Чекистка. Часть I

========== Глава I ==========

Заканчивался август четырнадцатого года. На вокзале оркестр то и дело играл «Марш славянки», под который уезжали на фронт новобранцы. Мальчишки-газетчики кричали на каждом углу:
— Ожесточённые бои в Восточной Пруссии! Читайте «Русское слово»! Немцы отступают за реку Вислу! Покупайте «Сын Отечества!»
На улицах собирались митинги. Депутаты городской думы призывали «сражаться до победного конца», дамы из комитета Красного Креста в нарядах сестёр милосердия предлагали делать пожертвования на лечение раненых. Конечно, в Твери страсти разгорались меньше, чем в недавно переименованном Петрограде. По большей части, на тверских улицах стояла прежняя провинциальная тишина. Лето выдалось дождливое, но в погожие дни солнце играло на куполах церквей и свежей зелени садов. Тверь как будто не подчинялась законам времени. Даже трамваи, грохотавшие по главным улицам, не нарушали атмосферы благодушной старины.
Семейство Шемякиных пока не слишком интересовалось военными событиями. У них было множество приятных хлопот и волнений. Их единственная дочь Лена, девушка бойкая жизнерадостная, поступила в учительскую семинарию. Ей предстояло учиться и жить в Петрограде.
— Ой, детка, как же ты будешь одна в чужом городе! — восклицала мать, Юлия Георгиевна.
— Ну, что ты, мамочка! — безмятежно улыбалась Лена. — Я же не малютка, как-никак шестнадцать стукнуло!
— Конечно, — поддерживал отец, — она у нас барышня самостоятельная. Не пропадёт!
Василий Дмитриевич Шемякин всегда был сдержанным, сантиментов не любил. К Лене он относился со строгостью, хотя в душе нежно любил дочь. На характере Шемякина отразились его происхождение и карьера. Он был отставным унтер-офицером, а родился и вырос на Кавказе. Его дед родился в верхневолжкой деревне, но был взят в рекруты и отправлен служить в дальний кавказский гарнизон.

Причерноморье тогда называли «тёплой Сибирью». Ни дорог, ни привычного жилья, а вокруг — дикие скалы, за каждой из которых мог прятаться абхазский разбойник с ружьём. Солдатам и ссыльным приходилось до окончания срока службы или амнистии жить в окружении опасностей. Но человек ко всему привыкает, и русские поселенцы прижились на Кавказе, полюбили его. Василий Дмитриевич до сих пор с теплом вспоминал свои детские годы, проведённые в краю высоких гор, таинственных пещер и ледяных водопадов.

Отец Василия рассказывал, что женился, украв свою невесту, как это было принято у черкесов и адыгов. Конечно, девушка знала о похищении и нисколько не возражала. Но супруги недолго пожили вместе. Молодая жена умерла сразу после рождения первенца. Мальчик совсем не помнил своей матери, а в пятнадцать лет потерял и отца. Пришлось переехать к родственникам в Тверь. Он сам выбрал себе карьеру — окончив гимназию, поступил в военную академию.

За кавказское происхождение и лихой нрав однокашники прозвали Шемякина «Васькой-черкесом». В любой компании он был заводилой. На праздники любил надевать черкеску и отплясывать лезгинку с кинжалом в зубах. Ловкостью и статью он напоминал настоящего джигита, стрелял и скакал верхом лучше всех в училище.

В молодые годы Шемякина можно было назвать привлекательным — высокий, крепкий, с тёмными глазами и волосами. Он не любил бриться, и подбородок его часто покрывала густая щетина. Впрочем, борода была ему к лицу. Товарищи шутили, что, переодень Черкеса в крестьянский армяк и валенки — получится русский витязь с картины Васнецова.

Грубоватый, но добродушный, Василий был любимцем всех знакомых, особенно маленьких племянников, которых он звал «чертенятами».
— Опять, чертенята, развоевались? — ворчал он на ребятишек, затевавших в доме шумные игры. — Шли б на улицу, там вольготнее беситься. А у меня уж хата по швам трещит от ваших баталий!

Однако дети понимали, что дядюшка ругается просто так, «для порядку». Старший племянник, Мишка, бывало, даже передразнивал Василия. Забравшись на стул, он заявлял:
— Сейчас я буду дядю Васю представлять!
Грозно тараща глаза, мальчонка произносил с интонациями Василия Дмитриевича:
— Но-но, без сантиментов!

Взрослые, в том числе и сам «дядя Вася», хохотали. Эта была коронная фраза Шемякина, с которой он обращался к родственникам, когда они начинали обниматься на прощание и плакать. «К чему слёзы, — ворчал отставной унтер, — не на войну ведь уезжаю, сто раз встретимся…» Но и его закалённое сердце однажды дрогнуло.

Это случилось в 1905 году, когда он вернулся домой с японской войны. Службу пришлось навсегда оставить. Под Мукденом Шемякин был тяжело ранен, долго лежал в госпитале во Владивостоке. Потом пришлось почти месяц добираться до Твери на поездах и крестьянских подводах. Домой Василий Дмитриевич попал уже ночью. В спальне и детской было темно. Однако семилетняя Лена не спала. Она помнила слова, которые мама ласково нашёптывала ей перед сном: «Скоро будет у нас радость, папа с войны вернётся»!»

Каждый вечер, засыпая, девочка думала об отце. Ей так редко доводилось его видеть! Он всё время проводил на службе, а дома бывал лишь во время коротких отпусков. Тем не менее, Лена очень любила папу, мечтала стать такой же бесстрашной и гордой, как он. С замиранием сердца девочка слушала отцовские рассказы о Кавказе и солдатской жизни.

В ту ночь Лена вертелась в постели без сна. Ей казалось, что папа приедет именно сегодня. Она лежала в глубокой тишине, которую не прерывал даже стрекот сверчка, и смотрела в прорезь ставен на месяц в чёрном небе. Вдруг во дворе залаяла собака. Девочке показалось, что вдоль окна скользнула длинная тень…
Лена встала с кровати и босиком, на цыпочках, поспешила в гостиную. Еле слышно стукнула входная дверь, и в тусклом свете лампадки, горевшей у полочки с иконами, появилась высокая фигура. Мужчина в военной шинели с мешком за плечами, лохматый, небритый — это был он, долгожданный папа!

Василий Дмитриевич старался не стучать сапогами, чтобы не разбудить семью. И вдруг маленькая девочка в длинной рубашке полетела к нему в полумраке, как белая птичка.
— Папа! Папочка! Вернулся!
Она уткнулась личиком ему в живот. Шемякин нагнулся и, подхватив дочь на руки, прижал её к себе.
— Тише ты, чертёнок! Чуть с ног не сбила.
— Мама, вставай! Папа приехал! — радостно кричала Лена.
Как ни сдерживался Василий Дмитриевич, но в углах глаз защипали предательские слёзы.
— Давай без сантиментов, дочь… Я больше никуда не уеду, — бормотал он, гладя девочку по голове.

После отставки Василия Дмитриевича жизнь Шемякиных изменилась. Теперь отец имел больше времени для воспитания дочери, и это было весьма кстати. Лена подрастала, и стало понятно, что отцовское влияние ей нужно даже больше материнского. Девочка была активной, неусидчивой, по-мальчишески задиристой. Тихие комнатные игры с ровесницами ей не нравились. Гораздо охотнее Лена бегала на улицам, играя с мальчиками в горелки, прятки, а то и в казаки-разбойники.

Мать пыталась приучить её к домашним делам и простому рукоделию. Но с шитьём произошла необычная история. Юлия Георгиевна учила Лену мастерить тряпичную куклу. Работа казалась девочке нестерпимо скучной, нитки путались, иголка выпадала из пальцев. Лена старалась вырезать и сшить детали побыстрее. Поэтому кукла вышла никуда негодная — кособокая, с огромной головой и пуговичными глазами, один больше другого.
— Ну и ведьма! — воскликнула Лена. — Только детей пугать!
Особенно её раздражал рот куклы, огромный, как у жабы. И тут Лену осенило — а может, его просто зашить? Девочка схватила иголку и за несколько минут зашила кукле рот. Теперь «чучело» уже не было таким уродливым.
— Что вылупилась? Я тебя не боюсь! — смеялась Лена. — Всё равно ты ничего не скажешь!

Собственная выдумка показалась ей очень смешной. Она обернулась к шкафчику, в котором лежали прелестные игрушки, сшитые её матерью. Лена снова схватила иголку и принялась зашивать рты всем подряд. Сначала клоуну в пёстром костюме. С зашитым ртом он сразу стал серьёзным и даже слегка грустным. Затем тряпичной змее.
— Чтобы никого не укусила, — объяснила девочка.

Лена очнулась только на последней кукле — даме в пышном платье и белой шляпке. Услышав шаги матери у двери, девочка быстро запихала игрушки обратно в шкафчик и уселась на диван с «Задушевным словом» в руках.

Через несколько дней, когда Лена уже забыла о своей шалости с зашитыми ртами, к Шемякиным пришли гости — подруга матери с тремя детьми. Юлия Георгиевна усадила их за чай с пирогом и вареньем и сообщила, что приготовила детям подарки — самодельные игрушки. Она стала рассказывать, как интересно было их шить и украшать. Дети ждали подарков с горящими от нетерпения глазами. Они знали, как искусна Юлия Георгиевна в шитье, и уже не раз получали от неё чудесных кукол и зверюшек. А Лена сидела помертвевшая, белая, как мел.

«Ой, как меня мама сейчас отлупит!» — в страхе думала девочка.

Юлия Георгиевна ушла в спальню и надолго там задержалась. Ожидание показалось девочке тяжелее порки. Потом мать вернулась, неся три игрушки. Они были в полном порядке, и Лена поняла, что мать аккуратно разрезала и вытащила нитки. Это подтвердил ледяной взгляд Юлии Георгиевны, под которым Лена задрожала с головы до пят.

После ухода гостей Юлия Георгиевна взяла дочку за руку, повела в свою спальню и указала на изуродованные игрушки.
— Это что такое? — строго спросила мать.
Лена не отвечала, уставившись в пол.
— Ну-ка, гляди мне в глаза! — прикрикнула Юлия Георгиевна. — Кто это сделал?
— Я, — вся красная от стыда, пролепетала Лена.
— И зачем же?
— Н-н-не знаю…
— Как это не знаешь? — усмехнулась мать. — Ты же не сумасшедшая! Может, ты мне назло зашила им рты? Или это такая глупая шутка?

Так и не выяснив, зачем дочь испортила игрушки, Юлия Георгиевна приказала ей распороть нитки, и в наказание оставила на три дня без прогулок.

Но первая и единственная кукла сшитой Леной, та самая «ведьма», так и осталась с зашитым ртом. Девочка посадила её на подоконник между горшком с геранью и гипсовой свиньёй-копилкой. Лена иногда смотрела на неё и посмеивалась, вспоминая, какой глупенькой была в детстве.

И сегодня, едва проснувшись, она посмотрела на куклу. Кажется, ещё недавно зашивала ей рот, а вот уже и гимназию закончила. Сегодня она уезжает в столицу.
«Эх, как время летит», — думала Лена, протирая глаза. — «Быстро же я состарилась!»
Но раздумывать было некогда. Нужно собираться в дорогу!

Глава II

Василий Дмитриевич осторожно отворил дверь в комнату Лены и удивился: дочь была уже на ногах. Лохматая со сна, в ночной рубашке, она перебирала вещи в своём чемоданчике.

— А я тебя будить пришёл, — усмехнулся Василий Дмитриевич, — а ты сама вскочила, ранняя птаха!

Лена молча кивнула отцу. Через пять минут она вышла в столовую, уже умытая и в халатике. Расчёсывая спутавшиеся за ночь волосы, она села к столу. Отец, как всегда, заваривал чай — он делал это виртуозно, по кавказскому способу.

— Зачем ты поднялась в такую рань? До поезда ещё долго, лишний часок могла бы поспать. Дорога дальняя, а в поезде не выспишься — шум-гам со всех сторон…

Василий Дмитриевич укутал заварочный чайник полотенцем, а потом вынул из стола небольшую шкатулку, в которой, как было известно Лене, хранилась домашняя «казна». Отец отпер шкатулку ключиком и отсчитал несколько купюр.

— Смотри, Лена, даю тебе с собой двадцать пять рублей. Деньги, ты знаешь, у нас не лишние. Хозяину за угол заплатить, ну и на прочее — стол, свечи, тетрадки с книжками… зря не транжирь!

— Папа, не переживай, — ответила Лена, заплетая косу. — Разве ж я не понимаю? Как только устроюсь, найду себе частных учеников, и не надо будет вам тратиться. Все студентки так делают.

Скоро подали завтрак. К тому времени Лена уже была одета в дорожное платье из тёмно-синего сукна, волосы заплетены и уложены «корзиночкой» на затылке. Мать держалась спокойно, как будто и не провожала единственную дочь в далёкий город, — деловито наливала домочадцам чай, накладывала в тарелки горячую яичницу. Ещё вчера она смотрела на Лену с тихой печалью, словно не желала отпускать её от себя. А сегодня, видимо, приказала себе быть сдержанной. Ведь она мать взрослой девушки, которая уже переросла её на полголовы…

Вообще, Юлия Георгиевна выглядела моложаво для своих сорока лет. Тонкая, хрупкая, со светлыми волосами, забранными в большой пучок, она казалась бы старшей сестрой Лены, если б не морщинки в углах глаз да пробивающаяся на висках седина. Когда дочь была помладше, родители часто спорили, на кого она больше похожа. Лена, бывало, и сама смотрелась в зеркало, сравнивая — и правда, на кого? Кажется, вылитая мама, но волосы немного темнее — не белокурые, а золотисто-русые. Насчёт глаз думать не приходилось — отцовские, тёмные и жаркие… И сейчас Лена смотрела на отца с матерью, и думала — как же я их люблю! И как же они будут скучать без меня!

— Лена, правда ли ваша Наталья пошла в сёстры милосердия? — перебила её мысли Юлия Георгиевна.

— Морда? Да, она давно решила. Ещё в третьем классе медициной бредила. А теперь тем более — на войне медики нужны.

Лена называла смешным прозвищем «Морда» свою одноклассницу и лучшую подругу Наташу Мордвинову. Все девочки в классе носили какие-нибудь прозвища, чаще всего образованные от фамилий. Заносчивую Зину Жукову звали Жучкой, Марию Саранцеву — Саранчой, а Настеньку Мурину — Муркой. Была у них девочка по имени Светлана Заикина, которую насмешница-судьба наделила заиканием. Так и прозвали её — Заика Заикина. Но в классе не было обычая дразниться и травить слабых. Прозвища отражали характер девчонок, а они словно подобрались одна к другой — весёлые, озорные. Только благодаря строгой и внимательной классной даме ученицы держались в рамках дисциплины.

Был момент, когда между Леной Шемякиной и Зиной Жуковой возник затяжной конфликт. Обеим девушкам хотелось верховодить классом. Сначала классная дама просто беседовала с девушками, пытаясь растолковать им, что нельзя сеять раздор. Их примеру могут последовать остальные ученицы. Девушки не успокоились, и тогда наставница стала наказывать их, оставляя без обеда и заставляя переписывать длиннющие тексты. Это немного остудило Лену и Зину, но вскоре вражда разгорелась с новой силой. Соперницы рисовали друг на друга обидные карикатуры, писали злые записки, и каждая пыталась переманить на свою сторону больше одноклассниц.

Тогда мудрая наставница применила более изощрённый метод воздействия. Когда уроки закончились, она вошла в класс и объявила:
— Сейчас Шемякина и Жукова пойдут домой, а все остальные остаются на час в классе.
— За что? — осмелилась пискнуть Настя Мурина.
— Так будет каждый день, — торжественно сказала классная дама, — пока Шемякина и Жукова не научатся уважать друг друга и не прекратят заводить смуты в классе.

Все девочки, с горящими от негодования глазами, обернулись к Лене и Зине. Те стояли, как две преступницы перед плахой, чувствуя осуждение и гнев всех подруг. Это длилось примерно минуту. Затем классная дама объявила, что все могут идти домой. После этого Жукова и Шемякина резко прекратили свою вражду, поняв, что могут стать врагами всех одноклассниц.

— Мне думается, Наташке лучше учительницей стать, — заметил Василий Дмитриевич, — она такая спокойная, серьёзная… А больше никто в сёстры милосердия не собирается?
— Кажется, ещё Мурка, — ответила Лена, намазывая маслом пухлую баранку.
— Ей-то куда? — усмехнулся отец. — Разве на войне место таким… чересчур восторженным?
— Почему бы и нет? — возразила Юлия Георгиевна. — Раненым не только перевязки, но и хорошее настроение требуется. И Настенька далеко не дурочка!
— Разве я говорил, что она — дурочка?

Шемякин не принимал Настю Мурину всерьёз, считая её обычной кокеткой, каких полно в русских провинциальных городах. Он был во многом прав — Настя любила помечтать, всё время витала в каких-то наивных фантазиях. Она обожала своё кошачье прозвище, и отзывалась на него, как на имя. Заливистый смех Насти повышал настроение даже самым унылым.

— Хватит вам спорить, — примирительно сказала родителям Лена. — Пойду я, пожалуй, с подругами попрощаюсь, а потом уже на вокзал.

Тверские улицы, по которым Лена спешила к тыловому госпиталю, были затоплены мягким солнечным светом. Синее небо с редкими белыми облачками дышало умиротворением и покоем. Ласковое солнце словно уговаривало хотя бы на денёк задержаться в милой Твери. Кое-где мостовые были сплошь покрыты коврами из рано опавшей золотой листвы.
 Как упоительны были последние дни августа! Лена ощущала пронзительную печаль — не хотелось покидать родной город, ехать в чужую холодную столицу, где не увидишь ни одного знакомого лица. Девушка всегда тяжело переносила смену обстановки. Бывало, приехав в гости, двое суток не могла заснуть. Её томили тревожные мысли. С кем ей придётся учиться? Удастся ли найти в семинарии хороших подруг?

У входа в госпиталь Лена спросила у дежурных сестру милосердия Мордвинову. Наташа появилась быстро, в сопровождении кликнула двух бывших одноклассниц, которые тоже решили посвятить себя фронтовой медицине. Четыре девушки уселись на скамеечке во дворе госпиталя. Им было о чём побеседовать — делились новостями, рассказывали, чего ждут от жизни в ближайшее время. Глядя на молоденьких сестёр милосердия, Лена невольно заулыбалась. Пухленькая Мурина, долговязая Чибрякова и тихая Мордвинова стали одинаково неловкими в накрахмаленных косынках и белых передниках с нашитыми на груди красными крестами.

— А вы теперь похожи! — усмехнулась Лена. — Вылитые сёстры!
— Так мы ж и есть сёстры! — весело отозвалась Мурка.
— Так точно! — хором произнесли три девушки, и по очереди назвались:
— Сестра милосердия Зоя.
— Сестра милосердия Наталья.
— Сестра милосердия Анастасия.
В одинаковой униформе их можно было спутать друг с другом, хотя девушки отличались ростом и комплекцией. Скромнее всех выглядела Мордвинова. Лена подумала, что отец прав — её лучшей подруге стоило выбрать педагогическую стезю. Наташа всегда была спокойная, ответственная и серьёзная, как настоящая учительница. Лена, наоборот, часто вспыхивала по пустякам, а это качество слишком-то к лицу педагогу.

После выпуска прошло всего два месяца, а девушкам казалось, что это было давным-давно: прощание, аттестаты зрелости, фотография на набережной.
— Помните нашу карточку, девочки? — спросила Лена.
На этой карточке пять подруг — Шемякина, Мордвинова, Чибрякова, Мурина и Заикина стоят, соединив поднятые вверх руки, а сзади сверкает под солнцем Волга…
— Да, так красиво получилось! — мечтательно сказала Чибрякова.

— Теперь не до красоты, — возразила Мурка, — я скорее на фронт хочу, чтобы принести пользу России!
— Подожди, скоро окажешься там. Авось, поймёшь, что это не развлекательная поездка, — насмешливо сказала Наташа.
— Ох, Морда, ты невыносима! Разве можно быть такой занудой! — возмутилась Мурка.
— А ты, Лена, твёрдо решила насчёт учительской карьеры? — спросила Зоя.

Шемякина ответила уверенно:
— Конечно. Не зря же я в семинарию поступила.
— Придётся Казимировне исполнить своё обещание — передать тебе свой пост, — сказала Мурка, — представляю, как наша Ленка будет муштровать бедных первоклашек!

Девушки рассмеялись. Лене было так легко с подругами, что она и не заметила, как пролетели два часа. Кстати, девушки сообщили ей, что Заикина тоже собирается пойти в сёстры милосердия.

— Ладно, девочки, рада была увидеть вас, — Лена вскочила и стала ро очереди обнимать и целовать подруг. — Надеюсь, увидимся ещё!
— Дай Бог, — серьёзно проговорила Чибрякова. — Нас ведь, верно, в разные места пошлют… Вместе, конечно, веселее было бы.
— Может, хоть с кем-то вместе окажемся, — бодрым тоном перебила Мурка.

Милая, никогда не унывающая Мурка! Всегда верит в лучшее. И сейчас сияет, словно не на войну поедет, а на праздник. Вглядываясь в знакомые с детства, ставшие родными лица подруг, Лена чувствовала, как ноет сердце. «Но-но, без сантиментов! — одёрнула она себя любимой отцовской фразой. — Спокойно, Шемякина! Вернутся девочки живыми-здоровыми. Они ведь не солдаты — им пули не грозят!»

Но на душе всё равно было неспокойно. Она шла домой с неясным предчувствием беды.

========== Глава III ==========

Чем ближе время приближалось к полудню, тем печальнее становилась Лена. Она всё сильнее ощущала тоску от расставания с родителями, подругами, родным городом. Настроение менялось каждый час. Девушка то сидела неподвижно, думая: «Хотя бы денёк ещё провести дома!», то вскакивала с места и быстро ходила из комнаты в комнату.
Часы с кукушкой, равнодушно тикавшие на стене, показывали, что до отхода поезда осталось всего полтора часа. Мать засуетилась, в последний раз проверяя багаж Лены.
— Тёплые вещи положила? — спрашивала Юлия Георгиевна. — В Питере рано холодает, бывает, уже в октябре снег ложится… А варенье-то, варенье забыли! С чем чай будешь пить?
Лена не возражала — укладывала и варенье, и шерстяные чулки маминой вязки, и меховые рукавички… Мать всегда была такая — суетливая, беспокойная. По каждому пустяку давала десятки советов.
Подошёл и отец. С улыбкой кивнул на уродливую куклу, сшитую Леной в детстве:
— А этот памятник собственной глупости не возьмёшь?
— Нет уж, спасибо, — отмахнулась дочь, — это чудище лучше смотрится  тут, на подоконнике!

Лена до сих пор испытывала лёгкий стыд, вспоминая, как изувечила чудесные игрушки маминой работы. И в памяти Василия Дмитриевича отчётливо запечатлелся тот день. Вернувшись домой, он увидел, что дочь сидит на полу между трюмо и комодом, хмурая и красная, как рак. Рядом лежала куча самодельных игрушек. Лена мрачно орудовала ножницами, распарывая нитки.
— Что стряслось? На кого надулась, царевна Несмеяна? — спросил отец, потрепав девочку по голове.
— Меня мама наказала, — пробурчала Лена.
— Что ж ты такого натворила?
Подоспела Юлия Георгиевна.
— А вот погляди! — мать подняла с пола пару кукол, у которых были зашиты рты. — Полюбуйся, что наша доченька от безделья натворила!
Как Василий не старался показать отцовскую суровость, всё-таки не выдержал — в голос расхохотался.
— Да уж, дочка, недурно потрудилась! Это же надо — каких кикимор наделала!
Но под строгим взглядом жены Василий Дмитриевич вмиг стал серьёзным.
— Надеюсь, ты поняла, что нельзя портить чужую работу?

Вообще-то, Лена не в первый раз попадала впросак с тряпичными куклами. Однажды перед Рождеством Юлия Георгиевна сшила из ярких лоскутков смешных уродцев. Лена пришла от них в восторг и уговаривала маму украсить куклами ёлку. Юлия Георгиевна пообещала сделать это, когда вернётся из лавки с покупками.
Но девочке не терпелось осуществить свою фантазию. Вооружившись мотком бечёвки, она пыталась подвесить тряпичных человечков за руки. Оказалось, что это довольно трудно… Недолго думая, Лена завязала петли на длинных шеях кукол. Ей казалось, что получилось очень мило, и она ожидала от мамы похвалы. Но в глазах Юлии Георгиевны отразился ужас — уж слишком ёлка напоминала виселицу.
За тот поступок Лену не ругали, она ведь сделала это по детскому недомыслию. Испорченные куклы — совсем другое дело. Девочке пришлось попыхтеть, распарывая зашитые рты. Вдобавок её лишили прогулок, что было для Лены страшнее порки. Впрочем, её родители не признавали телесных наказаний. Василий Дмитриевич считал, что люди, которых били в детстве, позже отыгрываются на состарившихся родителях.

Гораздо правильнее — заставить ребёнка своими руками исправить то, что натворил. Лена частенько возвращалась с прогулок в разорванной одежде и грязных ботинках. Поскольку словесные внушения не действовали, Юлия Георгиевна объявила, что отныне девочка сама обязана приводить в порядок свои вещи. Сначала Лена не приняла угрозу всерьёз. Но когда ей на самом деле пришлось штопать разорванные варежки и стирать платье в огромной лохани, поняла, что труд следует уважать.

Эти детские воспоминания яркой вереницей пролетели в сознании Лены. Минута — и девушка вернулась в реальность, где её ожидали дорожная накидка и перетянутый ремнями чемодан. Василий Дмитриевич приподнял его и воскликнул удивлённо:
— Чего вы туда нагрузили? Даже мне тяжело!
— Ничего, везде носильщики имеются, — махнула рукой жена. — К тому же, хозяин обещал встретить Лену на вокзале. Небось, поможет девочке с чемоданом.
— Да ты что, — возразил Василий. — Он уже старик, куда ему тяжести носить!
— Уток с охоты целыми связками таскает, — усмехнулась Юлия Георгиевна, — как-нибудь и с чемоданом справится!
Лена, завязывавшая перед зеркалом ленты на шляпке, вмешалась в спор родителей:
— Папа, а мой хозяин — какой он?
— Фёдор Григорьевич? Приятный человек, душевный. Он у меня в Академии стрельбу преподавал. Частенько мы с ним на рыбалку ездили, а по осени — на уток. Когда он узнал, что я для дочери жильё ищу, сам предложил — давай, Василий, я твою Ленку на квартиру возьму. Он ворчливый немного, но добродушный. Привыкнешь!
В этот момент кукушка в часах принялась назойливо куковать. Словно твердила: «Пора! Пора!». Шемякины присели «на дорожку». Через минуту все трое уже спешили по дороге к вокзалу.

***
На перроне уже собралась пёстрая толпа. Смех, плач и говор смешивались с музыкой оркестра. Глядя поверх бесчисленных шляпок, фуражек и картузов, Лена увидела, что двери поезда открыты, а в вагонах уже мелькают силуэты пассажиров. Она поспешила занять своё место. Отец нёс чемодан в вагон, продолжая наставлять девушку:
— Смотри, не трать деньги на всякую ерунду! И лекции не пропускай. Сама понимаешь, это уже не гимназия. Ты однажды столько прогуляла, что на единицы съехала…
— Ну, такое у всех бывает, — с лёгкой печалью в голосе отвечала Лена. — Неужели ты сам никогда школу не прогуливал?
— Было дело, — усмехнулся Василий Дмитриевич. — Но я вовремя за ум взялся.

Здесь, на вокзале отец и мать как будто поменялись местами. Юлия, которая прежде не упускала случая дать дочери сто наставлений на все случаи жизни, теперь стояла молча. Зато отец волновался, суетился, нервно притопывал.
Поглядев Лене прямо в глаза, мать перекрестила её и прошептала:
— Доченька, не забывай нас, пиши почаще!
— Конечно, каждую неделю буду писать, — Лена крепко обняла мать, а следом отца. — Не переживайте! На рождественские каникулы я приеду!
Раздался звонок. Побежал по коридору проводник, выкрикивая:
— Поезд отправляется! Господа провожающие, покиньте вагоны!
 Отец сунул Лене в руку записку и сказал негромко:
— Я сказал Григорьичу, что ты — моя мини-копия. Так что должен узнать! Василий Дмитриевич усмехнулся, покосившись на жену. Супруги до сих пор не определились, на кого больше похожа Лена, и могли подолгу спорить из-за этого.

Шемякины ещё раз обняли дочь, и вышли из вагона. Лена стояла у окна и махала родителям, пока не потеряла их из вида. А родители ещё долго стояли неподвижно на платформе, глядя вслед уходящему поезду.
— Боюсь я за Лену, — с коротким вздохом произнёс Василий. — Слишком она легкомысленна. Как бы не натворила глупостей сгоряча!
— Бог даст, всё будет хорошо, — тихо ответила Юлия Георгиевна.
В этом супруги были солидарны — темперамент у их единственного чада был слишком горячий. Частенько Лена совершала импульсивные, опрометчивые поступки. Если она не научится обдумывать свои решения, может попасть в большую беду.

А Лена не задумывалась о будущем. Сначала она просто смотрела в окно, любуясь мелькающими рощами, крестьянскими избами и пасущимися на лугах стадами. Быстро проносились мимо широкие нивы, заросли алой рябины, маленькие полустанки. Но любоваться пейзажами девушке быстро наскучило. Взобравшись в кресло с ногами, она открыла последний номер «Задушевного слова». За чтением прошло несколько часов. Лена оторвалась от журнала, лишь когда начало смеркаться. Проводник зажигал газовые рожки. Пассажиры оживлённо беседовали, разворачивая свёртки со съестными припасами.
 «Дома тоже сейчас ужин», — подумала Лена.

У неё был с собой узелок с заботливо уложенными матерью пирожками, огурчиками и половиной жареной курицы. Но девушка совершенно не ощущала голода. Она невольно задумалась об оставленном доме. Перед её мысленным взором возникли лица родителей. Отец, энергичный, неугомонный, всё на свете повидавший и сменивший множество профессий… Сколько интересных историй он знает! А мама, хлопотливая, строгая, но добрая… В раннем детстве Лена считала её настоящей волшебницей. Как искусно она ткала ковры, вязала платки, шила игрушки!

Замелькали в памяти знакомые тверские переулки, витрины лавочек, коридоры гимназии. Она невольно улыбалась, вспоминая уроки и весёлые проказы подруг. Как же быстро, оказывается, прошло детство! Но девушка не жалела о нём. Лену всегда привлекали романы о приключениях и путешествиях, неизведанные тайны и дальние страны. Ей казалось, в Петрограде она погрузится в новую жизнь, полную волнующих событий… Замечтавшись, Лена не заметила, как заснула, свернувшись клубочком в кресле.

Проснулась она от того, что её настойчиво трясли за плечо. Лена с трудом подняла голову. Над нею стоял проводник.
— Извините, барышня, пора вставать.
— А мы что, уже приехали? — спросила Лена.
От сна в неудобном кресле всё тело её затекло, а ноги в ботинках застыли.

— Да-с, приехали, через десять минут будем на Николаевском вокзале.
Лена встала и потянулась до хруста в суставах. Времени хватило лишь на то, чтобы наскоро умыться да надеть шляпку. С трудом волоча чемодан в толпе пассажиров, девушка вышла на перрон, озарённый бледными лучами рассвета. Она озиралась во все стороны, ища взглядом своего квартирного хозяина.

У столба с часами стоял мужчина лет шестидесяти пяти, выглядевший именно так, как отец описывал Фёдора Григорьевича. Высокий, худой, с лицом, иссечённым глубокими морщинами. Одет он был небогато — в поношенный коричневый пиджак поверх синей рубашки и потёртые твидовые брюки. Лене бросилась в глаза его манера покачиваться взад-вперёд, как маятник. Старик тоже обратил внимание на девушку — посмотрел несколько раз в её сторону, а затем подошёл, покачиваясь на ходу.
— Доброе утро, — сказал он хриплым голосом. — Вы — Елена, дочка Василия Шемякина?
— Да, это я, — Лена вынула из кармана накидки записку отца и протянула старику. — А вы, значит, Фёдор Григорьевич?
— Точно! Мне ваш батюшка позавчера телеграмму прислал. Написал, что на вокзал прибудет его «мини-копия».
Фёдор Григорьевич окинул Лену быстрым взглядом и добродушно улыбнулся:
 — А ведь и правда, похожа! Васькины глаза, черкесские!

Лена смущённо улыбнулась, пробормотала «спасибо» и поспешила вслед за квартирным хозяином к извозчику. Фёдор Григорьевич сначала помог девушке подняться на ступеньку пролётки, затем втащил её чемодан, одним словом, — заботился, как будто Лена была ему родной. По пути старик рассказывал о том, каким был в молодости Василий Шемякин, об их совместных поездках на рыбалку и охоту.

Девушка слушала не слишком внимательно. После ночи в поезде она чувствовала себя разбитой. К тому же, ей интереснее было поглазеть на петроградские улицы, старинные здания и роскошные витрины магазинов. Отец нечасто рассказывал о своих охотничьих похождениях. Лена помнила лишь историю о том, как отец впервые загонял кабана и, выстрелив прежде времени, угодил зверю в лоб. Пришлось убегать со всех ног от разъярённого кабана под дружный хохот товарищей.

Но Фёдор Григорьевич Шкурин, как поняла Лена, был очень одиноким человеком. Для него любой разговор, даже с незнакомой молоденькой квартиранткой, был в радость. Старый охотник овдовел двадцать лет назад, больше не женился, и жил один в маленькой квартирке.

