Семь жизней Ивана Найдёнова

   

ББК 849(2Рос-Рус)6-445
Ч72
               
Ч72
Юрий Чичёв. Семь жизней Ивана Найдёнова. Мистико-фантастический роман. Авторское издание, М., 2019, 21,5 п. л., 12,5 авт. л., 344 с.
          Семь жизней суждено прожить герою романа во искупление грехов  в разных веках и странах, и в конце последней вспомнить   шесть предыдуших и пережить их заново - такова канва нового романа известного московского писателя, поэта и прозаика Юрия Чичёва.

                ББК 849(2Рос-Рус)6-445

                © Ю И Чичёв 2019

                От автора
Дочитав роман до конца, кто-то чертыхнётся: «Чушь собачья! Бред! Написать  такое может только больной на голову».
Не отрицаю. Согласен. Время-то какое нынче - мы все больные на голову, начиная от участников телевизионных политшоу. Одни больные на голову несут бредятину и врут напропалую, другие их слушают и награждают аплодисментами, третьи, развесив уши, сидят у экранов и одобряют или не одобряют услышанное. Но ничего от этого в мире не меняется. Не лучше ли не слушать их, а читать мою бредятину? По крайней мере, ни одной агрессивной или криминально мысли ни у кого из читающих не возникнет, а появится, я надеюсь, желание покопаться в исторических книгах, почитать фантастику или пойти в храм. С Богом!   


                Флэшка  (зачин от пересказчика)
      Рано утром 12 июля 2017 года я, как всегда,  спустился на лифте на первый этаж за почтой. В ящике  кроме извещения не было ничего: газет и журналов я давно не выписываю (дорого!), всё, чем интересуюсь, нахожу в Интернете и в телевизионных новостях. Извещение решил прочитать в квартире, так как не захватил очки.
      «Ух!» - Чуть ли не простонал я, узнав из почтового послания, что мне придётся чапать на почту за какой-то заказной бандеролью; мне, почти 80-летнему старику переться на улицу Барболина невесть за чем с палкой, превозмогая боли в коленях, от которых я не могу пока избавиться, несмотря на все ухищрения лечащих меня бесплатно врачей и знакомых, досаждающих  инвалида фантастическими рецептами, исключительно спасших от артроза их ближайших знакомых или родственников.
       Едва доковылял до почты, а она, зараза, закрыта на обед с часу до двух. О чём я мог прочитать и в извещении, но, как всегда, как и во  множестве других случаях в моей жизни, я лоханулся, чёрт бы меня побрал. Нечего сочинять  и ловить разные образы на ходу, писака, как правильно назвал меня мой сын Иван.
      Хорошо, что рядом библиотека имени М. Ю. Лермонтова, где я раньше часто проводил свои творческие вечера, собирая на них местных читателей и своих однокашников и бывших сотрудников.

4
Не журите старика   за      многословие:    хочется пообщаться, поговорить. Сидишь весь день  в городе ли,  на даче ли за компом, словечка не вымолвишь ни с кем, да домашние неохотно поддерживают со мной беседы, скучно им со мной, писакой, членом Союза писателей России, засуженным   работником    культуры    РСФСР,    почётным жителем района Сокольники, лауреатом, там, литпремий, кавалером литорденов и медалей; о чём с ним говорить-то?
       Будь я олигарх хоть самый мелкий, другое дело, а так - пенс, что с него взять, о чём с ним балакать?
      Да подождите, мне самому что ли не хочется узнать, что за бандероль мне прислана и от кого? Потерпите чуток, через сорок пять минут откроют почту. А пока загляну в библиотеку, поболтаю со старыми знакомыми работниками культуры Российской Федерации.
      Встретили меня радостными возгласами, чаем напоили с  тортом, поинтересовались творческими планами, договорились-таки о проведении  встречи  с читателями осенью, так, примерно, в ноябре, потому как годовой план уже свёрстан и утверждён ещё в феврале. Расстались друзьями.
       Ну, вот, хорошо, что паспорт не забыл, вот она, таинственная бандероль. Фамилия отправителя на посылке ничего мне не сказала, обратный адрес удивил: Дом ветеранов сцены.
      Тут же, в помещении почты, отойдя в угол к столику, стал нервно рвать упаковку бандероли. Несколько слоёв бумаги не дали мне сразу добраться до нутра посылки: что же там, елы-палы? А, вот, наконец, последний слой бумаги, тьфу ты, плёнка. Так, долой и её. Картонная коробочка, плоская, неказистая, на ней надпись: «Чичёву

5
Юрию Ивановичу». Нервно выдвигаю внутреннюю часть коробочки - флэшка. Вот так сюрприз. Что ж это такое? И кто прислал её мне? А, вот, под флэшкой листочек бумаги.
       Разворачиваю, читаю: «Добрый день или вечер, Юрий Иванович! Пишет незнакомый Вам Иван Найдёнов. Вас я тоже не знаю, то есть, может быть, видел вас ребёнком в Моршанске, где мы были в эвакуации с мамой, и я учился в одной школе с вашим братом Володей Желтовым. И когда прочитал ваш роман в интернете «Но тогда была война», понял, что наши судьбы пересекались. Вот ещё и почему пишу вам: всё, что вы публикуете в Интернете, я прочитал, и не только прочитал, но  изучил и проникся написанным Вами. И я понял,   что    только    Вы    сможете выполнить мою просьбу, извините за навязчивость, и только Вам я могу довериться. Дело в том, что я прожил семь жизней в разных человеческих ипостасях. Описать их я не могу, таланту нет, я только записал своё повествование о житие моём устно на флэшку, в надежде, что Вы сможете пересказать его людям более художественно, нежели я, да, да, сумеете, судя по Вашей прозе, которая стала близка моей душе. Извините за многословие, на этом я завершаю. Всё остальное - на флэшке. Заранее благодарю, здоровья Вам и удачи. Иван Найдёнов».
      В висках у меня застучало,  как вчера на речке, когда я тащил из неё крупного окуня. Рыбак я никакой, такую рыбину я за всю жизнь ни разу не подцеплял на крючок. И вчера же ночью сын привез меня в Москву: нужда была посетить врача для получения направления на компьютерную томографию. С утра я уже побывал в поликлинике,   получил  направление  и  записался на КТ,

6
после чего и поплёлся на почту. Теперь - скорей домой на четвёртом трамвае.
       Дома никого, сын Ваня и его жена Инна на работе. Быстро втыкаю флэшку в компьютер, открываю её. Хотел сразу перебросить содержимое в папку «Проза общая», но, вспомнив жёсткое наставление сына не открывать незнакомые послания в электронной почте, не открывать  письма незнакомых адресантов, как и не отвечать на телефонные звонки, сообщая своё имя и адрес всем интересующимся, «чтобы, - как сказал сын, - тебя не развели, как лоха»,  чтобы компьютер на схватил вирус. Итак, вспомнив  всё   это,   перебрасывать   не      стал,      а       начал с флэшки прослушивать исповедь Ивана Найдёнова. Ещё по дороге домой я удивлялся: чушь какая-то: семь жизней. Чудик он что ли, или крыша у мужика поехала, или… А! Он же артист, он прожил семь жизней на сцене - это значит, сыграл за  свою жизнь всего семь главных ролей, а остальные ролишки так, помельче. Может, зря  тороплюсь читать чью-то чепуху?
      Нет, это оказалось не чепухой. Хотя поверить в услышанное с флэшки было чрезвычайно трудно. Ну, что бы вы сказали о человеке, который заявил бы вам, что он родился за двадцать лет до Куликовской битвы и был её участником? Конечно, посоветовали бы ему обратиться к психиатру. Был бы автор этой аудиозаписи рядом, я, может, так и поступил бы, но я был один и по какому-то внутреннему тормозу или толчку не выключил компьютер, а так и сидел до вечера около него, пока не звякнул домофон - мои пришли с работы. Я быстро свернул запись, извлёк флэшку и пошёл открывать дверь.
      - Ну, как ты тут? Был у Гуриной, дала она тебе направление? - поинтересовался сын.

7
      - Всё получил и даже записался на послезавтра на томографию.
      - Ну и ладно. Ты ел чего-нибудь?
      - Утром завтракал.
      - Чайник опять не сжёг?
      - Проверь, всё в порядке.
      - Ладно, иди к себе, Инна приготовит чего-нибудь, я  позову тогда.
      - Спасибо, - сказал я и прихватив ноутбук, отправился в нашу с женой комнату-спальню и там продолжил слушать исповедь Ивана Найдёнова.
      После ужина я закрылся в спальне и до утра слушал, как заворожённый, историю жизней моего адресанта, даже не слышал, как поднялись ребята.
Иван заглянул ко мне и удивился, застав меня прилепившимся к ноутбуку.
      - С ума что ли сошел? - Раздражённо спросил он.
      - -Точно, - согласно ответил я. - От этого, - я ткнул пальцем в экран ноутбука, - вполне можно чокнуться.
      - Ладно, мы поехали, пока. Будешь завтракать - погаси после себя все конфорки и чайник опять  не сожги. - Сын чмокнул меня в щеку и ушёл.
      Я помахал им в окно, посвистел, потом стал варить себе кашу - геркулес. А исповедь Ивана Найдёнова сверлила мне мозги. Кое-как позавтракав, снова уткнулся - уже в компьютер и ещё три часа слушал запись по флэшке. Потом содержание исповеди  перекопировал в папку «Проза общая».
     Сил больше не было заниматься  чем-либо, и я завалился в постель. Завтра томография, сегодня надо выспаться, последние строки исповеди слушал, поклёвывая  носом.  Но  как   залёг  под   одеяло,  воткнул

8
глаза в потолок и - всё, сон как рукой сняло. Закрыл глаза, и передо мной начали возникать и мелькать картины прослушанного жизнеописания незнакомого мне человека. Что это? Шутка чья-то? И вспомнился розыгрыш в молодости, который учинили надо мной мои одноклассники Толя Корышев и Володька Магидсон. Я уже учился на первом курсе; они, зная мое пристрастие к сочинительству стихов, позвонили мне  и сказали, что надо срочно добавить к моим стихам, которые я им передал раньше для публикации в «Вечерней Москве», где будет печататься подборка сочинений молодых поэтов, ещё несколько стихотворений (редакция «Вечёрки» тогда   помещалась в здании на Чистых прудах, рядом с которыми мы все и жили и учились в 313-й школе, она находилась тогда в Сверчковом переулке). Дело было  вечером,  я  только приехал из института - и вдруг  их звонок. Я  помчался к ним на Чистые,  успев  сказать,  что  у меня нет с собой стихов, напечатанных на машинке. Ладно, ответили они, тащи написанное от руки, сойдёт. Я возбуждённый примчался, сел на лавочке рядом с метро «Кировская», жду, озираюсь по сторонам - нет их нигде. Вдруг ко мне подсаживается девица: маленькая такая, симпатичная, с сигареткой, всхлипывает, говорит, что она читала    мои   стихи  и  влюбилась  в  меня.  И  чего-то   еще несвязное лепечет, и тут подваливают мои одноклассники: а, говорят, кто это тут сидит? А, великий поэт советской эпохи! И с кем! С красавицей нашей! И началась подначка и травля бедного писаки. А потом они стали хохотать надо мной все трое. Я так растерялся, что рванул от них домой обескураженный, обиженный и злой. И с ними больше никогда по жизни не встречался.


9
      Вдруг я сорвался с постели и кинулся к компьютеру, нашёл на Яндексе сайт Дома ветеранов сцены, кликнул надпись «Контакты», узнал телефон и позвонил. Разговаривали со мной очень вежливо, даже ласково. Я спросил, не могу ли я связаться с Иваном Найдёновым, мне хотелось бы с ним переговорить. На той стороне мой собеседник замолчал. Возникла некая пауза, а потом меня спросили, кем я являюсь Найдёнову и как меня зовут. Я представился авторитетно, со всеми моими званиями. Трубка опять немного помолчала, потом мне сказали:
       - Извините, мы не можем выполнить вашу просьбу. Иван Миронович Найдёнов скончался.
       Теперь замолчал я. Потом, чувствуя неловкость этой паузы, спросил:
      - Когда?
      - Две недели назад.
      - Отчего же он умер?
      - Сердце. Он умер счастливо, не болел, не страдал. Умер внезапно  во  сне  от  острой  сердечной  недостаточности на восемьдесят шестом году жизни. Замечательный был человек, талантливый.
      - А где он похоронен?
      - В актёрском секторе на… - И мне дали адрес кладбища, где хоронили всех заканчивающих жизнь в театральном приюте.
      - А родственники.. - Начал было я.
      - Нет, он был одинок. Жену схоронил давно, вскоре после того, как их сын погиб в Афганистане за день до вывода наших войск, был офицером. Хотите ещё что-нибудь узнать?
      - Нет, спасибо, разве только о его творчестве…

10
      - В нашей библиотеке есть книга о нем с иллюстрациями и подробным описанием его жизни и творческого пути.
      Я спросил её название и автора, он любезно продиктовал их мне, я не менее любезно поблагодарил его.
      - Вас что-либо ещё интересует? - Осторожно спросили меня на том конце провода.
      - Да. - Я на секунду задумался, потом  спросил. - Скажите, за ним при жизни случайно не замечались какие-либо странности?
      - А откуда вам это известно?
      - Да нет, это я так. Видите ли, Найдёнов оказался одним из моих читателей в интернете, и недавно, то есть, с месяц назад, сразу после моего отъезда на всё лето на дачу, он прислал мне письмо по электронной почте, а я прочитал его только вчера, когда приехал в Москву на консультацию к врачу.  В письме он задал мне кучу вопросов по моему творчеству, - врал я без остановок, пытаясь заболтать свою неосторожность, - некоторые вопросы мне показались странными, и мне захотелось переговорить с ним лично, вот я и позвонил…
      - Видите ли, я могу ответить на ваши вопросы только при личной встрече. - И в трубке раздались короткие гудки.
      Я хлопнул себя по  щекам:   дуралей,  болтун,  лопух,  и перезвонил. В трубке послышался женский голос:
      - Дом ветеранов сцены, слушаю вас.
      - Простите, я только что разговаривал по телефону с мужчиной, он не назвался, я член Союза писателей России, передайте ему трубочку, пожалуйста.
      - Это наш доктор. Михаил Ильич, вас, - сказала дама.


11
      - Слушаю, - раздался в трубке знакомый голос.
      - Михал Ильич, простите, мы только что разговаривали с вами о Найдёнове, нас случайно разъединили, - снова соврал я. - Я не смогу к вам подъехать из-за дальности маршрута и болезней суставов, колени, чёрт их возьми, инвалид я, с палкой ковыляю, извините. Мне не нужно подробностей из ваших наблюдений Найдёнова, сообщите в общих чертах, мне будет достаточно. - Я перевёл дух, устав от вранья.
       - Для чего вам будет достаточно?
       - Я начал писать книгу об Иване, - опять поспешил я соврать (ничего  ещё не решил же на эту тему, или уже решил?)
      - Я могу вам кое-что сообщить, но это не украсит вашу книгу.
      - Но всё-таки, пожалуйста, я вас внимательно слушаю, даже не записываю, нет такой привычки, как нет записывающего устройства на старом советской эпохи телефоне с наборным диском. 
      Михаил Ильич хмыкнул  в трубку, наверное, улыбнулся:
      - Хорошо, слушайте, записывайте, если хотите. Иван Миронович лет пять назад переболел тяжёлым гриппом, причем к тому же ещё упал со стула в телевизионной комнате, гипертонический криз, понимаете ли, крепко ударился головой, потерял сознание.  В общем, вытащили мы его, положив в Бакулевский центр. После выздоровления стали все замечать за ним некие странности, я бы сказал, психические отклонения. То вдруг заявит, что он   участник  Куликовской  битвы,   то   на каком-то языке  начнёт   говорить,  то  на   старорусский

12
перейдёт, то вдруг по-немецки что-то лопочет. Припугнули его психбольницей на постоянку, он и притих. Пригласили для консультации психиатра к нему. Тот никаких отклонений не нашёл. После встречи с психиатром Найдёнов замкнулся, но чудить перестал. Да, я не сказал самого главного: к нам в дом ветеранов сцены он поступил под другой фамилией, а был он тогда  по  паспорту  Иваном   Андреевичем   Скородомским. Внезапно  по выписке из клиники он со скандалом настоял на смене фамилии и получил новый паспорт как Иван Миронович Найдёнов, объяснив нам, что Скородомский это фамилия его отчима и его сценический псевдоним, а по родному отцу, погибшему в начале  Великой Отечественной войны,  он Найдёнов. Отец его Мирон Найдёнов был  довоенным известным  поэтом. Вот так,  вкратце. Я удовлетворил ваше любопытство?
      - Мою любознательность. Огромное спасибо, это мне очень поможет. Всего наилучшего, всех благ!
      - И вам не хворать.
      Адрес пансионата я переписал из сайта, потом заказал поиск книги на «Яндексе», нашёл её и решил, что закажу, когда вернусь осенью с дачи. Потом набрал в поисковом окне: «артист иван скородомский», кликнул мышкой «найти» и мне нашли, я прочитал и «Википедию» о Найдёнове, и просмотрел фотографии. Долго изучал их с жадностью и интересом, потом приковылял  в спальню и рухнул в постель.
        Проснулся, когда ребята затрезвонили мне в дверь; оправдывался кое-как, объясняя, почему я спал днём, а не ночью, как полагается нормальным людям. Что я мог сказать? Только то, что я ненормальный человек - писатель.

13
      Но проснулся я с твердой уверенностью, что  буду работать повесть или роман - как получится, выполняя волю приславшего мне свою исповедь Ивана Найдёнова.
       Так и случилось - вот он труд мой новый, роман, или сборник повестей, написанный по исповеди моего героя; это не механическая копия с флэшки,  а писательская работа, художественно опосредованная некоторыми авторскими домысливаниями, добавлениями в тех местах, где, как мне казалось, необходимы некоторые уточнения и пояснения; в общем, читателю предлагается литературная запись исповедального рассказа Ивана Мироновича Найдёнова.
 
























Первая жизнь Ивана Найдёнова, воина
Предисловие
      Прежде чем начать свою исповедь, я хочу сделать небольшое предисловие, чтобы объяснить некоторые моменты моего бытия в последней жизни. Да, я прожил отведённые мне семь жизненных циклов, назначенных мне не знаю кем: судьбой ли, Господом ли Богом, наукой ли какой-либо инопланетной цивилизации. Вот говорю: инопланетной, а сам не знаю: Земля, на которой я в разные века прожил эти циклы, родная ли мне она планета или я сам не здешний? 
      Жил я, не сознавая своего назначения, как все люди, переходя из цикла в цикл, не ощущая этого перехода, так как память о прошлой жизни отсекалась, как бы умирала вместе с моим телом, а душу кто-то переносил в другой нарождающийся человеческий организм. Так и текло время, и не было мне знака, для чего мне даны эти семь жизней. Наверное, я должен был в каждой из них пройти некий определённый этап, накапливая нечто, мне неизвестное, но то ли те, кто меня создали и заложили в меня свою программу, в чём-то просчитались, то ли кто-то мешал, сознательно вмешивался, не давая моим жизням пройти  полностью   положенный   мне   цикл    до   окончательного созревания, - не знаю, то ли дьявол вредил Богу, то ли злой  конкурент,    то   ли   враг   из   иного мира - не сошлось, не состоялось.
        Говорю так потому, что во всех жизнях своих я был человеком,      верующим       в       Бога,       сознательным

15
христианином, и творить молитвы и посещать храм было для меня также обязательно и естественно, как умываться по утрам. Последняя моя жизнь, седьмая, как  потом подсчитал, оказалась самой длинной, она, очевидно, была рассчитана на то, чтобы я обогатился памятью всех моих жизней для блага людей. Может быть, я должен был понести людям законы  новой,  честной  и  праведной жизни, выработанные мною  на моём семижизненном пути? Может быть, я должен был стать образцовым, носителем коммунистической морали? Я помню, в последней жизни,  в институте мы изучали марксизм-ленинизм и я был и тайно верующим, и  отчаянным комсомольцем, и носился с засевшими в моей памяти ( до сих пор помню) словами Ленина, которые я даже зарифмовал:
Пусть летят сквозь года
                молодые всегда
слова Ильича к молодёжи отечества:
«Коммунистом стать можно
                лишь тогда,
когда
обогатишь свою память
                знанием всех тех богатств,
которые выработало человечество»!
       В конце седьмого моего жизненного цикла я перенёс тяжёлое заболевание с осложнением на мозг, к этому добавилось падение с травмой - гематомой. Едва выздоровел, пришёл в себя и стал осознавать кто я и где я, как  в моём сознании вспыхнула память о всех моих жизнях, которые я перенёс как болезни. Сказать, что я обрадовался этому воскрешению моей интегральной памяти,  не  могу.  Она  обрушилась на меня, как снежная

16
лавина в горах на зазевавшегося туриста. И я едва выбрался из-под её толщи, почти бездыханный.
      Я долго привыкал, прирастал к новому своему качеству, пока не понял, что же со мной произошло, И тогда, когда я понял, стал ждать знака, или приказа, что делать. Для чего-то ведь эта память была же мне дана!  Но ничего не произошло. Я решил, что я - ошибка какого-то эксперимента и поэтому обо мне забыли, списали меня как брак, как ненужный черновик выбросили в мусорную корзину.
       Простите меня, я кажется, забежал далеко вперёд, в мою последнюю нынешнюю жизнь, не поведав о предыдущих. Что ж, думаю, сказанное да довлеет  для вступления, приступаю.

Чудо-находка
      Я Иван Найдёнов, в крещении Иван, по домашнему прозвищу  Найдён. Первый раз я родился, наверное,  на Руси. С полной уверенностью я этого утверждать не могу, потому что приёмные мои родители  крестьяне, смерды, как их называли в 14-м веке, нашли меня, а где и как -  мне они рассказали, когда я уже  стал понимать, где и с кем я живу, и какая жизнь вокруг меня происходит.
      Отец мой Некрас в крещении Мирон сын Степанов был кузнецом, жившим своим двором на займище под  большим селом  неподалёку от  Коломны. Мать моя приёмная звалась Рогнедой, по-церковному Ульяной. Имена, то есть прозвища младенцам сначала нарекались в роду, в семействе, и так и сопровождали человека до его кончины, а когда крестили ребёнка в церкви, имя давалось  по    святцам.  Его  и   называл   батюшке, каждый - своё, когда причащался в храме.

17
Ну, о себе скажу позже.  Некрас-Мирон, от которого и пошли потом Мироновы, кроме меня,  с детства трудился   у своего отца Коваля-Степана в кузне: и огонь разводил в горне, и меха качал, и инструмент подавал, а как в силу вошёл, батя дал ему в руки молот, учил, как железо мять да плющить, в общем, осваивал Некрас все кузнечные премудрости. То  ж и я, как подрос, по той же дорожке пошёл, но это я забежал вперёд в своём рассказе.
      Некрас не единственный был ребёнок в Степановом семействе, за ним тянулся шлейф пацанвы, но как первенцу ему полагалось наследовать дело отца. В ту пору жизнь человека недолга была, потому и  сынов  женили  рано,  тем паче у Степана с женой Дарьей за Некрасом пошли одни сыны, семеро уже, как говорится, по лавкам. Всех мужиков в избе обшей обстирай да накорми - рук не хватает, дел-то для хозяйки было полно, не только за детьми ходить. Дарье помощница была нужна, своих девок не нарожали, вот и оженили Некраса рано, да он и не возражал, противиться родителеву решению или указу  - упаси Боже, грехом великим считалось в те времена.
       Некрас-Мирон знал Рогнеду-Ульяну, переглядывался    с   ней  на посиделках, да в летнюю пору и на сенокосах бок о бок работали, и так далее. В общем, посватали Ульяну, свадьбу сыграли, простилась она с родительским домом и в доме кузнеца сельского возродилась в новом качестве. Белое-то платье у невесты почему - это как бы саван, она прощается с жизнью в родном гнезде материнско-отцовском, умирает её жизнь в нём, и её отпевают, прощаясь с ней, потому невесте подружки и родня поют печальные расставальные песни. И  уходит  она    в    новый     дом    в    чужой    род    жениха,    чтобы


18
родиться и жить там заново в новом качестве мужниной женой. Так мне бабки поясняли, когда меня родители собирались оженить. Но я опять сбился с рассказа, вперёд забежал.
      Да   вот,   была   беда  у  Некраса-Мирона,   вот же беда: никак не понесёт  молодая   от   мужа,   уж   не   порченая  ли,   стали поговаривать и в доме, и бабы на селе. Уж чего только ни советовали Рогнеде-Ульяне, и в церкви молились да свечку ставили, ничто не помогало. Тогда послала Дарья Мирона с Ульяной в  соседнюю   деревеньку  к  знахарке, ворожее (колдуньей её все прозывали на селе), что в трёх верстах в лесу находилась.
      И мне довелось потом  бывать у этой колдуньи, с матерью её навещали, за целебными травами ходили. Так вот, пришли к ней Мирон с Ульяной. Дух в избе приятный, хоть снаружи изба страшна и корява, как у бабы-яги в сказке. А внутри травы разные духмяные по вешалам сушатся, дышать легко и радостно.
      Поглядела она на них, корзину с даром приняла, освободила её от принесённого, потом на лавку усадила, налила им в кружки квасу: вот, испейте, на березовом соку да с мятою, и говорит далее:
      - Знаю, почто  явились. Неплодная ты. Но эта беда у вас не долгая. Гадать-колдовать да исцелять не стану, незачем. Как святое дело сотворите, так и пойдут у вас детишки, забот не оберётесь. А теперь ступайте с Богом, да в церкви молебен отслужите, батюшка знает, какой. - И корзину ей возвращает со словами вещими. - Была пуста, да наполнится.
      Пошли они обратно, да не по тропе а по лесу, далёко от тропы не отклоняясь - грибов по пути набрать.  У самой  почти     опушки     в     густой     траве,     смотрит Ульяна - 

19
пенёк, а на нём узелок какой-то лежит. Остановилась, знак мужу подала. А потом будто кто её позвал - кинулась к находке, а в узелке - младенец, малой, я, то есть. 
       - Гляди, Некрас, чудо какое! Это я нашла! - Некрас опешил, не знает, что и сказать. А жена причитает радостно. - Спасибо, Господи, сподобил дитятком!
      - Погодь причитать. Может, кто тут бродит по грибы, да положил дитё, что б не мешало. - Осадил ее Некрас.
       А она прижала находку живую к груди и плачет, и смеётся, и причитает:
      - Нет, нет, это моё дитя, моё, я его нашла! Никого тут нет,   покличь,   покличь  -   никто   не   отзовётся.
      - Ау, люди добрые, отзовитесь! - Закричал Некрас. - Кто дитё своё оставил! Ау!
      Лес в ответ глухо молчал.
     - Не кричи. - Тихо сказала ему Ульяна. - Спит оно, разбудишь!  Видишь, никто не бежит к нам, значит никого тут и не было, дитё для нас на пенёк положено было. Помнишь, что сказала ворожея? Исполним святое дело, и у нас свои дети буду. И этот наш, первенец, вот оно, святое дело - взять его к себе.
      - Не тобой положено, не тебе и брать,  - сухо ответил Некрас, не желая соглашаться с женой. - Положи его назад и пошли домой. Не то поколочу!
      - Нет, положу, а его зверьё лесное растерзает. Возьмём  его, Миронушка, господь нам за это  своих чад пошлёт! Ой, проснулось оно, улыбается. Вон.  какое светлое дитя, глазки синие, как васильки, ой, улыбнулось мне, моё, моё! Давай, глянем, кто это. - Она положила узелок на пенёк, аккуратно развернула. Я ножками забот;л . - Малец! Помощник тебе, Миронушка!

20
     Мирон насупился, подошёл, глянул на младенца, а тот струйку пустил. Сдерживая улыбку, проговорил уступчиво:
      - Ладно блажить. Как дома отец с матерью скажут, да поп посоветует, так и решим. Пошли.
И случилось это за двадцать  лет до Куликовской битвы. И явились они в свою избу пред очи светлые родителевы: один с полной грибами корзиной, другая с узелком на руках. Поведали, как сходили к колдунье, как она им вещие слова сказала, как мальца неожиданно на пеньке нашли, на том самом, где Некрас с отцом недавно сосну спилили.
     Дарья,     внутренне     соглашаясь    с    вещими   словами колдуньи,    молчала,    наперёд   муж   не   лезла, зная, что и поколотить может, как требовал семейный устав того времени, коли жена мужу перечит;  Дарья ждала, что хозяин скажет, осеняла себя крестным знамением.
     - Коли это свято дело, то самое, о чём баба лесная нагадала, так может, так оно и надо. Да только погодим, не станут ли пропажу искать по селу. А пока пущай Найдён у нас побудет.
      -  Вот и прозвище ему дано, - крестясь, молвила Дарья. - Бабкой ему стану, коли приживётся у нас. А ты, Ульяна, иди в горницу, займись малым. Да покормить его надо, вон, уже роток разевает, сиську ищет. 
      Подросшим я видел, как подкармливают грудничков, понял, что и меня выкормили поначалу таким же образом. В чистую тряпицу заворачивали комочек хлебного мякиша, придавали этакой дуле форму сливы и окунали её в чашку с тёплым молоком, давали тряпке и хлебу   им  пропитаться.   А  потом   совали   эту дулю в рот  младенцу

21
 и он сосал её с усердием, высосет, дулю снова - в чашку и опять - соси на здоровье. Так я и поднялся на ножки до первых зубков, а потом и есть с общего стола начал.
      В общем, кончилось ожидание, никто меня не искал, батюшка сказал, что коли дал Господь вам сынка, надо его окрестить в православную веру. И окрестили, по святцам нарекли  Иоанном, Иваном, то есть. И стал я Ваней, Ванечкой, Ванюшкой, Ваньтяем, а дома для всех, а потом и для друзей и соседей - Найдёном,  и так далее. А как годок мне исполнился со дня находки меня на лесном пенёчке, так сбылось предсказание колдуньи: родила Рогнеда-Ульяна, мамка моя, своего первенца, младшего моего братца Дубыню, крещённого Андреем. 
      Я подрастал, а мамка моя Ульяна каждый год рожала мне братьев да сестёр, да по дому за всей кучей Мироновых братьев   да   своих   детей ходила и по хозяйству хлопотала; умаявшись  порой,   падала   на   полати   и   мертвым   сном засыпала; когда только успевала супружеский долг отдать Мирону, чтобы через положенный срок снова младенец в люльке оглашал своим писком просторную избу шумного  нашего семейства. И мне доводилось ту люльку качать.
      Первые годы моей жизни в семье Некраса я, как ни старался со дня возвращения памяти, вспомнить не мог. Лет с четырёх помню себя хорошо. Первое, что приходит на память, так это как я сижу за огромным столом в кругу своих братьев и сестёр и мы все по очереди деревянными ложками черпаем пшённую кашу, сдобренную кислым молоком. Я и поныне обожаю эту простецкую еду, которая мне напоминает мое военное детство в последней жизни. 
      В  крестьянской  семье  нашей  детям  особой  воли не было,  праздность  не  поощрялась, да  из-за малого срока

22
жизни на неё времени не отводилось: чуть окреп - впрягайся в дела семьи. Ну, пока мал;й, можно ещё побаловаться волей. Но коли тебе три  годочка, можешь  и люльку с младенцем качать. В четыре я уже корм птице раздавал, гусей пас, подрос ещё чуток - пас скотину, потом - в ночное ходил с конями и так далее. Но, конечно, и забавы были.
       Любил я рыбалку. Младшие братья отца меня обучили. Леску они из  волоса, надёрганного у коня из хвоста, сучили, потом как-то соединяли её с крепкой нитью, её выпрашивали у бабушки Дарьи, она пряжёй заведовала в доме. Крючки искусно выковывал Степан, он нам и острогу сделал знатную, детскую, легкую. Эта ночная охота мне больше всего нравилась. На носу челна  устраивали кострище и разводили огонь, и плывя тихо по заводям реки, высматривали в воде стоящую рыбину - жах острогой - и на ней бьётся щука ли, судак, или сазан; раз её - и на дно челна.
      Нравилось мне с братьями и сёстрами и с сельской детворой в лес по ягоды бегать с корзиной и приносить её полную лесных даров домой. А потом ягоды выкладывали в миску,   молоком   наливали,   и   мы    хлебали    вкуснятину, прислащённую мёдом. Или взрослые из тех ягод готовили варенье на меду.
А в конце лета, когда наступала грибная пора, всей семьёй отправлялись в лес, везя на телеге три бочки. Дети и мужики расходились за грибами, набирали корзины и сносили их к телеге, да выгружали грибной улов наземь на подстилку, а Ульяна с Дарьей принимались их чистить и укладывать в бочку рядами: сначала листва, потом пару  рядов шляпок грибных, солью просыпят и листвой смородиновой да дубовой укроют и дальше   грибы,  через

23
несколько рядов  снова соль и листва, потом, как вровень с краями наполнят, дубовым и смородиновым листом прикроют, сверху крышку и на неё - гнёт, то есть, камень потяжелей какой, из дому привезённый, и начинают вторую бочку заполнять. А пока её затаривают, в первой бочке гнёт уплотнит грибы и сок они дадут, тогда в бочку грибов добавят опять доверху. Причём, клали не всякий гриб, а только грузди, рыжики и волнушки, а белые, подосиновик да подберёзовики с маслятами потом собирали в корзины, как с бочками закончат; белые сушили на дворе и в избе возле печи.
      Вот однажды я забрёл далеко в чашу, грибы увели, как говорят в таких случаях, голосов родни своей уже не слыхать, и натолкнулся на человека. Я вздрогнул, остановился и выронил корзину. Он стоял под берёзой, высокий, в чёрном охабне до пят, капюшон скрывал его лицо. Я видел только белую бороду.
      - Подойди ко мне, отрок, не бойся. - И он поманил меня ладонью, А у меня и страх пропал, такой у него был добрый низкий голос. Я подошёл, он протянул мне руку, я поцеловал её и перекрестился. И смотрел ему в глаза, разглядывая лицо под капюшоном. Если бы я умел сейчас рисовать, я воспроизвёл бы его портрет, так ясно он сохранился в мой детской памяти.
      - Прочти молитву, если знаешь. - попросил он ласково, и я прочитал «Отче наш». Он благословил меня, потом молвил:
      - Ступай с Богом. И знай, что придет час, и ты сотворишь великое благое и святое дело. - И осенив меня крестным знамением, двинулся прочь, опираясь о посох, и скрылся в чаще. А я стоял с открытым ртом, плохо понимая  сказанное  им.  Потом  наклонился   к   корзине,

24
собрал рассыпанные грибы и вдруг услыхал невдалеке крики наших: «Найдё-ё-ё--о-о-н!» И кинулся к ним навстречу. Но никому не рассказал о том, что произошло со мной в лесу, сделался на некоторое время  молчалив и задумчив.
        Но сильнее всего меня тянуло в храм. Когда впервые в него пришёл с ясной памятью, меня поразила красота и торжественность, таинственность храма, лики Господа бога нашего Иисуса Христа, Богородицы, святых угодников - всё меня поглощало, приводило в неземное чувство, какая-то дивная радость поднималась в моей душе, и мне хотелось пасть на колени и плакать. А после лесного события эта тяга усилилась.
      Само собой, мы посещали церковь по воскресеньям и праздникам всей семьёй, ежедневно совершали в красном углу домашние моления - слушали от Степана  молитвы,  что он знал на память, и утренние, и на сон грядущим. А в храме я старался запомнить те молитвы, которые возглашал батюшка или дьячок, когда тот читал часы.
       Я стал заглядывать в церковь и тогда, когда службы не было, мне нравились торжественные и заманчивые тишина     и покой в храме, полумрак, отблеск крохотных огоньков лампад и  пламени свечей  в ликах икон. Я падал на колени и молился, что-то шепча, слагая свои молитвы. Это я и сейчас помню весьма отчётливо.   
      Дьячок заприметил мой интерес к храму, мой усердие в молитвах; он как-то подошёл ко мне и спросил, чей я, как меня зовут. Я ответил.
      - Ну что, раб Божий Иван, читать умеешь?
      Я не знал, что это такое - «читать», и сконфузился.
      Он понял моё смущение, второй его вопрос прозвучал так:

25
      - Хочешь, грамоте научу? Сможешь читать по написанному, по книжному. - В руках его была толстая книга, которую я видел во время служб на поставце перед ним. Соображал я быстро, как говорится, на лету схватывал, потому радостно ответил, что хочу.
      - Скажи мамке, что я тебя приглашаю в помощники мне, пусть придёт сюда, велю ей, когда и как будешь приходить в храм учиться. Ну, иди с Богом.
      И стал я заниматься грамотой у дьячка нашего Савватия и помогать ему готовиться    к   службе.    Грамоту    я   освоил быстро, научился писать и читать  нараспев, как полагается в церкви; мне хотелось перечитать всё, что хранилось в алтаре, но домой мне не разрешалось брать рукописные книги, это была ценность храмовая, хранимая с особой тщательностью.
       В подростках меня уже перевели в алтарники, я участвовал в богослужениях на радость матери и бабушке Дарьи. Но Некрасу-Мирону моя тяга к храмовой службе была не по душе, он ворчал, неча, мол, попу прислуживать, надо железо ковать. Я от работы в кузне не отлынивал, к молоту прилаживался, пробовал им по железу стучать. В 16 лет я им уже орудовал во всю, таким крепким я по природе своей оказался.
      В семье нашей мужиков вместе со мной было уже девятеро: дед Степан, Мирон, шестеро его братьев. Да дети Мирона и Ульяны уже подрастали, меня догоняли. «Скоро  цельное войско вырастет у нас на дворе»,  - говаривал Степан. Изба наша давно стала тесна, братья Некраса женились один за другим, строили для них избы рядом с отчей избой, соединяя с нею сенями. Изба Коваля была белая, а не   чёрная  (курная),  то  есть,  в   ней   печь   имела   трубу, через которую дым вытягивало наружу.
 
26
.      В    общем,      вскоре      займище     Степаново разрослось… Огородили его частоколом - чуть не кремль воздвигли, осаду против татар можно держать. Так что у Степана и Некраса работы в кузне было полно, успевай только поворачивайся, исполняй сельские заказы да на семью куй железо всякое для обихода новых построек.
      И мне пришлось помахать молотом, осваивая кузнечное ремесло. Я крепко подрос, мышцами окреп, в плечах раздался - чем не жених. Некрас как-то мне и говорит:
      - Ну, что, Найдён, пора  тебе свою избу строить,  семью заводить, да детей плодить.
     Я взглянул на него и как будто не узнал: разговаривает со мной постаревший, с седыми висками и чёрной бородой с серебряными нитками отдельных волос незнакомый мне человек; морщины у глаз, огнём кузницы прислеплённых, с пропеченной её жаром кожей лица. Господи, подумалось, вырос что ли я? Как времечко мчится, помилуй нас и спаси, Богородица.
      Взглянул на мать - она старушка уже почти, как я раньше этого не замечал, поглощенный своими мыслями да молитвами. Я уже давно знал историю моего появления в доме ковалей-кузнецов, мама Ульяна мне подробно, всё рассказала; да другой матери не было у меня, а их, усыновителей моих, я любил, как родных, и никого мне другого не надо было.
       Я потупился и сказал:
      - Зачем мне жениться, я не хочу. Я хочу у вас остаться, жить с вами, защищать, ходить за вами, когда состаритесь.
      Некрас вскину брови. Я, очевидно, сказал что-то грешное, супротивное правилам жизни крестьянской.
      - Ты   что молвил?!   -  Вскричал  Некрас. - И поднёс к

27
моему лицу здоровенный свой кулак. - Я тебя никогда не бил, но гляди у меня, выколочу из тебя твои грешные помыслы. Что нам в церкви батюшка говорил про заповеди Господни людям, помнишь? Плодитесь, размножайтесь! А  ты что говоришь? Я те дам не хочу, я тебя проучу! - И он ткнул своим кулачищем мне в нос. Я схватился за нос рукой и размазал по лицу кровь. Мать Ульяна ойкнула. - Цыц! - Рявкнул на неё Некрас, - Не то и тебе задам, - но уже не так грозно шумнул он. - В баню сходи, завтра поедем сватать тебе суженую-ряженую.
      На завтра и в мыльне не помылся, и сватать мне жену никто не поехал. Рано утром к нам на займище прибежал внук Степанова брата, живущего в селе, застучал колотушкой, висящей снаружи на воротах.
      - Господи Исусе Христе, помилуй нас! - Завопил он за воротами.
      - Аминь, аминь! - Крикнул с порога избы встревоженный  дед и кинулся отворять. Малец вломился в приоткрытые ворота с криком: «Ордынцы!»
      В минуту всё займище было на ногах. Все, кто мог держать оружие в руках, разобрали Степановы припасы: кистени,  секиры, топоры и чеканы. Луки со стрелами были у всех, стрелы мы мастерили каждый к своему луку в любую свободную минуту. Были у нас и кольчуги, юшманы, панцири и куяки.
       Вскоре мы стояли на лесах-помостах, устроенных вдоль внутренней стороны нашего  забора-частокола, готовые к отражению налётчиков.
       Наше займище, как и село, было вотчиной одного из коломенских бояр, мы платили положенное нам на его двор, а он уже вкупе с остальными боярами - в Москву, князю   московскому   Дмитрию  Ивановичу,  в его казну.

28
Оттуда дань передавалась со времён Батыя в Золотую Орду.
      А тут налетел на село бродячий отрядец татар, пытаясь сорвать поживу с крестьянского сословия. Да не тут-то было - получили отпор. Всяко было на истории Руси нашей многострадальной. Случалось, жгли нас ордынцы, уводили в полон женщин, детей и крепких мужиков, а остальных убивали. Настрадались Русь и народ русский. Налетят, награбят, пожгут жильё наше и откатят в степь, уведя в полон людей русских.
      Возвращаются на пепелище те, кто успел убежать в леса, уберечься от налёта, и начинают строить заново под слёзы и стоны собственные.
      Из деревень, сёл и займищ сбегали от ордынцев в города, под защиту княжих дружин да в леса, где в глуши загодя строили землянки, куда успевали увести скот за собой и снести какой-либо скарб, если заранее доходила весть о набеге.. А если он был внезапен, бились с татарвой, как могли, и погибали, коли силы были неравны. А где и отпор удавалось дать, потому как  устал народ от гнёта пришлецов,  ковал мечи да кольчуги, да шишаки и шапки медяные про запас. Да Богу молились, чтобы  защитил землю Русскую.
      Внучатый племянник Степанов с нами остался, вооружили мы его, лук и колчан со стрелами дали. Вот заклубилось облачко на просёлке от села к займищу: это катил в  нашу сторону побитый под селом отряд ненавистных ордынцев.
А солнце уже поднялось достаточно высоко, уже припекать стало нас сквозь нашу броню.
       - А ну-ка, дружно в стрелы их, супостатов! - Скомандовал  дед,  и  мы  вложили  стрелы  в луки. Когда

29
подкатили  ордынцы   на   выстрел,   дед   крикнул:   «Бей
трижды!», и стрелы пучками один за другим  метнулись в сторону непрошенных гостей.
      Ордынцы не ожидали такого приёма, осадили коней, закружились, на месте, прикрываясь щитами. Один с криком упал с лошади, ужаленный стрелами. Ордынцы завизжали, откатились, так что наши стрелы уже не доставали их, потом разделились на две части и потекли налево и направо, окружая займище.
      - Жёны-бабы, берегитесь огня! - Вскричал Степан. И нам дал команду. - Не позволяйте им разводить огонь! Некрас, Найдён! Вон, пытаются разжечь, достаньте их!
      Некрас бросился по лесам в сторону кучки ордынцев, пытающихся развести костёр и растопить смолу в глиняной корчаге. Я кинулся за ним,  у меня был мощный лук, натянуть его тетиву  мог не каждый.
      Некрас остановился, присел, кладя стрелу на тетиву,
то же самое сделал и я. Мы глянули в щели в частоколе, потом одновременно выпрямились и пустили стрелы в трёх ордынцев, крутившихся у раскладываемого костра.  Раз, и другой, и третий. Они прянули от кострища, одному бандиту стрела впилась  в шею, другому в бедро. Третий выстрелил из своего лука огняной стрелой в наш двор. Она воткнулась в крышу летней кухни, туда  кинулись женщины во главе с Рогнедой. Крыша занялась, но уже подставили лестницу, Рогнеда взлетела по ней и рогожей сбила пламя, а ей тут же подали  ушатец с водой.
      Не добившись успеха ни с той, ни с другой стороны, татары кинулись на ворота, со спин коней они пытались перекинуться к нам во двор. Троим это удалось, но мы напали   на  них, спрыгнув  с лесов, и не дали им заправить 

30
луки стрелами. Им пришлось обнажить  сабли. Двоих мы положили секирами, третьего Некрас свалил уларом кулака наземь. Связанных, мы подняли их на леса и перебросили через ограду.
       - Вот вам дань-ясак! - крикнул Степан, пошло прочь, сатанинское семя!
        Отряд ордынцев был невелик. Поняв, что им нас не одолеть, они прокричали угрозы, пообещали вернуться с подмогой и пожечь нас, и ускакали.
       Как я учил в московской школе в моей последней жизни, «тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Ранен был один - Репей, внучатый племянник деда Степана. Ордынская стрела пробила  ему шапку и, скользнув по голове, распорола кожу до черепа. Он лежал на лавке, куда его перенесли с лесов, и тихо стонал. Бабушка Дарья хлопотала над ним, смазала чем-то из глиняного пузырька чистую тряпицу, наложила её на рану, забинтовала голову льняной тканью, дала ему что-то выпить, и он лежал в избе до вечера, пока боль не утихла и он не успокоился. 
      Дед Степан запряг в телегу коня и повёз его в село и сдал на руки родне. Там он узнал, что ордынцы и в селе получили отпор по малости их отряда, но народ был в растерянности, считая, что ордынцы не простят им своего поражения, вернутся и быть беде и разору. Как поступить, что делать?
     Послали гонцов к воеводе в Коломну, с тем же вопросом пошли  в церковь. Батюшка церковный был ростом велик, телом могуч, умом крепок. Он приказал   молиться о спасении душ рабов Божиих, о погибели супостатов  и всем миром строить защиту от набегов ордынцев,   а   чтобы  и  лесом  они не могли проникнуть в

31
село, устроить засеки на лесных дорогах, завалы в лесу между дорог, поставить заставы на просёлках. И принял участие в работах. От воеводы прибыл дьяк с теми же советами, и тоже занялся организацией защитных сооружений.
      Ждали мы ордынцев долго; налёт, слава Богу, не повторился.  Но сооружённая нами защита  как-то успокоила людей, и жизнь пошла своим чередом. Тут и вспомнилось о сватовстве.
      Женитьба по ту пору была делом не лёгким и не для всех радостным, хотя охочих погулять на свадебке всегда находилось достаточно. Помню, как плакали мои сёстры, когда выдавали их замуж, нагляделся на эти слёзы. Вся беда была   в   том  жестком   правиле   выдачи   замуж   девиц   и женитьбы  молодцев.   Невесту  и  жениха выбирали не сами вступающие в брак, а родители. Это во-первых. Во-вторых, ни невеста, ни жених не должны были видеть друг друга до венчания. Открывалось лицо невест только в храме, когда надо было в знак венчания поцеловать невесту, тогда и откинут с её лица скрывающее его пелену.
      Не спрашивали, за кого хочет пойти дочь замуж, на ком желает сын жениться: стерпится - слюбится, так любили говорить родители, и это правило было законом, бытовавшим в те времена. Редки были счастливые случаи, когда жених мог попросить повидать невесту до свадьбы, или высказать свою волю, хочет ли он вообще жениться и на ком. Женили и выдавали замуж рано, детей успевали наплодить множество и также рано покидали этот хоть и прекрасный, но полный опасностей мир,  так и не испытав радости жизни, не испив глотка счастья. Вся радость только  и  была у  простых  небогатых  людей,  что  попить

32
  и погулять в праздники да на свадьбах.
        Совсем другая жизнь текла за частоколом Степанова  займища, как называли в селе наш двор. Степан в своё время  отвоевал право жениться на Дарье, добился своего вопреки воле отца и всего своего рода, отчего и вынужден был покинут село и построиться на займище отдельным двором. После чего полсела потом вынуждено было кланяться кузнецу, обращаясь к нему со своими заказами.
      Вот почему, когда пришла пора Некрасу обзаводиться семьёй, Степан не перечил выбору сына. Женил его на Рогнеде - Ульяне.
      Я к моей поре взрослости уже хорошо был знаком с обычаями и обрядами жизни людей в нашем селе и на займище, понимал, что такое русский народ, где он живёт, под каким игом и так далее. Когда со мной завели речь о женитьбе, я  спросил отца Некраса, могу ли назвать имя моей будущей суженой.
      Отец скривил усы то ли в улыбке, то ли в гримасе отказа,  покрутил ими из стороны в сторону, прижал усы к носу,  вздёрнул их, в общем, кверху и стал похож на бобра   (вот почему его за глаза Бобром называли!), потом растянул рот в улыбке и молвил:
      - Не гоже.
      - Отчего?
      - По обряду не положено.
      - А ты на мамке по обряду женился? А дед? Он женился, на ком хотел, потому и ушёл из села на займище, я знаю, мне бабка Кривошеиха на селе сказывала.
      - А  кого  ж  ты  приглядел  себе?  -  спросила,  до сего
молча слушавшая нас  мамка Ульяна.
      - А вы кого мне сватать хотели?
      - Как кого? Что ли не знаешь? Малушу Бондареву.

33
      Мало в моей краткой первой жизни было ярких и радостных моментов, так вот этот - один из них, и я должен остановиться на нём подробнее…
      …Вообще, я отступлю малость от рассказа вот для чего: память моих жизней вернулась ко мне, но, наверное, не полностью; многое, возможно, погасло во тьме времён, и в подробностях о каждой я рассказать не смогу, а, может, и не успею. Чтобы вытолкнуть из памяти  сюжеты моей жизни, мне надо читать историю тех веков и стран, где я жил, а это я уже не смогу сделать. Так что, не обессудьте, буду излагать, как получится, как на память ляжет.
      Так вот, Малуша жила в селе на подворье бондарей, и дед её, и отец бондарничали, обеспечивали всех нас своим товаром - бочками разными, а мои дед и отец им обручи для бочек изготавливали. И слыл весь Малушин род Бондаревыми, как повелось издавна.
       Отец и мать Малушины часто бывали у нас на займище: отец к нам в кузницу приходил, обручи заказывал или получал  заказ,  мать  к бабке Дарье за советами разными то по огородной части, то по лечебной (бабушка Дарья травницей было хорошей, всё село к ней заглядывало, не только   к лесной колдунье), а мама Ульяна в шитве и вязанье была искусница.
      Приходили они, стало быть, к нам на займище, и пока они с взрослыми своими делами занимались, Малуша, увязавшаяся за ними, оставалась с нами, с малышнёй. Явится  и  всё  на меня таращится, вроде бы как дичиться. И я на неё вылуплюсь и смотрю, не мигая. А потом как оба расхохочемся!
      В общем, Бондаревы и Кузнецовы сдружились как бы, если можно говорить о дружбе в те суровые лета. В церкви

34
всегда рядом становились, в лес по грибы-ягоды сообща отправлялись, по праздникам в гости  друг к дружке званы бывали. Так и жили.
     Раз как-то, когда нам с Малушей лет уже по двенадцать было, собирали мы с ней в лесу чернику рядышком. Она устала, говорит :
      - Найдён, давай отдохнём, поедим чуток. Я вот горбушку хлеба припасла.
      Я согласился. Сели на поваленную березу. Она хлеб поделила, мне половину протянула. Сидим, хлеб с черникой уминаем.
      - Хорошо! - Говорит Малуша и вздыхает глубоко так, радостно.
     - Угу, - отвечаю я набитым ртом.
     - Ты мне нравишься, Найдён, - слышу вдруг и горло перехватило. Я уже давно фантазировал про нас обоих, как мы пойдём с ней под венец и как.… А что как, я дальше не знал, что; только когда она оказывалась рядом, душа моя наполнялась необъяснимым восторгом и радостью, и сердце билось часто-часто, хотелось взлететь.  - А я тебе? - А я ничего сказать не могу, хлеб с ягодами никак не прожую.
      - Угу, угу, - замычал я и, наконец. выпалил, чуть не криком на весь лес. - Да!
      Малуша смехом залилась, как колокольчики зазвенели, потом зачерпнула из своей корзинки горсточку черники и поднесла мне ко рту:
     - Ешь и мне своих ягод дай.
     Тут же и я её накормил черникой.
     - Вот мы и обручились, сужеными стали. Поклянись, что как время придёт, посватаешься ко мне. И ни к какой другой!

35
     Она так это крепко сказала, словно приколдовала меня к себе, привязало словом. Малуша встала на колени и приказала мне встать напротив неё, мы ещё дважды обменялись горсточкам черники, и я перекрестился и сказал ей:
      - Клянусь, что ты мне одна суждена навеки (так она подсказала мне слова клятвы). И добавил: Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь!
      И Малуша тоже произнесла  клятву и осенила себя крестным знамением.
      И тут послышались голоса наших, и мы взялись добивать свои корзины доверху…
     - Что застыл, али не хочешь Малушу, так посватаем другую. - Сказал  Мирон-Некрас.
     - Нет! - Завопил я.- Хочу Малушу!
     - Эк забирает его как! -Усмехнулся отец. А мама заплакала. Я взглянул не неё, и сердце моё сжалось. Под сорок ей, а уже и седая, и лицо в морщинах, и руки натружены, только глаза ещё сияют неисточившейся молодостью. Эх, жизнь крестьянская!
      О сватовстве рассказывать не буду. Я его не очень подробно помню - так, какие-то штрихи. Я после возвращения памяти искал литературу о 14 веке на Руси; так вот в книге  Н. И. Костомарова  «Жизнь и   нравы великорусского народа» все эти обычаи сватовства и свадеб описаны подобно и очень похоже на то, что припоминается мне. Только мне кажется, автор несколько преувеличил, что родители выдавали замуж и женили детей без их спроса; переложил он и в том, что народ слишком много пил. У нас этого не было; в смысле пития Степан держал род наш в строгости, а по его наказу то ж и Некрас.  Костомаров    в    своём   сочинении   использовал

36
материалы из книг иноземцев, поживших на Руси и написавших свои воспоминания об этой жизни. А иностранцы известно как любят нас расписывать - и в давние лета и ныне.
      В общем, сосватали Малушу за меня, свадьбу играть наметили в осеннее время. Мирон-Некрас спросил, где я собираюсь жить с Малушей. Мне хотелось бы отдельно поселиться, в собственном доме. Тогда решили строить нам к свадьбе дом. Успеем ли? Успеем, всем родом возьмёмся, скуём тебе гнездо.
     Место под избу, под новый двор выбрали за частоколом. По обычаю древнему, пустили на это место корову попастись. Где она, наевшись, ляжет жвачку свою жевать, там и дом ставить будем, как по славянскому древнему обычаю положено. Так и поступили, всем займищем нашим  построили избу и все надворные постройки, как полагается. Стало быть, стану я хозяином дома своего.
       Займище Кузнецовых да Мироновых было рядом, мы с трёх сторон мой двор обнесли городьбой из частокола, так и появился наш починок.
       Жизнь в это время была тревожная. Дело в том, что наш князь московский Дмитрий Иванович, на землях которого мы проживали, несколько лет назад перестал платить дань Золотой Орде. И все ожидали реакции Орды. А какая она могла быть? Известно какая - налёт  на  нас  тьмы  татаро-монгольской.   Но  жизнь брала свое несмотря на тягость ожидания.    Прошёл  год,   другой,   третий…   Напряжение жизни как-то спало, она вошла в привычную колею.
      В общем, близилась осень. Убрали хлеба, начали пиво варить,   к  свадьбе  готовиться  нашей   с  Малушей. Стали

37
выбирать для меня дружку на свадьбу, то есть шафера, как его теперь называют. А он должен был знать обряд весь, как артист, свою роль, потому что дружке тоже надо было «выступать» на публике.
      На эту роль рвался Андрюха-Дубыня, мой младший брат - первенец Ульяны и Некраса. Но его по молодости лет на эту свадебную должность не допустили - подучись малость. Поставили дружкой мне Юрко, меньшова брата Некрасова, погулявшего не на одной свадьбе в селе в этой должности.
      Ну вот, напекли-наготовили еды, мёду-пива наварили, поехал дружка Юрко  ко всем родным и знакомым с нашей стороны и Малушиной созывать всех на свадьбу с шутками да прибаутками. Наконец,  день венчания настал. Ульяна мне к этому дню сшила новые порты и рубаху, да кафтан и прочую одежду, как полагается. Дед Степан лапти мне сплёл - загляденье, не обувка. Но отец мой Мирон сказал, что лапти для других дел пригодятся, не такие мы бедные, чтобы сына в лаптях женить. Сказал и достал из мешка новые сапоги - для меня специально сшитые. Я их надел, встал, притопнул - как же непривычно было в них сделать первые шаги. А Мирон добавил:
            - Ну вот, будет что невесте снять с жениха в брачную ночь. Не лапти же ей с тебя стаскивать.
           Меня по обычаю накануне свадьбы в баню сводили, отхлестали вениками на славу. На другой день одели меня во всё чистое, новое. Сижу, жду часа своего. Вот дружка мою родню с песнями и прибаутками собрал, обратился ко всем - от родителей до малых детей с одной и той же просьбой: «Благословляйте».
      Благословили меня, расселись все в свадебном поезде,

38
я -  с Юрко во главе, поехали к  невесте.
      Не доехав до села, Юрко остановил поезд, оставил нас ждать, прихватил с собой сулею с пивом, за невестой поехал. А мы сидим, ждём. А по дороге Юрко рассказал мне, что он будет делать в доме Малуши.
     Вот, говорит, подъеду с поддружием к дому свата,  встретит меня сват с пивом в руках, я пиво приму с поклоном, спою ему прибаутку, чтобы принял моё пиво да в  горнице  выслушал.  Потом,   значит,   войдём   в   дом,   я поприветствую свата со свахою, расспрошу от имени Ульяны и Некраса как здоровье сватов да всё с песнею. Да  сядем за стол, да попрошу невесту поскорее собрать. А как посадят рядом со мной Малушу, прикажу приставить к ней стража, и будет страж сидеть возле неё до твоего приезда. Ну, сделаю свои дела, как положено, да за тобой ворочусь.
А далее сам все увидишь и услышишь.
         Сидим  в поле, ждём. Глядь - возвращаются мой дружка с поддружием, рукой машет:  давай, мол, сюда. Тронулись, поехали. Остановились возле двора Бондаревского.
         Въезжаем во двор. Сват встречает, приглашает в дом, рассаживает за столом. Юрко встаёт и на распев произносит положенный приговор:  «Еста, сватушка, коренной! И сватушка коренная! Благословляйте новобрачного князя (то есть, меня, смешно становится :  я  -  князь!)  -  с    новобрачной    княгиней!..»     Я    сижу, улыбаюсь, а дружка Юрко продолжает положенное обращение. Улыбается ли Малуша, княгиня моя, не знаю, потому как невеста от меня отгорожена пеленой, которую держат между женихом и невестой.    По обряду я могу увидеть лицо невесты только в церкви, когда священник,

39
заключая венчание, предложит новобрачным закончить его поцелуем.   
           В общем, исполнили положенное по правилам подготовки молодых к венчанию. И поехали в церковь. В дороге я вдруг заволновался: что это за обряд такой: не показывать жениху лица невесты до окончания венчания?
Вспомнились рассказы  о том, как обманывали женихов, сватье показывали одну девушку, а под венец посылали другую, от которой хотели поскорее избавиться, так она была ущербна: либо кривая, либо слепая на один глаз, либо страшненькая, или хромая. И сватья бывала в сговоре с родителями невесты. Узнавал жених подмену, да поздно:  венчанный, так живи с ней теперь до гроба.
         Втемяшилось мне это в голову, забеспокоился я. А ничего поделать не могу. Едем в разных повозках, всё чин по чину. Ладно, думаю, разберёмся.
        Ну, венчают нас, как положено, поют молитвы, какие требуются для обряда, доходит дело до поцелуя. Когда батюшка сказал: «Цалуйтесь!», я даже зажмурился, а у невесты фату подняли, она мне шепчет: «Ваня, целуй меня, дружок!» Открываю глаза: она, Малуша моя! Так и впился в неё губами. А потом мы отошли к стене, она достаёт из-за пазухи пирог, разламывает его надвое и протягивает мне половину: ешь, давай. Ой, с каким удовольствием я умял этот послевенчальный пирог!
           Ну и всё, слава богу, закончилось таинство бракосочетания. Весело поехали назад в наш починок за свадебные столы, где нас уже ожидали. Из всего свадебного пира вспоминается мне ещё только, как нас за столом посадили на меха, и вскоре проводили на брачное ложе: постелили нам в сеннике, как должно по обычаю, положили  перину  на  ржаные  снопы  необмолоченные. В

40
каждый угол воткнули по стреле, на них повесили по соболю и по калачу, над изголовьем икону прибили, понаблюдали, как Малуша с меня сапоги снимает (в знак будущего полного послушания и подчинения мужу) и оставили нас, наконец, одних. Уф, слава тебе господи!
       И пошла у нас жизнь сладкая и согласная.
       - Колотить меня когда будешь? - Спрашивает как-то Малуша.
      - Пошто? - Отвечаю.
      - Али не любишь, коли не бьёшь? Мамка приходила, спрашивала, колотил ли ты меня али нет.
      - Я вот сейчас задеру тебе подол да крапивой отхлещу! Глупости эти забудь. Не собираюсь я бить тебя, потому что люблю, дурочка ты моя ясноглазая! Мы с тобой и без колотья проживём счастливо! Схватил её в охапку да целовать начал…
      Да недолго счастье наше длилось. Весть принесли нам из Кремля: хан Мамай на нас идёт. Князь Дмитрий войско собирает биться с супостатом. С каждого дыма - один воин.. А кто пожелает ещё примкнуть к ополчению - так милости просим.
      И потекли слёзы женские. Малуша уже нашего первенца в себе носила, а тут мне - воевать.
       - Убёг бы ты в лес, схоронился бы… - шептали мне советчики. Да разве мне такое было по душе!
       Я отправился к батюшке в храм исповедаться и принять причастие. Потом мы договорились с ним, что я помогу ему провести последнюю службу для тех, кто уходит к князю Дмитрию в ополчение.
      - Жалею я, - сказал мне священник отец Порфирий, - что ты уходишь, хотя и на святое дело - на битву с ворогами нашими, но коли живым вернёшься, помогу тебе

41
вступить в служение церкви нашей православной, пошлю в лавру на учёбу к Сергию Радонежскому. Вижу в тебе дар и тягу святую к этой службе.
      Малуша моя обревелась, собирая меня в поход. Взял я с собой оружие - лук с колчаном стрел, меч, кованный Степаном, шишак на голову с зашейником кольчужным, кольчугу, и боевой топор. Всё уложил в мешок - тащить на себе всю воинскую справу, коня не было, да и нет нужды в нём, я бою верховому не обучен. Уложил туда же пару  лаптей: дед сказал: «пока   до   место   дойдёшь,   истопчешь лаптей  не одну пару, в чём воевать будешь?» Те лапти, что он мне сплёл к свадьбе, я надел первыми в поход, на рубаху кафтан накинул, да сверку охабень с капюшоном - в него можно у костра на привале укутаться.
      Меч на пояс, мешок за спину, топор на плечо - и прости-прощай. Вместе со всеми сельчанами мы с  Юрко  отправились под Коломну, где был назначен общий сбор воинства.
      Грузы свои заплечные и оружие сложили  в обозную телегу и шли налегке. Поначалу двигались молча, ни о чём не тянуло перемолвиться с соседом, даже с Юрко. Да и он, как и многие, был, очевидно, поглощён своими мыслями, поначалу  не заговаривал ни с кем по дороге. Каждый думал о своём.
      Вы можете  удивляться, что такие подробности остались в моей памяти, ведь более шестисот лет минуло с той поры, скажете - чудит человек, а может, издевается над вами. Что ж, я могу ответить на такой немой ваш вопрос. Жизнь моя первая была коротка, не богата событиями и мыслями. Что я знал о себе, что я знал о мире, в котором жил, о чём думал ночами, глядя на далёкие   звёзды   с   замиранием   души;  куда   мысль   ни

42
стучалась, везде был доступ закрыт, одно только спасало: всё - от Бога, не смущайся ничем да не греши.
      Вдруг запел кто-то протяжно и надрывно:
Ох, дорога ты дорога, ох, дорога!
Далеко ли добру молодцу идти?
А идти-то добру молодцу до смерти,
Ждёт-пождёт она его в конце пути!
      И смолк внезапно, словно споткнулся обо что-то, будто кто по спине его ударил. Вона что! Все, значит, о ней думаем, идучи на сечу.
      Тот же голос снова запел, да святочную с припевом «Слава!», который мы все подхватывали, да так с ней, а она долгая была, до привала дотопали:
Слава богу на небе, слава!
Государю нашему на сей земле слава!
Чтобы нашему государю не стариться, слава!
Его цветному платью не изнашиваться, слава!..
…………………………………………………
Ещё хочет Иван дополнити - слава!
Свою братину зеленым вином, слава!..
     И только на привале у костра разговорились.
     - Ну, что, Иван, - обратился ко мне Юрко, - где твоя братина с зеленым вином?
      Я снял с груди сулею, протянул ему:
     - Гляди сам, я не знаю, что в ней.
     Юрко отхлебнул, округлил глаза:
    - Медовуха, наверняка Ульяна варила, когда нас вечером вчера угощали напоследок. И протянул мне сулею. - Пей!
    - Давай поедим сначала, вон, костёр налаживают, будем

