Сарма

   Теперь уже никто не ответит, в чем виноват Акимура Сабуро, что на его долю выпало столько страданий, почему судьба к нему оказалась столь безжалостной: она лишила его отца, детства, любимой девушки, разлучила с матерью… Он, гонимый ураганом войны по бурному морю жизни, был выброшен, как щепка, на берег Байкала.

   …Накануне Сабуро получил уведомление от военного ведомства о том, что он призывается на воинскую службу в армию Японии. Весной он еще надеялся, что эта горькая участь его минует, и что ему удастся окончить четвертый курс Токийского университета. Но вмиг эта надежда угасла. Ему предстояла разлука с его любимой Юкой. Мать не раз просила его познакомить ее с ней. У него была одна отговорка: «Юка стесняется, ей неловко». Теперь уж откладывать было некуда. На окраине Токио, в скромном деревянном домике приняла Хама сына с его девушкой.
  — Знакомься, мама, это Юка,  — сказал Сабуро.
  — Рада с Вами познакомиться,  — низко поклонилась Хама.
  — Рада Вас видеть,  — сделала низкий поклон Юка.
  — Сынок, Юка, будьте добры, проходите в комнату,  — вежливо пригласила Хама.
  Они оставили свои гета у порога и, пройдя по циновкам, уселись на подушечки за низкий столик. Хама поставила перед ними небольшие чашки с аппетитным рисом и тушеной рыбой, рядом положила палочки и села напротив.
  — Прошу вас, угощайтесь,  — сказала она.
  Хама, глядя на Юку, одетую в светло-зеленое кимоно, сразу оценила ее достоинства: скромна, застенчива. Черные как смоль волосы, белая кожа лица, сверкающие агатовым блеском глаза и родинка на верхней губе  — только подчеркивали ее редкую красоту. Мысленно она сравнила ее с лилией, благоухающей в ее небольшом садике. Хама заметила, как у нее зарделись щеки, как она аккуратно, словно птичка, берет палочками рис. Понимая, как ей неловко, она первой нарушила тишину:
  — Юка, скажи, будь добра, где трудятся твои родители?
  — Там же в Хиросиме, где мы живем. Отец работает на заводе, а мать  — в заводской столовой.
  Они еще долго сидели, вели разговор, пили чай. Мать была рада, что сын встретил такую прекрасную девушку, но в тоже время переживала за его будущее, что с ним будет? Не успел встретиться с Юкой, как сразу  — разлука. Она-то знает, как это ждать мужа, семь лет уже ждет. От него пришло два письма из Маньчжурии, а больше  — ни слуху, ни духу. Ее соседи говорят, что мужчины на фронт только уходят, а оттуда уже не возвращаются. В ее комнате висят черный плащ и меч мужа: они напоминают ей о нем и об их счастливой жизни.
  — Сынок, скажи,  — произнесла мать,  — как скоро вас могут отправить на фронт?
  — От товарищей я узнал, что нас отправят через десять дней.
  — А до этого, где вы будете находиться?
  — На учебном полигоне.
  — Так ты, сынок, пробудешь дома только два дня?
  — Да, мама.
  Мать стала молча вытирать слезы платком. Сабуро занимался в Токийском университете. Он изучал историю, его занимали вопросы развития государств, общества, возникновения войн. Большинство его наставников были военными фанатиками и восхищались Александром Македонским и Наполеоном. А вот пожилой профессор Харимото утверждал, что в войне победителей нет, а есть только пострадавшие. Для своей страны он видел один путь  — созидание.
  Сабуро хотел стать историком, но его знания никому не понадобились. Государству нужны были солдаты. Его призвали с такими же юнцами, надели на них военную форму, дали винтовку со штыком и поставили в строй. Командир батальона, молодой, подтянутый офицер, произнес: «Новобранцы, вам повезло. Вы попали в непобедимую Квантунскую армию. Ее путь овеян немеркнущей славой побед. Сила этой армии не только в мощном оружии, но и в несокрушимом японском духе. Чтобы стать достойным солдатом этой армии, вам необходимо многому научиться…». Под пристальным надзором инструктора Сабуро и все молодые солдаты осваивали приемы убивать. «Сабуро, тщательней целься, — говорил строго наставник,  — прижми тверже приклад к плечу, плавно нажимай на спусковой крючок. Больше усердия, в бою пригодится».
  Потом Сабуро учили вести бой на открытой местности. Ему объяснили, почему лучшая защита на огневом рубеже от противника  — это окоп, воронка, а также любое природное углубление. Каждый солдат должен помнить, что за ним наблюдает враг. Тут кто кого: или ты его убьешь, или он тебя. Шаг за шагом Сабуро постигал науку ведения боя. Ему бы в его годы гулять под луной с Юкой и восхищаться красотой природы. Его же учили, что от страха избавиться просто: не думай, что тебя могут убить. Думай только о победе во славу Японии.