Извозчик остановился у большого серо-жёлтого дома на Забалканском проспекте. Фёдор Григорьевич провёл Лену на третий этаж, где находилась его квартира. Она оказалась такой крошечной, что Лена тут же мысленно прозвала её «спичечным коробком».
«Как же мы тут вдвоём уместимся?» — в смятении подумала девушка.
Хозяин словно прочитал её мысли.

— Вы, барышня, не беспокойтесь! У меня вторая комната имеется. Раньше мы её как кладовку использовали. Когда моя Вера была жива, она всякое старьё туда складывала. А как не стало Веры, я часть рухляди старьёвщикам продал, кое-что выбросил. Но до конца так и не прибрался.

Он распахнул скрипучую дверь, и глазам девушки предстала пыльная комнатушка, по углам которой высились груды разнообразного хлама.
— Вот это кавардак! — воскликнула Лена. — Придётся тут поработать!
Она тотчас сбросила дорожную накидку и шляпу на хозяйский диван и засучила рукава платья. Через минуту девушка уже вытаскивала из кладовки ржавый таз, набитый каким-то древним тряпьём.
— Фёдор Григорьевич! Несите-ка мне веник и тряпку!

Улыбаясь, Шкурин поспешил исполнить просьбу своей юной квартирантки. Девчонка, видать, бедовая, но это к лучшему — самостоятельная, не белоручка. Однако Василий предупреждал, что нрав у Лены отчаянный, сгоряча может в беду попасть. Надо бы за нею присматривать!

Но сейчас девушка вела себя, как опытная хозяйка — вынесла хлам, смела пыль и паутину, дочиста отмыла пол, причём не только в своей комнате, но и в хозяйской. Закончив работу, Лена плюхнулась на диван и весело сказала:
— Вы, дядя, учтите: уборка не бесплатная! Беру, как обычная горничная, три рубля в месяц. Так, глядишь, и оплату за комнату отработаю!

Фёдор Григорьевич расхохотался:
— Ну, не барышня, а генерал! Два часа как заселилась, а уже командует! А стряпать-то ты умеешь?
— Ну, не очень, — честно ответила Лена. — Яичницу изжарю, картошку отварю. А всякие изыски — не по моей части.

Хозяин и квартирантка сдружились с первого дня. Девушка называла Шкурина не иначе как «дядя», а он обращался к ней на «ты», словно к родственнице. Немного опекал, слегка поучал, стараясь, впрочем, не докучать наставлениями. Лена считала его скучноватым, но очень добрым человеком.

— Лена, если хочешь, можешь подруг к себе приглашать, — предложил Фёдор Григорьевич в первый же день. — Посидите, чайку попейте. Только не шумите, а то соседи заругаются.
— Знаете, дядя, я не особенно люблю гостей, — ответила Лена, выкладывая свою одежду из чемодана. — Как начнут по головке гладить да сюсюкать — ах, какая взрослая стала, наверное, уже жених есть… Противно!

— Ну, а жених-то есть? — с хитрой усмешкой спросил старик.
Лена вдруг страшно смутилась. Её лицо залилось краской. Никогда и ни с кем она ещё не говорила о своих чувствах. Родители, конечно, догадывались, что девушка влюблена. Слишком она была рассеянна, слишком часто улыбалась нежной и мечтательной улыбкой,
Видя, что Лена застеснялась, старый хозяин сказал негромко:
— Он сейчас на фронте, правда?

Девушка не ответила. Она отвернулась к окну и прерывисто вздохнула. Вспомнилось двадцать третье июля, когда она шла с вокзала, с лицом, залитым слезами и тяжелой тоской в сердце.
Шкурин мягко потрепал её по плечу:
— Не грусти, дочка. Вернётся он живой-здоровый! Главное, жди!
Лена слегка обиделась на старика.
«Даже не выслушал меня»! — она с досадой захлопнула дверцу старого шкафа, но вслух ничего не сказала.

Разложив вещи, она наметила в уме, что нужно сделать сегодня — купить учебные принадлежности, написать письма родителям и подругам. До начала занятий оставалось три дня. Вполне достаточно, чтобы пройтись по магазинам и хорошенько изучить дорогу до семинарии.

========== Глава IV ==========

Лена долго привыкала к новому месту. В первые дни она засыпала с трудом: ей казалось, что в тесной комнатке не хватает воздуха, а в тёмных углах пахнет плесенью. Почти каждый день она писала письма в Тверь — родителям, Наташе Мордвиновой, Насте Муриной. Чтобы досконально изучить дорогу, Лена ежедневно ходила в семинарию утром и вечером. Она прошлась по всем писчебумажным магазинам, которые находились рядом с её новым жильём, накупила тетрадей, вставочек, перьев и чернил.

В первый день занятий девушка буквально бегом бежала до семинарии. В голове у неё вертелись смелые планы, как сразу занять особое положение среди новых подруг. Сдав пальто и шляпку в гардероб, Лена поспешила в аудиторию. Здесь уже собралось десятка два первокурсниц. Девушки толпились небольшими группками, самые застенчивые стояли поодиночке у стен или сидели за партами, перелистывая учебники.

Не успела Лена осмотреться, как к ней подлетела маленькая темноволосая девушка. Лицо у неё было необычного типа — смуглое, с широкими скулами и блестящими раскосыми глазами. «Наверное, она из Среднего Поволжья», —подумала Лена.
— Доброе утро! — звонким голосом сказала маленькая брюнетка.
Девушка так искренне и мило улыбалась, что Лена мгновенно почувствовала к ней симпатию.
— Утро доброе, дамочка, — шутливо ответила Лена и пошла вдоль парт, подыскивая себе место.
А смуглянка бойко поспешила дальше — знакомиться с другими однокашницами. Сразу было заметно, что она умеет нравиться людям. Похоже, все первокурсницы ею очарованы.
— Ты откуда приехала? — вновь обратилась она к Лене.
— Тверские мы, — усмехнулась Лена. — А ты? Дай-ка угадаю! Казань? Уфа?
— Я петербурженка, — улыбнулась девушка. — Но родители переехали из Поволжья. Лицо у меня эдакое потому, что в роду были башкиры. Как тебя зовут?
— Елена Васильевна Шемякина. А вас?
— Алевтина Михайловна Кравченко, — спокойно ответила девушка. — А лучше просто Аля!

Пожав Лене руку, Аля пошла дальше по рядам, со всеми здоровалась и знакомилась.Лена почувствовала, что эта лучезарная девушка её сильно раздражает. Она перебежала Лене дорожку — пришла, сразила всех своим обаянием, перехватила роль лидера. Шемякина, привыкшая быть в центре внимания, откровенно злилась на бойкую башкирку.
«А я не уступлю этой выскочке! Всё равно буду на первом месте!» — мысленно заявила Лена. В ней разгорелся настоящий азарт — выбить инициативу из рук Кравченко, во что бы то ни стало победить её.

— У вас свободно? — громко спросили над ухом у Лены.
Она обернулась и увидела возле своей парты черноволосую девушку. Она казалась крупной, но не из-за полноты. Просто рослая, широкая в кости. Аля Кравченко рядом с нею выглядела как мышонок. Цвет лица у новоприбывшей был южный, золотисто-оливковый.
«Армянка? Черкешенка? Или гречанка?» — прикидывала в уме Лена.
Вслух она сказала:
— Свободно. Садитесь, пожалуйста.
Черноволосая девушка вежливо улыбнулась и положила на парту свою вышитую сумку. Глаза у неё были спокойные, но властные и уверенные. Чувствовалось, что у этой девушки твердая воля и сдержанный характер.
— Как вас зовут? — спросила Лена.
— Соня, — ответила высокая девушка. — Только, прошу, не зовите меня Софочкой или Софи. Это так пошло звучит.
— А как тебя зовут близкие? — улыбнулась Лена.
Ей понравилась прямолинейность соседки по парте. Та пожала плечами:
— Ну, дома называют Сончик, а одноклассницы придумали мне прозвище — Гречка.
Лена хихикнула, но тут же приняла серьёзный вид. Людям обычно не нравится, когда смеются над их национальностью. Но Соня сказала с лёгкой улыбкой:
— Ничего, я привыкла. Хуже, когда учителя не могут прочитать мою фамилию. На самом деле, она и правда трудная — Константиниди.

— А меня зовут Леной, — Шемякина протянула ладонь для пожатия. — В гимназии меня прозвали Шемякой, потому что фамилия — Шемякина. В нашем классе у всех были прозвища. А ты обижалась на Гречку?
— Когда помладше была, обижалась. А потом как-то привыкла. Смешно получалось с историком. Он у нас вечно фамилии забывал. Спрашивает: «Как ваша фамилия?». А девчонки кричат хором: «Гречка! Гречка!». Особенно надрывались две пигалицы Зверева и Гельфман. Что они умели, так это кривляться. А дома ещё Андроник поддразнивал меня. Братец у меня балбес, каких ещё поискать. Они с Никитой похожи — лица овальные, высокие, худощавые, а я наоборот, — Соня обвела пальцем своё широкое лицо. — Вот Андроник и говорил, что я подкидыш. Признаться, я завидую тем, у кого нет старших братьев или сестёр…

У Лены невольно прорезалась улыбка. Она вспомнила, как Мурка жаловалась ей, что старшие брат и сестра постоянно дразнили её, подшучивали. А Мордвинова — напротив, с младшей сестрой совладать не могла. Чуть подросла — всё, сестра ей не авторитет.

— А теперь оба на войне, — с некоторой горечью вздохнула Соня. — Я пока в квартире Никиты живу.
Договорить ей не удалось. Пришёл преподаватель, и началась лекция.

Лена чувствовала необычайную лёгкость рядом с Соней. Её раздражение по отношению к Але словно куда-то улетучилось. За короткий промежуток времени Лена и Соня успели крепко привязаться друг к другу, словно знакомы были не пару минут, а как минимум год.

========== Глава V ==========

И потекли учебные дни. Петроградская Мариинско-Сергиевская женская учительская семинария имени человеколюбивого общества, как заведение новое, была на особом контроле Министерства. От воспитанниц требовалось строгое следование правилам, которые порой казались Лене слишком жёсткими. Аля Кравченко иногда притворно вздыхала, закатывая под потолок чёрные шустрые глазки: «Ах, барышни! Как мы тут живём! Трудимся, как пчёлки, и никакого роздыха. Ой, переведусь я от вас в Гатчину».

В Гатчине у Али жила тётка. Ходили слухи, что в тамошней учительской семинарии весьма вольные нравы и не слишком высокий уровень преподавания. Поэтому в то, что Аля переведётся в это заведение, никто не верил, да и вряд ли Аля согласилась бы оставить свою мать. Очень уж они были привязаны друг к другу, особенно сплотила их смерть Алиного отца. О нём девушка всегда упоминала с печальной улыбкой. Лена, когда была у Али в гостях, видела на стене рамку с фотографией, на которой был запечатлён молодой сухощавый башкир с короткой эспаньолкой.

Аля рассказывала, как отец не раз обещал ей свозить её в путешествие по Волге, особенно в родную для него Казань. Но денег как-то не хватало. Жалование ремесленника было достаточно скромным, оттого поездка постоянно откладывалась. Он стал часто кашлять, а лицо стало белее мела. Мало того, он был раздражительным, легко срывался на крик. Он никогда таким раньше не был. Да, он был довольно неуживчив, мог запросто повысить голос, но никогда он не отмахивался от дочери, говоря: «Уйди, Алька, без тебя тошно!»

Походив по врачам, он однажды вернулся хмурый и озадаченный. Аля слышала, как он вполголоса переговаривался с матерью и хорошо запомнила, как вышедший из кухни отец, немного вымученно улыбаясь, сообщил, что этим летом они поедут, наконец, в путешествие. Аля радостно бросилась в объятия к отцу, и не понимала, чем так огорчена её мать. Во время путешествия отец стал выглядеть ещё хуже. Стал худым, движения его стали какими-то скованными. Куда больше некогда живой башкир стал напоминать Кощея Бессмертного. Как ни старался он сдерживаться, всё же проговорился о том, что скоро умрёт. Долгие годы он курил, как паровоз, и оттого разболелся. Но он был доволен тем, что выполнил своё обещание и просил только поддерживать мать почаще. Когда он умер, мать и дочь Кравченко поддерживали друг друга, как могли, наверное, это и позволило им пережить потерю.

Теперь Кравченко вместе с остальными копалась в целой горе учебников и причитала о преподавателях, заваливших их заданиями по самое «не хочу». Особенно зверствовал законоучитель Чуев. Лена никогда не была религиозной, и уроки закона божьего на неё всегда нагоняли скуку. Но в семинарии преподавание этой дисциплины считалось одним из самых передовых. Пассивность на занятиях не допускалась. Невыполнение заданий каралось строгим выговором в присутствии всех воспитанниц. Для гордой, независимой Лены это было недопустимо. Поэтому, сама не заметив как, она стала на уроках богословия одной из лучших. Чуев вполне допускал не только ответы на заданные темы, но и свободную живую беседу, вопросы, выражение своего мнения. Конечно, никакого сравнения со стареньким батюшкой, который вёл уроки Закона Божия в Твери, не было. Подобные методы в тверской женской гимназии, пожалуй, сочли бы за вольнодумство. А тут — пожалуйста. Столица!

Однако с Леной богослов просчитался. При полном наборе отличных оценок по Закону Божию, она к концу первого полугодия из девушки просто равнодушной к вопросам веры превратилась в осознанную, активную атеистку. Сыграло свою роль врождённое чувство противоречия, заложенное природой, горячая кровь и отцовское воспитание.

Зато с другими дисциплинами у неё отношения поначалу не складывались, как и с детьми — воспитанниками Мариинского приюта. При приюте было двухклассное училище, которое для практики семинаристки начинали посещать с первых же дней обучения. Соня Костантиниди, не растерявшись, сразу устроилась туда помощницей учительницы. Работа была несложная: надо было помогать детям делать уроки и следить, чтобы они не баловались на переменах. Но Лена каждый раз, посещая приют, чувствовала глухое раздражение. Дети в её мечтах так разительно отличались от приютских сорванцов, что иногда ей хотелось бросить семинарию и присоединиться к своим подругам — сёстрам милосердия. Дети были не только слишком шумными — они казались Лене безмерно глупыми, какими-то низшими существами, иногда неспособными понимать обращённую к ним человеческую речь.

Книги своей тверской наставницы Казимировны по педагогике и психологии, которые Лена, как огромную ценность, привезла с собой в Петроград, мало чем могли помочь. Казалось, эти книги написаны для работы с совсем другими детьми: умными, понимающими, имеющими понятия о нравственности. Хотя Соня очень скоро стала любимицей приютских детей. При этом она вовсе не заигрывала с детьми, наоборот, — вела себя с ними достаточно строго. Но дети как будто не замечали этой строгости. Едва она входила в класс, как они бежали к ней навстречу, целовали ей руки, рассказывали свои новости, называли барышней-душенькой, хотя правилами училища такое обращение запрещалось. С ней они как раз и были теми нормальными детьми, о которых было написано в книгах Казимировны.

История о том, как книги попали к ней, казалась Лене знаком судьбы. Ещё в третьем классе гимназии, будучи двенадцатилетней шалуньей, она на перемене осталась в классе одна, так как была дежурной. В её обязанности входило выписать из учительского журнала фамилии и адреса неявившихся учениц для того, чтобы одноклассницы смогли посетить их после занятий и разузнать, не заболели ли они.

Лена начала писать список, который в тот день был особенно большим по причине холодной погоды, и обнаружила, что чернила в чернильнице на учительском столе закончились. Она выдвинула ящик стола в надежде найти там бутылочку чернил и увидела толстые потрёпанные книги, которые сразу привлекли её внимание.
Книги Лена любила. Любила их запах, шелест переворачиваемых страниц. Благодаря книгам она уносилась в совершенно другой мир. В этом мире были храбрые рыцари и кровожадные пираты, хитроумные сыщики, далёкие страны… Лена читала так увлечённо, что часто не слышала, как её зовут к обеду.

Но эти книги были не о путешествиях и приключениях. В них говорилось о том, как управлять людьми, как влиять на их поведение и правильно понимать их поступки. Книги стали для Лены откровением. Когда начался урок и весёлая гурьба одноклассниц хлынула в класс, Лена даже не подняла головы. Не заметила она и наставницу, которая подошла сзади и положила ей руку на плечо. Учительница не стала наказывать любопытную ученицу. Наоборот, с тех пор она стала приглядывать за ней особенно пристально и, в конечном счете, повлияла на выбор ею профессии.

— Понимаешь, у тебя есть стержень, — задумчиво говорила Лене Казимировна, — а это очень важно в нашей профессии. Можно сколько угодно рассказывать о своей любви к детям, но, оказавшись среди них, абсолютно терять лицо. А ты сможешь — я это вижу.

Получается, наставница ошиблась? Нет, не может быть! И, прогоняя непрошеные сомнения, Лена каждое утро опять шла пешком на Слоновую улицу к скучному серому зданию Мариинского приюта.

Петроград, сначала так поразивший Лену своей величиной и парадностью, теперь казался ей враждебным городом. Её раздражал неторопливый и сдержанный темп речи местных жителей, их особенные словечки, которые казались очень странными тверской уроженке, обилие серого и коричневого цвета на улицах, вечерами слишком раннее наступление темноты, сырость, холодный ветер со свинцовой Невы.

Здешние люди были приветливы и любезны, но в них не было того широкого радушного хлебосольства, которое было так характерно для провинции. Лена скучала по дому, по родителям и подругам, по гимназическим учителям.

Преподавали в семинарии удивительные педагоги. Лене иногда хотелось ущипнуть себя, приходила в голову шальная мысль: а не сплю ли я, я правда здесь присутствую и слушаю лекцию Петра Онисимовича Афанасьева? Именно того человека, кто написал учебник русского языка и множество статей в журналах, которые она читала ещё в гимназии? В такие минуты она понимала, как сильно ей повезло, и ни за что не хотела менять профессию.

Наставница их курса Екатерина Александровна Потёмина относилась к Лене настороженно. Ни намека на сердечность Казимировны. Потёмина как будто и признавала, что воспитанница Шемякина не без способностей, однако в будущие её успехи, похоже, не верила. Этим она очень сильно восстановила девушку против себя, потому что для Лены было очень важно, чтобы люди, с которыми её сводит судьба, признавали в ней личность неординарную и относились соответственно. Вот, например, так, как преподаватель естествознания Дмитрий Николаевич Осипов.

Семинаристки шли на каждое занятие этого преподавателя со смешанным чувством интереса и опасения. Что-то он учудит в этот раз…
Буквально на второе занятие Осипов принёс большую стеклянную банку, в которой сидела толстая пучеглазая лягушка.
— Ой, какая забавная, как тебя зовут, лягушечка? — засюсюкала сидящая за первой партой Люда Тарасова, которая вообще любила всякую живность и не могла пройти мимо любого живого существа, не обратившись к нему с шуточной речью.

Между тем преподаватель ловко вытряхнул квакушку на стол и тут же поднёс к её морде ватку, пропитанную эфиром. Пару раз дёрнувшись, лягушка заснула. Осипов перевернул её на спинку, так чтобы светлое, гладкое беззащитное пузо было сверху, и предложил воспитанницам:

— А теперь, барышни, мы сделаем вскрытие этой лягушки, чтобы увидеть воочию, как работает сердце. Уверяю вас, что между работой сердца лягушки и сердца человеческого не такая большая разница, как нам иногда кажется. Итак, кто желает?
Преподаватель протянул семинаристкам ланцет.
— Но она же живая! — в ужасе отшатнулась Люда Тарасова.
— Да, — подключилась к разговору Соня Костантиниди, — вскрытие ведь делают после смерти…
— Нашей целью в данный момент является ознакомиться с работой живого сердца, — пояснил Осипов.

— Гадость какая! — громким шёпотом проговорила за спинами остальных девушек Маша Захарова, — не буду я брать её в руки! От них бородавки бывают!
— Сие распространённое заблуждение я даже не буду комментировать, — усмехнулся Дмитрий Николаевич, — ну же смелее, кто рискнёт!

Маша Захарова была воспитанницей того самого Мариинского приюта. Полтора десятка лет назад добрые люди подобрали голодную отощавшую крошку на вокзале и привели в приют.

Оказалась, что девочка обладает недюжинными способностями. В своё время она самостоятельно научилась читать и писать, в один год прошла программу двухлетнего училища, отучилась в гимназии на казённый кошт и теперь поступила в учительскую семинарию. Жила она на стипендию в маленькой комнатёнке, вместе с двумя такими же приютскими выпускницами, но держалась с достоинством княгини. «Резать лягушку? За кого вы меня принимаете? Да ни за что, хоть убейте!» — читалось на её хорошеньком личике, сплошь покрытом веснушками.

Воспитанницы жались, стараясь спрятаться друг за друга, и опускали глаза, отводя взгляды от лягушки, которая продолжала мерно дышать, раскинув лапки.
— Ну же, барышни! — продолжал настаивать Дмитрий Николаевич, насмешливо окидывая взглядом семинаристок.
— А давайте я! — предложила Лена.

Она прямо и смело посмотрела в лицо преподавателя и взяла ланцет. Руки поначалу немного дрожали, но Лена искренне надеялась, что этого никто не замечает. Первый разрез она сделала слишком широкий, затем немного успокоилась и стала внимательно следовать указаниям преподавателя. И вскоре все смогли увидеть, как бьётся маленькое лягушачье сердце.

— А теперь мы её зашьём? — робко спросила Люда Тарасова.
— Ещё скажи «вылечим», — хохотнул кто-то в задних рядах.

По недоуменно моргающим глазам Люды все тут же заметили, что подобное развитие событий ей вовсе не казалось невозможным. Ну да, а что? Зашьём и начнём лечить…

— Нет, это отработанный материал, — ответил преподаватель и сильно полоснул по бьющемуся лягушачьему сердцу. Лапки лягушки затрепыхались и затихли, а Осипов бросил маленькое тельце в мусорную корзинку. Люда отвернулась и заплакала. На лицах многих воспитанниц застыло опрокинутое выражение.

— А вы, Шемякина, далеко пойдёте, — сказал Осипов Лене, которая изо всех сил старалась держаться спокойно и независимо.
И трудно было определить, чего в этой фразе больше — похвалы, удивления или настороженности.

Эта фраза — «Далеко пойдёте» — не раз вспоминалась Лене в последующие годы. Было в ней что-то тревожащее и как бы осуждающее, хотя с того самого урока у Лены редко бывали отметки по естествознанию ниже, чем «отлично».

Не менее успешной она была и на занятиях гимнастикой. Большинство воспитанниц отличались весьма скромными физическими данными. Даже крупные, рослые девочки не могли долго играть в мяч или делать упражнения на растяжку. Лене же всё удавалось играючи. В детстве в родной Твери она часто уходила на берег реки, где проводила время с деревенскими мальчишками в поисках птичьих яиц и забавах вроде лапты и салочек. И отец приложил руку к физическому воспитанию дочери. Он всегда следил, чтобы дочка спала с открытой форточкой, даже зимой, в большие морозы, а летом, когда они всей семьёй выезжали в деревню, водил Лену на покос. Лет с тринадцати она уже умела косить и вязать снопы, как деревенская девка.

Весь этот опыт очень пригодился ей на занятиях гимнастикой в учительской семинарии. Француженка мадам Лурье, которая в первые месяцы вела эти уроки, не могла нарадоваться на свою ученицу. Вскоре француженку выставили из семинарии. Ученицам никто не объявил причину отставки, но ходили слухи, что француженка, на самом деле была никакая не француженка, а немецкая шпионка.

========== Глава VI ==========

Осень в этом году выдалась необычайно холодной. Казалось, что весь город окоченел. Половина семинаристок простудились. Чихала и кашляла половина однокашниц Лены. Сама она не раз мысленно благодарила свою беспокойную мать, нагрузившую её тёплыми вещами впрок. Теперь Лена ходила на занятия закутанная, как капуста.
Практика продолжалась в прежнем режиме. Лена шла в приют с неохотой: у неё пока слабо получалось наладить дисциплину и донести материал до учеников. Каждый вечер она подолгу читала книги, одолженные ей классной дамой, стала даже читать сделанные самой Казимировной примечания карандашом.

Теперь она стала более внимательной и всё чаще вспоминала, как вели себя её одноклассницы и она сама в первом классе, когда им всем было не больше десяти лет. Кому-то было достаточно пристального взгляда классной дамы, чтобы замолчать на уроках, а кто-то только на замечания и реагировал. Жучка же и вовсе замолкала только после резкого и зычного «выгоню». При этом лицо её передёргивалось в нервном тике, а сама она инстинктивно наклоняла голову вперёд. Неудивительно, особенно если учесть, в какой атмосфере дома она росла. У неё, как у ребёнка из знатной семьи, было слишком много ограничений. Мать постоянно читала нотации, что не следует общаться с «кухаркиными детьми», а отец не видел в этом ничего предосудительного и нередко они ругались между собой, не заботясь о том, что Зина всё слышит. Зашуганная Жукова старалась, улучив момент, убежать. На даче она откровенно скучала, и нередко убегала в деревню. Сперва она стеснялась деревенских детей, но потом, заметив, сколь они дружелюбно к ней относятся, стала общаться с ними и общалась с удовольствием, иногда сочиняя всякие небылицы. Дети ей верили, а она тайком потешалась над недалёкостью и наивностью крестьян. Иногда она играла с ними в «стадо». В этот момент она чувствовала себя действительно счастливой. Однажды она пришла домой вся грязная, за что тотчас мать надрала ей уши, читая нотации. А отец, узнав о случившемся, уже стал матери выговаривать, что она растит из дочери мимозу. Зина весь вечер проревела в своей комнате. Она искренне завидовала деревенским детям, у которых никаких ограничений нет. Зато в школе стала вести себя надменно, но видно было, что она пытается компенсировать этим все домашние неурядицы. Потому она и воспринимала только резкие окрики.

Мордвинова же говорила сухо, лаконично, притом довольно тихо, а Мурка всё время разговаривала на повышенных тонах, поскольку у неё мать была глуховата и приходилось повышать голос, чтобы докричаться до полуглухой портнихи, всюду ходившей со слуховой трубкой.

А как быть с приютскими? Они с самого детства живут отрезанными ломтями. Кто-то с рождения сирота, у кого-то родители живут в нищете, ютясь в подвалах и на чердаках, а кого-то сами родственники бросили. Но почему они так привязаны к Соне? Вряд ли за то, что она вела себя с ними, как родная мать — все преподаватели видели в ней властную и строгую учительницу. Она сама говорила, что «с мелюзгой надо быть построже». Она была убеждена, что нельзя давать спуску нарушителям дисциплины. Даже свою мать, учительницу греческого языка, она считала излишне лояльной по отношению к ученикам. Соня говорила громко, чётко, нараспев, а ученики слушали её, как заворожённые. Лене даже было немного завидно. «Наверное, зря я сюда поступала», — думала Лена, но отступать было уже поздно.

Лена радовалась, что Соня опередила её, устраиваясь в приют на работу помощницей учительницы, хотя не призналась бы в этом даже себе самой. Однако и ей надо было искать учеников, так как она отчаянно нуждалась в деньгах, а писать об этом домой стеснялась из гордости.

Первый урок попался копеечный. Нужно было помогать с учёбой в прогимназии дочери дьячка Преображенской церкви, что на Васильевском острове. Мало того, что дорога на Васильевский занимала больше часа, так ещё и ученица — рябая, нескладная Зина одиннадцати лет — была не слишком понятлива. В прогимназию её определила попадья. Жене батюшки почему-то показалось, что у Зиночки есть способности к наукам. Возможно, такое впечатление возникло потому, что девочка на занятиях в воскресной школе сидела тихо, как мышка, и смотрела учительнице в рот.

В рот она смотрела и Лене. Скорей всего, это лестное для молодой учительницы поведение и было причиной того, что Лена ходила в тесную, пропахшую кислой капустой, квартиру дьячка три раза в неделю. Зина изо всех сил старалась, продираясь сквозь дебри грамматики, и к концу первого месяца занятий её оценки в прогимназии с двоек изменились на тройки. По этому поводу отец девочки заказал молебен.

Второй урок Лене «подарила» Маша Захарова. Лена тогда очень удивилась. Маше самой были нужны уроки, откуда вдруг такая щедрость? Тем более такой хороший урок, за который платили втрое больше обычной цены. Отец ученицы был не больше, не меньше — генерал!

Отставной генерал Бахметов жил недалеко от Слоновой улицы в небольшом двухэтажном особнячке. Это было очень удобно, так как Лена могла посещать ученицу по дороге из семинарии домой. Генеральша умерла несколько лет назад, старший сын был на дипломатической службе за границей, а младший воспитывался в деревне у тётки. Генерал жил вдвоём с дочерью Катюшей, в которой души не чаял.

С учёбой у Катюши не ладилось. Не ладилось и с многочисленными гувернантками, которые менялись каждый месяц, утверждая, что Катюша к наукам не способна. Девочке было двенадцать лет, она посещала второй класс гимназии, в котором сидела уже третий год.

Девочка была похожа на фарфоровую куклу — огромные серые глаза, круглое личико с маленьким курносым носиком, каштановые локоны, здоровый нежный румянец…
В прихожей генеральского особняка Лену всегда встречал лакей, который, поминутно кланяясь, со всем почтением снимал с учительницы калоши и пальто и провожал её в столовую, куда всегда перед занятием подавалось какао с пирожными для неё и для ученицы. Иногда в конце недели эта трапеза была для Лены единственной за весь день. Но все эти преимущества меркли перед тупостью и легкомыслием Катюши.

Сосредоточиться долее двух минут на каком-либо предмете она просто физически не могла. Особенно плохи дела были с математикой. Если в задаче говорилось о метрах сукна, которые расторопный приказчик отмерял покупателю, Катюша, даже не дослушав вопрос задачи, тут же начинала весело рассказывать, какое сукно ей купили на зимнее пальто. Если нужно было посчитать литры воды, втекающие или вытекающие из бассейна, девочка абсолютно серьёзно пугалась и быстро-быстро начинала рассказывать про то, как однажды чуть не утонула в бассейне, когда ездила с папочкой в Баден-Баден.

Четыре математических действия она могла производить только в пределах десятка, так как, несмотря на свой уже далеко не младенческий возраст, до сих пор считала на пальцах. При всём этом Катюша не была дурочкой в полном смысле слова. Она могла поддержать разговор о погоде, разбиралась в моде, читала журналы (в основном модные и юмористические), писала длинные, в меру бессмысленные письма брату за границу и чувствовала себя в жизни вполне счастливо.

Порой Лена с трудом удерживалась, чтобы не дать ей подзатыльник, но прекрасно понимала, что этот день станет последним её днём в доме генерала Бахметова, а других уроков не предвиделось. Дьячкова дочь Зина, с лицом, покрытым оспинами и конопушками, неловкая и костлявая, по сравнению с Катюшей казалась умной и понятливой. Лена вспоминала её в особенно тяжкие моменты своего общения с дочерью генерала и говорила себе: «Ничего, я выдержу, я не сорвусь. Ведь есть же и другие дети, с которыми у меня всё получается».

В конце концов, Лена поняла, что пытаться заставить Катюшу хотя бы вникнуть в смысл предлагаемых учебником задач бесполезно. Учебник был забыт, и Лена начала составлять задачи для Катюши сама. В них фигурировали только приглашения на танец, которые ученица получит на ближайшем детском благотворительном вечере в пользу раненых, или платья, которые купит Катюше папочка, узнав о её необыкновенных успехах в учебе.
В руки девочке во время работы над задачей давался какой-нибудь новый предмет, который она тут же начинала вертеть в руках — шёлковый платочек, золотая зубочистка или колечко от ключей. Руки были заняты, и пользоваться пальцами для счёта ученица уже не могла.

Едва только первые намёки на улучшение забрезжили в работе с генеральской дочерью, как заболела Соня Костантиниди, попросив Лену себя подменить. Соня уже давно хлюпала носом и зябко куталась в большой платок из козьего пуха, но вот настал день, когда она вообще не вышла на учёбу. Навестив подругу после занятий, Лена узнала, что у Сони сильнейший бронхит, и в семинарии она не появится, по крайней мере, недели три.

От временного исполнения обязанностей помощницы учительницы в приютском училище Лена с удовольствием бы отказалась, если бы не крайняя нужда в деньгах. Найти уроки в холодном строгом, переполненном студентами Петрограде было намного труднее, чем в провинциальной Твери. Тут уж выбирать не приходилось.

Заверив Соню, что с удовольствием подменит её на время болезни, Лена отправилась к начальнице договариваться.
— Только это вам не практика семинарская, — строго предупредила Лену начальница, — это работа. Дети у нас не ангелы, к ним нужно подход иметь, спуску не давать.
— Я справлюсь, — твёрдо ответила Лена, вскинув подбородок. Подозрение в том, что она может не справиться с какой-либо работой, всегда задевало Лену, от кого бы оно не исходило.

Между тем, продлевать общение с приютскими детьми кроме обязательных практических занятий ещё на несколько часов в день ей совсем не хотелось. Она даже поплакала ночью в подушку, вспоминая особенно неприятных детей, с которыми ей теперь предстояло иметь дело каждый день. Накануне она посетила дьячкову дочку Зину и предупредила, что будет теперь приходить вместо вторника и пятницы по субботам и заниматься дольше. Уроки с Катюшей были перенесены на вечер, что вызвало у ученицы явное недовольство. Но Лене было не до настроений генеральской дочки.

В классе, где ей предстояло заменять Соню, учился маленький заморыш с землистым цветом лица и заячьей губой. Если быть совсем уж честной с самой собой, Лена считала, что таких детей надо убивать во младенчестве, как это делали в Древней Спарте. Вот зачем живёт на свете это существо? Родители его давно умерли от пьянства, родственников нет, у окружающих он может вызывать только брезгливую жалость, а у сверстников — насмешки и издевательства.