43
на всех кашу варить.
    Ополченцы из нашего села разжигали большой костёр. Обозники принесли котёл, мы поискали какой-никакой крупы по нашим запасам, кто-то сбегал к озеру, возле которого встали привалом, принёс воды. В общем, сподобили кашу с припасёнными пирогами (пока ещё не всё домашнее поели).
Прямо у костра и спать улеглись. Я помолился: «В руце Твои, Господи Исусе Христе Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты меня помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь», завернулся в охабень и уснул.  Ночью пошёл мелкий дождь, мы перебрались в обоз под телеги и досыпали там до утра.
         Поднялись до солнца, только светать начало,  и снова в путь  - поедим потом, на привале. Поравнялся с нами всадник, крикнул, откуда мы.
       - Коломенские!-  Прозвучало в ответ.
       - Коломенские с московскими после Коломны пойдут! - Стеганул коня плетью и ускакал.
      От Коломны войско наше увеличилось значительно, двинулось далее, прирастая всё новыми отрядам из разных городов и княжеств. К нам присоединились вои костромские и кержаческие, углические и калужские, и ярославские, Тронские, дмитровские и многие другие: вся Русь поднялась по зову князя  московского Дмитрия. Об  этом  только и  говору было на  привалах. Как пишут современные    историки,    Русь    поднялась    на    Орду, близился закат татаро-монгольского ига, хотя мы в ту пору не обладали такими обширными историческими понятиями, но дух возможного избавления от ига, дух воли охватил и нас, и шаг наш окреп, и голоса зазвучали по-иному,  меньше  слышались  жалобы,  как-то бодрее мы

44
себя ощущали, нет, не ликовали, что ликовать, коль скоро умирать, но, ощущая себя частицей огромной массы войска, движущегося к Непрядве, и понимая, что собрано оно не для прогулки, а для битвы за правду и волю, мысленно смирялись с этим и были готовы к  ней.
       Я сейчас так рассуждаю, может быть не совсем, как тот Найдён из четырнадцатого века, но когда ночью закрываю глаза и вспоминаю себя в то время, мне кажется, что я мыслил тогда примерно так, как я сейчас рассказал вам.
       И вот последняя ночь на берегу Непрядвы, ночь перед битвой. Поле Куликово. Оно расстилается там, во тьме ночи страшным и манящим пространством, на котором завтра кому-то придётся голову сложить, кому-то остаться живу. Лучше сейчас об этом не думать. Я лежал у костра, завернувшись  в  охабень,  положив  рядом  с собой всё свое боевое снаряжение и оружие, и слушал ночь: вот крикнула какая-то птица, вот плеснула прибрежная речная волна, вдруг выплеснулась из воды с шумом огромная рыбина, вот кто-то рядом застонал во сне… Я смотрел в звёздное небо - это я хорошо, отчётливо помню, я, малограмотный не мужик ещё даже, а двадцатилетний парень, с ничтожными понятиями о жизни, мироздании  и  своём  месте  в  нём,  но  уже  познавший чувство любви, чувство семьи, чувство родины и ощущавший от этих чувств великое счастье и готовность драться за него.
        Это была моя последняя ночь в моей первой земной жизни, - в жизни, о продолжении которой я не предполагал, ведать не ведал. Я прочитал все молитвы, которые знал наизусть, стал вспоминать о доме, о Малуше, о матери с отцом, о том, что мне сказала мать Ульяна-Рогнеда накануне свадьбы…

45
      - Сынок, - тихо, почти шёпотом говорила она, - я тебя очень люблю, хоть ты и не кровиночка моя, но я люблю тебя, как моего первенца. У тебя будет своя семья. Наш род - Кузецовский. А ты положишь начало своему роду - роду Найдёновых. Я хочу пожелать тебе, чтобы твой род долго цвёл на Руси, не терялся в летах, не обрубался ветвями и не погиб в тьме грядущих годов. Ты был послан нам Господом, я верю в это. Благодаря этому сохранился наш род, род Кузнецовых. Стало быть, так Господу было угодно. Спасибо тебе за всё.
      - За что, матушка?
      -  За то, что ты никогда не был нам в тягость, а только в радость. Будь счастлив с Малушей, а я твоих детишек приму, как родных внучат. - И она перекрестила меня трижды и трижды расцеловала…
      И встал день. И вышло наше войско против полчищ Мамаевых... И выехали навстречу друг другу два богатыря: татарин  Челубей  и  русич  Пересвет.  Я  за   последние   годы своей жизни, как вспыхнула во мне память о моих жизнях, много читал о правлении Дмитрия Донского, о Куликовской битве, о быте крестьян той эпохи, пытаясь найти хоть чёрточку, хоть малый штрих, краткий след нашего бытия - ничего не нашёл. Но всё прочитанное не смешалась в моей памяти с памятью о той жизни, о том дне…
      Я  не  буду  вступать в полемику с теми прозаиками  и
учеными,  которые   оставили  в  своих  трудах   описание картины и фрагментов Куликовской битвы. Да, примерно так всё и было. Пересвет одолел Челубея, и две массы войск - русская и ордынская - кинулись друг на друга: мамайцы с визгом, мы - с рёвом. Я в первые же минуты опустошил свой колчан, посылая во врагов стрелы, потом

46
рубился топором, меня ударили саблей по шишаку и он слетел с головы. Где уж тут поднимать его, искать под ногами - как бы голову не потерять. Я крепко держал в руках топор и прокладывал им себе дорогу к той группе, что крушила  монголов вместе с князем Дмитрием. Кто-то крикнул: «Эй, князю помочь немедля!»
      Юрко бился рядом со мной, он прохрипел: «Найдён, слышал! Давай до князя пробиваться!» - и откинул топором налетевшего на него татарина. Я увернулся ещё от одного, жахнул ему по шее своим оружием, он упал, я перешагнул через него и мы двинулись к княжьей группе. У меня выбили из рук мощным ударом топор, я только увидел над собой татарскую саблю, как ей поперёк встал топор Юрко, и она лязгнула об него и преломилась - такой мощи был удар, но я уже успел выхватить меч и ударил им нападавшего.
       Наша группа пробилась-таки, наконец, к Дмитрию Ивановичу и слилась с его окружением. « Ты кто? - вдруг крикнул мне князь.» « Иван я, Найдёнов, из починка у села…» - Я не знаю, услышал ли он название нашего села, только  князь крикнул мне: «Славно бьешься! Держись!»
       И вдруг я увидел двух ордынцев: один вот-вот пустит стрелу в князя, другой замахнулся копьём, чтобы метнуть его в Дмитрия. «Кня-я-а-а-зь, берегись!» - Только и успел крикнуть  я  и  в  прыжке заслонил  его.  Стрела впилась в меня, пробив кольчугу,   и   копьё   ударило   мне    в     грудь,     разорвав  кольчужные кольца… Что было дальше, я не видел. И только последнее, что помню, как я про себя мысленно проговорил: «Вот и сбылось вещее предсказание старика в чёрном, которого я в детстве встретил в лесу…»
     Я  умер,  и  с  удивлением  смотрел  на  себя, лежащего

47
поверх поверженных ранее татар и наших.   И ничего не мог понять, потом свет померк и я оказался в глубоком колодце; далеко надо мной горел маленький кружочек света, и я полетел к нему. И услышал голос: «Ваня, я мама твоя родная, жду тебя, сынок милый!» Я вырвался из тьмы колодца в дивный свет и увидел красивую русоволосую женщину в белых одеждах, которая протягивала ко мне руки: «Сынок!» Она взяла меня за руку и мы полетели с ней, и мне было легко и радостно, как никогда не было в земной жизни.
- Куда мы летим, мама?! - Крикнул я.
- К престолу Божию, - услышал я в ответ.
И вот я предстал перед Ним.
- Ты помнишь, раб Божий, моё тебе наказание? - Услышал  я Его голос.
- Нет.
- Ты в предыдущей жизни был разбойником и лишил жизни семерых праведных и невинных людей. Тебе за грех твой мало быть в аду, ты наказан смертью в семи земных жизнях. И в каждой из них обязан совершить святое дело. А пока будь при матери твоей Божене в беспамятстве своём, молись и кайся. - Он провёл рукой перед моими глазами и сознание моё потухло.
  Сознание моё потухло, наверное, до возрождения в следующей жизни. В которой мне ничего не вспоминалось о жизни предыдуще
48
*        *        *
          Так оборвалась моя первая недолгая жизнь на Руси.  Каким разбойником я был и в каком веке - не знаю, это мне не было открыто. Но когда память всех моих жизней вернулась ко мне по воле Божьей, я  поверил в Его наказание тому разбойнику, за чьи грехи я погибал в своих жизнях на Земле.
Но о Юрко,  судьбе  Малуши  я  расскажу   позднее,   в
описании моей седьмой жизни, если успею… И о том, как 
через почти шесть веков  я узнал, что было после моей гибели на поле Куликовом…


                Вторая жизнь Ивана Найдёнова, моряка-португальца
         Главное событие моей второй жизни - плавание в Индию с экспедицией Васко да Гама.   Жил я в семье португальских рыбаков в приморской деревне недалеко от Лиссабона.  Семья была шумная, но дружная, многочисленная. Мать Мария Исабель выйдет на порог, помню отчётливо, словно это было вчера, и скликает нас на обед: Мигель, Хосе, Адан, Эва, Каталина, Паула, Луис, Жуан! Жуан, ты где, не вижу тебя!
Жуан - это я, у меня, как у всех португальцев, два имени: Асхадо (Аchado -Находка) и Жуан, последнее мне дали в церкви при крещении).   
          А я лежу под перевёрнутой лодкой во дворе и давлюсь от смеха - весёлым и озорным  мальцом рос я в семье рыбацкой.
         Когда я подрос до соображаловки, мать Мария рассказала мне под смех моих братьев и сестёр, как я появился в их доме. А случилось эта так.
        Рано утром 1473 года Мария Исабель проснулась от истошного детского  крика. Где-то на берегу надрывался, вопя, младенец. Мария растолкала мужа Хорхе Мигеля и оба отправились на крик. Он нёсся из их лодки, причаленной к берегу. Там, в ней, на куче сложенных сетей они и увидели младенца в лёгкой пелёнке, которую он сбросил ногами, мельтеша ими постоянно и вопя на всю округу. И только она взяла его на руки, как он смолк, зачмокал  губами и  полез ручонками к её груди. А она как

50
раз кормила  недавно родившуюся Эву. Погодки братья её: трёхлетний Мигель,  двухлеток Хосе и годовалый Адан питались  козьим молоком, кашами и прочей едой со стола родительского, доступной уже для них. Адан ещё иногда просился к мамкиной сиське, но Мария его прогоняла от себя.
       - Вот так находка, - сказал Хорхе, - живая и нахальная.
       - Э-э, - отвела руки младенца Мария, - погоди. Ты кто такой? Откуда взялся?
      - Голодный, Асхадо, - улыбнулся Хорхе. - Что ж с ним делать теперь?
      Асхадо, не допущенный до груди, снова залился криком. Хорхе поморщился.
     - Да сунь ты ему сиську в пасть, только чтоб он только заткнулся. А потом разбираться будем. - Раздражённо проговорил рыбак.   
       - А чем я буду кормить Эву? - Не согласилась Мария.
       - Не жадничай, у тебя на всех молока хватит. Помнишь, когда Мигеля кормила, у тебя молоком одалживались соседи для своего заморыша Педро. Мы его так и прозвали молочным братом Мигеля.
       И я, как рассказывала мать Мария, был допущен до источника блаженства. Насосался и уснул.
       Матери настоящей, оставившей на сетях младенца Асхадо, в деревне не нашлось, как ни расспрашивали всех Мария и Хорхе. Пришлых и бродячих никто не видел, давно таких не было.
       Спросили совета у священника. Он ответил, что надо сначала обратиться к мажордому - чиновнику, который собирал с деревни налоги.
      Мажордом  долго   морочил   голову  моим   приёмным
родителям, выясняя, откуда они взяли это чадо, у кого его украли…
51
         - Зачем нам красть детей? - Вспылил Хорхе, у нас своих четверо и ещё будут!      
         - Мы его в лодке нашли, в сетях лежал, орал на всю округу, мы его приютили, покормили, Что теперь нам с ним делать? Я вот оставлю его вам, делайте с ним, что хотите!
      - Стоп, стоп, не тараторь, не то наложу штраф через судью, - остановил её чиновник. - Что вы хотите? Взять его себе,  или что еще? Оставляйте у меня. Послезавтра отправляюсь  в Лиссабон, заберу его и там сдам, куда следует, если он по дороге на умрёт. Давайте, как его имя? - Чиновник открыл какую-то толстую тетрадь и взялся за перо.
      - Нет у него имени ещё, - ответила Мария. - И он, наверное, не крещёный, видите, на нём креста нет.
      А я, как рассказывала мне Мария в присутствии всех моих названных братьев и сестёр, одарил её такой улыбкой, что она растрогалась, сердце её дрогнуло и растаяло, она прижала меня к груди и сказала:
      - Я его никому не отдам, это мой ребёнок. Регистрируйте его.
      - Сначала его окрестите. Да, а вы уверены, что дитё это - португальское, а не мавр какой-нибудь или цыган?
      - Арабы и цыгане своих детей не бросают. Это, наверное, несчастная португалка избавилась от плода грешной любви, родила, небось, от своего хозяина, а он приказал ей избавиться от дитя.
      - Пока ребёнок не окрещён и не имеет имени, я не могу вписать его в регистрационную книгу. Всё.
      Они вышли на улицу и Хорхе спросил Марию:
      - С чего ты решила, что его родила служанка?
      - Ни с чего. Брякнула первое, что на язык пришлось.

52
      - И что ж теперь?
      - А ничего. Окрестим, зарегистрируем, и оставим себе. Пусть растёт у нас пятым ребёнком. Не объест же он нас. Где четверо, там и пятеро.
      Хорхе не стал возражать  Марии, как всегда, согласно кивнул головой. Отнесли меня в церковь, вынесли оттуда Жуаном, у чиновника зарегистрировали как Жуан Асхадо Мария Хорхе (не зная точно моего происхождения, вместо своих фамилий поставили при регистрации имена - как принято в Португалии, первое  - материнское, второе - отцовское, и стал я Жуан Асхадо Мария Хорхе).    
        Выкормила меня Мария своим молоком, вынянчила, как родного, возилась со мной, а как год мне «стукнул», так попал я в компанию своих братьев и сестёр, которых с каждым годом прибывало в нашей семье. И вот что  ещё осталось в моей памяти из детства. Играл я как-то в камушки у берега моря один. Вдруг за моей спиной раздался шорох гальки. Я оглянулся и вскочил в испуге. Передо мной стоял высокий монах в длинном плаще с капюшоном, надвинутым низко на глаза.
- Жуан, подойди ко мне. - Мягким голосом позвал он.
Я подошёл к нему, уже не испытывая страха. Он положил  мне на голову ладонь:
- В храм ходишь? - Я кивнул головой. - Исповедуешься, причащаешься?
- Да.
- Мать, отец не обижают?
- Что ты, святой отче, они любят меня. - Я назвал его так, сам не зная, почему.
- Славно. Живи, Жуан, но не пытайся одолеть зло в одиночку. - Он перекрестил меня и протянул к моим губам руку, и я поцеловал её. - О встрече со мной не рассказывай

53
никому. А теперь посмотри на море.
Я повернулся. Вдали на волнах покачивались рыбацкие лодки. Оглянулся - позади меня никого не было.
А когда я стал достаточно взрослым и уже рыбачил в море вместе с отцом, как-то вечером у домашнего очага Мария и поведала мне в картинках и с  весёлым   комментариями   Хорхе  историю     моего  появления в их семье.
        И дали мне аккуратно понять, что всё-таки я не родной им отпрыск и что мне надо думать в скором времени о собственной семье, собственном доме, продолжением своего рода, основоположником которого я и буду являться, вот как.
       Вырос я крепким молодцем, хватким рыбаком, умелым и находчивым, весёлым и певучим малым, на которого заглядывались многие девушки в нашей деревне, несмотря на мою известную, конечно, всем безродность.
      После того, как я узнал историю моего появления в доме Марии и Хорхе, я впал в грусть и молчаливость. Уже не распевал песен, работая с парусами в море, не плясал по праздникам вместе со всеми хоту и прочее. Но недолго длилась моя печаль.
      Ходили мы на нашей посудине в Лиссабон с целью продать богатый улов макрели (скумбрии).    Слонялся  по рынку    вербовщик    матросов   на    суда.    Обратил   он                                внимание на меня, крепкого, высокого и плечистого   парня,   ловко    таскающего      тяжёлые      корзины,      полные     скумбрии, с борта лодки на берег, дождался, когда  я завершу разгрузку, подошёл ко мне.
      В общем, тут же, на берегу стал я матросом на корабле Васко да Гамы, и Хорхе повёл свою лодку обратно без Асхадо Жуана. Я даже не попрощался с матерью Марией и

54
братьями-сёстрами, сказал Хорхе, что навещу их при первой же возможности. Мы крепко обнялись, и я отправился вслед за вербовщиком. Как говорят по-русски, на дворе стоял 1492 год.
      Теперь я понимаю, что судьба меня снова сделала Найдёном, как век назад на Руси, но я ничего об этом не знал, не ведал, и не мог знать ни о прошлом своём, ни, само собой, о будущем. Теперь, в седьмой своей жизни я могу более осмысленно рассказывать о себе, тогдашнем португальце, о событиях,  которые мне пришлось пережить.
В том же году французские  корсары напали на португальскую каравеллу, которая везла золото в Лиссабон из Гвинеи. Король вызвал Васко да Гаму и приказал ему пройти вдоль французского побережья и захватить все их суда. Молодой дворянин Васко да Гама с блеском справился с этим поручением, настолько с блеском, что французы вынуждены были вернуть каравеллу с полным её грузом.
      Для меня эта плавание стало боевым крещением, я по ходу операции осваивал морскую профессию - носился и по вантам и по реям, убирал и распускал паруса, не один, конечно, а в команде; был и марсовым, и пушкарём, и ядра в жерла пушек закатывал, и ершом их  доталкивал - всю морскую науку освоил. Чего не любил - драться на саблях и участвовать в абордажных схватках. Но я за всё время моей морской жизни никого  ни  ранил, ни   убил. С детства тянулся к храму, выучился чтению, читал  церковные книги, знал заповеди Божии, и главную заповедь «Не убий!» соблюдал свято, меня так и на корабле прозвали святошей. В абордажных схватках я  оглоушивал противника  кулаком, и всё.

55
      В минуты затишья, на ночной вахте я задумывался о событиях, в которых  участвовал. Что происходит со мной? Что мы делаем? Зачем мы убиваем людей? И много других вопросов возникало в моей несовершенной голове, и я искал на них ответы в молитве и там, наверху, в звёздном пространстве. И в душе моей рождался и накапливался протест, который ещё не оформился полностью и не вырвался наружу...   
        Эта операция принесла славу Васко да Гаме: о нем заговорили во всех припортовых кабаках, в домах рыбаков, во дворцах вельмож, среди простонародья. И не мудрено, что ему была поручена экспедиция в Индию, ибо морской путь до неё не был открыт до конца.
      Здесь я должен сделать перерыв в своём повествования для пояснения. Дело в том, что в то время я  не был знаком ни с историей Португалии, ни с причинами, побуждавшими её искать морской путь в Индию, ни многое другое. Кем я был? Ни король, ни адмирал, ни учёный - простой простодушный малый, во многом наивный из-за своей необразованности и малого жизненного опыта. Я знал, как ловить рыбу и умел это делать, как вязать сети, как конопатить лодку, я не был сыном знатного вельможи, которого послали бы учиться в университет . Я, Юрий Иванович,  помню ваши стихи в интернете:
       Научиться б вязать мне рыбацкие сети,
       В кузне уголья жечь и ковать лошадей,
      Зёрна в пашню бросать, не страдать о бессмертье
      И выхаживать белых гусей-лебедей.
      Мне пожить бы чуть-чуть в старине деревенской…
Всё это я умел, о смерти ещё не думал, жил с молитвой   днём  текущим  и  засыпал,  прощаясь  с  ним, с

56
молитвой. И подробно поведать о своём морском путешествии в Индию я могу только теперь, добавив к своей памяти прочитанное  из книг. Но мне не хочется портить свою древнюю проснувшуюся память компиляцией,  поэтому я буду рассказывать только о том, что касается меня. Итак, португальские мореплаватели осваивали западный берег Африки постепенно.  Для представления о цели экспедиции я перескажу небольшой отрывок из интернета, чтобы вам было яснее понимать мои воспоминания.
        Найти и наладить морского пути в Индию было для Португалии, по сути, задачей века. Страна находилась в стороне от главных торговых маршрутов того времени, и не могла выгодно для себя участвовать в мировой торговле. Продавать за рубеж особенно нечего было, а ценные восточные пряности нам  приходилось покупать по очень высоким ценам, тогда как страна после Реконкисты и войн с Кастилией была бедна и не имела для этого больших  денежек.
       Но Португалия находилась в очень выгодном месте Европы, положение страны располагало к открытиям на западном берегу Африки  и попыткам найти морской путь в «страну пряностей». Эту идею начал претворять в жизнь португальский инфант   Энрике,    вошедший    в историю как Генрих Мореплаватель. После захвата Сеуты в 1415 году он начал настойчиво отправлять морские экспедиции      к     югу     вдоль    африканского     берега. Продвигаясь  в перёд, они привозили золото и рабов, создавая на берегах открытых землях опорные пункты.
      Генрих Мореплаватель умер в 1460 году (в этом году родился Васко да Гамо). К тому времени корабли португальцев, несмотря на все успехи,  не  достигли   даже

57
экватора, а после смерти Энрике экспедиции на какое-то время прекратились. Однако после 1470 года интерес к ним вновь возрос,  и в 1482—1486 годы Диогу Кан открыл для европейцев большой отрезок африканского побережья к югу от экватора. 
В 1487 году Жуан II  послал по суше двух офицеров,  Перу да Ковильяна и Афонсу ди Пайву, на поиски «страны пряностей» и  пресвитера Иоанна, легендарного правителя якобы существующего могущественного христианского государства в Центральной Азии. Ковильян добрался до Индии, но на обратном пути, узнав, что его спутник погиб в Эфиопии, направился туда и там был задержан местными властями.
Ковильян всё же сумел переслать на родину отчёт, в котором подтвердил, что можно достичь Индии по морю, обогнув Африку. Почти в то же время мореплаватель  Бартоломеу Диаш открыл мыс Доброй Надежды, обогнул Африку и вышел в  Индийский океан, окончательно доказав тем самым, что Африка не простирается до самого южного полюса, как утверждали древние учёные.
      Матросы флотилии Диаша, однако, отказались плыть дальше, из-за чего он не сумел достичь Индии и вынужден был вернуться в Португалию. Опираясь    на    открытия     Диаша     и    сведения, присланные     Ковильяном, король решил отправить новую   экспедицию.
      Но прошло несколько лет, а она так и не была  снаряжена, очевидно, потому, что из-за несчастного случая внезапно  погиб   наследник  престола любимый сына короля, что  ввергло его в глубокое горе и отвлекло  от    государственных     дел.     Только     после     смерти


58
Жуана II в 1495 году, когда на престол вступил Мануэл I, продолжилась серьёзная подготовка новой морской экспедиции в Индию.
  Экспедиция готовилась тщательно. "Специально для неё ещё при жизни короля Жуана II под руководством  Бартоломеу Диаша, который... знал, какой конструкции нужны суда для плавания в тех водах, были построены четыре корабля: «Сан-Габриэл» (флагманский корабль, капитан Гонсало Алвариш) и «Сан-Рафаэл» под командованием брата Васко да Гамы Пауло, представлявшие собой так называемые «нау» — крупные трёхмачтовые корабли водоизмещением 120—150 тонн, с четырёхугольными парусами; более лёгкая и маневренная каравелла «Берриу» с косыми парусами (капитан — Николау Коэльо) и транспортное судно для перевозки припасов под командованием Гонсало Нуниша.  Экспедицию снабдили лучшими по тем временам картами и навигационными приборами. Главным штурманом поставили выдающегося  моряка  Перу Аленкера, ранее плававшего к мысу Доброй Надежды с Диашем. В плаванье отправлялись не только моряки, но и священник, писарь, астроном, а также несколько переводчиков, знающих арабский и туземные языки экваториальной Африки. Общая численность экипажа, по разным оценкам, составляла от 100 до 170 человек. 10 из них являлись осуждёнными преступниками, которых предполагалось использовать для самых опасных поручений" (конец цитаты).
      Путь  в  океане  нам  предстоял   долгий,   поэтому   мы
постарались загрузить в трюмы как можно больше провианта   и   воды.   Матросское   меню  было,   как   мне

59
объяснили бывалые моряки, обычным для того времени: сухари и гороховая или чечевичная каша. Кроме этого нам
полагалось полфунта солонины на день (в постные дни её заменят   рыбой,   которую   будем   ловить  в  пути),  литр  с четвертью   воды,  пара кружек  вина,   немного   уксуса   и оливкового масла. Иногда, чтобы разнообразить питание, выдавались лук, чеснок, сыр и чернослив.
  Помимо питания, каждому матросу было обещано жалование — по 5 крузадо за каждый месяц плавания, а также право на определённую долю в добыче. Офицеры и штурманы, конечно, получали намного больше.
      Кроме матросов на кораблях плыли и солдаты. Нас всех вооружили пиками, алебардами и мощными арбалетами, для защиты выдали кожаные нагрудники, а офицеры и часть солдат имели металлические кирасы.   Пистолетов и мушкетов не было, но артиллерией наша армада была снабжена превосходно: даже на небольшом «Берриу» было размещено 12 пушек, «Сан-Габриэл» и «Сан Рафаэл» же несли по 20 тяжёлых орудий, не считая фальконетов.
         Меня как рыбака обязали заниматься рыбной ловлей (помимо матросских обязанностей) и как новичка заставили ходить за  преступниками, которые плыли на флагманском корабле в специально выгороженной клетке в трюме. Мне было любопытно узнать, за что и как они попали в тюрьму. Они недружелюбно смотрели на меня сквозь решётки выгородки, за которой сидели, огрызались на мои вопросы, швыряли в меня, что попадало под руку, смеялись надо мной, обзывали говночистом  (дело  в том,  что  в  мои  обязанности входило не только кормить их, но
и убирать за ними и выливать за борт их парашу - ушат для    испражений,    стоящий    впритык    к     решётке; я

60
вынимал его  через откидную снизу стенку, запираемую снаружи на замок, чтобы они не могли покинуть свою корабельную тюрьму. Раз в неделю под охраной нескольких матросов, в их числе был и я, этих узников выводили на прогулку по палубе.
     Однажды, когда мы проплывали мимо какого-то острова, один   из   них   прыгнул  за  борт  и   попытался  уплыть   от корабля в сторону берега, но был тут же атакован и растерзан акулами на виду у всей команды и оставшихся преступников, которые в ужасе наблюдали за акульей расправой с беглецом.
      - Ну что, - крикнул им Васко да Гама, - кто ещё хочет сбежать? Выполните мои поручения - будете свободны, ясно?! А сейчас марш на место! - И нам: - Гоните их в трюм!
      Отвечал на моё внимание только один узник - крепкий русоволосый бородач, в длинной льняной рубахе с крестом на шее. Я видел, как он молился перед едой, осеняя себя крестом не по-нашему, а справа налево. По-португальски он говорил скверно, по-своему он говорил только с одним из узников.
       Я спросил его, почему он  крестится не так, как мы, христиане. Он кое-как мне ответил:
       - Я тоже христианин, бог у нас один - Исус Христос, только я православный, русский я; понял? Я - русский. Меня татары мальчишкой увели в полон с Руси моей, продали в рабство, попал я в дворянский дом Даниеля Хосе Мария де Сантуша. Гоняли меня по разным работам, а как я вырос, в силу вошёл, продал меня хозяин священнику,  и  тот решил  меня окрестить в католика. А я
воспротивился, веру мою порушить никому не позволю, коли   волю   отняли,   одна   у   меня   вера  осталась  моя

61
православная. Дал я дёру от попа, да поймали меня и вот я здесь, то есть, в тюрьме.
      - Как тебя зовут, имя твое какое? - Спросил я.
      - Я Михаилом крещён, а по-домашнему я Крикун, когда был младенцем, кричал много, а теперь-то вот молчу больше и думу думаю. Михаил я, Михаил.
      - Мигель, значит.  Рыбу сетями ловить умеешь?
      - Ну.
      - Отлично, посмотрим, как тебе помочь. - Он понравился мне, и я долго ломал голову: пообещал помощь, а как это сделать? Но ничего не придумалось, тем более мы уже были в пути, отправившись в наше путешествие на поиски пути в Индию: 8 июля 1497 года торжественно отплыли из Лиссабона.  И   вскоре  достигли  Канарских островов, принадлежащих                                Кастилии. По  приказу Васко да Гамы обошли их стороной: командор не хотел выдавать испанцам цель экспедиции.   Короткая    остановка    была    сделана    на принадлежащих Португалии островах, где флотилия смогла пополнить запасы. Чтобы  избежать в дальнейшем встречных ветров и течений у берегов, как я понял из разговоров офицеров, армада двинулась на юго-запад и углубилась в Атлантический океан. Лишь  после экватора повернули снова на юго-восток.
      Прошло более трёх месяцев, прежде чем мы  вновь увидели землю. От цинги умирали матросы. Я знал, что надо есть больше лука и чеснока, как учила нас мать Мария. Наконец, вдали замаячил африканский берег. "Земля!" -  Я о ней сообщил радостным криком, находясь в  марсовой бочке - как раз была моя вахта.



62
За эти первые месяцы у меня сильно изменилось мнение о нашем командоре: после нескольких случаев его жестокости  в  отношении  нас,  матросов,  и  африканских
туземцев, я понял, что Васко да Гама очень жестокий человек, безжалостный и алчный.
      Наши корабли нуждались в ремонте, мы обнаружили подходящую для стоянки бухту, зашли в неё, бросили  якоря. Дали бухте имя Святой Елены. Приступили было к ремонту, я занялся рыбной ловлей, выпросив себе в помощники Мигеля, сославшись на то, что он опытный рыбак. Васко да Гама согласился, но приставил к нам в лодку, которую спустили с корабля, вооружённого солдата.
      Мигель оказался смышленым рыбаком, мы в бухте удачно раскинули сети, и улов наш, и не один,  порадовал командора. Вечером на всех кораблях была горячая рыбная похлёбка и жареная макрель.
      Я сказал Васко, что можно заготовить рыбу впрок, если увеличить бригаду ловцов, чтобы ловили в три лодки у каждого корабля и для этого использовать наших узников. Васко согласился, сказав, что запаса соли у нас достаточно, и что завтра мы этим займёмся.
       Но на другой день мой план был сорван: внезапно разгорелся конфликт с местными туземцами, в ход пошло оружие.  Дело в том, что вождь племени, которое встретило нас на берегу, отказал  Васко в обследовании их посёлка (а целью было найти золото у племени), и воины вождя загородили командору дорогу к капищу племени, в котором они совершали свои обряды. Васко вспылил, ударил вождя саблей, ранив его, в ответ полетели стрелы, наши обнажили клинки и пошло-поехало.   
      Мы    были   хорошо   вооружены,   поэтом    серьёзных

63
потерь не понесли, только Васко да Гама был ранен  стрелой в ногу.
      Не закончив ремонта, покинули бухту и попали в жуткий шторм, нас изрядно потрепало в океане. Неотвязное желание помочь Мигелю толкнуло меня на дерзкий шаг: я обратился к Васко да Гаме с предложением перевести всех узников в матросы в связи с нехваткой их на кораблях. Он вспылил, а я думал, что дело дойдёт, в лучшем случае, до мордобоя.
      - А не посидеть ли тебе, выскочка, месяц-другой вместе с ними в клетке на тюремной похлёбке, а? - Заорал он на меня.   
      - Ну, одного Мигеля, он же христиа… -
      - Молчать! - Рявкнул он и ударил меря кулаком в подбородок.  Но  я  не  упал,  а  только  дёрнул  головой, что очень удивило командора. - Пошёл прочь, свинья!
     В ночь налетел шторм. В борьбе с ним флотилия потеряла нескольких матросов, и по распоряжению Веско да  Гамы девять узников всё-таки расконвоировали и по три человека распределили  на основные корабли флотилии. Мигель оказался в моей команде, и я обучал его всему, что освоил за месяцы нашего путешествия и  старался не попадаться на глаза командору. 
      Словно в отместку за дерзость мне было приказано вычистить корабельную тюрьму и навести в ней порядок. «Зачем?» - спросил я боцмана. «Пригодится для непокорных» , - зло ответил он.    
       В конце ноября флотилия после многодневного шторма с большим трудом обогнула мыс Доброй Надежды, после чего пришлось остановиться для ремонта в бухте Мосселбай. Грузовое судно пришло в полную негодность,  поэтому  в  связи  с  тем,  что   часть   моряков 

64
погибла от цинги, и людей для продолжения плавания на всех четырёх кораблях не хватало, решили его сжечь. Перегрузили с него припасы и перешли на оставшиеся три корабля. Здесь же у туземцев мы смогли  приобрести провиант и украшения из слоновой кости в обмен на взятые с собой товары.
      Кроме того, составили команду охотников и направили её добывать антилоп для мясных запасов. Я с Михаилом-Мигелем оказался в этой команде. Дали нам на всё про всё три дня. Подрядили за тряпки и стеклянные цацки туземцев в загонщики и отправились на добычу провианта. Через полдня пути оказались в какой-то туземной деревне. Вождь вышел навстречу нам с деревянным крестом, связанным лианой. И  вдруг перекрестился так же, как Михаил.
       - Мигель, - Крикнул я, - ты видел?
       - Да.
       - Что скажешь на это?
       - Попробую выяснить, откуда он знает символ нашей веры.
       Кое-как с трудом разобрались: их деревню окрестил православный греческий священник-мессионер. А где он? А он тут неподалёку построил хижину и маленькую часовню, где совершает свою службу. 
      - Я останусь здесь, - сказал тихо Мигель.
      - Только сначала поохотимся, а потом…
     Охота случилась удачной. Настреляли мы антилоп достаточно, наняли доставить их к месту стоянки не только загонщиков, но и жителей деревни. И тронулись в обратный путь. Когда перегрузили добычу на корабли и занялись заготовкой солонины из свежего мяса, хватились Мигеля. Тут же ко мне: где он?

65
- Я не знаю, он шёл все время позади меня, нёс один тушу детёныша, без напарника.
- А почему ты не был замыкающим? Ты отвечал за команду!
      - Я отвечал за заготовку провианта. - И я снова получил по зубам.
      - В трюм его, в клетку тюремную!
      Но погони за Мигелем устраивать не стали: уже якоря поднимали, паруса распускали, пора была отчаливать.
      Так мы двинулись дальше: со мной в тюрьме и со свежим мясом в трюмах. И с Мигелем на свободе. Как он нашёл монаха своего православного и нашёл ли, как жизнь свою прожил  в Африке, мне узнать не довелось… И наша флотилия пошла  на северо-восток вдоль африканского побережья.
      В этой первой экспедиции нас постоянно преследовали неудачи: и шторма, и болезни, и стычки с местным населением. Наконец, 15 декабря 1497 года мы миновали последний     падран    (форт),     поставленный   Диашем, а 25 декабря достигли области, которая ныне входит в провинцию ЮАР, Квазулу-Натал. В течение следующего месяца, слава Богу, плавание продолжалось без происшествий, хотя дважды суда останавливались для ремонта и пополнения припасов.
        Нас, рядовых португальской команды подробно не посвящали в цели и задачи нашего путешествия, мы пользовались только слухами, домыслами и обрывками случайно подслушанных разговоров  между офицерами. Знали только, что плывём вокруг Африки в Индию, а где останавливаемся, в каком месте - эти сведения в основном были случайными.
     Вскоре наши корабли бросили якоря в бухте напротив

66
какого-то города. «Мозамбик» - позвучало несколько раз на устах командиров. Оказывается, мы в Мозамбике. Васко да Гама получил аудиенцию у местного султана.
      В бухте стояли ещё какие-то  странные корабли, как оказалось, это были арабские купеческие судна, и мы для арабов явились конкурентами, что им было не по душе.
       То  ли что нашептали арабы местным торговцами, или ещё что, но наши товары, которые мы предложили здешним купцам, им не понравились. Мало того, наша делегация показалась подозрительной султану, и Васко да Гаме пришлось в спешке отплывать. Обиженный на негостеприимство, он дал команду пушкарям обстрелять из пушек прибрежные селения.
       Я слышал грохот орудий, отчего содрогался корабль, сидя в своём заточении, и не мог понять, что к чему. Но вскоре меня освободили, правда, условно. Я был прощён до очередного прокола с угрозой более жестокой расправы за   очередную   провинность.   И   меня   лишили    ещё  в наказание двухмесячной оплаты. Но тридцать крузадо за полугодовое плавание у меня уже были зашиты в поясе...
       К концу февраля флотилия подошла, как мы услышали от боцмана, к портовому городу Момбаса, при этом Васко да Гама задержал в море арабское доу, разграбил его и захватил 30 человек. Все эти деяния командора не укладывались в моём понимании цели предприятия, и в моём представлении о человечности и порядочности христианина, как учила меня наша вера. Но ни о каком бунте я не помышлял, а продолжал честно выполнять свои обязанности.
      Двигаясь дальше  вдоль побережья Африки, мы дошли до   Малинди. Местный шейх враждовал с Момбасой, поэтому     дружелюбно   встретил   Васко   да    Гаму.   Он

67
предложил командору  союз против общего врага. Да Гама его принял. Здесь мы в первый раз увидели   индийских купцов. Теперь нам предстоял  путь через незнакомый океан - Индийский. Правитель Малинди помог найти для нас лоцмана, и он повёл наш небольшой караван судов на северо-восток, используя попутный муссон, и привёл нас в Индию.  Всё! Сбылась мечта португальская: вечером 20 мая 1498 года наши корабли бросили якоря на рейде против города Каликут, так он назывался тогда, как мне подсказывает память, а нынче это  индийский город  Кожикоде.
      Правитель Каликута встретил португальскую делегацию   с почётом — военным парадом из 3000 солдат, и удостоил Васко да Гаму аудиенции. Васко да Гама  вручил подарки, которые, однако, не произвели впечатления на правителя. Мусульманские купцы, находившиеся при дворе раджи, нашептали, что подарки недостойны  европейского  правителя,  а  Васко  да  Гама
похож  больше  на  пирата,  чем  на  королевского  посла.
Командору, однако,  позволили   открыть торговую  факторию, но наши товары продавались не   ахти   как   здорово.    К  тому   же   возникли   споры   с  чиновниками по поводу пошлин, оплату которых  те потребовали   с   португальцев.  Разочарованный,  Васко  да Гама отплыл из Кожикоде, силой прихватив с собой около двух десятков рыбаков…
      На обратном пути из Индии мы захватили и ограбили несколько торговых судов, а нами хотел воспользоваться      правитель Гоа, чтобы воевать при  помощи нашей эскадры с соседями. Довелось нам отбиваться и от пиратов.  Три месяца в жаре и болезнях - таков выпал нам тяжкий маршрут  к  берегам  Африки;  наконец,  кое-как  2  января

68
1499 года мы увидели богатый африканский город  Могадишо. Высадиться немногочисленной измученной лишениями командой да Гама не решился и приказал «для острастки» обстрелять город из  бомбард. Зачем? - хотелось мне спросить комендора, но я знал, что  могу получить в ответ.
        Если бы я в пути вёл дневник и если бы он сохранился до сих времён у меня, я мог бы более подробно рассказывать о моей одиссеи под командой Васко да Гама. Но, увы, память держит только яркие моменты и трагические. Соединять мою память с современными историческими материалами мне не хотелось бы, я их изучал, из них я сделал только один вывод: не страсть познания мира влекла  Васко в океан, а страсть наживы. Португалии нужны были колонии как источники обогащения за счёт ограбления порабощённых народов.
     В общем, отбомбили мы Могадишо и через несколько  дней бросили якоря у Малинди. Благодаря доброте шейха на хорошей пище и фруктах мы отъелись, окрепли для дальнейшего плавания к дому. Но нас оставалось настолько мало, что на стоянке южнее Момбасы Васко приказал сжечь ещё одно наше судно. Факелом огня горящий корабль долго прощался с нами,  пылая за нашей кормой.
     Начало февраля мы встретили у Мозамбика, во второй половине марта обошли мыс Доброй Надежды. Слава Богу, ветер дул попутный, он довёл нас к середине апреля до островов Зелёного Мыса.
      Оттуда Васко да Гама послал вперёд корабль, который    доставил в Португалию весть об успехе экспедиции. А флагман под командование Васко да Гамы, на котором находился   и  я, прибыл в Лиссабон через пару месяцев, в

69
сентябре 1499 года: мы задержались из-за болезни брата Васко - Паулу да Гамы.
       Вернулись из долгого плавания только два корабля и 55 человек команды. Но, как сообщают нынешние источники, «экспедиция Васко да Гама была необычайно успешной — "выручка от продажи привезённых из Индии товаров в 60 раз превысила затраты на экспедицию».
    Я получил расчёт, личного багажа оказалось немало: я тоже кое-чего наменял у африканцев и у индусов. И когда я ввалился неожиданно для моих в дом, меня встретили воплями восторга всей семьи.
    С каким удовольствием я вымылся горячей чистой пресной водой, поел всего домашнего, выпил портвейна, раздарил подарки, вручил матери деньги да столько, сколько она никогда и не видела, и после долгого ужина с рассказами о своём путешествии я растянулся на чистой постели с одной мыслью: никуда больше из дома ни за какие посулы -  и уснул крепким сном…
      А перед сном я вспоминал последние слова Васко, обращённые ко мне. Он стоял у борта корабля и молча наблюдал, как мы по одному ступали на трап, покидая судно. Когда я подошёл к трапу, он остановил меня.
      - Ну что, Жуан Асхадо, готов повторить со мной поход в Индию? - Взгляд его был холоден, со скрытой усмешкой.
      - А разве… - начал я было, но он перебил меня.
      - Невелика твоя добыча, - он похлопал ладонью по моему узлу на плече. - Пойдёшь в должности младшего офицера, показал ты себя в походе хорошо, хотя и пытался защищать  всяческое  жулье.   Хвалят     тебя   офицеры.   Из нового похода добычу на трех повозках повезёшь к дому.
      - Хвала тебе, командор, но я думал о другой жизни.

70
      - Ничего, отдохни, мы тебя найдём, когда понадобишься. Будем вместе служить королю…
      Прошло три года. Я уже стал забывать свои морские приключения, занимался тем, что рыбачил с отцом и братьями - другого дела  у нас и не было, да в свободное время строил дом, собираясь жениться. Мать Мария подыскивала мне невесту. Выйти замуж за меня, безродного, особых охотниц  не находилось пока.
      Шёл 1502-й год. Слухи донесли до нас, что Васко да Гама получил от Короля титул «Адмирал Индийского океана», и что готовится вторая экспедиция  в Индию.
      Я рассказал Марии и Хорхе о давнем обещании Васко взять меня в плавание.
      - Так иди, вернёшься богатым, за тебя любая пойдёт.
      Тогда я в подробностях рассказал им, что творит командор в походе, как  он расправляется  с туземцами и  с
нами, матросами. И заявил, что готов прожить нищим, но обогащаться грабежом не хочу.
     - Тогда, Жуан, тебе надо скрыться, уйти от нас, если ты боишься, что тебя будут искать. - Сказала Мария. И я согласился с ней. И решил не откладывать свой уход на долго. Пару дней оставил на сборы. Но…
      Но судьба решила иначе.
      Наутро  два вооружённых всадника вломились к нам во  двор и один из них закричал:
      -  Жуан Асхадо Мария Хорхе!
      На этот крик высыпало всё наше семейство.
      - Кто  из вас Асхадо Жуан?!
      - Его здесь нет, - отвели Хорхе.
      - А где он?!
      Я в это время месил босыми ногами глину на стройке своего дома.

71
      - Он строит свой дом. - Прозвучало в ответ.
      - Именем короля Португалии Мануэла позвать его сюда немедленно!
      Сестра Каталина вбежала ко мне с криком:
      - Жуан! Тебя требуют солдаты короля! - И я понял, что мои намерения скрыться от Васко да Гамы не осуществятся.
      Я явился перед солдатами. Мне было объявлено:
      - Жуан Асхадо Мария Хорхе! Именем короля следуй за нами.
      - Что я могу взять с собой? Дайте мне время собраться.
      - Час на сборы тебе хватит? - Они спешились и попросили воды для себя и лошадей.
      Мария пригласила  их в дом для угощения, накрыла стол   с   вином  и   закусками.   Пока   они   пировали,   я собрался, Хорхе взялся меня проводить, оседлал наших коней - один для меня, и мы вскоре отправились в Лиссабон, в порт. Там я отдал коня отцу, распрощался с ним, и он двинулся назад, к дому. А я ступил на корабль Васко да Гамы, где начался последний этап моей второй жизни.
       Для справки приведу снова современные сведения.     «Сразу после открытия морского пути в Индию Португальское королевство стало организовывать в неё ежегодные экспедиции: в 1500 году - 2-ю Индийскую армаду Португалии, возглавляемую  Педро Алвариш Кабралом; он заключил торговый договор с заморином (правителем) Каликута и основал там торговую факторию. Но португальцы вступили в конфликт с арабскими купцами Каликута, фактория была сожжена, и Кабрал отплыл из города, обстреляв его из пушек. Недолговременный союз с Каликутом сменился войной.

72
      Чтобы основать в Индии долговременные укрепления и подчинить страну, в 1502 году король Мануэл направил в Индию эскадру    во   главе  с   Васко    да    Гама.   В   экспедицию отправилось двадцать судов, из которых адмирал Индийского океана командовал десятью; пять должны были препятствовать арабской морской торговле в Индийском океане, а ещё пять под командой племянника адмирала Эштевана да Гамы предназначались для охраны торговых факторий. Экспедиция выступила 10 февраля 1502 года». (конец цитаты).
      Наша армада шла вдоль западного берега Африки, и я узнавал знакомые места. Мне под команду дали  самых    опытных рыбаков,   усилили   мою   группу   матросами   и поручили добычу провианта - в океане и на суше во время стоянок. Мы снабжали флотилии свежей рыбой и мясом добытых животных в африканских  джунглях.
      Я был вооружён как младший офицер; мне полагался так же пистолет, владеть которым меня научил корабельный оружейник.
     Адмирал Васко да Гама приносил, наверное, большую пользу нашему королевству: Португалия расширяла свои владения в Африке и в Индии, укрепляла своё там влияние. Наверное, по-другому в то время и быть не могло. Развивалась и процветала работорговля: чёрных рабов поставляли из Африки задолго до заселения американского континента европейцами.
     Он основал форты и фактории в Софале и Мозамбике, покорил арабского эмира Килвы и наложил на него дань. Но я помнил его жестокость ещё по первому плаванию, а теперь в душе моей рос гнев против его многих деяний, и мой протест, я боялся, вырвется рано или поздно наружу.

73
Вот, вспоминается, как он  начал борьбу с арабским судоходством (зачем? конкуренции опасался?): приказал сжечь арабское судно со всеми пассажирами-паломниками у Малабарского берега. 
      Васко да Гама послал лодки, и они весь день перевозили  с этого  судна  грузы  на наши корабли, то есть, фактически, грабили несчастных арабов, а для адмирала это была обычная работа. Когда очистили все  трюмы, адмирал дал команду: мавров с корабля не перевозить, а судно сжечь.
      Капитан арабского судна взмолился и просил адмирала заковать их в кандалы и доставить в Каликут. Там он пообещал бесплатно загрузить португальские корабли  перцем  и  прочими  пряностями.  «Если  мы  не сделаем этого, тогда сожги нас. - Так умолял он командора. - Даже на войне к пленным проявляют великодушие, а мы ведь не воевали с вами. Убив нас, ты теряешь выгоду. Побойся бога, будь великодушен!» Многие из нас слышали, как он умолял Васко.
     Что же ему ответил адмирал? «Тебя сожгут живьем, ничто не остановило бы меня предать тебя сотне смертей, если бы я мог это сделать».
      Мы видели, как  женщины метались по палубе, поднимая на руки своих маленьких детей, и, протягивая их к нам, старались возбудить в палачах жалость к этим невинным.
      Когла корабль был подожжён, многие его пассажиры бросились в воду, плавали вокруг судна, а посланные на шлюпках наши солдаты  преследовали их и убивали копьями.  Один мавр перехватил копьё,   поднялся над водой   и швырнул его в лодку. Копье пронзило и убило матроса. 

74
      Я стоял у борта, вцепившись в его край руками так, что у меня выступила кровь из-под ногтей. Деталей этой бессмысленной расправы я не видел из-за расстояния, я только молился господу.
      В октябре  наш  флот прибыл в Каннанур. Местный раджа торжественно встретил нас,  разрешил построить большую факторию. Загрузив суда пряностями, адмирал направился  к   Каликуту.
      Здесь на берегу произошло столкновение с напавшими на нас, кажется, местными жителями, не желавшими попадать под владычество пришельцев. Наш отряд их легко рассеял, потери наши был невелики, но адмирал снова проявил свою жестокость, как ни упрашивал его заморин (местный правитель), обещавший возместить убытки и заявивший, что виновники нападения арестованы.
      Командор в который раз проявил жестокость: захватил стоявшие в порту суда и обстрелял город, превратив его в развалины; затем приказал повесить на мачтах захваченных индийцев, отправил на берег заморину отрубленные у несчастных руки, ноги и головы, а тела выбросил за борт. 
    На этом его расправа с несчастными не закончилась. Но я уже ничего не увидел, я не выдержал и с криком, что он безумец и что его накажет господь, кинулся к нему, выхватив свой пистолет. Но я не добежал до него и не успел нажать на курок: он и стоявшие рядом с ним офицеры встретили меня огнём из своих пистолетов. Дикая боль пронзила моё тело. Так закончилась моя недолгая вторая жизнь.
И  увидел  я тело  моё,  распростёртое  на   палубе,   и вспомнил   слова    того   монаха,   с  которым встретился в

75
детстве на берегу моря, и словно упал в глубокий колодец, из которого долго летел к свету и слышал женский голос, звавший меня…
      Только в нынешней  моей жизни, когда память о прошлых жизнях вернулась ко мне, я прочитал книгу И. Мажёйко «Пираты, корсары, рейдеры», оказавшуюся в библиотеке нашего дома. Позволю себе зачитать отрывок из неё: «Даже на фоне жестокости, царившей в годы, когда горели костры инквизиции в Испании и Нидерландах, когда испанцы избивали инков и майя, эти поступки — явление из ряда вон выходящее. Это не единичный акт мести, а холодная политика. Действия Васко да Гамы нельзя оправдать религиозным рвением или   ненавистью  к  исламу.  Известно,   что   он  хорошо обращался с правителем Малинди и с мусульманами из Кочина и Кананора, изъявившими готовность подчиниться. Ненависть его была избирательна, а  посему  говорить  о  каких-либо  чувствах  не приходится.
Как-то, когда Васко да Гаме попали в руки несколько  мишеней по стрельбе из арбалетов, он приказал развесить пленных на реях головами вниз и привязать к ним мишени. К нему подбежал один из офицеров и сказал, что эти люди не только не мавры, но даже и не индусы, а те самые местные христиане, которых столь упорно разыскивали португальцы.
Васко да Гама велел позвать священника и перед смертью христиан исповедали. Когда каликутский заморин направил послов в Кочин, чтобы открыть глаза союзнику португальцев на их дела, португальцы послов перехватили, отрезали им уши и носы, и на их место пришили собачьи и в таком виде вернули послов обратно».
      Теперь,  по   прошествии  веков,  ясно,  что  завоевание

76
колоний  на всех континентах велось жестоко по отношению к местному населению. Я помню рисунок из школьного  учебника  истории:  расстрел  сипаев  в  Индии
англичанами. Из убивали, привязав к стволам пушек. Значит, гнев мой родился не на пустом месте, хотя гневом своим я ничего не сделал, никого ни устыдил, ни остановил и греха, как повелел Господь, не искупил. Жаль! Да, я теперь себя, того наивного Асхадо Жуана Марию Хорхе жалею, и печалюсь о нём как о родном человеке. Царствие ему небесное! Господи, прости меня!

























Третья жизнь Ивана Найдёнова, старообрядца
      Третья жизнь моя несчастливая пришлась на время раскола в русской православной церкви. Я буду краток, мне  особенно-то и нечего рассказать потомкам о себе, а о расколе написано уже множество книг, и только в наше, нынешнее время  произошло некоторое примирение РПЦ со старообрядческой церковью. А во времена царя Алексея Михайловича Романова и патриарха Никона, когда начались его реформы церкви, у большой части верующих возникло неприятие этих реформ,  противостояние, названное расколом, Я примкнул к этому расколу вместе с прихожанами  храма, где нёс службу будущий протопоп Аввакум.
      Мне было дико креститься тремя перстами, которыми я брал соль щепотью, я не понимал, почему надо было менять некоторый порядок церковной службы, для чего писать имя Исуса Христа через два «и» - Иисус и многое другое. Мы не знали подоплёки этих реформ. Это теперь я выяснил, что Никон мечтал возглавить вселенскую православную церковь, перенеся её престол из Константинополя в Москву, а царя он подкупил обещанием, что тот станет вселенским царём над православным миром. А для этого надо провести реформы к единому уровню с греческой православной церковью. Так  я понял теперь, а тогда  просто слепо пошёл за Аввакумом.
           Но не вся моя третья жизнь протекала в вере, в служении   Господу.  Это случилось потом, ещё до раскола, после моего покаяния при встрече    с  Аввакумом

78
  и служении при  нём в его храме, когда на моё усердие было обращено внимание. 
        Но душа моя просит всё-таки рассказать кое-что из того, что помнится мне, поведать про боль мою душевную.

                *       *       *
  На реке Ипуть, что текла по Брянщине, стояла деревенька Дегтярёвка. Называлась она так потому, что из стоящих вокруг сосновых боров добывали мужики дёготь и смолу; потому большинство людей здесь прозывалось Дегтярёвыми.
        На краю деревни в новой избе поселилась молодая пара: Григорий  Чёрный и Марья по прозвищу Калина: как она мне рассказывала, в девичестве любила она носить в волосах кисть цветущей калины, а по осени гроздь спелой калины перекочёвывала ей на грудь. А у Григория волос был как смоль, как дёготь, который он добывал, потому и дали ему прозвище Чёрный, так потом, возможно, их род превратился  в Черновых…
        Бездетные они были, и бабы на деревне сетовали: «Господь дитяток не дал, за грехи, наверное». И однажды поутру кто-то громко стукнул им в дверь - раз и другой.   
        -Гриша, кто там? - вздрогнув, спросила Марья.
        Григорий распахнул дверь - в проёме стояла местная баба-повитуха Сломанида со своей суковатой клюкой и свёртком на правой руке.
        - Что надо? - Недружелюбно проворчал хозяин.
        - Ты, Чёрный, не гневайся и дай в дом пройтить. Я к вам с добром. Марья, Калина, подь сюды!
        Григорий посторонился, Сломонида вошла в горницу, прислонила клюку к лавке:


79
        - Вот, держи-ка, подарочек вам небесный Божеский. Бери, бери, не пужайся, - и положила на протянутые Марьей руки    свёрток.    Что-то    в    свёртке    пискнуло,   и  Марья почувствовала, как оно там внутри свёртка под пеленами шевельнулось. Лицо Сломониды дёрнулось в улыбке. - Вот, стало быть, признал матку. Разверни-ка, - приказала  Марье.
Свёрток распакован на лавке, и что же? На тряпице, заменившей пелёнку, сучил ножками и ручкам младенец мужеского полу. Марья ахнула, всплеснула руками и наклонилась над  ним. Сломонида что-то зашептал ей на ухо.
Григорий заглянул через их спины на лавку, крякнул, выругался и напал на повитуху:
        - Ты зачем это принесла? И где взяла? И на кой он нам?
        - Погодь, не наседай. Где взяла,  не ваше дело. Господь дал и велел вам отнесть. - «Иди, - говорит, - к Чёрным, да им отдай, пока своих нет. Пущай, - говорит, - р;стят-выхаживают». - А коли вам не надоть, так заберу взад, найду, кому передать.
        - Нет-нет! - Крикнула Марья. - Гришаня, ради Бога, оставим его у нас… - И слёзы, как говорится, ручьём хлынули из её красивых зелёных глаз…
        Григорий крепко любил и оберегал свою зеленоглазую суженую. Он подумал, крякнул ещё раз  и махнул рукой. Так  я оказался в доме Чёрного и Калины, а кто я, откуда взялся, где меня добыла Сломонида, я не знал, как  потом, когда вырос, ни терзал старуху-повитуху  вопросами. Она только отмахивалась от меня своей клюкой да отнекивалась, да отшучивалась:  «Зачем  тебе это надоть знать? Али плохо живётся? Али горе мыкаешь

80
 у Чёрных? Иди, да не безобразничай, чтобы мне на тебя не жаловались!»
        Меня окрестили Иваном, прозвали Найдёном и Подкидышем, выращивали на козьем молоке. Григорий, отец мой названный, сколотил мне люльку, Марья-мать качала её да песню мне напевала про калину:
Ой, калина, ты, калина,
Дай мне былочку всего.
Посажу её для милого
Возле дома своего…
          Я  вольно рос лет до четырёх, меня родители не обременяли никаким трудом. Звал я их, как полагается, тятей да маманей. А потом у них свои дети пошли, они им нарадоваться не могли. Вот тогда и мне нашлась работка: люльку качать с пищащим младенцем. Мне порой удушить его хотелось, чтобы не слышать его криков. Качаю, качаю, люльку да засну, наклоню голову, а люлька мне по лбу - хлоп, вздрогну, очнусь, вытаращу глаза и снова качаю…
        Григорий с Марьей на родных-то детей  нарадоваться не могли, меня вниманием да заботой обделять стали: где уж им до меня, коли своих пятеро. А, может, я ревновал к ним, кто знает. Может, и так. Только ревность эта мне подпортила, как бы сейчас сказали, биографию. Я стал дерзить, ослушиваться, сбегать из дому, драться с деревенскими мальчишками до крови. А силушку я набирал быстро, несмотря на плохую, как мне казалось, жизнь. В юношах мне уже равных по силе в деревне не было. Дрался  я отчаянно; на кулачках на масленицу та сторона, на которой я стоял в стенке, всегда верх одерживала. Сделался я злой и неудержимый.
        Родителей  своих  приёмных, а что я приёмыш, я уже

81
давно знал, языки неукоротимые у подлых соседей всегда начеку, так вот, Чёрного и Калину я от внутренней злости и ревности тятей и маманей уже не называл, а величал с оттенком презрения тетенькой Марусей и дяденькой Гришаней. От посещения церкви всячески уклонялся, Марья меня малы;м с трудом по праздникам в храм затаскивала.  На  исповеди  я  отчаянно  врал  батюшке,  нёс чушь всяческую, околесицу, за что дома, разоблачённого во вранье, Григорий пытался меня наказывать - пороть, проще говоря, но чаще всего я вырывался с криками и воплями и убегал в лес, откуда не спешил вернуться ночевать домой, а мог пропадать там и день, и два, и три.
Я вырыл  себе в лесу нору в том месте, где лес взбегал на бугор. Вот под этим бугром я и выкопал себе землянку - убежище, в котором мог укрыться в непогоду и переночевать. В ней я хранил своё оружие: нож и лук со стрелами, силки. Свободно мог подстрелить глухаря или другую птицу и поджарить её на костре, или добыть зайца и наварить похлёбки, или запечь зайчатину в глине на угольях. И домой спешить не надо. И посуда у меня в моём схроне появилась глиняная. Где взял? Украл в деревне, с плетня возле избы утащил. И соли был запас в нише, выкопанной в стене землянки… Пол устелил лапником и припёр из дому старый тулуп - вот тебе и спальное место, ночуй - не хочу. Зачем мне дом, мать с батяней и братьев и сестёр орава?
Однажды во время очередного побега из дому в лес я собирал грибы на похлёбку. Иду и вижу: стоит под сосной человек, монах вроде, в охабне с капюшоном и манит меня к себе  ладонью, подойди, мол.
Я оробел,  хотел дать дёру, но ноги словно приросли к земле.
82
- Иди, иди ко мне, Ваня, не бойся. Я подошёл.
- Ну, как живёшь? Неслухом растёшь? Грешишь? В храм ходишь? Исповедуешься? Отвечай. - Строго, но не грозно спросил он. Но я перетрусил, не понимая, откуда он взялся.
- Ис.. это… поведуюсь, - кое-как прошептал я.
- Ты рождён не для непослушания, а для святого дела, помни об этом! - Он перекрестил меня и протянул руку к моим губам, Я поцеловал ее.
- Где же твой схрон, лесная обитель твоя?
- Я повернулся, показал пальцем в сторону моей землянки, потом оглянулся - а его уже не было, он куда-то исчез.
Так я и жил. Не долго, правда, пока не сошёлся случайно с небольшой ватагой гулящих людей, попросту говоря - попрошаек и разбойников: подаяние можно выпросить, а коли откажут в нём, так и отнять. Я в очередной раз третий день отсиживался в своей землянке по причине конфликта в семье. О встрече в лесу с монахом, как посчитал, я никому не рассказал и забыл о ней.
Церкви в Дегтярёвке не было, ходили в храм в соседнее село. Попик был приглашён к одному нашему сельчанину, страдающему тяжёлым недугом, отдавал он Богу душу, вот и позвали батюшку соборовать несчастного. Он справил свои дела у болящего и на обратном пути заглянул к нам. Григорий был мастер на все руки, к  нему за помощью обращалась не только наша деревня, но и соседнее село.
Вот и в этот раз что-то надо было поправить в храме, и отец  Савелий явился  позвать его поработать в церкви.

83
Он вошёл в нашу избу и провозгласил:               
         - Мир дому сему! - И осенил всех нас крестным знамением. И, конечно, все встали и подошли к нему под благословение.
       Один я не поднялся, сидел молча, а потом хотел незаметно выскользнуть во двор. Сдалось мне его благословение.
       - Ваня! - Громким шёпотом пыталась остановить меня тётенька Марья.
       - Ванька, Ванька, Найдён, Подкидыш, ты куда собрался!? - Завопила ребятня.
       - Отрок! - Окликнул меня отец Савелий. - Подь сюды!
      Я подошёл к нему и буркнул сквозь зубы:
       - Чего надоть? - Марья ахнула и прикрыла рот руками.
     - Надоть бы тебя посохом огреть, да потом батогами попотчевать, чтобы знал наперёд, как подобает православному подходить к батюшке. Склони-ка голову, руки сложи, как положено.
Я подчинился, он пробормотал молитву, перекрестил меня и протянул мне свою ладонь для поцелуя. Я дёрнул головой и бросился вон из избы. И вот, третий день гостевал в бору в компании сосен, охотился, собирал грибы, варил похлебку из зайчатины с грибами, спал, завернувшись в тулуп да бездельничал, не зная, чем заняться. Глуп был, умом пуст и беспечен, не ведал, что есть иная жизнь даже в те времена. Во многих нынешних молодых я замечаю сходство со мной тогдашним, и как же мне хочется обратить их внимание на глубочайшее их в жизни заблуждение: «Опомнись, отрок,  пока  не  поздно,  открой  свою   душу   жизни,  не проходи мимо храма,    зажги свечу, постой с молитвой у образа Спасителя нашего Иисуса Христа!»

84
А ватага как раз набрела на Дегтярёвку и давай шарить  по  дворам.   Бабы   подняли   крик,   мужики  взяли разбойников в батоги да  вилы, и пришлось им тикать из деревни в лес. И тут они и набрели на огонёк к моему лесному жилищу, вывалились из темноты вечерней лесной  к костру.
Встали разбойнички полукругом перед костром, смотрят на меня, в руках дубьё да кистени.
- Ты кто есть? И что тут взыскуешь? - Спросил один из них, бородатый, атаман, судя по всему.
Я пригляделся к нему: крепок, но не страшен, и не таких валял; остальные похилей выглядят, раскидаю эту ватагу, коли дело дойдёт до драки. Я медленно поднялся, оперся на свою дрыну, ответил:
- Вы - гости, я - хозяин, мне и вопрошать вас, коли с миром пришли. Пошто пришли, люди заблудные, чего взыскуете?
В котле на костре кипела похлёбка с зайчатиной да белыми грибами. Дух похлёбки щекотал пришельцам ноздри, наверно, так, что животы подводило, и от этого они поубавили свой напор.
- Мы люди вольные, гуляем, где хотим, что добудем, то едим. По просёлкам шныряем, что найдём - не теряем. А нынче с дороги сбились да на твой огонь набрели. Позволь присесть, у огня твово обогреться, да поесть, что в торбах наших найдём.
Я пригласил их присесть у костра да отведать моей похлёбки. В торбах у них тут же нашлись ложки деревянные да горбушки хлеба аржанова и сулея с медовухой, которую враз пустили по кругу. Я хмельного никогда еще не пил и отказался, они засмеялись: «Давай, богатырь, хлебни, не отравишься».

85
Ну, и хлебнул. И сразу голова пошла кругом, смелости прибавилось и язык развязался. Я им всё и  выложил про себя. А они рассказали мне, что гуляют по Руси вольною   ватагой,  и   живут   в   основном  грабежами   да  налётами. В торбах нашлась вторая сулея, фантазия в моей глупой и недалёкой головёнке разыгралась до того, что сложился в ней план, частично которым я поделился с ватагой.
На ночлег в моей землянке все не уместились, трое легли на кострище: предварительно отгребли уголья и накидали на прогретую землю лапника. В землянке я признался атаману, звали его Киряем, что надумал я примкнуть к его ватаге. Он похлопал меня по плечу: «Бысть тако, воля твоя. Ходи с нами, брат».
Наутро я привёл ватагу на подворье Григория Чёрного. Новых друзей попросил подождать на дворе, а сам вошёл в избу. Там как раз тётенька Марья кормила своих, и за столом у них снедала  Сломонида.
- И где ж тебя носило, сокол ясный? - Строго спросила она, видя, что родители встретили меня молча.
- На охоту ходил, - ответил я скромно.
- И где ж твоя добыча? - Подал голос Григорий.
- С дружками новыми съел. Я вот пошто пришёл-то. Ухожу я от вас, дяденька Гришаня и тётенька Марья, хочу ослобонить вас от забот обо мне. У вас и без меня вон сколько забот ложками стучат.
Марья ахнула и перекрестилась: «Господи Исусе!» Григорий только брови сдвинул.
Сломонида не выдержала:
- Вот,  я  говорила  вам,  что  бес   в  нём  поселился,  выгнать бы, выжечь его молитвой в храме, а вы нет, нет. Куды собрался, дурень?

