиво, пиво-телевизор.
    Друзья, и где они. Где те, кто в любую минуту, по первому свистку, не взирая на холод и стужу, снег и пургу. Тоже пристукнуло. Ровно тем же. Пивом и пустотой. Телевизором и ненужностью.  Забвение, замыкание, запустение. Нора. Хоть в омут.
    Случайно попалась заметка о голографическом обустройстве вселенной.
Глупая, научпопная, ничтожная. Спасительная. Пожалел господь бедолагу.  Зацепился, ухватил краешек. Говорит, стоя за лазерным столом, еще тогда, в восьмидесятых, уже знал за вселенную. Знал, но не понял, что знает. Проскочил, отмахнулся.
    Встрепенулся конь, стукнул копытом. Теперь, если кто попадает на поговорить, остаются в изумлении. А некоторые принимают крещение. Тонкие свойства мира, пространственную анизотропию и сверхсветовые парадоксы, фотоновое братство и запутанность, тринадцатимерность микромира и временную нелинейность Петрович объясняет голографичностью.
    Доступно, доходчиво, горячо. Ожил красавчик. Блеск в глазах, стремительность в походке, резвость в речах. Помолодел. Даже уравнения начал пописывать. От руки - компьютером так и не научился.
    Туземный философ. Так называют подобных. Тех, кто не захотел всерьез уснуть и видеть сны. Смириться с небытием. Умом, сердцем, душой. Заблудших, несовременных, смешных.

    ***

    Галка. Папа - еврей, мать - хохлушка.
    Дядь Ефим - золотой, добрый, любящий. И зависимый. Подкаблучный.
    Теть Лена - кремень. Тиран и деспот, нетерпимая и неистовая. Лед и пламень - все от нее. Муж, дети, внуки, семья, правда - только как она, только по ее. Боже упаси возразить - сотрет в порошок.
    Вот Галку и стерло. Нет границы, и можно все. Правда, не ей, а с ней - не сопротивляется. Собственная жизнь в нуль.
    Закончила мед по красному. Перспектива, карьера. От родителей ни ногой.
    Интернатура, ординатура, все дела. Стала специалистом - народ в очередь. Большей частью бабушки.
    Выслушает, измерит вес, рост, давление, поговорит за жизнь. Полчаса будет писать карточку одновременно разжевывая диагноз, на десять раз повторяя ласковые, ободряющие рекомендации и участливо выслушивая стариковское бормотание за жисть. Короче, сверхзабота. Соответственно, домой раньше одиннадцати никак. Умная, сострадательная, переживающая. На совесть и гораздо сверх того.
    А категории ей поснимали - не может документы подтверждающие оформить. Ни в срок, ни после - никогда. Корпит, собирает, силится - воз и ныне там. Сизифов труд.
    Ближе к тридцати попала в приключение. Неделька страсти. Мущина. Первый, единственный и последний. Оторви и брось - из лихого мира. Оторвал, бросил - на этом Галкино личное завершилось.  Правда, след оставил - Тема.
    Сыночечек. Золото бриллиантовое. С детства отличался оригинальностью - больно пинал дедушку и гадко обзывал маму. Так ить дите - наказывать нельзя. Боже упаси, уникальность повредить.
    Славка, будучи у них, как-то пнул в ответ. Легонько, для острастки. До сих пор поминает оскорбление.
    Тема твердо - он главный, и уникальность целехонька. Скоро сорок, а так и не нашел себя. Не работает, живет материнскими хлопотами.
    Сперва придумал гениальным фотографом. Галка напряглась - профессиональное оборудование, аппараты, объективы... Остыл. Потом - компьютерщиком. Тож гениальным. Галка снова за кошелек - по последнему слову Эпла. Не случилось, хотя квартиру отдельную получил.
    Мать по-прежнему ежедневно таскает еду, платит по счетам, переводит на карточку и прячет кошелек. Не дай бог оставить без присмотра - выгребет подчистую. Более того, выслушивает Темины претензии, которых воз и маленькая тележка - ведь во всем виновата она.
    Тема ждет. Порой нетерпеливо - пока та прикажет. Просто деньги очень нужны, а у Галки целых две квартиры. Своя и та, что унаследована.

  - Скорей бы, - вздыхает сына за обедом, - когда помрешь, сдам твои квартиры в аренду и дело с концом. Зато никто ныть не будет "иди на работу, иди на работу"

    Галка молча убирает первое и улыбчиво подает второе. Больше у нее никого нет. И меньше тоже. Только Тема и больные старухи из вечной железнодорожной очереди.   

    ***

    Сережа человек хороший, но со странностью.
  - Только собралась чашки выкинуть, старые, - тут-же объявился. С кабачком. Два часа висел на ушах - учил правильно готовить. Уходя баночку огуречную выклянчил, пообещал на следующий раз тыкву.
    Последние дцать лет Сережа коллекционирует всякий хлам, а до катастройки числился по инженерной части. Имел жену, двоих сыновей и тещу. Носил костюм, плащ и шляпу. Жена страдала душевной болезнью. Он трепетно ухаживал, заботился, растил сыновей, возился садом-огородом. Но умерла, царствие ей небесное. Дети выросли, завели свою жисть, разъехались. С того и собирает. Что дадут, то и найдет - все старье подряд.
  - Двенадцать трехлитровок подсолнечного, - весело тарахтит он, - подставочки сделал, стеллажики с книжками приподнял. Маслице разлил в пластиковые полторашечки, и под полочки уклал. Красота.
    По наследству отошло несколько квартир. Еще сад и гараж. Под завязку - ступить некуда. Телевизоры, радиоприемники, сундуки, банки, кастрюли, обувь...  Прознав, что вещь собираются отправить в утиль, Сережа несется в любые дали. В жару и холод, снег и пургу.
  - Зачем тебе? - спрашивают его участливо.
  - Надо, - важно отвечает Сережа, - в хорошем хозяйстве все пригодится.
    Но хозяйства никакого нет. Ни хорошего, ни плохого. Квартиры запущены, сад - в хлам. Поэтому урожая немного. В основном кабачки.
  - Слушай, продай недвижку, купи квартирку с ремонтом, живи как человек!
    Так советуют нормальные и разумные. Не внемлет. Печется о девяностолетних тетках. Таскает туда кабачки, яблочки, сухофруктики, конфетки.
  - Ой, вчера Мусе компотик сварганил, пальчики оближешь. Хочешь рецептик скажу?
    Ежедневно обегает дальние продуктовые пятачки, где за треть цены набирает всякую падалицу. При возможности, если кто соглашается на послушать, вдохновенно трещит об удачных находках и рачительно-разумных закупках.