    *  *  *

  Недолго Сабуро пробыл на учебной базе. Хама с Юкой пришли провожать его на фронт в Токийский залив. В гавани уже стоял огромный авианосец, готовый взять на палубу множество солдат. Духовой оркестр играл бравурный марш. На пристани было не протолкнуться. Молодые солдаты, при полной боевой выкладке, уже поднимались на палубу корабля. Сабуро на минутку подбежал проститься. Мать и Юка, со слезами на глазах, обняли и поцеловали его на прощание.
  — Мама, Юка, не волнуйтесь вы так. Война скоро закончится.
  — Сынок, пообещай, что вернешься.
  — Дорогие мои, я постараюсь сделать все, чтобы вернуться живым.
  Хама смотрела на уходящего сына, такого родного и дорогого, и сердце у нее разрывалось от боли. Он так похож на своего отца: среднего роста, удлиненное лицо, смелый взгляд, волевой подбородок. Что его ждет впереди? Его отца она так же вот провожала, надеялась, ждала… Сабуро уже затерялся в толпе солдат. А Хама и Юка все смотрели на них, вытирая слезы. Если бы Сабуро мог знать, что видит он Юку в последний раз! Все воинские группы взошли на борт авианосца, и он стал медленно отчаливать от берега. Под радостную мелодию марша одни матери рыдали, а другие фанатично кричали:
  — Будьте тверды и беспощадны! Возвращайтесь с победой! Банзай!
  Хама с Юкой стояли на пристани до тех пор, пока эта махина с людьми не скрылась за горизонтом…

  Как только Сабуро поднялся на палубу, к нему с улыбкой обратился новобранец.
  — Это твоя девушка тебя обнимала на берегу?
  — Да, а что?
  — Да ничего… красивая. У тебя с ней уже что-то было?
  — Я с ней недавно знаком.
  — Ну и что, в этом деле смелость нужна. На фронте слыхал, какая обстановка? Нас могут в любую минуту перебить, как кроликов.
  — А ты уже успел переспать с девушкой?
  — Да, недавно я познакомился с одной девицей и познал с ней мужское счастье, правда, перед тем принял порцию сакэ.

  Никто не знает, за какие грехи Маньчжурская земля наказана богами. Тут столетиями велись войны. Здесь пролито море людской крови. Отец Сабуро тоже сложил голову на этой многострадальной земле. Тысячи своих сынов Япония послала сюда на верную гибель.
  …Стоял знойный август. Беспощадно палило солнце. Днем в окопе Сабуро уже не выдерживал: не хватало воды. Последние атаки батальона оказались безуспешными. Китайцы защищались отчаянно. Они сильно укрепили свои позиции и постоянным огнем сдерживали врага, не давая японцам подняться из своих окопов. В этих первых боях погибло большинство молодых солдат, с которыми Сабуро проходил подготовку. Как там можно было выжить? Строчил пулемет, свистели пули, взрывались снаряды, грохотали танки, над головой гудели самолеты, рассеивая свинцовый дождь,  — не спрятаться, не скрыться. После каждого боя вся степь была усеяна солдатскими трупами с оторванными руками, ногами, головами… Военный конвейер работал на полную мощность: на передовую все прибывало новое пополнение, а с передовой увозились убитые и раненные.
  В это время Сабуро от матери пришло письмо: «Дорогой сынок! Не хотелось тебя расстраивать, но у нас такое большое горе, что его не скроешь. На Хиросиму сбросили атомную бомбу. Весь город сгорел и люди тоже. Я наводила справки и выяснила, что дом Юки тоже не обошло горе. Соболезную. Крепись, сынок… Нас тоже начали бомбить. Наш район уцелел, а вот Токио сильно пострадал. Береги себя, сынок…». Эта черная весть чуть не стоила ему жизни. Она ударила прямо в его сердце. Он уже взял ствол винтовки и поднес его ко рту, но не успел нажать на спусковой крючок. Солдат, который находился рядом, вырвал у него винтовку. «Куда торопишься,  — сказал он,  — умереть еще успеешь».