86
- Счастья спытать хочу да мать родну поискать по свету, али я не заслужил счастья?
- Опять дурень. Каку мать? Иде она, мать твоя родна? Нету её, в земле сырой давно, как родила тебя в лесу, так  и  преставилась.  А  я  тр;вы  собирала, да  на  них набрела, родить ей помогла, да она, как разрешилась, отдала Богу душу при мне. Там мы с её хозяином и погребли, матушку твою, да крест поставили, поди уж и сгнил давно. Вот как… Молчала я, не сказывала вам, да что уж теперь…
- Всё равно уйду, - твёрдо заявил я. - Нам бы баньку на дорожку принять, да поснедать чего. - Больше мне от вас ничего не надоть. Спасибо, что, р;стили и кормили меня, подкидыша. -  Сказал  и  даже голос у меня не дрогнул.
Ничего не молвили мне Григорий да Марья. Истопили баню, ватага моя отмылась, отпарилась, стол нам накрыли, накормили всем, что в избе нашлось. И на дорогу еды в торбы наложили, сколько смогли. Уложил я в котомку кое-что из одежды да шапку зимнюю, осенила меня тётенька Марья крестом на дорожку и проводила,  крестя меня вслед, стоя  у ворот дома моего родного, да родного - это я понял только через много лет.

*       *      *
И пошла моя разбойничья жизнь колесом по дорогам Руси-матушки. Сколько лет - не упомню, я возмужал от бандитской жизни, окреп, в мужскую силу вошёл. От речки Ипоти дошли мы до Смоленской земли, там поватажили славно, нападали и на одиноких путников, и на купеческие обозы, и в терема боярские забирались, стражу рассеяв, и в церквушки залезали за серебром-золотом церковным. Я, правда, кистеня в руки не брал, на мне, наверное, крови не было:  кулаком глушил, кого надо,

87
а ни кистенём, ни ножом не орудовал. А дружки мои с жизнью чужой не считались, не одного встречного на небеса отправили.
Добытое сбывали на ярмарках, золото-серебро переплавляли в мелкие слитки, а украшения, взятые разбоем, продавали офеням-коробейникам, они на такое добро шибко падкими были. А, случалось, и офеней грабили. Со временем приоделись, конями обзавелись. Так что могли   за полдня оказаться далеко от места налёта - ищи ветра в поле.
И занесла нас судьба кочевая в Нижегородские края. Подстерегли мы на лесной дороге купцов, следующих на ярмарку и славно их попотрошили. В укромном месте поделили добычу и решили, что каждый сам свою долю сплавит на ярмарке. Отправились туда и напоролись на конный отряд стрельцов, которых по челобитной пострадавших от нас купцов местный воевода направил на наши поиски. К тому времени ватага приросла несколькими бродягами, но отбиться от стрельцов без потерь нам не удалось. Вырвались только я да Киряй, еле ноги унесли. Остальных кого посекли, кого из пищалей постреляли, кого повязали.
Убрели мы с Киряем в леса, нашли удобное место, вырыли себе логово, в нём и отсиделись. Я занялся любимым делом - охотой, по которой скучал во время нашего бродяжничества и разбойной жизни. Так что голодать не пришлось. И стал я, посиживая у костра и поглядывая на огонь, подумывать о своей жизни, о том, как и куда она дальше покатится. Вот тут-то и стал я вспоминать Марью и Гришаню, дом родной, в общем-то не беспокойную добрую в нём жизнь. И полезли из памяти грехи   мои…   Как-то   сидим   у   костра   с   Киряем,   чай

88
травяной хлебаем после съеденного тетерева, я задумался снова, плошку с чаем отставил в сторону, держу её на весу в левой руке. Вспомнил что-то, вздохнул и правой рукой невольно перекрестился.
- Ты чтой-то, раб божий Иван, Бога вспомнил? - Вдруг спрашивает атаман.
А он неразговорчив был, чаще всё помалкивал, хотя  при случае за словом в карман не лез. 
- Да так, - говорю, - и отхлебнул из плошки. - А что, спрашиваю, - ты, Киряй, никогда мне о себе ничего не сказывал? Кто ты и откуда?
- Да  что    сказывать.  -  Отвечает. - Из   посада  я московского, поп-расстрига, Никодимом был рукоположен. Низложили меня за пьянство и блуд, и пошёл я куролесить по Руси святой, несвятые дела творить. Всех моих грехов и не замолить мне за остатнюю жизнь. Эх, винца бы зелёного сейчас отведать, души томление унять…
Пожили мы в лесу и отправились прочь из земли нижегородской, где нам так не повезло. Сперва пристали к ватаге нищих, они не хотели нас принять в попутчики, но Киряй-Никодим пошептался о чём-то с их вожаком, и мы продолжили путь вместе с ватагой. Пробавлялись по пути в качестве побирушек  чем бог пошлёт, ели вместе с нищими.
Атаман мой вёл себя тихо, никакими дерзкими замыслами со мной не делился, я даже заскучал от такой перемены нашей жизни, но помалкивал. Если ватага располагалась на отдых на пару дней на лесной опушке возле какого-нибудь  села, я отправлялся в чащу за добычей. И если охота выдавалась удачной, наша ватага пировала на славу да меня нахваливала.

89
          Потом нам встретились скоморохи. Узнав, что они направляются в Плёс  на Волгу под Кострому, а оттуда - в Ивановские земли, мы напросились к ним в попутчики, обещая по дороге помогать им с прикормом. Они согласились и мы распрощались с ватагой нищих к глубокому их огорчению.
Скоморохи оказались ребятами не промах, сродни разбойникам. Только они мокрые дела не любили, пограбить да попугать встречных на это они были мастера. Ну, а мы им пришлись как нельзя кстати. И мы с Киряем снова занялись привычным делом. Ничего яркого из этого периода моего бродяжничества не припоминается. Могу сказать только, что  добрались мы до Плёса, омыли тела свои грешные в матушке Волге и двинулись ватагой    далее.
  По дороге повздорили    мы    со    скоморохами, показалось нам с Киряем, что обжали они нас при очередном дележе добычи, хотя мы с атаманом выследили макарьевских купчишек и нашими кулаками удалось ватаге получить знатный товар.
Скоморохи, артисты древней эпохи, народ был хиловатый, как и многие нынешние. Это я вам говорю как профессиональный артист. Мы их припугнули парой замахов, взяли своё, что считали нужным по честной делёжке и ушли от них, разошлись наши дорожки криминальные. Да, и оказались мы через какое-то время в лесу под селом Лопатицы близ Макарьева.
Устроили себе шалаш для ночлега. Киряй что-то прихворнул; уложил я его на лапнике в шалаше, а сам отправился в село на промысел, добыть еды какой-никакой.
           Вечер  заканчивался,  ночь   наступала; эта   ночь  в

90
мою память крепко врезалась, она стала для меня поворотной в моей судьбе.
В редкой избе мерцал огонёк в окошке, да собаки взлаивали по дворам. Где тут чего добыть? Зашёл в одну избу, в ней баба с детишками за столом сидела, хлебали что-то из общей чашки. Перекрестился, поклонился хозяйке, а сам кошусь по сторонам, мужика не вижу.
- Ты кто, добрый молодец, спрашивает хозяйка с опаской.
Назвался паломником, сказал, что идём с другом в   Сергиеву Лавру, да захворал он по дороге, а еда у нас кончилась, не поможет ли чем.
            Баба пригласила меня за стол, я отказался, она засуетилась, заохала, дала краюху хлеба и пару пареных реп из чугунка на загнетке печи достала. За это время успела сообщить, что живут они бедно, хозяин у боярина на подворье долг отрабатывает…
  Я поблагодарил её и ушёл со скудным подаянием в свое торбе. Пошарил втихаря по подворью, ничего не нашёл. «Не там искать надо, подкидыш Ванёк», - подумал так и двинулся дальше по селу и увидел в сгустившихся сумерках очертания церкви. В узких окнах её слабо мерцал огонь лампад. «Вот где можно поживиться!» - мелькнула алчная мысль. Да, но чем? Вином только церковным да утварью золотой или серебряной, которую можно продать. А вином горячим напою хворого Киряя. Добро! Желание добычи распалило азарт, я уже больше ничего не соображал, все мысли были устремлены на то, как проникнуть в церковь.
          В общем, я забрался в неё достаточно легко: дверь в храм оказалась не запертой; я едва потянул её на себя, и она подалась, и я быстро и  бесшумно проник  внутрь.

91
          Тихо. «Есть ли тут кто-нибудь?» - потянуло крикнуть.
Я даже рот прикрыл, чтобы погасить этот порыв, и осторожно двинулся к алтарю. Страшно не было, кого бояться? Левая дверь в алтарь громко скрипнула, когда я проскользнул внутрь алтаря; от этого звука я даже вздрогнул, потом, успокоившись, принялся в полутьме шарить по полкам. Ага, вот чаша. Что в ней? Понюхал - вино, отхлебнул, поставил на место. Рядом с ней стояла глиняная бутыль, проверил, опять же глотнув из неё - вино. Вот лечение для Киряя! Сунул бутыль в торбу.
Вдруг за моей спиной разгорелся свет и железная рука опустилась мне на плечи, придавив меня к полу:
- На колени, раб Божий! - оглушил меня громовой голос.
От неожиданности я пал  на колени без малейшей мысли дать отсюда дёру - куда девались мои наглость, отвага и сила.
- Повернись  ко мне ликом, пёс заблудший, покажи свои очи! - Снова загремел голос.
Я повернулся, поднял голову. Надо мной возвышался - он показался мне гигантом - поп в черном облачении и с большим крестом на груди, взгляд огненный пронзил меня, как, я бы сейчас сказал, электричеством, и сковал меня, я не мог шевельнуть ни руками, ни ногами, ни языком.
-  Вон из святого места, пёс смердящий! - он схватил меня за шиворот и легко, словно собаку за холку, выволок из алтаря. Я молча лежал на полу. Он возжёг несколько свечей.
      - Встань, подлый пёс, пошто  осквернил храм сей?!
      - Брат Киряй  в  лесу   ждёт   хворый и голодный, хотел

92
ему… - Еле ворочая языком,  проговорил я.
- Смотри мне в очи! Лжу баишь?
Его огненный взгляд пронизывал меня и обессиливал, мне хотелось пасть на колени и просить у него прощения.
- Прости, оте…- просипел я.
- Господь прощает, коли достоин. Крещёный?
- Да.
- Како наречен?
           - Иваном, кличут Найдёном.
- Пошто тако? - Продолжал он жечь меня взглядом.
- Безродный есьм. Бабка-повитуха в лесу нашла и Марье Чёрной отдала.
- И что Марья, не стала тебе матерью?
- Они с дяденькой Григорием бездетны были, р;стили меня, пестовали меня, потом у них свои дети пошли, нарожала кучу, а я ревновал, сердцем почернел, стал зол и груб, драчлив, вырос до  семнадцати годов да ушёл от них счастья искать.
- Нашёл? С разбойничками спознался?
Вместо ответа я опустил голову и поведал ему все свои разбойничьи грехи.
- Гляди мне в глаза! - Приказал он и начал читать молитвы. Я молча внимал им, и в душе моей творилось невероятное. Нет, протеста не было, наоборот, росло смирение и слёзы подступали к горлу. Наконец, я возопил, пав на колени «Господи, прости меня! Господи помилуй!» и начал истово креститься. Я кричал, а он продолжал читать. Потом накрыл меня епитрахилью, я замолк, он прочитал молитву, приказал мне встать и протянул мне ладонь. Я страстно приложился к ней и заплакал.
   - Ну вот, сказал он, - исповедь твою господь услышал и грехи твоя отпущает тебе. Теперь постой. -  Он

93
ушёл в алтарь, вынес чашу, почерпнул из неё ложечкой, и в ней оказалось вино с крошкой просвирки и поднёс её к моим губам:
          - Прими кровь Христову как святое причастие.
         Я принял протянутое, он промокнул мне губы и протянул к ним крест, к которому я, вспоминая причастие в Дегтярёвке, приложился, лия слёзы.
  - Достань-ка бутыль, которую ты хотел умыкнуть для твоего Киряя. - В ней вино, ещё не освящённое, но всё равно - церковное добро. Дадим Киряю чего покрепче. Пойдём-ка в избу к матушке поповне Анастасии Марковне. Да, коли спросить чего у меня захочешь, называй меня тако: отец Авв;кум, а в народе меня кличут Аввак;мом.
Жильё поповское было рядом с церковью. Аввакум распахнул дверь избы, покликал:
- Матушка Настасья! Примай гостя!
Из угла избы выплыла поповна Анастасия Марковна, поклонилась нам. Аввакум перекрестился на образа в красному углу, я тоже сотворил крестное знамение.
Хозяйка подала на стол, всё, что у неё томилось в печи: щи кислые с говядиной, пироги с капустой, пареная репа, овсяный кисель, натёрла редьки. Я впервые за годы своего скитания   поел домашней еды. За столом Аввакум рассказал вкратце Анастасии Марковне кто я и откуда и зачем явился в Лопатицы.
Затем спросил меня:
        - В лес вернёшься к дружку своему? - Я кивнул головой     в   ответ.  -  А   то   оставайся   у  нас, помогать будешь матушке по дому да в огороде и мне в храме. Я тебя обучу, алтарником станешь служить. Что молчишь, воля  тянет?  Воля  многих тянет, да многие гибнут на ней,

94
 тако вот. - И он перекрестился. - А то приводи сюда и твоего Киряя, и его пристроим.
       - Он поп-расстрига из московского посада.
       - Вона как. Но попробуй, приведи.
       Они собрали мне поесть для Киряя, Анастасия Марковна, Аввакум называл её «помощницей ко спасению», положила мне в торбу в чистой тряпице кусок копчёного окорока и пирогов, а Аввакум дал мне малую сулею, сказав, что там зелено вино, Анастасия Марковна налила в глиняную бутылку горячего молока, намешав в него мёду: «Вот, пусть испьёт твой дружок болящий», и я ушел, попросив Аввакума благословить меня на дорожку. Он с удовольствие выполнил мою просьбу, приняв, очевидно, это за добрый знак.
       Я нашёл Киряя не в лучшем состоянии. Он стонал в шалаше, его бил озноб. Я развёл костёр, привёл его к огню, дал в руки сулею: « Пей!» Он присосался к ней, как телёнок к корове, потом оторвался, протянул сулею мне: «Будешь?» Я отрицательно мотнул головой: «Дошибай». Он выхлебал вино и набросился на окорок, заедая его пирогами, выпил молоко.  На лбу у него выступила испарина.
   Пока мы вечеряли у костра, я поведал Киряю о своих приключениях в Лопатицах и сказал, что Аввакум ждёт нас, приглашает к себе на житьё и работу. Киряй долго молчал, потом сказал:
   - Мне новую жизнь начинать не с руки, я староват для этого. А ты иди, не то сгинешь на воле, так её и разэтак. И он длинно выругался.
  Полн;чи, лёжа рядом с ним в шалаше, я уговаривал его пойти к Аввакуму. Пока он не ткнул меня кулаком в бок:

95
  - Ладно, спи давай, разбойничек. Утро вечера мудренее.
Наутро он проснулся здоровым и бодрым. Мы перекусили остатками харчей Анастасии Марковны, погрелись травяным чайком, приготовленным на костре.
- Ну, сказал Киряй, - пошли что ли к твоему Аввакуму.
- Правда? - Завопил я от радости.
- Не ори, давай веди, а то передумаю…
Дома Аввакума не оказалась - он служил в храме; мы пошли туда, Отстояли молебен, крестились, ориентируясь на прихожан, прослушали проповедь, перед ней Аввакум прочёл отрывок из Евангелия от Матфея. Читал он громко и со страстью. Потом обрушился на паству с гневом, обличая её в грехах и требуя неистово соблюдать заповеди Божии и грозя прихожанам кулаком. Потом все стали подходить к Аввакуму и прикладываться ко кресту, который он держал в руке. Подошли и мы. Увидев нас,  Аввакум поднял брови, улыбнулся и шепнул мне: «Постойте здесь, я сейчас».
Церковь опустела, поп вышел из алтаря, спустился к нам.
- Ну, что, разбойнички, молился я за вас, чтобы предстали вы передо мной. Господь милостив, сподобил вас, грешников. - И обратился к Киряю. - Ты, раб Божий, каким именем крещен был?
- Дмитрием.
- Вот  что,  Митрий, про Киряя забудь, живи дальше в православии, от грехов уклоняйся. Как приготовляться к исповеди знаешь? - Киряй кивнул в ответ. Требник дам, в воскресенье исповедую и причащу обоих. Ну, пойдём что ли, разбойнички, потрапезничаем у Анастасии Марковны.


96
Дома за трапезой Аввакум подробно расспросил Дмитрия о том, как и за что лишили его сана, покачал головой, пометал молнии из глаз своих жарких в нас обоих, молвил:
- Надо было тебя не р;сстригу подвергать, а батогами отходить,   да   в   яму   засадить,   а   опосля   отправить   в монастырь, чтобы отмолил свои грехи. Чтобы внял ты молитвам и понял, как надо Господу служить: не для обогащения своего, не для брюха, а для души твоей и душ молящихся в храме твоём о спасении, трепетать пред Богом и любить его, а не вымаливать благ.
Я внимал Аввакуму с душевным трепетом, так он влиял на меня своей духовной силой и убедительностью речи. Внимал и думал: «Господи, спасибо тебе за то, что привёл ты меня к этому твоему служителю!»
И вдруг Дмитрий-Киряй эту мысль мою повторил вслух, когда Аввакум замолчал:
- Слава тебе, Господи, что ты надоумил меня прийти в храм Аввакумов! - И перекрестился трижды.
Едва заметная улыбка вспыхнула на суровом лице батюшки.
- Ну, добро. Не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, восставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть;  и  с  тех  мест обыкох  по  вся  нощи   молитися. Молитися и вы, грешныя, каждодневно и живите честно, и дасть вам Господь. Ты, Митрий, от церкви не отлучен? - Дмитрий помотал головой. - Тако помогать мне в храме будешь во время служения, да обряды творить у прихожан, какие понадобятся. А ты, Иван, Анастасии Марковне  в   помощь   будь,   да   с   нами   ходи   в   храм,

97
 приглядывайся к службе, а я тебя подучу, а как обвыкнешь, станешь с Митрием возле мене в храме. Ну, с богом. - И он перекрестил нас, а потом встал к иконам и принялся истово молиться. И мы с Дмитрием встали за ним, словно нас кто подтолкнул к нему.

*       *       *
И потекла наша жизнь в  Лопатицах под крылом Аввакумовым. В вере православной он был неистов, с паствой строг, постоянно уличал прихожан в разных грехах    и      стыдил      за      всевозможные      пороки,     громил провинившихся с амвона. а священников — за плохое исполнение церковных правил и предписаний.
         Марковну, которой я помогал по дому и по хозяйству - и в огороде, и дров нарубить, воды наносить да печь растопить, в свободные минуты я расспрашивал об Аввакуме, и она мне много чего поведала. Например, как во время исповеди пришедшей к нему «девицы, блудному делу повинной», в нём загорелось плотское желание, он «зажег три свещи и прикрепил к налою и возложил руку правую на пламя и держал, дондеже угасло злое желание».
  Однажды в Лопатицы пришли «плясовые с медведи с бубнами и с домрами» и аскет Аввакум, «по Христе ревнуя изгнал их и хари и бубны изломал един у многих и медведей двух великих отнял - одного ушиб, а другого отпустил в поле».
          Слушал я и дивился неутомимости Аввакума в служении Богу и в стремлении научить, понудить людей к жизни праведной. Это я сейчас понимаю, что понуждением трудно чего-либо добиться, всякое понуждение  вызывает   протест,  но   тогда   я  восхищался

98
 Аввакумом и ощущал радость, что я рядом с ним. Я подчинился ему полностью и был счастлив.
         Несговорчив был он и с начальством, не терпя с его стороны ни малейшего беззакония. У  одной вдовы «начальник отнял дочерь». Аввакум заступился, однако «начальник» сначала его «до смерти задавил», так что он лежал «мертв полчаса и больше», затем «пришед в церковь бил и волочил за ноги по земле в ризах», палил «из пистола»  и  «дом отнял и выбил, все ограбя».
Здесь я в своих воспоминаниях использую кое-что из «Жития» Аввакумова, которое я нашёл в библиотеке «Дома ветеранов сцены» после выздоровления и прочёл, не отрываясь, за ночь. И вспыхнуло многое в моей памяти, но я не буду вам пересказывать  Аввакумово  сочинение,  его вы найдёте в каждой библиотеке и интернете, зачем занимать лишнее место пересказом, лучше самого Аввакума не скажешь. Отмечу только те события, которые касались лично меня, моего жития при Аввакуме.
Да, вот еще, хочу из Аввакумова «Жития» показать отрывок, чтобы читатель ваш, коли книгу напишете, почувствовал прелесть языка Аввакума, как писателя.
«Таже  ин начальник, во ино время, на мя рассвирепел, - прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двемя малыми пищальми  и, близ меня быв, запалил из пистоли, и божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стреляла. Он же бросил ея на землю и из другия паки запалил так же, - и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а ему рекл: "благодать во устнех  твоих,  Иван  Родионович,   да  будет!"   Посем   двор 
99
у меня отнял, а меня выбил, всего ограбя, и на дорогу хлеба не дал».
В 1648 году, помнится, такой случай был. Плыл по Волге мимо Лопатиц Василий Шереметев, воевода. Ему нажаловались на Аввакума, мол и груб и самоуправен, и над людьми измывается великой своей строгостью.
- А подать мне его, негодяя, сюда ко мне на расшиву! - потребовал Шереметев.
Прибежали за Аввакумом, зовут. Я, почуя недоброе, взялся его сопроводить, но он не велел, приказал быть возле Анастасии Марковны. Я, конечно, с одобрения матушки, тайно последовал за ним вдоль берега, скрываясь за кустами.
Воевода, которого Аввакум благословил, поговорил с ним, попенял ему на его строгости и хотел было уже отпустить, но попросил благословить своего сына. Подошёл сын, как его потом назвал Аввакум, «брадобреец», в том смысле, что был  он    брит, как поляк, вопреки православному обычаю носить бороду и усы. Аввакум сплюнул и отказался благословлять «брадобрейца». И по приказу взбешенного его отказом воеводы его выбросили  за борт. И я кинулся в Волгу и помог батюшке выбраться на берег.
Аввакум не выдержал атак на него, взял жену с недавно родившимся сыном Прокопием и пошёл  с жалобой на паству и начальство в Москву, где у него были высокие друзья и даже с царём Алексеем Михайловичем он был знаком. Я с ними ходил, по пути в одном из храмов окрестили младенца. Но Аввакуму предложили вернуться в Лопатицы. Здесь его борьба с прихожанами продолжилась, мы с Дмитрием как могли отбивали его от налетавших на его дом, получали немалые побои.

100
Памятен такой случай, после которого я поверил, что Господь отзывается на молитвенные просьбы Аввакума, что он - святой человек. Один начальник, озлобившийся на него, подкатил ко двору со своими служками, стрелял из луков, палил из пищалей, кричал, что жизни его лишит со всей семьёю и избу порушит. А мы с ним в доме заперлись и молились, а Аввакум перед иконами просил: "Господи, укроти ево и примири, ими же веси судьбами!"
И вдруг осада прекратилась, и начальник убежал со двора, Аввакум объяснил, что святой Дух его прогнал. А ночью примчались от начальника Ефимея Стефановича, плачут, говорят, что помирает он, зовёт к  себе отца Аввакума, твердит, что за него меня Бог наказует. Аввакум решил, что это, как сейчас говорят, подстава, что там его или зарежут или утопят. Помолился господу, попросил защиты и всё-таки решил идти  туда. Я отправился вместе с ним. И вот чего я стал свидетелем.
Только вошли к ним во двор, выбегает его жена Неонила, хватает Аввакума за рукав и причитает:
- Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!
Аввакум удивленно ей отвечает:
- Чудно! давеча был ****ин сын, а топерва - батюшко! Большо у Христа тово остра шелепуга та: скоро повинился муж твой!
Входим   в  горницу.   Вскочил   Евфимей с постели, грохнулся лицом в пол перед Аввакумом и  кричит:
- Прости, государь, согрешил пред богом и пред тобою! - И бьёт его дрожь.
  А Аввакум в ответ:
- Хощеши ли впредь цел быти?


101
Евфимей:
- Ей, честный отче!
И тогда Аввакум сказал ему:
- Восстани! Бог простит тя!
  А Евфимей, наказанный крепко, сам встать не может. Мы  подняли его и положили на кровать, Аввакум исповедал его и маслом священным помазал.  И что же?! Я удивился: стал больной здоровёхонек.
Я спросил отца Аввакума на обратной дороге, как же так произошло, что исцелился Евфимей. И он мне ответил: «Так Христос изволил». И я поверил в чудотворную силу молитвы Аввакума и связь его с Богом.

*       *       *
Но гонения от иных на Аввакума не закончились, и он снова засобирался в столицу. А я давно намеревался с одобрения отца Аввакума посетить дом родной, Марью с Григорием да братьев и сестёр. Так и поступил: батюшка протопоп в Москву, я в Дегтярёвку. А Дмитрий оставлен был храм, избу да хозяйку охранять.
Вместе с Аввакумом с попутным обозом добрался до стольного града, а дальше с возвращающимся купцами двинулся в родные края. И вот она, изба наша. Вхожу на подворье. Григорий что-то тесал топором. Обернулся на скрип калитки, глянул на меня и не узнал. И  бородёнка  у меня курчавилась, а раньше её не было, и одежда на мне церковная, чернецом я одевался по повелению Аввакума.
- Чего надобно, прохожий - Строго спросил отец.
- Иль не признал меня, дяденька Григорий? - Спросил я в ответ.



102
Дверь избы в этот миг отворилась и на пороге возникла Марья.   Увидела   меня,   пригляделась   и   с   криком   «Ванечка вернулся!» кинулась ко мне  и повисла у меня на шее. Она плачет, я плачу, Григорий головой мотает.
Всё семейство Черновых собралось за столом. Отец курицу зарезал, мать лапши наварила, пирогов напекла, по чарке медовухи выпили, я подарки, какие сумел накопить, раздал, потом чаю с медом напились ну и за разговором    з; полночь просидели при светце.
- Ты  насовсем к нам или как? - Осторожно спросила Марья и слезу смахнула ладонью.
- Ноне же и пойду, - ответил я. - Нельзя мне, должон я возвернуться; я служу у в храме у отца  Аввакума, он меня божьему делу обучает. Обещал, что в дьяконы рукоположат, а там и в священники.
- Вот и ладно. Вернёшься священником, церковь в деревне построим, селом станем. - Заметил Григорий.
- Невесту тебе сыщем, не женат поди? - Добавила Марья.
- Нет, один я… Ладно, там посмотрим. А ныне мне в путь…
Пока я до Лопатиц добирался, Аввакума протопопом отправили служить в Юрьевец-Повольский (теперь Юрьевец Ивановской области). Я в Лопатицы пришёл - нет его нигде, моего батюшки; сельчане, что его  гнобили  да  избивали   и   гнали,   и   на   меня   было набросились, но я не Аввакум смиренный, он хоть и силён был и телом и духом, но ударить в ответ насильника не мог, защищался только молитвой, считая, что не вправе он, слуга божий, кулаками махать. А я помахал, отбился, да на краю села у одних  прихожан,   что     протопопу  верили  и ценили его,    

103
узнал, куда он подевался. И двинулся в Юрьевец-Повольский и там нашел  его.
Он и Анастасия Марковна рады были моему появлению, встретили меня радушно.
- А что-то Дмитрия не видать, где он? - Спросил я.
Протопопица рукой махнула:
- Счастье своё нашёл Митрий наш. Под Юрьевцем в селе встренул вдовицу одну да прибился к ней. Отец Аввакум опустил его, благословя. Тако вот. А ты у себя в деревне никого не приглядел?
- Я, матушка, и не успел там ни на кого глянуть, окромя своих. Одарил их, чем мог, переночевал да наутро обратно к вам пустился. Я хочу отцу Аввакуму послужить. Такова моя стезя. - Ответил я.
- Ну-ну, Бог тебе в помощь. - Перекрестила меня протопопица.
В Юрьевце Аввакум не прослужил и двух месяцев. Здесь он снова проявлял свою суровость, настойчивость и беспощадность,  преследуя всякое отступление от церковных правил. Минуло всего восемь недель, как, пишет сам страдалец-протопоп, «Дьявол научил попов, и мужиков, и баб, - пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и, вытаща меня из приказа собранием, - человек с тысящу и с полторы их было, - среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами. Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной  угол.  Воевода  с пушкарями прибежали и, ухватя меня,  на  лошеди  умчали  в  мое  дворишко;  и  пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва  велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: "убить вора, ****ина   сына,  да  и  тело  собакам  в  ров 

104
кинем!" Аз же, отдохня, в третей день ночью, покиня жену и дети, по  Волге сам-третей ушел к Москве».
- Иди с ним, - послала меня Анастасия Марковна, - я тут справлюсь, а там ему твоя помощь понадобиться.
И я пошёл за Аввакумом, как за своей судьбой. В столице мы с Аввакумом Петровичем жили у его друга протопопа Казанского собора Ивана Неронова. Когда тот бывал в отлучке, протопоп служил в храме за него.
Аввакум был известен царю и дружил с его духовником Стефаном Вонифатьевичем. Протопоп в своей среде слыл учёным. Патриарх Иосиф начал «книжную справу» -  исправление церковных книг. К этой работе привлекли и Аввакума.
  В 1652 году Иосиф умер и патриархом по предложению Царя был избран Никон, бывший когда-то в приятельских отношения с Аввакумом. Никон тут же заменил «московских справщиков» церковных книг польскими книжниками, которыми руководил Арсений Грек, знавший греческий язык. Почему так произошло?
Аввакум, Иван Неронов и другие справщики  считали, что редактировать церковные книги следует по древнерусским православным рукописям. А  Никон настаивал на том, что надо брать за основу правки  греческие богослужебные книги.
Первоначально патриарх Никон собирался вносить исправления по древним «харатейным» книгам (харатья- древн. рус. папирус, пергамент, ю. ч.), но потом довольствовался  итальянскими  перепечатками. Аввакум же и прочие противники Никоновской реформы были уверены, что эти издания не авторитетны и имеют искажения.   Протопоп  подверг  Никона   жесткой критике 

105
с присущим ему темпераментом, изложив её в челобитной  царю, которую написал вместе с костромским протопопом. Она не сработала: или не дошла до царя, или он передал её Никону.
В начале  Великого поста 1653 года патриарх Никон разослал по всем церквям «память» (указ) по которому в храмах при богослужении отменялись земные поклоны и  вводилось  троеперстное крестное знамение. Аввакум был уверен, что эти новые обряды есть измена истинному Православию и отческой вере, «безбожною лестью» и «блуднею ертическою».   Вместе  с костромским протопопом Даниилом они сочинили челобитную в защиту старого церковного обряда и подали ее царю. А он опять отдал её Никону. Ну и всё: после этого началось преследование Аввакума как  активного противника Никоновской реформы, как бы возглавившего сторонников старины. В сентябре 1653 года его бросили в подвал Андроникова монастыря.
Досталось и мне, пытавшегося защитить протопопа. Тщетно  я кидался на  обидчиков отца моего духовного: мог ли я  одолеть тех вооружённых стрельцов, которые арестовывали протопопа? Один удар прикладом пищали и я, оглушённый, упал на землю и получил ещё несколько ударов сапогом под рёбра. Я  закричал, что я - служка Аввакума, «Ах, ты служка его? - услышал я в ответ,- так на тебе ещё». И  получил ещё и  оказался в том же подвале.
Там просидел Аввакум  с крысами  четыре недели и первые три дня  и три ночи «не евши и не пивши», а потом пытались  увещевать его принять «новые книги», однако безрезультатно. «Журят мне,  что патриарху не покорился, а я от писания его браню, да лаю, за волосы

106
 дерут, и под бока толкают, и за чепь торгают, и в глаза плюют» - писал протопоп. Он  не покорился, и патриарх Никон велел расстричь его и лишить сана. Но царь Алексей Михайлович (Тишайший) заступился за него, и Аввакум Петрович был сослан в Тобольск.
Я только при нынешней жизни, читая «Житие Аввакума», разобрался, что к чему, а тогда я не мог понять, в чём причина раздора между Никоном и Аввакумом. Наедине  с ним я спрашивал его об этом, и он мне с гневом и яростью, проклиная Никона, объяснял чуть  не криком:
- Он погибель нашей вере уготовил, бес в него вселился, он хощет, чтобы мы крестились тремя перстами, как соль хватаем, а мы от Исуса Христа крест кладём пятиперстием! Два перста, вот, зри: этот - он поднял указательный палец, - указует на небо: там Исус, он наш, а этот, рядом с ним, - он поднял средний палец  слегка согнул его в первой фаланге, - показует, что Исус - Бого-человек, был на земле, А три перста под ними сложенные вместе, - Аввакум сложил большой, безымянный и мизинец, - это святая троица, символ христианства, нашего православия - Бог-отец, Бог-Сын, Бог-Дух свят. А еретик Никон  хощет Исуса называть Иисусом! И заставить нас молитися по-иному, по бесовским правилам, как в Риме и в Польше молятся. Никон пишет: «Не подобает во церкви метания  творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема  персты  бы  есте  крестились".  И  много  еще  чего хощет да не будет по ево, не уступлю, как иные протопопы, пущай хоть сгноит меня в остроге».
Я поклялся Аввакуму, что никогда не приму новых обрядов  и до конца жизни   не покину его. И когда его с женой  и  четырьмя  детьми  осенью  1653  года выслали  в

107
Тобольск, я пошёл с ними. Протопопица только родила младенца; больную, её погрузили на телегу. И все мы три тысячи вёрст тащились до Тобольска почти тринадцать недель телегами, водным путём и санями.
Я вот теперь думаю, почему Аввакум не победил? Да потому, что церковники-никониане начали жестоко расправляться с противниками реформы, казнили, языки вырывали, руки отрубали. Запуганные священники, видя тотальное нашествие жестокостей, сопровождающих внедрение новых обрядов, трусили, я так понимаю, смирялись и паству свою убеждали и склоняли к смирению и к необходимости принимать нововведения. Не в каждом священнике жил дух Аввакумов, не в каждом. А те, кто не смирялись, искали место, где можно было еще служить по старым обрядам, уходили, я бы сказал, в подполье.
Только устроились в Тобольске, местный архиепископ поставил Аввакума служить в церкви, а сам отбыл в Москву. И ссыльный священник ревностно служил, «браня от Писания и укоряя ересь Никонову».
  Здесь на протопопа за полтора года было подано пять поклёпов  - «Слово государево!». 
Прицепился к Аввакуму с архиепископского подворья дьяк Иван Струна. Петрович мне строго наказал с ним не связываться, я домашними делами занимался, помогал протопопице, да в церкви прислуживал Аввакуму.
Придрался Струна к протопопову дьяку Антону, стал его пытать да мучить, а дьяк прибежал в церковь Аввакума, туда же явился и Струна с толпою. Дьяк Антон пел на клиросе. Струна схватил его за бороду. Аввакум замкнул двери церкви, повалили они с Антоном Струну на пол,  связали  его  да  ремнем  отходили.   Потом   Аввакум

108
 принял у Ивана Струны покаяние и отпустил его с миром. А на прочих обрушил  молитву, да так горячо и неистово, что они убежали,  как сказал протопоп, «Побегоша, гоними духом святым».
Но недолго пришлось пожить нам в Тобольске: 27 июня 1655 года из Москвы прибыл  новый указ, по которому Аввакуму с семьею предстояло отбыть под стражею в более строгую ссылку — на Лену, в Якутский острог.
Стали собираться в дорогу.
- Иван, - сказал мне протопоп, - тебе не след за нами тащиться. Я должен  принять всё, что мне уготовано судьбой, а ты пошто будешь мою судьбу переживать? Останься здесь. Женись, дом построй, семьёю обзаведись, да веру старую блюди. Идти с нами я тебе не велю.

*       *       *
Аввакум отбыл, но дух его пребывал во мне. Такой же, как я, отстав от иного священника, сторонника старых обрядов, со временем и стал бы креститься никоновским трёхперстием, но я - нет, я всегда чувствовал присутствие около себя  Аввакума. И вера моя была непоколебима.
А надо было жить. Добывать хлеб насущный. Протопоп велел мне  оставаться при том храме, в котором он служил, но там был уже другой  священник, который знал, что я сторонник Аввакума, поэтому ревниво присматривался ко мне. А я его обманывал, стараясь вести себя, как требует новый церковный устав, и осенял себя крестом, сложив три пальца, но перед этим мысленно восклицал: «Прости меня, Господи!» Дома же отмаливал свой грех перед иконами по-старому, поминая Аввакума. Но я тяготился  притворством, считая его великим грехом,

109

  и подумывал о том, как бы мне изменить своё бытие.
Жил я в церковной сторожке; исполнял и эту должность - охрану храма.  Для ночного бдения я должен был найти возможность выспаться днём, а ночью следить неусыпно, чтобы никакие лихоимцы не могли проникнуть в храм. Обязан я был также мести двор, топить церковные печи в холодное время.
Бывая свободным, что случалось редко, я снимал церковную одежду, вешал на гвоздь скуфейку, переодевался в обычную, крестьянскую, как в Дегтярёвке, одежду, брал рыболовные снасти и отправлялся на Тобол.
Добытчик я был удачным, и когда возвращался с уловом,  бабы провожали меня завистливым взглядом. То с лавочек меня окликали, то из открытых окон. А то и спрашивали: «Не продашь ли рыбицы, молодец?» И продавал, и это был удачный приработок, добавка к тем скудным грошам, которыми меня иногда великодушно одаривали поп отец Емельян или дьячок Евлампий.
И однажды иду вот так с уловом - хороших голавлей наудил с утра - и окликает меня женский голос из окошка. Поднимаю глаза - и всё: обмер, как в синь озёр окунулся; стою и смотрю, такой свет небесный из её глаз на меня льётся - Господи помилуй!
- Здравствуй, Ваня! - говорит мне она из окошка. - Как улов?
А у меня  язык не поворачивается, что сказать, не знаю. Поднял руку  с куканом, а на нём три голавля, - во, гляди, мол.
- Хороши, - говорит, купила бы, да не на что.
- Бери даром, говорю сипло, разволновался сильно, - мне не жалко для тебя.

110
- Ин быть тому, возьму. Ушицу приготовлю и пирог испеку. Приходи вечером, угощением отплачу.
Я протягиваю ей голавлей в окно и слышу как бы одобрительный голос Аввакума: «Вот и нашёл ты свою суженую. Благословляю!»
Тряханул головой и спрашиваю:
- А как тебя называть, красавица?
- Агатой кличут, - слышу в ответ.
- Нынче в храме службы нет, но есть дела. Как отец  Емельян отпустит, приду, коли не шутишь.
- Я знаю, ты у Аввакума служил. Я у него исповедовалась и причащалась, а теперь туда не хожу, у нас своя молельня. А ты теперь-то что ж, на новые обряды перешёл, старые  оскверняешь?
- Неча нам тут на улице разговаривать. - озлился я. - Для себя в сторожке молюсь по-старому. Я от Аввакума не отступлюсь.
- Так нельзя, Ваня, грех большой.
- Вечером побеседуем, Агата, живёшь небогато. - Сказал и пошёл. - А сердце-то заныло.
Она вслед засмеялась:
- Небогато, да праведно. Ну, приходи, ждать буду…
Весь  день  я  истомился  в  ожидании  вечера.  Но и сомнения мучили: идти или не идти к Агате. Пал на колени в сторожке перед иконой Богоматери, подаренной мне на прощанье Аввакумом, и молился усердно. Потом, к вечеру, подмёл церковный двор, оделся в храмовое повседневье своё, скуфейку на голову и пошёл-таки к ней и никогда об этом потом не пожалел.   
А она у окна, смотрит на улицу, ждёт меня, стало быть.  Я подошёл, перекрестился пятиперстно, низко поклонился ей. 

111
- Вот, - говорю, - пришёл, как просила.
Она тихо засмеялась, как колокольчик серебряный зазвенел:
- Заходи, коли так. Только калитку за собой затвори…
Повечеряли мы славно, накормила меня Агата вкусно, давненько я так не едал. Я похвалил её стряпню, ну, и беседовали долго за чаем. Я поведал ей, что вынужден служить никонианцам,  как таюсь от Емельяна и Евалампия, что в тягость мне эта служба. И ещё рассказал ей, откуда я, где рос, как ушёл из дому и скитался с разбойничками, как образумил меня Аввакум и прилепился я к нему, и как хотел идти с ним до конца, но он не взял меня с собой и велел здесь устроить свою жизнь.
Всё я выложил ей про себя, как на исповеди, не знаю, на кой я это сделал, никто меня за язык не тянул.
- И вот, теперь я маюсь здесь, никак не обрету покоя. А ты с кем и на что живёшь?
И она рассказала мне о себе, что она, хоть и молодая, уже вдова как целый год; мужа  её, казака сибирского инородцы таёжные убили, когда он на охоту ушёл   с  дружком;  что  хозяйство  у    неё   небольшое   и управляется  с  ним  она  сама,  да  на   дворе   у   воеводы прислуживает его жене, стирает и на кухне помогает, тем и живёт, и что когда на реке бельё полоскает,  меня часто видит за рыбалкой.
Тут я глянул в окно - темнеет на дворе, пора бежать к церкви, в колотушку сторожа стучать. Распрощался с Агатой и скорее к себе. Она только и успела сказать, чтобы пришёл завтра пирог рыбный доедать.
И стал я часто захаживать к Агате, когда рано утречком,  когда  к  вечеру,  приносил  ей  свой  улов,  боле

112
 никому не продавал. У неё была богатая божница, мы читали перед ней утренние и "На сон грядущим" молитвы, я помогал ей по двору, в огороде, еду для кур готовить…
В общем, однажды я сказал ей:
- Вот что, Агата, милая, мне некого послать посватать тебя.  Я сам тебя сватаю: будь моей суженой, не откажи пойти со мной под венец.
- Я согласна, - просто ответила она и улыбнувшись обняла меня, и мы поцеловались впервые.
- Как же нам повенчаться, - задался я вопросом вслух, - у отца Емельяна что ли?
- Ни за что! Никогда не пойду под венец по ереси Никоновой, по безбожной лести, как обличал его Аввакум на своих проповедях. Наш отец Никифор повенчает нас в молельной избе нашей. - Сказала Агата.
Но не скоро пришлось нам повенчаться.

                *       *       *
Углядел-таки дьячок Евлампий, как я молюсь в сторожке, донёс отцу Емельяну. Тот велел Евлампию  привести от воеводы двух стрельцов, и когда они  явились, вызвал поп меня к себе: 
- Кощунствуешь,   щенок   Аввакумов?!  -  Вскричал он. - Не хощешь принять новые обряды патриаршие?! Дайте ему пятьдесят плетей и отрубите указательный и средний пальцы, дабы не было ему чем кощунствовать!
Силушка моя была жива во мне, разметал я стрельцов  и кинулся вон из храма и побежал, куда глаза глядят. И налетел на всадников воеводиных. А сзади уже, нагоняя меня, орал Евлампий:
- Держите вора! Вяжите его!

113
 
И повязали меня,  и пороли нещадно, а Евлампий при каждом ударе кричал:
-  Отрекись от Аввакума!
Когда кончили хлестать, Емельян спросил:
- Отрекаешься? Покайся, грешник!
- Никогда, ни за что! - Прохрипел я в ответ. - И поднял правую руку с двумя перстами.
- Всыпьте ему ещё столько же! - Взвизгнул Емельян, сплюнул мне на спину и ушёл.
Я получил ещё пятьдесят плетей и лишился верхних фаланг на двух пальцах, пожалели, наверное, себя, чтоб я мог держать метлу и топор.
Меня отволокли в сторожку и бросили на топчан. И дьячок прошипел с порога:
-  Кайся, Иван, пащенок Аввакумов, кайся, не то - смерть! - И хлопнул дверью.
Я должен был вечером прийти к Агате. На дворе у воеводы она слышала, как стрельцы похвалялись расправой с прихвостнем Аввакумовым, и как  орал он, когда они ему два пальца оттяпали,  чтобы не мог креститься по-старому. Она поняла, что это обо мне.   Вечером, пока в церкви шла служба, она пробралась ко мне:   ох   и   ах,  что  они,  подлые бесы, с тобой сделали, Господи,   накажи   их!   Перевязала   мою   руку   своим платом, утешала меня, как могла. Ночью, когда всё вокруг стихло, я взял с собой Аввакумову иконку и, опираясь здоровой рукой на плечо Агаты, ушёл к ней.
Она омыла мне спину и пальцы, помазала их чем-то, приложила подорожник и крепко перевязала. Помазала и спину, дала мне чистую рубаху, уложила в постель, дав мне выпить какой-то настойки. И я уснул. Божница Агаты пополнилась подарком Аввакума.

114
Агата выхаживала меня две недели. Я окреп и воспылал местью. Она уговаривала меня: не ходи туда! Но я пошёл, прихватив крепкую дубину.
Явился в храм, отстоял службу, крестясь обрубками. А потом, когда Емельян хотел приступить к проповеди, взлетел на паперть, оттолкнул его и прочитал свою проповедь, подражая Аввакуму и кляня ересь Никонову. Сейчас уже всё и не упомню, но я кричал, что Никон еретик, грешник, бес, отступник от Бога, заставляет нас молиться  щепотью и ходить против солнца при венчании и крестном ходе, что надо молиться и творить обряды по-старому, как учил нас здесь, в этом храме протопоп Аввакум, сосланный за это вглубь Сибири, и молиться, как молился наш Господь Исус Христос! И принялся я дубасить попа и дьячка, пока оба не свалились на пол, а народ, видя и слыша это, ринулся вон из храма. Я пропел  «Отче наш», перекрестился на образа и вышел вон, отбросив дубину.
Меня не искали, наверное, не знали, где искать, а сторонники Аввакума, горьким опытом учёные, не могли меня выдать. Агата отвела меня в большую избу, где тайно справляли церковную службу старообрядцы со священником отцом Никифором. Молились тихо, без громкого пения.
Я узнал, что отец Никифор отправил опытных охотников в тайгу разведать место, где можно построить скит и там поселиться старообрядцам, чтобы жить   обособленно, не соприкасаясь с грешным миром никонианства. Никифор нас  и повенчал с Агатой, и свадьбу сыграли скромную: нанесли еды всякой гости, а питие - квас на берёзовом соке да кисели ягодные, да пиво.
Недолго  пожили  мы  с Агатой в её доме в радости и в

115
любви. Разведчики явились из тайги, доложили, что отыскали хорошее место для скита, что там можно и землю пахать, и скот пасти. И вода есть, только место это  далёконько от Тобольска.
- Но это и хорошо. - Сказал я, будучи на встрече с ними. - Чем дальше от супостатов, тем легче и спокойнее жизнь.
Кончался июнь. Стали отбирать добровольцев-строителей. Я попросился первым. Агата меня благословила. Отец Никифор отслужил молебен, и мы тронулись в путь. Через пару дней были на месте.
Начали расчищать площадь, валить лес, в общем, взялись за дело.
- Поспеем ли к Покрову?- Усомнился один из нас.- Надо бы до праздника к своим вернуться.
- Там посмотрим! - Успокоил я его.
Через пару недель поняли, что быстро скит не построить.
- Будем зимовать, - Сказал я за трапезой. - Надо рыть землянки на скорую руку, до весны скит построим. Кто не хочет, может уходить.
Ушли трое. Я набрал команду охотников, и мы не голодали. Хлеб ели экономно, пекли его в печи, которую сложили из камней и глины в большой землянке, где и молились, и трапезничали, и спали вповалку.
К середине  весны наш деревянный кремль был готов. Обнесённый частоколом, он состоял из  просторной избы, где будем собираться на общую молитву и трапезу, и семи срубов под жилые избы, которые, по нашим расчётам, должны будут достроить, с нашей, конечно помощью, те, кто поселится в них. Для отца Никифора, по его просьбе, отгородили угол в общей избе.

116
Порешили так: трое, я в том числе, отправляемся за желающими жить в скиту, остальные продолжат строительство, раскорчевку леса вокруг  поляны под посев озимых.
Шли два дня. На третий день под утро вышли к  Тобольску. Обошли заставу, по сонным улицам добрались до своих домов.
Калитка у ворот дома Агаты - настежь, дверь в доме - настежь. У меня сердце застучало в тревоге.
- Агата! - Закричал я, предчувствуя недоброе и вбежал внутрь. Оглядел углы и стены. Меня встретила тишина и пустота.
Я сел на крыльце, обхватив голову руками. Что делать? Куда идти? Где её искать? Может, на реке бельё полощет? Я радостно вскинулся. И тут скрипнула калитка. Ну, конечно, она пришла!
- Ага!.. - Застыл я на полуслове. Во двор вошла соседка Агаты бабушка  Милана.
- Милай! - Помахал она мне морщинистой ладошкой. - Подь-ка сюды, что скажу. - Я подошёл и она зашептала. - Агату твою сын воеводин уволок. Она вырывалась, а он тащил её и кричал, что она ему будет и порты стирать, и пироги печь и ночью его ублажать. Вона как. Он тута, пока  ты пропадал, часто под окнами вертелся, всё звал её к боярыне, а Агата отказывала ему.  А надысь он нагрянул сюда с двумя стрельцами, они её и уволокли силком, спаси и сохрани её Господь! - Она перекрестилась по-старому и тяжело вздохнула.
Я знал привычку боярского двора: пообедают и спят вповалку, да и все так в городе поступали. И решил в это время  проведать  двор  воеводы.  Дождался  часа нужного,
сунул  за  пояс  под  кафтан  топор,  с которым работал на

117
стройке скита, и пошёл наугад за любимой своей.
Шёл не крадучись - пусто кругом, только храп из окон доносится. У ворот воеводиных дремал стражник на скамейке с секирой. От шагов моих он вздрогнул и открыл глаза. Но взяться за секиру и закричать не успел, я оглоушил его кулаком по темечку. Заглянул за ворота во двор, а моя Агата несёт от колодца вёдра на коромысле к котлу на очаге, а рядом с ним бадья с кучей белья.
Я махнул ей рукой: давай, мол, скорей, она сбросила коромысло с вёдрами наземь и кинулась ко мне. Мы обнялись.
- Тихо, тихо, не кричи… Бежим! - И немедля выскользнули за ворота.
- Куда? - Кричит она на ходу.
- В скит!
- Надо ж взять чего-ничего.
- Не успеем, погоню наладят.
- Ну, самую малость!
- Давай!
Забежали  к  Агате,  навязали  пару  узлов, я сунул в торбу  свою  иконку,  хлеб  засохший  и  -  вон.
На опушке тайги услыхали конский топот. Оглянулись - погоня.
-Быстрей!  - Закричал я и потянул Агату за руку. Едва мы углубились в чащу, как сзади грохнул выстрел - один, другой. Пули шорхнули мимо, срезав с кустов ветки. Агата охнула и упала, зацепившись за корягу. Я подхватил её узел.
- Торопись, люба моя! Нам бы только успеть до оврага, а там нырнём вниз и кустами уйдём, им нас в чаще не найти.
Снова бухнули пищали, и снова пули шорхнули по кустам.
118
- Бросаем узлы, их издали видать, уцелят, не дай Бог!
- Погодь! Икону и хлеб…
- Да со мной всё, скорей, пока они пищали перезаряжают… Вон и овраг уже, ну же! - И вот он, овраг. Прыгай!
Глухо ударили два выстрела. Агата охнула и осела на краю оврага. Кофта на ней была бе-ла-я!!! Я подхватил её на руки и ринулся в овраг. Там, внизу, у ручья, я наклонился к ней:
- Вставай, Агатушка, надо дальше бечь.
Она едва  прошептала мне:
- Больно…
Я почувствовал что-то мокрое в ладони, которой поддерживал её за спину. Глянул: Господи, кровь!
- Идём, Ваня, сейчас, идём, - прошептала Агата и уронила голову набок. - Я поднял её на руки, лёгкую, как пёрышко, и понёс вдоль ручья сквозь густую чащу кустарника. Ни  сверху, ни позади погони не слышалось.
- Пить! - Прошептала Агата.
Ещё несколько шагов и овраг кончился родником, из которого вытекал ручей. Я посадил Агату на склоне, прислонив её к берёзке. Чем водицы зачерпнуть? Я набрал воды в ладони, понёс к ней, половину пролил, черпанул ещё раз, поднёс к губам:
- Пей, родная.
Она  сделала два глотка, вздохнула едва, прошептала:
- Помираю я, Ваня.
- Да что ты, Агатушка, сейчас перевяжу тебя.
Оторвал у её нижней юбки подол,  свернул её косынку и положил на рану, а подолом обвязал Агату и стянул концы на груди крепко.


119
Она снова попросила пить. Я спустился к роднику и только тут увидел то, что не разглядел с первого раза: на обломанной ветке в листве висела берестяная кружка. Быстро зачерпнул воды и выпил залпом полную кружку. Потом снова набрал воды и отнёс  Агате.
- Вот, испей.
Она сделал несколько глотков.
- Больно… В спине…
- Дай-ка я погляжу, ляг на бочок.
Я вспомнил, что у меня же на боку торба висит и в ней нож есть, с которым я не расставался ещё с бродяжных времён. Вон как погоня память отшибла.
Открыл рану, осторожно ввёл в неё нож. Вот она, близко, свинчатка пищальная.
-Терпи, Агатушка, молись. И стал пытаться подковырнуть пулю.  Агата стонала, закусив запястье. Наконец, с третьей попытки мне это удалось. Я поднёс ладонь с пулей к её глазам:
- Вот, гляди, боль твоя. Теперь тебе полегчает.
- Это смерть моя, Ваня. - Промолвила она тихо.
- Господи! -  В сердцах глухо рыкнул я. - Что мне приложить к ране, какую траву?!
- Листья дуба, - подсказала Агата еле слышно.
Я поднялся наверх, на краю оврага увидел молодой дубок, нарвал листвы и кинулся к роднику. Сделал все, как надо, затянул узел снова так туго, что Агата охнула.
- Давай-ка, родная поедим хлебушка с водицей на дорожку.
- Не хочу. Оставь меня здесь.
- И тебя ночью звери растерзают. Давай-ка перекусим и пойдём.
  - Я не смогу.

120
- Тогда я тебя понесу. Дорога долгая, ночевать будем в тайге. Ночь переждём, а там видно будет.
Я принёс воды, отрезал кусок хлеба, намочил его, поднёс к губам Агаты:
- На, попробуй пожевать чуть-чуть.
- Она отвела рукой хлеб:
- Поешь сам.
Я поел, вернул на место кружку, поднял Агату на руки и тронулся в путь. Я нёс её и молился, и думал: «Если бы сейчас рядом был Аввакум, он исцелил бы Агату силой своих молитв. Господи, дай силы моим молитвам, спаси мою жену!»
Начало смеркаться. Надо найти место для ночлега. Я остановился у огромной ели; нижние ветви её касались земли. Я аккуратно забрался с Агатой под ель, прислонил её к стволу. Она была в забытьи. Потом выбрался наружу, наломал лапника у молодых ёлок, сделал ложе под  елью  и  уложил  на  него  жену, позвал тихо: «Агата, Агата!» Она не отвечала. Положил ладонь на её лоб - он пылал огнём. Что делать? Ни еды, ни воды, фляжка глиняная осталась в одном из узлов, да всё добро брошено там, за оврагом.
Я развёл под елью маленький костерок, чтобы искры не долетали до нижних ветвей, достал икону Богородицы, поставил её к стволу, встал на колени и принялся молиться, пока усталость не сморила меня в сон. Тогда я снова пощупал лоб Агаты - жар не спадал. Лёг около неё и уснул тут же. Проснулся от ударов грома. Над тайгой бушевала гроза. Угольки костерка светились едва, малиново угасая.
- Ваня! - Вдруг услышал я не шёпот, а тихий стон Агаши. - Пить!

121
Я вынырнул из-под ели и подставил под струи дождя шапку, положив её на траву, а сам сложил ладони ковшиком и стоял так долго, пока что-то не набежало в них с неба. Влез под ель, наклонился к жене:
- Вот, Агашенька, милая, где твои губы, омочу их водицей. - В тьме нашёл её губы, влил всё, что осталось в ладонях, потом вылез за шапкой. В ней ничего не оказалось, но она промокла насквозь. Я попытался отжать воду в приоткрытые губы Агаты, и, кажется, мне это удалось, потому что она простонала:
- Всё… Хва… - И опять забылась.
Промокший насквозь, я едва дождался рассвета, и лишь солнце взбежало на верхушки деревьев, я выбрался наружу. В трёх шагах от нашего убежища в маленькой низине блестела большая лужа. Слава тебе, господи!
Я нырнул под ель, попытался разбудить Агату:
- Люба моя, много воды рядом с нами! Напьёмся, хлебушка поедим и пойдём дальше. По пути есть озерко малое,  я  рыбки  наловлю,  у  меня снасть припасена, лук смастерю, дичи набью, не пропадём! Агашенька, очнись, очнись, милая! - Я потрогал её лицо - оно пылало жаром. Дышала она тяжело, со всхлипом.
Я сломил пару веток и стал её обмахивать. Она, не открывая глаз, улыбнулась слегка и прошептала:
- Ветерок… - И снова впала в забытьё.
Я донёс Агату до лужи, зачерпнул полную шапку воды и попытался её напоить. Вода текла по её лицу, губ она не размыкала. Тогда я омыл ей лицо, и она открыла глаза, приоткрыла губы. Я снова зачерпнул воды и она напилась.
Она молчала, ни звука я не услышал из её уст. Тогда я умылся  сам,  напился из лужи. Поднял её на руки и понёс.

122
Через несколько шагов она вдруг подняла  правую руку и обхватила меня за шею.
- Ух, ты, радость моя! Держись! - Я прибавил шагу.
Так я шёл с ней, наверное, полдня, ориентируясь по солнцу. Скоро должно быть озеро, вон, за тем холмом, на котором росла огромная сосна.
Вдруг Агата странно дёрнулась, вздрогнула на моих руках, её рука плетью повисла на моём плече и ладонь стучала мне на ходу по лопатке. Я, задыхаясь, внёс её на холм и опустил на землю.
- Агата, Агата, Агашенька! - Беспомощно взывал я  под сосной.
Наклонился, приник ухом к её груди. Тишина, я не слышал её сердца, только моё стучало в виски. Я закричал, завыл волком… и не знал, что делать. Сидел и рыдал, держа в своей руке её ладонь, пока она не остыла. Я сложил её руки на груди и снова сидел молча и молился.
Наконец я решил, что похороню Агату здесь, на холме, а у озера под холмом построю избушку и буду жить возле её могилы до конца дней своих. Но как же я похороню её без православного обряда погребения, без отпевания священником?..
Вот этот момент вспыхнул в моей памяти, когда я в госпитале вышел из комы, и память всех жизней всколыхнула моё сознание. И я теперь, в моей последней жизни ночью душу свой скорбный крик по Агате в подушке…
*       *       *
Но продолжу…
Я опустился на колени, подхватил тело Агаты… и не смог встать. Нет, до скита одному идти полтора дня,  с ней не дойду.

123
Тогда начал топором рыть могилу, вырубая встречающиеся корни сосны, руками выбрасывая землю; через пару локтей копать стало легче - пошёл песок. Близился вечер. Наконец, я решил, что могила достаточно глубока. Настелил на дно лапнику, аккуратно опустил тело Агаты на дно, поцеловал её в лоб и в губы, плотно накрыл толстым слоем хвои. Кидал вниз землю горстями, плакал, и рождался у меня  план мести.
Я вернулся в скит. Один  из моих попутчиков пришёл с частью старообрядцев из Тобольска, с ними был и отец Никифор; я рассказал всем о случившемся с нами, попросил отца Никифора отслужить панихиду по убиенной рабе Божией Агате. Меня накормили, и я, измученный всем, что обрушилось на меня, лёг в углу общей избы и провалился в сон.
И привиделась мне Агата незабвенная моя. Сидит она у открытого окошка в своей тобольской избе, улыбается  и  жалостливым  голосом  говорит: «Ваня, что же ты меня оставил одну. Мне одной в моём доме холодно. Приходи скорей ко мне, любимый…»
Я проснулся резко, как от толчка. Только начало светать. Отец Никифор негромко читал утренние молитвы перед образами. Моя икона, которую я отдал ему сразу, как пришёл, уже стояла в божнице. Я стал собираться. А, собственно говоря, что мне собирать? Топор за пояс да нож и пошёл.
- Далёко, Иван, идти решился? Не помолясь? Грех это.
Я поведал ему о своём сне, сказал, что надо вернуться к могиле, поставить крест.
- Ты помолился да поел бы на дорогу.  Читать умеешь?
- Аввакумом обучен, псалтырь и часы читал в храме у него.
124
- Вона как, ну, тогда на, почитай, - он протянул мне молитвенник, - а я Дуняшу попрошу подать тебе брашно. Да вертайся скорее, соберёшь охотников, дичи да мясца лесного добыть надобно. Скоро народу прибудет многонько.
До холма, на котором упокоилась моя Агата, добрался быстро, засекая по пути зарубки на деревьях, чтобы обратно не плутать. Пал на колени перед могилой, помолился и занялся тем, за чем пришёл.
Срубил неподалёку от холма молодой дубок, обтесал его, как надо, сверху отрубил часть на перекладину, вырубил аккуратно, помогая ножом и примеряясь, пазы, чтобы перекрестье сошлось плотно, и стал высверливать ножом отверстия под пробку. Потом выстругал  из ветки липы пробку и загнал её плотно в крест:  порядок.  Затесал  конец   креста   и  вогнал   его  в могильный холм в ногах Агаты. А он уже осел немного. Я нарезал дёрну и обложил им  могилу.
- Ну вот, Агатушка, и крест для тебя, и отец Никифор панихиду по тебе справит. Спи спокойно, лада моя незабвенная. - Сказал я вслух, прочёл молитву за упокой и спустился к озеру.
Там достал из торбы один из пирогов, которыми меня на дорогу наградила Дуняша, умял его с устатку, напился водицы озёрной, сел на берегу, обхватил голову руками и стал думать думу свою.
Сбила меня с панталыку просьба отца Никифора заняться охотой. Я жаждал мщения и рвался в Тобольск выследить гада и поквитаться с ним за Агату. Как я это сделаю, я ещё не знал, но решил, что порешу его обязательно.   
«А  что  бы  на  это сказал Аввакум?» - вдруг стукнуло

125
мне в голову. Он, наверное, напомнил бы мне заповедь Божию «Не убий!» И «Любите врагов ваших». Как же я могу его любить, супостата? За что любить?  И кто его накажет за смерть Агаты? Может быть, и не он стрелял? Ну и что? Он приказал стрелять, это его пуля убила её.
Я замотал головой, пытаясь стряхнуть с себя тяжесть моих сомнений. Нет, их и не может быть: я покараю супостата, коли Господь до того не покарает.
Нашёл я на берегу камень и принялся точить об него топор и нож; точу и думаю, точу и думаю, куда идти, что делать. Вот что! Надо вырезать  имя Агаты на кресте. Нож острый, справился с этим быстро. И пока вырезал буквы на поперечине креста, продолжал думать о том же. Так до ничего не додумался и в сердцах швырнул нож в ствол сосны.  И лезвие туго впилось в дерево. Вот она, подсказка!
Я с трудом выдернул нож, отошёл и снова метнул его. И опять он воткнулся в сосну. И я в приступах отчаянья и вспыхнувшей злобы, помню, метал и метал нож, и всякий раз он остриём впивался в тело сосны.
Снова наточил нож, потом нашёл дубок, срубил его и сделал из него знатный лук, вспомнив навыки юности. Тетиву вырезал из сыромятного ремня, который взял в скиту.  Наготовил стрел, под колчан приспособил торбу и пошёл вокруг озера высматривать дичь. Удалось подстрелить селезня.
Вернулся к камню, развёл костёр (кресало, кремень и трут всегда носил с собой, сухой травы и сушняка рядом полно),  запёк птицу, как бывало,  съел половину с пирогом, остатки сунул в торбу, поднялся к могиле, поклонился Агате, прочёл молитву и пошёл в Тобольск.
По   пути,   уже   вблизи   Тобольска,   добыл   глухаря,

126
привязал его к поясу. Скоро вышел к реке, как раз к тому месту, где часто ловил рыбу для Агаты. Омыл лицо  и руки, присел на бревно и задумался: куда идти? С дальней мойки доносился женский смех.   
Вдруг за спиной моей всхрапнул конь и переступили копыта.
- Эй, охотник, птицу не продашь?    
Я от  окрика поднялся резко, оглянулся и замер: вот он, передо мной, убийца Агаты, скалит весело зубы, красавец. И конь под ним борзый.
- Не продаю, меняю. - Ответил я и почувствовал дрожь во всём теле: вот она, минута расплаты! И ощутил в ладони рукоять ножа.
- А на что  меняешь, говори, может, и столкуемся.
- Я тебе глухаря убитого, а ты мне свою жизнь за жизнь убитой тобой жены моей Агаши.
- А,  так  это   ты,   протопопов   приспешник!   -  Он
потянулся к сабле, отвернув от меня голову, и я увидел его белую шею. И в тот же миг метнул нож. И он вонзился в неё глубоко, по самую рукоять.
Всадник даже не вскрикнул, даже не повернул голову в мою сторону; только ткнулся ею в гриву коня и захрипел. Конь нервно переступил копытами.
Я подскочил к нему, выдернул нож, поднял с травы лук и быстро пошёл к лесу. И уже за деревьями услышал женские крики. Я перекрестился: «Прости меня, Господи!»
Через два дня добрался до скита. В нём уже прибавилось народу: прибыл обоз с переселенцами. Скит теперь напоминал жилое поселение: ржали кони, мычали коровы, блеяли овцы, кричали дети…
  Я подобрал артель охотников, и мы стали  добывать для   нашей   общей   кухни   лесное   пропитание,  а  также

127
 сдавать нашему скорняку шкуры пушного зверя. Их будем менять при случае в Тобольске на ярмарке на необходимое нам.
Шло время. Я втянулся в жизнь скита, помогая, когда не был в тайге, отцу Никифору исполнять церковную службу. Но Агаша звала меня, являясь в сновидениях.
И я решился. Нашёлся среди нас кузнец Парфён; мы помогли ему построить кузню, а всё, что нужно ему для кузнечного дела, он привёз на телеге. Не он один прибыл с конём; мужики привезли не только  скарб, но и прочее, необходимое в жизни.
Мне для задуманного  дела нужны были  две дверные   петли   и   гвозди.   Класть  сруб  я   научился  у мужиков, пока мы строили скит.
Парфён сказал:
- Сделаем. - У него нашлась железная полоса, но попросил нажечь угля для горна.
Я стал на время углежогом. В общем, отковал он мне дверные петли и штыри для их смыкания, и гвозди.
Сказал отцу Никифору, что ухожу, но обязательно вернусь, как сделаю задуманное, к сезону охоты, и попросил отпустить со мной плотника Анкудина, он согласился мне помочь. И  повёл Анкудина за собой к заветному озеру.
И вот я на холме у креста под сосной, пал перед ним на колени:
- Здравствуй, Агата. Я пришёл. - А слёзы льются, удержать их нет сил. Встаёт она передо мной, как живая, только руку протяни и коснись её, любимой моей Агаты…
Анкудин смотрит, ничего не понимает. Он знал Агату по нашим встречам на молебнах в Тобольске.
- Иван, а кто здесь? - Спросил он меня.