  - Как можно, - сетует двоюродная сестра, - шестьдесят пять, а живет как бомж.
    Однажды не выдержав очередной порции жалоб, я высказался.
  - Сережа, в отличии от нас, не скрывается за общепринятым. Живет, как душа велит.
  - И что это за жизнь?
  - Дает приют вещам. Для Сережки вещи - живые сущности. Котята. Он страдает, если их выбрасывают.
  - Идиотизм!
  - Так устроен. Для тебя квартира - машина для жилья, предмет гордости и заботы, вместилище красивых интерьеров. Для него - неприхотливое место обитания обиженных и несчастных. Вещей, от которых отказались злые хозяева.
  - Ну, не знаю...

    Разумеется, за других все отлично известно и понятно - как тем лучше жить, что нужно делать. Но если у человека душа одним концом привязана к точке радости, которая возникла на пороге сотворения мира, это роднит его со всякой сущностью, которая возникла потом. И правда, собирая вещи, Сережа стягивает к себе мир.
    Другими словами, пытается слить и себя, и мир обратно. Туда, где его застала великая радость пробуждения.

    ***

    Сашка. Окончил физмат школу, выполнил кандидата по шахматам, поступил на физфак. Отучился, нашел жену, родили сына. Аспирантура, защита, кафедра, лаборатория, репетиторство. Молодой, образованный, успешный. Семья, квартира, машина, дача. Костюм.
    Но под костюмом жил тот-же маленький Саша, которого гоняли во дворе. Толстый, жадный и рева. Боялся пацанов, боялся пожаловаться отцу. Тот наорет, накажет, пошлет драться. Лучше к маме. Она такая умная, красивая. Пожалеет, поцелует, и только потом займется главным делом всей жизни. Своими охами, ахами, слезами, восторгами, болезнями и отношениями.
    Сашка из кожи лез, чтобы хвалили, восхищались, завидовали. Отсюда шахматы, хорошая учеба, умные книжки, талантливые однокашники. Лез, но боялся, что мужская его несостоятельность, а на самом деле инфантильная девичья душа, заметны окружающим. И со здоровьем нелады с детства. Гипертония, одышка, лишний вес. Плюс полная неспортивность - ничего кроме шахмат.Поэтому оставаясь внутри себя маленьким, запуганным и болезненным существом, завидовал тем, чья состоятельность представлялась очевидной.
    Мать - это святое, - поднимая рюмку говорил "взрослый" Саша, - за мать!
    Столы любил. Любил, когда гости, когда хозяин, когда можно повыступать. После трех стопок страх ослабевал, приходило желанное довольство, по мере опьянения переходившее в довольство собой. Как ни крути, он молодца - кандидат наук, хороший муж, замечательный отец, отличный менеджер, верный друг, повеса. Состоятельный человек.
    Вот бабы, те Сашку не любили, хотя вовсю старался. Лихачил, бросался деньгами, хвастался. Жалели, но не любили. В том числе, его законная.  Он завидовал. Особенно тем, кого привечали. Наговаривал, наушничал, подставлял под неприятности. Или хамил, если обстановка позволяла.
    Настали новые времена. Вся кафедральная деятельность скукожилась, а вскорости вообще псу под хвост. Кооператив накрылся. Сашка заторговал квартирами. Поначалу даже получалось. Недвижимость покупали, маржа капала, столы накрывались, сделки отмечались. Дабы окончательно разбогатеть и всем все навсегда доказать, полез в авантюры. Риски, нервы, провалы. Он кидал, его кидали. И наступил момент, когда деньги кончились, а собутыльники разбежались. Начал лихорадочно занимать. У родителей, знакомых, знакомых знакомых. 
    При этом продолжал пить - утром, днем, вечером, ночью, и снова утром. В подпитии наяривал телефон. Угрожал, предрекал, пророчествовал. Плакал.
    Умер отец, слегла мать. Однажды расчувствовалась, проговорилась. Мол, если умрет, - сынок, ты знай, папа припрятал немного, нам на похороны, там наверху...   Не дослушал, полез на антресоли, выгреб подчистую. Потом, еще жива была, спустил родительское. Гараж, сад, машину.
  - Саша, Сашенька, родной, ты самый лучший, самый, самый, самый....
    Со слезами стыда, боли и любви к своему единственному преставилась, царствие ей небесное.
    Сашка ревел как в детстве. Пил, ревел и снова пил. Созвал на поминки всех, кого смог. Напился, наговорил гадостей. Кричал, мать испортила ему жизнь ... вы ничего не знаете... она всегда все только для себя. Короче, остался один на один с собой.
    Как-то ночью закончился коньяк. Пошел в ларек, познакомился с кем-то. Пили вместе, а наутро новый друг обнаружил тело. Испугался, сбежал.
    На похоронах почти никого не было.Холодными слезами, без горя и скорби помянули, вяло произнесли положенное, наскоро разошлись
  - Мамочка, где ты, обними меня, укрой. Я положу голову на колени, можно. Помнишь, как раньше. Мы посидим, подождем отца. Только ты и я. Да, мамуля...

