Фаюмский портрет

Ветер пригнул тростник на берегу Меридова озера. Только что его стебли стояли прямо, и вдруг наклонились. Стала видна серебристая изнанка листьев, в ней отразилась не то гладь этого огромного искусственного водоема, не то облачное небо. Но последнее вряд ли – облаков в долине Нила не видали уже много сотен лет. Мальчик, сидевший с удочкой на берегу, засобирался домой. В кожаном ведерке у него плескались рыбки размером с детскую ладонь, он подхватил его левой рукой, правой – удочку и побежал вдоль зарослей тростника, потом поднялся на высокий берег и припустил по направлению к саманным хижинам, заполонившим окраины Крокодилополя.
Мальчик этот был греком. Конечно же, греком, ибо его египетским сверстникам никогда не пришло бы в голову ловить рыбу на священном Меридовом озере, из которого брали воду засаженные полбой поля огромного оазиса. Рыба этого озера предназначалась крокодилам, а точнее – богу Тимсаху, и для египтянина ловить ее было преступлением. Совсем не то – эти легконогие греки! Не было клятвы, которой бы они не нарушили, не было запрета, который бы они не преступили. Ликон был из греков, и он едва ли не каждый день удил рыбу там, где египетские мальчишки не рискнули бы омыть своих ног.
- Мама, мама, я принес рыбы! – Ликон с гордостью поверг свое ведерко к ногам матери.
- Спасибо, сынок. Если б не ты – мы снова остались бы без еды. Такая слабость – едва смогла сварить немного каши. Но скажи, египтяне разве не запрещают ловить там рыбу?
- Запрещают, мама.
- Тогда они могут наказать тебя! Не ходи туда больше, очень прошу…
- Но ты едва стоишь на ногах!
- Ликон, не перечь, а собирайся лучше. Праздник кончился, пора возвращаться в мастерскую!
Ликон и сам знал об этом. Мальчик потому и стремился наловить как можно больше рыбы, что время его пребывания дома истекало. Конечно, ему, девятилетнему, очень хотелось подольше побыть возле мамы. Да и ей этого хотелось не меньше. Но после того, как Ликон отправился в ученики к художнику Деметрию, мамины дела пошли совсем худо. Работать в поле ей теперь приходилось больше, но и отдавать за обучение сына нужно было очень много.
Перед тем, как отправить сына в мастерскую Деметрия, мама Ликона пережила не одну бессонную ночь. Мальчик был, несомненно, талантлив. Он рисовал чем угодно и на чем угодно, и получались у него удивительно живые рисунки – обычно птиц и зверей. Реже Ликон изображал людей – крестьянина с мотыгой или стражника с копьем и легким египетским щитом. Рисунки были хороши, но недолговечны. Мать понимала, что ее ребенок умеет делать нечто такое, что резко отличает его от других, и очень хотела, чтобы это отличие пошло ему не во вред, а на пользу.
В Крокодилополе тех лет хороший художник вполне мог прокормиться и даже разбогатеть на погребальных портретах. Портреты эти заказывали местные греки, подражая одновременно древней греческой традиции погребальных масок и египетской традиции погребальных статуй.
Мама рассказывала Ликону:
- В те времена, когда наши предки жили еще на каменистых землях Эллады, лицо покойного было принято покрывать маской из металла. Царям и жрецам возлагали на лица золотые маски, доблестным воинам – серебряные, честным труженикам – медные. У нас нет такого количества золота, серебра и меди. И мы пишем портреты на кипарисовых досках, покрытых слоем извести и ткани. Я бы хотела, чтоб ты стал известным художником, и у тебя была бы большая и счастливая семья.
- Тогда отдай меня в ученики Селевку! Он так замечательно рисует! И он добрый. Он еще никому не отказал в просьбе написать портрет.
- Да, - отвечала мама, - потому он и беден, едва ли не беднее нас. Нет, сын, я отдам тебя в ученики Деметрию.
- Мама, но он ведь заставляет учеников работать на него круглый день и круглый год. Как я смогу помогать тебе?
- Он и плату требует большую. Но он богат, у него нет отбоя от заказчиков. И если ты будешь хорошо учиться и угождать своему учителю – и ты разбогатеешь.