Однако, с удивлением, она увидела, что всё совсем не так, как она думала. Да, дети вели себя с несчастным Егоркой безобразно, но учительница постоянно хвалила его. Учился Егорка совсем неплохо. Во всяком случае, лучше её учениц Зины и Катюши вместе взятых.

На свой второй или третий день работы Лена попала в очень неприятную ситуацию. Дети выполняли уроки, склонясь над тетрадями, а Лена ходила между рядами, периодически заглядывая в их работы. Егорка сидел за первой партой у окна и в ту сторону, как всегда, время от времени летели шарики из хлебного мякиша и жёванные бумажки. Лена видела происходящее, но понимала, что сделать с этим что-то немедленно не сможет, а совсем уж портить отношения с классом ей не хотелось. Хватало и того, что дети с неприязнью восприняли то, что их «барышню-душеньку» Соню заменяет новый человек, который им не очень-то нравится. Мало того, что стоит над всеми Цербером, так наверняка ещё и на взыскания щедра. Вскоре так и случилось.

Когда Лена, глядя в чью-то тетрадь говорила что-то о пользе чистописания, со стороны двери вдруг раздался властный голос начальницы:
— Елена Васильевна, что тут у вас происходит! Разве вы не видите вопиющего нарушения дисциплины?! У нас не принято обижать физически слабых детей безнаказанно, да ещё и в присутствии помощницы учительницы! Если я ещё раз такое увижу, я сниму вас с этой временной должности и поищу на замену другого человека.

— Кто бросал в Егора весь этот мусор? — строго спросила Лена, подойдя к парте Егорки, и поднимая с пола скатанный в твердый шарик бумажный листок.

Дети молчали, глядя на неё почти издевательски. Кто только не бросал! Конечно, больше всех только некоторые, но, по сути, обижали несчастного все.

— Ну, хорошо, — так же строго и твёрдо продолжила Лена, — в таком случае всем необходимо, кроме заданного, написать на отдельном листе тридцать раз следующие слова…

Лена подошла к доске и написала на ней мелом: «Я больше никогда не буду обижать слабых и нарушать дисциплину в классе»
— А если кто-то допустит хотя бы одну ошибку, будет переписывать всё по новой.

Класс возмущённо загудел.
— Может быть, мы опять позовём начальницу, кажется, она ещё недалеко ушла, — предложила Лена.

Заметив, что Егорка из-за которого и случилась эта неприятность, сидит и с интересом смотрит на одноклассников, Лена спросила:
— А ты почему не пишешь?
— Я? Но ведь я… Ведь это меня…
— Я сказала — все пишут!
— Это нечестно! — раздались отовсюду несмелые голоса.
— Я ничего не бросал в него!
— И я не бросал!
— А он сам-то в чём виноват?

— Вы учитесь вместе в одном классе. Вы ничего не сделали для того, чтобы прекратить эту травлю. И он сам ничего не сделал. Может быть ему это нравилось?
— Нет! — закричали дети вразнобой, — ему не нравилось!
— Так чего же он это терпел? Может быть, он все эти издевательства заслужил? И был сам виноват? Теперь пусть будет наказан, как все.

— Он не виноват!
— Мы сами! — кричали дети.
— Хорошо. Если вы так уверены, что он не виноват, тогда так и быть, он пусть не пишет. А остальные должны выполнить это задание.

К безмерному удивлению Лены, дети успокоились. Зашуршали тетради, из которых начали вырывать листы, заскрипели перья. «А ведь я, кажется, справилась» — подумала Лена, оглядывая класс. Методы Казимировны работали!

Тут сами собой к ней нахлынули воспоминания. В первом и втором классах Свету Заикину постоянно передразннивали. Даже заступничество Лены не помогало. Она старалась поддержать Заику, подбодрить её, но это было каплей в море. На «Заику» она давно не обижалась, поскольку ещё в раннем детстве часто слышала это слово в свой адрес, даже учительница, готовившая её к школе, сочувственно спросила:
— Ты, наверное, заика?

Но в школе всё изменилось. Однажды Заикина даже стала стесняться отвечать на вопросы учителей, прекрасно зная, что за этим последует волна смеха и передразниваний. Это не ускользнуло от зоркого глаза Казимировны. Она сперва думала, что пройдёт само, но по прошествии года это лишь усилилось. Заика должна была отвечать выученное наизусть стихотворение, но вместо этого она молчала. Учитель уже был готов поставить ей единицу, но Казимировна тотчас вмешалась:

— Светлана себя не очень хорошо чувствует, — сказала она, подойдя к учительскому столу.
В этот момент она украдкой заглянула в глаза ученицы и, увидев, сколь убитое у неё выражение лица, поняла: задразнили. Надо с этим что-то делать. Но наставница никому ничего не сказала. Она любила преподносить провинившимся неприятные сюрпризы, огорошив их в последний момент неприятным известием.

Принимать экстренные меры понадобилось уже в тот же день. Собираясь домой, Света остановилась в вестибюле гимназии перед большим зеркалом, собираясь надеть шапочку. Весь вестибюль просматривался с места строгого вахтёра, отставного унтер-офицера Павла Силыча. Поэтому здесь Заика не ожидала ничего плохого. Несколько одноклассниц окружили её кольцом с вполне благодушными лицами.

— Какая прелестная шапочка! — воскликнула Жучка и взяла шапку из рук растерявшейся Светы, — я её хочу примерить, не возражаешь?

Она нахлобучила шапку задом наперёд и критически оглядела себя в зеркале.
— Нет, что-то она не идёт мне, — проговорила она, передавая шапку Мурке, — померяй ты, тебе получше будет.

Девочки передавали шапку Заики друг другу, и каждая старалась надеть её почуднее — то сильно сдвигая на бок, то вывернув на изнанку. Вахтёр издали благодушно наблюдал, как ученицы надевают головные уборы.

— Нет, шапка ужасная! — подытожила Жучка, — как ты только носишь такую! Пожалуй, тебе лучше идти без неё.

«Не трогай!» — хотела сказать Света, но споткнулась о трудный звук «т», который никогда не получался у неё в минуты волнения.
— Не т-т-т…. Т-т-т-т-т…

— Что ты говоришь? Что за «т»? Не «тёплая»? Не «такая, как надо»? Ну, правильно, я же говорю — ужасная шапка, лучше всего будет её выбросить! — изгалялась Жучка.

— Хватит, не надо, — вмешалась Лена, пытаясь выхватить шапку Заики у Жучки из рук, прихватив одноклассницу за косу так, что та взвизгнула. — Отдай сейчас же!

Один из длинных беличьих помпонов, которые были пришиты на концах завязок, оторвался и остался у Лены в руке. Та окинула убийственным взглядом Мурку. От неё она никак не ожидала подобных гадостей.

Увидев это, Заика резко развернулась и побежала к выходу.
— Постой, чумная! Куда ты с непокрытой головой, мороз на дворе! — закричала ей вслед Мурка.

Но Света уже выскочила за двери. Вахтёр строго посмотрел поверх очков на оставшихся девочек.

— Что случилось, барышни?
— Кто её знает, — пожала плечами Жучка, — стояла, стояла, потом как побежит…

На следующий день Света Заикина в гимназию не явилась. Вместо неё перед уроком русской словесности в класс пришёл директор гимназии Станислав Викторович и строго спросил классную даму:

— Что это, Ядвига Казимировна, происходит в вашем классе? Ко мне сегодня приходила мать ученицы Светланы Заикиной. Она утверждает, что её дочь вчера стала предметом нападок со стороны одноклассниц и теперь категорически отказывается посещать гимназию.

— Я разберусь с этим и улажу этот вопрос, — ответила Казимировна звонким холодным голосом, от которого у половины класса по коже побежали мурашки. Наказывала она только по делу, но всегда строго.

После занятий девочки узнали, что весь класс оставлен без обеда. Оставление «без обеда» было самым распространённым наказанием в тверской женской гимназии. По сути это означало, что девочка оставалась в классе после окончания уроков ещё на три часа. Оставляли обычно одну ученицу или двоих. Закрытые в пустой классной комнате девочки на протяжение этих трёх часов делали домашнее задание или, высунувшись в форточку бросали записки проходящим под окнами мальчикам; мужская гимназия была расположена дальше по улице.

И вдруг весь класс! Ученицы недовольно зашумели. Большинство из них вообще не имели понятия о случившемся, за что же их наказывать?

После уроков, вместо того, чтобы запереть класс со стороны коридора, Казимировна вошла в помещение и заперла его изнутри, а затем направилась к учительскому столу, на ходу доставая их портфеля книгу.

— У нас будет дополнительный урок? — робко спросил кто-то из девочек.
— Нет, — ответила наставница, — просто мы все оставлены без обеда.

— Но как же вы…
— Да, и я тоже. Ведь все мы знали, что Свету Заикину некоторые девочки обижают. Но ничем не смогли ей помочь. В том числе и я не смогла ей помочь. Отсидев три часа, мы все вместе пойдём к Свете домой, и если она захочет нас видеть, попросим у неё прощения. Саранцева, Филиппова, Жукова, вас это особенно касается!

— А если не захочет? — пискнула Наташа.
— Значит, мы придём в другой раз.

Когда она вернулась домой позже обычного, тотчас с порога мать засыпала её вопросами, а когда Лена рассказала, в чём дело, Юлия Георгиевна раскрыла рот от удивления.

Казарменные методы, которыми Казимировна насаждала порядок, казались ей немного дикими, зато отец сказал, что Казимировна права. Недаром этому генералу в юбке поручали самые шумные классы.

Вспоминая этот случай, Лена мысленно благодарила наставницу за урок, не замечая, насколько сильно её решение проблемы отличалось от решения Казимировны, у которой поверх железной руки была надета бархатная перчатка. Лена же предпочитала всех держать железной клешнёй, не давая спуску никому.

В тот вечер она пришла к Соне окрылённая. Она навещала её почти каждый день, зная, как тоскливо ей одной в пустой тесной квартире. Соня стеснялась этой тесной комнатушки, расположенной в полуподвале, где когда-то жил её брат. До сих пор на подоконнике лежала куча линеек и бумажных листов. С ней проведать подругу пошла и Аля Кравченко. Соня встретила их красными глазами, распухшим носом и хрипящим кашлем. Лена одолжила ей пару своих свитеров. Гречанка была тронута такой заботой подруги, хотя в плечах она была шире своей подруги.

— Ой, да хоть лечишься-то? — воскликнула Аля.
— Лечусь, — кашляла Соня, — мне уже лучше, только вот до завтра мне никак не поправиться.

— А что будет завтра? — поинтересовалась Лена.
— Мама выслала мне передачу феодосийским поездом, тёплые вещи, кое-что из домашних продуктов… Поезд прибывает утром в половине одиннадцатого…

— Мы встретим и всё доставим в лучшем виде! Правда, Лена? — горячо проговорила Аля.
— Да, конечно. Мы отпросимся с урока Закона Божия. Чуев нас отпустит ради благого дела, — усмехнулась Лена.

— Посылка будет довольно объёмистая, — предупредила Соня.
— Ничего, ничего, — легкомысленно махнула рукой Аля, — я сильная, да и Лена не слабачка, дотащим от извозчика, а до извозчика носильщика наймём.

Однако на следующий день Аля на занятия не явилась. Отпросившись у законоучителя, Лена побежала к ней на квартиру. Аля лежала в постели в жару с мокрой тряпицей на голове. Ну конечно, заразилась от Сони.

— Сама заболела, не могу с тобой ехать, — бормотала она.
Лена, взяв у Али адрес гатчинской тётки, и пообещав связаться с этой тёткой в ближайшее время, поспешила на вокзал.

Успела она как раз вовремя. Феодосийский поезд только что подошёл к перрону. Усатые носильщики тащили от вагонов чемоданы и корзины с остро пахнущим виноградом «изабелла». Пассажиры всех классов, смешавшись на перроне, представляли собою пеструю, загорелую под осенним южным солнцем толпу. Глядя на них, Лена с тоской представляла себе края, где не нужно в октябре носить полушубок и тёплый платок, где растёт виноград и плещется тёплое море.

Найдя указанный Соней вагон, Лена взяла передачу, состоящую из лёгкого, но объёмного тюка с одеждой и неудобной широкой, тяжёлой корзины, покрытой клетчатой домотканой скатертью и перевязанной верёвками.
Она крутила головой в поисках свободного носильщика, но тут как будто ветер пробежал по толпе.

«Санитарный поезд» Расступитесь, освободите проход!»
Откуда-то появились несколько городовых, которые стали теснить пассажиров к краю перрона.

— Ой, батюшки! Раздавили! — истерически взвизгнула какая-то женщина.
Лена, волоча за собой неудобную корзину, пятилась назад, а городовые всё наседали на толпу, требуя отступить ещё куда-то, хотя отступать дальше было некуда.

Затем полицейские выстроились в цепь вдоль перрона, огораживая широкий проход посередине. И Лена поверх чужих плеч и голов увидела страшное шествие раненных.

Большинство шли сами, кто-то опираясь на костыль, кто-то — неся одну руку на перевязи. Некоторых несли на носилках санитары. Молодые сёстры с бледными, какими-то зеленоватыми лицами, тащили какие-то тюки и ящики, поддерживали раненных под руки и живо о чём-то переговаривались.
Эта вновь прибывшая толпа разительно отличалась от тех людей, которые были на вокзале раньше. Так сильно, как отличались бы жители другого полушария.
Над ранеными слышались стоны, всхлипывания и ругательства, а также какие-то короткие команды, смысла которых Лена не понимала. Особенно её поразило количество этих людей. Время шло, а раненых всё несли и вели, и конца этой процессии не было видно. Лица у санитаров и сестёр были измученные, усталые. Почему-то Лене казалось, что она непременно увидит среди этой толпы своих подруг. Они пока продолжали обучение, но скоро их должны отправить по разным прифронтовым госпиталям. Сойку, как прозвали Зою Чибрякову, по слухам должны были отправить во Владикавказ.

Когда, наконец, колонна прошла, и оцепление сняли, Лена с ужасом заметила, что тюк с Сониной тёплой одеждой исчез. Украли в толпе. Корзина — вон она, большая и тяжёлая, а тюка нет…

Без сил она подтянула корзину к ближайшей лавочке и опустилась на неё, с трудом удерживаясь от слёз. Перрон опустел. Под ногами кое-где остались лежать обрывки окровавленных бинтов и какие-то смятые бумажки. Потом пришёл дворник с большой метлой и стал это всё сметать на совок.

Лена понятия не имела, как теперь ей вернуться к больной подруге, которая так ждёт тёплое пальто. Ведь покупать такую дорогую вещь сейчас у Сони нет возможности. Пока она носила нечто вроде бархатной бекеши — щегольской, но абсолютно бесполезной в промозглом петроградском климате.

В чем же Соня будет ходить зимой? Убитая случившимся, Лена машинально наблюдала за шаркающими движениями метлы дворника, но вдруг ей на рукам легла чья-то рука.
— Барышня, а барышня?

Лена резко обернулась и увидела человека лет тридцати с небольшим, в одежде мастерового. У него было здоровое краснощёкое лицо и смеющиеся глаза.
— Не ваши ли вещички? — спросил человек, указывая на тюк, стоящий у своих ног.
— Мои! — ахнула Лена, — но как? Где вы их нашли?

— Внимательнее надо быть, барышня, — с какой-то загадочной улыбкой ласково проговорил мастеровой, сами вещи потеряли, найти не сложно было.
— Но я же смотрела везде! — с удивлением воскликнула Лена.

Затем ей пришла в голову вполне здравая мысль о том, что человек этот, видимо сам стащил вещи, а теперь хочет получить за их возврат вознаграждение. Она снова облилась холодным потом, когда подумала, что у неё, кроме двугривенного на извозчика, нет с собой денег.

— Я могу вас чем-то отблагодарить, — пробормотала она, уже предвидя ответ.
Но спаситель её снова ласково улыбнулся и ответил развязно:
— Ну что вы, барышня! Не стоит. Даст Бог, сводимся ещё. Я вам помог, вы мне когда-нибудь поможете… Дело житейское.

— Спасибо, большое спасибо, — горячо поблагодарила Лена, пожав крепкую широкую руку.
— Дотащить вещички-то до извозчика? — весело спросил спаситель.
— Нет-нет, не надо, я ещё посижу, — ответила Лена.
— Ну, было бы предложено, — бывайте!
Лена дождалась, когда его фигура скрылась в здании вокзала и потащила тюк и тяжёлую корзину к извозчику.

Увидев Соню, Лена была удивлена тем, что глаза у той ещё более красные, а нос ещё больше распух.
— Тебе стало хуже? — с тревогой спросила Лена.
— Нет, — мне получше, — вздохнула Соня, — письмо пришло от брата, от Никиты.

Лена поняла, что распухший нос и красные глаза являются последствиями недавних слёз.
— А где он у тебя? — спросила Лена, втаскивая вещи в комнату.
— На фронте он у меня, — по-бабьи, всхлипнула Соня, — в Галиции воюет. Вот смотри!

Соня достала из конверта и протянула подруге фотографическую карточку, на которой двое бравых военных в каких-то странных безрукавках стояли на фоне высоких хвойных пирамидальных деревьев.

— Вот он, Никита, — показала пальцев Соня на усатого красавца, который и ростом повыше был, и смотрелся веселее своего товарища.
Лена перевернула карточку и прочла надпись: «Милой сестрёнке Соне, от её непутёвого брата. Октябрь 1914. Кстати, деревья позади нас называются на местном наречии «смэрэки», а то, что на нас надето — киптарыки».
Лена отдала карточку обратно подруге.

По дороге она думала, что, как только увидит Соню, сразу же расскажет ей о своих приключениях на вокзале. Но сейчас поняла, что лучше ей о них промолчать. Особенно, о прибытии санитарного поезда и о том впечатлении, которое он на неё произвёл.
— Но ты же говорила, что брат у тебя картограф, — сказала она, а значит, ему ничего не угрожает.
— Это ты его не знаешь, — Соня закашлялась, — он-то картограф, но разве будет он сидеть при штабе! Он же бесшабашный совсем. И всегда таким был с самого детства! И с начальством вечные нелады. Всё ищет правду… Говорят, когда он ушёл на войну, начальник пожелал тайком, чтоб его там пристрелили поскорей…
— А вообще о чём пишет? — спросила Лена.
— Да ничего хорошего не пишет. Конечно, бравада сплошная мальчишеская, а так…

Соня развернула листок и, пробежав глазами по строчкам, нашла нужное место: «На скорое завершение войны надеяться не приходится. Матери я не писал об этом, а тебе скажу, дела наши на фронте паршивые. Поставки амуниции поручены мошенникам и взяточникам. Кожевенная фабрика Ломова, с которой заключили контракт на изготовление сёдел для фронта, шлёт такую дрянь, что пользоваться ею никак нельзя. Сукно для солдатских шинелей гнилое, продовольствия уже сейчас не хватает. Что же будет через два-три месяца? Я, как ты знаешь, паники не люблю, но готовиться надо к худшему».

— И вот кто его всегда гонит в самое пекло! — неожиданно в сердцах воскликнула Соня и швырнула фотокарточку брата на неприбранную кровать.
Затем подняла её, быстро поцеловала, перекрестила и снова спрятала в конверт.

— Что это я раскисла? — тряхнула она головой, — давай-ка мамины подарки разбирать.
— Да мне еще в Гатчину ехать, — отнекивалась Лена. — Аля тоже заболела, надо её родственников известить, а то лежит одна-одинёшенька, а мать её работает всё…

— А я тоже одна. Лежу тут вот… — Соня шутливо подтолкнула Лену к корзине.

И Лена сдалась. Верёвки были развязаны, клетчатая скатерть снята и на свет явились банки с вишнёвым вареньем и инжирным джемом, мешочки с курагой и грецкими орехами и две прекрасные пахучие дыни.

— Давай-давай, наворачивай, — уговаривала Соня подругу, густо намазывая ей джем на свежую сайку, — мне от болезни есть совсем не хочется, а ты ешь. Совсем умучали тебя мои сорванцы. Как там они?

Лена помолчала, сомневаясь, стоит ли рассказывать подруге о своей маленькой победе, но потом всё-таки рассказала.

Соня восприняла рассказ почти равнодушно. Только и сказала, что молодец, мол, так и надо с детьми, нечего их баловать, а то на голову сядут… Но мысли её, видимо были опять далеко, в этой странной непонятной Галиции, где растут «смэрэки», а люди носят «киптарыки», где недавно генерал Брусилов задал жару австриякам, где сейчас осаждают Перемышль, вокруг которого чадит чёрный дым, коптящий позолоту шпилей, как рьяно рвутся русские в город и как остервенело отбиваются австрийцы. В конце письма значилось также: «Австрияки подтянули резервы. Скоро меня бросят под Перемышль. Наши подкрепления задерживаются. Чую, будет жарко». Лена в этот момент ощутила смутное беспокойство за братьев Сони. Вот-вот австрийцы оклемаются и тогда дай Бог их удержать…

***

В тот вечер, оказавшись в доме генерала, Лена с трудом могла сосредоточиться на уроке. Ученица, по обыкновению, порхала мыслями с одного предмета на другой, и Лена в этот раз её не останавливала.
— Скажите, Елена Васильевна, — вдруг спросила Катюша посредине чтения чрезвычайно сложного для себя текста про Перта Великого, — а вы участвуете в комитете?
— Где? — поразилась Лена?
— Ну как же! — с энтузиазмом воскликнула генеральская дочка, — Вам необходимо сходить на заседание! Все наши знакомые дамы участвуют в женских комитетах. Есть комитет, собирающий деньги на увечных воинов, есть такой, который сиротами занимается (отцы у детей на фронте погибли, а матери с голоду умерли)… — голосок Катюши звенел весело, как ручеёк. Вот я, например, со своей подругой Верочкой Липницкой уже бываю на заседаниях. Очень интересно! И Верочкина мама там, в комитете.

Лена представила себе деятельность общественной организации, которой руководят вот такие выросшие Катюши, едва научившиеся считать без помощи пальцев, и чуть не расхохоталась нервным смехом. Однако потом подумала, что несправедлива в своих оценках. Нельзя же всех грести под одну гребёнку и судить только по примеру Зины Жуковой и Кати Бахметовой. В конце концов, генеральская дочка не виновата, что природа обделила её умом. А на заседании комитета наверняка можно найти матерей, которые захотят нанять её для занятий с их детьми.

========== Глава VII ==========

Судя по словам своей легкомысленной ученицы, Лена решила, что участие в заседании благотворительного комитета — это очень простая вещь. Приходят все желающие и обсуждают какие-то вопросы, связанные с помощью неимущим или раненым. Раньше Лене никогда не приходилось иметь дело с этой стороной жизни, она слабо её представляла себе и уже заранее имела некоторое презрительное отношение к подобным начинаниям. Ну что серьёзного могут сделать эти расфуфыренные светские дамочки? Понятно же, что всё это просто разговоры женщин, у которых нет необходимости самим зарабатывать на хлеб. А Лена была совершенно из иной среды: её мать порой до вечера пропадала в мастерской, и даже нанятые поденщицы не могли облегчить ей труд — заказы приходили довольно часто, поэтому здесь требовалась работа как минимум в четыре руки, видела, как Мурка-старшая неустанно работает с пошивом очередного заказа, видела осунувшуюся после тифа мать Наташи Мордвиновой. А эти? Они едва ли представляют себе жизнь «за чертой».

Однако, имея в виду поиск новых уроков в этой среде, Лена попросила генеральскую дочку познакомить её с матерью её подружки Шуры Липницкой.

— Ой, как хорошо! — обрадовалась Катюша, — Елена Васильевна, мы с вами будем теперь вместе помогать увечным героям, и семьям павших воинов! Это будет очень весело!

Лена проглотила стремящиеся сорваться с языка слова о том, что ничего весёлого в этой печальной ситуации нет. В конце концов, её наняли для того, чтобы заниматься с девочкой грамматикой, историей и арифметикой, а не для того, чтобы воспитывать её нравственные качества.

Ленино предположение о том, что на заседание комитета можно попасть просто, не оправдалось. Лариса Липницкая для начала пожелала встретиться с девушкой и поговорить. Разговор отложили до окончательного выздоровления Сони Костантиниди, так как до этого дня всё своё внеучебное время Лена посвящала приютским детям.
В приюте она уже не чувствовала себя настолько чуждой и нелюбимой. Конечно, того обожания, которое испытывали дети по отношению в «барышне-душеньке» Соне тут не было и в помине, но всё-таки Лена начала замечать, что приютские её уважают и отчасти боятся. Да и начальница стала относиться к ней помягче. Теперь Лена уже не допускала мысли, что зря поступила в семинарию. Правда иногда она, увлекаясь, уходила в другую крайность и начинала мечтать о великой педагогической карьере, которая её ждёт в будущем. В этих мечтах она улетала так далеко от реальности, что потом сама начинала краснеть, вспоминая, что нагородила в своих гордых фантазиях.

Лариса Липницкая оказалась совсем не такой, как её представляла себе Лена. Это была женщина, на первый взгляд, лишь немного старше тридцати лет. У неё было милое, хотя уже и немного увядшее лицо с добрыми серыми глазами. Одета она была скромно, и её платье мало чем отличалось от платья самой Лены.

Они встретились в кофейне на Невском, и Лена видела, что поверх платья у Ларисы была весьма скромная шубка, слегка обрызганная по подолу жидкой грязью, как и одежда самой Лены: погода в те дни стояла ужасная.

— Для начала я хочу вам рассказать, чем мы собственно сейчас занимаемся, — проговорила с усталой улыбкой Липницкая, грея руки о чашку с кофе.

Лена вдруг почувствовала себя рядом с Ларисой глупой школьницей, и ей стало почему-то стыдно.

Не замечая настроения своей собеседницы, Липницкая продолжала:
— Наш комитет подчиняется самому высшему органу помощи семьям фронтовиков. Это очень большая честь для нас, состоять в такой общественной организации. Вы, наверное, знаете, что мы напрямую подчиняемся императрице.

Лена ничего, конечно, не знала, но кивнула с умным, и как ей самой казалось, деловым видом.

Лариса отпила кофе, высморкалась в крошечный платочек и продолжила:
— Нас посещаюти всецело помогают нам такие лица, как министр внутренних дел Маклаков Николай Алексеевич, министр финансов Пётр Львович Барк и другие уважаемые люди. Поэтому мы не можем принимать в наш комитет всех желающих. Вы же слышали, — Лариса немного понизила голос, — в последнее время распространяются какие-то бунтовские настроения, и терактов избежать, к сожалению, не удаётся…

Она призадумалась, видимо о чём-то своём, не имеющем прямого отношения к разговору. Затем снова оживилась и продолжила:
— Но такие молодые, неравнодушные люди нам нужны! Многие наши дамы уже не молоды. А те, кто ещё не стары годами, уже обременены семьями, имеют детей…
Женщины в нашем обществе пока могут не так много, но то немногое, что мы можем изменить к лучшему, мы сделаем. Да?

Лена вздрогнула от неожиданного вопроса и ответила, стараясь показать как можно больше воодушевления:
 — Да, конечно!

Лариса рассказывала дальше:
— Сейчас наша главная задача добиться субсидий от правительства для производителей товаров для фронта.

Лена удивилась. Она всегда считала, что благотворительность как раз ничего общего не имеет с субсидиями правительства.
— Но ведь вы представляете комитет по оказанию помощи семьям солдат, при чём же тут производители товаров? — робко спросила она.

Лариса вздохнула:
— Схема достаточно сложная, я вам не буду сейчас её полностью объяснять, попробую ответить наиболее коротко и понятно. Очень часто, почти всегда, жизнь и здоровье наших воинов зависит впрямую от того, каким оружием они воюют, какую одежду и амуницию имеют. Но производители всего этого жалуются, что при отсутствии субсидий не могут обеспечить необходимое качество товаров для фронта. Нам очень нужны грамотные молодые девушки для ведения переписки и посещения чиновников.

Лена сидела поражённая. Как она представляла себе деятельность дамского комитета? Собираются дамочки, вышивают кошельки и платочки, посылают это всё потом на фронт со слезливыми записочками. Ну, денежек немного соберут на подарки детям солдат. Ведение переписки? Посещение чиновников? А когда она будет заниматься уроками для собственного пропитания? Она-то не увечный воин и помощь от благотворительной организации ей не положена.

Лариса же, совершенно не понимая ни мотивов, которые заставили обратиться к ней девушку, ни её мыслей в текущий момент, продолжала говорить:
— Я понимаю, вы хотите, конечно, попасть на ближайшее заседание, когда с нами будет государыня. Я могу это устроить в виде исключения, так как вас очень хвалил генерал Бахметов. Это ведь вы преподаёте его дочери арифметику?

— Да, — пробормотала Лена, — и арифметику, и другие науки.
— Сочувствую вам, — тепло улыбнулась Лене Лариса, — между нами говоря, бедная Катенька не слишком одарена умом. Но зато у неё золотое сердце. Хотя иногда и может показаться, что это не так.

Лена раньше совершенно не думала ни о какой встрече с государыней. Монаршие лица вообще оставались вне круга её мыслей. Предположение Липницкой о том, что желание Лены принять участие в деятельности комитета продиктовано именно такими соображениями показалось ей абсурдным, но собеседница, видимо, не замечала в этом ничего особенного.

— На ближайшем заседании, в четверг, мы рассмотрим два вопроса, — продолжала она, — принятие заявления фабрики кожевенных изделий Ломова о предоставлении субсидии на изготовление товаров для фронта и предоставление содержания членам внебрачных семей воинов.

— Как Ломова?! — неожиданно для себя воскликнула Лена, — но ведь он…- она вспомнила письмо брата Сони Никиты с упоминанием гнилых сёдел и разлезающегося сукна.

Лариса заинтересованно вскинула глаза:
— Вы что-то знаете об этой фабрике?

Немного смущаясь, Лена в общих чертах пересказала ей то, что прочла ей Соня.
— Да, такое сплошь и рядом, — грустно проговорила Лариса, — конечно, перед тем как назначать предприятиям субсидии, будут устроены проверки на предприятиях. Только двигается это всё медленно, очень медленно. И не в наших силах что-то изменить. Боюсь, что вопрос будет решён не ранее, чем через два-три месяца. Но не будем унывать! Да?

Лена улыбнулась, кивнула и задала следующий вопрос:
— А разве возможно назначить содержание внебрачным семьям? Ведь как можно доказать, что у женщины ребёнок именно от этого мужчины?

— Ну, это довольно просто, — улыбнулась Лариса, — обычно отцы сами помогают своим внебрачным семьям. Соседи, знакомые — их не обманешь. Если женщина предоставляет таких свидетелей, вот и доказательство.

— А если она их подкупит? — заинтересовалась вопросом Лена.
— К сожалению, пособие, которое мы можем выделить, очень невелико. Вдовы получают не более пятидесяти рублей в год. А на эти деньги, не думаю, что можно кого-то подкупить. Мы хотим приравнять женщин, которые были в браке и тех, кто по каким-то причинам жили невенчанными.

— Но разве это не является поощрением безнравственности?
— Нравственностью пусть занимается церковь, — печально вздохнула Лариса, — а нам бы дать этим несчастным хоть какие-то средства к существованию.

Возвращаясь домой, Лена шла навстречу ледяному пронизывающему ветру, не замечая холода. «Куда я ввязалась?» — думала она. Всё сказанное Ларисой имело совсем не тот вид, который она ожидала. Серьёзная общественная деятельность, деятельность, как Лена подозревала действительно нужная, это уже не грошовые уроки с непонятливыми девочками. Такая работа будет занимать огромное количество времени, а оплачиваться не будет. Может ли она себе позволить брать на себя такие обязанности? Да и название фабрики злополучного Ломова неприятно поразило её. Мелькнула мысль, а не используются ли такие благотворительные организации хитрыми дельцами для своих интересов?

Образ избалованных дамочек, который раньше вставал перед глазами, когда она произносила про себя слова «дамский комитет», побледнел, и на его место пришло грустное, доброе лицо Ларисы Липницкой, а ещё длинная шеренга раненных из санитарного поезда.

«Ну, ничего, — тряхнула головой Лена, прогоняя неприятные мысли, — один раз сходить можно, там посмотрю, что к чему».

Пряча лицо от ветра, она смотрела под ноги и не сразу заметила небольшую толпу на углу улицы. Толпа состояла, в основном, из мастеровых и мальчишек, расположенного неподалёку ремесленного училища. Все кричали, некоторые бросали камни в витрину ближайшего магазинчика. Чисто одетый господин в каракулевой шапке, быстро протискиваясь вперёд, задел Лену плечом.

— Что там происходит? — спросила она, дотронувшись до его рукава.
— Аптеку немецкую громят, — ответил он, презрительно скривившись.

Волна протестов против немцев пронеслась в первый раз по городу ещё в самом начале войны, когда город ещё носил своё старое имя Петербург. Но некоторые немецкие магазинчики выстояли. Особенно много было немецких аптек. И вот одной из них, кажется, станет сейчас меньше. Толпа росла. Лена попыталась идти вслед за ответившим ей господином, но её оттолкнули и увлекли со всей массой людей к дверям аптеки.

— Бей немчуру! — орал дурниной какой-то конопаный парень в надетой криво шапке. Окружающие одобрительно ревели, наседая на закрытую дубовую дверь. Часть народа уже лезла в дыру, пробитую камнями в стеклянной витрине, остальные не оставляли надежды выдавить двери.

Внезапно раздался свист.
— Городовые! — крикнул кто-то, и нападающие кинулись в рассыпную. Лену сбили с ног, и она обязательно упала бы на мокрую, обледеневшую мостовую, но тут крепкие руки подхватили её и поставили на ноги. У самого своего лица она увидела улыбающегося человека в одежде мастерового, который показался ей странно знакомым.