128
- Агата.- Коротко ответил я.
- Ох, упокой, Господи, душу рабы… - Зашептал плотник.
- Я хочу здесь у озера избёнку поставить. Буду тут жить, охотиться для скита, а вы станете приходить или приезжать за добытым. Меха можно продать в Тобольске на ярмарке и купить, всё, что будет надо для скита: соль, сахар, ружья, свинец…
- А ружья-то нам зачем?
- На крупного зверя охотиться, от врагов защищаться.
- Каких врагов?
-  Ладно, давай решать, где избу ставить будем.
Анкудин оказался мужиком толковым. Он сказал, что избу желательно поставить ближе к воде с одним небольшим окном, выходящим на воду. Чтобы косолапому с воды не захотелось в избу лезть.
- Но допрежде всего, Иван, надоть печь сложить, а начать с шалаша или землянки, где мы с тобой будем ночевать. В общем, давай искать камни для печи и глину.
Каменную осыпь, нам повезло, нашли у второго холма за озером. Камней наносили, сколь надо, как сказал Анкудин. Нашлась и глина у подножия Агатиного холма. Ночевали мы в шалаше, сложенном тут же, у озера. Перед шалашом разводили на ночь костёр. Анкудин прихватил с собой небольшой котёл. В нём мы варили и уху, и птицу, и зайчатину - всё, что я добывал для нашего пропитания.
Анкудин сложил печь знатную, только нечем было закрывать её, чтобы дым из печи в избу не шёл. Но он сплёл из тальника заслонку и обмазал её глиной, Ею будем прикрывать загнеток, здесь не так жарко. Печь готова, мы её опробовали, протопили. И взялись валить лес для избы.

129
Всё нам дала тайга. Даже мох нашли на замену пакли, что кладут меж брёвен. Тяжело пришлось с дверью. Брёвна на доски мы не пилили - нечем было. Мы раскалывали их дубовыми клиньями. Доски получались толстые и грубые; как могли, обтёсывали их топорами, в общем, сколотили мы дверь, прибили петли и навесили её. Потолок в избе положили, как и пол, целиком из брёвен, обтесывая их с боков.  Бревенчатой же настелили и крышу. Меж брёвен промазали всё глиной. Окно снаружи забили берёзовыми брёвнышками с просветом в палец. Хороша изба вышла, благодарствую, Анкудин!
Уже холода пошли, листва с деревьев полетела. Но изба стоит, дров наготовлено. Протопили печь, переночевали в тёплой избе, а наутро, помолясь, отправились в скит.
Я поднялся на холм, поклонился могиле:
- Прости, Агатушка, я вернусь.
Мы добрались до скита как раз к празднику Покрова  Богородицы. Постояли, помолились в общей избе, прослушали службу, отобедали в трапезной. Поселился я в кузнице. Парфён с семьей жил в отдельной избе, которую ему сложили как раз к Покрову рядом с кузницей.
Рано утром меня подняли мои артельщики, и мы отправились в тайгу за добычей. Жизнь моя в скиту продолжилась. За всеми печалями и радостями я не забывал об Аввакуме.
Через пару недель мы вернулись, сдали добычу старосте, и моя артель стала готовиться к новому походу в тайгу. Я  сообщил отцу Никифору, что ухожу к могиле Агаты, буду там жить у озера отшельником и прошу присылать ко мне каждые два месяца людей за всем, что я добуду  для  скита,  дорогу  Анкудин  знает, по  зарубкам

130
доведёт. А мне чтобы привозили  только муки, коли  будет лишек,  да соли…
Дали мне на дорогу кое-что из пропитания, погрузили на сани, лыжи вручили, и пошёл я по первоснежью  к Агатиному озеру, волоча сани за собой. Да, и щенка мне в сани положили лобастого, с крупными лапами - большая, знать, вырастет псина.
Так и жил я отшельником возле могилы моей Агаты восемь лет, изредка появляясь в скиту. Он разросся, расчистили  поляну  и  опушку леса под поле, хлеб сеяли, просо, гречиху, горох, развели огород, коров и свиней. Церковку сложили - жизнь наладилась тихая.
Всё ладно было и у меня. Сплёл небольшую сеть, рыбу ловил: летом коптил, зимой морозил и складывал в пристройке. Ловил в капканы лис и зайцев, соболя и куницу, белку бил из лука. И пёс Бушуй меня сопровождал на охоте и охранял от всякого зверья.  И досуг мой был один - молитва: о здравии Аввакума и Анастасии Марковны со чадами, моих в Дегтярёвке, не знал, живы ли они,  за упокой Агаты… В снах она мне больше не являлась… За добытым мною в тайге и в озере приезжали из скита, я ходил туда на молебны по праздникам. Как узнавал о праздниках? Мне весточку присылал отец Никифор: через сколько дней прийти надо.
Прошло восемь лет с того дня, как я расстался с Аввакумом. И вдруг в скит дошла весть, что он возвращается вроде бы как с разрешения самого царя в Москву и нынче зимует в Тобольске.
Я как раз пришёл в скит с моим заматеревшим псом Бушуем. Он вырос грозным, огромным, его волки боялись и обходили мою заимку стороной.
Я вернулся  на озеро, прибрался в избе, припёр дверь

131
толстым колом, поднялся на холм, помолился на коленях у креста, сказал:
- Прости, Агатушка, должен я уйти к Аввакуму, он зовёт меня. А ты всегда будешь рядом со мной,  в сердце моём. Прости и прощай. - Встал, поклонился, осенил себя крестным знамением и пошёл в Тобольск.
А пса Бушуя я оставил в скиту у Парфёна; привязал его к кузнице и приказал, он меня всегда понимал и слушал:
- Вот  твой  новый  хозяин.  А  я  ухожу.  Служи ему верно, как служил мне и не забывай меня. И потрепал его по загривку на прощание…

*       *       *
Ранним утром, когда едва светало, минуя заставу, я прокрался к дому бабушки Миланы в надежде, что она ещё жива, и толкнулся в её калитку. Она отворилась - хозяйка, слава Богу, ходила по двору и раздавала курам корм.
Она обернулась на скрип, приставила ладошку ко лбу:
- Ктой-то там? Ты зачем сюда пришел? А ну, сейчас хозяина позову…
- Бабушка Милана, это я, Иван!
- Батюшки-светы! - Всплеснула она руками. Никак Иван! Где же вы пропали, анчутки, али в скиту жили? А где же Агата, не с тобой разве? Зайди-ка в избу, расскажи.
Я рассказал Милане не всё, только как бежали с Агатой со двора воеводского, как преследовали нас и смертельно ранили Агату, как она умерла у меня на руках, как похоронил я её в тайге на холме у озера, как жил потом в скиту и в своей заимке. Рассказывал и сам не сдерживал слёз. А Милана только охала, крестилась и шептала молитвы.
132
- Вона как! - Вздохнула  она тяжко, когда я закончил. - А тогда слухи ходили, что Агата убегла с тобой в тайгу, да там и сгинули вы оба. А потом сына его, воеводы нашего, который домогался Агаты, кто-то у реки зарезал. Так-то вот. Кто это сделал - так и не нашли, как в воду канул. А таперь-то ты куда ж?
- Мне бы Аввакума найти, он у вас, слух был, зимует нынче.
- Ага, ага, я собралась к заутрене в храм, где архиепископ  ему  позволил  служить, так пойдём вместе.
Он там опять Никона честит, по чём свет… Да ты с дороги-то поешь чего?
- Нет, я исповедаться хочу и причаститься.
- Тогда пойдём, пора уже.
В толпе прихожан я протолкался ближе к паперти и слушал дорогого моего пастыря Аввакума, и смотрел на него и не узнавал. Он был всё так же могуч, но резкие складки на щеках и на лбу, седина, что годы минувшие вплели ему в голову и в бороду, говорили о пережитом. На женской половине храма я увидел протопоповну Анастасию Марковну, пробрался к ней, поклонился, шепнул: «Здравствуй, матушка Марковна, это я, Иван». Она глянула на меня, всплеснула руками и рот прикрыла ладошкой и закачала головой, мол, какой ты стал! И замахала: потом, потом.
Аввакум закончил службу и перешёл в левый угол храма, чтобы исповедать тех, кто не успел это сделать до службы. Когда подошла моя очередь, я приблизился нему. Он вскинул на меня глаза, взгляд его вспыхнул радостью и только спросил: «Много грешил?» «Много», - ответил я и поведал все свои грехи, не умолчав и об убийстве сына воеводы, не скрывая, за что я его покарал.

133
Исповедь моя затягивалась, сзади были ещё желающие. Аввакум тихо сказал, что после службы выслушает меня до конца и потом: «Ныне отпущаются грехи рабу божьему Ивану…», - Всё, как полагается.
Потом я причастился и встал рядом с Марковной, ожидая проповеди Аввакума.
И он начал, обращаясь к пастве, с того, что напомнил,  как  надо  молиться,   чтя старые обряды,   как блюсти себя в чести, и всё повышал и повышал голос, пока не дошёл до крика, «проповедуя слово божие и уча, и обличая безбожную лесть».
В малом церковном домишке, где ютилась семья протопопа, я слушал, до вечерней службы, потом и после неё - до ночи рассказ Анастасии Марковны о всём, что пришлось их семье и самому Аввакуму пережить в изгнании. Как указами из Москвы его всё дальше и дальше загоняли в глушь Сибири. 
  Сначала указали  Аввакуму с семьею отбыть под стражею в более строгую ссылку — на Лену, в Якутский острог. Но  только добрались они до Енисейского острога, как их догнало новое назначение:  с воеводою Афанасием Пашковым идти в Даурию, в Забайкалье, то есть. Пашков вёл более четырех сот казаков и стрельцов, для дальнего похода требовался священник. И   отплыли они из Енисейска на сорока ладьях. Тут, рассказывала Марковна,   выпало им самое тяжкое испытание.
В Москве  протопопа не любили за неистовую прямоту, за неумолимую строгость; возненавидел его и воевода Пашков. «Грех моих ради суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», – писал о нём Аввакум в своём «Житии».
- На      Ангаре       нам      встретились     странники,  -

134
рассказывала  протопоповна, - и среди них были две   вдовы, одна лет в 60, а другая и больше,  они в монахини хотели постричься. А Афанасий-то что  учудил для потехи:  решил их замуж отдать. Так Аввакум вступился за них и был наказан; воевода  выгнал нас на берег и заставил идти пешком, по непролазной тайге. Ох, как тяжко-то было идти! А потом Пашков позвал протопопа к себе, заорал на него бешено, повалил на палубу и велел дать 72 удара кнутом. 
- Я знаю, что это такое. Мне Емельян с Евлампием дали сто плетей. - Вздохнул я.
- Ну, так вот, - продолжала Марковна, - его бьют, а он молчит, молится и пощады не просит. Они изувечили  его, в кандалы заковали и бросили в казенную ладью.   До  Братского острога  на зимовку везли его  в цепях, а там  воткнули в  студеную башню и только к Рождественскому посту отвели в теплую избу, но в кандалах, и к нам не отпускали.
Я слушал и ужасался, Не  каждый мужик вынесет все, что пришлось в Сибири пережить Аввакуму, не каждая жена выдержит такую жизнь. Весной отряд Пашкова продолжил поход, переправились через Байкал и  пошли вверх по реке Хилке. С протопопа сняли цепи, но  приказали с казаками тянуть суда и  выполнять другие работы. Но еще и о семье надо было заботиться. От  озера Иргень тащили волоком сани.  Пашков отнял у Аввакума помощников и запретил кому-либо  к нему наниматься. Тогда он  смастерил нарту и тянул её вместе с сыновьями. Вот как он писал потом в  «Житии»: «У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было. Одного лишо двух сынов, – маленьки еще были, Иван и Прокопей, – тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – верст  со  сто:          насилу          бедные          и        перебрели.      
135
А протопопица муку и младенца  за  плечами  на  себе  тащила;  а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ее со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как помянутся дни оны. Ребята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут».
На четвертое лето похода запасы  еды кончились;  ели  конину,  сосновую   кору,   траву   и   коренья,   даже падших  от  лютого  холода  или  убитых волками лесных зверей. Двух маленьких сыновей они схоронили на этом пути.  И всё-таки протопоп держался мужественно и сумел  не изменить себе. Молитвою, святою водою и елеем протопоп чудесно исцелил бесноватых сенных девушек Пашкова, больного внука воеводы и даже неожиданно ослепших курочек воеводской снохи. Одну из курочек подарили Аввакуму. И много лет спустя, протопоп с ласковою улыбкою вспоминал ту курочку: «Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая. На нарте везучи, в то время удавили по грехам. И нынче мне жаль курочки той, как на разум придет. Ни курочка, ни что чудо была: во весь год по два яичка давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевленна, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашу сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала».
- А Петрович-то молитвою чудеса творил. И бесов изгонял из людей, и болящих на ноги ставил и всякое, - шептала Марковна. Аввакум услыхал, усмехнулся, да и говорит:
136
-  В Даурах я  на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру бежал, там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты замерзают, пить мне захотелось и,   от жажды томим, идти не могу; среди озера воды добыть нельзя, озеро верст с восьми; стал молиться: "Господи, источивый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь ты еси! напой меня, ими же веси судьбами, владыко, боже мой!" Затрещал лед предо мною и расступился; гора великая льду стала. И аз на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям. - И Аввакум осенил себя крестом. И  мы с Марковной тоже, и она продолжила. Перескажу вкратце.
Наконец, пришло разрешение покинуть ссылку   и вернуться на Русь. Протопоп с семьёй и брошенными Пашковым больными казаками  двинулись  в обратный путь, который занял около двух лет. Не было жестокого воеводы, зато были все тяготы длинной и опасной дороги через земли враждебных инородцев.
   «Пять недель по льду голому ехали на нартах.- Пишет Аввакум в "Житии". - Мне под ребят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – скользко гораздо! ... бредучи, повалилась, а иной томной

137
же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “что ты, батько, меня задавил?” Я пришел – на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя до смерти!” Она же, вздохня, отвечала “добро, Петрович, ино еще побредем”»…
Я сказал, что буду сопровождать их до Москвы и никому не дам в обиду. Аввакум посмотрел на меня, как мне показалось, с осуждением, и изрёк:
- Погляди на себя в зеркало:  одна  беда  вон  как тебя искрутила, а мы сколь  с  матушкой  перенесли. Не  хвастай  тем,  чего  не  можешь  сотворить,  грех это. Не знаешь, какая беда нас впереди поджидает.
Я уж и не помнил, когда я на себя смотрелся в зеркало. Я не баба, чтобы ужасаться, но сейчас на меня из него глядел незнакомый седой немолодой мужик.
А протопоп продолжил:
- Иди своей дорогой, уготованной тебе господом. И не пытайся шагать моею стезёй Господней.
- Я за вами пойду и буду помогать Марковне по хозяйству.
- Ин быть так. Поздно уже. Помолимся да почивать станем…
*       *       *
Долгонько шли мы до Москвы Я сперва было предложил Аввакуму  пойти на жительство из Тобольска в наш скит и там усердно Богу молится по старым обрядам.
Он отругал меня:

138
- Ты не понял, что я тебе говорил?! Мне не в келье Господу служить дано, мне веру Христову на Руси спасть Богом велено!
Аввакум в страшное огорчение и расстройство пришёл, когда увидел, что в церквах служат по новым книгам. Тяжкие думы одолели протопопа. Ревность о вере схлестнулась с заботами о жене и детях. Аввакум рассуждал: «Что сотворю? проповедаю ли слово Божие или скроюсь где? Понеже жена и дети связали меня»… Однажды Анастасия Марковна, заметив печаль мужа,   спросила с тревогой: «Что, опечалился?» Он в сердцах в ответ:
– Жена, что сотворю? – зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? связали вы меня! –  Но в супруге Аввакум нашел достойную поддержку:
– Господи  помилуй! Что ты, говоришь?.. Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос, и нас не покинет! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую.
Протопоп  по пути в Москву «по всем городам и по селам, в церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие, и уча и обличая безбожную лесть», то есть реформы патриарха Никона, который был в то время    в опале у царя. И я везде прислуживал Аввакуму.
И хлеб его даром есть не желая, я по пути, где останавливались, ходил на охоту, добывал дичь и зайчатину к столу, али у кого работал, дрова пилил и колол, дощаники разгружал на реках, рыбу ловил. А ночами молился и вздыхал, вспоминая Агату. Ела меня тоска по ней, и печалился, что оставил я её могилу.

139
Первые месяцы  в Москве Аввакум торжествовал.   Среди  москвичей было много явных и тайных его сторонников, по чьей просьбе он и был возвращён в столицу. Даже  царь Алексей Михайлович был к нему расположен, велел его «поставить на монастырском подворье в Кремле» и, «в походы мимо моего двора ходя», - рассказывал Аввакум, - «кланялся часто со мною, низенько таки, а сам говорит: „Благослови де меня и помолися о мне“; и шапку в иную пору мурманку снимаючи, с головы уронил, будучи верхом. Из кареты бывало высунется ко мне, и все бояре после царя челом, да челом: протопоп! благослови и молися о нас».
Посадили Аввакума на Печатном дворе книги править. Он недолго сидел смирно, стал снова везде проповедовать старые обряды и порицать никоновскую реформу.
И вскоре все поняли, что Аввакум выступает не лично против Никона, а против  его реформы. Царь тогда через друга протопопова боярина Родиона Стрешнева посоветовал Аввакуму если не  присоединиться к   новым обрядам, то хотя бы  не выступать против них.
Аввакум ненадолго умолк, но не смирился, и гнев свой вскоре стал снова изливать публично на  «ересь никоновскую». Он написал очень гневную челобитную царю, где  просил его низложить Никона и восстановить иосифовские обряды  «и на престол бы патриаршески пастыря православного учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика».
Аввакум в то время хворал и челобитную подал через юродивого Феодора, который заступил дорогу  царской карете «со дерзновением», и сунул челобитную в окошко. Алексей Михайлович жалел Аввакума как  многострадальца,  но  когда  он  из челобитной увидел, что

140
протопоп восстаёт не только против Никона, но против всей существующей церкви, он на него «кручиновать» начал. «Не любо стало, — писал Аввакум, — как опять стал я говорить; любо им, как молчу, да мне так не сошлось». Велел царь сказать протопопу: «власти де на тебя жалуются, церкви де ты запустошил: поедь де в ссылку опять».
А я уж думал, что все мытарства Аввакума кончились, приживётся он в Москве и обретёт благоденствие.
Сослали протопопа на север; в Мезень, мы туда за ним прибыли с его семьёй. И там я искал себе работу, и угол нашёл у одного бобыля, кормился, как мог, и Марковне с детьми помогал.
Мы прожили в Мезени полтора года. Протопоп неугомонный, развернул, если сказать по-современному, свою пропаганду: проповеди, послания к своим приверженцам рассылал по всей Руси, именуя себя в них «рабом и посланником  Исуса Христа», «протосингелом российской церкви» (архимандритом, ю. ч.).
За протопопом прибыли из  Москвы, я просился взять меня с ним, как его слугу, меня плетьми отхлестали и отбыли, но я пошёл за Аввакумом, добрался до столицы с обозами, узнал, где содержат протопопа. А его в Успенском соборе долго увещевали, пытались уговорить обратиться в новую веру,  а потом расстригли  «опроклинали» за обедней, а он в ответ наложил анафему на архиереев:   «проклинал сопротив». Протопопа отвезли в Пафнутьев монастырь и там   «заперши в темную палатку, скованна, держали год без мала». Он не покорялся. Повидаться с ним за это время мне удалось только дважды.  А насильники снова пытались его переубедить;   расстрижение    Аввакума   было  встречено

141
с возмущением и в народе, да  и во многих боярских домах, даже при дворе, где у заступавшейся за него царицы Марии было в его день расстрижения «великое нестроение» с царём.
Вновь уговаривали Аввакума уже перед лицом восточных патриархов в Чудовом монастыре  («ты упрям; вся-де наша Палестина, и Серби, и Албансы, и Валахи, и Римляне, и Ляхи, все-де тремя персты крестятся;   один-де   ты  стоишь  на  своем  упорстве и крестишься двема персты; так не подобает»), но он твёрдо стоял на своём: «Вселенсии учителие! Рим давно упал и лежит невосклонно и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша христианам, а у вас православие пестро; от насилия Турского Магмета немощни есте  стали; и впредь приезжайте к нам учиться», «побранил их сколько мог» и, наконец, «последнее слово рек: Чисть есмь аз и прах, прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лучше един, творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных».
  Его  соратников казнили. Аввакума же в 1667 году наказали кнутом и повезли в Пустозерск на Печоре. Язык ему не вырезали, как Лазарю и Епифанию, с которыми он и Никифор, протопоп симбирский были сосланы в Пустозерск. Я последовал за ним, но по дороге при удавшемся свидании с ним он приказал мне  идти на Мезень и помогать Анастасии Марковне.
Добрался я до Мезени, нашёл протопопову семью. Марковна обрадовалась встрече со мной. Я рассказал ей о всех мытарствах Аввакума, обо всём, что ему довелось испытать за минувшее время, рассказал, что его сослали в Пустозёрск на Печору, а мне он приказал заботиться о них.
- Мы-то   здесь,  Ваня,  переможемся как никак, ребята

142
подросли, не помрём. А он там, мученик наш, один, ты к нему ступай, скажи, что я велела, что у нас всё хорошо, пущай не волнуется да молится за нас, грешных, да за себя, просит у Господа избавления от мук.
Я, наверное, перенял у Аввакума терпение к тяжёлым жизненным передрягам и поворотам; попрощался с Марковной и пошёл из Мезени на Пустозёрск. Сколько до него, я не знал, дорогу на Печору люди показывали. А иной и спросит: где она, эта Печора, а я скажу, что там Аввакум томится в ссылке, меня тогда и благословят и попросят, чтобы протопоп за них помолился. Вот так и шёл все 260 вёрст как только теперь я узнал.   И ещё  я прочитал, что город этот старинный, что был местом ссылок и казней, нынче не значится, от исчез с лица земли.
Устроился я в Пустозёрске на жительство в пустовавшей избе: её одинокий хозяин-вдовец умер, а холостой сын его ушёл с поморами в море бить тюленей и моржей и пропал, баркас с охотниками вернулся без него.
Я выяснил, где находятся узники: в остроге в земляной тюрьме, покрутился возле неё, узнал у стрельцов, сочувствующих Аввакуму, принимают ли подаяния к узникам, Оказалось, что можно и повидаться даже, только дай магарыч.
Четырнадцать  лет он просидел на хлебе и воде в земляной тюрьме в Пустозёрске, продолжая свою проповедь, рассылая грамоты и послания. Я как мог, помогал ему, доставал и передавал бумагу, чернила, еду кое-какую.
Эти годы пролетели для меня незаметно. Я жил бобылём, друзей не заводил, знакомства с женщинам избегал,     хотя     они     пытались     приветить    меня   да

143
приголубить. Заводить семью, детей и не думал. Я близко сошелся только со сторонниками Аввакума, с приверженцами старых обрядов. Ходил на их молебны, соблюдал посты и праздники церковные. Да молился дома усердно и вспоминал Агату. Думал я тогда так: вот дождусь, когда помилуют Аввакума, отпустят его на волю и я попрошу его благословить меня на долгий путь к Агате моей, дойду, хоть и не молод уже, как-нибудь доберусь с обозами да с ссыльными до Тобольска, а там уж  и до скита, и до своей заимки. И проведу конец жизни отшельником возле могилы моей Агаты.
Жизнь моя состояла в простых житейских заботах. Я рыбачил на реке, да с рыбаками ходил в море, и с охотниками, всё у меня было, да мне много и не требовалось, я всё пытался узникам помочь.
Умер царь Алексей Михайлович. На трон взошёл его сын Фёдор Алексеевич. Место Никона занял патриарх Иоаким. Аввакум написал новому царю резкое письмо, в котором он критиковал его отца, царя Алексея Михайловича и ругал нового патриарха Иоакима. Это послание решило участь и его, и его товарищей:  от царя     пришло грозное веление: «За великие на царский дом хулы сжечь Аввакума и его товарищей». 
И мои надежды рухнули. По Пустозёрску молнией пронесся слух: протопопа жгут!
В Страстной Пяток, 14 апреля 1682 года, протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Феодора и инока Епифания перевели из  тюрьмы в сруб, сложенный рядом с нею. Вокруг собирался народ. У сруба суетились тюремные слуги, раскладывая солому и хворост. Народ напирал, стрельцы стояли вкруговую с пищалями. Я прорвался сквозь толпу перед стрельцами, закричал:
- Что творите, грешники! Господь поразит вас и ваших
144
детей! Освободите Аввакума со товарищи, он святой человек!!! - И повернулся к толпе. - Что  смотрите, навалимся, братья, на супостатов, добудем  волю Аввакуму! - И получил удар по затылку.
Они избили меня , потом подняли на ноги. 
- Ты кто таков?! - Заорал на меня стрелецкий сотник. - Царёву указу противишься? Пошто гнев в народе разжигаешь?
- Я  слуга Господень и Аввакумов, а вы бесы, проклинаю вас! - И плюнул ему в лицо.
- К Аввакуму хочешь?
- Да!
- Киньте его к протопопу, пущай повидается!
Меня подхватили под руки, подволокли к срубу и втолкнули в него. И я услышал с улицы крик: «Поджигай!» И дым полез под дверь в сруб.
Я встал, Аввакум меня обнял:
- Зачем ты, Иван?!
- Я с тобой, отец, до конца!
Аввакум запел молитву, я и его друзья подхватили её. Снаружи в окно плеснулось пламя. Протопоп выставил руку  в окно, подняв два перста и закричал в его:
- Православные! вот так креститесь! Коли таким крестом будете молиться - вовек не погибнете, а покинете этот крест - и город ваш песок занесет, и свету конец настанет!
Теперь-то я знаю, что «занёс песок» времени городок Пустозёрск.
Последнее, что я помню в пламени и дыму пожара, это запах горелого человеческого тела и неистовая молитва Аввакума: « Отче наш! Иже еси на небесех!»… И вспомнилась, встала перед глазами моя лесная встреча с монахом…
145
И снова был глубокий колодец, со дна которого я летел к дальнему пятну яркого света, и когда уже подлетал к нему, услышал голос Агаты:
- Здравствуй, Ваня! Вот мы и встретились, теперь навеки…


                Четвёртая жизнь Ивана Найдёнова, француза-кирасира
      17 мая 1787 года, Франция, провинция Шампань. Сторож небольшого местного монастыря Ферро завершил последний, утренний обход и открыл входную дверь, чтобы обойти, как обычно, монастырь снаружи.
      Открыл калитку, шагнул за порог и… замер: рядом с тумбой для привязи лошадей лежал небольшой свёрток, точнее - кулёчек, прикрытый с одного конца кружевным уголком. Ферро  наклонился, приподнял уголок и под ним увидел личико младенца. Сторож оглянулся, посмотрел по сторонам - никого, ни вблизи, ни вдали. И тишина вдруг взорвалась писком младенца, и писк этот показался старому вояке взрывом пушечной бомбы.
      В кулёчке аккуратно перепеленатый спал я, малыш по имени Жан, как прочел приор монастыря  Шарль Прево на вложенный в одеяльце записке, когда  Ферро принёс меня в его келью.
       И я вырос в монастыре, монахи воспитали меня,            многому научили, в том числе читать и писать, выполнять разные работы - и огородные, и строительные, и обрядовые для справления служб в монастырской церкви. Я вырос послушным в вере, дисциплинированным и работящим, пристрастившимся к вере и к чтению. Имя мне оставили Жан, фамилию придумали сразу: Трув; (Тrouv;  - подкидыш).   
      Всё своё свободное время я проводил в монастырской



147
библиотеке, копался в манускриптах пятисотлетней давности, читал современную по тем  временам светскую литературу, а также и церковную.
Как-то поздно вечером я зачитался в библиотеке при свече. Вдруг мне показалось, что какая-то тень прошла по страница. Я поднял глаза, посмотрел по сторонам и замер: в углу библиотеки стоял монах с глубоко надвинутым на глаза капюшоном. Я встал со скамьи. Он поманил меня ладонью. Я подошёл без страха,  думая, что это кто-то из наших.
- Юноша, что  взыскуешь ты в этих книгах?
- Правду. - Вдруг неожиданно ля самого себя ответил я, словно кто меня за язык дёрнул. Наверное, я подспудно искал в книгах ответа на вопрос: кто я и откуда.
- Правда только здесь. - И он положил руку на лежащую на полке Библию. - Все остальное - соблазн и грех, и ложь. Ты рождён не для греха, а для святого дела. И ты свершишь его, когда придёт твой час. - Он перекрестил меня и протянул мне руку, которую я поцеловал.
Скрипнула дверь. Я повернул голову. Голос из-за двери позвал меня:
- Жан, иди пить чай! 
- Пойдёмте вместе… - оглянулся я. Но позади меня никого не было…
Видя моё пристрастие к книгам, настоятель дал мне почитать кое-что из личной библиотеки, познакомил меня с французскими романами. Я взахлёб проглотил «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле… "Опыты" Монтеня, стихи Ронсара и многое другое.
       Жизни   светской   я    не   знал,   не  был с нею знаком:

148
почти не выходил за стены обители, разве только на полевые работы на землях, принадлежащих монастырю. И всегда был с группой монахов, которые присматривали за мной, отлучиться куда-либо у меня и тяги никакой не возникало.
       Среди нашей братии был один монах-гигант, в обязанности которого входила охрана монастыря и защита его от нападений разного сорта бродяг. Я рос крепким пареньком, плечистым и высоким. Он приметил меня и включил в свой «отряд», стал обучать меня кулачному бою, дракам на палках, сражениям на саблях и шпагах. К 18-и годам я был уже подстать  этому монаху, носившему имя Жерар и прозвище Медведь. Когда это заметили окружающие, я получил прозвище Медвежонок. И Медвежонок этот был готов ко всяким сражениям.
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, приор пригласил меня к себе.
       - Вот что, Жан, пора тебе принять важное решение в жизни: либо ты постригаешься в монахи и остаёшься навсегда в монастыре слугою Божьим, либо покидаешь нас, уходишь в мир, постигать жизнь светскую. Готов ли ты к выбору? Если захочешь уйти, дадим тебе на дорогу и на первое время немного средств. Большой помощи от нас не жди, монастырь не слишком богат. Подумай, поразмышляй над моими словами, прими  решение  и  сообщи  мне  о  нём через… - он задумался на миг, - … э… через неделю, в воскресенье, после утренней службы. Если хочешь знать моё мнение, я хотел бы, чтобы ты остался у нас, мне нравится   твои   усердие  в  службе   и    послушание,   твоя  работоспособность. Ну, ступай, думай.



149
      Предложение приора было для меня неожиданным: я ни о чём подобном, то есть о перемене жизни, не думал. Правда, жизнь за стенами монастыря меня привлекала своей загадочностью и неизвестностью; когда я присаживался под деревом  или кустом на краю поля отдохнуть от трудов праведных, я оглядывал окрестность, мой взгляд застывал на дымах из труб домов поселян, на их стадах, пасущиеся по лугам, на женщинах, стирающих бельё на реке: их смех и песни, доносившиеся до меня, вызывали во мне странные ощущения и переживания… Но я никогда не мечтал о том, чтобы прикоснуться к этому влекущему меня миру.
      А теперь я должен был принять решение, первое, важное в моей жизни, собственное решение, от которого будет зависеть моя дальнейшая жизнь, моя судьба. Да, было о чём задуматься.
      Я так подробно рассказываю вам, что можете подумать, что я так же пространно и протяжно размышлял тогда, в конце восемнадцатого века. Нет, это я сейчас пытаюсь проанализировать себя, того, далёкого и наивного монашка, делая, наверное, ошибку, пытаясь дать ложный свой образ через эту затушёвку. Ну, да ладно, сотрём ластиком иронии эту мою неудачную философию.
      Проще говоря, я кинулся искать совета. И первым, к кому я обратился, был, конечно, Медведь. Мы работали с ним в монастырском винограднике, срезали спелые гроздья фиолетово-матовых ягод. Присели отдохнуть под лозой да перекусить виноградом с белым свежим хлебом.
      Сначала ели молча. Потом он спросил вдруг:
      - Ты что такой смурной ходишь, болит чего?
      - Нет, - я  отщипнул от грозди виноградину, поднёс её

150
было ко рту, но смял пальцами и шмякнул её на землю. -   А, не знаю, как сказать, что решить.
          - Скажи, как есть, чего кочевряжиться.
          - Слушай. - И я рассказал ему о моей проблеме.
      Он оторвал зубами от ломтя знатный кусок, откусил от грозди несколько виноградин и, блаженно зажмурившись, принялся жевать, потом сказал, как выстрелил:
       - Уходи. Только ни в коем случае не возвращайся, как я. Там - другая жизнь,  совсем другая. Столкнёшься с ней,   испугаешься, растеряешься и можешь погибнуть. Там, в том мире, стен монастырских нет. Защищать себя ото всех невзгод и ото всех врагов надо самому. Ясно?
      Мне ничего не было ясно, но я согласно кивнул головой.
      Медведь похлопал меня по спине и сказал:
      - Слушай. - И поведал мне свою жизнь в миру. - Я тоже, как и ты, был воспитан в монастыре и молодым отпущен на волю. Попал я в компанию бродяг, а по сути - грабителей. Где побирались, выпрашивая милостыню, где подворовывали, а где и воровали, а потом гуляли  напропалую. Жизнь - она как вино: пьёшь и радуешься, поёшь и пляшешь, а потом перепиваешь и на другой день маешься с похмелья и проклинаешь вчерашний день.
      - А если не перепивать, а пить в меру? - Наивно спросил я.
      Медведь засмеялся.
      -  У каждого своя мера - от горла и до хе.а. Жизнь сильнее вина; все впиваются в неё, как алкаши. И я, когда вышел за стены монастыря, ощутил волю, принялся пить эту волю, пить жизнь огромными глотками, и останову не было.  Разве  можно  остановить  тягу  к   жизни?  Никогда.


151
Я как щенок, повизгивал от радости жизни, ничего в ней не понимая.  Меня  не  интересовало,  как и чем живут люди, и зачем они живут, я  думал только о себе, о своих радостях, не пытаясь узнать о радостях тех, кто жил так, как положено обыкновенному человеку. И в храм я забыл дорогу, вот что.
      - И что же, как ты вернулся в монашество?
      - Судьба занесла шайку нашу на корабль корсаров, приманил нас вербовщик, и стали мы пиратами, вот как. А грабили мы английские и португальские торговые суда, возвращавшиеся из Индии и из обеих Америк.  Грабили и считали, что живём правильно, потому что видели и понимали, что в мире вся жизнь на этом строится: кто-то кого-то грабит, кто-то у кого-то отнимает. Из Африки везли рабов на продажу, а мы у продавцов  этот товар отнимали и сбывали по дешёвке, мы знали, что всякий товар добыт не без обмана и грабежа и будет продан тоже с обманом, и когда завладевали товаром и на него у нас находились покупатели, мы радовались, пировали и смеялись. И я смеялся, потому что получал свою долю и копил капитал, пока не случилось это… - Он замолчал и перестал есть хлеб с виноградом.
    - Что же случилось? - Робко спросил я.
    - Пока я не замарался кровью. Я был участником многих налётов на торговые суда, не один абордаж перенёс, но я никогда никого не лишал жизни, так складывалось моё бескровное участие в схватках. Я в них в основном работал кулаком - он сжал пальца правой руки, показав мне свой кулачище, - но однажды в схватке я столкнулся с таким же крепким, как я, матросом. В его руке  был  пистолет,       направленный      мне      в     грудь.     И      я


152
ударил его ножом, выстрелить он не успел. Я видел, как он умирал, как посмотрел на меня с презрением, и когда я наклонился над ним, он нашёл в себе силы плюнуть мне в лицо. Этот плевок был для меня сильнее пули. Я сел     рядом   с   убитым мной человеком и смотрел на него, не обращая внимания на всё, что творилось вокруг.
      Бой, конечно, закончился нашей победой - торговых судов матросы были слабо вооружены. Меня похлопал по плечу товарищ: «Медведь, ты чего застыл? вставай, всё кончено».  Да,  всё  кончилось  для  меня.  Все  внутри  меня перевернулось. Я вспомнил и о грехе смертном - «Не убий» и о своей жизни в монастыре, и обо всём, что я творил, но загонял в подвалы памяти.
        Когда мы пришли в Марсель, я тайно покинул пиратский корабль с накопленным золотишком, и обходя жандармские заставы, добрался до монастыря, упал в ноги настоятеля, отдал ему для монастырской казны   всё, что принёс с собой, и остался здесь навсегда. Не сложилась у меня жизнь на воле. Кто знает, сложится ли она у тебя. Что я могу тебе посоветовать? Пробуй, но будь осторожен, не промахнись, выбирая путь, Медвежонок.
      Я почти не спал ночи, оставшиеся до воскресенья, когда я должен был дать ответ настоятелю, осунулся, извёлся в сомнениях, но жажда нового взяла верх. И я предстал перед настоятелем и, волнуясь, заявил, что готов покинуть обитель, чтобы рискнуть испытать себя в иной, новой жизни.
      Он не стал меня уговаривать, благословил и сказал только одно: что если мне станет плохо, я могу вернуться. Я получил на дорогу мешок с провизией, деньги, цену которым   я  ещё не знал, и адрес   храма     в

153
местечке неподалёку от монастыря, в котором я мог обратиться за помощью с запиской от настоятеля. Одежду монашескую я оставил в монастыре, меня облачили по-крестьянски. Лишних башмаков для меня не нашлось, Я помолился и вышел за ворота монастыря в новую жизнь, опираясь на посох - лёгкую, но крепкую дубовую дубинку, которую на прощанье вручил мне Медведь…

*        *        *
      Надо мной сияло солнце в синем небе, в придорожных деревьях пели птицы, я шагал по родной прекрасной французской земле, пыля босыми ногами. Впереди ждала меня    и    манила    новая    неизвестная     жизнь,    позади уменьшалась в размерах  моя обитель (я нет-нет да оглядывался на монастырь), где я провёл самые счастливые дни моей юности ( но я об этом ещё не знал). На сердце бурлила радость, я шёл и во всё горло распевал псалмы (что мог ещё петь выросший в монастыре?).
Вдруг сзади меня окликнули:
- Эй, бродяга!
Я вздрогнул от неожиданности и остановился, оглянулся. Меня нагнала повозка, в которую была впряжена гнедая лошадь с белой гривой, на повозке стоял мужчина в кожаной шляпе и кожаной безрукавке.
- Я ему кричу, кричу а он идёт себе, идёт и орёт во всё горло. Куда направляешься, босяк?
- Я не бродяга, а послушник из монастыря, отпущен для жития в миру.
- Послушник? - Это занятно. - Послушай, послушник, а что ты умеешь делать кроме, как горло драть?



154
Я воспротивился его дерзости и решил тоже надерзить ему:
- Я не горло драл, а псалмы пел. Ты, хозяин лошади, наверное в церковь не ходишь, безбожник? 
- Езус, Мария! - Воскликнул возница. - Вот я тебя кнутом отхожу.
- Попробуй, без кнута останешься. Ты лучше хлестани им лошадь и поезжай, куда следовал!
- Вон ты какой. Хорошо. Скажи мне, что ты ещё умеешь.
- Служить в  церкви, читать молитвы.
- Это ладно. А я спрашиваю о деле, о работе, понял?
- Умею работать в огороде, на конюшне, коня запрячь могу в повозку, много чему научен, монахи народ трудолюбивый.
- А куда босые свои ноги направляешь?
- В  церковь тут неподалёку, у меня письмо к её настоятелю, буду просить помощи для устройства в жизни.
- Вон как всё просто. Так они тебя и ждут. Будешь у них двор мести да покойников хоронить. Давай ко мне, в работники, научу тебя башмачному делу, мне помощник нужен, кормить буду и одевать, обувку тебе справим, да сам, когда обучишься, сошьёшь себе башмаки по своей ноге, а?
В молодости принимаешь решения сходу, я дал согласие и сел к нему в повозку, и мы тронулись в путь. По дороге он спросил, как меня зовут и  мне назвался Шарлем.
- Ну, Жан, спой что-нибудь, - попросил Шарль.
- Я запел, и он стал подпевать мне. И вдруг он запел
мне незнакомую песню, что-то смешное про монахов.

155
- Это кощунство, - сказал я.
- А что, монахи вина не пьют и не блудят?
- В нашем монастыре - нет.
- Ха-ха! А вот Франсуа Вийон, таких знавал я в своё время, и написал эту песню. Лихой сочинитель был, отчаянный менестрель, за что и повесили его. Он про себя так сказал: «А сколько весит этот зад, узнает скоро шея».  Как в воду смотрел, шельмец!
Так за разговорами и пением мы прибыли в деревню к дому Шарля. Он открыл ворота и загнал повозку во двор. Встречать его высыпала вся многочисленная его семья. И все уставились на меня.
- Это Жан, мой новый помощник и ученик. Корми нас, Николь. - Приказал хозяин.
Детей у них было пятеро; её, наверное, выдали очень рано за сапожника, потому что несмотря на кучу детей, она выглядела очень молодо и привлекательно. Ещё с ними жила Тереза, младшая сестра Николь, и Жаннет, дочь Шарля от первой его жены, которая умерла давно от горячки.
В этом семейства я начал жить и обучаться башмачному ремеслу. Учение давалось легко, я был склонен к быстрому приобретению всяких навыков. Мы с Шарлем шили разную обувку - и башмаки, и сапоги, и детские сандалики, и женские чёботы. Когда товару накапливалось изрядное количество, Шарль запрягал свою лошадь, иногда велел это сделать мне, мы загружали в  повозку наши изделия и он уезжал на базар далеко, в город и дня два-три торговал там, пока не сбывал всё, до последнего чувяка, и возвращался домой. Проверял,   что   я  успел    сшить    за    время    его   отсутствия,  и  садился


156
рядом со мной, и мы на пару продолжали стучать молотками.
Через какое-то время я заметил, что Николь уделяет мне больше внимания, чем следовало бы жене хозяина. То  кусок мяса мне подаст побольше, чем давала раньше, то вина подольёт, когда я осушу свою кружку, то сладкого пирога подсунет кусище. И всё со  смешками да подмигиваниями. Мне нравилась дочь Шарля Жаннет, и я, судя по всему,  приглянулся ей, а на меня заглядывались  Николь и её сестра Тереза.
Заметил это и Шарль и, очевидно, сурово поговорил с Николь, может за ней водился этот грешок и раньше. Так или иначе, однажды я заметил у неё под глазом синяк, который он пыталась скрыть, надвигая чепчик.
У хозяев был погреб, где хранилось вино, копчёные окорока и прочая продукция. Вино было из собственного винограда, я помогал Шарлю в их винограднике, так как знал эту работу по монастырской жизни. Так вот, Николь как-то, в отсутствие Шарля, отправившегося на очередные торги обувью, заманила меня в погреб, мол, надо ей там помочь что-то передвинуть и прибрать. Я, по молодости своей ещё был неопытен в романтических делах, полез за ней, юный растяпа, она напоила меня вином, закрыла дверь и, в общем, соблазнила. Знала, как это делается. Кровь во мне взыграла и я в этом погребе потерял свою невинность к удовольствию Николь.
Я выполз на волю из погреба пьяный и обескраженный произошедшим со мной. Сел в мастерской на скамейку и стал мысленно читать молитвы, которые знал наизусть, прося у бога прощения за совершённый грех. Потом прятал глаза от приехавшего хозяина, опускал низко голову над работой и невольно  вспоминал  сладкие

157
минуты близости с Николь в погребе, дьявол меня побери. Она не преминула повторить свидание, на этот раз в сарае, когда Шарля снова не было дома, а детям, между прочим все девчонки, Жаннет и Терезе нашла работу в винограднике, а я стучал молотком в мастерской.
На третье свидание я уже стал напрашиваться сам. В общем, не стану расписывать свои любовные подвиги, я незаметно превратился в опытного жуира.
Как-то после обеда я отправился прогуляться в виноградник, чтобы там вздремнуть где-нибудь часок, и столкнулся там с Жаннет, отдыхавшей под лозой. Ну, в общем, она не отказалась, чтобы я присел рядом, а потом и прилёг около неё… А когда такое же у меня случилось с Терезой, я стал подумывать, а не дать ли мне дёру от такой любви? Тем более, что Шарль обратил внимание на то, что я стал хуже работать, как сейчас бы сказали, у меня понизилась производительность труда, и он начал поругивать меня и пообещал не давать мне вина и мяса.
Однажды к нам в деревню завернули бродячие артисты, и в воскресенье   развернули на площади на повозке сцену и дали спектакль, как я теперь припоминаю, они играли «Гамлета» Шекспира. Толпа зрителей шумно аплодировала актёрам, свистела и улюлюкала в восторге, так что они представили нам ещё какую-то итальянскую комедию, которую в нынешней жизни мне видеть или читать не приходилось.
На подмостках блистала красавица, по роли её героиня ловко дурила простака-мужа на потеху публики. Я столкнулся с театром впервые и стоял возле сцены, разинув рот. Игра, представление меня захватили и я очумело взирал на происходившее на сцене и бурно реагировал на всё.

158
Примадонна обратила на меня внимание. Представление закончилось, толпа разошлась, я один продолжал стоять у сцены, глядя, как актёры разбирают её и декорации  и складывают их в повозку, стоял в надежде хоть ещё раз увидеть актрису.
          И она появилась, переодетая в простое платье и с   освобождённым от грима лицом. Я удивился такому её   преображению, но красота её от этого не уменьшилась,    а стала проще, ближе мне, земной, а не театральной.   
Она улыбнулась мне и спросила:
- Ну, что, красавчик, понравилось наше представление?               
Меня ещё никто никогда в жизни не назвал красавчиком, в зеркале я себя не разглядывал подолгу и от её вопроса смутился.
- Э, да ты покраснел, как девушка невинная. Ну, что молчишь, язык проглотил?
- Понравилось. - С трудом выдавил я из себя и добавил почти шёпотом. - Очень.
Она захохотала и крикнула внутрь фургона:
- Фернан, выйди, погляди, какое чудо к нам прибилось!
- Выглянул здоровенный богатырь с бородой, игравший в «Гамлете» короля и в комедии обманутого мужа.
- Что, Ева, тут такое?
- Я тебе Гамлета нашла, посмотри, чем не Гамлет, хватит Жозефине его изображать. - Слушай, - обратилась он ко мне, - как тебя зовут? - Я ответил. - Ты чем занимаешься тут, в этой деревне?
- Я сапожник.
- О,  -  обрадовано     воскликнул     Фернан,     -    у нас

159
обувки много, требующей починки.
- Слушай, сапожник, - продолжила Ева, - хочешь стать актёром, не простым, а бродячим! Поколесишь с нами по Франции, страну посмотришь, себя людям покажешь, радости хлебнёшь. Что молчишь, скажи что-нибудь.
В голове моей закрутилась мысль: «Вот оно, избавление ото всех моих проблем, соглашайся, Жан, сам Господь  прислал тебе этих артистов».
Я, наконец, справился со смущением и твёрдо ответил:
- А что? Я согласен. Только научите, как это изображать других людей.
Фернан и Ева засмеялись и в один голос ответили:
- Научим!
- Где вас искать? - спросил я.
-  Мы  будем отдыхать за деревней в роще, там нас найдёшь.
Я  заявил Шарлю об уходе. Он обрадовался:
- Что ж, уходи, я сам давно хотел тебя рассчитать и выгнать. Пора тебе жить своим умом и своим домом. Башмаки ты себе сам сшил, значит научился нашему делу.
Я попросил разрешения взять с собой инструменты, которыми я работал у него.
- Забирай, только они стоят денег, тогда я вычту у тебя, дам на дорогу меньше.
Я согласился и поблагодарил его. Разговор мы вели в мастерской, никто из домашних ничего не подозревал. Я сложил в сумку инструменты, сунул в неё плащ, надел шляпу и тихо выскользнул во двор.
- Жан, - окликнула меня Николь, - далеко собрался?
- Шарль послал за материалом к кожевнику, - соврал я лихо и юркнул на улицу, только калитка за мной хлопнула. Прощай доброе семейство, увидимся не скоро.

160
В роще я сразу увидел фургон и дымок от костра и нашёл всю компанию бродячих артистов за ужином, и присоединился к ним. Так начался новый этап в моей жизни.
И стал я лицедеем в бродячей труппе, которая колесила по Франции, И пока меня учили актёрскому мастерству, пока мы бродили по департаментам с нашими представлениями, во Франции происходили наполеоновские преобразования страны и войны, войны, войны, которые победно вел Бонапарт.
А мы жили своей жизнью, не пересекаясь с жизнью Франции. Для нас всегда находилась публика, которая кидала нам в шляпу франки, когда мы обходили её после представления. Я навострился бойко «представлять» на сцене, пользовался успехом у зрителя и у меня появлялись поклонницы, вниманием которых я не пренебрегал.
Когда  ко мне вернулась память всех моих жизней, я подивился, что судьба дважды выводила меня на сцену, и посмеивался над моими «способностями», стыдясь даже вспоминать ломания на подмостках «актёра» Жана Труве. Но жизнь такая мне нравилась - и  сладкая и достаточно сытая. Но она продолжалась не очень долго.
В одном из городков меня задержала местная милиция, я был допрошен, кто я, откуда и чем занимаюсь, и мне объявили, что по новому закону, заменившему вербовку  в  армию  рекрутским  набором, меня забирают  в армию. Как я ни сопротивлялся, меня «забрили», пригрозя в противном случае тюрьмой.
Французская революция, как я  теперь вычитал фразу  её видного деятель Камбасереса, «всем опротивела». Война, надоевшие всем казни, неопределенность, слабость власти, беззаконие, разбой на дорогах - кому это будет нравится?
161
И вдруг  из Африки возвращается молодой генерал Наполеон Бонапарт и возглавляет республиканское правительства. А через полгода он громит австрийцев при Маренго, потом через несколько месяцев заключает мирное соглашение в Люневиле, а затем и в Амьене — с англичанами.
Франция, в основном крестьянская страна, вернулась к мирному труду и начала быстро преображаться.   До этого в стране было полно нищих людей, умирающих с голоду. Теперь их не стало. Крестьяне   получил возможность работать на себя, и доходы их  удесятерились.
А я стал солдатом Наполеона. За свои физические данные я был приписан в кирасиры. Прощайте «Жанеты, Лизеты, Мюзеты», здравствуй казарма и муштра.
В казарму новобранцев явился рыжий капрал, каждого опросил, обратился и ко мне:
- Лошадей чистить умеешь?
- В монастыре на конюшне помогал и потом…
- Верхом можешь?
- А отчего бы и нет.
- Хорош. Записываю в кирасиры. Собирай свои манатки и следуй за мной.
Так несколько человек отобранных, в том числе и я, оказались в кирасирском полку, где началось обучение военному искусству под руководством всё того же Рыжего, как я называл его про себя.
Однажды он грубо приказал мне почистить его коня.
- Ты не император, случайно? Я служу императору. Вот ему я бы коня почистил, а ты своего должен чистить сам.
Глаза у капрала выкатились из орбит, он замахнулся на  меня  палашом  и  отлетел  в  дальний  угол   конюшни,

162
нарвавшись на мой кулак. Я был крепким парнем и в обиду себя не давал.
Он поднялся, отряхнулся, погрозил мне кулаком и ушёл. Так я  заработал себе врага в полку.
Мы все преклонялись перед Бонапартом, перед его воинской славой, мы готовы были идти с ним в любой поход во имя процветания Франции. В нынешней жизни после выхода из комы я читал о Наполеоне, и из всего прочитанного мне, страдающему от развала нашей страны, запомнилось одно его высказывание (из  разговора со знамениты учёным и выдающимся организатором промышленности Шапталем). Наполеон  не скупился тратить деньги на промышленность, но не любил торговлю и богачей. «Богатство не может быть титулом, - говорил он Шапталю. - Богач - часто бездельник, не имеющий никаких заслуг! Богатый негоциант является таковым лишь потому, что владеет искусством дорого продать и обмануть». Как точно - прямо про наших нуворишей.
          Я быстро освоил воинские искусство, но не всё, наверное, но основные навыки конной езды и  в строю, и в  атаке,  научился  орудовать  пикой, саблей и палашом и мне хотелось покрасоваться в полной амуниции перед семейством Шарля. Этот случай представился мне позднее, а пока я довольствовался приветствием сельских красавиц, высыпавших на пути нашего полка и махавших нам косынками и платочками, букетиками цветов. Каюсь, я не отказывался, если случалось, от сладких ноченек в их объятьях. Святость моя монастырская постепенно растворялась в быте походной жизни.
Наш полк стоял в Булонском лагере. Наконец, я вкусил   страх  и   радость   боя,   когда   нас   направили   в

163
Бельгию. Как я понял теперь из нынешней своей жизни, мы осуществляли план Наполеона объединить вокруг Франции Европу, чтобы одолеть ненавистную ему Великобританию. Вы правильно, Юрий Иванович, в своей «Балладе о капрале Бонапарте» сказали, что он собирался первым в истории создать Евросоюз, и это ему почти удалось, но помешала Россия, которая была в дружбе тогда с Англией и, не собираясь терять с ней выгодные для России торговые отношения, отказалась вступить в союз с Францией.
В первой же стычке, а опытные кирасиры вразумляли меня, новичка, что в ней легко погибнуть из-за того, что испугаешься, растеряешься, многого не увидишь, не сообразишь и не уклонишься ни от пики, ни от пули, в  этой первой стычке я уцелел случайно. Разгорячённый схваткой, почти обезумевший от ужаса боя и восторга, охватившего меня, я метался, в какофонии выстрелов, звона сабель,  ржания лошадей, ора, воплей кирасиров, дикой их ругани и тоже орал, рубил направо и налево палашом и даже не слышал удара бельгийской сабли по моей кирасе, а она скользнула и на излёте ужалила меня в бедро, рассекла кожу лосин и мою кожу.
Слава богу, что наша атака была так напориста и могуча, что бельгийцы сопротивлялись недолго; вскоре они дрогнули и бросились в отступление. Франция торжествовала победу.
Только после боя, когда мы вышли из атаки, я с ужасом и удивлением увидел кровь на бедре и лишь потом почувствовал жжение и боль. Рана, к счастью, оказалась не опасной, меня перевязали, я отказался от лазарета и вернулся в строй. Рана зажила на ходу, пока мы возвращались в Булонский лагерь.

164
Вот тогда мы по пути остановились на постой в деревне, где я учился шить башмаки у Шарля. Кстати, мой опыт пригодился: я чинил обувь всем своим товарищам по казарме, в том числе и Рыжему, который, как мне рассказали, в первом моём бою спас меня от смерти, ударив белгийского кирасира палашом, отчего его сабля и не пришлась по моей шее, а только скользнула по кирасе.
Три кирасира появилась во дворе дома Шарля. И опять высыпало его семейство приветствовать гостей.  Каково  же было их удивление и восторг, когда они  увидели среди них своего Жана Труве. Правда, не сразу. Я был уже усат и взгляд мой был не так весел, как в бытность мою башмачником. Но когда я снял кивер и окликнул Николь, она радостно закричала: «Жан вернулся!» - и кинулась к мне.
Шарль был предупреждён  квартирьерами, поэтому не удивился нашему появлению. Мы спешились, я обнял Шарля и Николь, спросил, а где же Тереза и Жаннета? И услышал в ответ, что «их женихи разобрали», что они вышли замуж и уже нянчат своих детишек. «Ну и слава  богу», - с облегчением подумалось мне.
Нас щедро угощали, кормили и поили своим вином. Дети у Шарля и Николь подросли и я заметил, что среди девчонок вертится мальчишка лет четырёх.
- Вас с сыном можно поздравить? - Спросил я хозяев. Николь усмехнулась, а Шарль с довольным лицом важно покивал мне седеющей головой.
- Как тебя зовут, малыш? - спросил я мальца.
- Жан-Поль, - прощебетал он. Я потрепал его по кудрявой голове.
- Наследник. Есть теперь кому мастерство своё передать.  -  Торжественно  произнёс  башмачник.  Николь

165
как-то криво улыбнулась и бросила на меня вызывающий взгляд. Я его не понял.
Пора было бы уже нам, кирасирам, и отдохнуть, как полагается. Николь, выбрав удобный момент, показала мне глазами на дверь. Я поднялся из-за стола, поблагодарил  хозяев за щедрый ужин и, достав трубку и кисет, отправился во двор. Николь выскользнула за мной, прихватив какое-то ведро, бросив Шарлю на ходу, что задаст корм птице. У них были, как я помнил, куры, цесарки  и индюки.
          Проходя мимо, она пхнула меня локтём в бок:
          - Жан-Поль твой, негодяй! - И нырнула в сарайчик.
Я вздрогнул от её тычка, и сразу ничего не поняв, принялся набивать трубку. Потом раскурил её, когда она уже прошелестела обратно в дом и язвительно бросила на ходу:
- Папаша… Хорошо что он на меня похож, а не на тебя. - И дверь за ней захлопнулась.
До меня, наконец, дошло, я поперхнулся дымом и закашлялся. С этой новостью надо было переспать, и я отправился в пристройку, где нам была приготовлена постель…
Мысль о том, что там, на родине, во Франции, у меня растёт сын, сопровождала меня во всех моих зарубежных походах…
Вслед за Бельгией Франция присоединила, вернее, мы, солдаты Бонапарта, присоединили к ней Пьемонт, затем Ганновер, Тоскану, Центральную Италию, Иллирию, Голландию и Ганзейские провинции,  и от 86 департаментов и 26 миллионов населения   Франция выросла до 130 департаментов и 42 миллионов жителей.
На  берегу  океана,  разделяющего  Старый   и   Новый

166
Свет,  мы превратили Булонский лагерь в уютный провинциальный городок.  Здесь 16 августа 1804 года произошло событие, которое запомнилось десяткам тысяч его участникам   на всю жизнь: в присутствии ста тысяч зрителей император устроил награждение крестами Почетного легиона.
И первым был награждён рядовой Куанье. За что?  Он  один атаковал отдельный артиллерийский расчет австрийцев, умудрился заколоть штыком пятерых  канониров и захватить вражескую пушку. За подвиги рядовых  обычно награждали почетной саблей или ружьём. И во сне ему, Куанье, не могло привидеться то,   что произошло в этот день.          
  В шесть часов утра из четырёх лагерей командиры вывели солдат - более восьмидесяти тысяч - и повели их к месту события  под аккомпанемент барабанов и марши военных оркестров. Они направлялись к Губермильскому полю, расположенному на утесе позади лагеря.
С него открывалась  панорама  бескрайнего моря, от которого у меня перехватило дыхание. На водах качалась флотилия, готовая атаковать Британские острова. У меня, как  и у всех,  очевидно,   ото всего этого возникло возбуждение.  Словно  факир  волшебной   палочкой   убрал   куда-то  вражеские крейсеры.  Земля, воздух и море стали французскими - пусть хоть на один день! Корабли - пятьсот судов под командой Фергеля - подняли трехцветные флаги.
На поле была установлена высокая огромная платформа - сцена. Для подъёма на неё служила устланная коврами лестница.  На сцене соорудили еще три платформы: на центральной высился императорский трон, справа   стоял  треножник,  накрытый  шлемом.    В  десять

167
утра все услышали звуки артиллерийского залпа. Из казармы появился Бонапарт в форме генерал-полковника гвардейской пехоты  и направился на сцену.
           Он опустился на трон, рядом с ним  сели имперские принцы Жозеф и Луи, великий канцлер Камбасерес и другие высшие сановники. Рядом под  балдахином поставили трофейные знамена.
           Я тогда не особенно разбирался в происходящем, теперь же, начитавшись в библиотеке Дома ветеранов сцены, отчего у меня просветлела память, могу пояснить, что император принимал присягу новых членов Почетного легиона, учрежденного 19 мая 1802 года, и вручал награды. «Это называют побрякушками, — говорил он, - но при помощи этих побрякушек можно руководить людьми… Французы не изменились за десять лет революции… Посмотрите, как народ преклоняется перед украшенными орденами иностранцами… У французов одно только чувство - честь -  поэтому нужно дать пищу этому чувству; им необходимы отличия».
             - Куанье! ¬- Выкрикивает адъютант императора.
            Победитель австрийцев   первым поднимается на сцену. Загремели сотни барабанов.
           До  этого  Куанье был конюхом на ферме и не умел ни  читать,   ни   писать.   А  сегодня   он   сравняется   по положению с такими людьми, как великий математик и физик Гаспар Монж, с его коллегами Пьером Симоном Лапласом  и Жозефом Луи Лагранжем. Он станет членом    ордена заслуженных привилегий, равенства и братства.
          Куанье останавливается у подножия трона. К нему подходит Камбасерес. Один из двух нарядных пажей, стоявших      между       императором       и     треножником,

168
вынимает крест из шлема героя Столетней войны и передаёт его Наполеону. Молодой император прикрепляет орден на грудь храброго Куанье.               
Под барабанный грохот Куанье спускается вниз и проходит перед членами императорского штаба. Оркестр из 1200 музыкантов играет торжественный марш… Замысел Бонапарта завершён. Пропагандистский приём, не раз применявшийся и до и после этой показушной акции, посеял в сердцах многих надежду и раззадорил  солдат Бонапарта.
       «Последний аптекарский ученик, работавший в лавке своего хозяина, был воодушевлен мыслью, что стоит только ему сделать великое открытие - и он получит крест Почетного легиона с графским титулом в придачу», — писал Стендаль.
Кампании 1805–1807 годов завершались миром. Но солдаты знают, что это не всегда означает возвращение домой. Их могут перебросить из одного места в другое, зачислить в гарнизон далекого города или крепости.
В следующем году опять пришлось воевать в мороз в Польше. Польские крестьяне бежали, забрав вещи, скот и еду. То, что не могли унести с собой, попрятали.
Французские солдаты пытались хоть что-то найти, но чаще всего не было ни хлеба, ни вина. Попадался лишь картофель, который варили в растопленном снегу. Иногда удавалось приобрести черствый хлеб и водку у евреев-маркитантов, расплачиваясь золотом.
          Один ветеран кричит Наполеону, проезжавшему мимо него в небольшом экипаже:
        - Папочка, хлеба!
        - Нема! - крикнул в ответ  император по-польски и засмеялся…

169
Под Аустерлицем мы побили русских, увы, им не хватило сил одолеть нас. Наша атака была несокрушима. Мы сошлись с ними в отчаянной рубке. Вдруг Рыжего  сбили с коня. Раненый, он не мог подняться, и русский уже нацелился в него пикой, когда я так ударил его саблей по руке, что почти перерубил её, и пика выпала из его руки, он зажал свободной рукой рану, замотал головой и был уязвим для следующего удара. И я нанёс его безжалостно.
            Падая наземь, он так закричал, что крик его пронзил меня: я понял даже из незнакомых мне русских слов, что он взывает к Богу. Это было только мгновение, я бросился к Рыжему, соскочил с коня и помог ему подняться. Русские уже отступили. Я не присоединился к своим, преследовавшим отступающих, а занялся капралом, помог забраться ему на своего коня.
Я спас жизнь капралу, привел его коня к палаткам лазарета, развёрнутого под холмом. И мы стали с Рыжим друзьями, побратались, в общем. Там его перевязали, он отказался остаться в лазарете, и мы тронулись с нашим полком в обратный путь, в   Булонский военный лагерь.
Европа  почти  вся  была   подчинена   Франции.  Но чувствовалась   усталость   от   войн,   в   людях   бродило недовольство. Слишком много было убито солдат. Что же предпринял Наполеон?
           Через несколько дней после аустерлицкого триумфа он издал два декрета; по нему  вдовы всех павших на поле брани - от генерала до рядового солдата - получали пожизненную пенсию, а их дети были усыновлены императором.    Наполеон    оплачивал    их    воспитание, причем       молодых      людей     он       устраивал     на


170
должность, а девушек выдавал замуж. (Бонапарт очень любил устраивать чужие браки.) Каждый из этих детей получал право прибавить к собственному имени имя Наполеона. «Солдаты, дети мои». Это - не пустые слова. Дети -  любимые дети императора. Что должно было произойти с Францией, чтобы она отказалась от своего «отца»?
У меня истёк срок службы, но я попросил оставить меня в строю. Что, мне нравилось воевать? Нет. Но общее настроение во Франции было торжественное и радостное, мы все любили императора и считали за счастье погибнуть за него в бою. Кроме того, куда я мог бы пойти, освободившись от службы? Вернуться к Шарлю, и сесть за инструменты башмачника? Или вернуться  в монастырь? О, эти мысли меня не вдохновляли, хотя порой и вспоминал я Жан-Поля, моего, если верить Николь, сына. Я остался в армии.
Пять лет мирной жизни расхолодили нас, пирушки в кабаках, девицы и прочие радости сопровождали наше сытое бытиё. Но император строил иные планы. Он рекрутировал новых солдат, увеличил армию, собирал дивизии  ближе  к границам с Россией. Она не давала ему покоя своим несогласием союзничать с Францией против Великобритании.
В июне 1812 года мы переправились через Березину и вступили в русские пределы, воодушевлённые скорой и лёгкой победой над варварами, как нам внушили. Знали бы мы!... До  Смоленска мы гонялись за российскими армиями, желая дать им решающее сражение. В мелких, но частых стычках с арьергардами русских  мы несли значительные  потери,  но заставить их столкнуться с нами 
в   главной  битве,  как  привык  Наполеон,  подчиняя  себе

171
 Европу, нам не удавалось. Император нервничал. Наконец, мы подошли к Смоленску. Здесь Бонапарт рассчитывал на реванш.
Но взять Смоленск сходу нам не удалось. Город защищался отчаянно. Наш кирасирский полк воевал в составе конницы Мюрата. И раз, и другой мы накатывались на русских и всякий раз наши атаки захлёбывались. Я снова был ранен: пуля пробила мне мякоть бедра, потерял много крови и в походном    лазарете, отпиваясь красным вином, восстанавливал силы.
Поправился - и снова в строй. Пока я поправлялся, битва за Смоленск бесславно закончилась. Наполеон решил сжечь несдающийся город и направил на него огонь трёхсот орудий.
Но русские накануне обстрела тихо ушли и часть населения последовала за армией. Так что когда бомбардировка закончилась, мы кинулись на бастионы Смоленска, а нас ожидали пустота и молчание. В ответ не раздалось ни выстрела. Мы встретили только одиноких несчастных жителей.
Мы    привыкли    одолевать    врага    с    помпой,   с пленными и богатой добычей, с выносом ключей от города врага, а тут нечего было грабить, никто не встречал армию победителя Европы с цветами и хлебом-солью.
Подсчитали потери и погрустнели. Однако это всё-таки была победа, и в Париж полетела радостная реляция о взятии неприступной русской крепости. И в армии были розданы награды и закатаны пиры из подвезённых обозами продуктов.
Потом мы поволоклись за русской армией почти до Можайска, пока Кутузов не соизволил выбрать место для сражения под Бородином.