    ***

    Рыба появился поздно. Классе в девятом. До этого, как прочие хорошие дети из благополучных семей, пребывал на верхних этажах. Без погружения.
    Что выпихнуло мальчика на улицу, неизвестно. Может, устал от бесконечных родительских нотаций. Пилили нещадно. Мама - учитель. Папа большой снабженец из управления. Уроки, уборка, чтение, сад. Дед запрещал джинсы. Буржуазная зараза.
    Или весна. Девушки. Пьянящий аромат сирени, ласковое солнце семидесятых.    Короче, вылез. И попал. Сразу. Навечно. Ленка. Дама с овчаркой. Из соседнего подъезда.  Так бы и погиб от неразделенности, одиночества, робости и перенапряга гормонов, если бы...
    Проходя мимо, Корнеев, боготворивший Остапа, заинтересовался вундеркиндом, наизусть цитировавшим Двенадцать стульев. Рыба не подкачал. С любого места, буква в букву. Прошел тест, и был зачислен в свои. Попал под охранную грамоту. Сразу воспрял, и даже немного вырос. Попытки затащить в качалку, увы, закончились ничем. Абсолютно неспортивен. Диагноз поставил Хейман. Окончательный.
    Так и повелось. За Рыбу, раз сам не может, отвечали все вместе. Тот платил преданностью и конфетами. Цитатами и книгами на почитать. Вечной готовностью присутствовать и болтовней. Местное радио. 
    В теннис не играл, - комментировал. Не знал гитары, но радостно хлопал по ляжкам. С девочками был очаровательно вежлив, трогательно робок. Начитан. Малины не портил. Вписался. 
    Школу закончил прекрасно. Легко сдал вступительные на инженерно-строительный.  Погрузился в студенчество. Завел новых друзей. От них притащил Дженезис, Кримсонов, Махавишну. От нас - Высоцкого, Чика Кориа и Пако де Лусию.
    Что за жизнь-сплошное удовольствие. Олдингтон - на ура, Джойс Кэрри - библия, Гессе - талмуд. Вечеринки, зависы, девушки. Друзья. Художники, музыканты, культуристы, математики. Острословы и донжуаны. Жизнь расцвела в сто тысяч цветов и миллион соцветий.
    Вот дамы, к сожалению, не очень. Общаются, кокетничают, но нет. Рыба не настаивал. Робкий, целомудренный. Нецелованный. Бывает.
    На втором курсе колхоз.  Оторвался. Длинный свитер, борода, сапоги. Общага, водочка. Понравилось. Да так, что насовсем. Все пропущенное, несуметое искупалось стаканами. Там жило то, чего так не доставало в реальности. Сила, фигура, дерзость. Раскованность, лихость, успех.  И там же исчезали, растворялись запреты. Неловкости, комплексы и тормоза. Рыба взлетал. Высоко, свободно, легко. Все сходилось, все получалось. Кроме Ленки. Другие были, а она - никогда.
    Лет пять назад столкнулись. Сходу поведал об успехах. Дважды женат, дважды лечился, дважды зашивался, но бросать не хочет, ибо чувство собственного достоинства перевешивает. И стал излагать подробности лечения и связанных с ним мучений...

   ***

  - Русский человек, - говорит дед Егор, - особенный, дословесный.
  - Это как ?
  - Ну, тебе не понять, образование не позволит.
  - А ты попробуй, - я налил по стопочке
  - Русский, он слову не доверяет, боится его.
  - Почему?
  - Оторвет от матери навсегда.
  - Слово?
  - Оно родимое. Если его до конца принять, то есть, поверить накрепко, возврата не будет. Мать его не примет.
  - Да, ладно, дед. Как мать может не принять!
  - Говорил же, не поймешь. Мать, она сперва материя, и только потом женщина. И реальная, родная мать, появляется после слова.
  - А до слова?
  - Радость, милый, чистая радость. Бог со словом приходит. И когда ты слово слышишь, просыпаешься в матери-радости. Но смыла слова не разумеешь.
  - Значит, бог пробуждает русского?
  - Нет, он создает и русского, и немецкого, и вообще всех. Только все кроме русских принимают слово до конца. Обретают душу одновременно с миром.
  - Подожди, подожди. Получается, бог словом из материи мир создает?
  - Бог душу вдыхает и дает слово, а та словом из материи мир создает. И тем самым прекращает связь с первоматерью.
  - И что русский не так делает?
  - Он от первоматери никогда не отказывается, ибо его душа от нее оторваться не может. Поэтому стремиться к ней всю жизнь, и, ясное дело, к миру всерьез не относится.
  - Ты хочешь сказать, у русских душа стремится к самому первому состоянию, когда сознание появилось, но еще не вобрало в себя мир.
  - Угу, к той радости, к свету, что до слова ощутил.
  - К моменту рождения?
  - Души, не тела. Когда просветилось для него отличие слова от материи. Почитай, первое богоявление. И вместе со светом сошла радость великая. От пребывания в первоматери и, одновременно, устремления к слову. К отцу. Именно слово его разбудило к радости.
  - Продолжай, - я снова наполнил пару граненых стопочек и пододвинул поближе тарелку с груздями.
  - Так все почти. Если он за словом уйдет, первомать исчезнет. Из нее слово мир обустроит, в котором радости нет. Поэтому русский слово приемлет, раз отец повелел, но немного понарошку, не до конца, чтоб всегда к матери дорога оставалась.
  - И в натуре такая дорога есть?
  - Милый, мы сейчас по ней идем. Еще пара стопочек, петь начнем, по душам говорить. Дальше слова значение потеряют, ну, и язык перестанет ворочаться. Напоследок, если никто не помешает, утратим тело, разум, и вольемся в материю, в дословность.
  - Хочешь сказать, пьянство - это дорога к матери.
  - К первоматери. Не к маме. Да, хочу. А кто по твоему оттуда зовет нас, русских.
  - Дед, ты гений!
    Тот выпил, закусил груздочком, светло улыбнулся, потрепал меня по голове, и уперся взглядом в сладкую, невидимую даль. Туда, где мерцала его маленькая русская свечечка, возникшая до сотворения мира и взлелеянная таинственной русской душой.

