Война

        Дни  начала и конца войны мне запомнились так отчетливо, как ни один другой день, разве только день возвращения отца с фронта.

       22 июня 1941 года был выходным днем, и мы всей семьей отправились в обсерваторию, где размещалась метеослужба и в большом обсерваторском  парке отдыхала тетя Леля с бабушкой и сестренкой Ритой.

       Мы пробыли там весь день, играли в парке, купались в арыке, скатывались на своих ягодицах по деревянному желобу вместе с водой с небольшой горки.

       Уже вечерело, когда мы  пришли на остановку трамвая Дархан - Арык. Несколько человек, стоявших на остановке, о чем-то возбужденно разговаривали. Отец заинтересовался разговором. "Что случилось?" - спросил он. "А вы еще не знаете? Война началась, немцы бомбят наши города." Я, конечно, не понимал, что означает "война", но тревога родителей и других передалась мне и запечатлелась в моей памяти.

       Родители и мы вместе с ними старались при любой возможности слушать радио. У нас дома его не было, но радиоточки с большими черными рупорами были размещены в различных частях города. Даже в учхозе удавалось слушать новости.

       Запомнилось летнее утро, напряженное внимание отца и доносящиеся из-за Салара (большой арык возле учхоза) слова: "После тяжелых продолжительных боев наши войска оставили Смоленск"

       Я уже умел читать и стал просматривать газету " Правда Востока", в первую очередь, рубрику "От Советского Информбюро", где печатались вести с фронта.

       Через месяц или два, кажется, в августе, был мобилизован отец. Мы не провожали его, с детьми он простился дома, я чем-то занимался во дворе, он поцеловал меня и ушел. Мать плакала, а я не понимал, почему.

                Отец был артиллеристом и после непродолжительного обучения в Акмолинске, (Казахстан) был направлен в составе 387 стрелковой дивизии на Брянский фронт. В свое время он отслужил в армии, был лейтенантом,  на фронте поначалу командовал батареей миномётов.  Вместе со своей дивизией он попал в окружение в районе Жиздры. Из окружения удалось вырваться восьмистам бойцам (менее 10% численности) с тремя станковыми пулеметами и знаменем дивизии. После переформирования дивизию направили к Сталинграду, где она участвовала в сражении с армией Майнштейна, пытавшегося деблокировать окруженную армию Паулюса. В этот период отец занимался сбором трофейного оружия. Демобилизовали отца как агронома еще до окончания войны в 1944 году.

                Как я воспринимал войну, можно представить из разговоров с братом. На мое заявление, что я тоже хочу на фронт, брат спрашивал: "А не боишься, что убьют тебя?", а я смело отвечал:" Нет, меня не застрелят - увижу, что пуля летит, и увернусь, я ловкий."

                Постепенно жизнь наша менялась. В город перебрасывали с прифронтовой территории заводы - Ростсельмаш, авиационный, кабельный.. Делалось все, чтобы заводы заработали как можно скорее. Нередко станки устанавливались в недостроенных цехах, иногда под открытым небом. Завод еще строился, но уже начинал выпускать продукцию.

                Надо отдать должное руководству страны, сумевшему в кратчайшие сроки, в тяжелейших условиях перевезти с запада на восток колоссальные объемы оборудования сотен заводов и начать выпуск танков, самолетов, снарядов, парашютов на новом месте.

      Появились новые жители – «эвакуированные», их вселяли в дома и квартиры, где была "свободная площадь", уплотняли ташкентцев, и хотя это вызывало у многих раздражение, дело не шло дальше недовольного ворчания  - одни сочувствовали бедолагам, другие опасались репрессий.

      Были приняты жесткие законы, устанавливавшие суровую дисциплину труда на всех предприятиях и в учреждениях.

      Мать, брат, поступивший  на завод ПДИ (парашютно-десантного имущества) и работавший там гвоздильщиком, т.е. на станке, делавшем гвозди, всегда очень боялись опоздать на работу даже на несколько минут. Не принимались во внимание никакие объективные причины кроме болезни, подтвержденной медицинским бюллетенем (больничным листом).

     Из Ташкента были высланы  в трудовые лагеря все люди, считавшиеся властью подозрительными, в частности, немцы и в их числе отец моего школьного друга Генриха Лампе (Исупова). Были конфискованы все радиоприемники, слушать полагалось только городскую радиотрансляционную сеть.
               
      Все хуже было с водой и электричеством. У нас в доме не было электросчетчика, поэтому все розетки опечатали, чтобы мы не могли пользоваться электроплитками. Однако и керосин был в дефиците, пришлось купить на рынке "жулик" - розетку, вворачиваемую в патрон вместо лампочки.

      Калитка в наш двор была всегда заперта, и мы успевали убрать плитку, если стучался кто-то незнакомый. В теплую погоду, которой в Ташкенте много, обед готовили во дворе на мангале - ведре, обложенном изнутри обломками кирпича, скрепленными глиной.

      Для мангала и печки в комнате, круглой контрамарки, дров тоже не хватало, и когда кончался заготовленный с осени саксаул - стволы и  ветви деревьев, растущих в пустыне и вырубавшихся в годы войны, в дело шло все, что горело - сожгли буфет, многие из имевшихся у нас книг.