    *  *  *

  …Предрассветная тишина. Тает сумрак ночи. Японские солдаты расположились в остывших за ночь траншеях, ждут сигнала к очередной атаке. Сабуро узнал от младшего командира, что на помощь китайцам подошли боевые русские части, и они готовятся к масштабному наступлению. Вдруг задрожала земля: грохот донесся с китайской стороны. Оттуда с воем пронеслись снаряды, брызнули огненные фонтаны, прогремели мощные взрывы… Наконец, в небо взмывает красная ракета. Японцы выскакивают из траншей и с дикими криками «БАНЗАЙ!!!» устремляются в атаку, готовые драться насмерть. Началось страшное, безумное побоище. Сквозь дым, гарь и пыль Сабуро, крепко сжимая винтовку со штыком, несся со всеми в атаку. На них надвигалась черной тучей сила противника. Он слышал, как над степью прокатилось громогласное, будто лавина: «УРА  — А  — А!!!». Невдалеке разорвался снаряд. Бежавшего рядом солдата скосило осколками. Сабуро отбросило волной. Что было дальше, он не помнил. Как долго пролежал на земле, он не знал. Когда же он пришел в себя, то почувствовал, что в него упирается что-то острое. Он открыл глаза и увидел, что над ним стоит солдат в светло-зелёной форме, со звездой на пряжке ремня и тычет в него штыком. По выражению его глаз Сабуро понял, что убивать его не собираются. «Живой… Самурай, вставай»,  — сказал незнакомец. Но Сабуро ничего не слышал: его сильно оглушило взрывной волной. Он лишь догадался, что надо встать. С трудом поднялся, отряхнул с себя землю. Сильно болела голова. Незнакомец поднял его винтовку и указал, куда идти. Обходя трупы, они подошли к грузовику, в кузове которого уже было немало сослуживцев Сабуро. На этой машине японских пленных доставили в расположение русских войск. Там их переписали, накормили пшеничной кашей с тушенкой и напоили чаем. Смотря на ликование русских солдат, на их веселые танцы, Сабуро понимал, что война закончена. Они  — победители, а что ждет их, бывших солдат Квантунской армии, знать он не мог.
  Под вооруженной охраной их доставили во Владивосток. Затем посадили в товарный вагон и отправили по назначению. Поезд шел медленно. Мимо проплывала безбрежная Сибирь, сверкая золотыми красками осени. Пленники этого видеть не могли  — вагон был наглухо закрыт. Когда поезд приходил на станцию и стоял долго, дверь с грохотом открывалась. Тогда несчастные могли увидеть клочок серого неба и глотнуть свежего воздуха. Два раза в день японцам давали суп, хлеб и кипяченую воду. После кормежки охрана закрывала дверь, и поезд продолжал свой путь. В вагоне темно и холодно, под перестук колес пленники, улегшись на полу, дремлют. Сколько их было в вагоне, Сабуро не считал. Он только запомнил, что к поезду их привезли на двух бортовых машинах. Он ощутил маленькую радость: стал слышать левым ухом. Сабуро надеялся, что и ко второму уху вернется слух. Его постоянно беспокоил желудок, не мог он привыкнуть к этому супу. Он еще не раз вспомнит солдатскую кашу с тушенкой и домашний рис с жареным луком и тушеным тунцом, который готовила ему мать. Он представил ее хрупкую, маленькую, в старом кимоно, топающую деревянными гета на своем крошечном участке. Наверняка уже расцвели ее любимые огромные белоснежные хризантемы. Как она там выживает? Он корил себя, что не может послать ей весточку. Для нее это была бы радость, она прибавила бы ей сил. Рядом с ним лежали такие же молодые ребята, обреченные на страдания… Дома их ждут. Сабуро не обращал внимания на неудобства: отсутствие света в вагоне, недостаток свежего воздуха, смрад параши. Он был озабочен одной мыслью: что его ждет впереди. Очевидно, об этом думал и Кикамура, который находился рядом. Они познакомились тут же, в вагоне. Все они с тревогой ждали нового дня. Томительное ожидание, неизвестность только усиливали волнение. Один японец уже не выдерживал. Он вскакивал и с кулаками бросался на дверь вагона и, не переставая барабанить, кричал: «Откройте, сволочи! Сколько можно над нами издеваться?!». На крики пленного никто не обращал внимания. Поезд продолжал свое движение. Тогда он начинал кричать на своих однополчан:
  — Как вы можете так спокойно лежать. Если вам не нравится такая жизнь, и вы не хотите быть рабами, вставайте. Мы вместе разрушим этот вагон, уничтожим охрану и добудем себе свободу. Что, боитесь? Тогда вы все сгниете. Вы сдались в плен и уже этим опозорили себя и Квантунскую армию. Вы трусы. Ни у одного из вас не хватило духу сделать себе сепуку…
  Уже в который раз Сабуро подходил к пленному и, успокаивая, укладывал его на место. Тот на какое-то время замолкал и лежал тихо. Сабуро был знаком с этим больным солдатом. Его звали Кумико. Они служили в одном отряде. Припадки у него начались во время их первой атаки. Когда Сабуро вернулся на свое место, Кикамура заговорил: «До плена я верил в мощь Квантунской армии, гордился ею. Но когда я увидел, сколько погибло наших солдат в бессмысленной войне с китайцами, у меня сложилось другое мнение. Ради чего меня оторвали от семьи, исковеркали мою жизнь и лишили меня будущего? Нас просто использовали военные стратеги в своих авантюрах. Теперь же мы никому не нужны».
  — Да, наши командиры наломали дров,  — сказал Сабуро.  — Из-за этого все наши несчастья. Я помню, какое было ликование в Токио, когда наши летчики уничтожили американскую морскую базу Перл-Харбор. Неужели те, кто планировал бомбовые удары по этой базе, не подумали, что последует ответный удар, да еще от Америки? Ведь сказано, кто меч поднимет,  — от меча и погибнет. Может, думали, что на войну спишется и забудется. Но нет, подобное не забывается и не прощается. На любое злодеяние последует возмездие. И вот ответ последовал: американцы сожгли атомным огнем Хиросиму и Нагасаки. Прав был профессор Харимото: «В войне нет победителей, а есть пострадавшие».