    ***

    Теплым солнечным воскресным утром, мама, обычно спокойная и уравновешенная, а сегодня решительная и сосредоточенная, намывала купленным по большому блату пахучим заграничным средством оконную раму, изрядно потертую и побитую многотрудным ходом безжалостно восходящего времени.
    Многое повидало это окно из особого дома, поставленного в пятьдесят шестом напротив кинотеатра Пушкина. Когда-то струганная и свежеокрашенная, пригнанная и подогнанная, а теперь потрескавшаяся, посеревшая и разбухшая от холодных дождей и талого снега, с облупившейся краской и въевшейся копотью, рама вела себя как старая, сварливая соседка, упорно настаивающая на своем и не поддающаяся ни на какие уговоры.
    Тополь, заботливо высаженный победителями сразу после войны, с годами добрался до четвертого, а затем двинулся выше, попутно заслонив зеленой раскидистой кроной всякую летнюю перспективу. Скоро полетит пух, и раму задраят наглухо, оставив открытой разболтанную форточку с марлей в проеме.
    По воскресеньям большая квартира погружена в сонное царство. Аж, до девяти.  Когда еще проснутся, выползут по одному из ванной, шумно уберут свои постели, потянутся на кухню. Пройдет немало дорогих минут, пока папа в аккуратном мельхиоровом кофейнике сварит кофе, и запах арабики расползется по всей квартире. Следом, на уставшей, прокопченной керосиновыми летами чугунной сковородке поджарит до теплой румяной корочки гренки, а мама позовет завтракать.
    Мы усядемся за круглый стол, привезенный дедом из побежденной Германии, мама аккуратно расставит сервизные тарелки, тонкими ломтиками нарежет пошехонский сыр, выставит варенье, сваренное из собственноручно собранных лесных ягод и трепетно сохраняемое для подобных случаев в глубине трофейного буфета, и обязательно спросит о планах на сегодняшний день.
    Кроме мытья окон, предстоит трудный поход на базар, уборка и уроки, а вечером большое купание с бадузаном. Тогда, в старое время, это был единственный и неповторимый выходной.

   ***

    Территория смыслов. Когда город становится культурно автономным, самодостаточным. Феномен мы видим, слышим, ощущаем - Челябинском зовется. К сожалению, на сегодня не с лучшей стороны. Но то, что мы видим вообще и сегодня в частности, лишь грань - не целое. Целое как раз то, чего не видим, и о существовании которого знаем интуитивно, хотя говоря "Челябинск" имеем ввиду  как раз целое, а не ту часть, которую наблюдаем в момент собственно говорения.
    И это целое существует не только в "здесь и сейчас", хотя здесь и сейчас тоже, а вообще,с момента рождения, даж с двух - моего и его, и до "светлого будущего". Того времени, когда все исправиться и город станет настоящим - соответствующим моим представлениям, моему зримо-незримому образу.
    Поэтому Целый Челябинск - истинный, а тутошне-сейчасный - не самая удачная реплика, срез, мгновенная фотография одной из его видимых граней.
    В Целом Челябинске все и навсегда живы - деды и родители, папы и мамы, соседи, друзья и любимые. Там человек существует во всех возрастах одновременно  и  время привязано к пространству, поскольку каждое впечатление существует отдельно.
    Само собой, представление о городе у каждого свое, но, как выясняется, по знаковым, символическим точкам практически совпадает с общим. Именно здесь, в общем, квартирует Вечное Настоящее.
    Скажешь, Огород, ухмыльнется, головкой покачает, хмыкнет, и пошла гулять губерния: "Помнишь, как семьдесят восьмом Светка заявилась в жэдэ в мини".
    Следовательно, город наличиствует не только как вещественный феномен сегодняшнего дня, но и как феномен сознательной жизни, существующий в более-менее определенном, что важнее, общем, коллективном представлении.
    Брод - понимали все. И Торгаш, и Публичку, и Огород. Или  Железку, Ликерку, Табачку. Аэрофлот, Спартак, Ритм, Кассы. Совершенно незнакомые меж собой люди мгновенно опознают Челябинск по двум, трем точкам. Иногда достаточно одной.
    Как раз наличие общего представления-формы доказывает существование самостоятельного, самобытного целого.
    При этом утверждать существование оригинальной автономии в каждой из сторон Челябинской жизни, абсурд. Театры есть, но на общенациональную значимость не тянут. Не Большой и не Мариинка. Пока. Философия тоже. Опять же, мирового кина не делают, винища элитных сортов, автомобилей премиум класса.
    А вот ряд местных заводов, вполне себе ничего. Металлоконструкций, к примеру, или Трубный, Цинковый, Электрометаллургический, уникальны по всем знаками математики.
    В Политехе и Меде были удивительные кафедры, редчайшие специальности, ученые с большим именем. Студия телевидения, Челябинский рабочий, Вечерка. Знаменитые фотографы, журналисты и педагоги.
    В первой школе проводились гремевшие на всю страну коммунарские сборы, в сто двадцать первой блистал школьный театр, а в тридцать первой колосились математические гении.
    Спорт высоких достижений - от дзюдо до хоккея. Гандбол, лыжи, культуризм, в конце концов.
    Балет и опера, рок и джаз, наука, поэзия и живопись, торговля, образование и производство. Цивилизация во всей полноте.
    И даже архитектура - Торговый центр, Гипромез, Дворец Спорта, Драмтеатр, Народный Дом, Синагога, Православные Храмы, Мечеть, ЦНТИ, Администрация Центрального района, Резиденция Губернатора, Гостиница Заря, Политехнический, Публичная Библиотека, Дворец Пионеров.
    Нравится или нет, другой вопрос. Главное, есть.
    Осталось лишь полновесно ощутить Челябинское бытие - выговорить, рассказать, зафиксировать. Увидеть на чистых водах Миасса Белый пароход и вернуть Чудовищу образ Принца.