— Что ж вы опять так неосторожны, барышня, — с холодной ласковостью проговорил он и побежал за угол. Под мышкой у него был какой-то предмет, наскоро завёрнутый в коричневую клеёнку. Лена с удивлением поняла, что это весы, на которых взвешивают младенцев.

«Зачем ему эти весы? Неужели у него есть ребёнок», — успела подумать Лена до того, как её вежливо взял под руку полицейский.

— Пройдёмте, барышня, не нужно здесь стоять. Видите, опасно здесь, беспорядки-с.
Через минуту всё было кончено. Несколько нападавших, не более четырёх человек, полиция грузила на пролётку. Остальные разбежались. Аптекарь Шульц в этот раз отделался разбитой витриной. И если он был неглупый человек, ему нужно было срочно менять вывеску и фамилию. Вместо «Немецкой аптеки Шульца» должна была появиться «Народная аптека Шумова».

На такой трюк шли многие, чтобы спасти своё дело. И немецкие фамилии в патриотическом порыве меняли массово.

«Где же я его видела?» — думала Лена про мастерового. Только у самого дома она вспомнила вокзал и пропавший тюк с Сониной одеждой. Кстати вспомнились и весы для младенцев. Именно эта вещь ещё вчера стояла на витрине аптеки Шульца. Второй раз уже этот улыбчивый незнакомец попадается ей в столь огромном городе. Случайно ли это? Кто он такой? И если он вор, то почему одежду Сони вернул назад? На этот вопрос Лена пока не могла ответить, зато стала теперь более беспокойной и подозрительной.

========== Глава VIII ==========

«Где же я его видела?» — думала Лена про мастерового. Только у самого дома она вспомнила вокзал и пропавший тюк с Сониной одеждой. Кстати, вспомнились и весы для младенцев. Именно эта вещь ещё вчера стояла на витрине аптеки Шульца.

«Как странно: в огромном городе можно годами не встречать знакомого, а тут два раза подряд один и тот же человек, и оба раза он мне помогает, — размышляла она, — какой-то подозрительный человек». В глубине души она прекрасно понимала, что оба раза ей помог самый обыкновенный вор. Но формулировать это определение прямо, даже для себя самой, она не торопилась. Воспоминание о здоровом, румяном лице и широкой, хотя и несколько холодной, улыбке было скорее приятным, чем тревожным. В обоих случаях было нечто необъяснимое, даже чудесное. А какая девушка не любит чудеса?

Заседание дамского благотворительного комитета, на котором должна была присутствовать государыня, произошло через десять дней после встречи Лены с Ларисой Липницкой. Через Катюшу Лариса передала Лене просьбу подойти немного раньше условленного срока, «чтобы помочь подготовиться». Лена не имела понятия, в чём должна была заключаться подготовка к заседанию, - в голову лезли самые нелепые мысли, начиная от произносимых вслух совместных клятв не причинять вреда царственным особам до заполнения огромной горы бланков, которые потом зачем-то надо будет раздавать всем явившимся. Поэтому прибежала она одной из первых, когда слуги ещё только расставляли длинный стол и выносили в зал кресла и большие кадки с цветущими растениями.

Собирались в особняке Будкевичей на Мойке. Дом был старым, и слегка обветшалая пышность парадного зала напоминала времена Екатерины. На потолке вокруг люстры водили хоровод нимфы и купидоны, мебель была широкой и тяжёлой. Хотя было ещё только три часа дня, плотные портьеры отгораживали хорошо натопленную нарядную комнату от холодного света питерской поздней осени.

Липницкая уже была на месте. Лариса рассеянно улыбнулась Лене, проходя мимо с какими-то бумагами, но не остановилась, чтобы объяснить, в чём же должна была заключаться её помощь. Здесь же бегали девочки — Шура Липницкая и Катюша Бахметова, хорошенькая, как картинка.

Они раскладывали перед каждым креслом изящные письменные приборы и стопки писчей бумаги.
— Вот видите, Елена Васильевна, — подбежала к Лене Катюша, — тут мы делаем полезное дело! Сейчас начнут собираться гости, вот будет весело!

Видимо, глупенькая девочка не видела разницы между заседанием комитета и детским праздником. Так и не поняв, в чём бы она могла пригодиться, Лена отошла к окну, и, отогнув портьеру, выглянула на улицу. Шёл снег. Он падал на мокрую мостовую и почти сразу таял. Только по краям проезжей части скапливались невысокие сугробы. Дальше, за парапетом, чернела покрытая мелкими барашками река. Несмотря на ужасную погоду, у парапета со скучающим видом через каждые двадцать шагов стояли прилично одетые мужчины, как будто любуясь панорамой замерзающей реки. Лена внезапно поняла — охрана. Значит, приезд государыни действительно состоится.

Постепенно начинали собираться члены комитета.
Впорхнула молоденькая и весёлая Анна Семёновна Щепановская, следом за ней прибыли жена банкира Лидова — Александра Николаевна и его сестра Анфиса Андреевна, затем пожилой лакей ввёл под руку баронессу фон Таубе. Баронесса сразу пустилась в какие-то малопонятные разговоры о неизвестных Лене лицах и своим резким громким голосом заполнила весь зал.

Народ прибывал. Первым прибывшим Лариса Липницкая представляла Лену. Но людей становилось всё больше. Её покровительница куда-то отошла, и Лена оказалась в этой парадной толпе незнакомых людей предоставлена самой себе.

Несмотря на недавно проведённое в особняк электрическое освещение, горничные в белых передниках расставили вдоль стола большие старинные подсвечники. Кто-то позади Лены шептал, что государыня не любит электрического света. Прошли два часа. Зал гудел, как улей. Люди переговаривались, разбившись на группки. Заседание не начинали, так как ждали императрицу.

Отправляясь в этот день на занятия, Лена успела только торопливо попить чаю и вскоре к своему огромному конфузу услышала, что от голода у неё урчит в животе. Впрочем, в общем шуме, вряд ли это услышал кто-то, кроме неё. Она с интересом гадала, а не будет ли после заседания комитета хоть какого-нибудь угощения? Или так и придётся идти домой голодной…

Стало жарко, и горничные открыли форточки. На улице уже было темным-темно. И только вдалеке под фонарём маячила у парапета неприкаянная парочка «любующихся на реку».
Лена чувствовала себя очень неловко. Поговорить ей было не с кем, заняться нечем. К тому же куда-то скрылись девочки: видимо, Липницкая их увела во внутренние помещения особняка. А зря: если бы они были тут, Лена могла бы сыграть при них роль гувернантки. Роль, конечно, так себе, но это лучше, чем вообще никакой.

Но вдруг на улице замаячили огни приближающегося экипажа. Лошади резко остановились у подъезда и толпа зашумела:
— Приехали! Государыня!

Все хлынули вниз, встречать царственную гостью. Лена осталась стоять в зале у окна, справедливо полагая, что нижний вестибюль всё равно не вместит одновременно всех прибывших на собрание. Вскоре все вернулись в зал. Посередине толпы шла, заметно прихрамывая, высокая, очень широкоплечая, статная женщина с тонкогубым лицом и мелко завитыми светло-каштановыми волосами. Императрица. На ней было тёмно-серое платье сестры милосердия и более светлый серый передник с нашитым на груди красным крестом. Рядом с ней шла спокойная круглолицая девушка в такой же одежде. Из перешёптываний окружающих Лена узнала, что это великая княжна Татьяна. Их одежда разительно отличалась от нарядов всех собравшихся дам.
Именно это больше всего выделяло императрицу и её дочь среди всех присутствующих.
Дамы кланялись и целовали царственным особам ручки.

Откуда-то опять появились девочки, Шурочка и Катюша, и присели перед царицей в низком реверансе. Императрица не обратила на них ни малейшего внимания. Но княжна Татьяна дружески улыбнулась и ласково потрепала хорошенькую Катюшу по голове.

Несмотря на то, что благотворительный комитет назывался дамским, среди собравшихся присутствовало и несколько мужчин.
Пожилой одышливый князь Михаил Александрович Сигаев, успевший побывать на фронте, с рукой на перевязи, полковник Воронов, но особенное внимание привлекал ссохшийся от старости, в три погибели скрючившийся Хрисанф Чеславский.
Старичок потянулся к ручке государыни и случайно наступил на край скатерти, покрывавшей стол. Лицо императрицы вспыхнуло и покрылось красными пятнами.
«Уж не больна ли она?» — подумала Лена.

Ей совершенно не хотелось проталкиваться вперёд и прикладываться к монаршей ручке.
И вообще, обстановка в зале казалась какой-то странной и неправдоподобной.
- Простите нас за задержку, — произнесла императрица с заметным акцентом. — Мы только что из госпиталя. Ольга и Мария тоже хотели заехать к Вам, но очень устали; присутствовали сегодня на трёх операциях.

Императрица села в кресло, стали рассаживаться и остальные.
И тут Лена в первый раз заметила, что стульев в зале намного меньше, чем собравшихся людей. Это её неприятно поразило, ведь она очень устала, проведя несколько часов на ногах.

Императрица разговаривала короткими деловыми фразами, и по её словам было понятно, что она в курсе всех обсуждаемых вопросов. Но не собирается заниматься ими конкретно.
Государыня протянула руку назад, не оборачиваясь. Стоящая позади девушка вложила в руку императрицы раскуренную папиросу.

«Она курит!» — удивилась Лена.

Ей вспомнились слова отца о том, что курение разрушает рассудок.
После короткого обсуждения повестки заседания начались чтения прошений.
И первым для рассмотрения прочли прошение промышленника Ломова, производителя кожевенных и суконных товаров для фронта.

Речь председательствовавшего князя Сигаева текла плавно и ровно, но вдруг в его монолог вклинился голос Ларисы Липницкой:
 — Позвольте мне перебить Вас, князь. Недавно мне стало известно, что промышленник Ломов недобросовестно выполняет свои контракты по снабжению армии. И здесь находится лицо, которое может это подтвердить.

Лена вздрогнула от неожиданности. Но Лариса Липницкая нашла в толпе стоящих вокруг стола людей её глаза и сказала:
 — Мадемуазель Шемякина. Расскажите нам, пожалуйста, что Вы знаете об этом деле.

Люди, стоящие вокруг, внезапно расступились, и Лена встретила цепкий блестящий взгляд глаз императрицы. Машинально она присела в гимназическом реверансе.

— Не смущайтесь, дитя моё, — сказала государыня.

Но Лена уже овладела собой. Она вовсе и не думала смущаться. Память у неё была хорошая. И письмо Никиты она запомнила почти слово в слово.

После того, как она процитировала его собравшимся, за столом поднялся шум.
 — Безобразие! В то время, когда наши воины…
 — Я давно подозревал, что этот Ломов…

Лицо императрицы покрылось ещё большим количеством красных пятен. Глаза её горели каким-то экзальтированным огнём.

Народ вокруг Лены снова сомкнулся, каждый старался показать своё возмущение.
 — Предлагаю провести проверку на фабрике промышленника Ломова, — объявил председатель.

Отовсюду раздались одобрительные голоса.
Затем прочли несколько писем вдов погибших солдат и офицеров о предоставлении им пенсиона.

Лена, стоя в дальних рядах, чувствовала, что ещё немного, и она упадёт в обморок от голода и духоты. Чад от свечей, запах духов, от всего этого становилось дурно.
Пробираясь тихонько по стенке, она выскользнула на лестницу, сбежала на первый этаж, взяла у заспанного швейцара свою одежду и выбежала на улицу, в надежде, что её исчезновение никто не заметит.

Было уже очень поздно. Лена искренне надеялась, что Фёдор Григорьевич ещё не запер двери на ночь и не лёг спать.

«Любующиеся рекой» всё ещё стояли на своих местах и провожали Лену пристальными взглядами.

На перекрёстке эти дозоры закончились. Впереди замаячил изогнутый мостик. На его середине Лена увидела нечёткую фигуру, склонившуюся к воде. Сначала она даже не разобрала, мужчина это или женщина.

Подойдя поближе, Лена заметила, что вокруг ног фигуры обвевается на ветру юбка.
Женщина.

Внезапно незнакомка подняла ногу и закинула её за перила, как будто собираясь сесть на них верхом.
 — Ты что делаешь?! — закричала Лена и рванула вперёд.
Она не видела ни лица этой женщины, ни одежды, она просто схватила её за воротник и изо всех сил дёрнула её на себя.

Женщина сопротивлялась и выкрикивала какие-то невнятные фразы.
Но вскоре Лена поняла, что она намного сильнее незнакомки. Она уложила ту на мостовую и уселась верхом. Платок с незнакомки съехал, и в неверном свете выглянувшей из-за тучи луны Лена увидела совсем молодое заплаканное лицо.

— Кто ты? — спросила Лена.
Женщина молчала. Её плечи мелко дрожали.
 — Куда ж мне тебя девать?

Лена представляла реакцию дворника и своего квартирного хозяина Фёдора Григорьевича, если она приведёт домой незнакомую женщину, да ещё и в таком виде.

— Где ты живёшь? — попыталась она выяснить хоть что-то. Но незнакомка молчала, плакала и трясла головой.

Тут Лена вспомнила, что Маша Захарова недавно рассказывала о том, что одна из девушек, выпускниц приюта, с которыми она в складчину снимала квартиру, вышла замуж и переехала жить в семью мужа.

— Ну-ка, пойдём, — Лена взяла женщину за руку и потащила её по улице к квартире Маши.

В реакции Маши Лена не была уверена. Несмотря на то, что эта девушка сама в своё время закончила Мариинский приют, вела она себя иногда довольно заносчиво, про таких говорят «палец в рот не клади».

Но, в конце концов, нельзя же бросать эту несчастную на улице, а то она снова захочет броситься с моста. Какими бы ни были причины, допускать этого нельзя. Маша и девушки, которые снимали с ней квартиру, ещё не спали. Они собрались вокруг кухонного стола, посреди которого стоял старый закопченный чайник. Рядом в треснутой тарелочке лежали сушки и карамельки. Появление Лены с незнакомой гостьей было встречено без большого удивления. Видимо, в эту квартиру многие заходили вот так запросто.

========== Глава IX ==========

Все квартирантки, как по команде, встали и с удивлением посмотрели на нежданных гостей. Маша положила сушку на стол и спросила:
— Ленка, а ты как здесь? И кого это ты приволокла?
— Эту бедолагу я едва успела вытащить — с моста хотела прыгнуть. Я вот думаю: не твоя ли квартирантка бывшая?
— Говорю сразу: не она. Эта постарше, да и с виду неместная.
Женщина, державшаяся отстранённо, кивнула, подтверждая тем самым, что она пришлая.
— Деньги на билет есть? — спросила Лена.
— Нету, — тихо ответила незнакомка.
— Ну ничего… Маш, у тебя место есть?
Захарова вскочила, как ошпаренная. Куда ещё, когда у неё в квартире и без того целый муравейник?! Лена видела в комнате целый ряд спальных мест, где ютились квартирантки. В похожих условиях жила Мурка: дом их был тесным, а семья небогатая, но при том ещё и многодетная. Была она и в тесной квартирке Заики Заикиной, где в крохотной спальне громоздились двухъярусные нары, на которых спали сама Заика и её брат Егор, видела она и людей, живших в подвалах и на чердаках…
— Слушай, Ленка, я тут не нанималась первых встречных пускать! Я могу скинуться на билет, но пускать на постой — нет уж, дудки!
— Маша, войди в положение! — возразила Лена. — Не поступай, как твои родственники!
Маша начинала испытывать сильную фрустрацию при упоминании родственников, которые, не желая возиться с воспитанием сироты, отдали её в приют, и с тех пор даже не вспоминали о ней. Маша испытывала к ним даже не неприязнь и антипатию, а настоящую ненависть. Она желала, чтобы они непременно примерили её шкуру, чтобы познали на себе нужду и горечь одиночества. Машу в приюте называли злючкой, она постоянно огрызалась, могла запросто накричать. Начальница сперва пыталась муштровать эту несносную воспитанницу, а потом просто махнула рукой — бесполезно её в чём-то убеждать. А ведь Маша была способной девочкой — она быстро усваивала науку, рукоделие и прочие премудрости. В последние годы она замкнулась в себе, и просто жила особняком, но няньки и воспитательницы скорее видели в этом положительный момент — проблем с Захаровой стало намного меньше.
В семинарии она первое время держалась особняком, и лишь потом влилась в коллектив.
Одна из товарок Маши, Зина Козлова, учащаяся акушерских курсов, девушка крупная, с большими мужскими руками и грубым голосом, резко прекратила их спор жестом руки и обратилась к вновь прибывшей:
 — Звать-то тебя как?
Незнакомка потупилась и прошептала:
 — Маруся…
 — А жить-то тебе, Маруся, есть где? А то у нас вот какой спор получился из-за тебя…
Маруся не ответила. Она снова заплакала и уставилась в пол.
 — А я её, кажется, знаю… — сказала маленькая чёрненькая девушка, работница текстильной фабрики, — она в булочной работала. Между прочим, замужняя она.
 — Вдова я! — закричала вдруг не своим голосом Маруся, — Убили мужа моего на фронте! А дочка моя померла… Хозяин из квартиры выгнал, платить за квартиру нечем, с работы уволили, хотела к брату в деревню вернуться, а вчера пришли наши деревенские и сказали, что брата в солдаты забрали… А отец меня проклял. Нет мне места на этом свете.
 — Отец проклял? — удивилась Маша Захарова, — за что же?
 — Так невенчанные же мы жили с Колей… — неожиданно тихо и спокойно сказала Маруся и шморгнула носом.
 — А почему невенчанные?
 — Так отчим ему не разрешил жениться на мне… Всё хотел, чтоб женился он на богатой, а у меня и нет ничего. Так и жили, дочка родилась… А потом война…
Лена оживилась:
 — Я знаю, что нужно делать. Есть благотворительный комитет, я сегодня была на заседании! Я всё устрою! Тебе дадут пенсион! И это неважно, что Вы были не венчаны, сейчас так можно!
 — Да разве ж я не обращалась в комитет? Я ж их все вот этими ногами обошла! Дочка болела, есть было нечего, хотела достать хоть какую копейку на прожитьё, отовсюду прогнали!
Лене стало по-человечески жаль эту бедолагу. Она сама почувствовала неприятное щекотание в глазах. Вот ведь, как они «помогали» вдовам! Одну из них вообще до смерти чуть не довели! «Это ханжество! Как так можно?» Чувство несправедливости овладевало ей всё сильнее.
 — Да ладно, не реви! — грубовато сказала Маша Захарова и налила в кружку чай, — на, вот, попей горячего. Бери-бери сушки, не стесняйся.
Затем она осмотрела присутствующих с независимым видом, иногда у неё бывал такой вид, как у какой графини или княгини, будто хотела сказать «Да, а что?! Я сначала не хотела её принимать. А теперь вот хочу!»
Поняв, что с Марусей всё будет в порядке, Лена поспешила домой. Было уже очень поздно.
По дороге она думала:
 — Как же так… Ведь Липницкая сама говорила, что теперь пенсии получают не только венчаные, но и не венчаные вдовы? Почему же Марусе отказали?
Ларисе она верила безусловно. Но и Марусе она не верить не могла. И чего стоит тогда вся эта деятельность с привлечением героев войны и монарших особ, если вот такие вот несчастные женщины доходят до того, чтобы прыгать с моста от отчаяния! А что будет, случись что с Егором, братом Заики? Или с кем-то из старших Муриных? Тогда она без колебаний бросит всё и хоть душу заложит, но поможет близким ей людям!
Стоит ли тратить своё время на работу в такой организации? Толкаться в этой пёстрой надушенной толпе вокруг кресла Государыни, в то время, когда можно принести реальную пользу в другом месте.
Она уже почти дошла до дома, но тут услышала позади себя чьи-то шаги.
Лена ускорила шаг. В последние недели активно циркулировали слухи об увеличении числа грабителей на городских улицах. Разорившиеся крестьяне переезжали в Петроград, но и здесь не могли найти себе места. Из-за этого они начинали вести не вполне честную жизнь, вначале подворовывая, а потом и в открытую грабя прохожих.
Шаги позади Лены ускорились. Она пошла ещё быстрее, почти побежала. Звук шагов не отставал. Вот и знакомые ворота. Но они заперты! Дворник, по всей видимости, уже лёг спать. Лена подбежала к окну первого этажа, где была дворницкая квартира, и забарабанила в стекло.
Человек, идущий позади неё, приблизился, и она с удивлением заметила знакомое лицо.
«Бог любит троицу» — вспомнила она поговорку, которую очень любила её мать. Вот и третья встреча. Опять этот мастеровой.
— Испугались, барышня? — весело улыбнулся он, — а я думаю, идёт барышня, совсем одна, а так поздно, дай, думаю, провожу, а то не ровен час обидит кто!
Перепуганная Лена неожиданно для себя взвизгнула неестественным голосом:
 — Что Вам от меня надо?!
Потом овладела собой и сказала уже более спокойно: — У меня такое чувство, будто Вы меня преследуете. Третий раз за такое короткое время…
В окне дворника зажёгся свет.
 — Боже упаси! Зачем мне Вас преследовать? Питер — город маленький, вот и встречаемся. Меня Гриша зовут, а Вас как?
Лена совсем успокоилась, так как со стороны двора уже слышались шаги дворника.
 — А меня Лена. Кажется, я должна извиниться за то, что плохо подумала о Вас.
Мастеровой усмехнулся:
 — Да ничего страшного. Это и немудрено, плохо подумать. Ночь, безлюдная улица, и тут я.
Заспанный дворник уже вставлял ключ в замок ворот.
 — Спасибо, что проводили, — сказала Лена.
 — Это я должен извиниться, что испугал Вас, — ещё раз улыбнулся Гриша, приподнял свою фуражку и зашагал в темноту.
«А всё-таки, он следил за мной» — думала Лена, засыпая. Но эта мысль не казалась ей ни страшной, ни неприятной.
С тех пор Гриша встречался ей часто. Уже не только ей, но и её подругам было понятно — у Лены завёлся поклонник.
Его простецкий вид смущал только Машу Захарову, которая в силу своего крайне низкого происхождения была очень щепетильна к вопросам социального статуса, и считала, что девушка вроде Лены не может встречаться с мастеровым.
Все же остальные посмеивались доброжелательно.
Единственное, что слегка беспокоило Лену — это то, что она так и не смогла узнать, где именно работает её новый знакомый. На все вопросы он отвечал уклончиво. Да так, мол, работаю на хозяина. Но узнать что-то более конкретное Лене не удавалось. Кроме того, он всегда отводил взгляд, завидев полицейского или городового, а то и вовсе сворачивал с пути. «Неужели он в розыске?» Когда-то и её отец был схвачен с поличным — распространял карикатуры. Подозревали его и в том, что он ходил с листовками в рабочих общежитиях и агитировал против фабрикантов. Тогда-то его и предпочли отправить в дальний гарнизон — на Кавказ. Отец часто рассказывал об этом, в общем-то, не слишком приятном эпизоде с придыханием: тогда он только вёл переписку с юной портнихой Юлей, с которой познакомился на праздничной ярмарке. Рассказывал и про то, как всегда хранил её письма в нагрудном кармане, как оберег. Может, и Гриша политический? Верить в то, что он уголовник, Лене не хотелось, хотя она своими глазами видела, как он тащил весы из аптеки.

Встретившись через несколько дней с Ларисой Липницкой, Лена рассказала ей историю Маруси.
 — Да, такое случается, — печально вздохнула Лариса, — дайте мне сведения об этой девушке, где она сейчас живёт, откуда она родом?
 — Откуда родом, я и сама не знаю, знаю, что из деревни, — ответила Лена, — а живёт… Вот адрес, — она подала Липницкой листок с адресом квартиры Маши Захаровой, — там живёт несколько девушек, которые на время её приютили.
 — Я попытаюсь что-нибудь сделать для этой молодой особы, — задумчиво проговорила Лариса, но тон у неё не был слишком уверенным.
А не декорация ли все эти заседания, снова подумала Лена.
Шестого декабря у гатчинской тётки Али Кравченко были именины. В связи с тем, что на дворе стоял пост, большого собрания народу не предвиделось. Однако предполагалось некоторое угощение для самых близких. Аля предложила Лене поехать в Гатчину и помочь с приготовлением пирогов и приёмом гостей. Подумав, Лена согласилась.Было воскресенье, и не надо было идти на занятия. Соня давно выздоровела, и теперь может спокойно сходить в гости к подругам. А Лена исправно навещала Соню, точно сиделка, рассказывала ей тему занятий, заодно и о своей малой родине. Соня с удовольствием показывала Лене свой фотоальбом. Вот она ещё в шесть лет, маленькая кубышка, сидящая рядом с братом, а вот и её класс.
— Это видишь, — указывала она на миниатюрную блондинку с насмешливым взглядом, — Катя Зверева. Наша кривляка. А вот и Ида Гельфман, — показывала она на с виду нескладную еврейку с худым вытянутым лицом. — Такие гримасы строила, а ещё она отличная актриса! Вот вроде и пигалицы они, а всё равно люблю их.
Такие моменты помогали Лене на миг забыть о суровых буднях. Почти всё время своего пребывания в Петрограде Лена испытывала голод. В своих письмах к родителям она весело описывала свои занятия и неизменно уверяла, что деньги присылать не нужно. Но денег не хватало. Почти всё, что она зарабатывала уроками, уходило на покупку учебников и посещение платных лекций в военно-медицинской академии.
Лена не переставала благодарить своего хозяина Фёдора Григорьевича. Сумма, которую он брал за оплату жилья, была ничтожна по сравнению с теми, что платили за квартиру другие семинаристки.
Поэтому именинные пироги тётки Али Кравченко были очень кстати.
Следовало только найти извозчика, который бы согласился везти девушек в Гатчину, так как в последние дни установилась собачья погода.
Холодный ветер бросал в лицо мокрый снег, а дороги за городом в связи с военным положением плохо чистили.
Когда Гриша встретил её после занятий, чтобы проводить на урок на Васильевский остров, Лена поделилась с ним своей заботой.
 — Даже не знаем мы с Алей, где искать извозчика, и сколько он возьмёт, — переживала она.
 — Да нигде не надо искать, — весело ответил Гриша, — мы с товарищем должны были ехать в Гатчину в субботу, но так и быть, отложим поездку на один день, и Вас с собой возьмём.
 — Не знаю, согласится ли Аля, — с сомнением произнесла Лена.
Дело было не в Але — эта простодушная башкирка не отказалась бы от компании. Сейчас у неё перед глазами, как живая, возникла её мать, которая говорила с неодобрением: «Что ты знаешь об этом молодом человеке? Где он живёт, кто его родители, чем он зарабатывает на пропитание, что это за товарищ, с которым он собирается ехать за город, разве можно быть такой легкомысленной, ты же ведь девушка из приличной семьи, как тебе не стыдно?» Лена призадумалась. Ведь она даже не знает фамилию своего знакомого.
 — Гриша, как твоя фамилия? — тут же спросила она.
Гриша удивился:
 — А разве я не представился? Федотовы мы. Фамилия известная. Слыхала небось, о живописце Павле Федотове?
Лена подумала. Фамилия казалась ей знакомой, но живописца она не припоминала. Однако и не хотела показывать излишне своего невежества.
 — Да, кажется, слыхала, — тихо сказала она.
Гриша рассмеялся:
 — Вижу, в живописцах ты не очень разбираешься. Был такой известный, так вот, дядька он мне. Разорился и с ума сдвинулся на старости лет. А так, неплохие картины писал.
 — Так ты живописец, тоже? — обрадовалась Лена.
 — Не совсем, — весело улыбнулся Гриша, — но к изображениям отношение имею. Да ты и сама всё увидишь в воскресенье.
 — Что я увижу, где? Мы с Алей будем у её тётки тесто месить, да капусту резать.
 — Ничего, на всё времени хватит.
Шестого декабря, задолго до света, в кромешной тьме, Гриша и его приятель заехали за Леной в экипаже. В экипаж была запряжена коренастая крестьянская лошадка со смешной кличкой Митька.
Лена, закутанная в несколько шалей и пуховый платок, села напротив Гриши и его приятеля.
 — Роберт Эйдеманн, — представился приятель.
 — Вы приезжий? — робко спросила Лена, выглядывая из-под своих платков.
 — Я латыш, — сухо ответил Роберт, и с этого времени за весь путь не произнёс ни слова.
Зато Гриша говорил за двоих.
Они заехали за Алей, и потом всю дорогу Гриша развлекал девушек историями из жизни своего сумасшедшего дяди-живописца. Дядюшка был занятный. Оказывается, он писал, кроме картин, ещё и литературные произведения, которые запрещала цензура, но дядюшка не унывал и издавал их за границей. Лена, наконец, вспомнила картины Павла Федотова. Она бы ни за что не сказала, что их написал сумасшедший, картины были очень хороши, и их выставляли в Манеже.
Опасения по поводу тяжёлой дороги не оправдались.
Не прошло и трёх часов, как доехали до Гатчины. Окошки в тёткином доме ещё не светились.
 — Спит тётушка Ваша, — весело предположил Гриша, — поедемте, девушки, сначала к нам.
 — Нет-нет, не стоит, — стала торопливо возражать Аля Кравченко, — тёте пора вставать, и сейчас мы её разбудим.
 — И всё-таки я бы хотел Вас на полчаса пригласить на мою работу, а то уж Лена думать устала, чем я таким интересным занимаюсь, правда же? — Гриша хитро посмотрел на Лену.
Аля, которой самой было интересно всё, что касалось загадочного Лениного ухажёра, пробормотала:
«Ну, если только ненадолго…»
На главной улице, недалеко от дворца, они остановились у ворот двухэтажного дома, на первом этаже которого висела вывеска «Гатчинская типография братьев Корнеевых».
«Ах, вот оно что!» — воскликнула про себя Лена. «Но если он трудится в типографии в Гатчине, почему он так часто бывает в Петрограде, причём в разгар рабочего дня?»
Обиженный, казалось, на весь мир Роберт уже открывал двери.
Девушки вошли в помещение.
Все стены были увешаны образцами продукции. Здесь были афиши известных петроградских театров, объявления о продаже краски для волос с изображением господина с неестественно чёрными усами, слащавые открыточки с кошечками и ангелочками, самые разные визитки и многое, многое другое.
Лена разглядывала это всё с неподдельным интересом.
 — Ты всё это рисуешь? — спросила она Гришу.
 — Да, доводится и рисовать тоже, — ответил он.
Роберт Эйдеманн, не задерживаясь, прошёл в соседнее помещение. Но когда Лена попыталась проследовать за ним, Гриша её остановил.
 — А вот, смотри, последняя работа, — сказал он. И указал на заурядную почтовую карточку с довольно типичным изображением целующихся голубков.
 — Как у Вас интересно… — протянула Аля.
 — Да, — подтвердил Гриша, — а ещё у нас тут есть самовар, и я предлагаю попить чаю.
 — Нет-нет, — возразила Аля, — тётя, наверное, уже проснулась, и ждёт нас. Нам надо приниматься за работу, ведь вечером у неё будут гости.
 — Ну что Вы, уверяю Вас, Ваша тётушка ещё спит, — шутливо любезничал Гриша.
Любопытная Лена прошла к двери, в которой скрылся Роберт, и заглянула в неё.
На большом столе посредине комнаты был разложен типографский набор, над которым склонился Роберт. А в углу, наваленные друг на друга, лежали пачки каких-то газет.
Лена прищурила глаза, и в неверном свете керосиновой лампы прочла ранее неоднократно встречающееся название «Искра».