    *  *  *

  Они еще долго изливали душу друг другу, пока сон не сморил обоих. Длинная сибирская дорога утомила японцев. Сколько дней и ночей прошло в дороге  — никто не считал. Но у всякой дороги бывает конец. Вдруг поезд остановился. Открылась дверь вагона, и запахло еловым ароматом. К вагону приставили трап, и прозвучала команда: «На выход!». Вооруженная охрана стояла в два ряда, образовав коридор. Пленных быстро вывели из вагона и построили на площадке, окруженной охраной с собаками. Не всем пленным было суждено доехать сюда живыми. Троих вынесли на носилках. «В строю Кумико нет… отмучился бедолага»,  — сказал Сабуро. Едва пленные двинулись с места, как редкий лесок наполнился шумом. Сабуро отчетливо, без напряжения слышал звуки голосов охраны, топот идущих и собачий лай. Для него это была радость. Контузия отступила  — слух вернулся и ко второму уху. От железнодорожных путей отряд поднялся по склону и вышел на ровный участок. С левой стороны открывался лагерь для военнопленных. Это были потемневшие деревянные бараки с различными пристройками, окруженные высокими елями. Справа простиралась широкая серебристая лента Байкала, уходящая за горизонт. На какое-то время из-за густых облаков выглянуло солнце и осветило грустные лица японцев, этот суровый край с редкой растительностью и сверкающие воды могучего Байкала. Возле почерневшего приземистого барака, сложенного из кругляка, стоял большой щит с портретом Сталина. Пленные не могли его знать, но в их зрачках отразилось его усатое лицо. И вряд ли они могли догадываться, что оказались они здесь именно по его воле. Это он приказал разгромить Квантунскую армию. А что ему их армия,  — он Гитлера уничтожил! Теперь они его узнают. Каждый день будут ходить мимо его портрета, на работу и с работы. Его воля царит не только в Сибири.

    *  *  *

  …Внутри барака стояли двухэтажные нары, сбитые из досок и горбылей. Возле одной из стен стояла печь, которая топилась дровами. Через узкие окошки, закрытые решетками, в это нехитрое помещение проникал дневной свет. Весь день для пленников прошел в организации быта: они прошли санобработку, помылись в бане, поменяли одежду, их сводили в столовую, где им достались: не очень сытный суп, хлеб и кипяток. Когда японцы возвращались из столовой, то они заметили, что с ними по соседству, в таком же бараке живут немецкие пленные. Видно, так уж судьбе было угодно, что представители двух наций, до этого жившие в разных концах земли, теперь были вынуждены жить и работать рядом, на берегу Байкала. Японцев условия жизни в бараке не сильно удивили. Здешний порядок напоминал армейский: в одно и то же время подъем, завтрак, работа, обед… Они были дисциплинированы: к спартанским условиям они привыкли с детства. Частые вулканические колебания почвы приучили их народ быть всегда начеку. В своих домах они не заводили ничего лишнего. Это обстоятельство отразилось и на их поведении.
  Едва за окнами забрезжил рассвет, тишину барака нарушил громкий голос охранника: «Подъем!» Заскрипели нары, зашумел барак от топота ног. Ничего не поделаешь, армейский порядок. Вскоре прозвучала команда на построение. Перед строем появился, спортивного вида, моложавый офицер. Капитан Сушко открыл папку и начал перекличку. Японцы с интересом слушали, как звучат их фамилии на русском языке. После завтрака отряду предстояло отправиться на работу. Работа их ждала нелегкая  — прокладка железной дороги. Там уже вовсю работала немецкая бригада. Возле путей  капитан Сушко остановил отряд. Из домика, что стоял рядом, вышли двое. Один был в штатском, бородатый плотный мужчина, а второй  — военный. Это и был сам начальник лагеря, полковник Гуров. Сабуро не видел у себя на родине таких здоровенных мужчин. Особенно поражали его красные щеки. «Товарищ полковник, отряд японских военнопленных прибыл в ваше распоряжение»,  — доложился ему Сушко. Гуров самодовольно козырнул в ответ и с ироничной улыбкой осмотрел низкорослых японцев. Прошелся вдоль строя туда-сюда и обратился к бородатому:
  — Иван Кузьмич, принимай пополнение.
  — Товарищ полковник, с ними будет сложно, переводчика нет.
  — С немцами ты же разобрался? Хорошо работают, даже план дают.
  — Так я ж… до войны немецкий в школе учил, а в японском  — ни в зуб ногой. Им бы подучиться малость.
  — Иван Кузьмич, на учебу нам времени никто не даст. Они же солдаты, окопы копали. Выдай им лопаты и  — вперед.
  — Хорошо, сделаем по-вашему. Поставлю их перед немцами. У них будет бульдозер, лопаты и тачки. Пусть делают насыпь, а немцы  — кладут шпалы и стелют рельсы.
  — Вот и отлично, Кузьмич.