    ***

   
    Поздний бархатный май, солнце, балкон настеж, занавеска колышется, я стою в дверях и вижу все разом - Бокаревский, грубо сколоченный, отливающий черным стеллаж, забитый книгами снизу доверху, стол, густо протравленный кузбасслаком, двадцать пятые колонки, Арктур, лампу на штативе, мягкий, заново малиновой кожей перетянутый стул, зеленый раскладной диван из комиссионки, гитару, люстру, палас и обои.
    И мне нравится жизнь. Целиком. Снаружи и внутри. Нравится день - солнечный, погожий, ласковый, манящий, и комната, набитая интеллектуализмом - книгами и джазовыми пластинками с легким флером изысканного сюра. А еще - клуб с подпольным культуризмом, Орнелла Мути и волшебно-математизированная специальность "сопромат". Длинные волосы, джинсы "RINGO", кожан и гитара, подаренная Луиджи - настоящая, итальянская, классическая. Полный комплект чудес.
    Балкон выходит на улицу Тимирязева, и с четвертого этажа открывается вид на двухуровневую крышу кинотеатра Пушкина и прозрачно-зеленый скверик с цветником, революционным памятником Самуилу Моисеевичу и добрыми скамейками из шестидесятых.
    Там, в скверике Цвиллинга летом семьдесят шестого Леха Симонов под аккомпанемент Кантора и Вильяма, азартно наяривая себя по ляжкам, исполнит маккартневскую "Heart Of The Country" со знаменитого альбома "Ram", чем сразит наповал, ибо у него выйдет круче - гораздо круче, чем у Поля и Линды.
    И мир в который раз перевернется - в лучшую сторону.
    Перед кинотеатром улица раздваивается, и вдоль нижней ветки живет наш дом. Четырехэтажный, высокими потолками, покато-угольной крышей, крытой кровельным железом, огромным, сухим, используемом под сушку белья чердаком и ржаво-подрагивающей пожарной лестницей, находящейся в опасной близости от кухонного окна.
    На первом этаже столовка - сивая, мерзко-пахучая, невообразимо поганая, родной детсад с манной кашей, киселем комками, показами глупостей и томительным сончасом, детская библиотека, где украдкой, втайне от родителей, сидя за далеким столом жадно проглочу запрещенную не помню по какой причине "Одиссею капитана Блада", большая арка с дежурной бочкой кваса - говорили, на дне живут длинные белые черви, которых при промывке отдирают специальным ершиком, а еще ЗАГС, где женюсь в первый и, слава богу, предпоследний раз.
    Двор начинался клумбой - большой, шестиугольной, с длинными лавочками по большим сторонам. Пенсионерский форпост.
    Баба Сима - моя бабка с русской стороны. Молчаливая, надменная, два класса с коридорчиком. Когда дед взлетел по военной части, стала барыней - шофер, денщик, ординарец. Важно восседала на скамейке и благосклонно слушала. Или неистово костерила.
    Генеральша со второго этажа - сухонькая старушонка с дребезжащим голосом. Мать большого, но сожалению бывшего начальника Уральского военного округа, которого сослали в наши Палестины за то, что в шестьдесят первом проворонили Пауэрса.
    Нина Юрьевна - высокая, дородная, прежде кучерявая, прямой спиной, хрипловатым голосом и решительными манерами дама в синем берете и рябом, малиново-фиолетовом плаще. Во рту беломорина, в руке длинная бельевая веревка с толстой, противной болонкой на конце. Выпускница женской гимназии. По-моему, Петербургской.
    По совместительству - бабушка школьной Наташки-симпатяшки, у которой отмечали новый семьдесят восьмой год - тот самый, где потерпел полнейшее фиаско с Мечтой.
    Никогда не охала, лишнего не болтала, ненавидела сплетни и лепила правду в глаза - невзирая на лица, статусы, заслуги и должности. Уважали и любили.
    Иван Гаврилович - высокий, некогда крепкий, но годами подсгорбленный, скромный, тихий, незаметный участник войны. Герой.
    Ходил палочкой, коричневом драповом пальто довоенного пошива и черном меховом пирожке. Очки "Шостакович" и полные карманы леденцов, которые охотно раздавал детворе. Добрейшей души человек.
    Однажды мы с Гошей, прикинувшись брошенными и голодными, выпросили у него гривенник - родители ушли, ключей нет, а кушать хочется.
    Вообще, Гоша - мой брат, двоюродный, на год старше, и пока, вплоть до семидесятого, мы живем вместе - квартируют в комнате, которая после их отъезда в кооператив перейдет мне.
    Прокатило, и гривенник мы получили - даж два, но со страху или восторгу слил коммерцию родителям. Папино состояние трудно передать словами - побелел, сжал зубы. Убивать не стал, сдержался, но очень хотел.
    Для начала шипящим слогом выдал про подлость и низость, позвонил Гаврилычу, а затем пинками погнал извиняться. Поджавши хвосты двинули - принц и нищий.
    Тот, разумеется, прослезился, простил, насыпал конфеток и напоследок расцеловал в обе щеки. Было ужасно стыдно, но не очень страшно.
    Хуже, Гоша обидится на всю жизнь - ведь я нас сдал и деньги пришлось вернуть. Он припомнит мне лет через восемь - расскажет отцу, даже приврет, что в зимнем научном лагере "Курчатовец" сын ежедневно выпивал и вообще, вел себя неподобающе.
    И я не останусь в долгу - на ближайшем вечере во дворце пионеров Гоша схлопочет всерьез, за что меня навсегда исключат из научного общества учащихся и запретят выезды в Курчатовец. Без права на реабилитацию.

