Георгины алые на столе

Уже под утро утомленный мозг свалил Санька в сновидения, и ему вдруг представилось, что он школьник, первоклассник, стоит на большом школьном дворе, а в руках у него букет с георгинами, бутоны у цветов крупные, алеют... И проснулся с подъемом Санёк, но вставать не стал, спросонья наблюдая, как уходят зэки на развод на работу. А потом не утерпел, встал. В умывальнике, как обычно, Валерка-Одесса, уже пришедший с ночной смены, дожидался завтрака. Чтобы потом, поев, уснуть. Это был худощавый мужчина, с лицом, о котором люди говорят, что, если встретится такой в темном переулке, сам все отдашь. Глаза какие-то щелочки, нижняя челюсть безобразно большая, губки маленькие. А руки в наколках сидел в умывальнике Валерка в майке синели зловеще, и, когда Санёк глядел на Одессу, все светлые мысли улетучивались, будто сами собой. Но в это утро Санька предложил Валерке чифирнуть, и, вмиг оживший, Одесса быстро сбегал за чифирбаком закопченным, с деревянной, отполированной пальцами зэков, ручкой. На электроплите заварили чифир, подняли воду до кипения, чтобы вышло из чая все и стал он крепче. Напиток, горьковатый, как и их жизнь, взбодрил зэков. Стали разговаривать неторопливо о каких-то мелочах. О свидании Санёк ни слова. А то сглазит Валерка каким-нибудь нытьем. Это он делать умел… Вот откинусь, поеду сына навещу, как в трубу водопроводную бубнил Одесса, Уже большой… Он разговаривал будто сам с собой, глядя в одну точку. И почему-то тревожно Саньку было оттого, что человек разговаривал сам с собой. Но уходить было некуда. В умывальнике от включенной электроплиты было тепло и уютно. Уже опустело жилое помещение… По узкой разбитой осенней дороге брели две женщины: одна старая, в плаще, в темном платке, с зонтом черным, другая молодая, в куртке, тоже с зонтом розовым. Они несли по большой сумке. Изредка пожилая женщина останавливалась, виновато переводила дыхание: мол, тяжко… Мария Федоровна, мать Санька, не впервые ездила к сыну на свидание. Бывало и за тридевять земель… Хорошо, что сына по какому-то справедливому указу перевели в родную область слава Богу, родным-то легче ездить. А Любаша ехала расписываться. В голове ее мысли перемешались, конечно, не такой она представляла свою свадьбу. Нет фаты, нет платья. Все буднично. С Саньком они познакомились еще подростками. Она училась в городке, где вырос Санёк, в кооперативном техникуме, а он, тогда в другом городе, на учителя физкультуры. Потом поступил в военное училище в Ленинграде. Они писали друг другу. В первый свой отпуск приехал в шинели, строгий, она была на производственной практике в поселке, и целовались они на заледеневшей веранде… Снег, гость небесный, тихо падал. Гуляли они по заснеженным, тихим, холодным улочкам, а не мерзли. Радостно было обоим от долгожданной встречи. Но, видать, сломил Санька большой город. Стал он выпивать. Выгнали его после второго курса. Дослуживал десять месяцев в армии, в Мурманске. Снова были только письма. После не смогла приехать работа. Это когда он пришел из армии, хотя и обещала. А он заехал к ней в деревню, мать рассказывала, был хмурым каким-то, ее не было, а она обещала. Хлюпала грязь под ногами ставила она уже сапоги, не разглядывая дорогу, вся в мыслях. И вот не прошло и десяти дней, как узнала Люба, что попал Санёк из-за какой-то девчонки в глупую историю. Что-то там насплетничали ее подруги, а он их побил. Посадили Санька. Они встретились, когда уже Санька осудили на три года, в комнате краткосрочных свиданий. Время шло, она взрослела. Были и другие парни, но та первая любовь, в которую она верила свято, горела в ней, огоньком ласковым, наподобие церковной свеченьки в храме у иконы. Прошли три года, и после долгой переписки едет она в колонию. Умудрился Санёк, выйдя через полгода после первого приговора на химию , уже в Ростовской области, снова влипнуть, и ему добавили за хулиганку еще два года, а в общей сложности пять лет строгого режима. Осталось сидеть ее жениху два с половиной года. Истомился он, хочет, чтобы их отношения были официальными. Хлюпала грязь под ногами. Шла молодая женщина, подставляя дождю свое лицо… С нетерпением ожидал Санёк вызова в комнату свиданий. Он то и дело выходил в локальный сектор. Небо посветлело. Дождь прекратился. Подул свежий, холодный, ободряющий ветерок, не сквозящий, пронизывающий тело, а именно ободряющий. И Санёк это чувствовал, он поглядывал в сторону контрольной вахты и изредка переводил дыхание от волнения. Наконец по селектору объявили долгожданную команду для осужденных, идущих на длительные свидания. И Санёк вышел из своего сектора, в новой черной телогрейке, в новом, с отливом, черном атласном костюме. В начищенных до вороного блеска сапогах с отливом, в новой шапке положенного образца. Все как положено, сразу видно жених… После недолгой процедуры росписи, когда свидетелем был начальник отряда, подтянутый капитан Макаров, а свидетельницей симпатичная рыженькая прапорщик из комнаты свиданий, пожилая женщина в очках из поселкового загса поздравила молодоженов с созданием новой семьи. Все как положено. Мать в комнате, где на столе стояла ваза с яркими красно-бурыми георгинами, видимо, кем-то заботливо сорванными в палисаднике, засобиралась в дорогу. Смотрела на сына, коротко стриженного, бледного, с глазами внимательными, тоже спокойно, стараясь не выдать своей печали расставания, не испортить сыну его праздник. Так и ушла, не заплакав, и только по дороге дала волю чувствам. А Люба, оставшись с Саньком наедине, была взволнованна, но это волнение было где-то внутри ее. А так заботливой хозяйкой старалась она быть в этой маленькой комнате с двумя кроватями, с белыми занавесками, за которыми было окошко с решетками. Двое суток прошли незаметно, и, уходя, Санёк долго и нежно целовал жену, говорил ласковые слова, а она иногда внимательно глядела на него: что будет в их жизни? Изменился Санёк, стал злым, жесты какие-то блатные, смех жесткий. Что осталось в нем от того паренька, которого любила она в юности? Может, только глаза, внимательные и добрые, да улыбка доверчивая. Обняла женщина мужа, прильнула к нему: что будет с ними? Пелена времени была темна в сознании. Что будет то и будет, так решила Люба. Она ещё не знала, что Бог решил по-другому.