    *  *  *

  Первый рабочий день для Сабуро оказался нелегким. Он рыл землю и тягал тачку на пару с Кикамурой. Песок и щебень их так умахали, что к концу дня ни ноги, ни руки их больше не слушались. После ужина у них уже не оставалось сил на разговоры. Они сразу отключились и заснули, как убитые. Руководство лагеря установило такой порядок, что первыми на завтрак в столовую ходили немцы, конечно под охраной. Японский отряд еще только следовал в столовую, а немцы уже возвращались. Проходя мимо японцев, они начинали им строить рожи и хохотать. Сначала японцы не поняли, что они стали объектом насмешек. В следующий раз все повторилось. А один из немцев, длинный и рыжий, даже начал клоуничать: он то приседал, изображая каракатицу, то растягивал пальцами веки, скалил зубы… Тут вмешалась охрана, и цирк прекратился. Эта выходка немцев задела японцев за живое. Сабуро негодовал, у него невольно сжались кулаки. Налицо было проявление расизма. Даже в этих рабских условиях они считали себя высшей расой. Уже в столовой Сабуро обратился к своим товарищам:
  — Вы были свидетелями, как нас оскорбили. Мы должны ответить.
  Кикамура его поддержал:
  — Всех нас оскорбили до глубины души. Чем они лучше нас? Все мы тут ходим в неприглядных робах. Мы отстоим свою честь и достоинство.
  Вечером, после отбоя, когда керосинки были потушены, Сабуро с Кикамурой тихонько прошлись между нарами и обсудили с товарищами план мести. Те выразили поддержку. План был простой: при первой возможности всем отрядом внезапно атаковать немцев. С этим планом не согласился лишь бывший офицер Ятана. Он объяснил, что во время стычки, охрана, наверняка, откроет огонь. Трудно представить, чем это может закончиться. Ятана уточнил: «Для нападения надо выбрать такой момент, когда встречные отряды, сопровождаемые конвоями, окажутся в самом узком месте между бараком и столовой. Вооруженная охрана окажется в этом случае  — впереди и сзади. В такой ситуации вохровцам трудно будет применить оружие». «Значит, так и будем действовать,  — сказал Сабуро,  — и никакой самодеятельности, атаковать будем только по сигналу». Сабуро в эту ночь долго не мог уснуть. Все его соседи давно спали, кто храпел, кто стонал. Он представлял завтрашний день, перед его глазами вырисовывался момент столкновения, скорее всего, будут жертвы. Он допускал, что на этот раз судьба его может не пощадить. И он не сможет больше увидеть ни свою мать, ни свою родину. На передовой ему повезло и в дороге тоже. Пока доехали до Байкала, из вагона на носилках вынесли семь покойников. Кто скончался от сердечного приступа, а кто от ранений. Расчеты Сабуро были неутешительными. Японцев было около сорока человек, а немцев  — значительно больше. Сабуро уже был готов к любому исходу. Ему лишь было жалко мать. Он представил ее плачущую и мысленно попросил у нее прощения. С Кикамурой они обменялись домашними адресами. Кто останется в живых  — тот и сообщит родителям погибшего.