    За деревянным штакетником детский сад - участок, разбитый на четыре квадрата с купидонским фонтаном, включаемым дважды в год.
    Дальше футбольное поле и горка. Высоченная - метра три с половиной с длинным пологим спуском. Зимой пристраивали желоб - утаптывали снег, лепили бортики, выкладывали разворот, поднимали вынос и заливали. Утаптывали, ухлопывали и заливали. До кондиции.
    Ладно, на дощечках еще туда-сюда - можно выжить без спецподготовки. Вот на санках - искусство.

    Однажды докатался - скелетон. Придя домой обнаружил кровь. Сначала не понял откуда. Оказалось, пробил задницу - словил чужие полозья и не заметил.
    Разумеется, мать выдала весь артикул - травмпункт, йод, повязки, столбняк, уколы. И нервы - куда без.Обожала лечить - хлебом не корми. С любого чиха - постель, градусник, доктор и великий подвиг самопожертвования. Прибегала по три раза с работы, вставала ночью - пощупать лобик, поправить одеялку.
    Если заболевал, власть отходила ей, ибо только мамам ведомы явные и тайные потребности страдающих чад. Распоряжения сыпались как из рога изобилия - лекарства, уборка, магазин, готовка. Все построены, все при деле - родственники, врачи, специалисты, подруги. Раздача, фронт, тыл и передовая.
    И когда выздоравливал, в протяжном вздохе облегчения проскальзывали светлые нотки легкого сожаления.
    В четырнадцать закрою дверь на ключ, перестану болеть, уйду в спорт, учебу, друзей и музыку. Потом - женитьбу, отдельную квартиру, работу, а мама останется по другую сторону - несовременная, говорливая, обидчивая.  Озабоченная моим здоровьем, сходу подозревающая ужасное и непоправимое - ведь у детей нет возраста, кроме младенчества.

    ***

    Целое говорит нашими устами. И там присутствует все - глубинные, незалеченные травмы и грандиозные достижения, черные страницы и светлый подвиг, неряшливая обыденность и космическое геройство.
    Всему есть место, даже "вечным нам" - вчерашним, позавчерашним, сегодняшним и завтрашним.
    Возникший как рядовая невеликая казачья крепость, усилиями железной дороги и потребностями третьего шелкового пути ставший крупным зерноторговым центром, в революцию и гражданскую Челябинск подвергся немыслимым передрягам.
    Промышленники, купцы, духовенство, кулаки, крестьяне и ремесленники попали под красное колесо по-полной.
    В девятнадцатом году здесь квартировал Чешский экпедиционный корпус, где служил Ярослав Гашек.
    Кто не знает, автор "Приключений бравого солдата Швейка" - книги, которую Рыба, дай ему бог здоровья, цитировал наизусть лет с четырнадцати наравне со "стульями" и "теленком".
    Даже мемориальная табличка имеется - небольшая, мраморно-серая с выпуклыми буквами - не Рыбе, Гашеку.
    В конце шестидесятых централизованно потащат газ, который прежде получали из местных газгольдеров - аккуратных, пузатых, больших, покрытых серебрянкой емкостей. Двор перережут траншеями, из которых валом полезут кости. Человеческие.
    И мы поймем, что живем на кладбище. Поговаривали, на чешском, но потом выяснится, на церковном. Сама церковь была снесена в двадцать девятом, а в тридцать седьмом построят кинотеатр Пушкина.
    Но пока мы-счастливые, прячась в траншеях, играем в войну ружьями, купленными на деньги, подтянутыми Гурей у родителей, а Калуга хвастается, что нашел нерасколотый череп Бедного Йорика.

    Кто такой челябинец - середины восемнадцатого, начала девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого веков. Чем отличается от жителя хутора, деревни, малого города. Екатеринбуржца, тюменца, курганца, москвича или питерца. Южан и северян, европейцев или азиатов.
    Житель заводского поселка, расположенного в пределах городской черты, вассал промышленного барона, обладатель хатки, сарайки и небольшого огорода. Или незатейливой квартирешки в хрущобе, пуще, комнаты в общежитии.
    Человек, все житейские вопросы которого решались директором завода по представлению непосредственного начальника, но с согласия профсоюзника и партийного секретаря.
    Работа, зарплата, премия, всякие дополнения, прибавки - не всегда законные, но все-таки. Коммуналка и жилье, путевки и учеба. Друзья и собутыльники, начальники и бригады. Посадка картохи, похороны, детский сад и строительные материалы. Спорт и культура.
    Вся материальная жизнь - оттуда. Целиком. Даже вера - красная идея и бог Сталин, а город, то есть, центр, выступал как прекрасное далеко. Большая земля по праздникам.