========== Глава X ==========

Лена едва успела выскользнуть из маленькой тёмной комнаты, где Роберт устроил себе рабочее место с печатной машинкой и ворохом газет. Лежали там и несколько томов, но прочесть название Лена не смогла. Роберт вряд ли бы обрадовался, что кто-то суёт нос в его кабинет, поэтому вскоре Лена сделала вид, что просто гуляет по коридору.
— Так что, куда бедняк притаранить решил?
Лена была ошарашена. Она не понимала значения этих слов. По речи и интонациям этого самозванного художника было похоже, будто он вырос где-то на дне жизни — в Галерной Гавани, а может и вовсе сидел.
— Э-э, не, сгонять гонца мне не с руки — шмыри быстро срисуют.
— Надо доставить их по адресу, — настаивал латыш.
— Не-не-не, ищи какую сявку мелкую…
Гриша осёкся и замолчал. Он понял, что Лена услышала всё и сейчас наверняка начнёт задавать не очень приятные вопросы. Спас положение сам владелец типографии. Роберт обернулся и недовольно скривил тонкий рот.
 — Ник! — крикнул он громко
Гриша тут же всунул голову в дверь, увидев Лену, подхватил её под руку и увлёк в соседнюю комнату.
«Почему Ник» — подумала Лена мимоходом, — «Ведь его зовут Григорий… Детское прозвище?»
 — Вы, девушки, без нас не скучайте, — шутливо проводил их Гриша, — мы, может быть, потом завернём к тётушке Вашей, а то как вы домой возвращаться будете, не подумали, да?
 — Товарища Вашего с собой не берите, — хихикнула Аля.
 — Почему? — притворно удивился Гриша.
 — Да уж больно он у вас суров.
 — Это вы его не знаете, добрейшей души человек, так только, молчалив немного.
Лене тоже не хотелось, чтобы к их небольшому кружку присоединялся мрачный неразговорчивый Роберт. Но что поделаешь, ведь они с Гришей, как видно, друзья, да и лошадь с повозкой у них общая. Без них домой точно не добраться.
 — А что, он всегда такой скучный? — не унималась Аля.
 — Да нет, говорю же вам, добрейший человек! Вы сами увидите!
В это время «добрейший человек» высунулся из двери и пробурчал под нос:
 — Ник, тебя долго ждать?
Девушки поспешили выйти.
Алина тётка была сердита. Поставленное ещё с вечера тесто уже давно подошло и норовило выползти из двух увесистых бочонков. Девушки закатали рукава и начали лепить пироги. Было два больших пирога с капустой, таких же два больших с грибами, украшены они все были косичками и розочками из теста. А из остатков теста налепили целых три противня сахарных плюшек-бабочек и мелких пирожков с вареньем.
На крыльце у тётки уже дожидалось своего часа рыбное заливное, по случаю поста, мясных блюд не предвиделось. Однако Аля шепнула Лене, что тётушка не против домашней наливочки.
Часам к четырём, когда уже стемнело, начали собираться гости. Какие-то замотанные в шали купчихи, учительница женской гимназии, попадья, двое молодых монахинь и соседская офицерская вдова с сыном-подростком. Разговоры от поздравлений именинницы быстро перешли на войну. Лена, которая очень устала от раннего подъёма и лепки пирогов, выпила две крошечных рюмки рябиновки и внезапно поняла, что все вокруг чрезвычайно милые люди, у Алиной тётушки так забавно чернела волосатая бородавка на подбородке, а офицерская вдова, рассказывая о своём покойном муже, очень смешно морщила нос. Лена не выдержала и рассмеялась, что вызвало всеобщие неодобрительные косые взгляды.
Пироги были невероятно вкусные, особенно тот, который с грибами, впрочем, и сахарные плюшки тоже были ничего.
Внезапно она заметила, что рядом с ней за столом сидит Гриша и что-то весело рассказывает хозяйке дома. Но что её ещё больше удивило, чуть поодаль от него сидел латыш Роберт, и не такой молчаливый и заносчивый, каким он был утром, а улыбчивый, приятный и любезный молодой человек. Он что-то шептал на ухо сидевшей рядом с ним молодой монахине, которая скромно опускала глазки и неприлично хихикала.
Внезапно Роберт обратился с каким-то вопросом к Але и пересел поближе к ней. Кто-то опять налил в Ленину рюмку наливку. Собравшиеся уже перешли к пению хором.
Печальная судьба удалогоХазбулата показалась Лене очень трогательной, и она едва не заплакала. Но вдруг осознала, что к ней обращается Аля.
 — Поедем вместе?
 — Куда? — удивилась Лена.
 — Да вот Роберт просит друзьям его посылку отвезти.
 — Посылку? А почему он не отвезёт её сам?
Роберт с такой любезной улыбкой, предположить которую на его лице ещё сегодня утром было никак не возможно, сообщил, что должен срочно отъехать по делам к себе на родину на короткое время, но именно в это время нужно передать заказанные печатные материалы на Петроградский механический завод Сиракузова и Мейера. Просто передать, улыбался Роберт. Посылка будет упакована, завёрнута в рогожу, перевязана… Такой, небольшой, тючок.
 — А что в тючке-то? — поинтересовалась Аля.
 — Открытки рабочим на рождество, — широко улыбнулся Роберт, — премного обяжете меня, девушки, если поможете. Ведь мы с Гришей вам помогли сегодня, да? Кстати, не пора ли нам возвращаться в город?
 — Ой, не знаю, не знаю, — кокетничала Аля, не скрываясь, строя глазки Роберту, — мы очень заняты, мы учимся целыми днями от зари до зари. Ну разве что такому приятному молодому человеку сделать одолжение. Так ты пойдёшь со мной, Лена, да?
 — Ну конечно! — ответила Лена. Она была готова пойти куда угодно и к кому угодно, только вот возвращаться домой ей сейчас совсем не хотелось. Но всё-таки Аля с помощью Гриши вытащила её из-за стола, надела на неё пальто, завернула в несколько платков и усадила в повозку. Как они добрались до дома, Лена уже не помнила.
Когда Аля говорила о занятости семинаристок, она, конечно, немного кокетничала. Но они и в самом деле были очень загружены учёбой. Поэтому для того, чтобы передать посылку Роберта рабочим самоварной фабрики, Аля и Лена отпросились с урока русской словесности. Пройдёт совсем немного времени, когда пропуски занятий для Лены станут обычным делом, но пока что к учёбе она относилась очень ответственно.
Механический завод находился в конце унылой длинной улицы, состоящей почти сплошь из одних высоких каменных заборов и глухих стен лабазов. «Небольшой тючок», который Аля принесла с собой, представлял собою довольно увесистую связку бумаги, завёрнутую в рогожу и перевязанную бечёвкой.
По мнению Лены, открытки для рабочих были слишком широкими и большими, находящаяся внутри свёртка бумага напоминала скорее книги или газеты. Девушки тащили тюк сначала по очереди, потом взялись за бечёвку с двух сторон вдвоём, руки мёрзли, в конце концов Лена предложила:
 — Давай разделим посылку напополам. Ты понесёшь, и я. Будет полегче.
 — Нельзя, — пыхтела на ходу Аля, — Роберт сказал, там чернила свежие, должны быть пока в темноте, а то попортятся.
 — Какая ерунда, — фыркнула Лена, но настаивать не стала.
 — А куда нам это потом девать, — спросила Лена, — кому отдать?
 — Ты что, ничего не помнишь? — Аля засмеялась.
 — Ну не я же с ним разговаривала.
 — Да обе мы разговаривали… Просто ты не помнишь, потому что пьяная была.
 — Я? Пьяная?
 — Ну, а какая ж.
От возмущения Лена бросила свою сторону посылки, бечёвка порвалась, один край рогожи съехал, и девушки увидели, что внутри лежат совсем не открытки, а та самая газета, которую Лена видела в чулане гатчинской типографии.
Сразу забыв про свою обиду, Лена присела на корточки и стала разглядывать газетный лист.
Что тут такого необыкновенного в этой газете, что Роберт не пожелал говорить им правду о содержимом посылки?
Как и во всех газетах того времени, в этой говорилось о войне.
 — Пойдём, пойдём, — теребила её Аля.
 — Да видишь, что здесь… Странная посылка какая-то. Газеты.
 — Да какая тебе разница? Газеты ли, открытки ли… — замёрзшая Аля подпрыгивала, ударяя одним валенком о второй и дуя на руки, — отдадим — и всё, какая разница, газеты или что ещё.
Лена с сомнением смотрела на разлезшийся тюк. Потом вытащила верхнюю газету и, сложив вчетверо, сунула в карман.
 — Зачем ты берёшь? Не твоё ведь!
 — Ничего, не обеднеют от одной газеты. Мы столько их тащили по морозу. И ещё тащить. Пошли!
Девушки кое-как связали посылку и понесли её к воротам механического завода.
Аля сказала, что посылку отдать они должны слесарю Сорокину.
На проходной седой вахтёр покуривал трубочку и читал губернские ведомости. На просьбу позвать слесаря Сорокина он неодобрительно прищурился и спросил, какая у прибывших надобность. После долгих препирательств за слесарем, наконец, послали. Он оказался тощим рябым человеком с затравленным взглядом. Увидев раскуроченную посылку, Сорокин ахнул, подхватил девушек под руки и потащил в тёмный угол подальше от глаз вахтёра.
 — Что ж вы так, что ж вы так, — причитал он.
 — А что такого, — удивилась Аля.
Слесарь посмотрел на неё, как на сумасшедшую, и почти шёпотом спросил, что велел передать Роберт на словах.
Аля призадумалась:
 — Да вроде ничего не велел передавать, просто сказал отнести рабочим рождественские открытки, а тут вот и не открытки совсем…
 — Ах вот оно что… — протянул слесарь Сорокин, он улыбнулся болезненной улыбкой, — перепутал, видать, ну да ладно, я ему это сам потом верну и на открытки поменяю.
Назад девушки возвращались почти бегом.
 — Скорей, скорей, а то у меня уже пальцы на ногах почти отмёрзли, — бормотала Аля. Её интересовало только побыстрее спрятаться куда-нибудь от вездесущего мороза.
Лене же и без слов было ясно, что история с открытками, которые на деле оказались газетой с ранее неслыханным названием, шита белыми нитками и дурно пахнет.
Какой ужас, думала она, а что, если они шпионы? Получается, что и Гриша тоже? Да нет, не может быть! Какой ужас!
День тянулся невероятно долго. Сначала они вернулись в семинарию и вынуждены были высидеть длиннейшее практическое занятие по биологии, потом пошли на практику в приют, после этого Лене нужно было ехать к дьячковой дочери на Васильевский остров, дома она оказалась только в десятом часу вечера.
Опустившись без сил на свою кровать, она достала из кармана пальто свёрнутую газету и стала читать её.
То, что было написано на самой первой странице в той самой первой статье, которую она уже заметила краем глаза на улице, перевернуло для неё мир. В статье говорилось о том, что правящий класс нарочно развязал войну для укрепления своих позиций. Такие, как промышленник Ломов, наживаются на войне. Были перечислены ещё несколько фамилий его сподвижников. А заканчивалась статья, ни много ни мало, призывом к свержению монархии и установлению демократического строя в России.
Лена перевернула страницу и стала читать дальше.
А дальше говорилось о тех самых солдатских вдовах, о которых она так много думала в последние дни. О том, что деньги, собранные доверчивыми гражданами, оседают в карманах некоторых представителей благотворительных комитетов, о том, что их члены устраивают благотворительные завтраки с икрой и устрицами, в то время, как дети рабочих умирают от голода, всё это настолько соответствовало её недавним мыслям, что рука, которой она держала газету, начала дрожать.
Она отложила газету, как бомбу, на край кровати, и подумала: «Ну, появится Гриша, я уж его заставлю рассказать, что к чему».
Походив из угла в угол по комнате, она снова взялась за «Искру» и очень скоро прочла всё вплоть до названия типографии, набранного мелким шрифтом в конце последней страницы. Название типографии удивило Лену безмерно. Получалось, что газета была издана в Цюрихе! Но как же так, думала она, я же ведь своими глазами видела над гранками Роберта! Ну придёт этот Гриша…
До утра она не спала, продумывая свой будущий разговор с «приятелем».
Наутро, невыспавшаяся и встревоженная, пошла она на занятия.
А Гриша, между тем, не появлялся.
Прошло несколько дней, Лена перечитывала Искру столько раз, что почти выучила её наизусть. Газета была небольшая. А Аля и думать забыла о недавнем приключении, и это было вдвойне обидно. Лене было даже не с кем поговорить.
Перед самыми рождественскими каникулами Катюша Бахметова во время урока неожиданно поделилась новостью:
 — Представляете, Елена Васильевна! А у нас тут был переполох!
 — Какой переполох, — вздохнула Лена, подозревая, что девочка просто хочет потянуть время и отвлечь её от французского перевода.
 — Да вот сосед у нас, студент, красавчик… Такой брюнет, с усиками, а представляете, подрывником оказался.
 — Каким ещё подрывником?
 — А вот таким, знаете, есть такие подрывники, против царя выступают, вчера у него обыск был, и знаете, что нашли?
Катюша сделала круглые глаза.
 — И что же, — улыбнулась Лена.
 — Запрещённые газетки! Вот что! — выпалила девочка с торжеством.
 — Да, и что же с ним стало? — спросила Лена.
 — Как что? — удивилась Катюша, — в участок забрали его, в тюрьму посадят.
Лену обдала жаркая волна.
 — «Какая же я дура» — подумала она.
Газета преспокойненько лежала у неё дома на тумбочке, и она и не думала её прятать. А что, если найдёт квартирный хозяин? Она искренне надеялась, что старик не станет заявлять на неё в полицию, но всё-таки собственная беспечность её разозлила.
Наскоро завершив урок, она попрощалась с ученицей и побежала домой.
«Только бы всё было в порядке», — думала она, открывая дверь своей комнаты.
«Искры» на тумбочке не было.
    Комментарий к Глава X
    Бедняк - бандероль (уголовный жаргон)
Шмырь - сторож (уголовный жаргон)

========== Глава XI ==========

«Где… Где она…» Лена в беспамятстве металась по комнате. Она живо представила себе стук в дверь, протокольную мину следователя в сопровождении полицейских, наручники и… Боже мой! Так глупо попасться из-за того, что пошла на поводу у двух проходимцев! И ей, и Кравченко теперь не избежать ссылки. Отцу-то Лены повезло — командиры части не захотели лишнего скандала, особенно по отношению к одному из лучших служащих, да и то отправили на службу в логово хунхузов. А что будетс ней?
В который раз она перетряхнула свой чемодан, мало ли, вдруг засунула газету туда и забыла, но «Искры» в чемодане, конечно же, не было. Не было её и под кроватью, под подушкой, в тумбочке и под тумбочкой. Лена пролистала каждую книгу из тех, что были в её комнате, на всякий случай, хотя прекрасно помнила, что оставила газету прямо на тумбочке, на виду.
За стеной раздались шаги и шевеление, вернулся Фёдор Григорьевич. Лена хотела выйти и спросить его, не брал ли он «Искру», но было страшно. Да и вероятность того, что газету взял квартирный хозяин, была минимальной. У старика не было обыкновения входить в комнату Лены в её отсутствие. А уж если вошёл и газету взял, и отдал, куда посчитал нужным, то, что уж теперь спрашивать…
У Лены в мозгу трепыхнулась слабая мысль: «А может быть, сбежать, не дожидаясь ареста? Куда? А хотя бы на фронт! Перевязывать раны она умеет не хуже Мурки или Заики, крови не боится, да и вообще не робкого десятка… Назваться сестрой милосердия… Хотя нужен какой-то документ…»
В комнате было очень тепло. Огромная печка, стоящая в комнате хозяина, входила одним пузатым боком и в комнату Лены. Эта печка была явно велика для таких небольших помещений. В квартире было всегда жарко, несмотря ни на какие морозы. От дневной беготни, встряски из-за пропажи газеты, лихорадочных поисков и последующих за этим сладких мечтаний о побеге на фронт Лену неожиданно разморило. Она опустилась на развороченную постель и заснула бы, если бы не деликатный стук в дверь.
— Дочка, иди ужинать! Я селёдочку достал — объеденье. Соседка Осиповна угостила. Картошечки сварил, это хорошо, что ты сегодня рано домой вернулась
Лена встала, вздохнула, пригладила волосы и опять оглянулась по сторонам. Стариковский говор хозяина ласково журчал за стеной. Лена попыталась представить, что скажет этот старик, когда увидит, как его квартирантку выводит полиция. Почему-то ничего не представлялось. А, между тем, понять, куда делась «Искра», надо было срочно. Если у Гриши и его товарища есть ключ от её квартиры, то это полбеды. А вот если газету взял посторонний человек…
Что Гриша мог сделать себе ключ, Лена допускала. Возможности у него были. Чего стоил, например, день рождения Алиной тётки. Ведь, если быть честной перед самой собой, Лена тогда мало что соображала от усталости и выпитой наливки. Гриша мог десять раз залезть к ней в карман, вытащить ключ и сделать слепок. Но зачем, зачем?!
— Что же ты, Елена Васильевна, — не унимался за стеной хозяин, — картошка стынет!
Ещё раз тяжело вздохнув, Лена вышла из комнаты.
Хозяин при её появлении расплылся в улыбке. На столе в глубокой тарелке с синей каймой горкой лежала варёная картошка, а рядом в длинной селёдочнице, посыпанная колечками лука, плавала в подсолнечном масле разделанная селёдка.
Несмотря на отчаянное положение, Лена вдруг поняла, что дико хочет есть. Она с благодарностью взглянула на хозяина, присела к столу и принялась за еду. Фёдор Григорьевич, по своему обыкновению, что-то рассказывал про охоту и про то, как провёл этот холодный зимний день. Лена, занятая своими мыслями, почти не слышала его. Но внезапно одна фраза, сказанная хозяином, заставила Лену вздрогнуть:
— Ты меня прости, дочка, я у тебя сегодня газетку взял на тумбочке, селёдочку почистить. Нет ничего лучше, как чистить селёдку на старую газету. Тарелку моешь-моешь — всё равно запах остаётся, а газетку скомкал, выбросил — и всё в порядке. Ты не волнуйся, я проверил, газетка старая была, не свежая, свежую я бы не взял!
Фёдор Григорьевич смотрел на Лену бесхитростными стариковскими глазами с лёгкой тревогой (а не будет ли ругаться квартирантка за то, что он заходил в её отсутствие в комнату). Лена отвела взгляд от лица хозяина в сторону помойного ведра и увидела промасленный кончик несчастной скомканной «Искры». Поверх газеты лежали картофельные очистки и разобрать, что же это была за газета, теперь не представлялось никакой возможности.
Лена смотрела на помойное ведро, и внутри её как будто рос воздушный шар, который вдруг лопнул с громким хохотом.
— Что это с тобой, дочка? — спросил хозяин с лёгким неодобрением, — не простудилась ли ты? Может, жар у тебя?
Уверив старика, что у неё всё в порядке со здоровьем, и что она ни капельки не сердится за то, что он взял у неё старую газету, Лена с удвоенным удовольствием принялась за картошку с селёдкой.
Сказать, что история с пропавшей газетой прошла для Лены без следа, было бы неправильным. С того самого дня и до конца жизни она приняла для себя правило, никогда не оставлять ничего из того, что может её скомпрометировать, на виду. Из довольно безалаберной особы, которая не слишком затруднялась уборкой своих вещей, она в один день превратилась в аккуратного и очень внимательного к мелочам человека. Это качество не раз послужило ей в будущем.

========== Глава XII ==========

Приближалось Рождество. Лена с нетерпением считала дни до праздника, когда она, наконец-то, сможет вновь увидеть родителей, а заодно и подруг. Морда писала, что их скоро отправят в прифронтовые госпиталя, поскольку подготовку они прошли успешно. Сойка Чибрякова, правда, по-прежнему нерасторопна и сестра-начальница часто попрекает её неуклюжестью. Мурка не упускала возможности подшутить над подругой. Бывало, спешит Зоя в процедурную, а Мурка тут как тут:
— Осторожно — люстры не посшибай!
Недавно и Заика вернулась с Тамани, где по обыкновению проводила лето. Она позже остальных поступила в общину, поэтому её вряд ли раньше весны куда-то отправят.
В один из дней Лена решила навестить Соню. Та буквально с порога атаковала подругу. Казалось, Соня на седьмом небе от счастья.
— Ленка! — восторженно говорила она. — Никита крест получил!
Счастью Сони не было предела: ещё бы, оба брата живы и здоровы, а Никита — герой, георгиевский кавалер. Мала ли честь для солдата — георгиевский крест? Лене не терпелось узнать историю, казалось, она сама переживала то же, что и Соня. В прошлый раз она впервые увидела Андроника, сфотографированного с боевыми товарищами в окопе. В отличие от Никиты, Андроник выглядел хмурым и осунувшимся. Руки длинные, как у гориллы, а сам парень выглядел худым и слабым, словно переболел тифом. Но вот с лица они с Никитой были очень похожи!
Как только Лена прошла в комнату, Соня вытащила из шкатулки открытку, где были изображены трое человек в военной форме. На широком, похожем на трон, стуле сидел плотно сложенный офицер, а по бокам стояли, вытянувшись в струнку, солдаты в парадных шинелях, на которых хорошо виднелись кресты.

«Дорогая Соня! — гласило начало письма. — Ты знаешь, здесь столько всего интересного происходит, что я непременно напишу мемуары! Как вернусь с фронта, обязательно запишу, пока не стёрлись.
На стуле — Соколов, наш командир. Вредный он — требователен, а если кого засечёт вне расположения части, так тут же котлы чистить отправит. Но я его понимаю — Брусилов разгильдяйства не любит. Между нами: мне кажется, он авантюрист — идти через Карпаты, не дождавшись подкреплений, было рискованно — австрияки вот они, рядом, а наши далеко. Они ж не лезли, однако — боялись нарваться. Только и вижу постоянно, как-то один, то второй высунется из окопа. Так охота пальнуть, да нельзя — попадёт за попусту сожжённые боеприпасы.
А вот рядом — Колька Саркисов. Он и здесь привык на полную катушку жить. По деревням так и снуёт — всё ж по девкам бегает. А недавно у нас был даже такой курьёз…»

Девушки читали и словно погружались в текст письма. Им казалось, что они сейчас сами там, в Галиции, на густо покрытых лесами Карпатах. А где-то вдалеке грохочет канонада.

***

— А ну-ка дунь посильней!
Уже изрядно выдохшийся и покрасневший солдат пытался всеми силами раздуть огонь в едва тлеющих дровах. Но снова тщетно — огонь не разжёгся, а солдат сам закашлялся чем вызвал новый взрыв хохота у товарищей.
— Эх ты! Попробуй-ка с другой стороны, ветер вроде оттуда дует.
— Чем сидеть тут вразвалочку, помогли бы лучше!
Солдаты, большей частью, откровенно скучали — после кровавых боёв в августе и перехода через Карпаты, наступление застопорилось. От похода на Будапешт пришлось отказаться — не хватало сил, а резервы задерживались. Теперь перед войсками стояла главная задача: не дать австриякам прорваться к Перемышлю. Никита лениво наблюдал за своими сослуживцами. Весь взвод находился где-то в трёхстах шагах от окопов. Отсюда в бинокль можно было разглядеть вражеские позиции. То и дело над окопами и заграждениями мелькали серые фуражки. Враг прекрасно знал, что у русских растянуты коммуникации и не хватает снарядов для наступления, однако наносить удар пока не решался, несмотря на то, что положение Перемышля оставалось крайне тяжёлым. Русские же ждали, когда австриякам надоест играть в гляделки и они в очередной раз попробуют пробиться к Перемышлю — Лемберг и Черновцы пока волновали их в куда меньшей степени.
— Гляди-ка, уже лезут! — процедил сквозь зубы Саркисов.
— Да куда им без арт-подготовки? — спокойно отвечал Никита. — А вот попытаться могут… Да, могут.
Никита практически не сомневался, что если австрийцы не стянут у крепости достаточно большие силы, то зимой Перемышль будет взят русскими войсками.
Зимой австрийцам будет гораздо сложнее наладить снабжение. Для снабжения у них есть только несколько узких коридоров через Карпаты. Эти пути, конечно, зимой работать не будут. И есть Западная Галиция, к которой скоро выйдет остальная армия, ведущая цепь сражений под Вислой.
Основная часть австрийских войск сейчас как раз и занималась помощью немцам под Вислой. То направление было решающим.
Никите иногда было жаль, что задаче освобождения Галиции русским командованием уделяется меньше внимания, чем основному направлению. Брусилов, Радко-Димитров и Рузский располагали гораздо меньшими резервами, а поскольку план взятия Будапешта оказался неосуществим, пришлось осаждать Перемышль. Похоже, война затянется. А ведь на западе войну уже нельзя было назвать в полной мере освободительной, а вот на юго-западном направлении русские войска вступали на земли, населённые родственным славянским населением.
Недавно случилась страшная трагедия — австрияки, пытаясь в спешном порядке укрепить форт Перемышля, привлекли к работам местное славянское население, называющее себя «русинами». А после работ без всякой причины прирезали 44 человека из тех, кто участвовал в них. Чем ближе были русские войска, тем более отчаянным становилось положение местного населения. В каждом русине или поляке австрияки видели потенциального шпиона и диверсанта. Людей вешали, забивали насмерть штыками, прикладами. Галиция стала какой-то вдовьей страной — в какую деревню ни зайдёшь, у каждой местной жительницы муж или сын то на войне, то убит, а то и в плену.
Надо сказать, русское командование тоже не особо доверяло местному населению. «Мисцэви» после прихода русских войск ожидали немедленных перемен своей судьбы к лучшему. Но таких мгновенных изменений в сложившейся ситуации просто не могло быть, и жители, встречавшие русскую армию поначалу с большим восторгом, быстро разочаровались. Несмотря на заявления о «вековой мечте воссоединения», после занятия большей части Червонной Руси для них ничего не поменялось. Как сидели над ними польские паны, так и продолжали сидеть. Многие из этих панов даже «почуяли волю» и начали учинять над русинами зверства, в которых местное население винило теперь российскую администрацию.
В Галиции почти не осталось людей, которые действительно приближали бы своим трудом приход России в эти края — учителей, священников и прочих. Большинство из них до прихода русских были вот точно так же вырезаны австрияками либо высланы вглубь страны. Так что приходилось ставить на должности русских или польских чиновников, что немедленно сказывалось на взаимопонимании с местными.
Прошёл слух о том, что Галицию хотят всю «отдать пану». Особенно такие слухи усилились в преддверии Перемышльской осады. Царство Польское, хотя и было со всех сторон связано российскими законами, всё же было территорией безраздельного господства польских богатых помещиков, что явно не вызывало радости у галичан. Участились случаи ухода местных жителей в леса, где они промышляли обычным на войне делом — грабежом всех, кто проезжает мимо леса, не важно, австрияк ли, русский ли, поляк ли.
Ещё до этой осады Никита однажды встретился с похожим случаем — неподалёку от Стрыя прямо из кибитки похитили полкового священника. Похитили его так незаметно, что когда кибитка приехала в расположение войск, командир очень удивился: открыв дверь, он увидел, что возок пуст, без всяких следов батюшки и его вещей.
Срочно был собран отряд, человек в пятнадцать, которым доверили сложную задачу — найти и вернуть в расположение полка выкраденного священника.
Проехавшись по дороге взад и вперёд поздним вечером без всякой надежды на нахождение следов, отряд уже собирался было вернуться в расположение и отложить поиски до следующего утра, как тут Никита заметил в траве что-то, похожее на бусы. Так и есть, очевидно, владыка скинул в траву чётки как раз, чтобы указать место, с которого его похитили.
Весь отряд, ломая ветки и ругаясь крепкими словечками, продирался через лесополосу в поисках священника.
Неподалёку было одно крупное село — Верхние Гаи. Там отряд поднял тревогу и вызвал на площадь старосту. Тот держал ответ перед командиром отряда Соколовым и сказал, что ничего не видел и не знает, а русских священников отродясь не видывал.
«Якщо по правді казати, в нас взагалі зараз нікого нема. Живемо тут, що твоє пекло — вбити можуть кожного дня, а й молитися ніде, австрієць пішов коли — каплицю спалив, а разом з нею — і священика нашого.»
Соколов в некоторой растерянности почесал затылок. Тощий поляк, сидевший на соседнем коне, шепнул Соколову на ухо, и тот сказал:
«Привезут вам священника, но не сейчас. Пока у нас у самих владыка пропал».
Отряд был, в общем-то, деморализован. Вечерело. Солнце уже почти село. Зазвучали призывы остаться в Верхних Гаях на ночлег, а продолжить поиски завтра. Если поехать в ставку сегодня же, можно попасть под раздачу. Да и на ужин уже опоздали.
Костантиниди подъехал к Соколову и сказал:
«За холмами есть ещё несколько деревень, там маленькая просёлочная дорога из Дрогобыча. Если мы поедем туда, думаю, мы найдём нашего священника. Не просто так они везли его вот так напрямик, через лес, в Верхние Гаи есть нормальная дорога. Думаю, что это сделали не бандиты, а местные жители, вот наподобие вот этих. Скорее всего, с ним всё в порядке».
Соколов ответил:
 — Да ты, я вижу, умный парень. Только ответь мне — ну кто сейчас согласится ехать в эдакую темень туда, искать владыку не пойми где? Вот я и предлагаю, раз ты сам говоришь, что, скорее всего, поп в порядке, заночевать тут. До завтра он никуда не денется, а завтра утром мы и проверим все ближайшие деревни, и найдём его.
Местные жители были необычайно гостеприимны, учитывая непростые отношения с русскими. Никиту приняла в доме какая-то толстая молодая женщина. Хата была довольно грязная, на заднем дворе в хлеву жили свиньи, и в хлев вела особая дверь прямо из дома — зимы в южной Галиции, в предгорьях, бывали довольно суровы.
По дому бегали пятеро детишек, две девочки и три мальчика. Им было очень интересно посмотреть на живого солдата из далёкой России. Они с удивлением и интересом рассматривали его суконную шинель, винтовку и походное одеяло, накинутое через плечо.
Никита закинул винтовку и одеяло на печку, где ему предложили постель, снял пальто и сел ко столу.
Женщина, Мария, рассказала о своей нелёгкой доле. Насколько Никита мог понять особый диалект, на котором она изъяснялась, мужа у неё убили на фронте. Призвали его сражаться в австрийскую армию. Так вышло, что молодого русинского парня сразила русская пуля под Тарнополем.
Мужа этого звали Петро.
 — Оце — Іван Петрович, — гордо проговорила женщина, погладив по головке маленького упитанного мальчика, подошедшего к столу. — То — Петро Васильович, — продолжила она, указав на парня постарше, который как раз закрывал за собой дверь, ведущую в сарай.
 — А то — Йосип Марієвич, — с некоторым смущением произнесла она, указав на грудничка, который лежал в колыбели.
 — А чего он Мариевич? — спросил Никита.
 — Бо незна, хто батько йому, — бросила Мария, залилась краской и встала из-за стола, пойдя в сени.
Ночь выдалась неспокойной. Двое молодых солдат напились в шинке, носившем здесь гробовое название «Склеп» и с горящими факелами носились по домам молодых девчонок, якобы разыскивая тело невинно убиенного теми попа.
Никите было стыдно за своих сослуживцев, и они на пару с Соколовым и ещё тремя молодцами ловили этих двух негодяев.
«А потом и получаются вот такие Мариевичи», — подумал Никита, возвращаясь домой.
«Не так страшна война, как страшна та звериная сущность человека, которую она позволяет открыть. Уходит государство, уходит церковь, и воистину, живут люди как в аду, и нет у них никакого спасения перед искушениями» — вспомнил он позавчерашнюю проповедь попа, которого украли сегодня.
А ведь Колька Саркисов тоже любил «навестить», как он выражался, местных девиц. Сын армянского купца привык жить на полную катушку. В детстве не раз отец драл ему уши за прогулы уроков в гимназии, а уже в университете Коля вечерами наведывался в кабаки, откуда порой на карачках полз до дома. Как такой балбес мог продолжить отцовское дело — большой вопрос. Не раз он подзывал Никиту:
— Пойдём, дружище! Там девки горячие, как самовар!
Никита, конечно, старался блюсти дисциплину, но всё же не удерживался от соблазнов.

На следующий день бойцы решили оставить двух пьяных хулиганов в сарае под надзором сельского старосты и толстенького русского солдата по кличке Рыжик.
Оставшийся отряд отправился за холмы.
Доехав до деревни Доброгостов, они, ещё только спускаясь с холмов, услыхали звон единственного колокола местной церквушки.
Переглянувшись и усмехнувшись, солдаты спустились вниз, к церкви.
 — Вы, братья, как раз к заутрене! — ответил им пропавший поп, тяжко спускаясь с колокольни по узкой лестнице, и протискиваясь сквозь не менее узкий проход в церковь.
 — В первый раз, надо признать, вижу я столь живое желание к вере, столь преданную паству. Не бойтесь, они не сделали мне худа. Я уже объяснил их старосте, что не смогу задержаться с ними надолго. Но они просят хотя бы покрестить тех детей, которые родились за время войны… Давайте окажем этим несчастным рабам божиим посильную помощь, а потом можете вернуть меня в наш полк. Думаю, к обедне мы успеем всё сделать. Тем более, благое дело делаем — возвращаем заблудших овец под сени истинной веры Божией.
И солдаты согласились.
Надо сказать, заняло это увлекательное мероприятие целый день, а обедня превратилась в настоящий пир, на котором было съедено не менее десятка свиней.
Наконец, поздно вечером ребята вернулись в Верхние Гаи и забрали Рыжика и хулиганов. Местные жители на прощание дали большие корзины с яблоками, салом, хлебом и многим другим. Никите совершенно не хотелось принимать такую корзину после тех неудобств, что отряд доставил деревне, но отказаться было совершенно немыслимо.
Вернувшись в полк, священник на вечерне прочитал горячую проповедь о том, как велика бывает жажда веры, и что случается, если эту жажду вовремя не удовлетворить.
Двое хулиганов были посланы чистить котлы и дежурить ночью. На ночной дозор вместе с ними был послан и командир отряда Соколов, за то, что допустил такие безобразия во время экспедиции.
Никита заснул крепким сном, вспоминая раскрасневшееся круглое лицо Марии.
Отчего-то вспомнил он его и сейчас, под пасмурным небом Перемышля, глядя на линию вражеских укреплений в полуверсте отсюда.
Он подумал, что когда он вернётся с войны, он непременно напишет книгу о том, что с ним происходило на войне. В этой книге не будет битв, зато будет описана с живостью и точностью природа здешнего края, нравы жителей, и как раз вот те курьёзные случаи, которые вносили в войну некоторый свет человечности и того, что мы называем жизнью.
Однако затем он еле заметно усмехнулся. Вряд ли у него получится написать хорошее произведение. Ах, если бы ему уметь рисовать. Хотя, лучше Верещагина никто не может рисовать войну и то, что её сопровождает. Это точно.
И взгляд Никиты вновь обратился на беспокойные серые пятнышки, торчавшие за линией укреплений противника.
Перемышль был необычной крепостью в том смысле, что его было сложно занять, но потом легко удержать.
В самом деле, за Перемышлем шла цепь холмов, и довольно высоких. Они ограждали крепость с западной и северной стороны. К югу и юго-востоку холмы уменьшались, но начиналась болотистая местность, в которой никакие боевые действия было вести просто невозможно. Наконец, с северо-востока, откуда приходилось наступать русской армии, была ровная степь, долина реки Сан. Казалось бы, бери и наступай, но проблема в том, что именно в этом месте русские войска прекрасно просматривались из форта и могли быть расстреляны из дальнобойной артиллерии, «как на учениях».
Командование решило в начале осады использовать обходной манёвр и наступать в узком месте у Седлиски. Она находилась прямо на болотах. Это был прекрасно оснащённый австрийский форт, в чём все имели возможность убедиться при первом же сражении. Артиллерия форта работала без остановок, хотя абсолютно не было понятно, откуда при столь плотной атаке и никаких признаках транспорта в форте столько снарядов.
Снаряды с чавканьем ложились в землю болот, некоторые из них не взрывались. Однако большинство, коснувшись земли, превращали всё вокруг себя в кашу из грязи, травы, а иногда и крови.
Очень многие русские солдаты тогда навсегда остались лежать во влажной земле болот Седлиски. Операция была спланирована из рук вон плохо. Никита предполагал, что главной причиной этого является недостаточная рекогносцировка местности. О том, что там болота, было известно, но не было известно о том, что эти болота уже несколько лет в шахматном порядке прерываются полями и огородами, и поэтому вести там наступление решительно невозможно.
Только представьте себе — русский отряд продвигается по грязному лесу, надеясь найти обходной путь к форту, и тут внезапно выходит на открытое пространство, где его из соседнего леса, оставаясь прикрытыми «зеленью», расстреливают австрияки.
Спустя пару дней и до сего дня, русское командование решило «грызть» форт Дунковичский, который был намного более открытым, а самое главное, что там полоса зелени была гораздо более широкой, и перед самим фортом находилось одно большое открытое пространство. Это вынуждало вести масштабные бои, либо напротив, окопаться и ждать, кто кого пересидит. На последний вариант и был расчёт.