    *  *  *

  И в это осеннее утро, как обычно, тишину барака нарушил протяжный крик караульного: «Подъем!». Но Сабуро не слышал команды и продолжал спать. Кикамура растолкал его, и тот с трудом поднялся. И как только капитан Сушко начал утреннюю проверку, Сабуро уже был в строю. Пока велась перекличка, Сабуро думал об одном: удастся ли сделать задуманное. Их группу охрана вывела из барака и все двинулись знакомым маршрутом. Сабуро шел рядом с Кикамурой в окружении своих товарищей. Лица у всех были сосредоточены и напряжены. Шли молча. Зловещую тишину нарушал лишь топот шагов. Сабуро ощутил, как у него учащенно забилось сердце. Он знал, что немцы уже вышли из столовой. С минуты на минуту они появятся из-за барака. Наконец, немецкий отряд, в окружении охраны, появился… Две группы двигались навстречу друг другу… Еще несколько шагов и отряды войдут в тень  — самое узкое место между строениями. И вдруг,  — не успел еще рыжий немец состроить карикатурную рожицу,  — как Кикамура резко выкрикнул: «Ха!» и сбил его с ног. Японцы, словно мощной волной, опрокинули первый ряд немцев. Началось страшное побоище. Люди, с обезумевшими от злобы глазами, с дикими криками, стали безжалостно, насмерть избивать, кромсать и душить друг друга. Охрана на какое-то время замешкалась, но тут же последовали  выстрелы, они и отрезвили головы пленников и вывели их из зверского состояния. Они, истерзанные, измученные послушно становились в строй. На земле остались лежать два человека. Охранник подошел и проверил их  — оба были бездыханны. На горле рыжего немца замерла рука Кикамуры, вся одежда на них была изодрана, а головы  — в крови. Пострадал и Сабуро, ему поломали кисть руки. Еще пострадали три немца: у двоих были поломаны руки, а у одного  — нога. Таков был итог сражения. Пострадавших отправили в больницу, а тела погибших недалеко от лагеря предали земле. Эти двое отдали свои молодые жизни за то, чтобы оставшиеся в живых, хотя бы на время, обрели рассудок.
  После мрачного барака больничная палата показалась Сабуро раем: чистая постель, электрический свет, внимание врачей, нормальное питание. После безрадостных дней он был приятно удивлен, когда увидел молоденькую медсестру в белом халате, черноглазую бурятку, Наташу. Она чем-то напоминала его покойную Юку. Она осмотрела его и наложила ему на руку гипс. Он с нетерпением ждал ее следующего прихода. От прикосновения ее пальцев он испытывал теплую нежность и радость, но выразить ей благодарность так и не смог, а лишь выпросил листок бумаги, чтобы написать матери. Наташа помогла ему отправить письмо в Токио. Когда лечение было закончено, седовласый, пожилой доктор осмотрел руку Сабуро и предложил ему поработать пальцами. Они не двигались. Доктор только развел руками. В справке, выданной Сабуро, он отметил: «Травмированный Сабуро прошел полный курс лечения, но, к сожалению, восстановить работу пальцев кисти не удалось. Нервные волокна и сухожилия сильно повреждены».
  Капитан Сушко был вызван к начальнику лагеря. Полковник Гуров, ответив на приветствие, спросил: «Товарищ Сушко, уточните, сколько в отряде нетрудоспособных самураев?».
  — Товарищ полковник, про пятерых я Вам уже докладывал, но появились еще двое.
  — Кто такие, и что с ними?
  — Один — Ятана. На объекте у него постоянно случаются припадки. Второй  — Сабуро, который пострадал в драке с фрицами. Он только что вернулся из больницы. У него одна рука нерабочая.
  — Понятно, капитан. От этих семерых нам пользы, как от козла молока. У фрицев таких будет не меньше. Я уже доложил обстановку вышестоящему начальству, просил помочь избавиться от этих нахлебников. Обещали. Ну, что ж, подождем.
  Радостную весть об освобождении Сабуро сообщил Ятана.
  — Где ты это услышал?  — пристал к нему Сабуро.
  — Иван Кузьмич мне сказал об этом. А он узнал от Гурова. Я в тот день на объекте таскал песок на насыпь и у меня случился припадок. Когда я пришел в себя, он мне и сказал об этом.
  — Он японского не знает.
  — Кузьмич мне жестами все объяснил.
  — Это просто слова.
  — Думай, как хочешь.

    *  *  *

  Еще одно событие потрясло лагерь. Поздней осенней ночью на лагерь налетел страшный ураган. Услышав грохот и треск, Сабуро проснулся. Его соседи по нарам тоже не спали. В свете керосиновой лампы Сабуро увидел двух офицеров, стоявших возле двери. Они о чем-то говорили, тревожно повторяя слово «сарма». Пленникам было приказано приготовиться к выходу. Они были готовы, ведь спали на нарах в верхней одежде, но обошлось. А утром, когда японцев вывели из барака, то перед ними открылась ужасная картина: все вокруг выглядело, как после землетрясения. Сарма снесла крышу с барака немцев, разрушила столовую, повалила вековые деревья, разметала камни со скалы, засыпав ими железную дорогу… Все эти черные дела природа притрусила белым пушистым снегом, прихватив морозцем. Через два дня капитан Сушко был вызван к начальнику лагеря.
  — Товарищ полковник, капитан Сушко по вашему приказанию явился.
  — Вольно, капитан, садитесь. Скажите, когда закончите ремонт столовой?
  — Товарищ полковник, сегодня покончим с крышей, вставим окна, а завтра установим котлы.
  — Хорошо, капитан. Тут появилась еще одна забота. Там, наверху, услышали нашу просьбу.
  — Даже не верится, товарищ полковник.
  — Да, представьте себе, поступила команда нетрудоспособных самураев доставить в Иркутск. Товарищ капитан, слушайте приказ: сегодня всех этих калек помыть в бане, обеспечить зимней одеждой, валенками, а так же сухим пайком. Выполняйте.
  — Слушаюсь.
  Утром, в день отъезда, Сабуро, Ятана и их товарищи сходили на место захоронения Кикамуры. Перед его могилой, серым холмиком, они молча, с глубокими поклонами, почтили память своего земляка. Возле барака их уже ждал утепленный военный тягач и лейтенант Синицын с двумя солдатами. Он сверил документы японцев со своим списком, они уселись в тягач и тронулись с места. На душе Сабуро было печально и грустно. В этой земле остался лежать его дорогой друг. В памяти его он останется навсегда. И еще одного человека он никогда не забудет  — русского солдата, который подарил ему шапку-ушанку… Это произошло после разгула стихии. Их послали убирать камни с путей. Подошел поезд, остановился. Из него вышли русские солдаты. Один веселый открытый подошел к нему, снял с его головы ветхую шапочку и надел свою шапку-ушанку. «Самурай, скоро домой! Войне конец»,  — сказал солдат, счастливо улыбаясь. Сабуро не понял ни слова, но его яркую улыбку и доброту запомнил на всю жизнь. Эту шапку он бережет, она у него в холщевом мешке.
  На Иркутском шумном вокзале стоял длинный пассажирский состав. На перроне, среди отъезжающих и провожающих, выделялась небольшая группа японцев. Сопровождал ее подполковник Диков. Он принял от лейтенанта Синицына людей и документы. Вместе с японцами Диков поднялся в вагон. Прозвучал протяжный паровозный гудок и поезд покатился в далекий Владивосток.