    Дед Митя, на самом деле, Мордух, если на идише - Мордхэ, имя заставила сменить дочь, когда ненадолго вышла поучительствовать, в двадцать седьмом защитил инженерный диплом в Киевском теплотехническом.
    Спроектировал теплостанцию, которую уехал строить в Мариуполь, и на которой до войны прослужил главным энергетиком.
    Разумеется, с перерывом на тридцать седьмой, когда руководство стратегического объекта зачистили в одночасье. Всех, кроме нескольких человек.
    Уже в пятьдесят третьем, возвращаясь с каникул в Пермский университет, отец столкнется в поезде с майором госбезопасности, который за поллитрой поведает историю освобождения Мордхэ Наумовича.
    По новой московской разнарядке полагалось кого-то отпустить - мол не гребенка, а вдумчивое расследование, и начальник красным карандашом отчеркнет самый низ смертельного списка, куда по счастливой случайности попадет дед. Так, придуманная в революцию фамилия спасет ему жизнь.
    И с тех пор замолчит, посмурнеет, станет сверхосторожным - ни одного лишнего слова. Выдержка, педантизм, предельная скромность, железный профессионализм, скрупулезная, изматывающая, запредельная забота о близких и дикий, немой страх за детей. Потом за меня - внучека.
    Мужественный, добрый и очень ответственный человек. Гиперответсвенный. Помогал крупно, по-полной, по первому свистку, страшно переживал, если у кого-то потекло носом, впрягался молча и не предъявлял счетов. Никогда и никому.    Трепетно ухаживал за бабой Полей, терпеливо стоял сразу в двух очередях за творогом - себе и нам, натирал паркет по воскресеньям, внимательно читал журнал Здоровье и мемуары Пабло Казальса. Следил за политикой, вечерами по-тихому слушал секретные голоса, играл с папой в шахматы и наматывал километры пешком.
    В сорок первом эвакуация.

  - Что вы, немцы - культурные люди, это все пропаганда, - уговаривали еврейские соседи и сослуживцы, - хуже не будет.

    Хвала господу, не послушались и, собрав скромные пожитки, отбыли. Сами понимаете, от любимых соседей осталась только память, царствие им небесное.    Заселились в барак на Симстрое - на всю войну. Угловая комната - считай, свезло, поскольку два окна, соответственно, пара малюсеньких участков под картошку.   Детей в школу, баба Поля - учительницей русского языка, Лиля поступит в мед, а сам на семьдесят восьмой завод, где всю войну проживет на раскладушке.
    В сорок шестом завод выделит двушку в Комиссионке, в доме рядом с фонтаном-аистом, построенном на месте взорванного в тридцатом католического собора, где они до пятьдесят первого будут жить вшестером - Мордхэ, баба Поля, мой папа и Ева, которая закончив пед упорхнет в Ленинград, устроится в Спутник, и в семьдесят втором, выйдя замуж за итальянского профессора, переедет в Милан на пмж, а в семьдесят пятом, усилиями всей семьи, ляжет под электрошок в нашу родную психушку.
    Еще прабабушка - еврейская аристократка, у которой до революции был собственный выезд, десять тысяч на булавки и две китайские вазы, полученные в подарок от императрицы.
    И младшая сестра бабы Поли. Лиля - та самая медичка-отличница, диагност от бога. В конце сороковых встретит своего человека. И тогда же, накануне свадьбы, человек покончит собой - ему настоятельно предложат выступить с осуждением врачей-убийц, и он не найдет другого выхода, после чего Лиля уедет в Сороковку - страшно закрытую лабораторию крови.
    А потом Миша - дядь Миша, молодой морской офицер, влюбившись с первой секунды на всю оставшуюся жизнь, дойдет до Берии Лаврентия Палыча, который выслушав, покрутя пальцем у виска и хмыкнув, отпустит любимую из запретки.
    Они поженятся и, в конце концов, забрав прабабушку, осядут в Феодосии в махонькой двухкомнатной хрущевке, куда мы с дедом будем ездить каждое лето на два месяца.
 
    Традиционно элита заселяла центр. Директора заводов, секретари райкомов, чины советской власти, высшие производственники, охранители, работники идеологического фронта. Жрецы, войны и феодальные верхушки, существовавшие под приглядом обкома и министерским контролем, а главное, полном, беспрекословном подчинении идеологии и адептам новой веры-страны-деспотии.
    Сталин был всем. Богом-отцом, богом-сыном и святым духом. Императором и наивысшим жрецом. Ученым и предсказателем, палачом и дарителем, войном и врачевателем. Создателем и героем нового эпоса, наиновейшего завета, строителем царства разума и прогресса, главным цензором и первым читателем.
    Но после двадцатого съезда вера придет в упадок. В течение одной ночи вождя снимут с пьедесталов, уберут упоминание о нем из газет, журналов, призывов, плакатов и лозунгов. Партия гневно осудит культ личности и под долгие, продолжительные аплодисменты вернется к ленинским нормам, а на свободное место проникнет всеочищающий, лицемерный нигилизм.
 