Из-за окопов вдалеке показались серые прямоугольные кепки австрияков. Послышалось эхо каких-то отрывистых криков, по всей видимости, приказаний.
Саркисов сказал:
 — Говорил я тебе, сейчас полезут!
 — Да куда им лезть без подкрепления. Это, по всей видимости, обманный манёвр.
Тем не менее, наступление, которое, очевидно, планировал неприятель, не походило на безумную вылазку либо на какие-то обманные манёвры. Число кепок всё увеличивалось, часть из них бегала в форт и обратно.
— Какая жалость, что мы вдали от холмов, на самом открытом участкеСанской равнины… — негромко сказал Никита, — то б мы могли послать разведчиков на холм и посмотреть, что замышляют австрияки.
 — Ну, не просто так же австрийцы выбрали укреплять именно эту крепость.
 — А что, если…
 — Что ты хочешь затеять опять? — посмеиваясь, спросил Саркисов.
 — Ну… слушай.
И Никита изложил своё видение плана дерзкой вылазки, которую хотел предпринять, устно, а дополнительно нарисовал схему на тканевом полотенце с обратной стороны.
Саркисов почесал затылок и сказал:
 — Сам понимаешь, об этом никто не должен знать, включая и наше командование. Если проштрафимся — головы сложим в любом случае. Либо австрияки нас вычислят, либо командование под трибунал отдаст.
Заговорщики условились назначить вылазку на послезавтра, так как в ту ночь Саркисову выпало нести дозор в арьергарде расположения.
Ночь выдалась неспокойной.
Никита постоянно ворочался, ему казалось, что вот-вот в окоп с леденящими душу криками своего непонятного наречия и с выстрелами ворвутся венгры с перекошенными лицами.
Он ворочался, и ему даже показалось, что мимо него по траншее кто-то вприсядку пробежал.
 — Почудится же… — пробормотал Никита и перевернулся на другой бок.
Утром Никита встал, потянулся… и внезапно обнаружил, что сумок с вещами нет. Нет ни холщовой сумки, в которой хранились сухари и прочие припасы, нет ни кожаной сумки с патронами и всяческими бытовыми принадлежностями.
Сначала Никите показалось, что он мог оставить их где-то в другом месте. Он обшарил весь ров вдоль и поперёк, но ничего не нашёл.
Самое главное, пропала схема вылазки, которую они составили вместе с Саркисовым. Хотя, вряд ли это кому-то нужно. Скорее, кому-то нужны просто его вещи.
Чем дольше армия находилась в таком напряжённом состоянии, практически безвыходном, тем чаще случалось мародёрство, грабежи и кражи.
В числе прочего, особенно ценились у солдат патроны, махорка, чистое бельё и хорошая обувь.
Длинные пешие переходы приводили к тому, что сапоги, сделанные из некачественной кожи и дурной резины, стаптывались. В итоге они начинали промокать, и на выходе в окопах под Перемышлем сидела уже стереотипная «лапотная армия», изображаемая австрийцами на своих листовках.
Никита предполагал, что снабжение армий зависит от их результата. Те направления, которые командование считало наилучшими, снабжались, очевидно, намного лучше, чем те, где шансы продвинуться вперёд были невелики, либо в этом не было особой нужды.
Никита не знал, да и не мог знать, что подобные проблемы русская армия испытывала почти по всей длине фронта. Не мог он знать и того, что намечающаяся атака австрийцев под Перемышлем — часть грандиозного отступления русской армии, которое сможет остановить только Варшавско-Ивангородский прорыв в следующем году.
Но куда же всё-таки делись вещи?
Никита опросил всех, кто служил в том же месте — конечно, никто ничего не видел. Нигде ничего не было видно и среди вещей солдат. Видимо, вор, если такой вообще был из этих мест расположения, хорошо спрятал свою добычу.
Что делать?
Если обратиться к командованию, можно получить проблемы на свою голову.
Никита подумал, кто бы мог это сделать.
За последние сутки он общался с несколькими людьми. Кроме Саркисова, который сейчас в другом конце ставки, это был Попов, толстый добрый русский парень из-под Рязани, Янковский — худощавый поляк из Ковенской губернии и Овсиенко, призванный под Полтавой.
Все они были хорошо экипированы. Ни у кого из них не могло возникнуть желания похитить вещи Никиты.
Тогда кто?
Видимо, залётный.
Никита решил пока что об этом не думать.
Они с Саркисовым встретились в условленное время в условленном месте. Никита предупредил Саркисова о том, что план похищен. Саркисов согласился с тем, что, скорее всего, ничего в этом страшного нет, и что преступнику были нужны только вещи, что нарисовано на полотенце, он не поймёт.
Ребята сели на коней и медленно двинулись в лес. На часах стоял Соколов, который вряд ли стал бы их останавливать.
Добравшись до холмов, за которыми открывался боковой въезд в Перемышль, они достали из сумки Саркисова просторные крестьянские рубахи и постолы и немедленно натянули их. Формы, фуражки, винтовки и прочее они припрятали в приметном овраге, а коней привязали в четверти версты оттуда к югу в надёжном месте.
Через час они уже шли вместе с продуктовым обозом в сторону Перемышля. Да, очевидно, австрийцы прислали подкрепление и всерьёз собираются отвадить русскую армию от важной крепости. Вот кто-кто понимает важность Галиции, так это, к сожалению, австрияки.
Судя по числу телег, запасы были приличными. Либо австрийцы хотят предпринять исключительно сильную атаку, либо они привезли сюда годовой запас продовольствия. И то и другое ставит русскую армию в весьма затруднительное положение.
Доехав до крепости, ребята увидели, что по северо-западной дороге туда уже прибыл большой объём австрийских войск, не менее 5армейских корпусов.
Только лишь Саркисов и Костантиниди успели выведать, что тут происходит, и что наступление намечено уже на завтра, как из толпы крестьян выделились два дюжих парня. Один из них сверился с какой-то бумагой, и ребята моментально оказались в окружении. Через полчаса они уже сидели в холодном тёмном подвале одного из внутренних городских фортов.
На улицах Перемышля двигалась оживлённая толпа. Приход подкрепления жители осаждённой крепости встретили с радостью. Самое главное, что открывалась возможность эвакуировать из крепости больных и раненых по коридору, созданному австрийской армией.
Франц-Иосиф сказал: «Пока не взят Перемышль, русские не усидят в Галиции».
Сегодня, кажется, все жители Перемышля в это верили.
Даже для местного славянского населения, уже весьма немногочисленного, «русские» ассоциировались не с «братьями-славянами», а с той «лапотной, тёмной, голодной ордой», которая уже несколько дней подряд пыталась взять крепость числом, а не уменьем, досаждая обстрелами, перекрывая все пути для доставки продовольствия.
Комендант Перемышля созвал всю знать в свою резиденцию и дал что-то вроде пира. Как-никак, прибыли первые обозы со свежими продуктами. Пусть не слишком пафосно, но всё же знать крепости и военные чины австрийской армии отметили спасение крепости, пришедшее, как они считали, навсегда.
Все люди не поместились в домик коменданта, поэтому постепенно торжества переместились во двор и на улицу.
 — Давайте выпьем за то, чтобы как можно скорее отбросить русских за их естественный рубеж, за Збруч, откуда они к нам пришли! — поднял тост командующий австрийским подкреплением генерал фон Бём.
 — За успехи нашего оружия! — чокнулся с ним комендант крепости Кусманек.
Из толпы отделился улыбающийся жирный венгр в смешном пальто на меховой подкладке.
 — Я предлагаю же выпить за то, чтобы как можно скорее вместе с нашими немецкими братьями по оружию отбросить эту азиатскую орду за Урал, где ей и место! — дрожа коротенькими пальцами, поднял доверху налитый бокал АрпадТамаши, командир 4 корпуса. Он не был очень известен в армии, так как считался «штабной крысой». Ранее он возглавлял секцию в австрийском министерстве обороны, но теперь его временно сняли с должности и отправили на спасение Перемышля. С Тамаши требовали изучить урок потери Галиции и составить по реальной обстановке соображения, как можно укрепить оборону государства и отбить обратно восточную Галицию. Возможная потеря Перемышля открывала русским огромный фронт для дальнейшего наступления. С прорывом к Силезскому бассейну для русских открывалось большое окно возможностей, их растянутые коммуникации переставали быть проблемой, возможно было наладить собственное производство для нужд армии, восстановив предприятия на оккупированной территории. Значит, спасению Перемышля Австрия уделяла большое внимание.
Немцы не были так единодушны — для них ситуация была намного хуже. Поэтому надеяться на немцев не приходилось.
 — Русские уже боятся, — продолжил фон Бём, — они собирались послать сюда дозорную группу. Наша разведка получила неопровержимые доказательства этого. Нам следует поторопиться. Господин Кусманек, сколько людей осталось в крепости?
 — Достаточно.
Пировали до раннего утра. В пять утра заместители командующих расставили людей по местам и отдали приказ приготовить артиллерию.
Начинать следовало немедленно. Русские не просто так собирались послать дозорную группу. Видимо, они тоже рассматривают вариант присылки сюда подкрепления. Скорее всего, они рассчитывают подсчитать число вновь прибывших австрийских войск и направить нужное количество своих.
Общее приподнятое настроение сказалось на охранниках крепости. Вопреки строжайшим распоряжениям, часовые, стоявшие у дверей подвала, ночью перепились и подрались. В итоге один из них был убит, а второй был мертвецки пьян.
Никита и Саркисов взяли деревянную лавку и попытались вышибить ею дверь. Лавка развалилась на части, но дверь-таки вывалилась из стены.
Ребята решили бежать югом, через леса и холмы. Это был не самый удобный путь, но так хотя бы можно было бы остаться живыми.
Они сели на коней часовых, привязанных неподалёку от входа в форт, и погнали.
Под Медыками они повернули круто на север и помчались в сторону левого фланга русских войск.
Выехав из леса, они незаметно смешались с отрядом, ехавшим в лесок за водой.
 — Нам к командиру! Срочно!
 — По какой надобности? — спросил тощий Янковский, стоя у палатки командира, теребя длинные усы и сверля их своими светло-серыми глазами.
 — По казённой, Янковский, по казённой! У нас важные сведения!
 — Не велено!
 — Пусти, дурень, мы знаем, что австрийцы замышляют, и это может быть опасно в том числе и для тебя!
Янковский усмехнулся.
 — Руководству лучше знать, что замышляют австрийцы. На тот случай у нас есть разведка. Ваши авантюры всем уже порядком поднадоели. А если вы, господа, будете и далее докучать руководству своими выходками, то отправитесь на гауптвахту.
 — Зарублю, дурень, уйди! — крикнул Саркисов, вращая глазами и доставая шашку из ножен.
Янковский сделал отсутствующее испуганное лицо и побежал в сторону ближайшего скопления солдат.
У ребят было всего несколько минут, чтобы зайти в палатку и изложить свои соображения.
 — Вы точно уверены в том, что вы говорите? — спросил командующий.
 — Так точно!
 — Какие у вас для того основания?
 — Мы провели рекогносцировку, — ответил Никита, — мы видели всё это своими глазами.
Командир привстал: — Вы что, полезли сами в расположение вражеских войск? Это же глупость совершеннейшая! Ах вы, олухи, как вы только додумались до этого!
В палатку ворвались солдаты с шашками наголо.
 — Опустите сабли, господа. Эти ребята спасли ваши жизни.
Янковский выступил вперёд и сказал:
 — У меня есть предположение, что этих «ребят» перевербовали австрийцы для сообщения дезинформации. А кроме этого, у меня есть доказательство их враждебных планов в нашем отношении.
И Янковский достал из своей сумки… полотенце Никиты с набросками операции.
 — Я думаю, это план вражеской операции.
 — Он лжёт! Не слушайте его! А ещё он, как видно, вор и подлец!
 — Всех троих под арест! И не допускайте их совместного нахождения в одном месте! — рявкнул командир.
Он отобрал у Янковского злосчастное полотенце и, поправляя усы, всмотрелся в фигуры и линии, набросанные на нём. Весёлый огонёк давно ушедшей молодости играл в его тёмных глазах.
 — У нас срочное донесение! — в палатку ворвались трое запыхавшихся разведчиков.
 — Да что ж такое, никак покоя не дают! Что у вас?! — только и успел спросить командир, как в палатку ворвался раненый часовой:
 — Осмелюсь доложить… Янковский пытался бежать из-под конвоя. На нас был совершён дерзкий налёт. Все пятеро (включая Янковского) были нами убиты.
 — Ступайте… Велите приготовить наши силы к отступлению. Тех двоих — освободить и незамедлительно ко мне!

========== Глава XIII ==========

Снаружи стремительно нарастал шум боя.
Глядя на вбежавших в палатку Костантиниди и Саркисова, командир думал о Никите: «Что заставляет штабного картографа пускаться в авантюры, подобные сегодняшней? Жажда славы и наград? Глупый мальчишеский азарт, убеждённость в своей неуязвимости, которая мигом слетит при первом ранении? Или это истинная военная храбрость, которая встречается нечасто и стоит дорого? В любом случае этому человеку надо дать сегодня свободу действий». Что касается Саркисова, то его натура была более ясна. Это был горячий, вспыльчивый офицер, несомненно, фаталист, который был незаменим в серьёзных переделках.
— Вступайте в бой и действуйте по обстоятельствам. Нам крайне необходимо узнать ближайшие намерения противника, — приказал он офицерам, вызвав в их глазах лёгкое удивление. Впрочем, разбираться в этом было некогда, австрияки наседали.
Выбежав из палатки, все трое увидели общее смятение войска. К тому же с неба начал сеяться холодный мелкий дождь, из тех которые так досаждали нашей армии в Галиции. Видимость при таких дождях была почти нулевая.
Забрав у денщика своего коня и личное оружие, Никита поспешил на правый фланг, откуда слышалась интенсивная стрельба. По дороге он высматривал Саркисова, которого всё не было нигде видно.
Слева наши позиции вплотную примыкали к лесу. Справа тянулся глубокий затопленный овраг, в котором вязли орудия и лошади. По звукам выстрелов можно было определить, что австрийская пехота с лёгкостью могла окружить русских с двух сторон.
Как человек, постоянно держащий в голове карту местности, Никита представлял себе поле боя как бы сверху. Он думал о том, что если противник будет продолжать атаковать правый фланг, то русским придётся туго. Срочно придётся перекидывать в эту точку пехоту, так как от кавалерии тут толку практически нет. Если же основной удар австрияков придётся на центральные позиции, то силами центральных орудий возможно будет остановить их, и под этим прикрытием отступить на левом фланге.
Внезапно в сером воздухе сплошного тумана и дождя раздался нарастающий свист. Снаряд упал совсем рядом, поверхность земли издала глухое «ах», и Никиту осыпало грязными земляными комьями. Конь инстинктивно рванулся в сторону, и тут в тумане из-под самых копыт выплыло бледное, как полотно, лицо раненого солдата. Никита визуально помнил этого солдата — балагура и здоровяка, фамилия его была, кажется, Громов или Грознов… Сейчас солдат смотрел на возникшего перед ним внезапно офицера с детским непониманием, зажимая руками, вспоротый снарядом живот.
С начала кампании, несмотря на свой штабной статус, Никите не раз приходилось участвовать в серьёзных переделках. Убитых и раненых он видел десятки. Но почему-то этот Громов или Грознов, его недоумённый взгляд вызвал в нём такую бурю злобы, азарта и отчаянья, что она подхватила его и понесла вперёд прямо туда, где по его разумению находились неприятельские позиции. Снаряды подали справа и слева, но он скакал вперёд галопом, как заговорённый. Вырвавшись из-под обстрела, но направил коня по раскисшей дороге к лесу. Здесь кое-где попадались брошенные разбитые орудия, сломанные повозки, какие-то вещи, оставленные солдатами в спешке отступления.
На полпути ему встретился знакомый штабной офицер, который гнал коня в обратном направлении и что-то кричал. Слов Никита не разобрал, но по всему виду штабного было ясно, что дела плохи.
Когда из тумана выступили первые деревья леса, Никита придержал коня, перешёл на рысь и стал прислушиваться. В стрельбе почему-то возникла передышка. Лес стоял насквозь мокрый и тихий. Бурая палая листва и опавшие гнилые сучья расползались под копытами коня. Колючие ветки терновника цеплялись к одежде. А главное — было совершенно непонятно, где здесь свои, а где чужие позиции. И что собирается неприятель предпринять следом за этим дерзким нападением и насколько он далеко продвинулся. «Где же все? — с тревогой думал Никита, направляя коня на просвет в густых зарослях.
Где-то справа снова началась стрельба. И внезапно в серой пелене среди ветвей мелькнули какие-то цветные пятна — синие и красные. «Австрияки», — понял Никита. Их форма была более единообразной по сравнению с формой наших войск, поистрепавшейся в походе. Синие и серые мундиры, красные лампасы пехотных офицеров выдавали их с головой.
Никита мягко спрыгнул с коня и, осторожно ступая, направился вперёд, стараясь, чтоб его не выдавало чавканье под ногами. С тех пор, когда они с Саркисовым проникли в расположение противника, у них не было времени переодеться. На Никите был всё тот же костюм местного крестьянина — просторная полотняная рубаха, надетая поверх тёплой домашней рубашки, и постолы. Саблю он оставил, прикрепив её к луке седла, и только именной револьвер приятно и надёжно оттягивал карман. В сером тумане его грязная холщовая рубаха была менее заметна, чем мундир австрийца. Поэтому Никите удалось приблизиться к неприятелю почти вплотную.
Австриец был один. Само по себе это было более чем странно. «Что он делает?» — тревожно думал Никита, вынимая из кармана револьвер и беря австрийца на мушку. Действия и правда были непонятные. Австриец стоял на коленях в жидкой грязи и сапёрной лопаткой насыпал небольшой холмик. «Могила? Он кого-то хоронит?» — недоумевал Никита.
Поза была бы понятной, если бы холмик был раза в два или три больше. Но он был слишком маленький. «Ребёнок? — мелькнула мысль, — Бред! Какой ребёнок в действующей армии?»
Верной, скорей всего, была вторая догадка — офицер является просто мародёром, он прячет украденные, допустим, в местной церкви ценности. Но и эта версия казалась сомнительной по многим причинам.
Никита крикнул «Хенде хох!» и выскочил из-за куста, однако, споткнувшись о корни дерева, на секунду потерял прицел. Их прекрасно готовили к тому, чтобы брать пленных, периодически проводились учения, разучивались типовые диалоги в духе «Сколько у вас орудий, и где они размещаются». Тем не менее, за секунду перед криком Никита пришёл в замешательство. Уместно ли это сейчас? Получится ли всё так, как задумано, или случится что-то совершенно непредвиденное? Эта мысль не давала ему покоя.
Австриец, как видно, очень испугался, и сначала присел и закрыл голову руками, очевидно, он вообще не понял, что происходит. Потом он осторожно поднял руки и попробовал обернуться. Видно, его ещё больше напугало, что «Хенде хох» сказал неграмотный крестьянин, так как глаза его округлились. Затем прошло несколько секунд, во время которых Никита почувствовал, будто на него на всех парах несётся паровоз. Вот, ещё чуть-чуть, и задавит. Это на лице австрийца менялось выражение, от страха к недоумению, от недоумения к гневу и негодованию, к решительности. Австриец не спеша поднял винтовку, но тут Никита, слава богу, вспомнил о пистолете.
«Во!» Что ты мол, на это скажешь.
И наставил на австрийца. Тот поднял одну бровь, вновь в недоумении, и вновь поднял руки.
 — Так-то лучше, — незаметно для себя сказал Никита с явным подражанием сельской растянутой речи русского крестьянства.
С лица австрийца не сходила непонимающая глупая детская улыбка, которую он всячески пытался скрыть. Как же так, так глупо попасться.
 — Что это? — по-немецки спросил Никита, показывая свободной рукой на холмик.
Австрияк попытался что-то сказать, густо покраснел и вновь попытался ретироваться.
 — Хальт! Хенде хох! — вновь предупредил Никита.
Никита сам, постепенно, держа на мушке австрийца, подошёл к холмику и начал осторожно свободной рукой его раскапывать, благо сапёрную лопатку австрияк бросил, когда первый раз поднял руки, прямо рядом с холмиком.
После нескольких ударов лопаты из-под земли показался небольшой деревянный ящик, как будто бы из-под вина.
Неужели австриец так дорожит вином, что решил припрятать его? Лень делиться с товарищами? Очевидная победа австрийцев не оставляла сомнений в этом. Видимо, австриец решил, что когда всем захочется отметить победу, они вспомнят про его винишко, и попросят поделиться. Вот и припрятал по случаю.
Вскрыть бы ящик, но нельзя — замешкаешься — сбежит.
Ну, готовый трофей. Но надо привести и самого австрияка, чтобы тот рассказал всё, что знает про планы армии, как видно, он офицер, и к обсуждению, скорее всего, допущен.
Никита показал на ящик офицеру, чтобы тот его поднял и, продолжая удерживать австрийца на прицеле, приказал ему:
 — Нах форн!
Ему очень хотелось присовокупить кое-что другое к этой полунеприличной фразе, означающей всего лишь «Вперёд», но он воздержался.
Австриец громко потопал по направлению к своим войскам.
 — Хальт, хальт! Куда же ты, дурная голова!
Никита обошёл австрийца со стороны и вновь приказал ему идти, ведя его на прицеле так, чтобы австриец шёл впереди него в нужном направлении и не думал бежать.
Долгий путь через лесок, казавшийся бесконечным, окончился ближе к вечеру, и, наконец, Никита и его неожиданный пленник вышли к новому расположению русских войск.
Вокруг брели толпы военных, ехали телеги, войска отступали в видимом порядке, но довольно быстро. Новое расположение было в 7 верстах от старого.
Сначала дозор несколько испугался, увидев выходящего из кустов австрийца с непонятным ящиком, но увидев Никиту с пистолетом в руках, они несколько успокоились. Солдаты тут же схватили австрийца, и тот даже выразил нечто вроде облегчения, радуясь окончанию столь длинной дороги. Он прекрасно понимает, подумал Никита, что его никто убивать не будет, а будут лишь допрашивать. Он офицер, и весьма ценный.
Никита же, взяв ящик, последовал за караулом к палатке командира.
 — Ну, Костантиниди, молодец, хвалю! Вот так надо служить! — улыбаясь, приговаривал командир, поглаживая свои седые бакенбарды.
 — Ящик пока поставь сюда, под столик, сначала разберёмся с австрийцем, чин по чину, он изложит нам, что в ящике, а потом уже мы сами составим свою опись того, что там на самом деле находится.
 — Как Вас зовут, откуда Вы призваны и в каком подразделении служите?
 — 2-йкавалерийский дивизион, 3-я его королевского величества Армия, Альфред фон Брудерманн.
 — А не родственник ли Вы, часом, Рудольфа фон Брудерманна?
 — Я понимаю, что мне никто не поверит сейчас, но никак нет, не родственник. Я просто родился там же, в Дёндёше. Может, мы и дальние родственники, но я ничего о нём не знаю. Я простой лейтенант, я ничего вообще не знаю, отпустите меня, пожалуйста?
 — Не мне решать, отпускать Вас или нет. Насчёт пленных существует чёткая инструкция, все они остаются вместе с нами, и что с ними делать, решает командование всей этой части фронта. Что Вы делали в лесу примерно в первом часу дня?
 — Я… я пошёл посмотреть обстановку.
 — У нас другие сведения. Как Вы смеете лгать нам, когда мы принесли ящик, который Вы пытались закопать в лесу?
 — Да, я пытался закопать ящик. И смотрел обстановку.
 — Что в ящике?
 — Этого я Вам не скажу.
 — Мы всё равно его откроем.
 — Ну и открывайте, мне какое дело теперь уже.
 — Мы запишем это, как отказ давать показания.
 — Мне всё равно.
Австрийца увели, и начальствующие лица подняли ящик и с видимым трудом перетащили его на стол. Никиту подозвали к столу.
 — Ты видел что-то необычное в земле, которой был присыпан ящик, ты видел что-то ещё в яме, кроме ящика? Были ли особые приметы у места, где австриец закапывал ящик?
— Никак нет.
Внезапно в палатку ворвался Саркисов. Он увидел ящик с немецкими надписями про вино и тут же рванул к нему.
 — Господин Саркисов, это не смешно. Что Вы себе позволяете, — заговорили тихим шипящим голосом начальствующие лица.
 — Не открывайте его! Это ведь тот самый ящик? Не вздумайте его открывать! Он может быть заминирован! Надо открывать его на улице!
 — Ну, хорошо. В Вашем заявлении есть резон. Хорошо, давайте вскроем ящик на улице. Позовите сапёра, пусть он хорошенько осмотрит ящик перед вскрытием.