172
Я не буду рассказывать о Бородинском сражении, о нём прекрасно написано у Льва Толстого и Михаила Юрьевича Лермонтова, где уж мне с ними соревноваться, даже вы, Юрий Иванович, в своей «Балладе о капрале Бонапарте» отсылаете читателей в его стихотворению «Бородино».
Скажу только, что это была великая и бессмысленная с нашей стороны битва, отнявшая жизни более ста тысяч воинов с обеих сторон. «Есть упоение в бою», сказал поэт, но это, наверное относится к бою праведному, а мы за что воевали?
Я участвовал в безуспешных атаках на Шевардинские редуты, потом нас отвели в тыл на передых, но туда, обойдя фронт с фланга, прорвались казаки Платова. Вот где я испытал подлинный страх, и тогда во мне родилась мысль о бессмысленности наполеоновской    затеи    покорить Россию. Воинов, отчаянней и мужественней российских, я не встречал в Европе.
  Наполеон рассчитывал закончить войну разгромом русской армии в Бородинском сражении. Но этого не случилось.
Когда баталия затихла ко второму вечеру, мы  откатились на переформирование и отдых в расчёте на продолжение схватки с утра. Но утром выяснилось, что Кутузов увёл свои войска, не собираясь дальше терять бойцов, чья «рука… колоть устала».
Мне попалась в одной книге запись, которую сделал в то время в своём дневнике офицера Фабер: «Страшное впечатление представляло после битвы Бородинское поле. При полном почти отсутствии санитарной службы и деятельности все селения были набиты ранеными в самом беспомощном     положении.      Селения     погибали       от

173
беспрестанных хронических пожаров, свирепствовавших в районе расположения и движения французской армии. Те из раненых, которым удалось спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средства продолжить свое жалкое существование».
Император двинул нас вдогон русской армии, но  обнаружить её не удалось. Между нами пробежал слух, что русские оставили Москву. Мы подошли к ней. Из отчаянных кирасир Мюрата составили эскадрон, который перевели в наполеоновскую гвардию. Я оказался в их числе. И был в первых рядах сопровождения императора. И стал свидетелем того, как он долго ждал на Поклонной горе торжественной встречи с вручением ему ключей от   древней русской столицы. Но никто этих ключей ему не вынес, и мы вошли в опустевший и начавший гореть город. Только потом нам удалось найти наших сограждан, проживающих в Москве.
Не все жители покинул столицу. Сбежали с отступающей армией Кутузова дворяне, купцы, все, кто побогаче, кому было что увезти с собой и на чём. Осталась прислуга, мелкие чиновники, обыватели и прочие.
  Мы не знали, где встать на постой; император занял дворец в Кремле, нас разместили в одном из кремлёвских соборов, уже подграбленном нашими солдатами и появившимися ниоткуда мародёрами.
Мы рассчитывали на то, что можно будет раздобыть и еды и вина, но всё вокруг нас горело, припасов у нас не было, снабжение нарушилось: наши обозы с продовольствием разбивали и грабили партизаны. Против нас восстал народ, справиться с ним у нас не было сил - настолько мы были измотаны войной. Москва горела, и никакие    усилия   слуг  императора  не  могли  остановить

174
пламя. Наполеон хотел сохранить город в полном порядке и отдавал соответствующие распоряжения еще до того, как въехал в Кремль. Благородство, милость к побежденным - важные козыри в политической игре, которую он вел. Но, увы!   Любителя порядка  встретил такой хаос, которого он не мог обуздать.
Оставшиеся  в Москве жители бродили по улицам,    гонимые пожаром, и  мы слышали их стоны. Желая спасти хоть что-нибудь, они  тащили на себе тяжёлые узлы, но чаще им приходилось бросать их, чтобы убежать от языков пламени. Женщины несли детей: на плечах одного, а то и двух, других тащили за руку.   Многие не  находили выхода из лабиринта пожаров  и погибали там.  Я видел стариков с опаленными огнем бородами, которых их дети пытались вывезти на тележках из этого ада.
В нынешней жизни я многое узнал о войне Наполеона с Россией, о моём - французском - пребывании в охваченной пожаром Москве, хотя сам видел немало, но осмыслить тогда всего не мог. Армия разложилась - из-за плохого снабжения, пожаров, дозволенности грабить, пьянства, разврата. За скудным ужином с кислым вином ветераны ворчали, что со времён революции не было такого беспорядка в армии: "Где вы видели   столько человеческих трупов на улицах? - Кричал седоусый капрал с перебинтованным лбом.- Проклятая Россия, проклятая Москва, перемешанная с падалью лошадей, собак и кошек?!" "Еду по улице, - рассказывает другой, офицер, -  слышу, кричат караул… В чём дел? Оказывается, жители выдерживают в доме  осаду нашей пьяной солдатни, озверевшей от вина и их сопротивления, попыток защитить свои очаги, уже ограбленные и переограбленные, от окончательного разорения.
 
175
Приведу рассказ московского католического священника, очевидца событий:  «Солдаты  не  щадили   ни   стыдливости женского пола, ни детской невинности, ни седых волос старух… горемычные обитатели, спасаясь от огня, были принуждены укрываться на кладбищах. Церковная утварь, образа и все священные вещи верующих,  - продолжал аббат, - были пограблены или позорно выброшены на улицы. Священные места были превращены в казармы, бойни и конюшни; даже неприкосновенность гробниц была нарушена. Никогда города, даже взятые приступом, не подвергались б;льшим поруганиям».
Мои скромные воспоминания за туманом лет не могут соперничать с рассказами очевидцев, оставивших свои впечатления о состоянии Москвы в те трагические  дни её пожара, в дни разгула грабежей и развала дисциплины в армии Наполеона. Я могу описать только один маленький эпизод, который ярко горит в моей памяти.
Мы патрулировали достаточно широкую улицу,  Большую Никитскую ( при советах - улица Герцена),  вдоль который слева и справа пылали дома, но пламя от них не смыкались над нашими головами. Вдруг сквозь цокот копыт, треск горящего дерева я услышал пронзительный, кажется детски крик, вонзившийся мне в сердце, потому что этот крик был похож на крик Николь.
Я повернул голову вправо на крик и что же я увидел? Переулок, и наш солдат тащит за руку из дома в парадную дверь дома напротив, пока не объятого пожаром, девочку лет двенадцати, одетую весьма прилично; она упиралась изо всех сил, пытаясь вырваться из рук насильника.
Я повернул и пришпорил коня и закричал солдату: "Стоять смирно!" и вытащил палаш из ножен. Он, не

176
отпуская жертву, поднял правую руку с пистолетом и выстрели в меня. Пуля обожгла мне ухо. Но мой конь уже надвинулся корпусом на злодея и я ударил его палашом по полечу. Он взвыл от боли и, падая, потащил за собой жертву, на выпуская её руки из своей лапы. Он ударилась о землю и тонко закричала по-французски.
Я спрыгнул с коня и направил пистолет на солдата, поставив правую ногу ему на грудь:
- Отпусти ребёнка, скотина! Ты будешь расстрелян за насилие!
Девочка, наконец-то освобождённая солдатом, встала, и присев передо мной, сказал по-французски:
- Благодарю вас, сир!
- Она моя сестра! - хрипел под моим сапогом солдат.
- Это ваш браг? Спросил я девочку.
- Нет, господин, я его не знаю. Они грабили наш дом, а он схватил меня за руку и потащил на улицу.
- Куда тащил, зачем тащил ребёнка? - Надавил я сапогом на солдата.
- Там загорелось, пожар, продолжал хрипеть он.
- Там папа и мама, прислуга. И ваши солдаты, их много.
Я повернулся к патрулю, который ждал меня, и крикнул:
- Быстро в дом, там мародёры!
Но наша помощь опоздала. Родители девочки и прислуга были убиты, вещи мародёры увязывали в узлы, когда патруль ввалился в дом.
Мы вывели их, поставили у стены дома. Подняли и поставили рядом с ними насильника, пытавшегося затащить девочку в дом напротив.
Я коротко произнёс:

177
- За разбой и насилие, потерю чести французского солдата, убийство мирных жителей и грабёж - пли! - И прижал девочку к себе.
  Потом посадил её перед собой на коня и мы двинулись дальше, забрав с собой узлы, отобранные у мародёров. Она оказалась из обедневшей дворянской семьи, которая не успела выбраться из Москвы, у неё была гувернантка француженка, которая обучила ей французскому, я запросто объяснялся со спасённой девочкой. Спросил, есть ли у неё в /Москве родственники. Она сказала, что на Мясницкой живёт ей тётушка с мужем.
- Далеко отсюда?
- Нет, если идти по бульварам.
- Тогда показывай, поедем, попробуем найти твою тётушку. Кстати, как тебя зовут?
- Наташа.
- Ну, показывай дорогу, Натали.
Тогда мне показалось, что мы долго добирались до Мясницкой. Теперь мне путь по бульвару через Трубную площадь кажется пустяковым. В общем, мы по дороге нагляделись на пожары, на бегущих с узлами жителей и наших солдат, на  рушившиеся  или вспыхивающие  пламенем крыши домов и флигелей, падающие в огне балконы под крики о помощи, вопли гибнущих в пламени людей... Вот и Мясницкая. Здесь было потише.
- Ну, где дом твоей тётушки? - спросил я.
- Вон он! Он горит! - Закричала девочка.
Около пылающего дома стояла кучка людей  и две гружёные вещами тележки..- Там моя тётя Лиза, вон она! Тётя Лиза! - Закричала Натали.
Не буду описывать встречу родственников - и радость и    слёзы   и   горе   -   всё    перемешалось.    Мы   сдали

178
ребёнка родне, положили на тележку вещи из дома Натали, и двинулись в центр Москвы к Кремлю через Лубянскую площадь. Как сложилась судьба Натали в дальнейшем -я как-то об этом не думал, другие заботы навалились на французскую армию и, конечно, на меня.
Дезорганизации во французских частях не было;   она началась лишь при отступлении.
Мародерство,  грабежи   и     насилие     над   мирными
жителями при Бонапарте карались расстрелом или каторгой. Французы пытались навести порядок и в Москве, но ситуация  в городе, брошенном местными жителями и подожжённом, вышла из-под контроля. Оправдывались просто: «Если я что-то не возьму, оно все равно сгорит!» К грабежам подключилась даже императорская гвардия, имевшая все необходимое.
Да, это я хорошо помню, как мои однополчане набивали узлы награбленным на пожарищах и в церквях. Но более всех преуспели баварцы, вестфальцы, поляки, итальянцы. В этих частях заметно упала дисциплина.
Перу Верещагина принадлежать такие воспоминания: «Особенно свирепствовали немцы Рейнского союза и поляки: с женщин срывали платки и шали, самые платья, вытаскивали часы, табакерки, деньги,    вырывали    из    ушей    серьги…    баварцы      и виртембергцы первые стали вырывать и обыскивать мертвых на кладбищах. Они разбивали… статуи и вазы в садах, вырывали сукно из экипажей, обдирали материи с мебели…»
Верещагин рассказывает о том, что «…французы были сравнительно умеренны и временами являли смешные примеры соединения вежливости и своевольства: забравшись, например, по рассказу

179
очевидца, в один дом, где лежала женщина в родах, они вошли в комнату на цыпочках, закрывая руками свет, и, перерыв все в комодах и ящиках, не взяли ничего принадлежащего больной, но начисто ограбили мужа ее и весь дом».
Мне припоминается случай, как один французский солдат нашел на кладбище женщину, которая недавно родила ребенка.  Тронутый  положением несчастной, этот великодушный солдат окружил ее своими заботами и в продолжение многих дней делился с ней крохами съестных припасов, которые ему удавалось раздобыть.
По городу разыскали французских артистов и заставили их играть  в наскоро устроенном театре.   Сшили занавес из парчи священнических риз — она же пошла и на костюмы. Партер освещала большая люстра, взятая из церкви. Мебель принесли из домов частных лиц. Оркестр составили из полковых музыкантов. Наполеон старался придать видимость благополучного присутствия  в  Москве,  лежавшей у его ног сгоревшей и разграбленной. Многих удивляло: как мог Бонапарт ослепнуть настолько, чтобы не понять, что надо немедленно уходить из Москвы. Ведь он видел, что столица, на которую он рассчитывал, разрушена, и зима на носу. Должно быть, Провидение, чтобы наказать его гордыню, поразило его разум.
Многие писали об ужасных шести неделях, которые пережили те, кто остался в горевшей Москве. Наполеон пытался напасть на армию Кутузова, расположившуюся лагерем под Тарутино, чтобы уйти из Москвы на юг, где можно было легко пополнить запасы продовольствия. Но, увы, тщетно; пришлось ему, то есть нам, в том числе и мне, отступать по старой Смоленской дороге, по которой мы пришли сюда и которая была разграблена нами же.

180
Ужас объял нас, когда мы ступили на место Бородинского сражения. Вдруг мы услышали крики о помощи и увидели, как к нам из кустов ползёт на руках наш солдат. Ноги его оказались раздробленными. И вот что он нам рассказал:
- Я был ранен в день сражения,  но  лежал в стороне и меня никто не заметил и не пришел ко мне на помощь. Я  кое-как дотащился до ручья и питался травами, корнями и несколькими кусками хлеба, найденными мною на трупах. Ночью я ложился в брюхо мертвых лошадей, и их свежая кожа залечила мои раны лучше всяких лекарств. Сегодня, увидев вас издали, я собрал все свои силы и пополз поближе к дороге, чтобы вы услышали мой голос.
Мы уложили несчастного в санитарную повозку, но не знаю, довезли его или нет целым до родины, не замёрз ли он по дороге,  не умер ли от голода…
Жалок был наш обратный путь. Я по дороге сильно заболел и отстал от гвардии, пока простуда не отступила  от меня. И пытался безуспешно догнать свой эскадрон, бредя с земляками-пехотинцами. Вскоре напали на нас морозы и вьюги. А потом стали нападать и партизаны. «О, Господи, дева Мария! - Восклицали мы. - За что нам такие муки». А я давно понял, за что, и читах тихо свои молитвы на биваках, пытаясь обогреться у скудного огня. И как  дом родной, вспоминал наш монастырь, и келью мою, и настоятеля, и келаря, и Медведя, как свою семью.
Одет я был нелепо: поверх мундира какое-то одеяло и вдобавок к тому - тулуп, реквизированный мною в одной деревне, на голове - шерстяной платок, отнятый там же у бабы, ноги обмотаны тоже одеялами, обвязанными вожжами, срезанными с крестьянской лошади. На платок я с трудом напялил кивер, чтобы меня свои не перепутали с мужиком и не ограбили.
181
Конь подо мной  пал, издох на ходу от голода, я сам ослабел изрядно, мы с трудом держались рядом, не соблюдая строя - какой строй при этаких морозах. Мы все мечтали уйти из России в тёплую Европу, но не все добрались до неё.
Мне осталось рассказать немного. Однажды на лесной дороге мы услышали впереди выстрелы и крики. Думали, что напали партизаны. Но когда я добрел до этого места, предо мной явилась такая картина: телега с раскиданными врозь оглоблями, на ней спереди раздетый возница - бородатый русский мужик; на шей его зияла глубокая смертельная сабельная рана. Вокруг телеги разбросано сено - значит, наши грабили одинокого седока. Ан нет, он был не один: в телеге на сене лежала баба; она крепко прижимала к простреленной  слева груди толстый свёрток.
Я решил, что в нём что-то съестное, потянул его к себе и вдруг услышал раздавшийся из свёртка писк. Боже, дева Мария! Там был ребёнок! Что же подлецы  соотечественники мои сотворили?!
Я оторвал ребёнка от мертвой матери, не зная, кто он, мальчик или девочка, взял его на руки и понёс, решив, что отдам его в ближайшей деревне ком-нибудь из русских.
Бредущие за мной солдаты обступили меня:
- Там есть что пожрать? - Жадно спросил один из них. - И потянулся рукой к свёртку. - Давай посмотрим.
Я ударил его по руке:
- Младенец, живой! Убери руку.
- А давай его изжарим на костре и нажрёмся! - Дико захохотал другой, и я увидел   его   голодный сумасшедший взгляд.
- Я выхватил пистолет:
- Прочь, вы же солдаты императора, а не людоеды!

182
Они отшатнулись от меня. Я пистолетом показал им, чтобы шли вперёд, а сам поплёлся  сзади, не опасаясь нападения. Ребёнок помалкивал, очевидно, накормленный матерью недавно.
Мороз  усилился. Я еле передвигал ноги. Лютый холод
забрался мне под одежду и отнимал у меня последнее тепло. Я терял силы. Хотелось привалиться к чему-нибудь и отдохнуть. Справа от дороги я увидел поленницу напиленных на дрова брёвен. Несколько  не распиленных брёвен лежали рядом. Я присел на них. Идти дальше не было никакой мочи. Я лёг, распахнул тулуп и прикрыл им младенца, чтобы он не замёрз. И стал засыпать. И в дрёме услышал русскую речь и хруст снега под чьими-то сапогами.
- Француз; ваше сиятельство, вон ихний кивер напялил,  подлец.
- Вы кто, - по-французски  крикнул мне кто-то. - И я почувствовал, как чьи-то руки пытаются отнять у меня свёрток. Ребенок запищал. - Ого! Да вы, синьор, с живым трофеем! Не там ли, на дороге, вы его добыли, убив его мать?
Я почувствовал, как свёрток уплывает из моих рук. Собрав остатки сил, я открыл глаза и потянул пистолет. И тут же в ответ грянул выстрел. Пуля пробила мне сердце. И я только успел увидеть глаза стрелявшего в меня русского офицера и подумал: «Слава Богу, ребёнок будет цел… Вот оно, святое дело, для которого я был рождён…»
И увидел себя, лежащего в лесу на брёвнах близ дороги в окружении спешившихся мужиков во главе с офицером с дымящимся пистолетом в руке. «Партизаны! Вот и смерть моя, прощай, Жан-Поль!» И снова из глубокого колодца я полетел к свету и услышал голос матери моей. Но когда я был уже на выходе, свет померк…



                Пятая жизнь Ивана Найдёнова, матроса-нахимовца
В Барханах, что в Тамбовской губернии, на  усадьбе богатой помещицы дворянского роду девки малину собирали и пели песни по приказу барыни. 
- Себе малину сбирайте в лесу и жрите, сколько влезет, а тута - малина барска, в рот её пихать не сметь! -жучила их ключница Прасковья, которая периодически приходила в малинник и забирала полное решето с ягодами: она варила варенье под приглядом хозяйки.
Девки пели да перекидывались озорными словечками, да по ягодке в рот отправляли.
         - Ой, гляньте, барин молодой гулять вышел. - Крикнула озорная Лизка.
- Внук барынин, вчерась прибыл. - Уточнила Грунька. - Этот, как его, корнет. Красив, да росточком невелик.
- А тебе бы великана Гаврилу-кузнеца, он бы тебя сграбастал до хруста костей и завалил бы на сеновал и тае…- Подшутковала Маруська.
- А ты откель  знаешь? На сеновале с Гаврилой была? - Девки захохотали. Смеялась с ними и Маруська.
- А я с таким красавцем и на  ночку согласна! -  Дуняшка  кинула ягоду в рот. -Ах, сладка, как любовь!
- И он тебе тут же вольную дасть! - Съязвила Маруська.
- Эй, баринок, поклюй с нами малинки! - Крикнула Лизка. И опять смех. А он вдруг повернул и пошёл к ним.
- Я вам поклюю! - Заворчала подошедшая Прасковья. -

184
Барин, не слушайте их, вечером дам вам малины со сливками, как полагается.
- Ты, Парася, позволь мне погулять тут. С куста малина слаще. Иди, иди. - Тихо попросил её корнет.
Ключница взяла решето с малиной и пошла, ворча на ходу.
- Девушки, спойте что-нибудь, а ягодки потом поедим. - Попросил он.
Девки смущённо молчали. Дашутка стояла в стороне и собирала малину. Корнет подошел к ней и  спросил:
- А ты что ж молчишь? Тебя как зовут?
Она подняла на него синие свои глаза, и он обомлел: такой красы он ещё не встречал. И как же она похожа на ту, что живёт в его сердце, Боже мой!
- Даша, - ответил она, улыбнулась и зарделась.
- Дашка у нас сладка, как малина, скушайте её, барин, сеструху мою. - Засмеялась смело Лизавета. Девки прыснули, а она  запела: «Малина, малина…»  Даша махнула рукой в сторону Лизаветы, мол, ну, тебя! и убежала в малинник.
- Барин, приходи вечерком на посиделки, там и попоём. - Сказала Маруся. А сейчас позволь работой заняться.
- Извините, если помешал. - Мрачно сказал корнет. - Делайте, что велено: собирайте малину и пойте. И Дашу позовите. - Повернулся и пошёл к пруду. И там сидел и слушал, как крепостные его бабушки распевают. А в глазах стояли синие Дашуткины глаза.
Летом посиделки девушкам разрешалось проводить на   опушке  леса.   Там   и   кострище    оборудовано   для праздника Ивана Купала, и брёвна для сиденья положены.
Вечером  он  вышел  на   крыльцо   и   услышал   вдали

185
пение. Посмотрел в ту сторону, откуда доносились голоса, и увидел огонёк на опушке леса. Праздник Ивана Купалы давно прошёл, но когда деревенская молодёжь  собиралась здесь на посиделки, парни всегда разводили костерок.
И он пошёл на этот огонёк, предвкушая встречу с синими глазами Даши. Шёл, как заворожённый. Девушки увидели его, зашептались, толкая друг друга в бока: «Гляди, гляди - баринок идёт!» И хор смолк. Парни насупились, девчонки захихикали. Даша покраснела, хотя никто этого в свете костра не заметил.
- «Что смолкнул, веселия глас?!» Сказал он. - Здравствуйте. Приглашали - я и пришёл. Жду песен, как обещали.
Елизавета вскочила с бревна:
- А  мы хороводную. Девки, давайте! Мужики, а ну! - И пошёл хоровод, и запели.  А он сидел на берёзовом бревне и слушал, печально опустив голову.
- Барин! - Окликнула его Елизавета. - Иди к нам в круг. Давай, давай! - Требовательно закричала она.
Он поднялся и вошёл в круг, расцепив руки Елизаветы и Даши. И стал тихонько подпевать им.  А потом хоровод распался, и все расселись по брёвнышкам, и пение продолжилось, и он сидел рядом с Дашей и не выпускал из своей ладони её руку, и прислушивался к её голосу, который казался ему волшебным.
Дни тянулись, ему хотелось видеть Дашу около себя чаще, и он подговорил Прасковью, чтобы она перевела Дашу работать в усадьбе, в барском доме. И тогда  появилась   среди  дворовых    новая   помощница, представленная барыне и одобренная ею.
Вечерами  Даша  подавала  барам  самовар  на  стол,  и

186
чашу с малиновым вареньем, в её обязанности входило также стелить барину постель на ночь…
Всё это мне рассказывала тётка Лизавета, когда я вырос, и я не буду фантазировать далее, а просто скажу, что всё там, в спальне барина и произошло в одну из ночей. Сколько это продолжалось, никому неизвестно. Только через некоторое время корнет отбыл в Петербург, пообещав вернуться скоро.
А Даша почувствовала, что носит под сердцем «плод любви несчастной» и тщательно это скрывала: утягивалась и носила просторный сарафан. Заметила только вездесущая Прасковья. Завела её в чулан и сказала:
- Вот, Дарья, теперь тут твоё место, и чтобы нигде не шастала со своим пузом,  делала только то, что я тебе велю. И на глаза барыне не показывайся.
Подошёл срок,  и Дашку Прасковья отправила в родительскую избу, а в дворню взяли Елизавету. А когда барыня спросила, где Дарья, Прасковья ответила, что Дарья ленива очень стала и сонлива, и она её отослала в село, пущай там в полях поработает. А вместо Дарьи представила Лизавету-веселушку. 
И однажды это и случилось. Рано утром на пороге барского дома Прасковья обнаружила свёрток, а в нём младенца пищащего. Принесла его в людскую, не зная, что с ним делать.
Утро пришло - вся дворня собралась на кухне позавтракать, а тут такой подарок. Вот и барыня явилась: почему кофе не несут со сливками.
- Откуда? Чей?
- На пороге лежал, едва светать стало. - Ответила Прасковья.
- А  чей  -  неизвестно.  -  Добавила смелая  Лизавета. -

187
Может Да… - Ключница толкнула её в бок. - Да кто его знает…
Барыня было скора на решения, приказала Прасковье:
- Найди на селе кормящую бабу, пусть растит, и давай ей всё, что нужно для еды и для ухода. Там разберёмся. - И  ключнице. - Подавай завтрак, и пусть повара людей покормят, и за работу. Довольно прохлаждаться.
Тут в людскую прибежал садовник Степан с вытаращенными глазами, вопя:
- Утопла, утопла, утопла! - Увидел барыню, осёкся и зашептал. - В пруду Дашка… 
Всех из людской как ветром вымело. Минута, и стояли уже у пруда, а два мужика из него выносили тело утонувшей.
- Дашка, Дашка… - зашептались дворовые.
Показалась барыня, но близко не подошла, остановилась, глядя на тело издалека. Прасковья с Елизаветой к ней подбежали:
- Дашка это, она…
- Вызовите управляющего, пусть займётся этим. - Она указала рукой в сторону лежащей на берегу утопленницы. - А малец не её? Ты куда смотрела, старая? - Накинулась она на Прасковью.
- Да как теперь узнаешь, чей он. - Ответила ключница.
- Спросить-то уж не у кого. - Добавила, рыдая,  всё понявшая Лизавета.
- Спросим, подробно спросим с каждого! - Услышали они в ответ. - И с пристрастием. Ох, кому-то не поздоровиться, - погрозила им пальцем помещица, повернулась и ушла…

188
*       *       *
Отпевать в  церкви и хоронить в ограде Дарью батюшка отказал, сказав что для наложивших на себя руки этот обряд не справляется.
- А кто сказал, что она сама утопилась? - Насела на него Лизавета. - Может, её кто утопил, так она тогда есть убиенная. Толканул в воду и всё, она плавать не умела никогда. Или шла, шла да и осклизнулась. Надо всё справить по-православному!
Девки окружили и управляющего Голуба, прося его о помощи. В общем, отпели Дарью, схоронили на кладбище и  поминки справили.
А вот чей малец был подброшен в барский дом - это долго выясняли, барыня даже урядника пригласила для такого случая. Допрашивал он слуг в людской, куда ему подали графин наливки и хорошей закуски. Но ничего он не добился. Свести подозрения о том, что ребенок  и  Дарья - сын и мать, так и не удалось. И Дарьиных родителей допросили со всей строгостью, запугал их урядник до икоты - нет, не знали, не ведали, не замечали, ни с кем не гуляла, да и вроде рано ей было ещё с парнями заигрывать. То же и подруги её твердили.
Лизавета сразу отказалась ото всего: не видела, она со мной не делилась, потом её взяли в дом работать, я с ней не встречалась, ничего не знаю. Молчала и Прасковья. Так ни с чем урядник и убыл. Ну, и махнули на это рукой: не Дашкин, так не Дашкин. Но мальца надо крестить и дать ему имя. Окрестили и нарекли Иваном. А тут  дитё  родилось  у  одной  дворовой  молодайки;  к  её грудям и мальца найдёныша, как его все называли,  барыня прикрепила.
Всё-таки  у  барыни  оставались   подозрения   насчёт

189
своего внука и Даши и обнаруженного на крыльце усадьбы младенца. Этими сомнениями она ни с кем не делилась, внуку не отписывала, опасаясь, говоря по современному, «утечки информации», надеялась расспросить его по приезду.
А он не ехал, задерживали его дела петербургские. И решила она оставить мальчишку при своём дворе, поручив надзору за ним Лизавете, как за племянником,  всё-таки она для себя решила,  что Ваня - это грех её внука и Дарьи. Но вслух ни с кем не поделилась этими мыслями, да и какая барыня делится мыслями с крепостными? Вот пусть тётка Лиза его и выхаживает. А как он подрастёт, там поглядим.
Вот всё, что я могу рассказать о своём появлении на свет и на барской усадьбе - со слов тётки Лизы, как я её называл. А как я стал подрастать, барыня часто меня останавливала и всё разглядывала, да поворачивала то одним боком, то другим. Я её боялся и не сопротивлялся при встрече с ней, а потом, когда стал постарше, старался не попадаться ей на глаза. Теперь-то я понимаю, чего она выискивала в моём облике, разглядывая меня: искала сходства со своим внуком.

*       *       *
А мне было всё равно, я рос при тётке Лизе вольно, она меня не прижимала, только наставляла не носиться по всему барскому поместью, а играть с   дворовыми ребятами только в отведённом им уголке во дворе. И как можно меньше мозолить глаза барыне.
А внук её, слух прошёл, был сослан на Кавказ за дерзость перед царём на балу в Петербурге. Так шептались в  людской.  А   потом,   когда   меня   начали   приучать   к

190
крестьянским работам, пришло известие, что баринок наш погиб на Кавказе, в горах в стычке с абреками. Кто такие абреки, я не знал, но вой стоял на усадьбе сильный, все ревели. А барыня слегла и долго хворала. А через какое-то время она перестала обращать на меня внимание, потому что я, наверное, не оправдал её надежд и был копия Дарьи, как потом все признали, матушки моей. Тётушка называла меня синеглазиком.
          Лизавета на Пасху сводила меня на кладбище. Подвела меня к могиле с деревянным крестом:
- Вот тут покоится сестра моя младшенькая Дашутка, твоя мать родная. Ходи сюда, следи за могилой, убирайся.
- А ты разве не моя мама? - Спросил я её.
- Нет, Ванёк, я твоя тётка. Так и зови меня, понял?
            Так и не стал я потомком дворянина, бастардом, как говорят, и вписали меня в реестр крепостных крестьян.
О жизни моей в крестьянстве распространяться не буду, она везде в тех метах одинакова и описана и историками, и писателями, и ничего в ней памятного не случалось, никаких выдающихся событий. Поэтому перейду к финальным годам моего существования.
Да, памятен один случай, о нем мне не велено было рассказывать, но, думаю, теперь-то уж можно. Собралась нас стайка ребятишек по грибы в сосновый бор. Пришли, рассыпались - кто куда. А грибы в бору хороши - боровики да маслята. Я увлёкся, собираю, ушел далеко. Еле слышу голоса  ребят. Увидел  здоровенный  боровик, шагнул к нему и обмер: под большой сосной увидел человека, одетого во всё черное, как батюшка наш ходит на службу и после неё. Только на голове не скуфейка, а капюшон, глаза почти закрывает. Он стоит и манит меня к себе: иди, мол,  сюда.  А  я  не  испугался,  смело  подошёл.  Он  меня

191
перекрестил, благословил и ладонь мне к губам поднёс. Я послушный был, понял и поцеловал ему руку.
Он погладил меня по голове и спрашивает:
- Что Ваня-сирота, тяжко тебе живётся в барской неволе?
Я помотал головой:
- Нет, меня тётка Лизавета блюдёт. А барыне на глаза я стараюсь не попадаться.
- Ну, ничего. Скоро почуешь неволю посильнее барской. Будь осторожен.  Не лезь зазря в полымя. На святое дело ты рождён, его тебе и свершить. Ты о нашей встрече - никому, понял?. А вон и сверстники твои…
Я повернулся - да нет никаких ребят. Оглядываюсь - а его и след простыл. Один боровик под сосной торчит. Я взял гриб да и пошёл на голоса…
Вырос я крепким, коренастым, среднего роста молодцем, силушкой доброй наделённый. Пришло время и с облегчением отдала меня барыня в солдаты заместо молодого её конюха, что возил её по храмам и соседями в карете. А я был определен на флот и отправили меня в Севастополь, где и попал я на корабль флагманский «Мария»  в эскадру вице-адмирала Нахимова.
Там меня и научили всему матросскому делу. Как служил? Да как все. Получал зуботычины от боцманов? А как же, не без этого. Без этого школы морской не пройдёшь. А матросы все боготворили адмирала, он ценил и берёг нас, рабочую силу морскую.
            А вскоре мы, новички приняли испытание: начались военные действия против турок: пришло сообщение о начале Крымской войны. Нахимов вывел свою  эскадру   в   поход    в   поисках   османского   флота.

192

Шторм выдержали жуткий, я думал, мне конец наступит, так меня сперва выворачивало. Но ничего, оклемался, потом попривык. Резво по вантам лазил, учился стволы у пушек чистить, осваивал, в общем, боевую науку.
Турок мы нашли в бухте у Синопа. Флот их под командованием Осман-паши готовился к высадке десанта под Сухумом, хотел  паша  устроить нам знатную бучу. Но пока они загружались всем необходимым, пока тренировали десант, Нахимов вел свою эскадру через шторма.
И вот они турки, в бухте. Нахимов развернул эскадру и перекрыл им выход в море.  В две колонны мы пошли на них. Они первыми открыли огонь. Били в нас их корабли и батареи с берега. А мы идём, пока не отвечаем, терпим. Потом прозвучала команда: «Пали!» И мы дали им жару.
Нахимов, гляжу, стоит на палубе, не шелохнется. Нам  ведь тоже перепадает, а он смотрит в подзорную трубу и только команды отдаёт. Вскоре «Мария» наша подожгла флагман Осман-паши, корабль загорелся. Пытался уйти из-под прицела  пушек «Марии», но попал под огонь нашего «Парижа». И мы видели, как он догорает у берега.
Мы раздолбали турок, весь их флот в пух и прах. И не потеряли ни одного своего корабля. У нас погибло тридцать восемь матросов. У них - три тысячи. Нахимов послал нас на шлюпке к флагману Осман-паши. Я был в шлюпке четвёртым.
Осторожно подгребли к кораблю - он стоял полузатопленный - никого. Поднялись на палубу - всё обыскали - пусто, сбежала команда. И наткнулись на их адмирала: раненый, раздетый, он стоял по грудь в воде. Мы  вытащили   его   и   доставили   на   «Марию».   Потом

193
выяснилось, что когда матросы паши бежали с корабля, они пашу ограбили и мундир со всеми его регалиями содрали с него и с собою унесли, а его бросили раненого. Вот такие были у турок на флоте матросы.
Как теперь я прочитал, это был последний бой парусных судов в мире. Флоты Америки, Англии и Франции уже ставили на военные суда  паровые двигатели. Пришлось  и России их догонять, но к моменту Крымской войны у нас такого флота ещё не было, он только зарождался. Мы шли в Севастополь и в час досуга распевали песню, рождённую ещё в Ушаковские  времена:
Давай, Петро,
Закатывай ядро,
Пальнём  разок
По турку на глазок.
Давай ещё!
Толкай ядро ершом.
Палю! Ура,
В борту паши дыра!

Ещё, Петро,
Закатывай ядро.
Качнёт волна,
И я пальну  им - на!
Всадил ядро
Я  крейсеру  в  нутро,
Где погреб их,
И он взорвался вмиг!

Ты где,  Петро?!
Давай ещё ядро!..
А он лежит,

194
Кровь из груди бежит…
Ну, что ж, Петро,
Я сам вкачу ядро,
За нас с тобой -
За здра!.. за упокой…
Англо-французский флот не успел прийти туркам, своим союзникам на помощь при Синопе, но он наступал на Севастополь, параллельно с сухопутными войсками. Флот Нахимова находился в севастопольской бухте. Адмирал  понял, что ему не справиться с вражескими бронированными линкорами. И тогда решил затопить свой флот в бухте, чтобы не дать в неё войти вражеским кораблям, лишить их возможности обстреливать город и высадить десант.
Нахимова назначили комендантом Севастополя и главнокомандующим войсками. Он дал команду строить бастионы на подступах к Севастополю, и, прежде чем топить корабли, снять с них все пушки. А мы, матросы, стали солдатами сухопутными,  строили вместе с горожанами бастионы, перетаскивали на них  с кораблей пушки - работёнки досталось.
Но это была работёнка. А настоящая работа началась, когда на бастионы полезли британцы, французы и сардинцы. «Постой-ка, брат мусью, пожалуй к бою, - слышали мы от своих командиров, - уж мы пойдём ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!»
Мне    на    бастионе    довелось    воевать    рядом  с матросом Петром   Марковичем   Кошкой.   Мы с ним обслуживали   одну пушку. Когда отбиваешь атаку врага, в общей агонии боя возникает такой азарт, от которого отступает  страх,  когда ты не замечаешь, как падает рядом

195
с тобой стоявший только что товарищ, когда только одна мысль тобой руководит: давай, давай, давай ещё немного и они откатятся, ну же, ну! Я заталкивал в ствол ершом порцию пороха и чуть не в истерике кричал:
- Давай, Петро, закатывай ядро! - И Кошка закатывал бомбу  или гранату и пушка грохала, мы всей прислугой возвращали её за канаты на место и снова палили, и снова палили. И хватались за ружья с примкнутыми штыками  и - в атаку на прущих на бастион французов.
Когда мы отбили первую атаку на бастион Малахова кургана,  где командовал  адмирал Нахимов, ночью Кошка исчез - ушёл в разведку. И, представляете, привёл трёх  французов, которых взял в плен, вооружённый одним кинжалом. Мы сидели с ним почти до рассвета, привалясь спинами к брустверу и тихо разговаривали.
- Петро Маркович, спросил я, - ты из каких земель будешь?
- Из-под Каменец-Подольска я, крепостной.
- А как на флот сподобило?
- Барыня упекла.
- Что натворил?
- Да нет, за вольнодумство. Много рассуждал о воле да о несправедливости бар, пр;ва крепостного. Она меня и сбагрила на флот. А ты Ваня, откель?
-  Из Бархан с Тамбовщины. Тоже крепостной.
-  А вот война-то кому неволя, а для нас воля… Ты всё меня по отчеству кличешь, а как батьку твоего звали?
- Не знаю, мать моя утопла, меня родив, так мне её сестра сказывала, тётка моя Лизавета, которая меня растила. А звала она меня Михайловичем, как деда моего. А фамилия моя Найдёнов, и кличут просто Найдёном. - И мы долго с Петром Марковичем шептались, пока нас сон не сморил.
196
А в другой раз Пётр Кошка подвиг совершил. Французы нашего погибшего сапёра тело в землю вкопали перед своими окопами, сволочи, одна голова была наружу. Так Кошка выкопал его и под их пулями принёс на третий бастион. Пять пуль в тело сапёра впились, а в Петра ни одна не попала. Такой он герой был, этот Кошка. За это его наградили Знаком Отличия Военного ордена Святого Георгия.
Сделал  опять вылазку, притащил варёную говяжью ногу. Как ему удалось из французского котла у них на кухне её спереть - ума не приложу. Надо же умудриться. Одним словом, Кошка, а дрался как тигр, и я старался ему подражать и не отставать от него.
Однажды  он удивил всех: с их стороны привёл коня, как цыган-конокрад. Вот была потеха! Он этого коня продал, а деньги отдал на памятник погибшему товарищу.
Я тоже пошёл как-то с ним в разведку. Лежим в засаде, высматриваем добычу - француза какого. Глядь, один вылез из укрытия под кусты помочиться, мы его и сцапали. Он завопил, мы его волочем, а по нам палить начали, пуля меня и задела. Не сильно. Но в бедро попала, в мякоть, хорошо, что не в кость.
Но   дотащили   подлеца.   Оказался   не француз,   а английский офицер младшего их чина. А я от потери крови чуть сознания не лишился, меня под утро отвезли к Даше Севастопольской, в её пункт перевязочный. Там я подлечился, там и узнал, что она - дочь моряка, одного из тех тридцати восьми, что погибли в битве при Синопе.
Она на свои деньги  приобрела    повозку и переоборудовала    её в походный  перевязочный пункт. Как  она  за  нами,  за  ранеными  ходила!   Так   сестра  за

197
родным братом не ухаживает, как она каждого из нас перевязывала, поила, кормила. И работала под приглядом самого хирурга Пирогова. Солдаты и матросы   были влюблены в  неё, восхищались    ее мужеством: она ведь их из-под пуль и картечи с поля боя выносила и вывозила.
Когда она узнала, что я тоже сражался при Синопе, она спросила, не знал ли я матроса Лаврентия Михайлова.
- А как же, я с ним служил на «Марии».
- Да,  отец воевал на «Марии!» - радостно воскликнула она. Ты знал его? Расскажи, как он погиб.
- Наши койки рядом были, вместе кашу флотскую ели… А погиб он геройски. Он неподалёку от нас с Петром Кошкой был у соседней пушки, когда турецкая граната разорвалась у нас на палубе. Он  как стоял у орудия, так и упал, не выронив из рук заряда, который собирался заложить в ствол. К нему кинулись санитары, думали, ранило его,  но он уже… У нас на всех кораблях за всю битву погибло только тридцать восемь матросов. А на «Марии» - только он один, вот ведь как судьба распорядилась…   Похоронили его по морскому обряду, отпевал корабельный священник…
Пока я у Даши Севастопольской вылечивался, Кошку в одной из вылазок ранили штыком в грудь, а в четвёртой  атаке  на  бастионы  на  Малаховом кургане 28 июня 1855 года погиб Адмирал Нахимов. И нас с Петром Кошкой не было рядом, может, и смогли бы его защитить, не знаю.
Об этом я узнал, когда вернулся на бастион, готовый к новым атакам. И она началась, шестая атака на Малахов курган. Не было с нами Нахимова, но он как будто стоял рядом и говорил нам «Смелей, ребятки, смелей, сынки! Дайте им как следует картечи! А ну, в штыки их, бесов!» Он словно продолжал отдавать нам свои команды.

198
И вот в пылу боя я увидел повозку Даши Севастопольской И углядел, как группа французов подступает к ней.
- Братушки! - Заорал я, - Спасай Дашу Севастопольскую! Вперёд!
Мы кинулись в штыковую, подступились к повозке Дашиной, нагруженной ранеными; смотрю, она стоит, прижав руки к груди, глаза её широко раскрыты, и в них не страх, как сейчас помню, а удивление. И вижу, что в неё целится французский солдат. Я кинулся ему на перерез и в это время грянул выстрел. И пуля, которая предназначалась ей, ударила  мне в грудь. И я упал. И только услышал наше ура и большие глаза Даши, наклонившейся надо мной и  слова из её уст:
- Синеглазенький, как же так!..
Только успел подумать: «Вот он святой миг, мне завещанный…»  И всё, жизнь моя  оборвалась…
Я лечу из глубокого колодца на свет и кричу:
- Мамочка! Отец! - И слышу в ответ из света:
-  Мы здесь, сынок! - И тьма закрывает мне очи…
Коротка была моя жизнь, как и повесть о ней…

*       *       *
Уже в седьмой нынешней жизни, когда ко мне вернулась память всех жизней моих,  я прочитал, что Пётр Маркович Кошка после войны  находился на излечении, но затем вновь служил, в Петербурге, потом вернулся на родину. Из жизни он ушёл геройски, спасая детей. Шёл домой и заметил, как на реке две девочки тонут в проруби. Бросился их спасать. Вытащил из воды, живы, слава Богу, да  сам  провалился  под  лёд;  выбрался,  да пока дошёл до

199
дому, простыл сиьно, поднялась у него горячка, не молод уже был матрос, от горячки той он и скончался. А две дуры из проруби выросли и жизнь прожили, детей нарожали, внуков нянчили и не знали, какой человек их в детстве от смерти спас, эх!..
Каждый человек для чего-то рождается на свет белый.  А для чего был рождён я? Почему мне пятая жизнь была дана такой короткой и не очень счастливой? Может ли быть счастлив человек, не знавший ласки материнской и отцовской? Своих детушек не нянчивший? Почему так? Почему одним даётся много, а другим - так скупо. У  кого искать ответ?..

 
                Шестая жизнь Ивана Найдёнова, президента ГКР
Я, Йоган Финдель, бывший президентом ГКР (Германской коммунистической республики) в 4017 - 4024 годах, должен поведать о своей недолгой, но счастливой и удивительной   жизни.
Мои родители Марта Грубер и Курт Шиммель, усыновившие меня, назвали при крещении по святцам  Гансом (Йоганом), что совпало с именем  отца Курта, а фамилию мне дали Финдель от немецкого слова финделкинд - найдёныш. Под этим именем я был зарегистрирован условно, пока шло расследование моего происхождения: то есть, поиск моих биологических родителей по ДНК в мировом банке ДНК. Но так ничего не было найдено, и имя и фамилия остались за мной на всю жизнь.
Жаль, что не могу представить никаких  доказательств о своей жизни (было множество интервью со мной в прессе, на радио и космовидении, издано аудио- и  видеокниг - и моих, и обо мне). 
Единственное, что я могу предложить - это посетить Германию начала четвёртого тысячелетия на машине времени, которую вы скоро получите во владение, чтобы убедиться в правоте моего рассказа. Одно могу сказать, что после возвращения памяти о моих прожитых жизнях, мне в моей нынешней, седьмой, самой долгой и, наверное, последней жизни, я ни одну из своих прошлых  жизней  не  вспоминал  с  таким  удивлением, а порой  страхом (и даже

201
ужасом), как эту -  жизнь в далёком будущем земного человечества.
Стоп! Я в начале назвал её счастливой и удивительной. Вы скажете: как же так, Иван Миронович? Да, я не отказываюсь, она была таковой, но и страх порой овладевал мной, когда я не мог справиться душевно с масштабом предстоящих мне дел и обязанностей в этой жизни.
У меня были замечательные родители. Я получил блестящее воспитание и образование… Но всё по порядку и, желательно, коротко: боюсь не успеть завершить свою исповедь; что-то мне подсказывает, что это не исключено…

                *       *       *
  Я не знаю, с какой целью я являлся в мир людей в разные эпохи их бытия. Что не с мессианской - это точно, так, по крайней мере, мне кажется. И не для того, чтобы спасти мир или изменить течение жизни. Тогда зачем, зачем, зачем?! После выхода из комы и обрушившейся на меня памяти всех жизней, я знаю, что отбываю Божье наказание за свершённые семь грехов когда-то и кем-то. Но кем? Мною? Но кто этот грешник? Кто этот Я? Мне не было сказано. Искупил ли я этот грех, простит ли меня Господь, когда я предстану перед ним? Будет ли его суд милостив ко мне? И если я всё знаю теперь, почему я так возопил? Не могу понять. Господи, подскажи!

*       *       *
Итак, до конца четвёртого тысячелетия оставалось полтора  десятка  лет (далее  я  опираюсь на воспоминания

202
моих приёмных родителей Марты Грубер и Курта Шиммеля). Они, сравнительно молодые супруги жили в последнем на Земле 500-метровом небоскрёбе на 271 этаже. Такие супервысотки начали строить после третьей мировой войны, случившейся во второй  половине 21 века. Причём жилые помещения начинались после двухсотого этажа, куда уже не доставали радиационные испарения и пыль. А против заражённых облаков здания окружали специальные установки, поглощающие и превращающие облачный пар в воду, которая направлялась вниз в дезактиваторы.
Кроме того, после Великого Посещения Земли, прекратившего войну, на нашей планете возникли поселения представителей внеземной цивилизации, которые привнесли земной науке Новое Знание, что позволило научно-техническому прогрессу сделать гигантский скачок. Отпала нужда не только в высотках, но и в глубоких подземных жилищах-убежищах, куда от радиации пытались закопаться уцелевшие на планете люди.
Многое изменилось и появилось нового на Земле за минувшие столетия, но об этом позже: успеть бы поведать о себе.
*       *       *
Раннее солнце вкатилось сквозь окна в жилые соты - квартиру Марты и Курта. Её разбудила робот-прислуга, поспешно вошедшая в спальню:
- Марта, проснитесь! У нас проблема, Марта! Проснитесь! У нас проблема! - Когда она инертным негромким голосом в пятый раз произнесла эту фразу над спящей, та открыл, наконец, глаза.
- А? Что? Что случилось, Берта? - Сонно пробормотала она.
203
- Нам в ковчежец положено что-то, что издаёт не технические, а живые звуки. - Сообщила робот Берта. Сна как не бывало. Марта накинула халат, запахнулась, завязала пояс.
- Где?
- На кухне. - Берта, трудно отличимая от человека биоэлектронная его копия - вариант «Женщина» - двинулась первая, Марта - за ней.
Ковчежец - это небольшой по ширине окна решётчатый контейнер, прикреплённый снаружи к окну. Ковчежцы ставили по желанию обитателей жилья для цветочных ящиков, хотя в каждой квартире находился небольшой зимний сад-цветник. Здесь всегда можно было отдохнуть от трудов праведных за бокалом  сока или молочного коктейля.
И про ковчежец и про зимний сад я узнал от Берты, когда подрос и часами просиживал в этом саду, играя или читая книги  (читать я начал с четырёх лет) до семи лет, когда наш небоскрёб начали разбирать; мы же перебрались в отдельный коттедж, в котором тоже был маленький зимний сад, а для тёплого времени - малогабаритный палисадник.
А в ковчежце лежал я, упакованный в капсуле. Как Берта уловила сквозь упаковку и оконный пластик мой призывный писк, да ещё определила, что этот звук «не технический» - не знаю; наверное, так тонко были настроены её электронные уши.
Берта потянул за ручку окна, и я в ковчежце благополучно вплыл в кухню тех, кто вскоре станут моими приёмными родителями. Марта осторожно вытащила капсулу из ковчежца и поискала глазами, куда бы её положить.

204
- Сюда! - Показала Берта на стол и отодвинула чашки и кофейник.
Марта опустила на стол драгоценную упаковку и увидела сквозь прозрачный пластик лицо младенца, раскрывающего в крике розовый ротик. Воздух в капсулу поступал через боковые отверстия в ней.
- Киндер! - Радостно воскликнула бездетная Марта. - Берта, позови скорее Курта!
- Я здесь! - Возник в дверях Курт Шиммель, супруг Марты Грубер.
- Киндер! - Снова крикнула Марта и протянула ему капсулу. - Небо подарило нам дитя!
Курт осторожно принял капсулу, осмотрел её со всех сторон. Из капсулы снова донёсся крик младенца. Курт понял, увидев застёжки, как освободить пассажира из плена пластиковой оболочки. Щёлк - щёлк - и вот вам, пожалуйста, посланец неба на руках Марты…

*       *       *
Марта настаивала оставить ребёнка себе, усыновить его.
- Если своих нет, так вот, нам небо послало его! - Убеждала она мужа.
- Кого? Сына своего? Откуда он взялся? Кто он, кто и где его родители? - Парировал Курт.
Жизнь тогда, как и потом, была не сложная: работай, твори и дерзай, и всё тебе приложится. Но что касаемо закона! О, тут всё было строго, и не в характере немцев их нарушать, здесь не древняя Русь, те времена давным-давно канули в лету.
Надо   соблюсти  закон,  выяснить,  что   за  ребёнок оказался в  жилище,  чей он и откуда. Современная наука и

205
поисковая система органов Охраны и Соблюдения Порядка (ОСП) располагали такими возможностями и техникой.
В Общем, Курт строго и твёрдо сказал Марте:
- Всё решит Администрация. Мы не вправе замолчать сей факт!
Шиммель заявил о малютке в местное отделение ОСП, и началось… Сделали анализ ДНК. Совпадений по всегерманской базе не обнаружилось. Посланный запрос во Всепланетный банк ДНК  положительного ответа не дал. Удивились, не поверили. Протестировали младенца ещё раз - тот же результат, то есть отрицательный: пара, от которой  этот ребёнок появился на свет, на планете Земля не была найдена.
Необычный младенец, не имеющий родительских корней, вызвал жгучий интерес в высших инстанциях. Оттуда пошла заявка по космическим каналам на земные колонии Луны и Марса. Безрезультатно. Не в пробирке же его вырастили в соседней галактике?! Обратились в ИНИСИНТ - институт искусственного интеллекта. Оттуда  прозвучал ответ: опыты по внеутробному воспроизведению человека запрещены международной конвенцией в 21-м веке. Сведений о инопланетном опыте нет.  ДНК младенца земных аналогов не имеет.
Вот так так! Посланец Божий? С какой целью, для чего? Думали, гадали, постановили: разрешить Марте Грубер и Курту Шиммелю  взять на воспитание найденного ребёнка, зарегистрировать его под фамилией Финдель (сокращённо  от Findelkind - по-русски найдёныш) наречение именем - по усмотрению усыновителей, и установить за его развитием постоянное наблюдение со стороны ИНИСИНТа и Администрации планеты.
206
Радости не было предела в доме Марты и Курта. На крестины собрали друзей в храме. Когда батюшка Илларион окунул малыша в купель, тот, поднятый из неё, фыркнул весело и произнёс: «О-я!» И все прикрыли рты от смеха.
А кто-то предложил:
- Вот и имя малышу подходящее: Оя! Кратко, красив и оригинально.
Батюшка возразил:
- При крещении православном имя даётся только по святцам - оно берётся от ближайшего после рождения святого.
- Мы не знаем даты, он подкидыш, к нам прямо с неба свалился, как Иисус Христос.
- Не кощунствуйте в храме, православные. - Строго произнёс священник. - Если дата рождения на свет Божий неизвестна, наречем  младенца именем святого, ближайшим к нынешнему дню, то есть, к дню крещения. Значит, быть тебе на миру Иоаном, по-немецки Йоганом! Во имя отца и сына, и Святага  Духа, Аминь! - И он в  третий раз окунул мальца в купель, и все опять услышали детский писк: «О-я!»
- А по-домашнему можете называть его так, как он вам подсказал. - И передал окрещенного крёстной матери Ингрид Клейн.
Она приняла его в хрустящую накрахмаленную простынку:
- Ух, ты какой, наш Йогансик-Гансик!..
Так рассказывали мне мать и отец, и Ингрид, и все их друзья, которые были у нас на пирушке в честь моего крещения.
Вы   удивитесь:       откуда     в      Германии      взялись

207
православные немцы? В  третьей мировой войне сгорели все противоречия между православными и католиками, протестантами и другими ветвями христианства. Великое Посещение вернуло его к истокам веры, и она укрепилась на прежних своих скрижалях, к которым ближе всего оказалось православие, и попытки иных, новых евангелических толкований пресекались публичными объяснением их ошибочности.
Найдены были точки единогласия  христианства  с другими конфессиями. Оно стало носить название Церкви Христовой. Вера и власть слились воедино, как нынче, я слышал по телевидению, коммунисты-буддисты руководят Лаосом. И за пару тысячелетий после третьей мировой жизнь на планете Земля устоялась…. Но вернусь к своему детству.
*       *       *
То, что я финделкинд, приёмыш, я не знал до 12 лет. А потом меня по указанию ИНИСИНТА и Администрации перевели из местной школы, где я учился в спецклассе, в президентский лицей Администрации, где готовились кадры для управления республиками Земли, бывшими государствами. И я, как когда-то Саша Пушкин, расстался с родным домом, любимыми его и нашего садика уголками, с няней Бертой, хотя и роботом, куклой электронной, но такой органичной и живой, весёлой и юморной. А сколько она знала сказок, песен, игр, загадок, шарад и шуток всяких - уйму. И помогала мне делать уроки. А как кухарила - пальчики оближешь. Я и облизывал,      а      она       останавливала       мою      руку, 
 делала     замечания     и     учила       правилам       этикета.   
И    была    неутомима.    Я    никогда    не   видел,   чтобы


208
она отдыхала или спала и очень удивлялся этому, я же не знал лет до десяти, что она не человек, а электронно-техническое изделие.
Узнать, что она робот, для меня было шоком. Я несколько дней боялся не то что коснуться её, а подойти к ней не мог. А если она приближалась ко мне, я шарахался от неё; если же она касалась меня, пытаясь погладить по голове или потрепать по щеке, я начинал орать. Но потом притёрся, привык, и всё вернулось, наши отношения стали прежними.
Я  уже не удивлялся, что она порой уединялась в своей комнате. Она там питалась, то есть ела энергию: заряжала свои внутренние батареи, подключая удлинитель от розетки в стене к розетке на животе под одеждой.
Иногда она вызывала мастеров, и они делали ей профилактику.
Я, когда маленьким был, приставал к ней:
- Почему ты ничего не ешь? Садись, бери котлету.
- Не хочу, - всякий раз отвечал она.
- Мам, - приставал я к Марте, - почему Берта ничего не ест? Она же голодная!
- Ей нельзя. - Строго отвечала мама, улыбаясь и переглядываясь с отцом и Бертой.
- Почему? - Наседал я.
- Потому. Какой любопытный киндер. Подрастёшь - расскажем.
Ну, подрос, рассказали. Понял и стал умнее и решил, что надо во всём в жизни быть внимательным, разбираться в сути вещей и событий, и мелочей тут быть не  может,  потому что всё важно: и как и из чего сделана пуговица у тебя на пиджаке, и как и чем она пришита, и почему небоскрёб   стоит   и   не  падает,   и   отчего   тяжеленный

209
космолёт взмывает к звёздам.
И ещё вот какая мысль терзала меня: «Может ли быть душа у робота, у моей няни Берты, и может ли она верить в Бога?» Освящают же батюшки по заказам граждан, получивших разрешение на получение  электро-магнитомобилей, их машины, в которых потом  мчаться по эстакадам живые люди или водители-роботы.
До трёх лет меня нянчили Берта, мать и отец - все минуты досуга они отдавали мне, я не был обделён родительской лаской. Потом Берта водила меня в спецдетсад, куда меня определили по распоряжению Администрации. Там со мной занимались воспитатели и педагоги,  в том числе и роботы, не те, что вели группу детей, к которой я был приписан, а отдельные, специально ко мне приставленные.
Я, наверное, их чем-то удивлял и поражал, что они так плотно меня опекали и пичкали меня всё новыми и новыми знаниями, а я не мог дождаться конца занятий, чтобы бегом нестись в группу, в игровую комнату  побыть вместе со сверстниками.
То же было и в спецшколе. Туда я поступил в положенный срок, но учиться в ней я начал с таким ускорением, что диву давались приставленные ко мне индивидуальные педагоги, сплошь состоящие, как я позднее понял, из докторов наук.
В общем, я оказался сверхвундеркиндом. Всё, что закладывалось в меня педагогами, всё, что я почерпывал из учебников - всё хранилось в моей памяти, как в компьютере. И когда я излагал на бумаге во время письменных экзаменов ответы на заданные мне вопросы, почерк  у меня был словно отпечатанный на принтере.
        Однажды я увидел, как Берта что-то писала . Я глянул

210
на её листок и пришёл в ужас: наши почерки похожи. Я не спал всю ночь, обливаясь потом: неужели я тоже не человек, а робот?! Но есть ли роботы-дети, которые могут вырасти во взрослого робота? И знаете, что меня успокоило? Я нашёл ответ в справочно-информационной обучающей сети: роботы не потеют! Уф! Я провел руками по потному лицу и провалился в крепкий сон.

*       *       *
В 14 лет я стал студентом Дрезденского университета, причём пришёл я туда уже кандидатом наук. Я учился в нём шесть лет, меня уговаривали не торопиться  с окончанием университета, набраться побольше знаний. Так что за год я получал их в объёме трёх-четырёх факультетов.
Наконец, мне вручили кучу красных дипломов: юриста, правоведа, экономиста, историка, филолога, журналиста, астронома, космосоведа, горного инженера, геолога, строителя зданий, сооружений, метро, дорог и мостов, физика и математика, энергетика и прочая.
Я проходил практику, набираясь опыта по многим наукам и специальностям в наших колониях на Луне и Марсе, на космических станциях, я изучил теорию и освоил практику космической навигации.  В общем, к моменту выхода из университета я обладал знаниями и специальностям, которыми не владели и десятки людей, умел многое. Единственно, чего я не знал: откуда я появился в этот мир? Кто я? И не знал, как это выяснить, где искать концы, то есть, моё начало.
Марта и Курт давно рассказали мне, как я оказался в их доме. Через пять лет у них родилась дочь Илзе, моя сестрёнка,  которую  я  очень   любил   и   жизни   которой,

211
простой и обычной, не отягчённой   надзором учёных пестователей, я несказанно как завидовал.
Но когда я начал «самостоятельно» трудиться, я уже ощущал дистанцию между мной и рядовым членом общества, коллегами по работе, понимал разницу между ими и мною, и это меня отчуждало от людей, от семьи. Я становился ироничен и язвителен в своей вырастающей гордыне.  Поясню. Поручаю, например, работнику рассчитать или разработать то-то и то-то. Он начинает копаться, лезет в справочные файлы и папки в компьютере, посылает запросы, если не находит нужного материала, в институты и научные центры… Я смотрю, смотрю на бедолагу, и по началу мне становится жалко его. Тогда я берусь за это задание сам; мне не нужны поиски, всё есть в моей памяти. Пару часов, и всё готово.
Я кладу расчёты ему на стол:
- Вот, отдыхай. А потом приступай  к следующему этапу расчётов вот по этой схеме. За исходниками подойдёшь ко мне.
А когда он закопается и на следующем этапе, я уже не пожалею его, а запрезираю. И стану поручать ему дела попроще, что не позволит ему повысить свою производственную классность, получить очередное движение вверх по социальной лестнице на новый, более привлекательный уровень жизни.
Я автоматически становился надменным, пока однажды случай не привёл меня в чувство. И сделала это Илзе. Я на денёк заглянул в родительское гнездо перед отправкой в командировку на Марс.
Я рассказал за обедом о моих сложностях с подчинёнными мне работниками, причём, обрисовал их язвительно и со смехом, якобы это не составляет для меня

212
никакого труда, но как так можно работать? Откуда только такие люди берутся?!
Илзе вспыхнула вдруг, покраснела и выпалила:
- А кто ты такой, чтобы так судить о людях? Сам-то ты откуда взялся, вундеркинд, надежда Дрезденского университета? Креста на тебе нет, коли ты так насмехаешься над человеком, который может меньше, чем ты. Вот ты какого веса штангу можешь поднять на грудь? Килограммов шестьдесят, не больше, наверное, науки все твои мышцы съели. А вот чемпион планеты по штанге поднимает шестьсот килограммов. Но это не значит, что он будет смотреть на тебя в спортзале как на ничтожество. Гордыня тебя одолела, стыдись!
Теперь покраснел я. И уже не хвастал за столом. На вопросы о моей командировке отвечал неохотно, односложно.
В эту ночь я опять не спал  и потел, как тогда, когда усомнился, человек ли я или робот. Я крутился на постели с боку на бок, сон не шёл, я, уязвлённый сестрой,  морщился и вздыхал, совестился и чуть не плакал. И я, может быть, пропустил бы мимо своих ушей её слова о том, что я слабак и креста на мне нет, но вот её укор: «Сам-то ты откуда взялся?!» - жёг мне душу и колол иголкой мне сердце своим «ОТКУДА».
Вдруг пришла мысль, что надо помолиться. Я перестал вертеться и  начал читать на память, что знал из    «На сон грядущим» и вдруг вспомнил, как я слушал лекцию о боге в университете.