Несмотря на отчаянные мольбы Ликона, мама отдала его в мастерскую Деметрия. Плату по обычаю она внесла за год вперед. Ликон, конечно, не знал о том, что деньги она взяла у местного ростовщика. Но даже ему, восьмилетнему мальчику, было ясно, на какие жертвы идет ради него мать. И пусть ему хотелось учиться у Селевка – он решил, что будет рьяно заниматься в мастерской Деметрия, чтобы как можно быстрее стать художником, и не платить за обучение, а зарабатывать самому. Поэтому таким горьким разочарованием стала для него жизнь у прославленного мастера. Деметрий не только не учил его ремеслу в эти первые полгода, заставляя заниматься домашней работой и готовить краски, но и довольно быстро объяснил мальчику, что Ликон здесь – надолго.
- Погребальный портрет, о мальчик, не есть просто ремесло! – коряво, но с претензией на высокий стиль изъяснялся Деметрий. – Это лицо человека в загробном мире. Поэтому я не могу сразу допустить тебя к этому священнодейству. Для начала ты должен усвоить дисциплину. Потом – научиться готовить краски. Потом – основу. Только на пятый год я допущу тебя к заливке фона, на седьмой – к написанию одежды, и не раньше, чем на десятый – к святой святых, лицу покойного.
Чтобы не расстраивать маму, Ликон говорил ей, что Деметрий обучает его рисунку. Но на самом деле никакого обучения не было. Мастер, кстати, не был жесток в обращении со своими учениками и подмастерьями. Но он был хитер и расчетлив. Как можно дольше держал он их в школе, заставляя делать за него всю подготовительную работу. Сам он порой ставил на портрете только подпись. При этом подмастерьям он платил совсем не много, а ученикам не платил ничего, так как их за немалые деньги содержали при школе родители. С заказчиков же Деметрий драл втридорога, и поток их не иссякал. Люди почему-то верили, что если портрет стоит дорого, то он – непременно хорош. Однако Ликон почти сразу заметил, что многие портреты, подписанные Деметрием, довольно убоги – ведь их на самом деле писали подмастерья. Мальчик понял тогда, что люди даже перед лицом смерти – своей или своих родных – готовы платить за громкое имя…
Так прошло почти полгода. Ликон выполнял всю черную работу в мастерской, а его мама отчаянно пыталась найти деньги для продолжения обучения. Почти весь день она батрачила на полях Крокодилопольского храма за возможность оставить себе шестую часть урожая. Ночью она немного ткала – и готовые холсты продавала в праздники на местном рынке. Много за них она не просила, считая, что лучше получить хоть какие-то деньги, чем никаких. Спала она совсем мало, ела уже не каждый день, да и одежда ее быстро превратилась в лохмотья. Однако делать было нечего. Ведь мало было найти денег на продолжение учебы Ликона, нужно было еще и расплатиться с ростовщиком! Мама Ликона никогда не была особенно сильной. Маленькая и изящная, она явно не была создана для тяжелого труда. И хотя под солнцем Египта кожа ее загорела, а руки загрубели от египетской земли, она все равно выделялась среди других крестьянок округи.
Мать долго прощалась с сыном в тот праздничный вечер. Весь день она проткала, а он прорыбачил. Но с заходом солнца Ликону нужно было обязательно выйти из дому, чтобы успеть хоть немного поспать перед рассветом, когда в доме Деметрия начинали готовить и убирать за скотиной многочисленные ученики.
Ликон едва успел скрыться за поворотом темной и грязной улицы, когда к провожавшей его взглядом матери подошел Тимон, местный ростовщик.
- Алкида! – обратился он к ней, подбоченясь. – Я подумал, что тебе трудно будет выплатить всю сумму в конце года. Может быть, ты отдашь мне часть долга сейчас?
Ростовщик пристально следил за мамой Ликона и по внешнему ее виду давно догадался, что может и не дождаться ни долга, ни процентов по нему. Конечно, долг перешел бы на Ликона. Но получить что-то с него означало бы поссориться с Деметрием, который в таких случаях не давал своих учеников в обиду, искренне считая, что обирать их имеет право он один. Поэтому Тимон пришел в сумерках к Алкиде и стал, поначалу вкрадчиво, требовать с нее денег. Мать Ликона ожидала этого и надежно спрятала все свои накопления.
- У меня нет денег, Тимон! – она вскинула голову. – Да и срок платежа еще не настал.
- Но ты ведь не отдашь мне деньги через полгода! Посмотри на себя, ты не проживешь и половины оставшегося времени! Ты обманула меня! – закричал, потрясая руками Ликон.