========== Глава XIV ==========

После того, как ящик вынесли во двор, Саркисов и Костантиниди встали в стороне от сапёра, который начал его осматривать.
Он осторожно повернул ящик, затем тихонько постучал по нему, потом послушал.
Затем он просунул в щель между крышкой и стенками нож и аккуратно провёл им.
 — Нашёл! — крикнул сапёр, и принялся деловито вертеть ножом, пока не проделал достаточно большую щель, через которую уже можно было просунуть пинцет.
 — Как думаешь, — спросил Никита, — что там, в ящике? Только бомба?
 — Я не знаю… Скорее всего, деньги или драгоценности. Возможно, ворованные. Раз он ничего на допросе не сказал, значит, дело нечисто.
Сапёр просунул в ящик пинцет и достал из кармана палочку с зеркальцем, удивительно напоминавшую один из инструментов зубного врача. Её он приладил так, чтобы в зеркале отражалось то, что творится в ящике. Несколько выверенных точных движений…
 — Готово, можно открывать.
Начальство оттеснило молодых вояк и потребовало у сапёра, чтобы тот сам снял крышку.
Внутри оказалась совсем небольшая петарда-дымовуха, даже не мина. Больше бы было шуму, нежели реального вреда, если бы ящик открыли просто так. Хотя, конечно, было бы неприятно.
Но, тем не менее, в ящике было и кое-что ещё помимо мины. Так, там были обнаружены какие-то тетради, исписанные непонятными записями, на полях стояли числа, судя по всему, даты.
Кроме того, обнаружен был пистолет, а также серебряный портсигар.
Всё это было из ящика изъято, описано, и помещено в сейф командира.
Остатки ящика со взрывным устройством отнесли на склад артиллеристов, чтобы те пересыпали порох в мешок, а ящик употребили для своих нужд.
Костантиниди нахмурился:
 — Э, похоже, они всё без нас надумали решать. Да эдак дело затянется аж до самого прибытия нашего во Львов, а там потом и вовсе замнётся. Ничего он не скажет, его и обменяют на какого-нибудь нашего «опоздуна».
Только Саркисов собирался горячо возразить Никите, больше из любви и желания возражать, нежели от реального своего мнения, как прибежал адъютант командира:
 — Заседание окончено, и командир приказал вас двоих к себе.
 — Есть!
Ребята зашли в шатёр, где уже был потушен весь свет, кроме двух свечей на необъятном дубовом столе командира.
Когда ты стоял рядом с этим столом, создавалось ощущение, что этот стол стоял тут вечно. Он абсолютно не подходил к походному интерьеру шатра. Будто бы взятый из какого-нибудь прокуренного «английского клуба», с зелёным ломберным сукном, на котором кое-где ещё оставались следы мела, этот стол был всем хорош и замечателен, за двумя исключениями.
Первое исключение — его вес. На столе кое-где были видны надщербины, трещины и сколы. Это всё следы его неудачной переноски. Десять человек обыкновенно грузили эту причуду командира на дроги, и, по обыкновению, одна из сторон стола возвышалась над ними, словно Монблан. Эта вершина отмечала обыкновенно собою начало обоза с вещами и палатками. На этой телеге везли и часть других вещей командира.
Командир когда-то в начале похода говорил, что никогда не расстанется со своим столом.
«Он мне нужен для того, чтобы уместить на нём полностью карту-трёхверстовку. А ещё у него множество весьма полезных ящиков. Не приведи Господь, придётся некоторым из Вас узнать, что же там хранится».
Второе исключение — нехорошие ассоциации, которые он вызывал. «Вызвать к столу» означало то же, что и вызвать на ковёр, пропесочить, шею намылить и так далее.
Сейчас, освещаемый тусклым светом двух свечей, стол казался особенно огромным. Он словно двигался вперёд, как корабль, чтобы раздавить двоих молодых парней. Фигура командира за столом выглядела таинственно. Он не был сейчас ни «добряком», ни злобным раскрасневшимся шаром гнева, он всего лишь выглядел на несколько лет моложе.
 — Только вы сможете узнать, какие планы у этого их штабиста, и что он от нас скрывает. Мне бы очень хотелось знать, откуда у него вот это:
И тут палец командира устремился по направлению к лежавшей на столе тетрадке с записями, где уже красным карандашом были подчёркнуты некоторые места.
 — Вот это:
Палец скакнул по странице в другое место.
 — И особенно вот это:
Палец так ринулся в нижний правый край страницы, что листы помчались за ним и замялись. Командир явно нервничал.
Никита, не ожидая приглашения, встал из-за стола и вытянул шею так, чтобы посмотреть на то, что в тетради.
 — Ах да, господа, вставайте, подойдите сюда. Взгляните сами.
«Батарея на 15 градусов полтора километра.»
«Склад 20 градусов два с половиной километра.»
И многие другие надписи, которые точно указывали расположение наших войск относительно Дунковичского форта буквально два-три дня назад!
Никита точно представил себе карту. Да, так и есть, вот здесь склад, вот здесь батарея, но откуда это им было известно? Вроде бы предприняли все меры для маскировки.
 — Но ведь не мог он сам всё это видеть, у нас караул, слава Богу, работает хорошо!
 — Я тоже так думаю. И вы сами понимаете, что это всё значит.
 — Это стало неприятной неожиданностью для нас. И что же нам теперь делать?
 — Пока ничего. Ступайте, выспитесь, отдохните. Но завтра — ууух! — во все глаза везде смотрите. И скажите ненароком в широком кругу, что письмо про австрийца никуда ещё не отправляли. И значит, если что с ним в дороге случится, то виноваты не будем.
 — Заговорит, мол?
 — Прямо ничего не говорите. Может, этого уже будет достаточно.
 — Разрешите вопрос?
 — Да?
 — А почему это дело поручили нам, а не охранке? Где гарантия, что мы правильно всё поймём, что мы не прошляпим крысу?
 — Охранка будет так совать везде свой нос, что её саму вычислят, и будет худо. Вы же знаете, как они работают. Только мешают армии. Армия сама решает свои дела. Что в армии случилось, то в армии и должно остаться. Тем более такой позор. А вас в войске знают, вы герои, на вас никто и подумать не смеет.
Помните — то, за что вы берётесь сейчас, это уже серьёзно. Это вам не мальчишеские вылазки в крепость и за линию фронта. Это такое дело, что уже, как говорится, либо пан, либо пропал.
Вояки пригорюнились.
 — Не вешать нос! Командование операцией я беру полностью на себя. Вам не надо ничего самим без меня решать. Обо всём докладываете мне, и я буду говорить, что делать дальше. Но если уж докладывайте, то излагайте всё как есть, без обиняков. Чтоб как можно скорее вычислить мерзавца.
 — Есть!
 — Ну, с Богом. Ступайте.
Вечером офицеры нескольких соседних подразделений устроили нечто вроде пира. Выпив несколько бутылок различных крепких напитков, они расставили пустые бутылки на поле вдалеке и решили по ним пострелять. Вызвались на это дело Костантиниди, Саркисов, Соколов, Овсиенко, Попов, какие-то братья-близнецы и ещё один майор из соседнего подразделения. Остальные сразу же пошли спать, так как почувствовали себя нехорошо. Все, кроме майора из соседнего подразделения, отстрелялись неплохо, и даже вечно полупьяный Овсиенко промазал только один раз.
«Что так стреляем, артиллерия? Неудивительно, что нас австрияк гонит от форта!»
«Ты на что, морда полевая, намекаешь, а? Нормально стреляем. Просто я плохо алкоголь воспринимаю, как выпью — хоть рюмку — всё, стрелять не могу, едва на ногах держусь, сразу спать валюсь».
В общем, много было хохоту и грохоту. Все заметно подустали, и в конце Никиту даже начало подташнивать.
В эту ночь Никита очень плохо спал.
Приснился ему странный сон.
Вот он снова в крестьянской рубахе. Туман, и вековой лес.
Он идёт через лес в тумане. Где-то вдалеке ухают взрывы, но здесь — никаких следов.
Он идёт, постолы натирают ему ноги, но он не может остановиться или сесть.
Надо идти.
Наконец, словно бы солнце забрезжило где-то там, впереди… Одинокие его лучи едва пробивались через тучи и закручивали вихри из тумана, танцевавшего между деревьями.
Уханье прекратилось.
И вдруг он услышал тонкое пение крестьянской дудочки.
Никита поспешил туда.
Неужели — дети? Или молодые пастухи? Что они здесь делают, на войне, так близко к фронту?
Он лез через коряги, продирался через кусты…
Наконец, он увидел нечто, что его совершенно потрясло.
Впереди лежала куча из тел русских воинов. В знакомой походной форме, рядом разбросанные вещи, оружие… Отдельно лежат чьи-то конечности, везде кровь…
И где-то так близко, и в то же время так далеко, надрывно играет дудочка.
Никита, едва держась на ногах, обошёл кучу. Вот! Живой! На берегу реки сидит русский воин с перемотанной головой и играет на дудочке.
Никита словно боится подойти к нему. Хотя вроде бы, ничего не предвещает беды.
Он несмело подходит к воину, трогает его за плечо…
Тот оборачивается…
Никита буквально за один миг замечает, что у солдата нет ног! Мокрые пустые штанины в воде и крови свисают с берега в речку! У солдата нет левой руки!
Из кроваво-красной каши, кое-как перемотанной бинтами, на Никиту смотрит непривычно круглый и большой глаз.
И звучит простая и грустная музыка.
Дудочка опустилась.
 — Хрррр… Ну здрааааавствуй, хрррр, браааатец! Что, тоже к нам пожаааловал? — произнесла голова.
Никита белеет на глазах и начинает пятиться, натыкается на камень.
 — Куда же ты, братец! Постой! — кричит жуткий инвалид.
 — Аааа! — крикнул Никита.
 — Вставай, братец, вставай! Пора!
 — Ааа!
 — Да что с тобой такое, это я!
Саркисов.
Фух, слава Богу, это был всего лишь сон.
На завтраке, как и было условлено, Никита принялся всем сослуживцам рассказывать в духе охотничьей истории, как он ловил австрийца, и что он с ним сделает тогда, когда «придёт момент».
Саркисов стоял у входа в шатёр и делал вид, что осматривает ружьё. Сам же в тишине оглядывал всех, кто сидел у длинных деревянных столов. Вот они, вроде бы, все одинаковые. Нет никаких особо выделяющихся персон. Мда, это тебе не дешёвенькие приключенческие рассказы по пять копеек штука, продающиеся на книжных развалах на потеху дамам.
Вот сидят они, а где-то среди них, жрёт ту же похлёбку, да причмокивает, предатель.
Саркисов аж задёргал чёрным усом от такой мысли, настолько она была ему противна.
Кто же сидит за столом:
Вот сидит Никита, разводит руками, показывая расстояние от полянки, на которой нашёл австрийца, до расположения.
Вот сидит напротив него добряк Рыжик. Улыбается, рукой подпёр подбородок, на котором никогда ничего не росло. Этот всегда всех и всё слушает, но для шпиона глуповат будет. Глуповат, или под дурачка косит? Времени у нас мало, вот что обидно!
Невдалеке сидят братья, Евгений и Глеб Кузнецовы, обычные такие, ничем не примечательные… В тех самых пресловутых дешёвых рассказах очень часто преступник — это самый ничем не примечательный человек.
Близнецы.
Неудивительно было бы, если бы один из них иногда отдувался за другого. А тот к австриякам, в штаб. Возможно? Эх, возможно, возможно, всё возможно.
Кто ещё?
Здесь обычно сидел поляк, Янковский. Но он был убит. Вот это был шпион так шпион, тип вполне для приключенческой книги. Может, это он? Ах, как бы было всё замечательно, как бы складно всё сложилось, но это был не он, даты на тетради были совсем другие, последние из них вчерашние…
Вот сидит, призадумавшись, Овсиенко, со своими стеклянными глазами.
Саркисов подумал: вот, прямо сейчас, Овсиенко достанет из кармана флягу и приложится к ней.
Так и есть, воровато оглянувшись по сторонам, Овсиенко сунул руку в свой необъятный нагрудный карман и достал оттуда флягу. Отпив три больших, размеренных глотка, он быстро запихнул фляжку на место и принялся с большим усердием поглощать похлёбку.
Может?
Вряд ли. Овсиенко трезвым вообще редко видели, а для подобных операций нужна немалая ловкость, хитрость, и исполнительность.
Безусловно, возможно, чтобы Овсиенко снабжали первоклассной дармовой выпивкой в обмен на свежие сведения о расположении. Тем более, что и ящик был-то из-под вина!
Саркисов про себя рассмеялся своей глупой выдумке и посмотрел на следующего.
Вот сидит простой русский парень Попов. Так же как и Кузнецовы, он может оказаться шпионом. Но это маловероятно.
Мысленно Саркисов поставил напротив трёх русских парней большой жирный знак вопроса.
А вот сидит Соколов. Этот — этому палец в рот не клади. Он и амбициозен, и хитёр, и изворотлив, и очень исполнителен. Но вот беда — действительно герой, действительно лезет всегда в самую гущу и выходит из-под удара, как заговорённый. Будто у него зачарованная сабля.
Из дворянской семьи, Соколов попал на войну не для, а вопреки, он очень серьёзно проигрался, и отец семейства приказал лишить его права на наследство. Соколов возмутился, и отец предложил ему заслужить право на наследство на войне.
«Если, мол, вернёшься живым и умным, будет тебе наследство. Если подохнешь — тебе туда и дорога, а если придёшь живым, но продолжишь в том же духе, значит, и в аду тебе места нет».
Соколов был зол на своего папашу и с фронта поначалу писал ему вспыльчивые письма, в которых описывал тяготы военного положения и своё геройство. Когда он узнал, что все письма проходят через командира, он несколько поумерил свой пыл, но в службе стал действительно очень исполнительным, а в бою — прямо-таки Марсом.
Вряд ли это такой человек, который мог бы пойти в шпионы. Он человек прямой и открытый. Иногда может обхитрить, или как-то себя выгодно подать, но только и всего.
Число мысленных вопросительных знаков лишь возросло, когда Никита после трапезы поделился с Саркисовым своими наблюдениями.
В самом деле, помимо вышеописанных лиц под наблюдение должен был быть поставлен целый соседний стол, ряд лиц с которого действительно прислушивались к рассказу Костантиниди. Это, в частности, капитан Брызгалов, который известен, как большой балагур и любитель подобных невероятных историй.
Брызгалов всем, с кем говорил про такие истории, говорил следующее:
«Это всё замечательно! Дружище, я издам про тебя книгу, на ней будет твоё имя, ты получишь несколько экземпляров, будешь хвастаться друзьям не только тем, что ты попал в такую историю, но и тем, что издал книгу! Мне, разве что, нужен червонец на покрытие издательских расходов, считай, что это ты сам для себя и своих друзей, по низкой цене, издаёшь книгу — я лишь беру на себя посредство в этом вопросе».
Брызгалов, и правда, издал когда-то одну книгу. Это было ещё до войны, и поэтому она вся была наполнена неправдоподобными историями в духе Барона Мюнхгаузена. Часть из них восходили ещё к наследию японской войны, а часть была просто невероятными и насквозь выдуманными шпионскими историями.
Естественно, даже если какой-то из этих рассказов был правдой, то он был так сильно извращён и приукрашен, что следа от реализма не оставалось. На книге было напечатано только имя Брызгалова.
Кроме этого, прислушивался, по понятным причинам, командир, а также его денщик. Уж денщику, конечно, не следовало бы совать свой нос в такие дела, но в любопытстве ему не откажешь. Ох, главное, чтобы он не знал все перипетии этой истории. Хоть, конечно, и ходит поговорка «Что знают трое, то знает свинья», но троица считала, что хорошо справится с сохранением секрета операции, главное не сообщать подробности никому из посторонних.
А ведь он может узнать подробности операции и рассказать их кому-то! Тогда всё пойдёт насмарку!
Далее — прислушивался к этой истории майор артиллерии Чекалин. Он был занятным и интересным человеком, но никто о нём здесь почти ничего не знал — квартировал-то он в другой казарме, только во время приёмов пищи и перекуров был шанс с ним пересечься.
Когда-то он попал в тюрьму за то, что участвовал в дуэли. Это уже давно было подсудным делом, и поэтому за то, что он убил своего обидчика, его посадили в тюрьму на несколько лет. Условия содержания были относительно мягкими, он в тюрьме познакомился с несколькими, как он выражался, «очень талантливыми и образованными людьми». Когда он вышел, как он говорил, эти связи ему пригодились. Чекалин, тем не менее, не очень любил распространяться о своей жизни до армии. Больше делился, и весьма охотно, рассказом о том, как наладит семейную жизнь со своей ненаглядной возлюбленной Сашенькой, ради которой, собственно, и пошёл на дуэль.
В общем, это был весьма интересный человек, и кто знает, какие у него там в тюрьме могли быть знакомства. Весьма вероятно, это опасный политический преступник, готовый на всё. В этом сошлись вместе и Костантиниди, и Саркисов, и даже старый генерал, когда они изложили ему все свои подозрения.
Тот достал из сейфа дело Чекалина и просмотрел весь его боевой путь.
 — Невозможно. Он в эту, эту и вот эту даты был на боевом посту, у орудия. Отсутствие хотя бы одного человека в орудийном составе — это просто вывод из строя всей этой части батареи. Артиллерия работала, как единый организм, никто не отлучался.
Знаете, на что бы я теперь обратил внимание? Вспомните, пожалуйста, а кто никак не реагировал на рассказ Никиты? Кто вообще и ухом не повёл?
 — Ну, наш стол весь слушал с большим интересом. На соседнем, по-моему, Дергачёв… ИСосновский… Да мало ли кто, может, они просто не слушали, двое, по-моему, болтали о чём-то своём.
 — Даже болтая о чём-то своём, запросто можно услышать рассказ. Мда, этак мы ничего не поймём.
Давайте пойдём несколько иным путём. Кого мы точно снимаем с подозрения?
 — А можно спросить тоже, а по поводу кого точно известно, что он не отлучался, или был на какой-то позиции, где его присутствие необходимо?
 — Караульные, повар, вся артиллерия, всё командование… Брызгалов вот отлучался. Он сказал, что отойдёт покурить, и пропал минут на десять. Не сказал бы, что там уж так прямо только курил он. Вряд ли. Думаю, скорее он как раз мог куда-то отойти, но ненадолго. В этом случае, очевидно, передача сведений должна была состояться у нашего лагеря. А ты говоришь, что австрийца поймал уже далеко, у старого нашего расположения.
 — Всё равно его стоит проверить.
 — Да, это так, нужно проверить. Ещё смотрите, в чём дело, у Чекалина есть собственный денщик. У нас не очень одобряется, когда у офицера не из командного состава имеется собственный, личный денщик, но тут уж ничего не поделаешь. А денщик всё же лишняя пара глаз и ног. Так ведь?
 — Опять Чекалин.
 — Господа офицеры, вам не стоит думать самим на эти темы. Мы сами всё разберём. Вам двоим нужно только передавать вовремя всё то, что происходит, рассказывать обо всём, что Вы видите.
 — Ага, так мы и отдадим это всё на откуп «начальствующим лицам», — злобно огрызнулся Саркисов, когда они вышли из шатра, — нет уж, сами найдём шпиона и сами его накажем.
 — А как мы это всё объясним? Никак. Нет уж, надо подумать, что делать, и не нужно отказываться от помощи командира. Он мужик опытный. Он ещё в семьдесят седьмом в турецкую войну крест себе заработал. Так что, думаю, он запросто определит крысу.Но и мы расслабляться не должны, надо всё это держать в голове, потому что если расслабимся, то потеряем из виду что-нибудь очень важное.
Костантиниди вдруг почувствовал острую тягу закурить. Он похлопал себя по карманам, но ничего не осталось. Мимо проходил, подбоченясь, Соколов.
 — Соколов! Табачку не найдётся?
 — Извини, дружище, совсем не осталось, — как-то неуверенно ответил Соколов, сжал что-то в кармане и пошёл дальше.
 — Уууу, жадюга… — тихо сквозь зубы прошипел Костантиниди, — всё-то у него есть всегда. Но ведь раньше он не был таким жадным. Щёгольски, главное, даст свой серебряный портсигар, бери, мол. Вот человек, армия обычно человека исправляет, а этого реально то исправляет, то обратно портит.
Саркисов внезапно воскликнул, забыв об осторожности:
 — Портсигар! Вот оно что!
 — Какой ещё портсигар? — спросил Никита.
 — Пошли обратно!
Командир изрядно заволновался, когда услышал изложение ситуации из уст Саркисова. Он распахнул сейф так, что тот издал протяжный скрип, и на свет божий был извлечён серебряный портсигар, который был ранее вынут из загадочного ящика.
Так и есть, портсигар отечественный, сделан пять лет назад. Без всяких пометок, ну да какие уж теперь пометки.
 — Звать?
 — Ааа, погодите! Не надо его звать! Вдруг мы спугнём более крупную рыбу? Шуму-то будет! Ещё, чего доброго, папаша его в часть приедет, разнос нам устроит! — раздражённо отмахнулся командир.
— А что делать?
— Попробуйте как-нибудь у него выведать, где он думает, что оставил портсигар. Если заметается, начнёт путаться или тем паче отпираться — точно он.
Ночью офицеры пошли к шатру Соколова.
Саркисов встал в проходе шатра, бешено вращая глазами, и дёргая рукоять сабли, а Костантиниди тряхнул Соколова, который что-то делал при свете свечки, как оказалось, чистил небольшой пистолет.
— Не спишь?
— Да уж куда там. Что ты хотел?
— Да вот уточнить хотел. Ты, кажется, портсигар потерял?
— Да, а почём ты знаешь? А? — несколько встревоженно спросил Михаил.
–Ну сам подумай… Я у тебя спросил давеча, про табачок-то, а ты имел — и не дал, но я же знаю, что ты мужик нормальный. Просто ты застеснялся того, что твой красивый серебряный портсигар пропал. А ты не стесняйся, можем вместе поискать, может, ты его на поле забыл, где по бутылкам стреляли…
— А что же, ты его где-то видел? Очень всё это странно от тебя слышать.
— Ну, как сказать… Видеть-то я его видел, только вот не могу точно вспомнить где. Может, на стрельбище, может, в столовой. Лежал он где-то. Причём вот недавно совсем. Вот решил с тобой посоветоваться, может, вместе вспомним. А сам-то ты его где оставил?
— Да вот, тоже не помню. Вчера, помнится, утром, хлоп-хлоп по карманам, а портсигара и нет. Никакого стрельбища ещё и в помине не было. Очень обидно было. Вроде живёшь-живёшь с людьми, а такое случается.
Вы точно не можете вспомнить, где видели? На моём ещё примета такая видная есть — вензель такой, ВМС. Владимир Михайлович Соколов. Во всю лицевую сторону. Гравировку заказал себе, думал, точно никто не украдёт, и сам не потеряю, а где там. Дурак был. А теперь видно, кто-то его продал, может быть, уже.
— Эх, — и вправду озадаченно потёр затылок Костантиниди, –Мда. Не знаю. Вроде не видел, знаешь, наверное, я видел чей-то чужой портсигар. Прости, что потревожили. Если я увижу или найду, непременно тебе сообщу.
— Буду очень благодарен. С меня коньячок, если и правда, найдёшь.
Никита тронул Николая за плечо, и они спешно покинули шатёр Соколова.
– Вишь, экая оказия приключилась! А ведь я знал, что у него все вещи с вензелями-то! Знал и забыл! Вон, видел, он пистолет чистил? На рукоятке сбоку железная пластина такая, где ещё завод написан, вот там тоже он себе вензель нарисовал, тоже ВМС. Так что отбой, не его вещица. Вряд ли это он вообще. Основной, такой, по-серьёзному, подозреваемый у нас один! Чекалин!
– Мда. Ну, что делать будем, сразу, может, к нему заглянем?
— Можно и заглянуть. Соколов завтра может скандал поднять, чего это, мол, мы его расспрашивали. Ещё, чего доброго, скажет, что это мы у всех воруем. Зря мы вообще к нему сунулись!
— Да кто ж знал…
— То-то и оно, кто ж знал.
Чекалин встретил новость о портсигаре сдержанно.
— Так вы нашли чей-то портсигар, или нет? Излагайте яснее.
— Ну как сказать… ладно, в общем, нашли.
— Ну, так давайте сюда, вряд ли у кого-то ещё он здесь пропадал.
— Мы не можем.
— То есть как это, не можете? Зачем же вы тогда пришли ко мне в этакую темень?
— Ну, он у командира лежит, хочешь, сходи и забери сам.
— Ну, пошли, коли не шутишь.
Чекалин собрался, как на войну, одел на себя портупею с пистолетом, нацепил саблю, поправил фуражку и бодро потопал в шатёр командира.
— На слабо берёт. Думает, что умный, — поделился соображением Саркисов на ухо Никите.
Командир, как это было ни удивительно, ещё не спал, он весьма бодро расхаживал из стороны в сторону по своему необъятному шатру вокруг своего драгоценного дубового стола. Увидев Чекалина, он заметно обрадовался, начал потирать руки. Извлёк из кармана портсигар и на расстоянии показал его Чекалину.
— Да, мой, мой. Спасибо большое, что нашли! Дайте мне его, пожалуйста.
— Э, погоди. Не всё так просто. Знаешь, что сталось с твоим портсигаром?
— Не знаю, и знать не хочу. Украли его у меня, что дальше с ним было, знать не знаю и ведать не ведаю.
— Твой портсигар, Чекалин, был обнаружен в ящике.
— Каком ящике?
— Не прикидывайся, в ящике с миной, который мы у австрийца изъяли.
Чекалин заметно занервничал, за секунду его лицо стало красным, а потом мертвенно-бледным.
— Как, в ящике… Не может быть! У меня его украли! Неужели австрийцы могли пробраться сюда и украсть эдакую ненужную вещь?
— А ты сам себе попробуй ответить на этот вопрос, сам же ответ знаешь. Невозможно это. Вот у тебя есть сутки на гауптвахте, чтобы придумать ответ на этот вопрос, причём ответ должен быть правдоподобный и со свидетелями. Денщика твоего мы тоже задержим и отдельно допросим, — довольно сказал командир, — а коли надо будет, то и очную ставку устроим. Ты ж ведь бывалый, в местах заключения был, тебе веры нет! Послать бы тебя надо было сразу простым солдатом, да поздно уже, ты уже серьёзно проштрафился, только пуля тебя исправит! Думай, Чекалин, сиди и думай!
Чекалин зарычал и потряс руками голову, затем бессильно уронил её себе на руки.
— Да что же это такое-то!
— Пистолет, кстати, не твой часом? Не скоро увидишь ведь, если вообще увидишь!
— Нет, пистолет не мой…
— Поздно отпираться, Чекалин! Поздно! Уже ничего не поправишь, ты мне сначала про портсигар объясни!
— Виноват, Ваше Превосходительство, но пистолет и правда не мой. А портсигар и правда украли. Кто, не знаю. Хоть вы меня режьте тут все, но не знаю — и всё тут. Я знаю, что мне веры нет, что я сидел, я это лучше всех знаю. Да, видно, мои слова и в грош теперь не ставятся. Ну, что ж, пойду ждать своей участи, — бледными губами протараторил Чекалин на одной высокой ноте и пошёл к ожидавшим его конвойным.
— Э, постойте! Денщика нашли?
— Ищем, господин командир, как сквозь землю провалился, — ответили солдаты.
Командир замахал на них трофейным пистолетом и завращал глазами:
— Ищите, как следует!
Убрав пистолет в ящик стола, продолжил с двумя офицерами:
–Ух, чую, поймали мы крупную рыбу! Что мне с вами теперь двумя делать… Убьёт же вас этот чёртов денщик, если его не поймают. Заночуете эту ночь у меня в шатре. Сплю я крепко, но вроде пока не храплю.
Что было делать двум офицерам, как только и согласиться на предложение генерала.
Ночью Саркисов встал и решил пойти на воздух. Вдруг он услышал шорох недалеко от того угла шатра, где находился стол. Затем послышался лёгкий треск, как от костра. Саркисов резко повернул голову, словно сова — это уже видел Никита, который тоже проснулся от треска. Командир спал, как убитый, и он всё-таки сипел, как пароход. Спал и его старый денщик, и тоже сильно храпел.
Вдруг в палатку проник резкий, режущий глаз мертвенно-холодный свет луны.
В палатку медленно вползла тёмная фигура. Саркисов и Костантиниди переглянулись, и бесшумно достали сабли из ножен, прячась за столбами, на которых держалась палатка. От фигуры их отделяла полупрозрачная занавеска из марли.
Никита вновь почувствовал, будто на него на всех парах несётся скорый поезд.
Послышался скрежет — некто забрался в сейф и начал ворошить всё, что там было, очевидно, старый генерал оставил ключи на столе. Затем шёпот, и потом шорох, на этот раз деревянный — грабитель забрался в ящики стола.
Словно по команде, ребята рубанули саблями, занавеска слетела, разодранная в клочья…
–Тепер, будь ласка, повільно-повільнопокладітьзброю на землю. Рипнетеся — повбиваю вас обох на місці, — сказал Овсиенко, направляя на молодых офицеров пистолет, который он достал из ящика, и глядя на них своими немигающими, почти белёсыми глазами.
Его обвисшие усы легко колыхались на ветру, но сам он был неподвижен. Он стоял, словно статуя, и его лицо было бледно-белым, ни следа от давешней «пьяной» красноты.
Глаза Никиты расширились…
— Так, Микитко, хто б міг подумати на нещасного Овсієнка, що так любить перехилити чарочку? А ось тобі чарочка! — Овсиенко достал из кармана флягу и плеснул в лицо Никите. Вода, самая обыкновенная. Действительно, кто бы мог подумать…
— Я за своєю зброєю прийшов, більше мені тут нічого не треба. Моя функція виконана, піду додому. А ну, вилазьте з намету, свині!
Никол и Никита вышли из палатки, они не вполне понимали то, что говорит хохол, но целиком представляли себе, что он сейчас будет делать… Неужели нет спасения?
Под светом холодной, режущей глаз луны, хохол повёл обоих на то самое отдалённое стрельбище. Сказал прижаться спинами друг к другу. Направил пистолет…
Щелчок…
— Ну, братец, теперь ты клади свою «зброю», хохоча, сказал старый генерал, направляя на Овсиенко свой старинный дуэльный пистолет, — ты что же, думал, я патроны не изъял?
— Господин командир! А мы уж и не чаяли… Мы думали, Вы спите…
— Я никогда не сплю, — как-то необычно весело хохотнул командир, и затянулся из коротенькой трубки-носогрейки.
Овсиенко, тем временем, бросив пистолет на землю, попытался уйти в сторону леса, но оттуда уже приближались караульные.
На следующий день провели допрос Овсиенко и австрийца, сначала по отдельности, затем вместе.
Выяснилось, что Овсиенко был никакой не Овсиенко, а лейтенант австрийской армии Жовнирюк. Он был призван под Коломыей и возглавлял соединение разведки. Во время осады Перемышля командование крепости очень серьёзно поставило вопрос экономии снарядов. Гарнизон рассчитывал, что осада продлится очень долго, и поэтому невероятно важно было обладать знаниями о расположении противника. Это позволяло сделать каждый выстрел очень метким.
Жовнирюку напечатали документы, максимально похожие на русские, и забросили к очередной порции подкрепления русских войск во время наложения осады, при переходе от Седлиски к Дунковичам.
Он собрал огромное количество сведений о стоянке русских войск, и, самое главное, успел передать часть сведений и о новом расположении, по счастью, не самых важных объектов.
Более того.
На допросе Жовнирюк признался, что это он украл портсигар Чекалина, сначала по своему желанию, как трофей в сложной операции, а затем, после разговора с австрийцем, они вдвоём решили положить портсигар в сундук, чтобы, если сундук найдут, все подумали на Чекалина. Подстава действительно едва не сработала. Начальствующие лица вернули Чекалину портсигар с извинениями, все обвинения сняли.
После того, как Жовнирюк решил, что чекалинский портсигар ему больше не нужен, он не смог удержаться, и украл портсигар у Соколова. Это было мелочностью, абсолютно вредным, ненужным поступком, но тоже играло свою роль в запутывании следов.
Целой операцией стала имитация пьянства. Жовнирюк имел при себе флягу, которую наполнял самой обыкновенной водой, и таким образом делал вид, что пьёт водку. Он мастерски «избегал» обнаружения этого факта таким образом, что уже все были убеждены, что хохол «поддаёт» в свободное время.
Красная морда достигалась одним из проверенных народных средств.
В шатре начальства был дан вечер в честь завершения операции. Из стола командира достали несколько бутылок старинного вина и распили их всем обществом.
Генерал сказал приветственное слово и упомянул, в числе прочего, и остальные подвиги славных офицеров — их дерзкую вылазку в Перемышль и участие в возвращении украденного священника.
Генерал также указал, что на обоих составлен наградной лист, который уже отправлен в ставку фронта, и, возможно, через некоторое время офицеров ждут их первые кресты.
После завершения пространной речи, изобиловавшей неуместными сравнениями, повторами и паузами, генерал лёг на стол и заснул.
Этого никто не ожидал.
Худой интендант тут же пощупал пульс и сказал, что генерал не очень хорошо себя чувствует, и что всем нужно выйти.
— Может, кто-то его отравил? — спросил Костантиниди, когда они с Саркисовым встали неподалёку от входа в палатку, ожидая известия от полкового лекаря и интенданта, занявшихся осмотром генерала.
— Нет. Думаю, если и отравил, он сам себя, — несколько непонятно изложил Никол, — помнишь трубку? Вот это и есть отрава. Такая приятная отрава, что сначала можешь днями не спать, зато потом приходит время — и засыпаешь, как убитый. У меня отец воевал во время турецкой войны под Текирдагом, он говорил, там есть целые поля, засеянные опиумным маком, местные жители так зарабатывали себе на жизнь. Неподалёку оттуда находится Стамбул с его миллионом жителей. Городские приезжали раньше туда и закупались, а потом курили, и так получали себе удовольствие.
Позже к беседе присоединился интендант.
— А, так вы уже всё поняли… Ну, что сказать, здоров генерал, как бык, разве что сердечко пошаливает, но курить ему следовало бы поменьше. Он, говорят, впервые попробовал опиум во время той самой войны, в семьдесят седьмом, но вроде не распробовал точно. А потом, уже во время русско-японской, пристрастился к опиуму окончательно, благо там он был дёшев, и у манз его можно было купить по очень низкой цене. Никто не знает, как он достаёт себе отраву сейчас, но факт тот, что он действительно без этого не может.
–Мда, бедняга, что же с ним теперь будет? Слух-то пойдёт, если уже не пошёл?
— Ну, все знают, кто он, насколько он хороший военный. Так что никто не заинтересован в распространении этого за пределы нашей ставки.
— Было бы всё-таки неплохо отучить его от этой заразы. Наверняка большая часть запасов хранится у него в столе. Может быть, если бы стол «забыли» при переезде на другое место, было бы лучше. Он бы получил возможность избавиться от дурной привычки.
— Полковой врач говорит, что нельзя решать проблему так резко. Может случиться плохое. С другой стороны, наверняка у него есть какие-то небольшие личные запасы, и наверняка, если мы забудем стол, он начнёт их растягивать, пока они не кончатся. Так он сможет совсем излечиться.
— Решено.
Заговорщики, пользуясь авторитетом интенданта, придумали целую схему, как запутать и отвлечь солдат, которые обыкновенно грузили стол на дроги. Одна группа солдат вынесла стол из палатки назад, ожидая прибытия другой группы, которая должна была погрузить его на дроги. Другая зашла в палатку спереди, увидела, что стола нет, и подумала, что он уже погружен. На телегу навалили множество вещей, и поэтому определить, там ли находится стол, было решительно невозможно.
После длинного и изнурительного маршевого перехода, генерал был, мягко говоря, неприятно удивлён тем, что стол забыли. Он даже разрубил шашкой складной столик, который поставили ему в палатку, накричал на караульных и хотел даже отправить диверсионную группу в размере пяти человек за своим «сокровищем». Тем не менее, благоразумие взяло верх, и генерал флегматично лёг на кушетку отдыхать, приказав никому его не беспокоить в течение трёх часов.
Все уже практически закончили развёртывание лагеря, как тут из лесу выскочили вооружённые австрийцы на лошадях. Их было немного, всего десять-пятнадцать человек — очевидно, дозорный отряд, высланный вперёд для проверки движения русских войск. Каким-то образом они сумели перебраться через минное поле, очевидно, по болотам, и теперь, воспользовавшись эффектом неожиданности, хотели внести смуту и беспорядок в лагерь.
Отряд ворвался, отчаянно вопя, размахивая саблями и стреляя из ружей. Моментально порядка десятка человек были убиты, полегли и три австрийца. Прочая группа, превратившись в дымовое и огневое облако, помчалась по расположению в сторону палаток командования.
Внезапно все увидели светлое большое пятно — командир выскочил из палатки со своим пистолетом. Он резво метался из стороны в сторону, словно пушечное ядро, вот он свалил одного австрийца метким выстрелом в голову, вот он спрятался за деревом, вот он подстрелил ногу лошади под ещё одним противником.
Помчавшись в сторону палаток командования, австрийцы метко развалили костёр с казаном над ним, и теперь сухая трава, окроплённая жиром, загорелась, напрочь отсекая основные силы лагеря от расположения командования.
Оставалось только, пытаясь сделать выстрелы сквозь стену полупрозрачного чёрного дыма, наблюдать, затаив дыхание, как немногочисленный караул — всего три человека, а также Брызгалов, Соколов, Чекалин и старый генерал пытались противостоять восьми до зубов вооружённым австрийцам.
Вот рухнул на землю, издавая истошный вопль, Брызгалов, раненный в живот.
Вот Чекалину снесли голову саблей.
Вот Соколов, застрелив одним выстрелом двух скакавших прямо на него друг позади друга австрийцев, прорвался к основным силам, увозя бесчувственного генерала.
Австрийцы развалили палатки, стоявшие в той стороне, и бесследно растворились в лесу.
Когда жар битвы схлынул, оказалось, что генерал… был застрелен прямо в лоб. Видать, достала его всё-таки шальная австрийская пуля.
Более того — с гауптвахты пропали и пленный австриец, и Жовнирюк.
Зловещее поражение, настигшее в самый неожиданный момент, ещё на несколько дней лишило всех дара разговаривать и шутить.

========== Глава XV ==========

Каникулы приближались, а Гриша не появлялся. Это было уж совсем странно. Если сначала Лена думала о нём со злостью и каждый раз, вспоминая его говорила: «Ну, уж я тебе задам, только объявись», с течением времени мысли её изменились. Злость ушла, на смену ей пришла тревога и беспокойство.
Однажды она спросила у Али, не встречалась ли она с той поры с Робертом, ведь он, кажется, проявил к ней интерес и даже ради неё расстался со своей прибалтийской сдержанностью. Но Аля только легкомысленно тряхнула кудряшками и заявила, что Роберта не видела и видеть не желает.
Дошло до того, что Лена решила сама съездить в Гатчину и, посетив типографию, всё выяснить до конца. Она не могла просто так уехать в Тверь на рождественские каникулы.
Отъезд был намечен на послезавтра. Билет на поезд был уже куплен, вещи уложены. У Лены оставался один свободный день. Не сказав ничего ни хозяину, ни подругам, даже Але, с которой поездка выглядела бы более естественно, Лена с Балтийского вокзала первым поездом отправилась в Гатчину.
В связи с военным временем количество пригородных поездов сократили, поэтому вагон второго класса был переполнен. Лена заметила, как за эти военные месяцы перемешались российские сословия. Когда она ехала из Твери в Петроград в первый раз, второй класс был именно вторым классом. Здесь путешествовали чиновники, их семьи, духовенство, помещики средней руки… Сейчас вагон был наполовину заполнен солдатами, возвращающимися из госпиталей, но здесь же ехала какая-то старая барынька, вся в чёрном, с кучей служанок и корзинок. В мирное время такая личность ни за что бы не попала во второй класс, да ещё и вместе с солдатнёй. Мальчишки на станциях размахивали свежими выпусками газет, и из их надсадных криков Лене было понятно, что дела на фронте не очень хороши.
В Гатчину поезд пришёл в два часа дня. Лена решила сэкономить на извозчике, о чём не раз потом пожалела.
По широким гатчинским улицам неслись снежные вихри. Народу было почему-то очень мало. Просторы обледеневших на ветру садов казались бесконечными. А главное — Лена не точно помнила, куда именно ей нужно идти.
Когда они ехали все вчетвером в повозке Роберта, расстояние от центра города казалось ей ничтожным, но теперь, одна, идя навстречу снежному ветру, она всерьёз боялась заблудиться. Когда в воздухе уже начало темнеть, Лена, наконец, встретила какую-то замотанную по самые глаза фигуру и назвала ей непослушными от холода губами адрес Алиной тётки. Дойдя до её дома, она уже в полной темноте нашла типографию.
С первого взгляда было ясно, что типография не работает. Нет, вывеска «Гатчинская типография братьев Корнеевых» продолжала висеть на своём месте. Вывеску освещал болтающийся на ветру газовый уличный фонарь. Но ставни были наглухо заперты, а вокруг входа лежал глубокий многодневный снег, на котором не отпечаталось ни одного человеческого следа. На входной двери висело что-то, что Лена поначалу приняла за замок, однако, сама не зная зачем, подойдя поближе, заметила, что это большая сургучная печать с двуглавым орлом.
— Что вам тут, барышня, нужно? — услышала Лена строгий окрик за спиной.
Обернувшись, она увидела бородатого дворника в волчьей ушанке и огромном овчинном тулупе.
— Да вот, — забормотала Лена, — открыточки тут печатали, на свадьбу хотела заказать, свадьба у брата моего скоро…
— Иди, иди, барышня! — грозно ответил дворник, показывая рукавицей направление, в котором, по его мнению, Лене надо было идти, — закрыли их. Уж скоро месяц, как закрыли. Полиция была! Видишь — опечатано!
Лена, не чуя под собой ног, отошла от закрытой двери.
— Ишь, открыточки ей нужны… — бормотал за спиной дворник сердито.
«Значит, вот почему он пропал! — думала она потерянно, — их всех арестовали! А если бы полиция нагрянула тогда, когда в типографии были мы с Алей?!»
Лена одновременно испытывала облегчение и какую-то непонятную тоску: «Вот оно, оказывается, как…»
Обратный путь на станцию уже не показался ей таким длинным, может быть, потому, что ветер теперь дул в спину, а может быть, и потому, что теперь её мысли были полностью заняты судьбой Гриши и его товарища. То, что ребята их с Алей обманули, вдруг показалось не таким уж и важным. Понятно, что о некоторых вещах не принято всё рассказывать в подробностях. Тем более Але, она ведь такая легкомысленная! Больше всего на свете Лена сейчас хотела увидеть отца, услышать его слегка насмешливый голос. Что бы он сказал сейчас? Хотя Лена твёрдо была уверена, что не станет ни при каких обстоятельствах рассказывать о своих приключениях отцу.