*       *       *
Лекцию о Боге, о Сеятеле разума я помню, словно слушал  её только  что. Читал её нам Президент Академии

213
Теософии Стефан Серафимский из Ленинграда. Изложу его мысли кратко.
«Посеявший разум на земле пустил его развитие на самотёк. Нет, сеятель не оплошал, но считал, что оно, развитие пойдёт также успешно, как и в других точках мироздания, где эволюция человека приносит добрые плоды, и люди живут в труде, счастье и вере. Да, отмечу, что человек един во вселенной. И всякие вымыслы в двадцатом и двадцать первых веках о синекожих трёхглазых пришельцах - ненаучная чушь и фантастика, хлеб для писателей.
Но… но на Земле случилось иначе. Поначалу люди развивались сообща, коллективно, то есть, коммуной, равно борясь с препятствиями жизни, с природой, добывая хлеб насущный совместно и деля добытое поровну между собой.
Но потом произошёл, очевидно, программный сбой, отчего и как - этого нам узнать не дано. И всё пошло как-то не так; возникло неравенство: более физически сильные стали помыкать теми, кто был их слабее, как пишут учёные мужи, изучающие историю и эволюцию. Сильный брал себе кусок послаще, плод поспелее, женщину покрасивей, а слабому доставалось только  глодать кости, довольствоваться объедками. К сильному стали прибиваться те из слабых, в ком проснулась услужливость - за кусок повкусней. В общем, сильный окружил себя холопами, а потом и охрану завёл стеречь присвоенное и отнятое. И так далее, можете это всё прочитать в учебниках по истории бывших земных государств.
В конце концов, охрана превратилась в дружину, племена стали воевать друг с другом за лучшие плодовые рощи,   охотничьи    угодья,    пастбища     для    животных,

214
которых начали одомашнивать, а в дальнейшем уже государства и княжества бились друг с другом за территории, рабов, земные недра и прочее, всё совершенствуя оружие и методы войны. И, наконец, дело дошло до человеконенавистнических теорий, атомного оружия и до мировых войн.
Как ни пытался Сеятель вразумить земное человечество и наказывая его, и посылая в его среду отчаянных проповедников мира и добра, сгоравших на кострах и умиравших в застенках Зла, Добро не побеждало и не воцарялось на Земле, хотя в иных мирах цивилизации  развивались так, что жить в добре было генетически естественно.
И когда началась третья мировая атомная война, Господь - Сеятель разума остановил её единым мановением руки: была отключена и выведена из строя вся электроника бомб, ракет, техники - танков, самолётов, кораблей, приборов управления войсками и средств связи. Состоялось Великое Посещение Земли посланцами Сеятеля и Великое Предупреждение народам планеты, произнесённое от имени Сеятеля его Сыном. Было объявлено о всемирном и полном разоружении на планете, ликвидации армий и направлении их на мирное строительство и восстановление разрушенного.
В Предупреждении, в частности, говорилось, что всех, кто попытается выступить против объявленных мер, ожидает суровая Божья кара: изъятие из человеческой среды и депортация в иные миры Вселенной   для   отбывания   трудовой   повинности   во искупление грехов. Сеятелю не хотелось бы применить эту кару, но многовековое его терпение было исчерпано. - Вот таким путём, друзья-товарищи. - Заключил Серафимский. - Вопросы?
215
Я поднял руку. Было принято: задавая вопрос, называть себя.
- Слушаю вас. - Разрешил Серафимский жестом руки.
- Йоган Финдель. Скажите, товарищ Серафимский, как согласуется привнесённое Великим Посещением в нашу веру с догматами христианства?
- Замечательный вопрос! - Радостно всплеснул руками академик. - Не только согласуется, но и органически слилось, как базис с надстройкой, ибо то, что к нам пришло из космоса, и христианство, выяснилось,  что это одно целое, как Бог Отец и Бог Сын. И от этого соединения исходит Дух Святой! В Библии, в Старом  и в Новом Заветах нет запрета на познание мира, есть только наказ нам крепить нашу веру и соблюдать Заповеди Божии. А чем шире и глубже развивается наука, тем больше результаты этого развития нам говорят, что всё в мире - от Бога, от Сеятеля разума, как называли Господа люди Великого Посещения».
Это были первые шаги Ганса Финделя  в изучении истории человечества и устройства современной  жизни, в которой ему, то есть мне, Ивану Найдёнову было суждено появится на свет в конце 39-го века от Рождества Христова.

*       *       *
С этой лекции у меня родился жгучий интерес к истории планеты, развития человечества,  возникновения народов, религии, государств - всего, без знаний которой нельзя быть достойным гражданином планеты.
Почти все интересующие меня источники - учебники, монографии, исторические документы, справочники, фильмы,  художественная  литература  -  были  у  меня под

216
рукой, то есть, в интернете. Кроме того, я мог заказать любой источник в виде книги. Или я делал распечатки с компьютера; мне передалась привычка родителей пользоваться книгами; в этом отношении я среди однокурсников прослыл Динозавром, эта кличка сопровождала меня и после окончания университета.
Но мне этого оказалось мало. Я намеревался посетить Израиль, Россию, Китай, Индию и, конечно,  обе Америки. Я составил для себя программу изучения истории и понял, что мне нужно не менее двух лет на её реализацию. Тогда я дал согласие администрации университета на увеличение срока обучения, но при условии, что мне будут позволены командировки.
Так как после завершения учёбы меня ждало место в Германском отделении Администрации планеты, университетские связались с ней, и я получил добро и на увеличение срока обучения, и на командировки. Я выполнил свою программу, часто летал в Ленинград и Москву, где слушал лекции Серафимского. Меня заинтересовала история Второй мировой войны (кстати, советское название Петербургу и Волгограду было возвращено в середине 21 века). И по окончании университета я начал работать в Германском отделении Администрации планеты. Всё это я вспоминал и переживал той ночью перед полётом на Марс и во время его. И дал себе слово, что извинюсь по возвращении на землю и перед тем сотрудником, и перед Илзе.
Немецкие колонисты на Марсе занимались добычей ископаемых на отведённой Германской республике территории Администрацией Земли. Я летел туда впервые для проведения плановой инспекции. Мне необходимо было     проверить      жизнь      колонистов    и    состояние

217
производства, выслушать пожелания и предложения. Такие инспекции проводились один раз в в два-три года помимо ежегодных отчётов и плановых и срочных сообщений по системе космической связи.
Я мчался  в космолёте в межзвёздном пространстве со скоростью, позволяющей добраться до Марса за неделю. Да; земное человечество давно уже освоило ближнее космическое пространство, а с помощью посетивших нас посланцев Сеятеля научилось совершать глубокие маршруты на все планеты солнечной системы и даже на края нашей галактики. Так что Марс - не самый дальний объект, куда можно было добраться за короткий срок.
И вот мне на космолёт пришло другое сообщение, отменявшее мое задание и предписывающее  мне по прибытию срочно и секретно провести совещание с руководителем колонии Максом Йове. Тема совещания будет объявлена на месте, она совсекретна.
Я подтвердил получение сообщения, но о том, что из него ничего не понял - умолчал. Наконец - посадка на Марсе. Я уже был одет в лёгкий скафандр и гравитационные  ботинки, компенсирующие разницу между земным и марсианским притяжением. Автомобиль администрации колонии поджидал меня у трапа…
Через полчаса в подземном, то есть в подмарсовом, городе в кабинете руководителя колонии началось совещание.
- Чем вызвана секретность и срочность совещания? - Сразу спросил я Макса Йове.
- Ответственный за безопасность подробно доложит, прошу, - обратился он к Фрицу Кольбергу.
Его сообщение ошеломило меня. Проблемам безопасности    и    терроризма, забытыми   на   Земле  две

218
тысячи лет назад, ни в университете, на после него я не занимался и знания мои в этих областях были ничтожны. Оказывается, на Марсе, в немецкой колонии обнаружен цех по производству стрелкового оружия и тайная группа заговорщиков, решивших захватить власть во всех колониях, объединить их в единое государство, не сообщая на Землю о перевороте и продолжая держать её в неведении, посылая стандартные отчёты в республики, чьи колонии находились на Марсе. А потом совершить нападение на Администрацию планеты  с целью захвата власти и реставрировать всё, что было давно отменено Великим Посещением.
Я был ошеломлён этим сообщением. Встал, конечно, извечный вопрос: «Что делать?»
- На земле знают? - Первое, о чём спросил я.
- Да, подробно, через курьера.
- Почему так старомодно?
- Мы не знаем масштаб оснащённости заговорщиков, не знаем их количества, и связь их с другими колониями, а также могут ли они прослушивать нашу связь с Землёй, хотя она всегда шифруется. В общем, мы ничего не знаем, кроме одного: они есть и действуют, и вербуют новичков, увеличивая число своих сторонников.
- А хоть одного завербованного вам удалось выявить. - Поинтересовался я.
- Да, он сам к нам заявился, от него мы и получили информацию, посланную на Землю. Так что же делать?
- Вы думаете, что я один смогу решить этот вопрос? - Удивился я.
- Не знаю, но нам рекомендовали вас как исключительно одарённого знающего человека.
- Это,   конечно,   лестно   от   вас   услышать, но дайте

219
подумать, а решать и делить ответственность за решение будем вместе. Связаться с Землёй я могу?
- Нет гарантий, что нас не прослушивают.
- Мы можем посетить тот оружейных цех?
- Наше с вами появление там может выдать заговорщикам нашу осведомлённость об их намерениях.
- Хорошо, а поговорить с завербованным - это, надеюсь, мне будет предоставлено?
На лицах Макса и Фрица застыли гримасы растерянности. Они переглянулись. Пауза затягивалась. Наконец, Фриц утвердительно кивнул головой.
- Ладно, завтра он будет у вас в кабинете.
- Сколько времени вы рекомендуете мне потратить на обдумывание?
- А сколько вам надо?
- Двое суток.
- Хорошо, сутки, - жёстко закончил Макс.
Мне был подготовлен кабинет с письменным столом, оборудованным компьютером и диваном для отдыха. В углу громоздился холодильник, загруженный едой и напитками. И я принялся за работу. Но  меня постоянно отвлекала та заминка, которая произошла во время совещания, когда я попросил встречи с колонистом, завербованным заговорщиками.
Я  стал набрасывать план мероприятий, которые, на мой взгляд, нужно  провести в создавшейся ситуации.
Ликвидация заговора:
1. Привести в готовность № 1 все силы безопасности немецкой колонии; собрать совещание руководителей всех земных колоний на Марсе, оповестить их о предстоящей ликвидации заговора; объединить все силы безопасности для проведения операции;

220
2. Выяснить у служб безопасности других колоний признаки  подобных мнений и возникновения агрессивно настроенных группировок, аналогичных образовавшейся  в немецкой колонии;
3, Создать штаб по руководству ликвидацией заговора;
4. Подготовить на земле вооружённую группу ликвидаторов из пограничной милиции, занимающейся погашением эмиграционных конфликтов;
5. Подставить через завербованного и вербовщика для внедрения в среду заговорщиков надёжных людей - человек 10: трёх рабочих, двух-трёх компьютерщиков, нескольких пилотов космолётов, остальных - из работников космопорта;
6. Добиться проникновения рабочих в оружейный цех;
7. Далее: через завербованных выявить вербовщика со стороны заговорщиков, перевербовать его обещанием высокой должности на земле и переводом на высший социальный уровень с правом быть избранным в руководящие органы планеты;
8. После этого выявить через этого вербовщика имена руководителей заговора и одновременно арестовать   их   и   весь   персонал   оружейного   цеха   и ликвидировать цех. Заговорщиков отправить на Землю для разбирательства и возможного суда, рабочих цеха и вербовщиков оставить в колонии для психологического перевоспитания;
     9. Централизация управления колониями национальных поселений на Марсе. Ликвидировать автономию национальных поселений, объединить все колонии в единую республику «Земное поселение на Марсе», возглавляемую единым правительством, состоящим из представителей    большинства    республик    Земли;    это

221
позволит наладить более надёжную работу органов безопасности марсианских поселений землян.
10. Ужесточить контроль отбора землян, посылаемых на Марс.
На этом я сделал небольшой перерыв для отдыха и связался по видеоаппарату с домом. Первой на экране возникла Илзе. Она улыбнулась мне:
- Привет, дорогой Гансик! Ты где?
Я засмеялся:
- Традиционный женский вопрос. Где я? Конечно, на Марсе.
- Уже? Ну, и как там? Как марсианки, как погода? 
- Какая погода, сестричка! Я сижу в кабинете под землёй, то есть под марсом и тружусь вовсю. Очень интересная работа. Прилечу - расскажу. Обхохочешься.
- И тебя, такого умного, послали за миллионы километров распутывать смешное дело? Тебя там что, разыгрывают?
Стоп! Я застыл перед монитором и замолчал. Так-так-так! Завтра я потолкую с этим завербованным.
- Ты что там застыл, братишка Ганс? - Вывела меня из ступора Илзе. - Что с тобой?
- Так, ничего. Спасибо тебе.
- За что?
- За всё. За то, что в прошлый раз осадила меня, за это прости и спасибо А перед сотрудником я публично извинюсь. А ещё за то, что подсказала мне кое-что. Это, надеюсь, поможет мне скорее вернуться домой. Извини, у меня мало времени, отдых закончен, надо продолжать трудиться. Привет Марте и Курту.
Я погасил экран, задумался: а что если меня действительно     разыгрывают?      То      есть    тестируют,

222
проверяют на умение оперативно принимать верные решения в критических ситуация. Разработали тест в Администрации Земли, договорились с руководством колонии и отправили на Марс и будут наблюдать за мной, как я выйду из предложенной ситуации.
Значит, меня проверяют, но для чего? К чему меня готовят? Ладно, я связался с Фрицем Кольбергом  и спросил, когда я встречусь с завербованным и заметил, что не хотел бы откладывать встречу на завтра.
- Он будет у вас через полчаса, господин Финдель.
За это время я набросал вопросы, какие я намеревался задать  завербованному.
И вот он передо мной. Симпатичный парень, рыжеватый блондин, типичный немец, в отличие от меня, черноволосого с римским носом товарища. Его привёл ко мне сам Кольберг и попросил разрешения присутствовать на допросе.
- Извините, Фриц, это не допрос, у нас войн нет уже две тысячи лет. Это просто необходимая беседа, которая поможет нам разобраться в сути  сообщения этого товарища.
- Присаживайтесь, - пригласил  я  его. -  Кстати,  как
вас зовут?
- Эрик Беккер.
- На каком социальном уровне изволите находиться?
- На первом, самом низком.
- Тяжело живётся?
- По-всякому.
- Возникает желание перейти на второй или третий уровень?
Эрик дёрнул головой  в сторону Фрица, бросив на него быстрый   взгляд.  Я  это принял как первый мяч в корзину

223
Администрации: «Два очка!»
- Для этого учиться надо, а мне ученье в тягость.
- Так уж и в тягость? Вы где работаете и кем?
- Электриком на обогатительной фабрике.
- Специальность где получали?
- В центре подготовки кадров массовых профессий, здесь, в колонии.
- Прекрасно. Скажите, Беккер, вы были знакомы с вербовщиком до того, как он сделал вам предложение присоединиться к группе заговорщиков?
Он опять бросил быстрый взгляд в сторону Кольберга. Тот заёрзал на стуле, нервно дёрнул головой.
- Эрик, - мягко сказал я, - я жду ответа. Что вы замолчали?  Вы затрудняетесь ответить на мой вопрос?
- А? - Всколыхнулся Беккер. - Нет-нет, я его не знал раньше.
Теперь я бросил быстрый взгляд на Кольберга. На его лице застыло довольное выражение, точно он радовался, что всё пока идёт по плану.
- Хорошо, теперь скажите, кто он и откуда, из какой сферы производства.
- Я не знаю… какой сферы … - Начал мямлить электрик. - Он не говорил мне об этом.
- Что он обещал вам за ваше согласие присоединиться к заговорщикам?
Парень опять стрельнул взглядом в сторону стула, на котором с замершим лицом восседал начальник безопасности немецкой колонии. Мне стало совершенно ясно, что Беккер - чистая подстава, что моя просьба встретиться с ним  была неожиданной для Йове и Кольберга, и они наспех пытались подготовить Беккера к беседе со мной. Про этом вопросе Фриц снова заёрзал на стуле.
224
- Что вы замолчали, Эрик, отвечайте на вопрос.
- Это, как его, хорошую должность в министерстве энергетики… - Позабыв о конспирации, парень во всю пялился на Фрица во время ответа, словно ища у него поддержки.
Я удовлетворённо хмыкнул и решил для полного протокола задать ещё один вопрос, может быть, последний:
- Вы могли бы показать его нам, познакомить его с нами, или  только со мной, представить ему меня, как одного из возможных участников заговора, объяснив это тем, что слышали от меня частую ругань и проклятия в адрес Администраций, открытые разговоры о прекрасной жизни в эпоху государств и капитализма, в эпоху денег и торговли.
В кабинете повисла гробовая тишина. Оба уставились на меня с удивлением. Наконец, её нарушил Эрик Беккер:
- А что такое деньги?
Едва   сдержав  смех,  я  понял,  что   почти   за  два тысячелетия люди забыли и про сущность  денег,  и  само это слово; оно выпало из языка и осталось только в словарях, которыми пользовались исключительно учёные, специалисты  да студенты.
- Объяснять, что такое деньги, не входит в нашу задачу. Нам надо раскрыть заговор тех, кто пытается вернуть нашу жизнь на две тысячи лет назад. Вы ответьте на мой вопрос: можете указать нам, где работает этот вербовщик?
- Я, к сожалению, этого не знаю.
- Ну хорошо, остается одно: сесть за компьютер и просмотреть фотографии всех мужчин колонии.
- Это невозможно, - вдруг заговорил Кольберг.
- Почему же?
225
- Беккер забыл вам сказать, что вербовщик был не из нашей колонии, а в сообщении о заговоре Беккер нам об этом сказал.
«Понятно, это ваш ещё один прокол, товарищ Кольберг», - подумал я и обратился к нему:
- Товарищ Кольберг, позвольте мне завершить беседу с товарищем Беккером с глазу на глаз. Всего один к нему вопрос.
- Какой? - Снова прокололся Фриц.
- Секретный, от Администрации планеты. Разглашению не подлежит. - Охладил я его прорвавшееся любопытство ледяным ответом.
Кольберг  встал и покинул кабинет. Как только дверь за ним захлопнулась, я мягко, ласково, как можно дружественнее обратился к Беккеру:
- Ну что, Эрик, - я засмеялся, - я устал от вашего вранья. Что вам обещали Йове и Кольберг за эту мистификацию  с  заговором?  Только    честно   ответьте, никаких  дурных  последствий  для  вас  не  будет,  я  вам обещаю. Даже им я не признаюсь в том, что я разгадал секрет выдуманного «заговора», который мне было поручено на Земле «раскрыть» и "организовать ликвидацию". Меня решили проверить, сочинили эту легенду, поручили её реализовать Йове и Кольбергу. Так?
Беккер покраснел до корней волос и стал совершенно рыжим, как мне показалось.
- Я знаю только, что задание прислали с Земли, приказали Йове и Кольбергу выполнить его. А они уговорили меня, обещали, что в случае удачи меня переведут на третий уровень.
- Спасибо, на этом нашу беседу  будем считать законченной. Пригласите Кольберга.

226
- Фриц, - сказал я ему, - моя работа здесь близится к завершении.  Подготовлю отчёт в виде плана предстоящей операции по ликвидации заговора в нашей колонии,  отбуду на Землю. Туда также передам и отчёт. Я не обучен военному делу и проведению антитеррористических операций. Этим должен заниматься штаб, о необходимости создания которого я указал в отчёте. Штаб может воспользоваться моими предложениями, если Администрация сочтёт их приемлемыми. Вот всё. Спасибо вам, товарищ Беккер, и вам, товарищ Кольберг.  Товарища Йове я поблагодарю завтра, когда вручу ему отчёт в вашем присутствии.
Я подготовил два экземпляра плана, добавив ещё с десяток пунктов, подтверждающих моё умение оперативно находить выход из  сложных ситуаций, и включив в него протокол беседы с Эриком Беккером, и в копии для колонии приписал: «Поздравляю с успешным тестированием  товарища Йогана Финделя по поручению Администрации планеты Земля. Желаю успешного руководства колонией ГКР на Марсе. Всех благ, до новых встреч!  Йоган Финдель».
К отчёту для Администрации Земли я приписал: «Надеюсь, что успешно прошёл тестирование на оперативное планирование мер по ликвидации чрезвычайных ситуаций. Йоган Финдель».
Двойные часы в кабинете, показывающие земное и марсовое время, подсказывали , что дома сейчас вечер; по видеосистеме связался со своими, и вновь на экране возникла Илзе.
- Привет, марсианин! - Улыбнулась она. - Н, как, ты там не подобрал себе в жёны марсианочку?
- Привет,   сестра.   Ты   плохо   изучала   предмет   под

227
названием «История инопланетных цивилизаций». Марсиане покинули родную планету за много тысячелетий до рождения Христа. На земле они назывались Атлантами и заложили основу развития земной цивилизации.
- Шуток ты, боцман не понимаешь. Знаю я эту историю. Но жениться тебе пора. Без этого затормозишь свою карьеру.
- И опять ошибаешься. Это в СССР в двадцатом веке для работы за рубежом членам партии надо было быть обязательно женатым. А сейчас такой жёсткости в семейном положении претендента на ответственную должность нет.
- Ну и балда ты, Ганс, энциклопедическая. На всё у тебя найдётся отрицательный ответ. Но об этом поговорим дома. Ты зачем явился на экран? Чем похвастаешь?
-  Тем,   что   скоро   и   поговорим.   Я   всё   здесь выполнил,  вот  какой  я  молодец,  и завтра  вылетаю   на Землю. Постараюсь в пути не задерживаться…

*       *       *
Но задержаться пришлось и надолго. На обратном пути   у меня оказалось много попутчиков-земляков, находившихся в марсианской колонии по различным консультационным и инспекционным заданиям. Поэтому скучать не пришлось. Мне понравилась Данга Полонски из Министерства продовольствия ГКР. Мы с обоюдным удовольствие трепались с ней всё свободное от сна время.
До Земли оставалось несколько часов лёта, как мне  и Данге   из пилотского отсека неожиданно принесли радиограмму из Администрации: «Иоганну  Финделю необходимо  сделать  остановку   на   Луне   для   принятия решения  по  возникшей  там   ситуации.  Летящая   с  вами

228
главный специалист министерства продовольствия Данга Полонски должна также прибыть в лунную колонию ГКР. Подобности в Администрации колонии».
Я взглянул на Дангу: она недоумённо пожала плечами и изобразила на лице огорчение:
- Я планировала другое на Земле.
- Что ж, - сказал я, - ничего не остаётся делать, как только подчиниться. Меня в этой ситуации согревает только одно: как явствует из радиограммы, нам на Луне придётся работать вместе.
- Не возражаю. - Ответила Данга и послала мне улыбку, от которой  сердце моё радостно дрогнуло…

  *       *       *
На   Луне    забастовали    шахтёры,    добывающие титановую руду и лёд. Руду поднимали на поверхность и направляли в автоматические плавильные установки, на выходе из которых принимали титановые слитки. Их отправляли на Землю. 
Лёд таяли, полученную воду очищали и подавали в водопровод, обеспечивая ею всю колонию и её производства, и в установки разложения воды на водород и кислород, где готовили искусственный воздух.
Мы с Дангой несколько недель изучали и анализировали причины конфликта. Долго беседовали с руководством колонии и членами забастовочного комитета.
Отчего же произошёл конфликт? И что требовали бастующие? Нам было доложено, что администрация относится к занятым в добывающих производствах, как к рабам.
- От        нас        постоянно         требуют       повышать

229
производительность труда! Мотив: лунная гравитация ниже земной, значит все тяжёлые операции выполнять легче. И они подняли дневные нормы в полтора раза выше земных. А вы попробуйте сработать по этим нормам! - Кипятился председатель забастовочного комитета Рихард Банке. - И ещё что надумали: тем, кто нормы не выполняет, снизить уровень снабжения и комфорта, лишить отпусков на Землю, увеличить срок вахты на Луне!
- По какому социальному уровню идёт снабжение шахтных работников? - Спросила Данга  руководителя колонии Михеля Глостера.
- Рабочих - по первому, инженером и техников - по третьему.
- По регламенту рабочие идут по второму уровню! - Тут же вскочил Банке.
- А если у вас по первому, то куда же ещё понижать снабжение? Просроченными продуктами что ли их кормить? - Строго обратилась Данга к  Глостеру.
- Так они и поступают, - ответил за него Банке.
Тогда вступил я:
- Чья эта инициатива? Она согласована с Землёй?
- За нами записано право самостоятельно решать вопросы производства и снабжения.
- Тогда к чему такая гонка за ростом производительности труда? Вы же не участвуете в социалистическом соревновании, как в СССР в 20-м веке? Но там был стимул: чем выше производительность труда, тем выше благосостояние трудящихся и выше их зарплата, тем быстрее мы догоним и перегоним Америку. А мы кого здесь должны перегнать? У нас на Земле единое мировое государство, Союз Коммунистических Республик Планеты

230
Земля - СКРПЗ! И в конституции нашей записано, что главная забота государства - достойная жизнь  его граждан, всех граждан, где бы они ни трудились. У нас рабочие - не крепостные крестьяне. Я должен от имени Администрации Земли, а я наделён соответствующими полномочиями, потребовать от вас объяснительную записку о происходящем и в ней указать инициаторов действий, вызвавших протест рабочих.  И вас, - обратился я к Рихарду Банке, -  прошу представить ваши требования в письменном виде.
- Они готовы. - И он передал мне  папку с текстом и диском с видеообращением забастовочного комитета в Администрации Земли.
На этом наша работа на Луне не закончилась. Мы открыли     приём     для     собеседования     с    членами забастовочного комитета и рабочими, желающими высказаться по поводу создавшейся ситуации и внести свои предложения.
От многих мы услышали, что из-за частых лёгочных заболеваний работающих в шахтах (очевидно, от искусственного воздуха) необходимо укоротить рабочий день до 5-6 часов, не ориентируясь на 7-и часовой день на Земле, и уменьшить срок вахты на Луне до 6 месяцев.
Провели мы, и весьма тщательно, и беседы со всеми сотрудниками Администрации нашей лунной колонии. Материалов набралось - множество. И мы уселись за его обработку и сочинение отчёта.
За время пребывания на Луне мы с Дангой  изучили и условия, и культурную сторону  жизни колонии, тратя на это свой досуг. Все производственные структуры, жилые и досуговые комплексы, естественно, находились в «подлунном мире», то есть, "под луной".

231
Вахта на Луне длилась 8 месяцев, до прибытия с Земли смены; каждая смена - по своему графику. Администрация менялась один раз в два года, отпуск - каждые 6 месяцев.
В былые времена работа в сложных климатических условиях  привлекала людей повышенной зарплатой. Но теперь никаких денег на планете не существовало, какой  же стимул был у нас? Он был один: «Надо!» необходимость труда прививалась с детства.  В этом была особенность современной земной цивилизации, построенной в какой-то мере по образцам социалистов-утопистов  с добавлением свободы духа и отсутствия всякого принуждения. «Это надо Господу и тебе!» - пелось в нашем гимне.
Жильё  и учреждения для культурного досуга в колонии  были не хуже, чем на Марсе. Только я заметил, что вина здесь пили больше. Это тоже вошло в наш отчёт. По   его завершению мы с Дангой отобедали в ресторане, где я сделал ей предложение выйти за меня замуж.
Но я должен здесь воспользоваться паузой, чтобы ответить  на возникшие у вас, Юрий Иванович, и у возможных читателей некоторые вопросы.

*       *       *
Когда Третья мировая война была остановлена Великим Посещением, на Земле возникла  Временная Администрация Конструирования Новой Жизни  (новой цивилизации)  на нашей планете. Её для краткости назвали АКОНЖ. Сначала было объявлено об отмены армий и границ. Сохранены были только пограничные войска и полиция, переименованная в народную милицию.
Поначалу было объявлено, что никому никуда не надо

232
стремиться в эмиграцию, это бессмысленно, так как условия жизни по всей планете и по всем её республикам и регионам одинаково скромны, пока скромны. По всем информационным каналам людям сообщалось, что конструирование новой жизни на планете займёт много времени и потребует духовных и физических усилий от каждого гражданина, независимо от его положения.
Население было также предупреждено, что всякая попытка сопротивления  созданию новой жизни будет жёстко пресекаться во имя Добра, творимого Сеятелем Разума для людей. И во избежание  ненужных жертв следует чаще обращаться к молитве и посещать храм.

*       *       *
Вы, наверное, хотели бы узнать о последствиях Третьей мировой войны? Согласитесь, от вас до неё в десятки раз ближе по времени, чем от нас. Для нас она давным-давно глубокая история (почти двадцать веков назад, как для вас - древний Египет или Рим), и чтобы рассказать о её подробностях, надо очень глубоко «нырнуть» в историю,  извлечь о ней информацию. Поэтому скажу кратко. Слава Богу и Великому его Посещению,  она не разгорелась до конца. Как указано в исторических источниках, сильней всего пострадала Польша, толкнувшая мир к этой войне, и Америка (США), пытавшаяся первой нанести  атомные удары. Но Россия  и Китай сумели их упредить и Польша «сгинела», а американскому народу пришлось «вкусить»  страх и горечь атомной войны.
Но я продолжу. Следующим было  объявление об отмене    частной     собственности     и     вслед       этому -


233
ликвидация торговли и денег. Планета будет жить единой коммуной по Божьим Заветам. Раздались вопли «владельцев заводов, газет, пароходов». Земля, природные богатства  и все средства производства объявлены всенародным достоянием, никто не имеет права  использовать наёмный труд в целях личного обогащения.
Исчезла торговля, и деньги - исчезла возможность     наживаться,  обогащаться спекуляцией (она никогда, во все века не была успешным бизнесом - всегда обманом людей). Эта страсть постепенно стала гаснуть в людях не без помощи церкви.
Производительные силы были брошены не на создание  оружия,  а  на  производство  продовольствия  и товаров массового потребления, на улучшение условий жизни людей. Банально? Да, но знаете, как эффективно! Были созданы специальные службы доставки и распределения продуктов питания и товаров. Каждый мог получить всё, что необходимо для жизни - без излишков, взамен требовалось только одно: добросовестно  трудиться.
Акулы капитала  и все жадные до богатства ничего не могли ни поделать, ни противопоставить. Бежать за границу? Невозможно, её нет, вся планета - коммуна. Не хотите работать, как все? Будете отключены от снабжения. Пожалейте ваши семьи. Существовать на нажитое, награбленное? Невозможно: деньги и банки ликвидированы. Им предлагали стать директорами бывших своих предприятий. Кто выбился в олигархи из спецов, пошли  на это. Остальным пришлось начинать с минимума - с лопаты и граблей. А затем - освоение профессии и возможное  движение вверх на социальном лифте. И никакой уравниловки.

234
Когда в 1917 году к власти в России пришли большевики, они решили построить в стране коммунистический рай, оторвав народ от Бога и бросив его в ад Гражданской войны. В этом была их основная ошибка, приведшая к краху их эксперимент.   Так считали учёные Земли в бытность мою Гансом Финделем.
Следует сказать о главном. Эпоха АКОНЖ под влиянием Великого Посещения закончилась достижением консенсуса религиозных конфессий на планете. Это было много веков назад. На Земле воцарилась единая религия, одна вера, в центре которой стояли Сеятель и его Сын, Богородица, апостолы и пророки. В основе нашей веры молитвы «Отче наш» и «Символ веры», от православия она отличается добавлением  обрядов и правил. Крест в нашей вере остался нерушим.
Если говорить о жизни в том далёком от нас, нынешних,  веке, то могу сказать, что ничего похожего на жизнь сегодняшнюю  там нет. Может, только люди такие же, деревья и цветы, кошки и собаки, зайцы и медведи, то есть, природа,  - она не изменилась. Не техника, машины, автомобили, транспорт вообще, строения, дома отличаются от нынешних - души и ум, сознание людей  другие, человек через две тысячи лет ничего не имеет общего с нынешним - не строением тела и числом зубов во рту или пальцев на руке, а умом, разумом, понятиями о жизни, мире и мироздании, как отличаемся нынешние мы от неандертальцев.
Но жизнь - даже сравнивать  невозможно. И  невозможно  там было объяснить нам - по исторической информации - какой была жизнь на Земле в 21-м веке в капиталистическую эпоху; никак люди 41-го века не могли понять, как это так: эксплуатация человека человеком, что

235
это такое - деньги, зачем они нужны, зачем нужны украшения, богатство? Что такое: одному иметь всё, другому ничего? В том, далёком от нынешних нас мире  существовали  другие понятия о жизни, любви, о долге, были иные моральные устои, нравственные опоры, иные интересы и увлечения людей.
Но как и ныне, был спорт, соревнования в силе, ловкости - не за деньги; футболистов не продавали и не покупали, не переманивали. Каждый выбирал себе всё по силами возможностям: и учение, и профессию, и работу, и место жительства, и род занятий и вид спорта. Он был только любительский. Труд был обязателен для каждого. А спорт - это после работы - пожалуйста. Да, у нас там, в 41-м веке победителя могли увенчать лавровым венком и кубком с выгравированными словами - кому и за что он вручается.
Высокого понимания  законов и правил жизни в обществе добивались воспитанием в человеке с детства таких понятий, как дисциплина, стыд, долг, честь, милосердие, добросовестность. Когда я сейчас читаю молитвы «На сон грядущим» и дохожу до слов: «Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих. Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание. Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость….» и так далее, я думаю, где же мы были? Ведь в этих молитвах нам дана основа  всех наших нравственных, моральных и прочих опор. Когда всё это было сказано?  И  всё пролетело мимо наших глаз, мимо наших ушей, мимо наших сердец! Так что же, только катастрофа или страшная война может  повернуть наши души и умы к этим опорам, только Великое Посещение  может остановить нас и поставить на правильный и праведный путь?!
236
И тогда я думаю, что только Вера может изменить и нас, и всю нашу жизнь и спасти человеческую цивилизацию.
Теперь о социальных уровнях, так называемых социальных лифтах. Наше общество разделено не на классы (в них отпала необходимость в связи с отменой класса эксплуататоров.  Отпала и классовая борьба). Оно построено по уровням образования людей, их профессий и способностей. В этом нет неравенства. В такой системе  заложен стимул к возникновению у человека желания  подняться по этим уровням как можно выше, выучить детей и воспитать в них желание смолоду стремиться  к уровневому росту.
На первом уровне находились представители массовых профессий, люди со средним и неполным средним образованием. Проще говоря, это были, в основном, рабочие и крестьяне, главные производители продуктов питания и товаров широкого потребления.
В крупной промышленности рабочих осталось мало - их заменили автоматы и роботы; также в аграрном секторе 
действовали автоматические фабрики продовольствия, построенные на использовании гидропоники. Здесь весь цикл от поля и фермы был автоматизирован, а на выходе отгружалась готовая продукция - хлеб, молоко, молочные продукты, колбасные изделия, мясные и прочие полуфабрикаты. 
Но были и крестьянские хозяйства - всё по желанию человека. Многие жители планеты любили  крестьянский труд и жили, не отрываясь от общества, но в своей первозданной среде. Крестьянские хозяйства объединялись в колхозы (коммуны),  у них были свои цеха производства   продовольствия,   они  почти  ни  в  чём  не

237
нуждались, а если что и отдавали во вне, то получали за это всё для них необходимое.
Жизнь трудящихся на первом уровне протекала  при достойном жилищном, продовольственном, культурно-досуговом и медицинском обеспечении. В школах и детских садах, поликлиниках и больницах, их обслуживающих, работали  высококвалифицированные специалисты. Доступ к общим учреждениям культуры был неограничен. В театре можно было увидеть рядом     представителей  первого и высшего - седьмого уровня. 
В чём же была разница в  уровнях, что надо было хотеть подниматься по ним? Каковы стимулы? Приведу пример из нашей нынешней жизни. Токарь первого разряда обрабатывает простые детали, легкие в обработке. Когда он подучится малость, освоит более сложные детали,  сдаст  контрольный экзамен мастерам,  ему повысят разряд. В чём стимул? В росте зарплаты. А в том мире, о котором я рассказываю, какой стимул? Более широкий   ассортимент   продуктов,   улучшение    жилья,
путёвки не в местные дома отдыха и санатории, а в другие республики, республиканские награды, грамоты, звания - они тоже стимулируют человека на более качественный труд, учитываются при переводе вас на новый уровень.
Возможность повышения образования - ничто не препятствует движению вверх. А там звания почётных и заслуженных работников отрасли, не только артистов, и уже право быть избранным в парламент района, области, республики. А с самого высшего уровня - в парламент страны.
Моральное стимулирование применялось широко.  Удостоенных  званий  Героев   коммунистического   труда

238
окружали почётом, о них снимались фильмы, издавались книги, герой сразу переводился на высший уровень. Его имя  вносили в Книгу Памяти Земли. Женщины спросят: а золотые украшения, камни,  там, бриллианты - что, всё по боку? Или раздавались просто так: бери сколько хочешь?
Матерям-героиням к медали за пятерых детей прилагалось золоте колье, за шестерых и более  к Ордену Высшего Материнства - бриллиантовый браслет и золотое колье,  за высокие  достижения в труде женщинам к званиям и наградам полагались приложения - подарки из золотых и платиновых украшений и драгоценных камней. Молодожёнам  к венчанию дарили золотые кольца. В театрах и на праздничных концертах можно было увидеть многих женщин не только в наградах, но и  украшенных драгоценностями. Но купить и навесить на себя золото и бриллианты - этого невозможно было сделать, да и за двадцать веков эта страсть изжила себя в людях.
Набирайся мастерства и знаний, живи и радуйся. Вот так вкратце. Уже в нашем 21-м веке есть люди, разрабатывающие   теории  и  правила  жизни  с отказом от
денег, с организацией уровневого общества.  Но вернусь в 41-й век.
*       *       *
Мы с Дангой, наконец, на Земле. Сдали отчёт и получили недельный отпуск для адаптации и отдыха. О моей приписке к марсианскому отчёту Администрации планеты здесь уже знали, рассказали с улыбкой и сообщили, что Администрация через год переводит  меня на   работу   к   себе,   в   Дели,   в   столицу   планеты    на должность  Главного эксперта по межреспубликанским  отношениям, а сейчас мне предлагается  выбрать республику для годовой практики.

239
Я дал согласие  и сказал, что хотел бы поработать в республике Русь, бывшей когда-то Россией, в которую теперь входили Украина и Белоруссия, Молдавия, Сербия и Болгария, а также Литва, Латвия и Эстония, и попросил месячный отпуск на обустройство семейной жизни.
Родителям я представил Дангу  как свою невесту, чем несказанно всех обрадовал, и рассказал, что  мы вместе летели с Марса.
- Привёз-таки марсианку! - Радостно воскликнула Илзе. - Я так и знала! Теперь  плодите маленьких марсят.
Данга засмеялась:
- Я родилась на Руси, в Москве. Мой отец работал  в Германском посольстве, я училась в московской русско-немецкой школе и немного говорю по-русски. И с удовольствием полечу  туда с Йоганом (так она меня называла), стану его экскурсоводом по Москве.
- И когда намечаете свадьбу? - Спросила Марта.
- В отпуск. Мне дали месяц на то, чтобы я стал семейным человеком. Данга мечтает обвенчаться в Москве
в древнем Храме Христа Спасителя. Он был построен в России в 19-м веке в честь победы над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года, потом в 20-м  в 30-е годы разрушен. На  его месте большевики хотели построить Дворец советов со 100-метровой фигурой Ленина наверху, да не удалось. Храм восстановили  на народные деньги в том же веке в 90-х годах. Он не пострадал в Третью мировую и до сих пор  поддерживается в хорошем состоянии, и   в нём проходят службы и венчания.
- И вы оставите нас, и мы не выпьем шампанского за ваше счастье? - Разочарованно спросил  Курт.
- Что ты, отец! Свадьбу устроим дома. Где и когда - давайте обсудим…

240
Не знаю, почему, но меня тянуло на Русь. Вы уже слышали, как я летал в Ленинград и Москву на лекции о православии академика Серафимского. По материалам о Третьей мировой войне я узнал, что столица России мало пострадала от  ракетных ударов, так как была надёжно защищена. За минувшие века она превратилась в фантастический  мегаполис, но центр её вместе с Садовым кольцом, превращённым во фруктовый сад и оставленным только для пешеходов, как и все улицы до Кремля с Красной площадью и мавзолеем Ленина, - всё сохранилось в первозданном виде и красоте. И очередь в мавзолей не иссякала; со всех республик  планеты в ней шли люди взглянуть на основателя первого комгосударства на Земле.
К сорок первому веку у нас изжила себя мода на шумные и многолюдные показушные свадьбы, подобные олигаршьим брачным тусовкам, и мода на тех, кто пытался им подражать, стараясь переплюнуть  друг друга; я имею в виду нынешних звёзд шоубизнеса. 
Кстати, бизнес остыл и эстрадные шоу подзавяли; им на замену пришли искренние любители пения. Этим ребятам и девчатам не надо было рваться за гонорарами, они даже и не знали, что это такое. И пели без дёргающейся за их спинами  подтанцовкой, которая своим кривлянием только отвлекала публику от музыки и стихов песни, а не текст;в, как сейчас говорят.. Одни дёргаются в экстазе, другой воет, орёт какие-то слова; что поёт, о чём -  души слушателя не трогает. Это всё оставлялось для кипящей энергией молодёжи. 
Но стимул был и в искусстве: народный или заслуженный артист республики, народный артист планеты Земля - куда уж выше. Во всех сферах жизни были   такие   высокие    звания:     Народный     художник,

241
Народный врач, учитель планеты, Герой труда, Герой космоса и так далее…

*       *       *
Мы с Дангой отдохнули за предоставленную нам неделю и отправились в Москву на венчание в храме Христа Спасителя: в десять утра 19 июля сели в ракетоплан и в десять тридцать вышли из него в аэропорте Внуково. Обвенчанные, мы совершили  древний обряд: возложили цветы к Могиле неизвестного солдата у стены московского Кремля и в три часа зарегистрировали брак в одном из муниципальных загсов Берлина.  Мои и Данги родные и друзья  встречали нас цветами и аплодисментами в просторном банкетном зале загса. Не буду утомлять вас подробностями. Как говорилось в 20-м веке, ни одна свадьба не обходится без драки. У нас в 41-м она обошлась…
Медовый месяц мы провели в Крыму на Руси, а оттуда прибыли на работу в Москву. Администрация  согласилась с   моим   предложением,   чтобы   Данга   Полонски   (она
оставила свою фамилию) работала со мной в должности мого помощника.
Год пролетел незаметно.  Мы работали слаженно и успешно. Дважды я летал в Дели для отчёта Администрации.  Все московские театры и музеи, все выставки  мы посещали регулярно, обзавелись знакомствами с приятными и умными людьми - учёными, поэтами, актёрами, художниками, скульпторами.
У Данги были славянские корни. Её родители  много лет проработали в Москве, хорошо говорил по-русски.  Она родилась здесь и до 15 лет прожила в Москве, также легко общалась    по   работе   с   русскими   коллегами.   И

242
помогала мне  осваивать русский. В конце срока нашего пребывания здесь я уже сносно говорил по-русски и свободно читал русскую классику.
Мы жили в районе Арбата, в этой древней части  столицы Руси, ставшей заповедником старинного  градоустройства, где, гуляя, можно было увидеть больше, чем прочитать в туристическом буклете.
Однажды вечером во время прогулки по Гоголевскому бульвару мы присели отдохнуть. Из открытого окна старинного мемориального дома доносилась радиомузыка. Вдруг она смолкла, и диктор объявил:
- Передаём старинные песни о Москве и России по заявкам  жителей столицы  -  ветеранов труда. Первая песня была мне знакома. Данга подпевала ей тихо: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».
Потом зазвучала песня о России - вы не поверите, Юрий  Иванович, вот эта песня: «Земля моя, ты стала героинею всех песен, что пою тебе одной…» Это же ваша песня, я недавно слушал её по интернету. Но тогда мог ли я знать имя автора, Вот чудеса!
Я много рассказывал вам о мире человека 41-го века,  и мало о себе. К тому, что я жил счастливо и весело, надо добавить: но также напряжённо и тревожно.  И детство было таким, и юность, и молодость. Откуда напряжение и тревога? Не знаю, не могу объяснить даже теперь, в последней моей долголетней жизни.
Может быть, когда я малышом первый раз с подоконника,  на  который   я    рвался,  придерживаемый Бертой, глянул  вниз на землю с 271 этажа и ахнул от страха, у меня захватило дух и животик прилип к позвоночнику - может быть, тогда  и зародилась эта страх-тревога да так и осталась в мне на всю жизнь? Может быть…
243
И когда мы с Дангой там, на лавочке Гоголевского бульвара прослушали вашу песню о России, она засмеялась и сказала, назвав меня по-русски (мы для закрепления навыков речи  пытались и на работе и дома общаться на русском языке):
- Ваня, хочу открыть тебе одну тайну.
- Ты влюбилась, - отшутился я.
- Нет, я серьёзно.
- Я слушаю тебя.
- Приготовься: раз, два, три! У нас будет ребёнок.
Я вскочил и, заорав «Ура!», схватил Дангу в охапку, закружил  её.
Она смеясь, кричала:
- Поставь меня немедленно, не крути, а то я тебе никого не рожу!
Я вернул её на лавочку и принялся целовать, и мы до звёзд сидели потом, обнявшись тесно,  и шептались, обсуждая, кто у нас родится и где она собирается рожать и как   мы   назовём   девочку   или    мальчика.    И    тревога
шевельнулась во мне и за Дангу,  и за будущее дитя…
Рожать ей хотелось там, где она сама родилась - здесь, в Москве. Я с сожалением сказал, что рожать ей, скорее всего,  придётся в Дели, так как до окончания  срока моей стажировки в Москве ребёнок не успеет появиться на свет.
- А ты  попроси продлить тебе  срок  работы здесь.
- Нужен мотив.
- Скажи, что ты тут, на Руси хотел бы исполнять свои обязанности, пока не понадобишься для других дел.
- Мудро. Что ж, попробую.
Подсказка Данги сработала. Меня вызвали в Администрацию, утвердили в должности Полномочного представителя    по     безопасности    от    Администрации

244
планеты в республике Русь с указанием приступить к должности  по истечении срока  стажировки. Данга рекомендована  президенту республики Русь в качестве  межреспубликанского координатора по продовольствию в его Администрации.
Все документы переслали в Москву. Я вернулся из Дели и мы с Дангой стали москвичами. Жить мы перебрались в отдельный коттедж, что в 60 километрах от Кремля в районе Вороново. До офиса добирались за 20 минут по спецтрассе на электро-магнитомобиле.
Марта и Курт, узнав о скором рождении ребёнка, прислали в помощь нам Берту, мою родную нянюшку. Она не постарела нисколько, была всё такой же энергичной, весёлой и хлопотливой.
7 января 4010 года Данга родила  сына. Назвали мы его Евгением, в честь знаменитого предка Данги Евгения Полонски, космопроходца, участника первой межреспубликанской экспедиции на Фобос, спутник Марса.
Шесть лет мы проработали на Руси, и за это время во мне выросло желание остаться в этой стране навсегда. Как оно сложилось, откуда взялось, что способствовало его формированию - не знаю. Может, корни мои здесь, в этой древней прекрасной стране? Может, посеяли в моей душе эту тягу к русской земле гении её искусства и литературы  из   19-го  и  последующих  веков? Не  знаю. Я полюбил Москву, вжился в её общество, в её социум. По партийной линии я сразу зарегистрировался в парторганизации Администрации республики - таково было правило по всей планете: если ты работал не у себя на родине, ты должен жить   проблемами и решать задачи того коллектива,     в    котором    ты    работаешь,  в    какой  бы

245
республике планеты ты ни находился, потому что цель на Земле у всех была одна: воспитание и обучение молодёжи, совершенствование производства, забота о поддержании  здоровья людей и их благосостояния на достойном, установленном уровне.
В нашей коммунистический цивилизации  возникли новые моральные и нравственные приоритеты, отличные от тех, которые  нынче исповедуются  на западе и которые  пытаются нам навязать в 21-м веке. На наших знамёнах было написано: «Труд, равенство, совесть, честь и вера!», духовное воспитание  равно делили между собой власть и церковь.
Конечно, Добро и Зло, Любовь и Ненависть  и прочие добродетели и пороки, издревле воевавшие между собой за душу человека  не изменились с веками. Источники зла или пороков были либо уничтожены, либо сильно потеснены.  Воровство было почти изжито, хотя нет-нет да находились людишки с вороватыми замашками. Стянуть что-то   у   кого-то   -   это,    наверное   генетическое,    от животного мира, когда оно было бессознательно. Но таких у нас быстро выявляли и принуждали к общему труду. Между прочим, мелкое воровство всегда  замечалось  в детях.
Тунеядство и пьянство также  встречалось редко, они считались психическим отклонением от нормы, и к таким  людям применялось медицинское воздействие, ими занимались медики-психологи, психиатры и священники.
Профилактика воровства и тунеядства начиналась  с просмотра исторических кадров Третьей мировой войны и Великого Посещения. Думаю, мне не стоит подробно описывать тот мир. Человечество само постепенно придёт  с Божьей Помощью к его построению, а сейчас многое из

246
сказанного мною будет резко и с гневом отрицаться. Но ничего, у вас впереди две тысячи лет для перестройки сознания и души. Не с перестройки экономики надо было начинать и не с приватизации, а с духовной перестройки. Но не беда, первая попытка не удалась, следующая будет удачней. Только не доводите до беды.
Утолю любопытство многих возможных читателей  вашей книги (повести или романа), написанной на основе моей исповеди: «А какой тогда была Москва?» Отвечу: она была прекрасна, одним из лучших мегаполисов планеты. Жаль, что не могу показать ни одной фотографии. Скажу только, что старая Москва  в пределах Садового кольца сохранилась как музей-заповедник древнего градостроительства; увлечение небоскрёбами  не стало инфекционным заболеванием  столичных архитекторов; выше 50-и этажей  зданий не строили. Каждый век оставил свой след на лице столицы и слава Богу, шрамы извращённых архитектурных эпидемий  на нём были не очень заметны. И я мог промчаться на электро-магнитомобиле  по скоростной магнитной трассе из конца в конец столицы, а это было более двухсот километров, - за 20 минут, а потом прогуляться под фонарями Сретенского или Гоголевского бульваров.

*       *       *
Мои надежды стать гражданином Руси рухнули в одночасье: меня приказом  Администрации Земли  в конце 4015 года отозвали в Германию, где я был назначен её вице-президентом. И мне предложили баллотироваться в президенты  на предстоящих в конце ноября  4016 года выборах.

247
Дангу мне утвердили руководителем моего избирательного штаба.
Я знал, что предложить народу для совершенствования нашей жизни:
1. Сократить на час семичасовой рабочий день, а в дальнейшем - и на два часа. За счёт чего? За счёт более интенсивного внедрения роботизации производства,  новейших технологий и достижений науки. В результате  - рост производительности труда, что позволяет  сократить время на выпуск расчётного объёма продукции. Для этого надо внимательнее следить за всеми новинками в промышленности  республик планеты, их никто не утаивает.
2. То же в аграрном секторе: наращивать  урожайность в растениеводстве и продуктивность в животноводстве, активнее  используя достижения науки и практики русских, китайских, и индийских селекционеров, голландских и канадских животноводов, а также наращивать объёмы производства на гидропонных комбинатах-автоматах,   фабриках   искусственного  белка.
И так далее, не буду морочить вам  голову.
Вы улыбнётесь и скажете: то, что я сейчас излагал, ,смахивает   на  постановления   Пленумов  ЦК   КПСС   в недавно приказавшем нам долго жить СССР. Согласен, похоже. А ведь наша Германская республика, как и Русь, была коммунистической. Разница лишь в том, что люди другие, с иным  сознанием и отношением к труду. Кроме  того, достижения  науки  и техники, всё новое, возникающее в мировом производстве, не пряталось в угоду частных интересов, а становилось общечеловеческим достоянием.


248
*       *       *
Население республики было оповещено о новом вице-президенте, каждый интересующийся мог не только прочитать в интернете мою биографию, но и задать мне по электронному адресу любой вопрос. И мой ответ на него в интернете также становился доступным для избирателей.
Кандидатов в президенты выдвигали не на местах и  не самовыдвижением; их было всего два: один - от Администрации планеты, второй - от ЦК компартии Германии. Да, правящая партия была одна и немногочисленна. Заведующий парикмахерской или аптекой и баней не обязательно должен быть партийным. И даже министр. Главное, он должен быть высококлассным специалистом в своём деле, в своей отрасли - от директора молокозавода до  руководителя министерством. А вот наказание за промахи и ЧП в работе состояло не в исключении из партии, чего в СССР партийные боялись сильнее всего, а в понижении социального уровня с правом вернуться  на прежний уровень за счёт успехов и добросовестной работы на новом месте.
В   сорок первом  веке  боялись  не этого: отлучение от церкви было самым  страшным наказанием за грехи, а не понижение в должности за промахи в работе…
За полгода до выборов были  объявлены кандидаты  в президенты: Иоган Финдель от Администрации Земли и Клаус Нойман от КПГ. Только  тогда я понял, для чего меня воспитывали  и обучали, и двигали  по служебной лестнице, или по лифтам уровней  под наблюдением Администрации. Исподволь без афиширования готовилась смена руководителей республик и планеты, без организации академии будущих президентов.

249
Для дебатов с Нойманом  (а победитель в них обычно избирался президентом) я приготовил  один весомый, как мне казалось, аргумент-вопрос: «Как вы намерены улучшить жизнь одиноких людей, закончивших  трудовую деятельность?»
Жители нашей марсовой колонии  по закону участвовали  в общереспубликанских выборах. Я собирался посетить колонию и выступить там перед избирателями. Нойман, узнав о моих планах, предлагает лететь нам вместе и там начать дебаты. Иэбирком одобряет наши намерения.  И мы направляемся туда вместе с Дангой.  Дальний полёт нас не страшит, безопасность  таких космических переходов высокая.  Женьку, который уже учится в школе, оставляем на попечение Берты и моих родителей.
На Марсе приятная встреча: Фриц Кольберг в должности главы колонии, а начальник службы безопасности - я удивился - Эрик Беккер. Он все свои силы направил на учёбу, поднялся на несколько уровней, окончил на Земле Академию безопасности при МВД Германии и  был  направлен   на Марс на место Кольберга,
занявшего пост, освобождённый Максом Йове, который покинул должность главы колонии.
Фриц, как только мы прибыли в его резиденцию, начал с извинений за то, что ему пришлось по распоряжению  с Земли заниматься моим мнимым тестированием.
- Что поделаешь, приказ начальства, - он развёл руками, - для подчинённого - закон.
Я ответил, что не держу на него зла, мы пожали друг другу руки в знак примирения.
- А вы знаете, - сказал я Фрицу, тот тест пошёл мне на

250
пользу. Он помог мне после Марса разобраться в сложной ситуации на Луне и в дальнейшей службе в Москве на Руси. И  вот, в итоге, я здесь в качестве кандидата  в президенты ГКР.
Мы с Нойманом представили Кольбергу и Беккеру план встреч с избирателями, составленным в наших штабах  так, чтобы мы смогли побывать на основных базах колонии, не сталкиваясь в одной точке.  План этот был сюда послан заранее, теперь мы обсудили замечания и предложения. АГКМ - Администрации  германской колонии на Марсе и проведение заключительных дебатов  кандидатов на местном телевидении.
Я предложил  Нойману, чтобы его команду сопровождали представители моего штаба в качестве координаторов и просил его назначить от его группы такое же сопровождение для меня. Он охотно согласился,   мы назначили людей и приступили к работе.
Я в своих встречах с избирателями больше внимания уделял совершенствованию производств, внедрению новых технологий с целью сокращения рабочего дня при сохранении   и   даже   увеличении   добычи   марсианских ископаемых. Рассказывал, как на Земле ведётся интенсивная научная и экспериментальная работа по созданию атмосферы на Марсе и возможности вынесения производств,  жилья и прочего на поверхность планеты, выведения туда же подмарсовых рек и вообще других водных ресурсов с целью возрождения растительности, и что скоро эти эксперименты  будут перенесены на Марс.
Касался я и улучшения быта и разнообразия досуга  колонистов, возможности их общения с колониями других земных республик. Значительное время уходило на ответы  по   вопросам,   получаемым   из   зала,   и  анализ и разбор

251
предложений, замечаний и жалоб избирателей.
После  каждой встречи и анализа этих вопросов я подробно отвечал на них в специальной телепрограмме «Вопрос - ответ». Работа   велась напряжённо.
Нойман на своих встречах много говорил о свободе, о снятии ограничений  и запретов, существующих в колониях на Марсе в связи со спецификой жизни под поверхностью планеты  в целях безопасности населения. Он также предложил провести необычный эксперимент:  отличившимся на производстве  не только вручать грамоты и награды, но и выдавать премии в вид талонов, по которым их владельцы могли получать в пунктах  распределения продовольствия, в столовых и буфетах дополнительно, сверх положенного, продукты и товары повышенного качества. Нойман нажимал на то, чтобы личная собственность  таких работников была выше, чем у остальных. Он видел в это стимул к росту производительности труда.
На мой взгляд он пытался этим экспериментом ввести нечто, подобное деньгам, что вело к разжиганию  в человеке частнособственнических инстинктов. Мне   были
подозрительны его либеральные замашки, но я решил не обсуждать это на марсианских дебатах, а отложить  нашу дискуссию до Земли.  Но задать один вопрос присутствующим в телестудии  я наметил.
На дебатах Нойман  поднял эту тему, вызвав меня на ответ, мол, что скажете, товарищ Финдель - после того как заработал аплодисменты.
Я ответил, что в нашем обществе  нет погони за наращиванием  производительности  труда до бесконечности ради прибыли;  она естественно повышается по мере развития технического прогресса.

252
У нас не капитализм, давно похороненный и изживший себя. Мы работаем не ради прибыли, у нас вообще нет такого понятия, как обогащение, у нас, напомню всем, во главе цели стоит человек, его благосостояние и здоровье, и всё на это направлено.
Мы регулируем производство так, чтобы выпускать продукции столько, сколько требуется каждому для достойной жизни, а также  когда возникает необходимость увеличить выпуск в связи с ростом населения. Тогда и занимаемся производительностью труда. А погонять, понукать  людей надрываться на работе - безнравственно, как и было при капитализме.
- А зачем вам нужны талоны, товарищи? - Обратился я к залу. - Вы что, недоедаете? Вас плохо кормят в столовых и мало продуктов выдают на дом? Поднимите руки, кто нуждается в дополнительном пайке, коли вам не дают добавки в столовой?! - Зал ответил хохотом и аплодисментами.
Нойман не унимался:
- А вы попробуйте проведите эксперимент в одном районе,   например,  здесь,  в  колонии. - Возразил он мне. -
Дайте людям пожить в условиях капитализма, который, кстати,  не изжил себя, а был  именно похоронен, закрыт насильно. Кто знает, во что бы он выродился, сэволюционизировал, если бы его ход не был прерван.
Я понял, что дискуссию надо прекращать чем-то резким, неожиданным.
- И вы, господин Нойман, хотели бы стать на волне прибыли олигархом  и править миром с кучкой ваших клевретов  за счёт жестокой эксплуатации трудящихся масс? Не вешайте  слушателям лапшу на уши. - В зале раздался    смех.  -  Мечты   о   власти,   о   богатстве  -  это

253
болезненная страсть, это медицинский диагноз.  - Аплодисменты. - А предлагаемый вами эксперимент - это тема для обсуждения в Академии наук планеты, а не на сегодняшнем мероприятии. Предлагаю наши дебаты закончить, иначе мы услышим от вас предложение вернуть всё, что сопутствовало капитализму: торговлю, деньги, тюрьмы, проституцию, грабежи, войны, разврат и безнравственность. Хотите вернуть на Землю тьму? Этого мы не допустим ни-ког-да! - Зал встал и аплодировал мне громче и дольше, чем Нойману.
Он со мной не согласился, проворчал:
- Наш спор продолжим на Земле. 
Ведущий встречи обратился к аудитории:
- Есть ли возражающие прекращению дебатов?
Возражающих не было. Это меня упокоило и напрасно…
*       *       *
Дебаты на Земле я выиграл, применив припасённые для них аргументы. Они убедили избирателей, по крайней   мере,  70%  голосов  были  отданы   мне. Но  и  у  Ноймана
оказалось немало сторонников, чего я не учёл, к сожалению, хотя Данга настаивала на том, чтобы  после вступления в должность президента я занялся развенчанием вредных Ноймановских идей.
- Вот ты и возглавь эту работу в должности министра просвещения и образования вместе со СМИ. - Сказал я ей. - А мне надо будет выполнять мои предвыборные обещания.
Итак, я - президент ГКР. Я не буду подробно описывать годы моего правления республикой, тем более, правил  я не один, а вместе с аппаратом, то есть Администрацией президента и совмином.

254
Нойману ещё до моей инаугурации предложили возглавить нашу колонию на Марсе. Он дал согласие и отбыл туда, пожелав мне  удачного вступления  в должность.
И наша жизнь с Дангой покатилась по земным рельсам. Женьке, нашему сыну, мы зарегистрировали двойную фамилию: в школу он был записан как Евгений Полонски-Финдель. Учиться он начал с пяти лет, проявляя недюжинные способности и обращая на себя внимание не только педагогов, но и моих старых наблюдателей из Института Интеллекта, которые по жизни продолжали посещать меня, и когда родился сын, они взяли и его под свою опеку.
Мне врезалось в память место, где мы с Дангой решили  дать ему обе наши фамилии, и находилось оно на Марсе. Строительство жилья и производств в толще Марса велось как бы в продолжение опыта марсиан, исчезнувших неведомо когда и куда с планеты.
Первые земляне обнаружили  входы в подповерхностные   сооружения   марсиан  и использовали
их для обустройства своего существования и затем стали развивать это строительство.  Кроме стен, домашней утвари и станков непонятного назначения  в «подмарселье» не было ничего, что могло бы дать  посланцам Земли представление о внешнем облике жителя Марса.
Но в  одном помещении натолкнулись на портреты бородачей  и толстую крупного формата книгу в металлическом переплёте. Текст её был скорее печатный, нежели рукописный и похожий на санскрит.  Пришли к выводу,   что  это  -  молельня,  короче  - храм с иконами, а

255
книга - молитвенник. Значит, и на Марсе человек был создан по образу и подобию Божьему?
Когда на земле расшифровали и прочли текст, то удивились: это были действительно молитвы. Вспомнили о Великом Посещении и пришли к выводу, что находка подтверждает сообщение посетивших нас, что разум  во вселенной сеется одним Господом Богом, и облик его на иконах един, как и облик человека, созданного по Его образу и подобию. А по прочитанной книге сделали вывод, что Атлантида была  колонией  марсиан на Земле.
Развивая подмарсовое пространство, колонисты  часто наталкивались на сооружения марсиан. Одно из них было найдено недавно. Оно представляло собой огромную ротонду с высоким потолком на коринфских колоннах по кругу, обрамляющих небольшое озерко или искусственный бассейн с отделанными мрамором берегами.
С одной стороны у берега оборудована площадка со стойкой, словно здесь когда-то находился бар. Эту ротонду наши сделали местом приёма гостей: провели освещение,    поставили       скамейки        и       кадки        с
искусственными   липами.    В баре   находились    лёгкие напитки и закуски, шоколад, пирожные, печенье, зефир и т. д.
Когда нас принимали там, мы с Дангой сидели  с коктейлями на скамье у воды, и это нам напомнило Чистые пруды в Москве, где мы любили иногда побродить и посидеть над  водной гладью в годы нашей там службы. Здесь же не хватало только трамвайного звона… Вот здесь, «у озера»  и пришло нам в голову  увековечить себя для потомков, дав нашему Женьке двойную фамилию Полонски-Финдель. И это нам запомнилось…

256
*       *       *
Но вернусь на Землю. Я начал осуществлять свою идею улучшения жизни одиноких пожилых людей. Средняя продолжительность жизни в республике  составляла 120 лет. Трудовую деятельность  мужчины и женщины завершали соответственно в 85 и в 80 лет. Для работающих в сфере управления, врачей, учителей  и представителей других профессий, не связанных с большими физическими нагрузками,  этот срок мог быть при желании увеличен. Опасения, что большую армию неработающих по возрасту, то есть, пенсионеров (хотя этот термин не применялся у нас, потому что не было пенсий),  будет трудно прокормить, такого опасения не было: в продовольственной сфере работало множество роботов и робототехники, и всегда производилось достаточно  продуктов питания, дефицита не наблюдалось.
Я поставил перед архитекторами, проектировщиками, социологами и психологами задачу создать  такой жилой  комплекс для одиноких пожилых, чтобы они не  чувствовали себя отчуждёнными от жизни общества. И родился интересный проект: ДСП - Дом смешанного проживания. Первый этаж - продуктовый и обеденный; здесь жители дома получают продукты или, по желанию, вместе завтракают, обедают и ужинают. Второй этаж - физкультурный зал с тренажёрами (бассейн в подвале, летом не крыше - солярий). Третий этаж - библиотека, компьютерная,  игровая комната (шахматы, пасьянс), кино-видеозал, где также проводятся встречи и другие мероприятия (лекции, диспуты, обсуждения проблем, новых театральных постановок, фильмов, книг, встречи с актёрами, писателями и др.). Есть также банкетный зал. 

257
Жилые этажи перемежаются: на одном живут одинокие (у каждого - небольшая однокомнатная квартира с туалетом, ванной и мини-кухней, где по желанию жилец может сам приготовить себе еду, если нет настроения посетить столовую). Над этим этажом живут молодожёны или семейные пары с детьми. Следующий этаж - снова одинокие и так далее. Дома не очень высокие - не более 20 этажей.
В таком «общежитии» в лучшем понимании этого понятия всегда есть возможность пообщаться пожилым с молодёжью, поиграть с детьми, при желании присмотреть за ними, если родителям необходимо отлучится, ну, и прочие возможности. В каждом таком доме обязательно живёт врач, оборудован медкабинет, квартира для врача - место его работы.
Проект широко обсуждался в прессе и на телевидении, был одобрен к реализации. Многие просили не  строить  очень  высокие дома, а желательно с садом, в котором любители  могли   поработать,   повозиться  в  грядочках  и
клумбах, и с тепличкой. Решено было построить один десятиэтажный дом с теплицей на крыше и заселить его добровольцами для проверки целесообразности такого строительства.
Дом построили быстро. Желающих поселиться в нём оказалось в несколько раз больше, чем квартир, надо было строить три таких дома. Через год подвели итоги. Эксперимент удался. Начали подобное строительство  во всех землях республики.
Я ликовал. Данга успешно проводила намеченную нами  линию просвещения по части истории цивилизации от первобытного до коммунистического строя с подробным разъяснением язв капитализма.