    Эвакуация изменила все. От дореволюционного Челябинска ничего не осталось - несколько зданий, пара церквей с обрезанными куполами, заколоченная мечеть, синагога, которую отдали под завод медицинского оборудования, оставив евреям полторы комнаты. Город засыпало заводами, цехами, заводскими поселками, и, в результате сверхусилия, вселенского военно-тылового подвига, родился Танкоград - вся новейшая история оттуда. Потом, уже в конце пятидесятых, появятся научно-исследовательские и проектные институты, вузы, школы и техникумы, и массовая городская застройка постепенно сотрет частный сектор - последний довоенный оплот.
    Тем не менее, Челябинск выжил. Переформатированный, измененный, принудительно заселенный беженцами, эвакуированным народом из европейской России.
    Коренных жителей стало много меньше, чем приезжих. Татары, казахи, башкиры, казаки и русские, традиционно населявшие старый Челябинск, перестали быть основой городского населения. Потеснились или были потеснены - самим пришлось искать место в новом городском укладе. И уже ничего не определяли - ни стиля, ни традиции, ни лица. Свое - только внутри домовладения. Колонизация состоялась.
    Получается, сначала крепость, потом железная дорога, благодаря которой возник торговый перевал - биржа, просуществовавший до Революции.
    Первый поток хлынул с началом строительства тракторного завода в тридцать четвертом - иностранные специалисты, рекрутированные из крестьян рабочие, каторжане, новые управленцы, инженеры и работники культуры. Второй, по-настоящему массовый, случился в начале Войны. Эвакуация шла в железные поселки, образованные при заводах, а собственно город представлял узкую полоску соединительной ткани - вокзал, центр, парк и кладбище.
    Таков был новый уклад. Постепенно заводские поселки сольются с городом, оставив в неприкосновенности только железный пояс - рельсы, вагоны и промзону, и к концу шестидесятых Челябинск обретет обычное в советском понимании городское население. Среднее начальство прочно осядет в центре, а самое большое осчастливит присутствием городок МВД. Возникнут институты, техникумы, училища. Появятся театры, откроется публичная библиотека, спустится с небес студия телевидения и гордо взовьется дворец спорта. С нуля вырастут уникальные объекты - торговый центр, цирк и дворец пионеров, и ближе к восьмидесятым население перевалит за миллион. Возведут плотину, в результате чего образуется водохранилище и начнется угасание Миасса, откроют новые школы, больницы, дома культур, стадионы и скверы.    Запустят трамваи, троллейбусы, автобусы и пригородные поезда. Задумают даже метро, а в начале девяностых рухнет все - всякое представление о порядке, укладе, норме.
    После распада СССР, коммерциализации и приватизации, феодальные вотчины рассыпятся и коллективная субъектность исчезнет. Жилье уйдет собственникам, социалка муниципалитету, завод перестанет быть гарантом и организатором человеческого жития - так, место работы, но не всегда зарплаты, и рядовой горожанин замрет в изумлении.
    Дикий рост цен, потеря сбережений, заполонившая улицы неряшливая торговля с коробок, телевизионное безумие, избирательная вакханалия - полное крушение символов, стереотипов, порядка и привычек.
    Злое, тотальное, замкнутое одиночество, отсутствие внятных перспектив и слом устоявшегося уклада.
 
    Что остается и где бытие. Существует ли радикальный субъект, способный на индивидуальное и коллективное, жертву и подвиг. Могущий разделить беду и обиду, тяготы и лишения, бедность и бесправие, оставаясь при этом человеком.
     Ответ - да. Это наши предки, деды и родители, учителя и наставники. Пройдя немыслимые страдания, чудовищные лишения, революцию, гражданскую, голод, гулаг и войну, они остались людьми. Выжили, выстояли и победили. И обеспечили своим детям возможность жить в человеческих условиях. Более того, счастливое детство - полновесное и полнокровное, прекрасное и неповторимое.
    Так бывает, когда в душе живут вера и любовь. Незримые и невыговоренные, спрятанные под хмурыми лицами и неказистыми речами, но, в конечном итоге, определяющие весь жизненный путь. От них идут мужество и отвага, честь и достоинство, самопожертвование и подвиг. Они и есть наше коллективное бытие - то, что держит всю жизнь и всякий раз вызывает удивление, граничащее с изумлением и восторгом.
    Не может быть, говорите, - может, еще как может.

    Именно здесь, в Челябинске, качается огромный маятник Фуко, ходит на подводных крыльях Ракета, а меня до сих пор не пускают в музей Александра Грина, в подвале на Омской, скульптор Бокарев режет доски с Орфеем и Эвридикой, а в филармонии блестящий Игорь Жуков исполняет фортепианный концерт Скрябина.И на нашей старой кухне вечерами собираются гости. Арон Михайлович Кербель взахлеб рассказывает о театре, дядя Роба обсуждает тонкую прослойку сварного шва, а баба Поля интересуется тем, как мама готовит оладышки на кефире.
    В политехническом Владимир Ильич объясняет несобственные интегралы, а Миша Бойко, так и не отхлебнув, читает наизусть поэта Рубцова.
    Летними вечерами папа играет в шахматы в городском саду, где на танцах исполняют "Can't buy me love". Боря Левит на школьной электрогитаре нота в ноту воспроизводит безумный алмаз Флойда, Леха Симонов в скверике имени Цвиллинга тянет битловскую "Оу, дарлинг", а Мотор, прощая изменницу, преподносит первый урок толерантности, а мы с Корнеевым сидим спина к спине на большом камне в карьере Изумрудный и слушаем Рыбу, излагающего события в седьмом круге.
    Получается, Челябинск, - место исполнения судьбы, место, в котором я родился и проснулся, обрел личность, достоинство, язык и разум, и где соединяется мое вечное настоящее с настоящим сегодня. Поэтому оно уникально, единственно, неделимо, неразменно и необратимо.


    На фото 1970 года Челябинск, улица Энтузиастов, Паровоз идет с вокзала на Мельзавод. Автора фото пока найти не удалось. Взято из открытых источников.