Жгучий холод огромным ядовитым цветком вспыхнул в сердце Алкиды. Она и сама понимала, что слабеет все больше и больше. Но мысль о том, что она умрет и оставит Ликона одного, была для нее совершенно невыносима.
- Отдай мне мои деньги, воровка! – бесновался тем временем ростовщик.
Тимон увидел ведерко с рыбой и только что законченный холст. Схватив и то, и другое, он бросил Алкиде: «Сойдет за пару оболов», - и побежал домой…
Когда на несколько дней спустя ученики Деметрия собрались на кухне, чтобы подчистить объедки и жир, оставшийся на посуде после обеда мастера, к Ликону подошел один из подмастерьев – высокий худой парень египетской внешности, сестра которого жила в трущобах недалеко от Меридова озера. Греки звали его Петром, и длинного египетского имени никто не помнил.
Петр отвел Ликона в сторону и шепнул ему:
- Сходи ночью домой. Моя сестра была в городе и рассказывала, что твоя мама два дня не выходила в поле.
Убежать сразу Ликон не мог. Он мучительно дожидался сумерек, чтобы, перемахнув ограду дома, броситься к матери. Была уже глубокая ночь, когда он добрался до своей хижины. Он отворил дверь и прислушался. Мама спала. Ее дыхание показалось ему странным, оно было каким-то беспокойным и неглубоким. Это было дыхание тяжело больного человека. И не сразу Ликон понял, что она не уснула, а потеряла сознание. Всю ночь он просидел около нее, а утром к нему прибежал товарищ по мастерской.
- Хозяин ищет тебя! Что ты сидишь здесь?
- Мама больна, она не открывает глаз…
Товарищ Ликона опустился на колени рядом с ним.
- Позвать на помощь?
Ликон только кивнул в ответ.
Уже после обеда в хижину Ликона заявился старший подмастерье Деметрия, местный грек по прозвищу Николай. Довольно понятное египтянину прозвище (победитель толпы), говорящее о том, что его владелец носит себя как фараон и гордится способностью подавлять сопротивление подчиненных. Николай своему прозвищу соответствовал. С брезгливой миной на лице он осмотрел Алкиду и молча вышел. Ликон догадался, что учебе его пришел конец, но ничего не почувствовал по этому поводу. Мысль о том, что никогда больше он не увидит мать, не скажет ей ни одного слова и ничего не услышит в ответ, огромной черной змеей поглотила его сознание. Вечером мама умерла. И девятилетний мальчик был единственным человеком, который должен был ее похоронить.
Вдруг странная мысль вспыхнула в его голове. Портрет! Погребальный портрет! Его нужно успеть нарисовать!.. На самом деле беднякам погребальных портретов не полагалось. Их заворачивали в саван и относили не то чтобы на кладбище – правильнее было назвать это место свалкой трупов. Портреты заказывали родственники тех, кто мог позволить себе саркофаг, в который и вставлялась – на уровне лица – та самая кипарисовая доска с портретом. Однако ведь Ликон умел рисовать. Что если он попробует?
Но вот чего не было у него совсем – так это материалов. Все осталось в мастерской Деметрия. И Ликону ничего не оставалось, как попробовать выкрасть доску, краски и кисти этой же ночью. Заперев хижину, он еще дотемна помчался в город. Но к дому Деметрия он подошел уже глубокой ночью, когда все ученики и подмастерья спали. Мальчик легко перелез через ограду и, минуя комнаты, где спали его товарищи, отправился прямо в мастерскую. Первым делом он взял доску. Дорогая вещь. Если его поймают – ему придется плохо. Потом набрал красок. Готовых, перетертых с медом. Наконец, нашел кисти. Сунув все это за пазуху, он побежал к ограде, но тут его окликнул голос Николая: «А ну стой, мерзавец!» Ликон не собирался попадаться, он перемахнул ограду и был таков. К счастью, Николай не сразу догадался, кто был ночным воришкой. Он понял все, только когда утром нашел у стены выпавшие у Ликона из-за пазухи кисти.