258
*       *       *
И вдруг в конце седьмого года моего президентства ко мне на приём записался Эрик Беккер,  прибывший на Землю в командировку с Марса. Я с радостью принял его и получил от Эрика страшную  информацию: на Марсе готовится переворот, цель которого - смена общественного строя и образование на Марсе суверенного капиталистического государства. Всё, что добывается на Марсе, будет продаваться на Землю по установленным ценам в золотом эквиваленте и так далее…
Возглавляет переворот Макс Нойман; уже образовано тайное правительство, назначен час переворота в каждой колонии, там за эти годы созданы подпольные боевые группы, работает секретный оружейный завод, воспитаны из молодёжи сторонники переворота.
- Эрик, вы меня опять разыгрываете, как в первое моё посещение колонии, снова тест?!
- Нет, это не розыгрыш. Я - активный сторонник Ноймана, я его помощник, даже единомышленник и друг, приближённый к нему  и его доверенное лицо. Я добровольно принял на себя эту личину, роль ярого поборника капитализма, я настолько  убедителен  в своих агитвыступлениях перед  вербуемыми сопляками, что Нойман  мне  доверяет безоговорочно. Вот и сюда он послал меня к вам разведать, нет ли здесь благоприятной почвы для организации тайных обществ  по изучению капитализма, выяснить, нельзя ли на Земле  в разных местах построить базы для вербовки сторонников переворота на планете.  Нойман планирует  сформировать  на основе транспортных кораблей Марса ударную космическую эскадру для захвата столицы Земли. Он мечтает   об   аресте   Администрации   планеты,   роспуске

259
парламента и реставрации капиталистического общества повсеместно на Земле. На  Марсе уже тайно куётся оружие реставрации, товарищ Финдель.
Я вспомнил, что Нойман давно не бывал в республике, ограничивался отправкой отчётов или присылал с ними своих заместителей, ссылаясь на неотложные дела в колонии, либо на аварии, ликвидация которых  требовала его личного присутствия. Так вот чем вы там занимаетесь, шибко занятый господин Нойман!
Я попросил секретаря вызвать Ноймана на видеопереговоры и включил экран видеосвязи с Марсом.
- Эрик, быстро расскажите о текущих проблемах колонии, над какими проектами сейчас ведётся работа.
Через двадцать минут секретарь сообщил, что связь  с Марсом будет   включена    через    четверть    часа.    Этой   паузы  мне было достаточно, чтобы в общих чертах войти в курс жизни нашей марсианской колонии.
Наконец, секретарь сообщил, что Нойман в эфире и на экране возникло его лицо.
- Добрый день, товарищ президент.
- Здравствуйте, товарищ Нойман. Мне сообщили, что от вас прибыл Эрик Беккер, и я пригласил его к себе. Он ввёл меня в курс ваших новых разработок в колонии, в частности, нас заинтересовали постройки крытых производств на поверхности Марса, успехи учёных, трудящихся в колонии  над созданием атмосферы  на планете. Задачи, которые вы поставили Беккеру решить на Земле,  я одобрил, он может это подтвердить, вот он,   рядом со мной. - Эрик сел около меня и поприветствовал Ноймана. - Я прошу и вас прибыть сюда, мы на президентском совете заслушаем ваш отчёт и утвердим ваши планы развития колонии.

260
- Да, строительство первого завода на поверхности Марса завершено, подвижки в возрождении атмосферы перспективны и  вселяют большие надежды. Но, товарищ Финдель, я боюсь, что сейчас не смогу прибыть на совет. Есть  серьёзные проблемы с некоторым неспокойным настроением  масс, и ещё: предстоит пуск завода, построенного на поверхности Марса. Так что сердечно прошу  немного потерпеть, и тогда с большим багажом положительных дел и новостей мы прибудем солидной делегацией для отчёта Администрации республики. А товарищу Беккеру я желаю успешного выполнения  поставленных мною перед ним задач и скорейшего возвращения в колонию, дела и проблемы ждут.  Спасибо за звонок, успехов всем! До связи. - И экран тут же погас, чувствовалось, что он торопился закончить разговор, даже не дал возможности спросить, что это за «неспокойное настроение масс», очевидно боялся  сболтнуть лишнего. Но и этого было достаточно, чтобы моя интуиция  подсказала, как детектор лжи: Нойман сказал неправду, Беккер прав!
Я приказал секретарю повторно вызвать Ноймана, а Беккера попросил изложить письменно всё, что он мне рассказал. Снова вспыхнул экран  и возникший Нойман произнёс, как мне показалось, испуганно:
- Слушаю вас, товарищ президент!
- У нас связь внезапно прервалась на полуслове. Я хочу поставить вас в известность,  что я в ближайшее время прибуду  к вам в колонию с инспекционной проверкой, коли у вас нет времени посетить республику. Дату вам сообщат заблаговременно. Не требуется ли какая-либо помощь с нашей стороны?
- Нет, благодарю.

261
- Тогда желаю успехов. Всех благ. До встречи. - И я отключил связь. - Вот такие пироги. - Медленно произнёс я по-русски.
- Что вы сказали? - не понял Беккер.
- Не обращайте внимания. Это я так…

                *       *       *
Я переписал сообщение Беккера на флэшку, добавил свой комментарий. Объявил, что я срочно отправляюсь с инспекционной проверкой на Марс. Беккеру я сказал, что  всё, что он мне сообщил, является государственной тайной, взял с него подписку о неразглашении и  объяснил, что он возвращается на Марс вместе со мной.
Далее  я  вызвал   министра   безопасности   Михеля Трампе и ознакомил его с содержанием  записи на флэшке. У министра брови полезли на лоб.
- Что это? - Удивлённо спросил он. - Бред сумасшедшего или провокация?!
- Для шизофреника  слишком разумно и убедительно, для провокатора  чересчур подробно. - Возразил я. - Смотрите, на Марсе эта опухоль  уже пустила метастазы по всем колониям.  Удалить в зародыше?  Слишком поздно. Как? Думайте, думайте.
- Ну, полетим, накроем их. Какие у нас доказательства? Арестовать его здесь! - вот моё мнение. -Заявил Трампе.
- Он отказался  явиться сюда, просит отсрочки на полгода. Значит, рассчитывает на что-то.
- Как на что? На удачу. Надо отрезать его от неё.
- Каким образом?
- Думать,   думать…   -  Он     помолчал.     Потом воскликнул. - Десант! У   них    наверняка    нет    никакого

262
оружия. А у нас оно есть. Высаживаемся, арестовываем все руководящие кадры … - Увидел мой возражающий жест.
- Временно, временно! Меняем верхушку управления, а если кого не охватим из «революционеров», - он  скривил губы, произнося это слово, - будут сидеть тише воды, ниже травы и забудут о перевороте.  А тех - сюда  и судить, и принимать решение. Надо известить Дели  и действовать совместно.
- И в Дели может оказаться тот, кто проинформирует Ноймана. Они получат сигнал и…. - Попытался я возразить. - И кроме того, у нас нет никаких доказательств и фактов готовящегося переворота, ни результатов     допроса     кого-либо     из   разоблачённых заговорщиков, ни записей их тайных совещаний - ничего.  Если бы мы вели там секретное расследование, внедрили  в их ряды своих людей и тому подобное, тогда можно было информировать Администрацию Земли, а сейчас - нет. Потому что нет гарантии, что информация не утечёт на Марс.
- И что? И смоются? Куда, на Юпитер? Или к нам, на Землю? Им деваться некуда, разве что в Америку.
- А что там? - Спросил Беккер.
- Да есть некая информация, подобная этой. - Трампе поднял флэшку и хлопнул ею по столу.
- Выход один, - сказал я. -  Я лечу на Марс с инспекционной проверкой. Подготовьте мне в сопровождение группу спецназа с хорошим командиром. И группу наших агентов под видом новых колонистов взамен завершивших трудовой срок.
- Это  замечательно,  но затянет надолго ликвидацию


263
заговора и приведёт к ненужным жертвам.
- А мы  решим это без кровопролития.  арестуем только Ноймана и его ближайших приспешников у него в офисе, оназваны Беккером. Нойман и подозревать ничего не будет.
- Тогда, товарищ президент, я беру ответственность за вашу безопасность на себя и лечу с вами. Когда намечаете вылет? Я успею подготовить группу?
Я назвал дату и сказал,  что времени больше, чем надо, и мы расстались.

                *       *        *
Я ничего не стал рассказывать Данге о назревающих  событиях на Марсе, сказал только, что у меня возникла необходимость лететь на Марс.
-  Можно   мне   с   тобой?   внеси   меня   в   группу
сопровождения. У меня по колонии накопилось много вопросов и многое надо там прояснить, изучить и проверить.
- Не в этот рейс, милая. Полетишь в другой раз со своей командой и новыми колонистами.
 - Не жадничай. Я хочу посидеть с тобой  у того марсианского озерка, помнишь?
- Конечно, - Сердце у меня дрогнуло.  - Хорошо, я подумаю.
                *       *       *
Мне, Юрий Иванович, осталось рассказать немного. Я, наверное, утомил вас  длинным рассказом. Итак, завершаю.
Мы летели на Марс вшестером:  я, Трампе, два моих помощника, кандидат на должность президента нашей колонии  - на замену Ноймана, и Данга, не знающая о тайне  нашей экспедиции.
264
В грузовом отсеке находилась группа спецназа - два взвода тренированных умельцев своего дела. Об этом «грузе» Данга  также не была извещена. Дели я оповестил только о том, что  лечу в колонию с плановой инспекцией. На Марс никакого оповещения  не отправил по совету Трампе.
- Сообщим, когда попросим посадки - с орбиты. - И я с этим согласился.
Так мы и поступили. Когда корабль совершил посадку, я не попросил Дангу, а приказал ей подождать меня  немного в президентском отсеке корабля под охраной двух спецназовцев, пока я не пришлю за ней.
- В чём дело, Йоган?!  - Возмутилась она.
- Сейчас  фрау   Полонски,  я   для   вас  не  Йоган, а товарищ президент. Прошу выполнять приказание. Вас вызовут по связи.
И операция началась. Мы быстро достигли офиса Ноймана.  В приёмной нас встретил секретарь. Он испуганно вскочил со стула, увидев вооружённых спецназовцев.
- Нойман?! - Строго потребовал я.
-Госпо… Товарищ президент! Разрешите доложить! - Узнав меня и запинаясь, пробормотал он. Мы с Трампе  понятливо переглянулись, одинаково  реагируя на то, как секретарь пытался назвать меня господином: научил, мол, уже…
- Где?! -  Рявкнул Трампе.
- На… на вы… выездном совещании. Я сейчас позвоню…
- Отставить! - Отрезал Трампе. - Где, знаешь?
- Да.
- Веди.

265
- Туда надо ехать.
- Тогда поехали немедля! - Приказал я. - Куда?
- Он на озере. - Пролепетал секретарь, и капелька пота скатилась от его виска по щеке.
- Я знаю, где это. Вперед! - Скомандовал я.
Мы сели в подземный метротрамвай и, прихватив секретаря Ноймана, помчались к озеру.  . Въезд к нему прикрывали спецворота. Около них стояла вооружённая охрана. По нашему требованию секретарь Ноймана крикнул: «Свои!» и назвал пароль. Спецназ обезоружил охрану  и скопился у ворот. Трампе подал сигнал, один из обезоруженных охранников нажал кнопку  и ворота двинулись в сторону. Мы ринулись внутрь. На  площадке  стояли построенные  боевики Ноймана. Перед ними что-то говорил и жестикулировал  сам главный заговорщик…
- Хенде хох! - Снова рявкнул Трампе, и спецназовцы направили  на группу оружие. - Сопротивление бесполезно! Оружие на пол!  Руки!
С треском упало на каменный пол вооружение «армии» Ноймана. Я вышел вперёд.
- Господин Нойман! Вы арестованы за попытку государственного переворота!
- Предатель! _ Увидев Беккера, взвизгнул  Нойман и дважды выстрелил в меня.
И я увидел, как он падает под треск автоматов спецназа и, наконец, почувствовал боль в груди и упал на руки Трампе, успев сказать: «Дангу!»
Я лежал  на скамейке  у нашего озерка головой на коленях Данги. Около меня суетился  врач.
 - Быстрее, доктор, - торопил Трампе, - космолёт ждёт.
Я слышал, как врач сказал ему тихо:

266
- Вы с ума сошли! До Земли он не дотянет.
- Полетите с нами. Возьмите всё необходимое. Оперировать будем на Земле.
Я чувствовал, что нет надобности торопиться. Силы покидали меня.
- Не спешите, не надо… Похороните меня на берлинском кладбище. - Сказал я тихо. - Данга, любимая, прости. Женю поцелуй. И Марту с Куртом. И Берту. Пусть она поплачет. Всё, я ухожу… - Я глубоко вздохнул. - Мама… - Это было моё последнее слово.
И вспомнилось:  мне девять лет, я сижу на лавочке в нашем палисаднике за книгой. Передо мной в углу огромная цветущая крона древовидной гортензии. Вдруг она шумно встряхнулась; смотрю - рядом с ней стоит высокий старик в голубом балахоне с капюшоном и манит меня рукой. Я встал, подошёл без боязни. «Кто вы?» - спросил. Он перекрестил меня, спросил, хожу ли я в храм.
- Конечно, ответил я, - как полагается.
- Благословляю тебя, отрок. - Сказал он. - Иди по жизни смело. Твори свои дела. Тебе мир спасать ценой высокой. - Перекрестил меня и протянул мне руку. Я приложился к ней. Он приказал мне: «Иди!» Я сделал шаг, оглянулся, а возле гортензии уже никого не было.
А последняя мысль моя - о том, что я всё-таки спас Землю от возможной реставрации власти капитала, будь он проклят…
Примечание. Когда я прослушал эту, шестую исповедь моего адресанта, я решил, что он  сочинил фантастическую повесть. Я поместил её в рукопись  дословно и вспомнил, как пишут  в журналах: мнение редакции может не совпадать с мнением автора, и всё же материал публикуется. Так и поступим (ю.ч.)



                Седьмая жизнь Ивана Найдёнова, актёра
Мне остаётся рассказать о своей нынешней, надеюсь, последней жизни, если верить  дарованной мне Богом  памяти о всех жизнях предыдущих. Но жизнь моя текущая ничем особенным, во-первых, не блещет, и во-вторых, ничем особенно не знаменита. Никто меня в детстве не благословлял таинственно на подвиг жизненный. Кроме того, вы, Юрий Иванович, наверное уже прочитали обо мне и книгу, которая не очень мне нравится, и в Интернете. Но разве что, если вы решите из моих материалов сочинить какое-никакое произведение, то для полноты сюжета надо рассказать вам и о себе, Иване Марковиче Найдёнове, в актёрстве  Иване Скородомском.
Я сказал, что книга обо мне не нравится. Почему? Современные журналисты, а писал её журналист-шелкопёр, все выискивают, строча о нас, людях искусства,  «клубничку», выспрашивают бытовуху. Были ли любовницы, скандалы и прочая. А о творчестве как-то избегают говорить, о процессе создания образа персонажа на сцене, как он создаётся, как рождается и что при этом происходит с творцом -это им не интересно, потому что непонятно, потому что они этого не переживают в своём творчестве, у них результат творения - не образ, а  бабки, мани. Вы посмотрите телепередачи, где ведущие пытают актёров, или фильмы, посвящённые известным киноартистам, уже в бозе почившим. Мать моя мамочка! Откуда они только вытаскивают эти сведения? А разводы популярных  людей, скандалы, делёжка наследства.  И  всё 

268
на виду у народа. О каком  искусстве   может   идти   речь?
И кому интересно такое читать, смотреть и слушать? Это падение нравов, это моральный разврат на глазах миллионов зрителей. Это ил, бездуховный осадок со дна жизни, которым нас пытаются кормить повара либерализации демократии. И никто этого не замечает, и никто их не остановит. Что поделать, нынче умеют на всём делать бизнес-деньги.   Но хватит об этом, как говорила Евдокия Николаевна Солдатова в Моршанске,  - будя. Мне это слово хорошо запомнилось с детства, с войны.
А что же вы не отказались от публикации книги о вас? - спросите вы меня. А смалодушничал, решил: чем никакой обо мне книги, так пусть хоть эта. «Как многое нам хочется вернуть, и повторить, но чтоб без малодушья» - это я вас цитирую, Юрий Иванович.
Я родился в Москве в роддоме имени Григория Грауэрмана. Мы жили на Арбате в переулке Сивцев Вражек. Домой меня из роддома не везли,  отец нёс на руках, потому что это рядом, идти пять минут.
Родители мои одногодки, только мама Алина  Родионовна родилась в Москве в 1902 году в семье врачей Выгодских, а отец Мирон Матвеевич Найдёнов, да, такая   была его  фамилия от рождения, появился на свет в Царицыне (Сталинград). Отец его, дед мой Матвей Игнатьевич Найдёнов, был паровозным машинистом, супруга его, моя бабушка Евдокия Степановна работала белошвейкой у купцов Богатырёвых.
Отец, недоучившись в реальном училище, где проявлял литературные способности в сочинении стихов,  ушёл добровольцем воевать с беляками, участвовал в защите Царицына, был вестовым в штабе Сталина, потом участвовал в боях, получил ранение.

269
Мама гимназистка, воспитывалась  в семье, придерживающейся идеи революции, и вступила вместе  с отцом-хирургом  Родионом Захаровичем Выгодским сестрой милосердия в Красную Армию и работали они в санитарном поезде, а к тому времени, когда началась оборона Царицына, оба оказались в царицынском госпитале. Туда попал и раненый Мирон Найдёнов. Парень он был, крепкий, на поправку шёл быстро, веселил палату частушками собственного сочинения, одну я помню, он её как-то  спел в компании друзей, а я подслушал и запомнил:
Беляки, беляки
Оказались дураки,
На Царицын пёрли скопом,
Надавали им по жопам.
- Фу, Найдёнов, такой красавец, а выражаетесь некультурно! - Сделала ему замечание медсестра Выгодская. И улыбнулась.
А  Мирону сестричка  Алина сразу приглянулась, то есть, влюбился он без памяти и не знал, как обратить её внимание на себя. Вот и попытался, да, увы, неудачно.
- Следующий заход был более удачным, - смеясь, рассказывала  мама   гостям историю их знакомства:
- Иду по палате, а он поёт:
Ах, Алина, ты Алина,
Ты моя любовь-кручина,
Рану мне перевяжи,
Слово нежное скажи.
А я ему в ответ: больной, повернитесь, уколю.
Гости смеются, а отец завершает рассказ:
- Но достал я её с третьего раза, сочинил настоящее стихотворение и прочитал ей при всей палате:

270
    Пропасть бы вдруг,
                умчаться в мёрзлый космос
                и там, в ни кем не ведомом краю
                без суеты, без страха, без  вопросов
                однажды просто встретить смерть свою.
                И  будет падать льдинкой невеликой
                душа моя остылая, одна,
                сквозь тьму, чтоб вдруг однажды
                светлым  росным бликом
                сверкнуть в цветке у твоего окна!
- А я ему в ответ: ваши стихи упаднические, я  такие не люблю. Повернитесь, я вас уколю.
- Но всё-таки они тебя зацепили, взыграло ретивое, признавайся! - смеётся отец.
- Да уж, зацепило. - Признаётся мама. -  Вот он наш Ванёк-якорёк, - и мама потрепал меня по кудрям.
В общем, отшумела гражданская война, и вернулась Алина  Выгодская в дом родительский, да не одна, а с женихом, бойцом Красной Армии Мироном Найдёновым. Правда, свадьбу сыграть пришлось позднее: Выгодские настояли, чтобы дочь сначала   выучилась на врача, соблюдая семейную традицию.  Но Алина пошла по материнской линии; она, с детства обученная  матерью Августой Михайловной игре на фортепьяно, прекрасно  владела инструментом  и заявила, что насмотрелась крови в госпиталях за Гражданскую войну и хочет выбрать профессию мирную, хирургия ей не по душе.
- Ну, Алинушка, ты можешь стать терапевтом или педиатром, - никто тебя не неволит браться за скальпель.
- Нет, папа, я позанимаюсь с полгода  с мамой и буду поступать в консерваторию.

271
Жить у них Мирон категорически отказался, а поселился в РАППовском общежитии молодых поэтов, куда его устроил  Демьян Бедный, с которым они познакомились в поезде по дороге в Москву. Отца приглашали учиться в военную академию, но его тянуло стихотворство, и он полностью окунулся в поэзию.
Поженились Мирон с Алиной в 1926 году, тогда она его уговорила жить у них, им выделили отдельную комнату в их большой квартире, куда меня и принёс отец в 1932 году.
Я рос, как большинство московских мальчишек: детский сад, двор, потом школа, кружки и так далее. Когда мне было лет семь, в доме появилась гитара - увлечение отца, он, можно сказать, был одним их первых поэтов, кто взялся за гитару и стал петь свои стихи. Несколько песен и стихов он посвятил маме, нежно и ласково называя её Ариной Родионовной.
- Пап, почему ты называешь ёё Ариной, она же Алина, - удивлялся я. 
- У каждого поэта должна быть своя Арина Родионовна, как у Пушкина, понял, сверчок? - Он мечтал, чтобы и я научился писать стихи   и  после окончания школы поступил в литинститут. Но я к стихотворчеству не проявлял интереса, хотя стихи любил.
  И  новому гостю  Мирон Матвеевич всегда представлял маму так:
- Знакомьтесь, это моя Арина Родионовна, а мама всякий раз смущалась и протягивая гостю руку, говорила: «Алина».
Отец был очень активным человеком, он бывал на многих  стройках,  выступал  там   со  стихами,  писал   в

272
газеты и журналы стихи и очерки о строительстве Днепрогэса, Турксиба, Комсомольска-на-Амуре,  Магнитки, привозил с собой и песни. И, хочу подчеркнуть, отец стал заядлым москвичом, патриотом столицы. У нас часто бывали гости - поэты, журналисты, актёры. И  в застолье у нас постоянно присутствовал наш сосед по площадке ветеринарный врач Андрей Ильич Скородомский; старше отца и мамы лет на десять, уже седеющий мужчина-красавец, он изысканно ухаживал за мамой и  всегда приходил к нам с букетом цветов и вручал его ей. И никто не догадывался, что он был тайно влюблён в мою мать. Андрей Ильич при случае шутил за столом: «Смотрите, Мирон, украдут у вас вашу красавице жену!» «Только попробуй!» - отвечал ему отец,  грозил пальцем и брался за гитару.
После войны, когда я уже учился в институте, мы с мамой разбирали архив отца и нашли его песню о Москве. Он её часто пел до войны, а мама аккомпанировала ему на рояле; жили тогда без  магнитофонов, голосовой записи у нас не было. Я прошу,  в главе обо мне, если вы её будете писать, поместить слова этой песни. 
                Мирон Найдёнов
                Москва моя
Когда на крыльях мчу домой издалека,
Родную землю закрывают облака,
А я хочу, хочу увидеть поскорей
Внизу галактику московских фонарей
И улыбнуться им тихонько с высоты,
И окунуться в шум столичной суеты,
В глазах друзей увидеть те же огоньки,
И подмигнуть в ответ: «Здорово, земляки!»


273
Припев: Вернулся снова я к тебе,
                К моей земле, к моей судьбе.
                Москва моя, в любом краю
                Я песни о тебе пою!
Мы, как в музеях, бродим в дальних городах
И восторгаемся: «Какая красота!»
Но есть она и не за тридевять земель,
Ты только, только разгадать её сумей.
Когда вернёшься после длительных разлук,
Всё удивительным покажется вокруг:
И дом, и улица, и мост, и старый сквер,
Как будто в первый раз проходишь по Москве.
Припев.
Вдруг замечаешь: стали площади светлей,
Улыбки стали и добрее и теплей,
А где вчера Тверская узкая была,
Теперь по Горького широкой потекла.
И сердцем чувствуешь, что в сотни раз родней
Тебе поэзия задумчивых огней,
И вспышки сварки, и трамваев нежный звон,
И фонари с бульваров пушкинских времён.
      Припев: Вернулся снова я к тебе,
              К моей земле, к моей судьбе.
              Москва моя, в любом краю
              Я песни о тебе пою!
Отец разъезжал по стране, печатался, мама работала концертмейстером в филармонии, я в 1940 году пошёл в школу     и с первого класса пристрастился к сценическому искусству; проще говоря, записался в школьный театральный кружок, который вел у нас актёр Театра Красной Армии Михаил Майоров.   

274
  Седьмого  ноября и первого мая  я уже читал стихи со школьной сцены, испытывая восторг от аплодисментов, исполнял разные роли в одноактных пьесах о революции. В общем, жажда сцена обуяла меня на всю жизнь.
Но недолго радовало нас счастливая жизнь. Весной 41-го года я перешёл во 2-й класс. Мама взяла  отпуск и отец отправил нас  к деду Матвею и бабушке Дуне в Сталинград, на Волгу, поплавать и порыбачить, как сказал он:
- Я сам отправляюсь сейчас в творческую командировку от Союза  писателей  с группой поэтов в Белоруссию, в Минскую область. А потом тоже возьму отпуск и к июлю приеду, подменю маму, - сказал он, - и мы славно порыбачим, ухи поедим на берегу Волги, Ванюха, это, знаешь какое удовольствие!
Но все наши планы и надежды оборвала война. Мама перепугалась, места себе не находила, металась, нервничала, суетилась: «Надо скорей, скорей домой!». А скоро не получалось. Билетов было не достать, как мама ни пыталась объяснить на вокзале, что она военнообязанная, санитарка, что ей надо явиться по месту приписки в Москву. В городе ввели военное положение, затемнение окон, никаких ночных хождений, только по спецпропускам.
Утешил её дед Матвей и помог:
- Не плач, дочка. Я - старый паровозник, мобилизован в строй, на днях иду в рейс на Саратов. Он короткий, скоро вернусь и поведу состав на Москву. Попробую  взять вас с собой. Подождите меня, не нервничайте.
Мама сильно волновалась за отца, места себе не находила:
275
- Как же, он ведь уехал в Белоруссию выступать по колхозам, а в Минске уже немцы, где его искать, что с ним, я не знаю…
За два дня до отъезда, когда уже больше месяца шла война, из Москвы вдруг пришло письмо от отца. Ох, как она обрадовалась! Распечатал, прочла и руки опустила. Он писал: «Любимая, я чудом вырвался из Белоруссии домой на один только день. Пишу сейчас из приёмой военкомата. Прости меня, я должен, я обязан быть там, в окопах, но не с томиком стихов в руках, а с автоматом. Я ухожу на фронт, чтобы защищать всё то, о чем я писал в стихах: свою Отчизну и вас, дорогих и любимых жену и сына. Прости меня, я верю, что мы скоро увидимся. Береги Ваню, скажи ему, чтобы рос мужественным и добрым человеком, храни нашу семью, наш дом. До встречи, целую, твой Мирон, 26 июня 1941 года».
Она обвела всех нас печальным взглядом и с глазами, полными слёз, взрыдывая, сообщила:
- Мирон ушёл воевать добровольцем. Он уже месяц, как воюет… - И не смогла больше сдерживать слёз. Заголосила и Евдокия Степановна. Матвей Игнатьевич сел на стул и закурил папироску…
Мама перевернули письмо.
-Вот, он на прощанье стихи прислал.  И стала читать их вслух. Я тоже позволю себе прочитать его вам.
                Мирон Найдёнов
     Будем жить!
И вот она нагрянула,
фашистская орда.
И всем в окошко глянула
со свастикой беда.
                276
Но песнь звенит сигнальная
в буденовской трубе.
И взгляд отцовский Сталина
вновь чую на себе.

Назад ни шагу! Слышите,
и в;рхи и низы?!
Огнём свинцовым вышитый
 Звенит его призыв!
Клялись за дело красное
мы головы сложить.
Сметём врага и спразднуем
Победу! Будем жить!
          26 июня 1941 года,
         перед отправкой на фронт

Мы долго сидели в оцепенении…
Дед увёл состав в Саратов. Мы дождались его, бабушка Дуня напекла нам пирогов на дорогу. Выяснилось, что дед поведёт на столицу санитарный поезд. Мама кинулась к начальнику поезда, предъявила документы и уговорила его взять нас с собой.
Он сначала сказал, что может взять только её одну с условием: оформить её санитаркой на время движения в пути.
- А мальчонку надо оставить, ничего тут с ним не случится.
- Я согласна остаться с вами на всю войну, только возьмите меня с  сыном, его лишь до столицы.
- Об этом спрашивайте у сопровождающего поезд майора из Москвы.
Майор, как мама потом вспоминала, чекист, выслушал её, проверил документы, покрутил сжатыми губами.

277
- Отец    его, - она    прижала меня к себе, - мой муж,    уроженец Сталинграда, воевал здесь в Гражданскую, он при обороне Царицына служил вестовым в штабе товарища Сталина, известный московский поэт Мирон Найдёнов. Нам надо, вы понимает, быть сейчас дома, там мальчик останется с моими родителями, а мы - на фронт.
- Найдёнов? - Вскинул брови чекист, как же, слыхали, он у нас в Москве в нашем клубе выступал. А вы почему не Найдёнова, а Выгодская?
- Я оставила фамилию своего отца, почётного доктора, профессора медицины, он надеялся, что продолжу его профессию, а я окончила консерваторию, стала пианисткой; но в Гражданскую была санитаркой, такой и приписана в военкомате в столице, вот мой венный билет, и должна явиться туда, чтобы меня не посчитали дезертиром. Да, посмотрите метрику  сына: отец - Мирон Матвеевич Найдёнов. - Как она потом радовалась, что захватила метрику с собой на всякий случай, да чтобы купить на меня детский билет.
Майор посомневался ещё немного, но так как малец совсем не был похож на немецкого шпиона, он всё-таки разрешил нам сесть в поезд.
- Только чтобы не шастал по вагонам, а сидел в административном купе! - Строго сказал он.
До Москвы добрались достаточно быстро - поезд нужный фронту почти нигде не задерживали. Но вернулись всё-таки только через полтора месяц после начала войны. Отпуск у мамы давно кончился, она попросила начальника поезда дать ей справку о том, когда она выехала из Сталинграда  и когда прибыла в столицу. А он стал уговаривать маму остаться с ним, служить в  его команде, выяснив по дороге  про мамин   опыт   санитарки.   

278
Мама отказалась, объяснив, что если она не явится в пункт приписки, её сочтут дезертиром.
Итак, мы прибыли в столицу 5-го августа и не узнали её: город с военным лицом. Витрины заложены мешками с песком, отряды солдат в касках и с винтовками со штыками, грузовики, тянущие пушки, заклеенные накрест стёкла окон, плывущие вдоль улиц аэростаты, ведомые девушками в военной форме. И главное - суровые, даже мрачные, скорбные лица москвичей везде - на улицах, в метро, в наземном транспорте.
На нашем школьном дворе в Сивцевом Вражке мобилизационный пункт, тут же молодые ребята, ещё не переодетые в военную форму, под командой офицера выполняли приемы штыкового боя и обращения с винтовкой.
Мы поднялись на этаж пешком - лифт не работал  почему-то - мама нажала кнопку звонка. Тишина. Мама позвонила ещё раз. Звука звонка не было слышно. Так, света нет. Мама постучала в дверь кулаком, и раз, и два.
- Вам кого? -Послышался за дверью тихий голос Августы Михайловны.
- Мама, открой, это мы! - Крикнула мама и я закричал: «Бабушка!»
Дверь распахнулась, бабушка всплеснула руками, прижала ладони к груди и потом воздела их кверху:
- Господи всемилостивый! Слава тебе! - И обняла дочь, а потом и внука. И слёзы, слёзы, слёзы…
И вот уже мать  и дочь на диване, внук - у ног матери. Первый мамин вопрос:
- Что    Мирон? -    остановил     бабушку,     которая принялась было что-то говорить про Родиона Захаровича. Бабушка встала, ушла к себе  в  спальню  и  вернулась  со

279
шкатулкой. Села, достал из неё какую-то открытку и, плача, протянула её маме:
- Вот, пришло два дня назад. - И заплакала.
Мама почитала и упала головой на диванную спинку, и застонала: «Ми-ро-о-он!» И затряслась в рыданиях.
Я ничего не понимал, крутил головой, прижался к ней. Она обхватила меня руками и, рыдая и всхлипывала, говорила:
- Осиротели мы, сын, папку твоего фашисты убили… -И я заревел…
Но похоронка, извещение о гибели отца была не единственной страшной новостью. Когда мама чуть-чуть успокоилась, бабушка сообщила, что после того как отец ушёл на войну, к ним ночью громко постучались в квартиру. Дедушка не стал открывать, крикнул, что позвонит в милицию. Из-за двери раздался голос:
- Родион Захарович, это я, ваш участковый, откройте, пожалуйста. И дедушка открыл. Вместе с участковым вошли два человека в кепках и чёрных плащах и представились сотрудниками Министерства госбезопасности.
- Нам нужен Мирон Найдёнов. - Грубо сказал один, а второй сразу прошёл в другие комнаты квартиры.
- Его нет, - ответил дедушка Родион.
- А куда же он подевался? - Язвительно спросил второй, обошедши квартиру, он даже заглянул в ванную и туалет.
- Он ушёл на фронт сразу, как вернулся из Белоруссии,  он   был   там   в   командировке   от   Союза писателей с группой товарищей. - Дед специально так подробно рассказывал, чтобы они не задавали лишних вопросов. -  Съездил в Союз писателей, сходил в военкомат,   собрал

280
вещи, простился с нами и отправился на вокзал.
- И много вещей он собрал с собой.
- Да нет, чистую рубашку, носки да блокнот с авторучкой и карандашами, и всё. Зачем ему много вещей на войне. Всё, что нужно, ему дадут.
- А где его кабинет?
- У него не было кабинета, в комнате, где жила его семья, остался его стол.
- Покажите.
Они долго рылись в столе, выкинули всё на пол, перерыли полку с книгами, швыряя их на ковёр, но ничего не взяли.
- Что вы ищете? - Спросила Август Михайловна.- Может быть, это? - Она протянула им листочек с отпечатанными на машинке последними стихами отца, которые   были  и  в  письме,  присланном  маме в Сталинград.
- Гэбист вырвал листок из её рук, прочитал, скривил лицо, сложил листок и сунул его в карман. - А где его жена?
- Дочь наша Алина, его супруга,  их  девятилетний сын  Ваня, наш внук, уехали в начале июня в  Сталинград в отпуск погостить к его родителям. Но что-то их до сих пор нет, отпуск кончился, мы волнуемся.
- Ничего, если никуда не делись, объявятся. Оттуда сейчас трудно, в общем, ладно, вот телефон, сообщите, когда она приедет.
- А позвольте спросить, - осторожно сказал Родион Захарович, - в чем дело?
- Вас это не касается.  Пока не касается. У нас есть сведения, что Мирон Найдёнов ушёл к врагам.
- Ерунда   какая,  -  пробормотал дед. - Этого не может

281
быть. Мирон при штабе товарища Сталина в Царицине   во
время Гражданской войны служил вестовым. Не мог он ничего…
- Всякое бывает. ..- И они ушли, не прибрав за собой, что особенно возмущало Августу Михайловну.
Обсуждали долго это посещение гэбистов. Что там случилось в Белоруссии, когда навалилась война? Может, кто-то оговорил отца и написал донос?
- Это называется не донос, - пояснил Родион Захарович, а разоблачение врага народа, да-с… писал, скорее всего, один из его «коллег», да-с…
Так мы и не узнали, что там произошло 22 июня, как удалось отцу вырваться из Белоруссии в Москву, какие события и подозрения заставили  доносчика взяться за перо.
Мама позвонила по оставленному номеру, её пригласили на Лубянку. Она прихватила похоронку и поехала. Вернулась поздно вечером, допоздна прождала в приёмной, поехала с утра, а приняли её только в девять вечера.
Рухнула на стул в столовой и сказал только:
- Велено всем никуда не выезжать… Мне даже  на фронт не позволили. Боятся, наверное, что удеру к фашистам, будь они прокляты вместо со всеми этими…
- Ну-ну-ну! - Погрозил дочери пальцем  Родион Захарович и похлопал им по своим губам…
Прошло два дня. Мама  всё-таки рвалась на фронт. Твердила, что она должна быть там.
- А ты знаешь,  что  ТАМ?  -  Увещевал  её  Родион Захарович, назначенный главным врачом госпиталя, развернутого в одной из школ  в Сокольниках. - Ты приди, посмотри, что творится у меня в госпитале!

282
- Ты хочешь чтобы Ваня остался круглым сиротой? - Плакала Августа Михайловна. - Пожалей его и нас, стариков. - Если ты погибнешь на войне, мы его не вырастим, умрём допрежде, чем он станет взрослым.
- Иди ко мне санитарить, - предлагал отец.
Но маму вызвали в филармонию и предложили ей работу. В столице действовали театры, концертные залы. Зрители - в большинстве военные - солдаты и офицеры, отправляющиеся на фронт. Формировались группы для выступления в госпиталях. Мама ещё в консерватории освоила аккордеон, получила в филармонии инструмент и разъезжала с ним по концертам… Она как-то посуровела и седая прядка серебрилась у неё на виске. И две горькие складочки проявились у неё на лице по краям губ; когда она улыбалась печально…
На воротах нашей школы был прикреплён щит с объявлением, что 1 сентября занятия будут проводиться в помещении школы в Плотниковом переулке. Мой второй класс учился во вторую смену, а старшие классы - в третью.
Андрей Ильич Скородомский не оставлял нас без внимания.  Он знал от Августы Михайловны об обыске у нас, его не смущало знакомство с нами, подозреваемыми - в чём? - мы сами не ведали. Однажды он зашёл к нам, как всегда, со скромным букетиком цветов и газетой в правой руке. 
- Вот! - Помахал он газетой. - В «Труде» напечатали, читайте! - И протянул газету и цветы маме.
В  газете  оказалась  подборка   папиных   стихов   и среди них - стихотворение «Будем жить!»
- Я думаю, - сказал Скородомский, -  это лучшая реабилитация Мирона! Радуйтесь,  славяне!.. 

283
На Москву посыпались фашистские бомбы. Одна ударила в театр Вахтангова, это сильно отразилось на здоровье и состоянии Августы Михайловны. Она стала бояться каждого громкого шума на улице, вздрагивала даже от стука двери лифта и всякий раз хваталась за сердце. Она стала заговариваться,   по многу лежала, утром долго  не вставляя с постели, перестала следить за собой.
Она  всё время твердила:
- В театр Вахтангова бомба ударила, в Большой театр,
По бульвару Гоголя листы книг обгорелые летают,  и в наш дом бомба угодит, вот поверьте! Надо уезжать из Москвы.
Родион Захарович пригласил на дом своего приятеля терапевта, тоже профессора. Тот долго прослушивал бабушку, расспрашивал её, выписал лекарства и в заключении сказал деду:
- Родион, тут нужен психиатр; она не в себе,  боится, что бомба упадёт на ваш дом и вы все вместе с нею погибнете.   Надо водить её в бомбоубежище.
Когда по радио объявляли об опасности бомбардировки, мы с мамой - дед почти круглосуточно пропадал в госпитале - мы спускались с бабушкой в бомбоубежище, оборудованное в подвале нашего дома.   
Бабушка угасала и в конце сентября она тихо умерла, сказав маме перед смертью:
- Мирону не вели идти на войну, убьют его фашисты. Он же поэт, стрелять не умеет…
Родион Захарович сразу постарел, дома почти не появлялся,  ночевал   в  госпитале,  а  в начале октября велел нам с мамой эвакуироваться куда-нибудь.
- А ты? - Спросила мама.

284
- Уезжаю. Ближе к фронту. Я  назначен начальником санитарного поезда, а наш госпиталь готовят к отправке на Урал. Буду туда  вывозить раненых. 
Мы остались с мамой одни. Правда, на попечении Скородомского. Он уговаривал маму уехать с ним на всякий случай.
- На какой на всякий? - спрашивала мама.
Он крутил пальцем, показывая на чёрную тарелку радио и таинственным  шёпотом говорил:
- Вы же не знаете, сняли они с Мирона обвинения в измене родины или нет. Для них, он тыкал пальцем в тарелку радио, и мёртвый остаётся неосуждённым предателем, но предателем же, а все родственники предателей автоматически считаются также врагами народа и к ним применяю репрессии. Разве вы не знаете по судьбам многих жильцов нашего дома, даже из нашего парадного - Соколовские, Рубины, Макарские - где они? А… Вдруг однажды и за вами придут? Нет, вам надо исчезнуть на время из Москвы и лучше, если при том вы смените фамилию.
- Как? - Удивилась мама.
- Да очень просто. Возьмите, например, мою. Нет, нет, да погодите возражать. Послушайте, я объясню. Я не падаю перед вами на колени и не умоляю выйти за меня замуж, чт; вы, дорогая Алина Родионовна, я знаю, как вы чтите память незабвенного Мирона, как вы любили его и, наверное, любите  до сих пор. Но опасность для вас не исключена. Я предлагаю вам заключить фиктивный брак, об истинности которого будете знать только вы и я. И потом, немцы могут вот-вот войти в Москву. Они уже совсем рядом. Правительство эвакуировано в Куйбышев вместе с Большим театром. В столице  остался  только  его 

285
филиал.   Посмотрите,  что  творится на предприятиях, на вокзалах, да просто выйдите на улицу, гляньте, что происходит.
Последний раз он так уговаривал маму накануне 16 октября, когда паника в столице достигла апогея, и маме в филармонии предложили или эвакуироваться в Среднюю Азию, или уволиться.
Мама была в ужасе ото всего, что она видела, что творилось в Москве, ото всего того, что внушал ей Андрей Ильич. И она сдалась, как говорила всем, только ради сына, чтобы я не попал в детский дом. В общем, был я Найденовым, стал Скородомским, и мы с мамой оказались вписанными в его паспорт.
Когда я вырос, я понял, что, пугая маму, Скородомский старался для себя, увёл он всё-таки Алину Родионовну.
  В день регистрации брака Андрей Ильич устроил скромное застолье - надо же отметить это судьбоносный факт - с шампанским, крабами и чёрной икрой.
- А куда и когда мы едем? - Спросила мама.
- Завтра. - Коротко ответил он. - Вечерним поездом.
- Да мы же не успеем собраться!
- Возьмите только самое необходимое, что сможете донести в руках. Мы едем  не в автомобиле. 
- А куда едем, Андрей Ильич? - Спросил я.
- А едем мы, молодой человек, в моё родовое гнездо к моей старушке матушке в Моршанск, есть такой город в Тамбовской области на речке Цне, рыбы в ней полно. И не надо называть меня по имени отчеству, зови меня просто папой, или, если хочешь, отцом. Для всех вы отныне моя семья, семья Скородомских. Я не прошу тебя забыть, что ты  Найденов,  но  пока  идёт  война,   ты   мой   сын,  Иван

286
Андреевич Скородомский, ясно, малыш? Так будет лучше для твоей безопасности. Ну и договорились. Алина, выпьем за успех нашей поездки, помоги нам Господь! - Он перекрестился, чем очень удивил нас с мамой. О его набожности мы до сего дня не знали. 
На другой день мама собрала вещи, книжки отца, что-то из посуды, дорогие ей фотографии, написала письмо  Родиону Захаровичу, сообщив в нём адрес нашей эвакуации,  и положило его на стол в его кабинете. Потом мы пошли с ней в домоуправление, передали домоуправу запасные ключи от квартиры. Мама сказала ему, что мы эвакуируемся в Моршанск, и просила никого в нашу квартиру не подселять, так как скоро может приехать с фронта, она так и сказала домоуправу: с фронта хозяин квартиры профессор Выгодский. 
Да, Юрий Иванович, мы эвакуировались, как и вы, в ваш любимый Моршанск. И ехали мы не в пассажирских вагонах, а в товарных, слегка утеплённых и приспособленных для перевозки людей с полками и выгороженным в углу туалетом - дыркой в полу над шпалами.  И ещё более удивитесь  через минуту. Мы добирались  трое суток, стояли на полустанках, ожидая, когда пропустят военные эшелоны. И, наконец, вот он, Моршанск, старинный купеческий город. Для меня всё было в диковину: деревянный крашенный зелёным вокзал, лошади, телеги, множество людей с мешками, солдаты, офицеры, цыгане, незнакомые запахи махорки, сена, клочками валяющегося на земле, конской мочи…
Скородомский нанял извозчика и мы поехали, покатили по булыжной мостовой   и прибыли к дому номер  57  на  улице  Карла  Маркса,  да.  Вам  эта  улица  о
многом   говорит.  В  этом  доме,  вернее,  в  каменной  его

287
половине  жила мать Андрея Ильича Варвара Павловна.    
- Вот отсюда ушёл  я в Красную Армию в восемнадцатом году, служил в Первой конной  у Будённого, был помощником ветеринара, обихаживал коней, потом в Москве доучивался, - пояснял нам Скородомский после того, как обнялся и расцеловался с матушкой своей.
- Вот, мама, знакомься: моя жена Алина Родионовна, а это твой внук, наш сын Иван.   
-Это ваша с Андрюшей комната, Алина Родионовна, а здесь будет Ванюша. - Щебетала старушка Скородомская, не ведавшая  о фиктивности брака сына и Алины, знакомя нас с домом.  - А обедать будем все вместе в зале... 
Окно  моей комнаты выходило в сад, который сейчас, почти в конце октября был   пуст, и голые ветки  яблони при ветре скребли по оконному стеклу. 
Начальная школа оказалась почти напротив нашего дома, я сразу по приезду стал её посещать. И учился я в одном классе с Володькой Желтовым, вашим двоюродным братом, который жил через  дом от нас, в доме номер 61 по улице Карла Маркса, прямо у кирпичного торца другой школы, стоявшей на углу улиц Карла Маркса и Интернациональной. Где и вы, ваши сёстры и мама, прибывшие из Москвы  почти в одно время с нами, жили у ваших тётушек. Вот как судьбы наши переплелись тогда и как переплелись теперь, в конце наших жизненных историй.
Но я буду рассказывать о нас. Местные власти с радостью привлекли Скородомского к работе, назначили московского специалиста главным ветеринаром города. Дело в том, что в то время, как вы помните, в Моршанске чуть ли не в каждом дворе содержалась корова. И весной и

288
летом, и до октябрьских дней рано утром по улицам они, рогатые, важно покачивая головами, отправлялись на пастьбу на луга за Цну, и шёл по Карла Маркса пастух в брезентовом плаще и щёлкал громко кнутом. И днём на  дойку туда же устремлялись хозяйки с ведрами через мосты у собора и у гидроэлектростанции.
  Варвара Павловна тоже выпускала свою Ночку из сарая, и ходила на дойку, принося ведро молока. А вечером - эту картину следовало бы видеть да заснять  на киноплёнку: с реки по улицам важно шествовали бурёнки, и каждая несла располневшее вымя и сама находила дорогу к дому, а её уже встречала у калитки хозяйка. И вскоре из сарая доносились звонкие удары молочных струй в подойник. И кружку парного молока каждый вечер бабушка Варвара подносила к моим губам: «На, внучек, испей молочка, пользительно». 
Так что, ветеринару Скородомскому работы хватало, тем более что помимо коров, у многих были козы и свиньи, к тому же его привлекали к инспекционным поездкам по близлежащим колхозам. Вскоре у него появился выезд: конь и бричка, и кучер-конюх, который жил рядом и подавал по утрам к нашим воротам конетранспортное средство. Жили мы не бедно: кто ж откажется поблагодарить  ветеринара  за помощь своей скотинке? И несли - кто мясца, кто яичек, кто маслица да картошечки с капусткой, или там курочку, сальца солёненького шматочек… Маме это не нравилось, она ссорилась в Андреем Ильичом, упрекала его:
- Мы живём, как бояре, как купцы в такое время, когда кругом горе, люди едва концы с концами сводят.
- Ну, не выбрасывать же, не прогонять людей, когда они от сердца благодарят.

289
- Отказываться следует от приношений, вы за это зарплату получаете и паёк по карточкам. - Сердилась она, но постепенно привыкла к такой жизни, наверное, махнула рукой.
Я не знаю, я ничего этого не понимал. Что  бабушка Варя давала, то я и ел. Но в школу таскать жирные бутерброды мама мне запретила категорически, хоть бабушка иногда и совала мне что-нибудь в портфель, несмотря на конфликты, возникающие у неё по этому поводу с мамой.
Я скоро привык к своей новой фамилии и редко вспоминал сталинградских бабушку с дедушкой и отца. Но когда я вырос, скорее теперь, когда  стал стареть, воспоминания начали жечь меня и память возвращала мне картины детства и всё и всех, что и кто в нём оживали.
Мама тоже сразу нашла работу - в клубе «Шерстяник»  Моршанской суконной фабрики. Её, с консерваторским образованием, с охотой взяли на должность художественного руководителя, она вела хор и вокальный коллектив, фортепианный кружок, солировала в концертах и аккомпанировала самодеятельным певцам, и, конечно, с концертной группой выступала и в окружающих воинских частях, и в моршанском госпитале. И с удовольствием занималась вокалом с местной    звездой,     народной     певицей,     работницей  махорочной фабрики Валентиной Чекомасовой, про которую говорили, что она поёт не хуже Руслановой.  Я потом, после войны во студентах приезжал в Моршанск порыбачить на каникулы, слушал Чекомасову в городском клубе на концерте, она выступала уже как лауреат областного конкурса, её называли тогда конкуренткой Народной артистки СССР Мордасовой.
Жизнь   налаживалась,   мне уже Моршанск не казался

290
таким захолустьем по сравнению с Москвой, мне нравилось, как он был построен: словно сначала расчертили землю, как шахматную доску, а потом по горизонталям и вертикалям стали возводить дома.  За всю свою историю город часто горел, причём сгорал дотла, поэтому после последнего пожара стали ставить дома наполовину деревянные и наполовину кирпичные, а у двухэтажных домов низ был,  каменный, а верх деревянный.
И величественный собор, взметнувшийся над  Цной на высоком её левом берегу. Его купцы в девятнадцатом веке заказали  архитекторам таким, чтобы он был выше петербургского Исакия, но проект в Питере не утвердило духовное начальство, велело храм укоротить. Но всё равно высота его была велика и величественна, хотя теперь в нём был склад химудобрений.
Мой малый сценический опыт пригодился и в Моршанске: уже 7 ноября я стоял  на школьной сцене,  и читал стихотворение Мирона Найдёнов «Будем жить!»
Война не только разлучала людей, но и сближала. У мамы отношения с Андреем Ильичом как-то сладились и брак их из фиктивного стал реальным.
С мая   42-го года  мы с Володькой Желтовым пропадали не реке, наблюдали сплав леса,  ловили рыбу под электростанцией. Червей для рыбалки ходил копать в сточной канаве у сквера возле рынка.  Помню знаменитую водокачку и постоянно льющуюся из артезианской трубы  воду, которую мужики, приехавшие из деревень на рынок кое-что продать или купить, набирали в ведра поить лошадей.
Ещё Володька был азартный голубятник, забирался на крышу  и  размахивал  длинным  шестом   с   тряпкой,   как

291
флагом, свистел, гоняя голубей, и меня пытался приучить к этому занятию. Но я  неохотно подключался к нему, я любил почитать. У нас в школе была хорошая библиотека, мы как-то с Володькой забрались в неё поздно вечером и натырили разных книг. Его старший брат Валентин засёк нас с книгами в сарае, допросил с пристрастием, наорал на нас, отвесил подзатыльники и велел, чтобы не было скандала и обвинения в воровстве, также тайно вернуть натыренное, что мы  и сделали успешно. «Не укради» - эту заповедь я запомнил  на всю жизнь с того самого случая.
Для меня время летело незаметно. Я помню вечера за столом дома в сумерках, когда мы обсуждали сводки Совинформбюро, звучавшие из черной круглой тарелки радио, чай с бабушкиным вареньем и её пирогами, игры во дворе у Володьки, когда его тетка Дуня, Евдокия Николаевна Солдатова, кричала нам с крыльца: «Ребяты, будя шалить! Шли бы рыбки половить. Только далеко на заходитя, за фабрику не надоть, там анчутки вас заберут!» Кто такие анчутки, я не знал, но её «Будя!» запомнилось.
  И ещё запомнилась  радостная встреча с дедом Родионом.  Вдруг почтальон принёс      нам      телеграмму:      «БУДУ    ПРОЕЗДОМ ЭШЕЛОНОМ МОРШАНСКЕ УТРОМ 16 ИЮЛЯ РОДИОН ВЫГОДСКИЙ» .
Мы все трое прикатили на вокзал в бричке Андрея Ильича. И сразу увидели санитарный поезд, из которого выгружали раненых и помещали их в машины скорой помощи. И вон, дед, стоит у вагона и смотрит в сторону вокзала, выглядывает нас. Мама стала ему махать, он помахал нам в ответ фуражкой и пошел навстречу. Мама плакала, дед плакал, а я стоял и улыбался, не понимая, зачем плакать, если всё хорошо.

292 
Дед удивился, увидев с нами Скородомского, но мама всё ему объяснила и он поздравил их.
- Ты правильно поступила, дочь. - Сказал он.
- Родион Захарович, к нам обедать? - Предложил Скородомский.
- Нет, Андрей Ильич, мы сдаём раненых в моршанский госпиталь и срочно назад, под Курск. - Он понизил голос и почти шёпотом закончил. - Там  такой кошмар…
- Тогда вот, папа, прими от нас, тут пироги домашние мамы Андрея Ильича, сало, яички и прочее, - и передала деду узелок.
И мы долго, пока деда не позвали от эшелона, стояли и разговаривали о прожитом за эти месяцы расставания. А потом объятия - и дед, сутулясь, отправился к эшелону, повернулся, помахал нам и поднялся в вагон. Мы постояли, дождались, когда паровоз дал гудок, пыхнул дымом из трубы, и состав медленно тронулся от вокзала.
Но будя про Моршанск.  Добрый след оставили этот город и годы жизни в нём в моём сердце и в моей памяти. К маю сорок четвёртого годы мы вернулись в Москву. Скородомский уговаривал Варвару Павловну ехать с нами, но она наотрез отказалась:
- Да вы что?! Я от своей Ночки никуда не денусь. У меня здесь хозяйство! Нет, вы присылайте ко мне Ванечку на лето и в отпуск сами пожаловать извольте.
Мама возвращалась домой с радостью, в поезде она уже от Раменского встала  у окна вагона и смотрела вперед по ходу, нервно сжимая железный пруток оконных занавесок. А Андрей Ильич наоборот, был понур, сидел в купе, повесив голову на грудь и постукивал мальцами по коленкам.    Хоть   мал   был   городок    Моршанск,   всего   

293
тысяч 30 жителей, но в нём он был один из…  и жил -  в сыре-масле катался, и выезд имел; в общем, существовал как помещик и с потерей всего это  никак пока смириться не мог.
  Пошли пригородные станции - Вешняки, Плющево, Перово, Фрезер… замелькали московские электрички. Глаза мамы повеселели, нырок состава в короткий тоннель и - здравствуй, столица, здравствуй Москва!  В метро мама вздохнула глубоко и сказал:
- Господи! Я о запахе метро всю эвакуацию мечтала!
И вот мы дома, стали жить на две квартиры, на ночь я оставался один, мама категорически не хотела, чтобы Андрей Ильич располагался с ней в комнате, где она провела счастливые годы  с моим родным отцом.
Жизнь налаживалась. Мама вернулась в филармонию, Андрей Ильич заведовал ветеринарной клиникой где-то на Красносельской, я учился в старой школе. Мама постепенно оживала, становилась весёлой, возродились  гостевые вечера у нас в квартире - певцы из филармонии,    появились   старые   друзья  поэта  Мирона Найдёнова, я  подозрительно к ним присматривался: кто же из них предал отца? Звучали песни, читались стихи, в том числе и найдёновские.  Один мамин коллега спел папину песню о Москве, мама вспомнила её мелодию и аккомпанировала певцу. Он сказал, что включает эту песню в свой репертуар и почти всякий раз, когда бывал у нас, исполнял её по нашей просьбе.
И, конечно, центром компании всегда бывал Андрей Ильич, умеющий весело и остроумно «держать площадку».  В День Победы мы ликовали вместе со всем народом, с москвичами были на Красной площади, орали под салют, а мама  горько  плакала,  вспоминала,  конечно,

294
отца. К параду Победы вернулся дед Родион  седой, но бодрый ещё, в орденах и медалях. Вот это была радость для мамы. И стали мы жить да поживать, как получалось, как умелось, как позволяло  нелёгкое послевоенное время. С осени заработал в школе театральный кружок под руководством всё того же Майорова.
Так незаметно время принесло нас к году 50-му, когда  я заканчивал школу. Каждое лето  я с мамой и Андреем Ильичом ездил в их отпуск в Моршанск, облавливался рыбой с Володькой Желтовым, научился плавать под наблюдением Скородомского. Я просился сюда на всё лето, но мама боялась меня оставить , как она говорила, один на один с Цной.
Народный артист нашей школы, я усиленно готовился поступать в театральное училище, конечно в ближайшее - Вахтанговское. И осваивал отцовскую гитару - у нас в школе  большинство пацанов  заболели этим инструментом.
В конце июня вдруг раздался вечером звонок и кто-то басом попросил меня к телефону.
- Кто это? - Спросил я удивлённо.
- Ванёк! - Закричал весёлый басовитый голос. Привет! Это я, Володька Желтов, не узнаёшь что ли?!
- Как же я тебя узнаю, если у тебя голос, как у артиста Большого театра.
-  А я и приехал поступать в консерваторию.
- С кем ты разговариваешь? - спросила мама.
- Володька Желтов из Моршанска, я ему наш телефон оставлял, он приехал в консерваторию поступать.
- Да?! - Удивилась мама, - Приглашай его к нам немедленно.   Нет,  дай  мне трубку. Володя, здравствуйте,
это Алина Родионовна, Ванина мама. Приезжайте-ка к нам

295
сейчас же и без всяких церемоний. - Она назвала адрес, сказала, как ехать и что я его встречу у метро «Дворец Советов»  (ныне станция метро "Кропоткинская", ю. ч.)
И вот стоит  у нашего рояля красавец блондин и поёт перед нашими  гостями под мамин аккомпанемент арию Ивана Сусанина. Все обалдели и обрушили на юный талан аплодисменты. «Ну, -  говорили, - место в консерватории тебе обеспечено». А потом я читал отрывок из "Тихого Дона" Михаила Шолохова о гибели Аксиньи, который я готовил к поступлению в Вахтанговское училище. И мне - аплодисменты и гарантии артистической карьеры.
А я в училище засыпался на первом туре. Мне бы надо было подготовить что-нибудь пацанское, молодёжное, откуда во мне могут родиться чувства, какие владеют человеком в возрасте главного героя романа?  Вот я и был наказан за самонадеянность, даже слёзы, которые я выжал из себя, читая отрывок, не помогли.
Пролетел  и  Володька   со   своим   Сусаниным.  Не нашлось ни одного экзаменатора, который заметил бы в нём  высокое дарование.
- Вы откуда, молодой человек? - Спросил его седовласый  профессор, чей внук был конкурентом Володьке.
- Из Моршанска Тамбовской области.
- Да-да… Вам надо бы поработать с педагогом, пошлифовать голос, выявить его характер. Вот что, могу порекомендовать такого, моего приятеля, он ведёт вокальный коллектив в сельскохозяйственном институте, вам ведь платные уроки не по карману? А в институт поступите, будете заниматься вокалом бесплатно. Вот вам его телефон, позвоните и договоритесь. - он протянул Володьке клочок бумажки. И этим решил его судьбу.

296
Володька позвонил, съездил, так понравился педагогу, что тот вцепился в него и предложил ему поступить в институт.
- Годок у меня позанимаетесь, я вас подготовлю и можете снова в консерваторию пробоваться.
Володька поехал подавать туда документы, я, ещё не определившийся после провала в театралку, поехал вместе с ним. Там на доске объявлений и прочитал про театральный коллектив, который вёл какой-то, не помню сейчас, народный артист. Махнул рукой и тоже отвёз туда, на Лиственничную аллею документы вопреки увещеваний деда пойти учиться в медицинский институт.
И стали мы с Желтовым народными артистами МИМЭСХа - Московского института механизации и электрификации сельского хозяйства имени В. М. Молотова, вот как. Мама мне ничего не сказала, только махнула рукой - твоя воля, а Володьку пожурила:
- Я, Володя, могла бы помочь вам подобрать репертуар и устроить певцом в филармонию, но что ж теперь с вами, непутёвыми, поделаешь.
Я играл первые роли в институтских спектаклях.  А на вечерах отдыха пел под гитару популярные песни, не весть откуда забредавшие в студенческую среду. Народный артист  нас покинул, недовольный скромной оплатой его титанического труда, но довёл нас до третьего места на конкурсе студенческих театров Москвы. Роль режиссёра взял на себя Сергей Васильевич Птицын, заядлый театрал, и способный лицедей, наш  педагог с кафедры иностранных языков. Он поступил в  Московском доме народного творчества на курсы режиссеров самодеятельности, окончил их успешно и в продолжении многих лет ставил спектакли на институтской  сцене.

297
Через год я повторил попытку и записался на прослушивание в школу-студию МХАТа. И снова неудача. И мхатовским зубрам я не глянулся. Но  я не расстроился. У меня появилось много друзей в группе, мне нравилось учиться в МИМЭСХе, о том, где я буду работать после его окончания, я не задумывался.
- Ушлют тебя в колхоз куда-нибудь в глубинку и ты там сгинешь или, не дай Бог, сопьёшься, - пророчил мне дед.
- А может, я стану министром сельского хозяйства, - парировал я.
- Перестаньте, прошу вас. Ты, Ваня, если выбрал стезю, так старайся крепко стоять на ней, - говорила мама.
А Володька не стал повторять попытки, хотя руководитель   их вокального коллектива настоятельно предлагал ему это сделать.
- Ну, кем я буду? Самое большое - артистом хора. А здесь я солист и как мне аплодируют - любой народный позавидует. А потом вернусь в Моршанск и буду там петь в доме культуры, чем не театр. Ну их всех в задницу. - И никуда не поехал. Может быть, рискну через пар лет или когда закончу вуз. Жизня у нас впереди ещё больша-а-я!
Не буду больше рассказывать о студенчестве - эта часть моей жизни достойна, может быть, отдельного романа. Ездили на практику в учхоз «Степаньково» в Волоколамском  районе,  на Кубань, влюблялся до соплей, но до женитьбы дело не дошло, слава Богу , и так далее.
Когда учились на третьем курсе, умер Сталин. Володька кинулся прощаться с вождём, промерз в очереди в своих летних ботиночках до костей, его чуть там не задавили, он долго болел горлом и что-то в нём надорвалось.

298
- Ну вот, Ванёк, теперь я и думать забуду о консерватории. Накрылась моя мечта, - с грустью и усмешкой сказал он мне. - Поедем летом рыбу ловить на Цну.
У нас в семье к Сталину отношение было сдержанное, мама отсоветовала мне идти в Колонный зал, но я, как активный комсомолец и сын пролетарского поэта, таки ринулся за Володькой, но где-то на Трубной площади потерял его, чуть было не задохнулся в толпе, с великим трудом выбрался из неё, добрался до метро «Кировская» и поехал домой.
Мы защитили дипломы, меня распределили на Ростокинский ремонтный завод, там восстанавливали тракторные двигатели. Желтов на последнем курсе помогал  директору  института   доделывать   докторскую
диссертацию, и он оставил его при вузе ассистентом на кафедре уборочных машин. Володьке дали комнату в общежитии. Днём он рассказывал на семинарах студентам об устройстве зерноуборочного комбайна «Сталинец»-6  а вечерами пахал на директора и занимался потихоньку, не надрывая горла, в вокальном коллективе.
  А я как-то в выходной шёл уж не помню по какой надобности по улице Герцена (нынче Большая Никитская) и на щите у дверей Дома культуры МГУ прочитал объявление: «Приглашаем молодых людей в  студию при студенческом театре МГУ». Теперь там восстановлена университетская церковь. Сердце у меня дрогнуло, я открыл дверь и вошёл.
И меня приняли после тестов. И я стал артистом студенческого театра и учеником студии, которую вел Всеволод Шестаков.
Меня   ввели  в  массовку спектакля по пьесе чешского

299
драматурга Павла Когоута  «Такая любовь». Спектакль поставил Роллан Быков. Это была удивительная работа Быкова. Главные роли в нём играли Ия Савина, Сева Шестаков, Зорька Филлер, всех уж не помню, ведь 60 лет тому. Но  в памяти встаёт картина: вот разлетается занавес и в развевающемся красном хитоне из глубины сцены стремительно идёт Шестаков и произносит примерно такие слова: «Сегодня спектакля не будет. Будет суд!» Уах! Забирает всех нас и зрителей такое начало.
А мы - массовка, важное действующее лицо, которое выражало то настроение общества, осуждающего героиню, то её психологическое состояние. В сцене «сплетня» мы выбегали из-за кулис цепочкой и закручивались волчком, крича какие-то слова осуждения героини, меня восторг и озноб пробирали при этом кручении, но я и реакцию зала ухом ловил - и это мне очень нравилось.
А сцена «поезд»! Савина стоит на какой-то высокой подставке слева, если смотреть из залпа,  у стены, словно у столба или на мосту, и что-то быстро говорит. А мы изображаем поезд, двигаясь к ней по диагонали по сцене в два ряда, медленно переставляя ступни ног таким образом: пятки вместе, носки врозь, потом наоборот и так далее -двигаемся в сторону героини и ритмично, изображая голосом движение состава, произносим: «Лида, что ты делаешь, Лида, что ты де-лаешь! Опом-нись! Опом-нись! Опом-нись!» Гаснет свет, пистолет лучом высвечивает только лицо Лиды  - Ии Савиной, она падает спиной на сцену, а мы в темноте подхватываем её… Жуть, восторг, озноб и аплодисменты!  Гениальный Быков!  Публика ломилась в театр, зал всегда был полон. Один раз всего приходил Быков "подтянуть" массовку - репетировал с нами, но запомнилось на всю жизнь.