      Воду для питья и приготовления пищи мы носили в ведрах из колонки на Шелковичной улице за пару кварталов от нас. Часто вода текла тоненькой струйкой, приходилось стоять в очереди, а когда ее совсем не было, искать воду по другим колонкам. Впрочем, возле дома проходил арык, откуда мы брали воду для стирки и мытья.

     Если отключали электричество, зажигали фитилек в плошке с маслом. Выручала нас и самодельная лампа с ацетиленовой горелкой, изготовленная  Володей на заводе. Когда он приносил куски карбида кальция, у нас в комнате было светло, а на шум, производимый газом, вырывавшимся из сопла и запах ацетилена мы не обращали внимания. Проблема была только в карбиде, который нелегко было унести с завода.

              Нередко нечем было разжечь огонь.  Спички, даже плоские фанерные, которые выпускались теперь вместо прежних, в коробочках, были дефицитом, поэтому все запасались кремнем, из которого при необходимости кресалом можно было высечь искры и поджечь, вернее, заставить тлеть фитилек в металлической трубочке. Трофейные зажигалки были большой редкостью и диковиной.
         
               Несмотря на "литерный" паек, полагавшийся матери как преподавателю института, жили мы голодно. Вместо риса выдавали нам шалу - неочищенный рис, который мы перетирали скалкой на деревянной доске, провеивали и варили кашу.

             Рисовая каша и похлебка из муки, так называемая затируха, были нашими основными блюдами. Толченая, а то и тушеная с луком на хлопковом масле картошка была праздничным блюдом.

            Рафинированного масла тогда не было, и хлопковое масло перед употреблением надо было прокаливать.

           Как - то, проходя по Шедовому переулку с Педагогической на нашу улицу, я увидел возле одного из домов кучу жмыха. Никого не было видно, и я взял две большие плитки из кучи, засунул их под пальто и принес домой. Мать для порядка поругала меня и сварила из украденного жмыха суп.

           Курица, яйца, молоко были невиданной роскошью. Выращивали кроликов во дворе у одноклассника Генки, ловили с ним горлинок - это была единственная возможность приготовить мясное блюдо.

           Хлеба  нам выдавалось по карточкам 200-300 грамм на человека, при скудном питании этого было очень мало, и я постоянно хотел есть.

            Уходя на работу, мать оставляла нам с братом по куску хлеба. Я свой съедал еще до обеда и все время поглядывал на кусок, предназначавшийся Володе. В конце концов, я не выдерживал и отрезал от него тоненькую полоску. Съеденный кусочек только усиливал голод, я вновь и вновь поднимал салфетку, глядел на хлеб и, не справившись с собой, снова отрезал и съедал кусочек.

           Брат, возвратившись с работы (он по малолетству работал не полный день), сразу замечал, что его порция меньше, чем следует, и давал мне взбучку. Мы с ним часто дрались, хотя я был на 5 лет моложе

        Нам с братом очень хотелось, чтобы дома было радио, но мать не могла выкроить деньги из своей зарплаты, и брат втайне от матери начал откладывать свои, а когда накопил нужную сумму, дал деньги мне, чтобы я сказал, что нашел их. Я так и сделал, и теперь уже нетрудно было уговорить маму установить радиоточку.

       Приближался конец войны, уже была освобождена почти вся территория Советского Союза. Из армии начали демобилизовывать специалистов, необходимых для восстановления хозяйства страны.

       Был переведен из действующей армии сначала в совхоз под Йошкар-Олой, а потом в 1944 году и вовсе демобилизован мой отец.

       Я хорошо помню день его возвращения. Это было летом. Я играл с Генкой в его дворе, когда в калитку кто-то постучал. У ворот стояла тетя Леля. Необычность ее прихода меня насторожила, а когда она сказала, что мне срочно нужно идти домой, но ничего не сказала об отце, я, встревоженный, помчался к дому.

       Отец сидел в маленькой ванне, а мать намыливала ему спину. Отца не было с нами три года, но я видел его фотографии, остававшиеся у нас и присланные из армии, и лицо его я помнил, а вот речь, манеру разговаривать я забыл. Отец слегка картавил, и я в недоумении спрашивал у матери, почему папа так говорит. Мать, смеясь, отвечала, что он всегда так говорил.

      День окончания войны я помню также хорошо, и как день ее начала. Утро было солнечное, теплое. Сидеть дома не хотелось. Сначала я пошел к своему школьному товарищу Юльке, у которого появился настоящий радиоприемник СВД-9, конфискованный в начале войны, а теперь возвращенный владельцам.

      С почтением смотрели мы на табло со светящимися названиями городов: Брюссель, Париж, с замиранием сердца слушали незнакомую речь.

      Дома у нас была лишь "тарелка" - круглый черный динамик городской радиоточки. Насладившись настоящим радио, мы отправились в город. Похоже, никому не сиделось дома. Улицы были запружены народом, люди смеялись, плакали, разговаривали с незнакомыми, пели. Это был настоящий народный праздник