Ликон заметил потерю инструментов не сразу. Когда он прибежал домой, бежать назад, в мастерскую, было уже поздно. Он взвыл от отчаянья, но решил не сдаваться. Часто за отсутствием всякого инструмента он рисовал своими тонкими пальцами. Очевидно, другого шанса не было. Ликон взял доску, нанес на палетку нужные краски и начал… Но пальцы не слушались! Они дрожали, слезы заливали глаза, и мазки ложились совсем не так, как этого бы хотел Ликон. Он мог рисовать гораздо лучше! Но вот маму, свою маму он нарисовать никак не мог. Ликон с ужасом смотрел на то, как различаются на портрете брови, как вытягивается линия носа, каким неверным выходит сам овал лица. Нет, нет, мама не такая! Но свой единственный шанс он уже израсходовал. Другой доски и других красок у него нет. Ликон закончил портрет как смог и остался сидеть около него в полной неподвижности.
Сложно сказать, сколько он так просидел, как вдруг услышал за спиной голос Селевка:
- Ликон, что ж ты ко мне не пришел!
Мальчик в ответ только заплакал. Селевк опустился рядом с ним на колени и обнял за плечи.
- Я помогу тебе с погребением. Можно еще даже успеть написать портрет.
Ликон заплакал с новой силой, и тут Селевк увидел его ночную работу. Сердце старого мастера сжалось, но он сказал:
- Я вижу, ты сам написал портрет. У тебя неплохо получилось.
- Правда? – спросил Ликон сквозь слезы.
- Ну ты ведь считаешь меня мастером?
- Да. Но мама ведь была красивой!
- Зато по этому портрету видно, как вы любили друг друга. Это ведь важнее, чем красота.
Ликон постепенно переставал плакать и всматривался в портрет. Да, рисунок его был совершенно детским. Но именно в этой наивности с огромной силой выступали любовь и тоска осиротевшего ребенка.
Впрочем, покой Ликона и Селевка не был долгим. Николай не заставил себя ждать. Он вошел в хижину и протянул Ликону кисти. Мальчик было подумал, что он отдает их ему, и протянул руку. Но в ответ Николай схватил его за запястье и потащил на улицу.
- Сейчас ты мне ответишь, разбойник, куда ты дел доски и краски.
- Не доски, а доску, - вмешался Селевк, - смотри, Николай!
Подмастерье невольно отпустил руку Ликона. Мальчик вырвался и спрятался за спиной Селевка. Николай какое-то время стоял молча, потом сказал:
- Он уличен в краже. Поздно что-то менять. Я могу вам только дать время на похороны.
- А если кто-то возместит причиненный им ущерб?
- Десять досок?
- Николай, а ты, я смотрю, не преминул нажиться на этом деле.
- Было бы глупо, Селевк!
- Моя мастерская подойдет в уплату?
- Твоя мастерская? – Николай сначала поразился, а потом обрадовался. – А где будешь работать ты?
- Там же. Я согласен стать подмастерьем Деметрия.
- О! – только и промолвил Николай и опрометью бросился к хозяину.
Не успел остыть его след, как на пороге уже стоял Тимон.
- Отдайте мне мои деньги!
- Обращайся к Деметрию, Тимон. Ликон – его ученик.
- А ты? Ты ведь что-то пообещал Николаю?
- Стать подмастерьем Деметрия.
- О! – с совершенно другой интонацией протянул Тимон, понявший, что ничего, кроме нищенской хижины Алкиды в уплату он не получит, и выбежал вон.
Селевк обернулся к Ликону.
- Держись мальчик, впереди еще погребальный обряд.
- Как же ты пойдешь к Деметрию, он же тебя ненавидит?
- Как-то пойду. Да и ты со мной. Тебе же надо продолжить обучение.
- Но кто за меня заплатит!
- Можно проще. Завтра я усыновлю тебя. И смогу сам обучать ремеслу.
По ночной прохладе они отвезли тело Алкиды в старые каменоломни. Там они нашли подходящую нишу. Завернутое в саван тело заложили камнями, причем портрет пришлось просто положить на грудь. И он на две тысячи лет остался с мамой Ликона как его последний подарок. Селевк на следующий день выполнил все свои обещания – отдал мастерскую Деметрию и усыновил мальчика. Вместе они проработали в мастерской всю жизнь – сначала на Деметрия, потом на Николая, а потом и на его наследников. Кто скажет теперь, какие из сохранившихся фаюмских портретов написаны ими? А может, есть среди этих ликов их собственные? Вот этот большеголовый худой старик – не Селевк ли? А вот этот черноглазый юноша в золотом венке – не Ликон? Кто знает. Только портрет Алкиды можно узнать и две тысячи лет спустя. Погребальный портрет, написанный ребенком…