300
Потом народный артист СССР Иван Иванович Соловьёв поставил пьесу «Дневник Анны Франк». У мена была маленькая роль Кралера,  прятавшего от фашистов еврейскую семью Франков на чердаке дома. Исполнял я её  в очередь ещё с двумя актёрами.
Мы делали все: играли на сцене, монтировали декорации, светили из ложи, когда не были заняты в спектакле.
Студия была годичная. С нами занимались театральные педагоги:  сценодвижением,  речью, ритмикой, фехтованием.  Этюды, темы которых мы придумывали сами, вёл Шестаков. И он же ставил с нами выпускной спектакль по пьесе Киршона  «Чудесный сплав»; он сократил пьесу, получился моноспектакль без антракта   на   час  и  двадцать  минут,   как   кино.  Среди
студийцев помню Машу Зарубееву, Светлану Пархомчик, Олю Кураташвили, Серёгу Пономарёва…  У меня в спектакле была роль Олега, отрицательного героя, молодого учёного, работавшего с друзьями над научным открытием, зазнавшегося парня, гордого и очень самолюбивого, эгоиста, в общем. Помню, как Сева бился надо мною, добиваясь от меня выразительности произносимых слов и точности посыла мысли, вот, правильно вспомнил его слова: «точность посыла мысли».
На показе собрался полный зал, успех состоялся необыкновенный.
Там, в театре МГУ я прожил  самый сладкий кусок моей жизни! Но он быстро прошёл, и как подробно ни рассказывай о нём, его не вернёшь и не повторишь, да. 
Этот показ круто изменил мою жизнь. Во-первых, Рязанская областная филармония пригласил нас с этим спектаклем   на  гастроли  по  области. Мы проехали почти

301
по всем  её городам: Скопин, Александр-Невский, Спаск, Ряжск, Михайлов… Славные русские города, сохранившие облик и, казалось. дух свой нетронутыми с 19 века. Мне, чтобы все их  вспомнить, надо заглянуть в атлас. Дали  12 спектаклей, вернулись в столицу на пароходе из Рязани, плыли по Оке два дня, стояли ночь в тумане. Что  мы вытворяли на этом пароходе! Под конец устроили карнавал, гримировались чёрт-те  под кого, гоняли по палубам и пугали пассажиров, пока нас капитан не загнал в 3-й класс, по железнодорожному это равно общему вагону - почти в трюме  голые деревянные полки и тётки с корзинами, полными чёрной смородины. В   этот   класс   у нас   и   были  куплены  самые дешёвые билеты.  И  капитан    нам   объяснил,  что   на   реке  есть правило, по которому пассажиры третьего класса не имеют права подниматься на палубы второго и первого классов.
А теперь - во-вторых. Во-вторых на спектакле присутствовали театральные агенты из разных областей, как раз наступил сезон, когда каждый год они съезжаются в Москву, как и актёры из областных театров  первые в надежде завербовать интересных актёров для работы в провинции, другие - зацепиться в московских театрах. Нас стали нарасхват приглашать в областные театры: Вологда, Владимир, Верхоянск, Норильск, Магадан, Новосибирск.
  И я отчаянно решил: или сейчас, или никогда! И дал согласие на работу в  драмтеатре  Поморска. И подписал контракт.
Мама ахнула:
- Ты с ума сошёл! - и нашла аргумент, который мог меня остановить. - Тебя с работы не отпустят, ты же молодой специалист!
Я засмеялся:

302
- А куда они денутся? Я им на заводе самодеятельность организовал, праздничные концерты, юмористическое обозрение… Должны же они в знак благодарности  отпустить меня с миром.
- Вот именно, поэтому вцепятся в тебя и не отпустят, или  трудовую книжку не отдадут, или что-нибудь непотребное в неё впишут.
- А, плевать…
- Но ты же как молодой специалист не отработал ещё положенных три года!
Всё так и было, как говорила мама: и упрашивали и угрожали, а я улыбался и твердил:
- Ну, какой я инженер, я артист, я студию театральную закончил, вот, диплом. Пожалейте меня, не ломайте мне жизнь, я мечтал об этой профессии, а инженер - это случайно, по недоразумению. Я и в вузе был народным артистом института, меня так и представляли на концертах: народный артист МИМЭСХа - Иван Скородомский! У меня и фамилия артистическая, с ней я и стану вершить свою карьеру  по другой колее. Простите меня и отпустите, ради Бога!
- Ну, ты бога-то не поминай, ни к чему это. Мы на тебя другие виды имели, хотели зарплату тебе прибавить, в должности повысить, ты мужик с головой. Там, в захолустье сколько будешь получать, рублей восемьдесят?
- Семьдесят два для начала.
- Вот, без порток будешь ходить.
- А я не за деньгами гонюсь, я жизнь свою хочу исправить, мечту жизни осуществить.
- Ну, ты ещё подумай, хотя бы денёк, и приходи послезавтра.
Я пришёл.

303
- На вот тебе твою трудовую книжку, артист.- Сказал директор завода. - Пиши заявление по собственному желанию и укажи причину ухода: в связи с переходом в актёрскую профессию на основании диплома об окончании актёрской студии. И оставь нам копию диплома.
А я уже сделал несколько фотокопий в нотариальной конторе на Кировской улице и вручил одну директору. В трудовой было написано: «Уволен досрочно до истечения обязательного  трёхлетнего срока для молодого специалиста, поступившего на Ростовский ремзавод по распределению из вуза. Основание - переход тов. Скородомского на работу в театр по окончании студии при ДК МГУ, копия диплома принята в архив». Подпись кадровика и печать.
«Я свободен! Я еду в старинный Поморск работать в драмтеатре, служить Мельпомене!» - кричало всё внутри меня, пока я ехал домой и мчался от метро по Гоголевскому бульвару на Сивцев Вражек.
Мама проводила меня со слезами. Дед Родион сказал:
-  Лучше бы ты был врачом.
Скородомский посетовал:
- Без тебя, Иван, наши посиделки поскучнеют. Пиши, звони. - И протянул мне руку. Я так и не привык называть его папой или отцом, как он просил, а  обращался  к нему по имени-отчеству. Собрал вещички, прихватил отцовскую гитару, нашу семейную реликвию - мама наказал беречь её пуще глаза - и двинул на вокзал.
Поморск  встретила меня прохладной погодой с дождичком, деревянной резьбой на старинных домах, запахом дрожжевых блинов из открытых дверей кафе. Пока добрался до театра, промок и начал чихать.

304
Представился директору:
- Иван Скородомский, к вам по контракту. - И чихнул.
- О, Иван Андреевич, - заглядывая в настольный календарь, воскликнул директор. - Будьте здоровы. А мы вас вчера ждали. Нарушаете.
- Были осложнения с увольнением с прежней работы.
- Да? А где изволили служить?
- Инженером на ремзаводе по тракторным двигателям.   
-  О, так вы прямо от станка и на сцену?
- Выходит так. - И я снова чихнул.
- Будьте. Не хватает, чтобы вы с первого дня у нас взяли больничный.
- Ничего, - сказал я, глубоко втягивая носом воздух, чтобы не чихнуть ещё раз. - Переможем.
- Ну, хорошо, пойдёмте, я вас представлю главрежу. А потом - в кадры и на работу. Да, место в актерском общежитии  вам приготовлено - вот по этому адресу, держите. - Он вырвал из календаря листочек и протянул его мне.
Главный режиссёр, лохматый и носатый мужик в очках крепко пожал мне руку.
- Ну, вы тут знакомьтесь, - сказал директор, а у меня дела. - И выскользнул за дверь.
- Не любит меня. - Бросил режиссёр ему вслед, когда дверь за ним закрылась. - Меня никто не любит! - Возопил вдруг он по театральному и вскинул руки. Потом сел, смеясь. - Ладно, - продолжил  деловито, - что же мне с тобой делать, Иван Андреевич? Рожа у тебя, прямо скажем, какая-то протокольная. Тебе только парторгов играть.
Я  наклонился  к  нем  через стол,  надвинув  на  глаза

305

кепку и, выпятив челюсть,   проскрипел  грубым гнусавым голосом:
- А нам, братве всё равно, что  подтаскивать, что оттаскивать. Лишь бы навар был. - И щёлкнул языком.
- Ого, - послышалось в ответ, - уже получше, кураж есть. Иди в кадры, потом в общежитие, а завтра к десяти, я тебя представлю труппе.
- А где кадры, где общага? - Поинтересовался я.
- Ах, да, пойдем, провожу.
Мы шли через фойе. На  стенах, как положено, висели портреты актёров. Я словно запнулся за порог -  с одной из фотографий на меня смотрела девушка, я не могу сказать, что красавица писаная, но взгляд, он в меня как выстрелил. Режиссер это заметил.
- Ага,  - усмехнулся он, - зацепила? Ирина Шахновская, наша прима.
Спасибо, - скромно ответил я с легкой подначкой, чтобы ничего не подумал большего, - я прочитал.
- Глазастый, - не уступил режиссёр.- Между прочим, меня Евгением Ивановичем зовут, Бе-ло-но-гов я, запомни. А кадровичка - вон там за угол повернёшь и в дверь упрёшься. Её Клавдией Сергеевой кличут.
- Кого, дверь?
- Умный, - засмеялся он. - Пока, до завтра. - И ушёл.

*       *       *
Оформился у кадровички  уже к  концу рабочего дня. В семь тридцать  спектакль  «Бесприданница». В роли Ларисы Дмитриевны - Шахновская; успеть бы в общежитие да перекусить  и Шахновскую посмотреть.
В комнате, куда меня поселили, оказался сосед - молодой рыжий парень. Когда он улыбнулся мне, я сразу

306
понял, что по амплуа  он комик. Познакомились:
- Иван Скородомский.
- Игнат Гарбуз, по-русски Тыква, хохол я, а ты не еврей?
- А что, похож?
- Нет, но привычка еврейская отвечать вопросом на вопрос.
- Нет, я по метрикам Найдёнов, отец погиб в сорок первом,  а  фамилия  -  отчима.  Для   вас,  товарищ Гарбуз,
сведении обо мне пока достаточно. Подробно познакомиться ещё успеем.
- Ну хоть откуда ты, ёжик колючий, сказать можешь?
- Москва.
- Проставляться будешь, Москва?
- А что, трубы горят?
- Вот, опять по-еврейски.  Да не горят. Я вообще не по этой части, так, иногда…
- Я тоже.
- Тут на твоём месте один спал, каждый день проставлялся, где только деньги доставал. Всем поморским бабам был должен. Турнули его за срыв спектакля. Укатил на Свердловскую студию, там ему что-то пообещали. Но талантливый, собака… - Он взял книжку с табуретки  и уткнулся в чтиво.
- Проставлюсь в первую зарплату, не пожидюсь, в театральном буфете. Тут перекусить поблизости есть где-нибудь? Хотел бы спектакль посмотреть.
- А, на Шахновскую? Тут за углом столовка, после восьми работает как ресторан. Успеешь по дешёвке скороварки похлебать.
- А что это такое?
- Узнаешь.

307
Скороварка оказалась копеешной, но ничего, вкусной. Я понял, что её готовят так: в кипяток бросают вермишель, а потом - мясной фарш, вроде и не постный супец, но и не на мясном бульоне. Мы иногда с Ириной дома такую готовили на скорую руку, вспоминая северную нашу молодость.
Да, перескакиваю я в своих воспоминаниях о последней   моей   жизни,   устал,   наверное.  Передохну маленько и буду заканчивать. Ничего героического и необыкновенного я в этой жизни не совершал, ну, да ладно… Не грешил хотя бы особенно...

*       *       *
Значит, продолжаю. Я в неё влюбился с первого акта. Голос у неё необыкновенный, самую чуточку низкий с хрипотцой, как у Пат в «Трёх товарищах»  Ремарка. Я сидел в директорской ложе и видел, как она нет-нет да метнёт в мою сторону свой потрясающий взгляд: это что там ещё за чудовище пялится на неё.
  А я не отрывал от неё своего взгляда и когда прозвучали финальные слова пьесы, пошёл занавес и загремели аплодисменты, я очень пожалел, что у меня не было с собой цветов.
Утром поднялся в семь часов, выскочил на улицу и у первого встречного, им оказалась старушка, спросил, где можно купить цветы.
- А на вокзале, да на рынке.
- А где…
- А и у меня. Тебе какие нужны-то, сынок, - напирая на «о», спросила она меня.
- Хорошие.
- Тогда  пойдём  со  мной, нарежу свежих гладиолусов,

308
последние уже, осень на дворе. - Потрясающий северный русский говорок с протяжкой «о» в  слоге.
С букетом гладиолусов явился в театр и у входа столкнулся с Шахновской. Тут же протянул ей цветы.
- Вы? -Удивилась она. - Вчера в ложе… - Она слегка растерялась, но букет взяла и приложила цветы к лицу. - Ах…
- Благодарю за спектакль! Чудная игра, я потрясён, я в кусках… - И поспешил представиться. - Иван Скородомский, ваш новый коллега. - Открыл дверь и пропустил её вперёд.
В зале собралась вся труппа. Евгений Иванович представил меня:
- Мастера поморской сцены, знакомьтесь, ваш новый коллега подающий надежды москвич Иван Скородомский, воспитанник студии студенческого театра МГУ! - И захлопал в ладоши. И все жидко похлопали, потом кто-то громко спросил:
- И какие же надежды он подаёт?
- Я надеюсь, ответил я, - что приживусь у вас и не испорчу вам настроения,  и буду рад любой работе.
- Ещё вопросы есть? - Спросил режиссёр. - Вопросов нет. Тогда прошу - в репетиционный зал. А вы, обратился он ко мне, - тоже можете соприсутствовать.  После репетиции поговорим.
Мои московские денежные запасы ещё не иссякли, я позвонил маме и доложил, что устроился прекрасно и даже успел влюбиться.
- Летом привезу её в Москву знакомиться с тобой! Целую, пока, Арина Родионовна!
Так началась моя жизнь в Поморске. Я не отказывался   ни       от       какой       работы,       играл       в       массовке;

309
Евгений Иванович, очевидно, для проверки моих способностей ввёл меня во втором составе почти во все спектакли - на маленькие роли, даже не второстепенные, а третьестепенные, то «Кушать подано!»  то «Его сиятельство граф такой-то и сякой-то!» и так далее.
Потом появились  роли покрупнее. Наконец, мне стали отдавать предпочтение, указывая в программах первым. Я начал получать аплодисменты,  меня узнавали в столовых и кафе, на улице здоровались, это приятно щекотало моё тщеславие. Но мне стали завидовать коллеги, за глаза называли любимчиком режиссёра.  Я  ни с кем не ссорился, не выяснял отношений, не сплетничал и не поддерживал подобных разговоров, был добродушен и щедр на комплименты всем - и актрисам и актёрам, никогда ни к кому не лез с советами и критическими замечаниями, а в свой адрес принимал их благодушно и с благодарностью. И, конечно, я выделял Ирину и повсюду её сопровождал, благо,  она мне в этом не отказывала.
Как-то я пригласил её  в кафе. Она отказалась:
- Там не дадут нам посидеть спокойно, замучают вопросами и полезут просьбами дать автограф. Давай попьем   кофейку   в   нашем    буфете   и    спокойно   поговорим.
Я не был избалован публикой до такой степени, чтобы меня терзал поклонники, но понял её и охотно согласился. И вот мы сидим и разговариваем, и нам никто не мешает, кроме изредка забегающих коллег; увидев нас, они останавливаются, словно в стенку врезаются и таращатся на нас, а мы хмыкаем и не обращаем на них внимания. К нам никто не подсаживается,  вежливые,  стервецы.
И мы рассказываем друг другу о себе, о родителях, о наших  пристрастиях  и  привычках,  в  общем,  вживаемся

310
друг в друга, сами того не понимая и ничего и никого вокруг не замечая. Собственно, о родителях говорил я, об эвакуации, вообще о войне, об отце,  его стихах, о наших с мамой сталинградских перипетиях, о дедушках и бабушках. У Ирины на глазах появились слёзы, я их сначала отнёс на то, что актрисы все очень чувствительны, но они не высыхали и я спросил:
- Что с тобой, Ира?
- У меня не было родителей. Меня в Находке положили на порог роддома. А кто это сделал - я так и не узнала. В пелёнке была записка с двумя словами: «Ирина Петровна». Фамилию мне дали в детском доме. Я по паспорту Находкина. У нас из детдома Находкиных каждый год выпускают в свет, как братьев  и сёстер, по несколько человек. А сценическую фамилию мне подсказал режиссёр  Якутского театра, куда меня по распределению направили из Горьковского театрального училища. Так что я, дорогой Иван Андреевич-Миронович, Находкина Ирина Петровна, прошу любить и жаловать.
- Буду и любить и жаловать тебя всю жизнь.- Ответил я и смутился. Она смутилась тоже.
- Не торопись, Ваня, улыбнулась она.
Я ведь тогда ничего не знал. А теперь я удивлён был, когда вернулись все мои памяти о прожитых жизнях: надо же, я - вечный Найденов, она - Находкина, какое было совпадение! Это судьба, а не случайность, это мне было так дано провидением. Знать бы тогда!
С марта месяца начали репетировать «Иркутскую историю» Арбузова. Ирину, конечно, назначили  на роль Валентины. Мне неожиданно предложили попробоваться в роли Виктора. Не главный герой, но по характеру, по драматургии  образа  он был интересней, потому что очень

311
противоречивый.  Премьеру наметили на начало октября. А в отпуск Ирина согласилась поехать со мной в Москву и потом - на пару недель - в Моршанск к бабушке Варваре Павловне.
У  Ирины   появился    навязчивый      поклонник-директор  горпищеторга. Он заваливал её гримёрку букетами цветов, шампанским, шоколадом, на спектаклях кидал ей цветы из первого ряда, а часто - из директорской ложи, писал записки, приглашал отужинать в ресторане, подстерегал её у подъезда и так далее.
Ира пожаловалась директору театра.. Он развёл руками:
- Деточка, что я могу поделать?  Я не секретарь обкома. Разбирайтесь со своими ухажёрами сами. Или терпите - это обратная сторона таланта. Да согласитесь вы, наконец, хотя бы на одно свидание с ним… э… в ресторане. -  Он обезоруживающе улыбнулся.  Директор театра был маленьким прохвостом и приятелем директора горпищеторга, получал дефицитные продукты в одном из гастрономов города,  погуливал у него на даче и возил туда с собой молоденьких актрис, правда без принуждения, только на добровольных началах, воспитывая таким образом в алчущем пищеторговце убеждение, что все возможно, все актёрки доступны.
Однажды в антракте он вломился к  Ире в гримёрку с  букетом роз, пал на колени и стал хватать её за коленки и уговаривать поехать с ним в охотничий домик.
- Я заплачу, я заплачу, сколько скажешь, только поехали после спектакля!
Ирина взорвалась. Вскочила на стул и закричала:
- Ты   что,  негодяй,   коньяку    обожрался    с   чёрной

312
икрой?! Пошёл вон, жирный кабан! Ищи себе давалок  у себя в колбасном цехе, пень обоссанный!
А он вскочил и кинулся к ней. Обхватил её руками  и полез под платье.
           - Помогите! - Заорала она так, как никогда не кричала на сцене, и её крик долетел до кулис. Кто услышал, как и я, кинулись на её зов. Вломились в гримёрку, а он с перепуганным лицом прижимает руки к пузу, кланяется ей:
- Ухожу, ухожу. Ирина Петровна! Не буду мешать творческому процессу! Значит, как договорились, завтра я вас жду! - И шмыг за дверь, и дух его простыл.
- Вот сволочь жирная, - так его и разэтак. _- Выругалась  возбуждённая Ирина по-детдомовски и устало плюхнулась на стул, опустив руки. И в это время зазвенел третий звонок и в динамике раздался голос: «Шахновская, через три минуты на сцену!» И мы засмеялись нелепости ситуации.
После спектакля все собрались у Ирины в гримёрке и обсуждали случившееся. Она рассказала, как она устала от его преследований и чего он добивается, и чего требовал в последний раз. Стали гадать, что можно предпринять.
- Говорят, он жены боится. Пойдём к ней,  настучим на него.  - Предложил  рыжий Игнат.
- Ну, расцарапает она ему харю, и что? Он снова явится к ногам нашей примадонны, - пошутил старый актёр Клеймёнов.
- А если я пойду в обком к куратору горпищеторга и всё ему доложу, и попрошу принять меры? - сказал я.
- Это наивно и несерьёзно. - Сказал помреж Никитин. Он тебя спросит, а кто вы ей, и что ты ответишь, а? Нет, это ничего не даст, если бы она была твоей женой…

313
- Я и без штампа в паспорте набью ему морду. - Мрачно ответил я.
- И тебя загребут в ментовку, - тут же продолжил мою фразу Игнат. - И посадят, будь спок.
- Послушайте  меня, всё, что вы предлагаете, справедливо по совести, он и не того ещё заслуживает, но все ваши предложения не согласуются с законом. - Начала Клавдия Сергеевна. - Надо, чтобы вы, Ирина, написали заявление в милицию о его к вам домогательствах, с подробным описанием сегодняшнего инцидента. А мы все приложили наше подтверждение этого как свидетели. И отнести это заявление в милицию, а копии послать в обком и в парторганизацию горпищеторга. И можете еще одну - подсунуть его жене, это не помешает. И тогда, может, сработает. Послушайте меня и поверьте моему слову.
- Ой, я боюсь, я не умею… - Вздохнула Ирина.
- Пиши, иначе он от тебя не отвяжется.
Я помог Ирине накатать телегу, помреж  составил подтверждение коллектива и собрал подписи. Директор театра, узнав про нашу затею, перепугался возможного скандала и донёс о ней наглому Ирининому ухажёру. Тот изрядно струхнул и примчался в театр с огромным букетом и публично извинился перед Ириной на дневной репетиции,  и пригласил всю труппу на банкет в ресторан по поводу якобы своего дня рождения. Кое-кто из наших не устоял перед соблазном выпить и вкусно поесть на халяву.  Пошёл и Рыжий.
- И ты, Брут? - Упрекнул я его.
И знаете, что он мне ответил?
- Я могу выпить и с Гитлером, но от этого  не стану фашистом.

314

*       *       *
  В отпуск пошли в августе, а с середины июня до отпуска  у нас состоялись гастроли. Ирина уехала с «Бесприданницей» в  Москву, а я с другой частью труппы отправился на Урал и в Сибирь: нам предстояли выступления в Свердловске, Челябинске, Барнауле и Новосибирске.
Я взял с Ирины обещание, что она обязательно будет жить у нас на Сивцевом Вражке (- У нас жилплощади не меряно! и с мамой познакомишься, и поживёшь, притрёшься к ней, а отчима не бойся, он старый бонвиван, будет за тобой классически ухаживать, а дед Родион - обожать. Я вернусь с гастролей - и махнём в Моршанск. Рио ди Жанейро не обещаю, но парным молоком и рыбалкой обеспечу. 
Столица приняла «Бесприданницу» добросердечно, была хорошая пресса, Шахновскую хвалили подчёркнуто высоко. Ира парила на седьмом небе от счастья. Мама мне по телефону сказала, что лучшей жены она мне и не желала. Я ответил, что она пока мне не жена, я даже ещё не сделал ей предложения.
Наши гастроли также прошли весьма успешно, мы с триумфом вернулись в Поморск, изрядно измотанные частыми переездами, но довольные приёмом публики А я ещё и подзаработал на левых концертах, в которых успешно пел под гитару популярные авторские песни. Выручала меня отцовская  семиструнка.
Через день я уже нажимал кнопку звонка родной квартиры на Сивцевом Вражке. Дверь открыла мама: «Ванечка приехал! Насовсем?» 
Я засмеялся:

315
- Насовсем я вернусь, когда пенсию оформлю. Или если возьмут в какой-нибудь московский театр, что навряд ли.
- А Ирочку приглашают в театр имени Станиславского.
- Как!  Где она?
- Сейчас придёт, пошла в магазин, мы тут кое-что затеяли.
Кое-что  оказалось домашними сибирскими пельменями. Мы сидели на кухне и лепили пельмени в восемь рук: Андрей Ильич тоже присоединился к нам, пытаясь помогать нам, но у него пельмени получались крупнее обычных и какими-то кривыми. Постаревший дед Родион отказался участвовать в этом, сказав, что он своё уж отлепил, и пошёл к себе читать «Медицинскую газету».
Ира рассказывала:
- Евгений Иванович порадовался за меня и очень огорчился,  что придётся расстаться со мной. «Без вас, -сказал он мне, - театр осиротеет».
- Я пообещала ему, что премьеру «Иркутской»  отыграю до нового года, а за это время он подготовит мне замену, я предложила ему ввести Катю Дмитриеву, она всё сделает, как надо, она очень способная, талантливая девочка. А в театре Станиславского я сказала, что по семейным обстоятельствам я могу выйти к ним с января будущего года. И они… - Она обвела нас торжественным взглядом, - согласились! Сказали, что это их вполне устраивает, они кого-то там провожают на пенсию. Вот!
- И что же это за семёйные обстоятельства? - с подколом спросил я.
Обстоятельства - это ты, Иван Андреевич. Мы будем в разных городах, я тут, а ты вон где,  далековато.

316
- Я буду часто вас проведывать, вы даже не знаете, как часто. Завтра у меня пробы на «Мосфильме». - Все бросили лепить и захлопали в ладоши. - И потом, вы не находите, Ирина Петровна, что вам пора выйти за меня замуж? - На кухне возникла немая сцена, мертвая пауза, во время которой  Ира  вдруг  закашлялась.
- Ну, дети мои, как-то слишком современно, обыденно. В наше время так предложения не делали. Где цветы, где сваты… - Посетовал Скородомский.
- Где тройка с бубенцами. - Добавил я. - Сейчас всё будет.
Я отправился к деду и вернулся от него с букетом цветов, который купил у метро. За мной и дед вышел на кухню. Я опустился на колено перед Ириной, протянул ей цветы и торжественно произнёс:
- Ирина Петровна! Я дышу к вам неровно! Я полюбил вас с первого взгляда. И клянусь любить вечно, до последних дней моих грешных. В  присутствии всех моих родных и близких прошу: будьте моей супругой! Выходите за меня замуж! - И опять аплодисменты.
Ира поднялась:
- Я согласна, сударь мой! - Обняла меня и мы поцеловались.
- Товарищи, этот исторический факт помолвки Ирины и Ивана надо закрепить шампанским. Варите пельмени, а я сейчас вернусь. - Он отправился в свою квартиру и вернулся, неся в руках шампанское, коньяк и большую коробку шоколадных конфет.
Ирина занялась готовкой на кухне, а я помогал маме накрывать стол в столовой.
- Ты посмотри на неё, - тихо говорила мама, - как она вся светится. Ей так нравится у нас.

317
- Чего же ты хочешь, у неё никогда не было дома и родителей, она не жила в семейном тепле, её никогда не гладила мать по головке, ты что, мама! Я, когда вез её к тебе, и рассчитывал на то, что её душа тут у вас оттает. Ей нужен дом, семья и я расшибусь в лепёшку, если этого всего у неё не будет. Я готов улицу мести у нас под окнами, лишь бы быть рядом с ней. - Мама посмотрела на меня укоризненно. - И с тобой, с вами, поправился я.
- А что ж тогда убежал от нас? - Улыбнулась она без укора.
- Молодость мама, всегда куда-то рвётся, а потом прибивается к родным берегам. Так, наверное, бывает со всеми поколениями.
Печаль скользнула по лицу матери.
-  У нашего не так, нас революция  вырвала из родовых гнёзд…
Наутро мы отправились во Дворец бракосочетаний,  но нам дали срок на обдумывание три месяца. Как я ни умолял, ни просил войти в положение, поймите, твердил я, мы актёры, работаем в Поморске, у нас гастроли, ну, найдите какую-нибудь щёлочку, ведь бывают отказы, люди не приходят, а вы в  это освободившееся время нас…
- Вот в своём Поморске и регистрируйтесь - получил я в ответ. - А у нас порядок регистрации утверждён законом, и нарушить его мы не имеем права. Идите, молодой человек, не занимайте наше время.
- Да я москвич, у меня московская прописка…- Но и это не помогло.
- Уф, - сетовал я дома, - что же делать?! Андрей Ильич, у вас нет знакомых в загсе?
- Есть.
- Так что же вы молчали?

318
- А вы не спрашивали. У меня завзагсом Куйбышев-ского района свою собачонку лечит. Могу помочь.
И помог. Мы в два дня всё оформили и как муж и жена укатили в Моршанск, решив там накрыть свадебный стол и провести медовый месяц. И с нами поехали все. И  не на поезде, а на «Волге». Да,  Скородомский заимел-таки собственный выезд на четырёх резиновых колёсах. Мы  сели в неё рано утром, в шесть часов и к вечеру въехали в ворота дома Варвары Павловны.
По старости лет ей уже было не по силам держать корову, но в сарайчике  её мекала коза Зойка.
На  другой день мама и бабушка Варвара занялись  приготовлением  стола для свадебного пира, Андрея Ильича направили на рынок, Родион Захарович читал под яблоней  на табуретке журнал, а я повёл Ирину знакомить с Цной по улице Карла Маркса.  Она шла рядом со мной в брюках, шокируя бабок на лавочках, которые ворчали нам вслед, осуждая «девку в штанах»: столичная мода на женские брюки ещё не завладела старонравственной провинцией.
Свадьбу справили не очень громкую и скромную даже по моршанским меркам. Скородомский привёл двоих старых сослуживцев по работе в эвакуации, мама встретила трёх подруг военных лет из клуба шерстяников и даже пригласила Валентину Чекомасову. А со стороны жениха был Володька Желтов. Он явился с огромным букетом полевых цветов, вручил его Ирине и пропел своим басом: «Цветок моршанских прерий для Усьтинских Лукерий сорвал на Базевском лугу!» Правда, под конец выпил многовато, но его ария Ивана Сусанина и «Эх, лёд трещит да комар пищит…»  произвели на гостей впечатление.  Ну,  Чекамасову  слушать  набежали   соседи

319
под окна. Правда, гармониста не было, но обошлись моей гитарой, с которой я не расставался.
Пришлось свадьбу играть и без танцев, хотя у Варвары Павловны на комоде стоял под кружевной салфеткой старый патефон. Поразил всех дед Родион. Он вдруг попросил слова для выступления и прочитал стихотворение, как   он его назвал, «Из первой империалистической войны». Вот  вспомнил: «Страдания русского воина». И как прочитал! Выразительно, страстно, со слезой - ну просто провинциальный актёр мой дед! Мы с мамой и Ириной ладони отбили, так ему хлопали.
А я читал стихи отца и спел под гитару его песню  о Москве.  И  помянули  его  и  всех,  павших  на  войне.
И когда поздно ночью проводили гостей и мы разбирали постели на ночь, Ирина сказала, что нам предстоит ещё одна свадьба - в театре, в Поморске.
- Само собой, - ответил я, - куда ж мы денемся.
- А и чудная свадьба была, Господи помилуй! - Перекрестясь на образа в зале, сказала Варвара Павловна. И все с ней согласились…
На обратном пути в Москву я спросил жену, как ей Моршанск.
- Очень. Мне  показалось, что я когда-то здесь жила. Люди здесь душевные, добрые.. А девушки какие красавицы! Статные, высокие, модные, не хуже столичных; стремительные, словно их где-то кто-то ждёт, заметил?
- Я  только тебя замечаю, лишь на тебя гляжу… - пропел я.
- Фальшивишь, - отмахнулась она. - Стремительные они и это их милое «гэ» почти как «ха»: хде была? - в хороде, хто там… хляди…

320
- «А я всё хляжу, хлаз не отвожу…». Пропел я.
- Вот-вот. Хород прелесть, - отыграла Ирина. - Жаль только, что много на улицах пьяных мужиков. А жёны их красавицы с печалью на лице спешат куда-то, наверное, в поисках своего счастья… Я бы тут организовала театр и «ихрала» бы в нём всю жизнь.
- А может, так и сделаем. «Походи», поживём чуток,  опыту наберёмся, что-нибудь придумаем. Моршанск для меня  как  вторая родина…
Нельзя не вспомнить, как Скородомский за рулём, дед Родион справа от него и мама слева от Ирины сопровождали наш диалог хмыканьем и восклицаниями. И вдруг дед Родион произнёс:
- Храждане, проезжаем хород Шацк. - И все захохотали.
Поморская свадьба наша вылилась в целый спектакль, устроенный Евгением Ивановичем. Сначала на сцене  всей труппе был показан капустник. Сценарий накатали Белоногов  с Гарбузом.  Сюжет его заключался в показе моего поступления в театр, знакомства с Рыжим и с Ириной, изгнанием соперников и признанием в любви… Её в капустнике изображала Катька Дмитриева очень смешно и похоже, а Рыжий  неплохо показал меня…
А потом - застолье в театральном буфете. Руководство выплатило нам премию за гастроли и немного   подсыпало   к   свадьбе,  так   что  напились  и наелись, и наплясались, и напелись. И нам с Ирой вручили ключи от отдельной комнаты в общежитии, поднёс их директор на  голубом блюде с таким словами, я запомнил:
- Вот вам ключи не от квартиры, где деньги лежат, а от скромной комнаты, где ждёт вас  семейное счастье. - Ирка растрогалась и поцеловала его…

321
И жизнь наша пошла, как по расписанию. В октябре отыграли премьеру «Иркутской» С ноября Ирина  исполняла роль Валентины в очередь с Катей Дмитриевой, обе они получили хорошие рецензии в местной прессе, а на премьеру смотреть Шахновскую (она оставила для сцены свою фамилию)  приехал  режиссёр из Москвы. В газетных рецензиях даже иногда поминали добрым словом и мою игру…
С января Ирина работала в Москве. Я наведывался домой в свободные от занятости в театре  окна,  к маю я уволился и покинул Поморск, слегка огорчив Белоногова и Гарбуза.  К этому времени я получил вызов на Мосфильм на роль второго плана, потом меня заметили на киностудии имени Горького, снова ролишка на Мосфильме и пауза,  долгая. Ничего, я показался в Московском областном драмтеатре, у которого не было своей сцены, он всё время гастролировал по области, давал спектакли в районных домах культуры то в Мытищах, то в Загорске, то в Ногинске… Нынче-то он получил своё здание у метро «Кузьминки», там, я слышал, играла Света Пархомчик, а я уже был в пансионате с палочкой и всё никак не мог туда добраться… Теперь театр возглавил Безруков, талантливый актёр,   дал ему название «Губернский театр», очень торжественно и высоко звучит, молодец, как придумал, успех  и флаг ему в руки.
Я опять скакнул в своих воспоминаниях. Ну, да простите меня, старика. В областном театре я проработал много времени, отъезжая часто на киностудии и не только в Москву, но и в Свердловскую, и в Одесскую студии, один раз даже снялся на Таджикфильме. Больших ролей мне не поручали, но я довольствовался тем, что играл. Зато почти всегда был рядом с Ирой, с мамой, с домом. А

322
потом и с сыном Витькой, вот какой подарок мне сделала жена.
Дом,  семья для Ирины были дороже сцены. Она не относилась к тем актрисам, которые, боясь прерывать карьеру, отказывались от рождения детей.  Когда она объявила о беременности, мама её спросила: а как же театр?
- Женщина не может быть счастлива в жизни, если у неё не будет детей. - Ответила Ирина.
- Ну вот, - сказала мама, - я теперь буду бабушкой.
- И давно пора нянчить внуков, а не подыгрывать на роялях безголосым эстрадникам. - Подметил Андрей Ильич. По крайней мере, больше будешь дома.
- Я с такими не работаю, во-первых, - отпарировала мама.
- А во вторых? - Поинтересовался Скородомский.
- А во-вторых, не надейся, что я стану нянчиться с тобой.
- Не спорьте, я сама буду заниматься сыном. - Пообещала Ирина. Я улыбался и молчал. Но мама не сдалась:
- И кто будет его или её учить игре на фортепьяно?- важно, по-профессорски заявила она. - И потом, после родов ты быстро умчишься в театр, как только тебе дадут новую роль.
- Дадут - не дадут - мне все равно. У меня будет главная роль в жизни - роль матери.
- Каждый человек играет несколько ролей в жизни: на работе - начальника или подчинённого, дома - мужа, сына, отца, в компании - друга-приятеля, весельчака или ворчуна и так далее! - Философски заметил с кресла дед Родион, шурша газетой «Неделя».  И все ему зааплодировали.

323
*       *       *
Здесь, перед финалом своих воспоминаний я хочу взять небольшую паузу, чтобы поразмышлять кое о чём. Вот что меня удивляет в моей памяти (я могу говорить об этом, только исходя из личного опыта моей последней жизни). В тех шести предыдущих я не проживал их до конца, до старости, и тогда, само собой, ко мне не приходили. да и не могли прийти те мысли, которые посещают меня сейчас. В счастье или, сказать по-другому, в благополучии жизни мы живём подолгу, не отсекая в памяти какие-либо выдающиеся миги, они редки. Для меня это - первое выступление на школьной сцене, первая репетиция у Роллана Быкова и массовка в «Такой любви», гастроли в Рязанской области (несколькими фрагментами), встреча с Ириной и любовь с первого взгляда, рождение сына,  и, наверное, всё.
Моя сценическая и киношная работа превратилась в привычное рутинное дело, в подённую работу ради хлеба насущного. Как актёр я не ставил перед собой высокие творческие цели, я не ревновал коллег к большим ролям, им поручаемым. Наверное, я не был талантливым артистом,  а  существовал  как   способный   ремесленник сцены и съёмочной площадки, может быть, и не плохой, но не талантливый, в отличие от моей жены.
Ну и что ж, что обо мне написана книга, и есть в интернете википедия, мало ли о каких бездарностях создана куча чепухи. Наверное, мне надо было послушаться  деда Родиона и пойти  по медицинской части...  Но я уклонился, ушёл в сторону.
Проживёт человек безоблачный период жизни своей, а потом наступает другой период,  где жизнь начинает наносить  удары  смертью   близких.   Умер   отец   и   тебя

324
вышибло из колеи жизни на какой-то срок, в течение которого  ты возвращаешься  на круги своя, в привычный режим своего существования, и постепенно это как бы происходит с увеличением временного расстояния от отцовской могилы до тебя на жизненном твоём пути. Ты идёшь по нему, и снова начинаешь дышать полной грудью и смеяться, погружаясь в бытие - до следующего удара жизни (это уже я добавляю, автор, к размышлением моего корреспондента Ивана Найдёнова). И чем дальше ты идёшь по её тропе, тем больше позади остаётся дорогих тебе холмиков, под которыми упокоились  отец и мать, братья и сёстры, друзья  - сколько их у каждого из нас! А мы всё выносим: бросил горсту земли на крышку горба, отряхнул ладошки и  - вперёд, отошёл немного и снова засмеялся; куда деваться.
Почему так? - снова задаётся вопросом Иван Найдёнов. Может, Господь помогает перемочь горе и беду и нести дальше свой жезл души, дарованный Всевышним?
Поддался автор размышлениям своего корреспондента  и  подумал:  а  не  напрасно  ли  всё  это?
Жизни надо радоваться, то есть, её сила в тебе, даже если тяжело ходить. Живи, пока живётся, так говорят, а я скажу: твори, пока творится. Вот, слушал параллельно передачу о Муслиме Магомаеве и подумал: почему он бросил петь, когда почувствовал, что голос его слабеет, что наступает старость? Пока молод и в силе - твои жизнь и дела принадлежат не только тебе, но и людям. И прекрасен был финал передачи, когда с большого экрана позади сцены пел Муслим  свою «О, море, море» сильно, ярко, со страстью, молодо! А старость  незачем показывать всем, ты обязан с ней справляться в одиночку да при помощи медицины, так-то вот.

325
Но вернёмся к повествованию Ивана Найдёнова.

*       *       *
В старости  в памяти ярче счастливых моментов жизни моменты трагические: война, бомбёжки, голодание, страх и прочие её мерзости, протяжённое горе, данное нам Господом для испытание и как наказание за грехи. А потом - расставание с близкими: не стало бабушки Августы Михайловны; ушёл дед Родион Захарович Выгодский, он, кстати, был светилом Отечественной медицины,  об этом можете почитать в интернете; весть о гибели бабушки Дуни и дедушке Матвее в Сталинграде; болезнь и уход мамы Алины Родионовны, потом Андрея Ильича  Скородомского и… Но об этом потом, потом, это тяжело вспоминать до сих пор, как заново переживать…
Почему так? Почему тёмное перевешивает светлое? В конце не живёшь, а влачишь существование? И старые грехи жгут тебе душу. Потому, наверное, этот период жизни человека, её угасание и не интересуют искусство.
Потому так беспечно и бездарно порой вопит о любви эстрада, звёзды шоу-бизнеса: «Хочу от тебя сына, хочу от тебя дочку…», «Я сегодня ночевал с женщиной любимою…», ночевал он, то есть, пришёл и завалился спать. Тут вспоминаются строки Байрона: «Спать утром я люблю, а ночь дана, чтоб в ней гореть созвездиям и женщинам сильней». Но отвлёкся, немного успокоился.
Да, старость не интересует художников, писателей, драматургов и, сценаристов, не напрягают они своё перо в этой теме, режиссёры не ищут таких пьес или сценариев для постановки на театре или в кино, по крайней мере, это бывает очень редко, Может быть, старику писать об этом не   хочется.   А  молодой  выдумает  не  так,  как  надо. Не

326
переживший старости правды не напишет, будет фальшь и только Но и прошедший все этапы старости не успеет написать о ней правды своей  - ведь надо  несколько отстраниться, то есть сделать ещё несколько шагов вперёд, простите, после смерти, чтобы осмыслить этот период, но только начинаешь осмысливать, как приходит, да-да… Вот и мало  романов,  пьес, и фильмов. Разве что "Старик и море" Хэма.  Нет, я кажется, перестарался. Как же тога Чедов и его Фирс из "Вишнёвого сада"? 
Но опять же: все сюжеты и коллизии в авторских произведениях строятся на разгаре жизни человека, где страсти кипят,  и героям предстоит многообещающее будущее, а какое оно у нас? Да, смешно, результаты этого будущего, того самого, в котором герои становятся стариками, художники анализировать и воплощать в своих шедеврах почему-то не берутся, стесняются, может быть, или стыдятся, или бояться. «И жили они тридцать лет и три года, и умерли в один день». Да, это было бы прекрасно…
        Будь я режиссёром кино, снял бы сериал о всех моих жизнях, в котором  мою сквозную роль сыграл бы один актёр (увы, не я, к сожалению), но для него эта роль стала бы, возможно, самой интересной. Но стоп, я, кажется, переусердствовал. Продолжу  своё повествование.
*       *       *
Мама и Андрей Ильич покинули этот мир, когда наш с Ирой сын Витя учился в девятом классе. Жили мы не бедно, но и не на широкую ногу; по крайней мере наша жизнь в разгаре эпохи застоя  нас вполне удовлетворяла, и нам было грех на неё жаловаться. Правда, у Иры после родов возникли проблемы со здоровьем, пошаливало сердце.  Она  прошла обследование и врачи ей сказали, что

327
ничего страшного нет, но рожать ещё, о чём она мечтала, они ей отсоветовали.
Смирились мы с этим и как бы забыли. Мы трудились, Виктор переходил из класса в класс, время шло, текло и пробегало.
Да, Ира, к её радости, обнаружила у него с малых лет идеальный музыкальный слух и тягу к инструменту. Мама принялась обучать его игре на фортепьяно, а он ещё в шесть лет у нас запел к всеобщей радости. И наша Арина Родионовна уговорила Ирину и меня отдать Виктора в 122-ю общеобразовательную школу, при которой работала капелла мальчиков, где их обучали игре на фортепьяно и хоровому пению. Вот сын там и учился, а вторым инструментом  выбрал гитару.
Мы иногда с ним дома на пару распевали популярные советские и авторские песни - Окуджавы, Высоцкого, Анчарова…
С восьмого класса начали гадать, какую профессию сын собирается выбрать и в какой вуз поступать.
- Да ладно вам, - отмахивался Витя, - придёт время - выберу, без работы не останусь. В медучилище пойду, вам буду уколы в попу делать, годится? - Отбивался он от нас. - Может, я как прадед, в медицину ударюсь, - отшучивался он.
- Отлично! - Говорил я.
- Замечательно! - Соглашалась мать и начинала искать знакомство среди  коллег и учеников покойного деда.
Так незаметно подкатил выпускной вечер со всеми традиционными мероприятиями и ночным гулянием на Красной площади. У Вити хорошо шли биология и химия. Ирина радовалась: эти предметы как раз надо было сдавать в медицинском институте.

328
А когда педагоги капеллы сказали ей, что у Виктора развился хороший голос и ему надо поступать в Гнесинку или консерваторию, надежды Ирины заглядывали в фантастическое будущее, которое она строила в своих мечтах для сына.
Но… но подкатил выпускной вечер. И принёс сын домой два аттестата: об окончании средней школы и музыкальной; в последнем были одни пятёрки. А в первом - четвёрки по английскому и литературе.
После вечера устроили мы ему торжественный семейный ужин  с присутствием нескольких его друзей-одноклассников. За столом я спросил ребят:
- Ну, кто куда нацелился после школы, поделитесь? В артисты никто не желает? Ну, что молчим? Колитесь! Дима, ты куда?
- Он у нас поэт, мечтает о литературном институте.
- Я, наверное, сначала в армию пойду. Отслужу, а потом - работать, куда-нибудь в Сибирь, на БАМ, например. - Сказал Дима. - И буду набираться жизненного опыта и писать стихи, публиковаться в газетах и журналах. А институт никуда от меня не денется. В крайнем случае, окончу Высшие литературные курсы.
- Отлично, Дмитрий, что  у тебя выработана такая твёрдая жизненная программа. А вы, молодой человек? - Обратился я к скромному пареньку в очках, как вас звать-величать?
- Виталий…
- Вит  у нас знатный химик, собирается в Менделеевский. - Ответил за него Сергей, известный нам с Ириной как закадычный  Витин друг.
- А вы, Серёжа? - Спросила Ирина.
- Мы с Витьком в училище.

329
- В медицинское? - Удивился я.
- Нет, ответил он, и я заметил, как сын толкнул его в бок.
- В музыкальное? - Обрадовалась Ира.
- Нет, мама, - глубоко вздохнув и с шумом выдохнув, сказал тихо сын. - В военное.
- В военное музыкальное? - Волнуясь, с недоверием и сомнением переспросила мать. - Хотите стать военными дирижёрами или хормейстерами?
- Нет, мама. В военное десантное училище, в Рязани.
- А-а-х! - Задохнулась жена и схватилась за сердце. - Зачем?! Иван, там, в аптечке в буфете, подай, пожалуйста, валидол. - Я кинулся за лекарством…
Так   произошёл   в   нашей   с   Ирой  жизни крутой поворот. Как мы ни уговаривали сына, он настоял на своём. Когда, как он высмотрел себе такую военную профессию, до сих пор не приложу ума и не могу себе простить, что упустил я момент Витюшиного выбора!
За четыре года его обучения в училище мы привыкли к тому, что наш наследник носит военную форму, что от него попахивает табачком и шипром. «Хорошо, что не коньячком», - шутил я, когда мать морщилась, целуя прибывшего на побывку сына. Ну, будет офицером, будет служить, что ж, такая наша родительская судьба.
И вдруг тревога: Афган.  «Только не туда, только не туда, избави Бог!»  - Молилась Ирина и стала набожной, ходила в переулок Аксакова в старинную Филипповскую церковь, меня с собой вела, мы ставили свечи и за упокой родных и о здравии Виктора. Она исповедовалась и причащалась и с батюшкой вела долгие беседы о сыне, спрашивала, как усерднее молиться за него, чтобы отженил Господь от него все беды и напасти.

330
В итоге её волнения закончились микроинфарктом.  Её ненадолго положили в Боткинскую больницу. Я в то время работал в Театре имени Н. В. Гоголя, так что она не осталась без моего внимания. Я добился разрешения у главного врача посещать её в дневные часы, по вечерам я был занять в спектаклях. Повезло то, что он оказался одним из учеников моего деда.
На один день в выходной из училища примчался Виктор, как говорят, с выпученными глазами. Пока мы ехали с ним в больницу, я не удержался, упрекнул его:
- Вот, это всё твои выверты. Выбрал бы нормальный  вуз, и мать была бы в порядке. Нет, ему слава   полководцев  покоя  не  даёт.  Подай  ему  погоны, подай ему маршальский жезл, подай ему армию, он всех врагов порешит. Ха-ха!
- Да ладно тебе, - отбивался он. - Вот у тебя была мечта в школе? Была, ты сам говорил, и ты её осуществил. Так почему же ты отказываешь мне в праве выбрать то, о чём я мечтал?   Молчишь? Вот и молчи, отец и не дави на меня. Я разве виноват, что у мамы больное сердце?
- Давай, двигай к выходу, философ, следующая наша…
В палате Виктор бросился у кровати Ирины на колени, стал целовать ей руки, уговаривать:
- Мамочка, мама, что ты, что ты! Не волнуйся за меня, мне ещё два года учиться, а потом служить в Германии или Белоруссии, опыта набираться,  к тому времени там всё закончится, что ты! - Он долго сидел около неё, рассказывал, как интересно учиться, что он уже знает и прочее. К вечеру он отбыл на электричке   в Рязань.
Выписалась  Ира  из  больницы,  пришла  в себя, съездили мы  в санаторий. Она окрепла и начала работать.

331
Витя выпустился из училища лейтенантом .  Нести службу его направили не в Германию и не в Белоруссию, а в Казахстан под Алма-Ату.
Ирина вся извелась.
- Поезжай туда, проведай его, я умоляю тебя. Он, наверное, сказал нам неправду, он в Афганистане а не в Казахстане!
- Хорошо, хорошо, - успокаивал её я, - возьму досрочный отпуск и поеду к нему в Алма-Ату, не в Кабул.
Но он вдруг приехал сам, в командировку в часть под Москвой. Явился бравый, загорелый,  в усах, возмужавший - ну, просто гвардеец. И дыню-торпеду привёз и фотографии, где они с Серёгой в разных местах Алма-Аты снимались - и у театра, и у памятника Ленину и так далее. Я их храню теперь у себя в палате в тумбочке.
Мы ели дыню и разговаривали. Мать зябко куталась в шаль и всё слушала, слушала сына, словно  впитывала каждое слово, и смотрела на него пристально и иногда проводила ладонью по его волосам. И только один раз посетовала, когда забрезжил  рассвет:
- Ну, что же ты так не надолго, сынок, всего до утра, а уже спать пора, вон, и утро близко…
Сын уехал, пообещав прибыть в отпуск через полгода. «А вы мне тут невесту подходящую подыщите», - пошутил он на последок.
И потянулись месяцы томительного ожидания. Он, как обещал, регулярно присылал письма. Мы с Ирой читали их вместе, каждый потом сочинял от себя отдельное письмо и отсылали свои послания в одном конверте. Сколько было в этом ритуале любви и нежности к сыну, кому и как об этом рассказать, сыграть это на сцене, отразить в кинокадре, эх…

332
И вдруг письма от него перестали приходить. Что случилось? Тревога забила в сердце. Ирина вся извелась: «С ним приключилась беда, Ваня, я чувствую, я знаю…» - Плакала она и пила валокордин.
Наконец, пришло от него письмо - через три месяца нервного ожидания. Доброе, шутливое, извинялся, что долго не писал  - был в командировке в северных краях, письма    писать,    -    шутил   он,   -   руки   мёрзли.   Мы
обрадовались и не обратили внимания на обратный адрес: он был иной, чем на предыдущих конвертах из Казахстана. А когда приготовили ответ, стали переписывать адрес с конверта.
- Погоди, погоди, тут, кажется другой номер полевой почты. Дай-ка мне Витины письма. - Заволновалась Ира. Глянула, - Бог ты мой! Точно. Ваня! - Вскрикнула она. - Он в Афганистане, смотри, адрес другой, не тот, что прежде! Ни в какой командировке на севере он не был, он обманывает нас, он - в Афганистане! - И зарыдала, и схватилась за сердце.
  И снова была больница, в которой она пролечилась почти месяц. Кое-как пришла в себя.
Но письма от сына приходили регулярно, всегда бодрые, нежные, успокаивающие нас. Мы к ним привыкли, как к целебному бальзаму, так и жили, заперев  тревогу в подвале сердца. Нас ничто не волновало, не привлекало, мы даже хотели скромно, по-семейному отметить пятидесятилетие Ирины. Не удалось: ей к юбилею присвоили звание заслуженной артистки РСФСР, пришлось, как теперь говорится, накрывать поляну в Центральном доме актёра. Из Поморска от драмтеатра пришла тёплая поздравительная телеграмма от старых друзей, адрес привёз Рыжий, но уже седой Игнат Гарбуз…

333
И как-то под шум Горбачёвской перестройки и закипевшей либерально-демократической волны родилась надежда на скорый конец военных действий в Афганистане и возвращение сына.
- Вот вернётся Витя… - с этих слов постоянно начинала Ира строить свои планы…

*       *       *
Он не вернулся. Он погиб накануне вывода наших войск из Афганистана, проклятой страны. Как Ира сразу не умерла, когда  нам пришло сообщение о его гибели, я не знаю. Наверное, Господь дал ей время на то, чтобы проводить его до могилы и бросить в неё горсть земли.
Она замолчала, почернела вся, поседела за ночь, наутро я её не узнал, ни  слезинки не уронила, когда мы хоронили сына в родительскую могилу. Она отказалась ото всего: от работы, оформления инвалидности, досрочной пенсии. Я не принуждал её ни к чему, только водил на прогулку на Гоголевский бульвар, и там мы подолгу сидели на лавочке, не перемолвившись ни единым словечком.
Ира тихо, как тень двигалась по дому, подолгу сидела на кухне у окна с альбомом на коленях, разглядывала фотографии  сына. Уходя в театр, я беспокоился: как там она в квартире одна? Если уезжал на съёмки, нанимал недавно ушедшую на пенсию актрису, Ирину коллегу Нину Семёновну пожить у нас до моего возвращения. А я звонил им каждый вечер. С нею Ира немного ожила, Нине Семёновне удалось разговорить Ирину,  и первый раз она встретила меня на пороге улыбкой.
Кошмар  ГКЧП и развал страны Ира  восприняла  равнодушно,  только  сказала,  что  это  за  всё нас Господь

334
наказал. А  когда танки стреляли по нашему Белому дому, она перекрестилась и негромко произнесла:
- Слава Богу, что нашего сына в тех танках не могло быть… - И не подходила больше к телевизору никогда, тем более, что на экран хлынула всякая ложь и похабельщина.
В 1993 году Иры не стало. Она умерла во сне, без боли. Не, не могу об этом рассказывать подробно, нет сил, скажу только, что упокоилась она рядом с сыном…
За год до этого я скромно отметил своё 60-летие, не смог обойтись без застолья, так как тоже получил такое же, как у Иры, звание.  Но Ира не пошла  на банкет.
- Прости, - сказала она, -я не могу. Мне всё это стало чуждо. Жизнь ушла… - Я не настаивал.
С подсказки друзей я в том же году приватизировал обе наши квартиры. Я был прописан на жилплощади Скородомского, а Иру мама и дед в своё время прописали к себе. С молчаливого согласия жены я поселил в квартире Скородомского Игната, прибывшего в Москву с семьей, как бы сдал её ему в аренду. После смерти Иры вступил в наследство и стал жить  у себя дома, в родовом гнезде, а Игнату подписал дарственную.
Трудно пришлось в 90-е. Театр  загибался, там всё шло туго. Я продолжал кое-как сниматься в кино. Меня стали приглашать в сериалы, в основном в бандитские и ментовские. Кем я только не был на экране: то паханом в тюрьме, то оборотнем в погонах, то беглым зэком, даже старым сутенёром… Ни одного приличного образа не создал я за эти годы. Нет, было, я мелькнул на экране в роли рыбака-свидетеля убийства и старика партизана-подрывника, пустившего под откос поезд с фашистскими танками.

335
К 75-и годам я почувствовал усталость и телесную, и душевную - от одиночества. Соседство с Гарбузами не спасало.  Я томился, не зная, что делать. А ко мне уже подкатывались чёрные риэлторы. Тогда вот что я надумал и сделал: совершил с Гарбузами обмен.
- У вас семья большая, перебирайтесь в мою квартиру, а мне вашей двухкомнатной хватит за глаза. Как говорится, задумал - сделал. Вещи и семейный архив взял с собой, остальное оставил Рыжему.
Но это ещё не всё из задуманного.  Потом я поехал в Дом ветеранов сцены, где нахожусь с тех пор и поныне, и попросил директора поселить меня в пансионате, но только в отдельную комнату, не подселенцем - в обмен на мою квартиру. Директор удивился, но ответил, что я могу сдать квартиру только мэрии, а за жизнь в пансионате будут вычитать часть моей пенсии.
- Тогда моя квартира попадёт в руки какому-нибудь чиновнику-прощелыге. - Сказал я. - Давайте оформим с вами купчую. Вы как бы приобретёте её у меня, квартиру в центре Москвы, на Арбате. Оформим купчую, и я дам вам расписку, что деньги с вас я получил, себе их не возьму и не потребую с вас никогда ни копейки.
Директора не надо было долго уговаривать, когда он узнал, что квартира находится в Сивцевом Вражке. Он приехал смотреть квартиру с дочерью, для которой и хотел её «купить», то есть, обменять на жилплощадь для меня в пансионате.  По всем показателям я как актёр в глубоком возрасте  и совершено одинокий (жена умерла, сын погиб в Афганистане) вполне подходил  кандидатом в члены контингента пансионата. Ой, может об этом и не надо упоминать в повести, если вы её издадите, как бы у директора не было неприятностей.

336
Вот и конец моей исповеди. Живу спокойно. Вернул себе отцовскую фамилию и отчество, теперь я Иван Миронович Найдёнов, Заслуженны артист РСФСР. Почему я не сделал этого раньше - не понимаю.
Да, обещал рассказать о судьбе Малуши, моей пра-пра-пра-бабушки.  Однажды, перед самой войной, отец пришёл домой в сильном возбуждении, и пока Алина Родионовна кормила его, он, глотая ужин и захлёбываясь чаем, словно торопясь куда-то, рассказывал, как он в исторической библиотеке в древней рукописи обветшалой натолкнулся  на обрывок записи повести об Иване Найдёнове, как он погиб, защищая вместе с Юрко Кузнецовым  князя Дмитрия Донского на Куликовом поле. Что Юрко похоронил Ивана отдельно от остальных воев по приказу князя Дмитрия, как тот приблизил Юрко к себе и повелел ему позаботиться о жене  Найдёнова Малуше и привести её на жительство в княжеские палаты.
- Понимаешь, сын, - рассказывал отец, - Юрко вышел из битвы живым, только ранен был легко, Дмитрий Донской  назвал его вторым своим спасителем.  Юрко же взял в жёны Малушу Найдёнову,  жену своего племянника названного, воспитал их сына, а она нарожала ему ещё ребятишек. А сына нашего пращура назвали  Фёдором Найдёновым; он, когда вырос, вступил во владение селом с землями, которое дал Малуше князь Дмитрий.  Фёдор служил  воеводой, вон откуда идёт наш род, сынок, с поля Куликова, А далее рукопись обрывается и концов её теперь не найти. Но нам и этого достаточно, чтобы  гордиться славным нашим предком, основоположником нашего рода Иваном Найдёновым и чтить память о нём, вот как! Живи и гордись, не роняй фамильной чести! Дай, Родионовна, ещё чайку!

337
*       *       *
Быль ли я счастлив в своей седьмой жизни, которая так горько завершается? А какая жизнь имеет сладкий конец? Что вы скажете на это?
Да, я был счастлив с отцом и матерью, счастлив в любви, в отцовстве, счастлив в в дружбе и в творчестве, Так чего ещё мне надо? Всё это было и остаётся со мной и уйдет со мной за край.
Живу, доживаю свои годы за жену и сына, так, наверное, пожелал и пожалел меня Господь. Но за какие  грехи, думаю я ночами, Он так рано взял их у меня?   Может быть, их уход - и есть наказание мне в седьмой жизни, последнее искупление греха моего пращура? И нет мне покоя. Единственное утешение  - я иногда посещаю их могилы и долго сижу там, разговаривая с любимыми людьми, поминаю из рюмочкой водочки. И, конечно, поминаю в храме их  и незабвенную Агату, царство им всем небесное. Скоро свидимся, скоро...
       Иногда ночами я просыпаюсь, словно от подземного толчка, будто что-то тряхануло мою кровать. И никак не могу после этого заснуть. Тогда набрасываю на себя халат и выхожу в длинный коридор нашего пансионата и иду в дальний его конец, туда, где находится столовая, иду с кружкой, чтобы напиться кипячёной воды.
       Выхожу, зная, что мне будет страшно, как всегда, идти по нему, вздрагивая от каждого стука и шороха. Я буду проходить коридорные пазухи, в которых стоят кресла и диваны для отдыха и кадки с фикусами, и мне будет казаться, что в этих пазухах, за этими кадками я вижу тёмные силуэты сидящих в креслах фигур знакомых моих и   близких   людей   из  разных   веков,   из   разных   моих

338
прошлых жизней. И там в углу стоит он, человек в черной рясе с капюшоном и подзывает меня ладонью.
Я снова буду пугаться  и думать, что, может быть, я  и не прожил эти жизни, что они не мои, а разных других людей из  разных эпох и стран. Просто я, как и миллиарды
людей на земле, проживаю единственную дарованную мне Господом жизнь, а мозг мой - это камера хранения чужой памяти;   в   неё,   то   есть   в  мое  сознание,  в  меня как в
копилку, как на диск  компьютера, вложены или записаны памяти  разных  людей.  Но  для чего? С какой целью? Кто
их  оставил  в  моей  памяти? И почему все владельцы этих
жизней носили одно древнее имя Иван? Почему? Зачем?

*       *       *
      На этом аудиозапись на флэшке, присланной мне Иваном Найдёновым, заканчивается. И мне нечего к ней добавить, тем более ответить на его вопросы. Может быть, ответ найдётся у кого-нибудь из читателей? Дай-то Бог! Господи, помилуй!


















Заключение
Представляя на суд читателей роман о жизнях героя моего повествования, я испытывал чувство тяжкой печали, равнозначной чувству утраты близкого, родного мне человека, каковым и стал для меня Иван Найдёнов. Я провёл его по тропам семи судеб, пережил все их миги,  как свои, семь раз умирал вместе с ним. И теперь ощущаю его как плоть от плоти моей, словно чувствую тепло его объятия, в которое он заключил меня при расставании.
Такое же чувство испытывает актёр по окончании большой пьесы, умирая за своего героя, а мне пришлось семь раз пережить это  за одно представление.
Но вот пьеса окончена, занавес закрыт. Я не жду аплодисментов как бальзама на душу за проделанную работу. И мне никто не бросит малый букетик из зала, и в гримёрку  не принесут корзину с цветами…
Я не могу уже вспомнить, что меня подтолкнуло взяться за перо и написать этот роман (или сборник повестей, или больших рассказов) - Голос свыше? Наверное,  подсознательно гнетущая мысль о скором финале подтолкнули меня под локоток. А может быть, постоянная под коркой дума: а что там, за краем? Что нас ждёт?
Однажды летом 2017 года я утром на даче открыл глаза,  словно не спал всю ночь, сразу поднялся, присел к столу и тут ж  в блокноте записал название романа и стал набрасывать даты жизней будущего героя. Составился график   в  хронологической   последовательности  жизней

340
Ивана Найдёнова на Руси и в других краях, До следующего дня я несколько раз корректировал этот график-перечень жизней, на следующее утро сел за работу. Первую жизнь я сочинил достаточно легко и быстро,  для второй, третьей, четвёртой и пятой мне нужны были дополнительные материалы, а на даче у меня нет интернета, и библиотека дачная не очень полная. Я отложил роман и написал поэму "Сказание о Российском флоте", а потом принялся за германскую часть романа, здесь мне дополнительно ничего не требовалось, кроме собственной фантазии, и за финальную часть. Осенью в Москве я занимался другой работой,  лета ждал с нетерпением.
В конце мая 2018 попал в больницу, но в июле и августе закончил-таки роман.
И пока я трудился над  ним  два лета - 2017 - 2018  гг.,  хотя нет-нет, да и терзали мыслишки сомнений, я пришёл к твёрдому убеждению как верующий православный   человек:  да,   там  -   продолжение   жизни.
Какое?  Не могу сказать, это каждый узнает, когда… Господи, прости меня! Но продолжение есть!
И когда я поставил последнюю точку и дату завершения моего труда, я написал песню «Слава Жизни». Ею я и хотел бы заключить, в надежде, что она пришлась бы по душе Ивану Найдёнову-Седьмому.
       Слава Жизни
Лес ночною грозою омыт,
Сад весенним дождём напоён.
Мы под грохот громовых копыт
Славу Жизни, друзья, пропоём!   
       Припев: Эй, оркестр, нам прощанье сыграй,
               А потом вновь зарёю взорвись.

341
               Мы уходим, уходим за край,
               А за краем - за ним - снова Жизнь!
На душе вновь опять хорошо,
Зарождается песня в груди.
Снова слово ты в сердце  нашёл,
Словом тем новый день разбуди!
Припев.
Встанет солнце - ему распахни
Все заплоты, все шторы души.
Ждут тебя беспокойные дни,
С новой песнею к ним поспеши!
       Припев: Эй, оркестр, нам прощанье сыграй,
               А потом вновь зарёю взорвись.
               Мы уходим, уходим за край,
               А за краем - за ним - снова Жизнь!
    СНТ «Родничок» близ д. Безобразово,
Вороновское поселение, Новая Москва,
июль-август 2017; 25 июня  -  2 сентября 2018


           Содержание
От автора-пересказчика   3
Флэшка (Зачин от пересказчика)   4
Первая жизнь Ивана Найдёнова, воина  15
Вторая жизнь Ивана Найдёнова,
моряка-португальца   50
Третья жизнь Ивана Найдёнова, старовера   78
Четвёртая жизнь Ивана Найдёнова,
 француза-кирасира   147
Пятая жизнь Ивана Найдёнова,
матроса-нахимовца   184
Шестая жизнь Ивана Найдёнова,
президента ГКР   201
Седьмая жизнь Ивана Найдёнова, актёра   268
Заключение   340