    *  *  *

  После атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки американцы стали ожесточенно бомбить Токио и днем и ночью. Уничтожались заводы, жилые дома. Городские жители погибали сотнями, их не успевали хоронить. Каждый день, видя эти ужасы, Хама не могла уже спать. Но она не переставала верить, что Сабуро жив. Эта надежда и держала ее на земле. В том страшном аду, куда призывали их сыновей, выжить можно было только чудом. И оно свершилось. В один обычный серый день Хаме принесли письмо от сына. Простой бумажный конверт, а сколько для матери было в нем радости. Дрожащими руками она открыла конверт, развернула листок бумаги. Слезы радости застилали глаза, мешали читать. Из письма она узнала, что сын ее жив. Волна счастья захлестнула ее. Она, как будто воскресла и вновь обрела смысл. Хама, не сдерживая своей радости, побежала к соседке.
  — Хама, что случилось? Тебя не узнать.
  — Мори, я сегодня так счастлива, что боюсь, сердце не выдержит. Ты понимаешь, мой сын жив!
  — Где же он?
  — В плену у русских.
  — Хама, как я рада за тебя!
  — Мори, не печалься, может и твой Като где-то в чужой стране и не может о себе написать.
  — Спасибо тебе, Хама, хочется в это верить.
  Радость Хамы заслонила ее бытовые беды: на днях она потеряла работу. Магазин, в котором работала немало лет, разбомбили. Что ей было делать? Подрабатывала, где могла. Потом появились американские войска и бомбежки прекратились. Однажды Хама узнала, что начали разбирать разрушенные дома, и она устроилась туда выборщицей кирпича. Получала она за эту работу до тридцати йен. Там же рядом был уличный базар. Прямо на тротуаре люди торговали одеждой, обувью, посудой и украшениями… Рядом находились лотки с рыбой. Хама покупала там себе рис и самое дешевое акулье мясо. Этого ей хватало на три дня. Для Хамы эта работа была не из легких, но она продолжала туда ходить.

  Свет нового дня наполнил комнату Хамы. Хозяйка уже успела прибраться и позавтракать. Выйдя во двор, она отметила: день выдался пасмурный, но нехолодный. Осмотрела свой крошечный участок. Малые белые хризантемы, которые она не стала срезать, еще держались на кустах неповрежденными, несмотря на то, что настала зима. Вдруг, из-под куста выпорхнул серый голубь. Он резко поднялся и скрылся за крышей дома. Хама посмотрела под куст и увидела яйцо. Оно было небольшое, светло-серое с черными крапинками. Она отнесла его в комнату и положила в чашечку. Время было идти на работу. Она собралась и вышла… Выбирая из штукатурки кирпичи, Хама поведала знакомым женщинам о своей находке. Одна сказала ей: «Хама, тебе надо сходить к гадалке. Я была у нее. Ее зовут Нацуко Ярамото». После работы Хама разыскала ее дом в одном Токийском квартале. Когда она вошла в комнату, то увидела седую старуху с сигаретой во рту, сидевшую на подушке за маленьким столиком. Столик был уставлен банками, зеркалами и картами. Выслушав Хаму, дымя сигаретой, она изрекла: «Тут и гадать нечего. Голубь  — это не черные ворон и кошка. Вы, возможно, получите добрую весть или Вас ждет приятная встреча». Возвращаясь от гадалки, Хама размышляла: «Последние годы я только и делаю, что жду добрых вестей и радостных встреч. Годами ждала мужа, а теперь  — сына. Если бы только он знал, как я его жду. Я бы жизнь отдала, лишь бы встретить свою кровиночку». Она решила, что утром, в ближайший выходной, опять пойдет в Токийскую гавань. В начале осени она туда уже ходила, выглядывала сыночка. Ей и сейчас, при одном только воспоминании, становилось страшно от того, что она там увидела. Тогда корабли доставили с фронта раненных и покалеченных солдат. На пристани было много матерей, родственников. Одних выносили на носилках, а других выводили под руки. Плач, рыдания сотрясали гавань. Хама столько увидела слез и горя на лицах матерей, что сама наревелась. Это же надо было каждого солдата осмотреть: не твой ли? Сердце не выдерживало. Примерно через месяц стали возвращаться строевые солдаты. Хама продолжала туда ходить, надеясь встретить сыночка. Она уже попала в поле зрения американских патрулей. Двое здоровенных молодых солдат в форме цвета хаки, все наблюдали за этой маленькой японкой в кимоно, топающей своими гета.
  — Генри, ты не находишь, что эта японка подозрительна, может она агент,  — заговорил Джек.
  — Джек, я давно ее заметил. Я думаю, она просто ждет своего сына. Наши матери тоже нас ждут.
  Они подошли к Хаме.
  — Мэм,  — обратился Генри к японке, улыбнувшись, и подал ей шоколадку.
  — Аригато, аригато,  — вежливо произнесла Хама и низко, низко поклонилась солдатам.
  И в этот день Хама встала рано, без часов. Она навела порядок в комнате, позавтракала и стала собираться в гавань. Она надела брюки, плотную кофточку. Потом одела темно-синее кимоно, подпоясав его широким поясом, закрепила гета и вышла.

    *  *  *

  …Поезд шел по Сибири медленно. Вагон покачивало, японцы, расположившись на полках, спали или думали горькую думу свою. Сабуро уже устал от дальней дороги. Перед его глазами проплывали города, деревни, леса и бесконечные снега. И вот замелькали небольшие постройки, дома повыше. Это уже была окраина Владивостока. Поезд замедлил ход. Наконец, путешествие японцев по Сибири закончилось. Тут же их передали японским представителям, двум офицерам. Старший, с суровым лицом, сразу потребовал от группы дисциплины. Сабуро было неудобно идти в валенках. Тут было мало снега и значительно теплее, сказывалось дыхание Тихого океана. Был чудный день. Осознание, что все страшное позади, радовало его. Низкое солнце слепило глаза. Голубело небо, а море все так же катило свои белопенные волны. У причала стоял белый корабль. Японцы поднялись на него по трапу и расположились на нижней палубе. После глухого гудка корабль отошел от пристани. И потянулась пенная дорожка за кормой. Постепенно удаляясь, город стал уменьшаться в размерах, а через несколько часов совсем исчез за горизонтом, словно утонул в море. Корабль упорно двигался вперед. Вокруг, от горизонта до горизонта,  — морская пустыня. Светит солнце, ветер гонит волну. Товарищи Сабуро, свернувшись на скамейках, отсыпаются. Беспокойные мысли волнуют его. Чем ближе к дому, тем они тревожней. Он не знает, что там с матерью, цел ли их дом, как ему жить дальше: с одной-то рукой? Мысленно он уже дома. Нетерпение постоянно гонит его на нос корабля высматривать родной берег. И вот, в одно солнечное утро Сабуро заметил на горизонте темную полоску. Она медленно росла. Радостная дрожь прошла по телу Сабуро: «Это Япония, моя родина!».
  Но прошло немного времени, и темная туча заволокла горизонт. Она закрыла солнце, нависла над кораблем. И вдруг повалил густой снег. Корабль, войдя в снежный туман, продолжал упорно двигаться к цели. С трудом корабль добрался до пристани. Снег продолжал засыпать все вокруг. Пассажиры, спускаясь с корабля, не могли различить ни Токийскую гавань, ни встречающих людей на пристани: они были похожи на белые изваяния…

  Хама встретила множество кораблей в этой гавани. А уж это судно из Росси она, тем более, не могла пропустить. Она заранее узнала о его приходе. Ни дождь, ни снегопад не смогли ей помешать. Она была готова стоять до самого утра. И как только корабль причалил, она подошла к трапу. Люди стали спускаться с корабля. Она с нетерпением
  всматривалась в каждого: «О, Боги! Вот его лицо! Родной, дорогой!».
  — Сынок! — вскрикнула она, дрожа от рыданий.
  — Мама! — взволнованно произнес он.
  Они застыли в объятиях, а их исстрадавшиеся сердца наполнились радостью и счастьем… Взявшись за руки, они пошли по родной земле, с трудом передвигаясь по глубокому снегу. А он все сыпал и сыпал, старательно заметая следы в страшное прошлое, даруя несчастным надежду, что уж больше подобное не повторится.