***

Утром история уже не казалась ей такой трагической. Кто сказал, что Гришу и Роберта арестовали? Возможно, и даже, скорей всего, во время визита полиции их в типографии не было. Гриша так вообще почти всё своё время проводил в Петрограде. А то, что он не приходит к ней… Возможно, опасается слежки и боится втянуть её в нехорошую историю. Хотя после «посылки» на механический завод эта версия была явно шита белыми нитками, Лена себя в ней убедила и почувствовала себя гораздо веселее, чем накануне.
Поезд в Тверь уходил после обеда. Утром Лена ещё успела забежать к Соне. Соня тоже была занята сборами в дорогу. Её поезд был глубокой ночью.
— Ты так много для меня сделала, — говорила она, обнимая подругу, — я буду скучать.
— Да что там я сделала? — удивилась Лена и добавила, — но я скучать буду тоже!
Лена взяла с собой в Тверь лишь малую часть вещей из привезённых с собой. Путь домой показался ей лёгким и беззаботным. Она буквально вылетела из вагона на платформу, где её уже ждали родители.
— Я так соскучилась! — воскликнула она, обнимая обоих.
— Добрый вечер, Елена Васильевна, — с улыбкой отвечал отец. — Ну, чем порадуешь?
— Да всё то же, — отвечала Лена, подняв воротник. — Уроки веду, конечно, хотя ученицы у меня одна другой краше — очень туги на науку, хоть по сто раз объясняй.
— Ты знала, на что шла, — пожал плечами отец. — Ты думаешь, вашей Казимировне было сильно легче управляться с вами?
Лена хотела возразить, что все задачи классных дам сводятся исключительно к слежке за тишиной на уроках, но поняла, что такое утверждение будет в корне неверным в отношении Казимировны — всё-таки эта суровая полячка с незабываемыми пшикающими интонациями была из тех, кто не только наказывает и присутствует на уроках фоном, а после как будто и не замечает своих подопечных — Казимировна была авторитетным и властным педагогом, которой доверяли самые шумные классы, и которая непременно старалась вникнуть в проблемы каждой из своих учениц, что Лена поняла, прочитав некоторые из многочисленных заметок и эссе по детской психологии. Там-то она и прочла о «стайном инстинкте» приютских детей, и этой осенью тысячекратно убедилась в правоте Казимировны, но в отличие от наставницы, считала, что только методом коллективной ответственности можно достичь результата, а Казимировна прибегала к этому лишь в крайних случаях, за что коллеги прозвали её «генерал Казя».
— Ну… Ей не привыкать.
— А ведь точно такой же была наверняка, — говорил отец, уже наняв извозчика. — Опыт он сам собой не придёт.
По дороге разговор перескакивал с предмета на предмет. Лена с интересом осматривала улицы родного города, где не была несколько месяцев.
— А что «Булки-баранки Семёнова» закрылись? — спросила она у родителей, заметив запертую дверь любимой лавочки.
— Да давно уже, — ответила мать, — в октябре или в начале ноября. Сейчас многие закрываются — война.
Война чувствовалась во всём. На улицах была в разы больше людей в военной форме. Здание частного театра комедии госпожи Симаковой было отдано под тыловой госпиталь. И возле этого здания, такого нарядного и легкомысленного, сейчас стояли подводы с раненными и какими-то мешками.
Дома Лену тоже ждали перемены. Войдя в прихожую и сняв пальто, Лена почувствовала непривычный холод. Заметив, как она повела от холода плечами, мать ответила на незаданный вопрос:
— Мы сейчас топим только на ночь, приходится экономить, дрова так сильно подорожали…
Но в Лениной комнате было по-прежнему тепло и уютно. Всё осталась по-старому. Даже её тряпичная кукла-уродка так же сидела на подоконнике, как в день её отъезда. Лена переоделась в своё старое домашнее платьице и по-настоящему почувствовала себя дома.
Но за обедом её тоже ожидали новшества. Собираясь домой, она мечтала, как, наконец, наестся до отвала маминых пирогов, горохового супа с бараньими рёбрышками и гречневой каши с телячьими котлетами.
Однако обед был не слишком роскошным, если не сказать скудным. Вместо разнообразных пирогов был только пирог с морковкой, который Лена никогда не любила, вместо супа с бараниной — щи из кислой капусты, а вместо телячьих котлет — грибная подливка. Изменение меню нельзя было, как у Алиной тётки, объяснить постом. Шемякины пост воспринимали чисто формально, и уж ко дню приезда любимой и единственной дочери наверняка приготовили бы её любимые блюда, будь такая возможность. Но, видимо, возможности больше не было. Лена подумала, что так питаться родители стали уже давно, так как их поведение за столом было совсем обыденным, если не считать желания матери положить Лене порцию побольше.
— Вон, как вымоталась, — говорила мать. — Худая стала.
— Ой, мам, тебе дай волю — на неделю вперёд откормишь меня, — отвечала Лена.
— А как же! — кивнула Юлия Георгиевна. — Кстати, тебе вот письмо пришло…
— Что? От кого? — Лена мгновенно позабыла об ужине. — Что ж вы мне не переслали?
— Да вот же… Позабыли о нём…
— Дайте его сюда!
Получив заветный конверт, Лена убежала в свою комнату и, закрывшись, стала читать. Родители удивлённо переглянулись. Чёрт же их дёрнул забыть о письме! Ну да ладно, Лена хотя бы сейчас прочтёт его. Они пока не спрашивали, кто именно писал их дочери с фронта, решив, что Лена непременно обо всём расскажет сама, как посчитает нужным. Или можно осторожно расспросить её, как представится случай.
— Живой… Слава тебе, Господи… — пролепетала Лена и тотчас засела за ответное письмо.
Весь оставшийся вечер она точно витала в облаках. Мир казался ей чудесным и радостным, она будто забыла об учебной рутине. Завтра она непременно расскажет подругам о своих последних приключениях, заодно повидает Заику, которую не видела с самого лета, как она уехала на Тамань.

========== Глава XVI ==========

Лена проспала почти весь день — встала только около одиннадцати, хотя легла не так уж поздно. У неё не выходила из головы мысль о том, чтобы посетить и местный коммитет. В нём как раз, со слов Наташи, числились адвокатша Чибрякова, мать Сойки, а также Жучка и Ника Аршинова. Но Жукова и Аршинова не подходили в качестве союзниц — с Жучкой Лена плохо ладила, а значит вряд ли Зинка захочет помогать ей, а не в меру любопытная Аршинова может разрушить всю комбинацию.
«Кажется, Сойкина мать состоит в коммитете! — мелькнула догадка. — Можно к ней пойти!»
— Лена, иди обедать! — послышался голос матери.
Девушка повиновалась. У неё были большие планы на эти каникулы: надо было навестить подруг, заодно попросить у Казимировны ещё парочку книг по психологии, благо пани Кравец располагала обширнейшей библиотекой. На уроках педагогики она сразу говорила о том, что желающие прослушать полный курс лекций пусть остаются сверхурочно.
— Кстати, к нам заходила Казимировна, передавала тебе привет, — сказала Юлия Георгиевна. — Вы тут подождите меня, ладно? Мне надо в мастерскую, доделаю заказ и мигом.
Лена осталась на кухне одна. В столовой, как и во всём доме, было холодно. Лена с удивлением увидела, что на отце надета материна заячья душегрейка-безрукавка. Вид у него в ней был какой-то нелепый. Лена попыталась скрыть от родителей это своё впечатление, стараясь не слишком пристально разглядывать привычную с детства обстановку, мебель, которую, как будто, присыпали пылью, хотя на вещах на самом деле не было ни пылинки, потолок, который стал как будто ниже…
Несмотря на её уловки, отец, видимо, понял, о чём она думает, и после окончания обеда сказал дочери, приобняв её за плечи:
— Пойдём-ка, поговорим наедине.
— Да, папа, подожди, я сейчас! Тебе Фёдор Григорьевич велел какой-то подарок передать.
— Какой такой подарок?
— Не знаю. Но, по-моему, какие-то бумаги. Он, знаешь, папа, мне кажется, книгу охотничьих рассказов пишет. По примеру Тургенева. А на мне эти рассказы иногда по вечерам проверяет. Не моя вина, что я иногда так хочу спать, когда он мне их читает, — Лена легкомысленно засмеялась и поспешила в свою комнату.
Фёдор Григорьевич действительно, провожая её на поезд, сунул ей какой-то небольшой, лёгкий свёрток, попросив передать подарок отцу — своему бывшему ученику.
Вбежав в свою комнату, Лена нащупала свёрток на дне дорожной корзинки и побежала обратно к отцу.
В свертке оказалась вовсе не рукопись будущей книги, а красивый кисет с вышивкой. Видимо, работа монахинь. Кроме этой симпатичной вещицы, Лена увидела в свёртке только несколько листков бумаги, исписанных ровным, острым, наклонным почерком, который так ценился в старину и который не так легко разобрать, как кажется на первый взгляд.
Отец развернул письмо и погрузился в чтение, а Лена от скуки стала разглядывать корешки книг на полках за его спиной. Большинство заглавий Лене были с детства знакомы — атласы, военные мемуары людей, под началом которых отцу приходилось служить во время своей бурной военной карьеры, Бестужев-Марлинский, морские рассказы Станюкевича… А вот и несколько новых книг: «Справочник практикующего врача», «Полевая хирургия»…
«Странно… С чего это папа медициной увлёкся?» — продумала Лена и уже хотела взять с полки полистать «Справочник практикующего врача», как у неё за спиной раздался изменившийся голос отца, ставший внезапно сухим и жёстким:
— Так. А теперь садись и рассказывай.
— Что рассказывать, папа? — пролепетала Лена, внезапно осознав, что именно было написано в предлагающемся к кисету письме.
«Вот мерзкий старик! — пронеслось в голове, — Даже вида не подал, ни слова не сказал, ни полслова…»
— Рассказывай, откуда в твоих вещах запрещённая литература, и где ты её взяла.
Лена посмотрела на усталое, постаревшее лицо отца, на его заячью душегрейку, на суровые складки вокруг волевого рта и поняла, что обманывать его не имеет смысла. Да и не хотелось ей его обманывать. Получается, что Фёдор Григорьевич, перед тем, как использовать «Искру» для разделки селёдки, поинтересовался её содержанием. И содержание это стало ему вполне понятно, остроту ума старик не потерял.
«Но почему он мне ничего не сказал?!» — мысленно негодовала Лена. Но ответ был ясен сам собой: если бы Фёдор Григорьевич начал выговаривать ей за антиправительственную прессу в комнате, она бы сгоряча, пожалуй, захотела бы сменить квартиру. А старик с первых дней понял, что его квартирантка своим непокорным и упрямым характером действительно пошла в отца. А уж его-то характер он отлично помнил! Немало он попортил крови в своё время всем преподавателям. Поэтому и молчал старик. Но родителей Лены об опасной находке решил всё-таки поставить в известность.
— Я только газету себе оставила, — немного растерявшись ответила Лена. — Понимаешь, мы познакомились с одним художником, потом уже когда я к Альке в гости поехала, мы остановились в типографии, а там его друг попросил нас потом отнести кое-куда ящик. А там я нашла одну из газет и… Ну, решила оставить её себе.
Отец горестно вздохнул. Он не сомневался в правдивости рассказов Лены. Ведь как чувствовал, что вляпается! И ведь вляпалась! А что было бы, найди газету кто-то другой?
— Господи… Чему тебя ни учили, а ты… Вроде бы не маленькая уже, а простых вещей не знаешь. Зачем ты её вообще так долго хранила?
— Ну… — Лена ощущала себя, как на суде. — Когда-то я была на заседании дамского коммитета. У них там одна из соорганизаторш распиналась, как они помогают вдовам солдат. И представляешь, я одну такую в последний момент спасла: её муж погиб на войне, а она потеряла работу. И у неё дочть потом умерла от истощения и болезней. Ты представляешь себе, что это такое, когда из-за этих довольных толстосумов, наживающихся на чужом горе, мать родное дитя хоронит?! — Лена от волнения кричала и размахивала руками. — Делай, что хочешь, но я хочу, чтобы все эти мироеды получили по заслугам! Ты сам мне говорил, что все должны быть равны, что надо добиваться справедливости! Почему за возможность учиться родители должны платить? Ты же видел, во что одета Заика?
— А… — отец немного растерялся от такой резкой контратаки со стороны дочери. — Такая, маленькая, неказистая, да? Помню, вся в заплатках.
— И представляешь, родители даже не хотели сперва её в гимназию отдавать, мол денег потом не хватит! Так не должно быть!
Василий Дмитриевич молчал. Он не знал, что делать: разубеждать дочь он не хотел, да и был ли смысл в этом? Глупо отрицать очевидное.
— Ты ведь рискуешь. Сильно рискуешь. Я понимаю и разделяю твои убеждения, только вот как бы объяснить… Знаешь, дочка, восстание одиночек всегда обречено на провал. Ты наступаешь на те же грабли, что и твой прадед Михей, а потом — и я сам.
От удивления Лена лишилась на время дара речи — отец никогда прежде не говорил ей об этой стороне своей жизни. Неужели он сидел в тюрьме? Или его служба там, на Дальнем Востоке, в самом логове хунхузов, была не чем иным, как наказанием? В детстве она не думала обо всём этом. Она с нетерпением ждала писем от отца, и когда они приходили, садилась рядом с матерью и с замиранием сердца слушала их. »…Кажется, эта ссылка никогда не закончится…» — вспомнила она фрагмент одного из них. Теперь Лена поняла, что отец отнюдь не шутил, называя свою службу «ссылкой».
— Ссылка… Выходит, тебя туда отправили за… За…
— Поймали с листовками на улице. ДУмал же я, дурак самонадеянный, что обойдётся, а тут нате — подскочили сзади, скрутили и поминай, как звали. Дело предпочли замять — ещё бы, один из лучших и вдруг в тюрьму… Позор! Тень на репутацию всей академии. Вот так-то… Выслали меня на край земли. Знаешь, я не верил никогда в предзнаменования судьбы, да и суеверным меня можно назвать с большой натяжкой, но случилось это буквально через пару месяцев, как Юлю повстречал. Всегда её письма клал в нагрудный карман. И знаешь, сколько набегов тогда пережил, и ни одного ранения! На войне любой волей-неволей поверит в приметы. — Василий Дмитриевич вздохнул и, переждав минутную паузу, продолжил: — Видишь ли, в восемьдесят седьмом обошлось — наша группа хорошо конспирировалась, и полиция тогда ничего доказать не смогла. Я был одержим мыслью о справедливости, о том, что все должны быть равны. Я вырос в тех местах, где взаимовыручка была одним из главных наших кредо. Наверное, у меня это в крови. Давно ещё, когда отец был жив, он поведал мне, как Михей, мой дед, был в крепостных. Барин самовольно увеличил повинности, а Михею-то надо было себя и семью кормить — ребятишек-то мал-мала, меньше, он и стал кричать, что совсем-де с нас кожу сдирают, последнее хотят отнять. А земляки ему и говорят, что ты, Михей, лодырь — привык жировать, а надо барщину платить, а то останемся ни с чем. Справному хозяину барщина ни по чём, а лодырю всё в тягость. Но Михей был на редкость упрям: стал убеждать всех и вся, что не помещики крестьян кормят, а наоборот, что пора избавиться от этих паразитов, от клопов, сосущих кровь из простого люда. Кто ведь хлебушек сеет? Кто на себе всю эту ношу тянет? Простой мужик, а ему за это и благодарности никакой. Кусает барин руку, что его кормит, а значит, эта рука будет потом его же бить. Ну Михея хотели высечь показательно, а он вырвался и давай поджигать амбары, да поля. Когда, — говорит, -узнаешь цену труда, тогда и попрекай нас. Ох и переполох был… Но схватили его, да под суд. В Сибирь его сослали, а он бежать. А он вишь, вольнолюбивый оказался — столько прошёл всего… ДА потом уже как-то в рекруты его сдали, и на Кавказ: думали, сгинет — невелика потеря. Не сгинул: за выслугу получил награды, грамоте обучился. Аул Дарго брал, вот то была битва… А потом Дмитрий, старший из всех, так и остался на Кавказе. А потом и я… Знаешь, что я усвоил тогда? Восстание одиночек всегда обречено на провал, какими бы правильными ни были их мотивы. Пойми, я не собираюсь тебя разубеждать: ты бесконечно права в том, что всё должно быть по справедливости. Но одна ты разве что до тюрьмы себя доведёшь!
Отец замолчал и опустил глаза. Не зря ли он это рассказал Лене? Она и впрямь легкомысленна, и может, решила, что не повторит ошибок отца и прадеда. Но тем повезло больше — их сослали в дальний гарнизон, а Лена? Ей светит один путь — на каторгу.
— Я понимаю тебя, папа, — с чувством сказала девушка. — Я как раз и хочу кое-кого попросить о помощи… Я думаю, он согласится. Зайду на днях к Сойке и…
— К её бате, да? Адвокат тебе точно пригодится. По крайней мере, под лежачий камень вода не потечёт. Я бы чёрта с два продолжал бы ходить в этот кружок и листовки разносить, но видишь, чувство долга, оно как заноза в мозгу.
Отец говорил правду: у него с детства было сильно развито чувство справедливости: когда его отец умер, земляки помогли ему сообща — организовали похороны, дали денег на дорогу, и Шемякин потому с таким воодушевлением поддержал идеи социалистов. Он неплохо конспирировался, и хотя попадал в поле зрения полиции, выходил сухим из воды: никто не мог его опознать.
Во время службы у него было мало свободного времени, да и приоритеты изменились: его тянуло на выпивку и женщин. Кутить он любил, чего уж говорить. Однажды он приехал в Тверь на праздники, выбрав время для отпуска. Проведя первый день в доме родственников, приютивших его в 1885 после смерти отца, он на следующий день отправился на ярмарку. Так, поглазеть, а может и прикупить что. Гуляя между рядов, он вдруг остановился у одного прилавка. На полках виднелись тряпичные куклы, а рядом висели красиво сплетённые ковры и платки. «Да, тут без дураков», — подумал Вася, подойдя поближе.
— Да, попробуй такое повтори.
— Спасибо, — услышал он за спиной чей-то звонкий голос. — На самом деле, здесь главное — подход и усердие.
Оглянулся. Перед ним стояла миниатюрная голубоглазая девушка в зимнем тулупе и шапке. Она была небольшого роста, Василий даже почувствовал себя великаном рядом с ней. У девушки была такая располагающая и искренняя улыбка, что Василий невольно улыбнулся в ответ.
— Вас как звать?
— Юля, — ответила девушка. — Я из Кимр, здесь у знакомых квартирую.
— О-о… А вы просто молодец — для такого возраста это дорогого стоит.
— Да, все говорят, что я не тяну на семнадцать, — развела руками Юля.
— Вы и вправду не тянете, — присвистнул Василий. — Выглядите лет так на тринадцать.
Юля произнесла смущённое «спасибо» и, спустя некоторое время, решила сворачиваться. Аккуратно сложив товар в сумки, она вышла из-за прилавка. Василий вызвался помочь, сказав, что такие тяжести негоже таскать в одиночку.
— Я привыкла, — отвечала Юля. — Я ж сама из крестьян, нам много работать приходится.
По дороге домой Юля довольно обстоятельно рассказала о своей семье. Её родители были людьми среднего достатка, и жили вполне неплохо. У неё была старшая сестра, недавно съехавшая к своему жениху, свадьба с которым должна состояться через два месяца. Юля была самоучкой, с детства увлекалась вышиванием, а позже взялась сама изучать портняжное мастерство, благо по соседству жила одна портниха, к которой Юля иногда наведывалась в гости.
— А-а, самоучка, говоришь? Ну, повезло, что тебя в учение не отдали. Иначе что бы осталось от твоих пальчиков, а? Тебя бы там аршином лупили, как Сидорову козу, — с некоторой усмешкой сказал Василий.
— Да уж, повезло… — вздохнула Юля.
За короткое время она успела пропитаться симпатией к этому немного мрачному, но вполне добродушному юноше. Уже на второй день она рассказала ему всё о себе, и о той давней обиде, затаённой на родителей. Те в один прекрасный день решили, что вовсе необязательно тратиться на образование младшей — Юля уже освоила ремесло, выживет, а вот Шура подаёт большие надежды и надо непременно её выучить, сделать достойным членом общества. Напрасно Юля протестовала — родители были глухи к её слезам. С тех самых пор она затаила обиду на родителей и до сих пор не могла забыть этого гадкого случая. Но родители считали, что поступили правильно, и однажды Лена слышала, как Юлия Георгиевна спорила с родителями, утверждавшими, что та из своей дочери растит настоящую бандитку.
— Вот так-то — им бревно в своём глазу, как родное, — развёл руками Василий Дмитриевич. — Когда-нибудь ты должна была всё это узнать.
В этот момент отец внезапно прервал свою речь и принялся судорожно глотать воду. Тут только Лена вспомнила о тех медицинских книгах, что велел передать Фёдор Григорьевич.
— Папа, что с тобой? ТЫ чем-то болен?
— Не беспокойся за меня, дочка, — с несвойственной ему мягкостью произнёс отец. — Ты себя бы поберегла.
Лена вскочила и крепко обняла отца. Кажется, они даже стали ближе друг другу, чем раньше. Она ждала в свой адрес поток обвинений и упрёков, отговоров от столь рискованного предприятия, но теперь она была уверена: цель достижима.
    Комментарий к Глава XVI
    Хунхузы - обобщённое название разбойничьих шаек, промышлявших грабежами на Дальнем Востоке, в особенности, на русско-китайской границе в конце XIX века. Обычно действовали мобильными группами численностью в 30-50 человек, реже - по 100-200.

========== Глава XVII ==========

Лена больше ничего не сказала отцу. Она молчала, обдумывая дальнейшие действия. Вроде сегодня подруги будут свободны и можно будет их повидать. Заодно напроситься в гости к Зое Чибряковой, хотя Лена редко бывала у них дома.
Нельзя сказать, чтобы с Зоей они были неразлучны — долговязая Чибрякова была дружелюбна и общительна, хорошо ладила с классом. При том она водила дружбу с Аршиновой и Жуковой, но если первую Лена недолюбливала за то, что у неё рот никогда не закрывался, то с Жуковой они долго были соперничали, а Зоя считала, что Зинка хоть и не лишена тщеславия, но в целом, приятная в общении. ЖУчку поражала открытость Зои: вроде тоже из обеспеченной семьи, тоже под неусыпным оком гувернантки, а росла куда более свободной. Правда Зоя чаще проводила время в саду, лазая по яблоням, а уж после знакомства с Леной регулярно оттачивала свои навыки. Да, кто бы узнал барышню в этой чумазой девчонке с длинными, как у гориллы, руками? Гувернантка порицала Зою за такое поведение, но Чибрякова не хотела даже слушать её. Когда ей надоело каждое утро расчёсывать сбившиеся в колтуны волосы и заплетать потом косу, Зоя просто взяла и самовольно обстриглась.
Лену тоже привлекала эта девочка с живым характером — она видела в ней много общего с собой. Конечно, Зоя завалит вопросами о том, зачем Лене потребовался её отец, и что такого она натворила, что стала нуждаться в услугах адвоката, но Лена была готова к подобному развитию событий. По крайней мере, не придётся распинаться, как перед отцом.
Лене повезло: подруги сегодня освободились довольно скоро. Все пятеро наперебой стремились рассказать свои истории. Морда, как всегда, была немногословна и чересчур серьёзна, Мурка над ней всячески подшучивала, а Заика стремилась рассказать о своих таманских приключениях.
— Как же тебя приняли с заиканием? — спросила Лена.
— Д-да я ж с-с-скр-рывала это! — похвасталась Заика. — Н-нараспев говорила, на вы-выдохе и н-начальница н-н-ничего не зап-подозрила!
— Да и я за тебя замолвила, — напомнила Наташа. — Начальница сперва говорила, что ты малорослая, вероятно, белоручка и не сможешь перевязывать. А это ж тебе не по деревьям лазать, верно?
Заика из всех была самой низкорослой. Сейчас она выглядела свежей, отдохнувшей и бодрой. Кто бы признал в этой юной особе ту болезненную девочку с землистым цветом лица, какой она была несколько лет назад?
Света родилась последней в семье. Раньше в семье Заикиных была ещё одна дочь — Алёна. Родители не могли нарадоваться на неё: со всеми вежлива, умна. Алёну даже собрались за казённый счёт пристроить в гимназии. Света когда услышала об этом, сама стала мечтать о том, что вырастет и будет учиться, как Алёна.
— Подрастёшь, выздоровеешь, и непременно будешь учиться, — ласково говорила ей сестра.
Света была бледной и болезненной девочкой, но до поры никто не обращал внимания ни на заикание, ни на её восприимчивость к болячкам. Заикины считали, что со временем Света окрепнет и перестанет заикаться.
Потом на семью посыпались несчастья. Однажды Алёна тяжело заболела. Несколько дней она пролежала в кровати. Лекарства не давали эффекта, и в один из дней она умерла. Света навсегда запомнила тот день: она проснулась от крика и рыданий матери. Не решившись выйти, она прислушалась.
— Нет больше нашей Алёнушки! — разобрала она из того потока рыданий матери.
Света весь день не решалась выйти из комнаты. Лишь однажды, перед похоронами, она подошла к накрытому телу умершей и приподняла простыню. Ей навсегда запомнилось бледное худое лицо умершей. Света не могла поверить, что её сестры больше нет. Кажется, на ней хуже всего отразилась такая утрата. Ей не хватало ласк Алёны, её смеха и тех игр, что она неизменно придумывала, дабы развлечь Свету.
Сама Света с тех пор стала совершенно другая: молчаливая, тихая, неподвижная. Она часами могла просидеть в тёмной кладовке, не шевелясь. Вскоре случилась новая напасть: Света, кажется, разучилась ходить, да и сутулилась всё время. Света быстро выдыхалась при ходьбе, а вскоре и совсем перестала ходить. Вызванный врач тогда сразу сказал: рахит. Вызвано это было недостатком движения и солнечного света. К счастью, тогда у Заикиных гостили родственники — двоюродная бабушка, приходившаяся тётей Порфирию Заикину — отцу Светы.
— Варюш, отпусти её к нам, — предложила тогда бабушка. — У нас, на Тамани, солнца в достатке, заодно Света повидает мир. Мы живём одни, давно у нас уже не было гостей. Егорка уже года два как не приезжал, пусть теперь Света поживёт у нас.
Так для Заики начались её ежегодные поездки на Тамань. Небольшая рыбацкая деревушка располагалась на берегу Азовского моря и песчаной косы. Света довольно быстро встала на ноги, хотя по-прежнему плохо росла и мало ела. Она подружилась со многими деревенскими детьми и охотно играла с ними. Неудивительно, что после первой поездки Свете хотелось вернуться туда, на жаркий юг. Теперь она предпочитала проводить время на улице. Но недуги полностью не исчезли — Света по-прежнему сутулилась, сильно заикалась и часто болела. Родители и старший брат Егор стали тяготиться ею — болезненная девочка требовала постоянного ухода. Света чувствовала это, и теперь у неё зарождалось внутреннее негодование, когда о ней говорили, как о беспомощной калеке. До поры это носило скрытый характер, Света держала свой гнев при себе, но потом случилась последняя капля: когда Свете было семь лет, дети заболели скарлатиной. Егор, крепкий здоровьем, быстро поправился, но y Светы и младшего двухлетнего братца ее болезнь приняла серьёзный оборот. Малютка не вынес ее и умер. Света же продолжала медленно восстанавливаться, в бреду поминая старшую сестру, как они встретятся там, на небесах. Лежа на одной из полок, служивших заместо кровати для неё, с закрытыми от слабости глазами, девочка слышала, как в соседней комнате мать рыдала над телом своего младшего любимого сына.
— Полно, не сокрушайся так, — утешал ее отец: — мы должны радоваться, что хотя бы остальные дети живы! Надо держаться ради них.
— Но почему именно он? Сперва наша Алёнушка, а теперь и он! — плакала мать, — он был такой славный, так радовал меня! Уж лучше бы Света умерла: она все равно вечно больна и хлопот с ней выше крыши!
Эти необдуманные слова, нечаянно вырвавшиеся y огорченной матери, резанули по сердцу Свету. С тех пор она мало общалась с родителями, и стремилась во что бы то ни стало доказать, что она не хуже остальных. Слова сочувствия вызывали у неё бурю негодования, которую она теперь не сдерживала. Родители теперь старались лишний раз не затевать с ней разговоры. Света никому не сказала о причине такого поведения. Мать не понимала, как раньше спокойная девочка стала вдруг раздражительной и крикливой. До того времени, как Света не поведала своему репетитору, готовившему её к школе о произошедшем.
Нанимать учителя было дорого, поэтому Заикины, поспрашивав, с радостью ухватились за рекомендацию Ядвиги Казимировны Кравец, будущей наставницы класса, в котором и училась Заика. Та порекомендовала в качестве репетитора свою подопечную — старшеклассницу Сашу. Нанимать гимназистку в качестве репетитора было намного дешевле.
Саша явилась тогда, когда Заикины уселись ужинать. Егор пропустил гостью на кухню, после чего Саша, обменявшись с хозяевами приветствиями, спросила:
— А… Где ваша дочка?
Заикины огляделись. Светы не было за столом.
— Светка, ну-ка вылезай из-под стола! — строго крикнул отец. — К тебе учительница пришла.
Света послушно вылезла и, отряхнув колени, произнесла:
— Зд-здравствуйте! Вы бу-будете з-заниматься со мной?
— Если родители согласятся, — отвечала девушка. — Тебя как звать?
— С-с-света.
— А меня — Саша. Читать, писать и считать умеешь?
— Д-да! Я училась! — не без гордости произнесла младшая Заикина.
Долго торговаться не пришлось, и уже со следующего дня Саша занималась с Заикой подготовкой к школе. Света училась старательно, но говорить ей по-прежнему было трудно — она обрывалась на полуслове, у неё сбивалось дыхание. Она была не виновата в своём заикании, но какая разница, если ты не можешь нормально сказать простейшую фразу без того, чтобы не запнуться на полуслове? Саша долго думала, как с этим справиться, но решение вскоре нашлось само собой.
— Света, — сказала она однажды. — попробуй говорить на выдохе, нараспев.
Заика повиновалась и надо же — сработало! Света теперь уже с нетерпением ждала Сашу, они подружились, и однажды Света, проникнувшись доверием к своей учительнице, поведала обо всём, в том числе и о том, почему постоянно ссорится с родителями. Саша была в шоке. Она понимала боль и горечь этой маленькой калеки. Она тотчас при удобном случае поведала всё старшим Заикиным. Мать схватилась за голову. Могла ли она тогда подумать, как эти слова заденут её дочь? Почему она раньше не догадалась? Как-то вечером она пришла в комнату и попросила Егора выйти пока.
— Света, — обратилась она к дочери. — Я знаю, что тебя гложет. Ты, верно, думаешь, что я тебя не люблю? — Света молчала. Она не знала, что сказать матери. — Я прекрасно тебя понимаю. Саша всё рассказала мне.
Началась долгая душеспасительная беседа, под конец которой Света крепко обняла свою мать.
— Я люблю тебя. И всегда буду любить, — приговаривала Заикина-старшая. — Что бы ни случилось.
Так для Заики началась новая жизнь. Отношения с родителями стали гораздо лучше, но Свету не покидал азарт, желание доказать, что она не хуже других. Благодаря ношению ранца в гимназию заместо сумки, спина её со временем выровнялась, а ежегодные таманские каникулы вскоре не оставили и следа от её болезненности. В классе она считалась самой низкой после Ники Аршиновой, и на фоне Зои, прозванной жирафом, выглядела просто мышонком.

***

— Зоя, скажи, а отец твой дома? — неожиданно спросила Лена.
— Э… Зачем тебе мой отец? — удивилась Сойка столь нежданной просьбе.
— Видишь ли, Сойка, — замялась Шемякина. — У меня возникла ситуация, где потребуются его познания… Не могу сказать, зачем, но он мне нужен.
— Он завтра вернётся поутру, — пояснила Зоя. — Думаю, ты его застанешь. Как раз в непринуждённой обстановке и поговоришь с ним. приходи завтра к четырём, ты у меня редко бывала, насколько я помню.
Ага, значит адвокат явится только к завтрашнему дню. Вот и отлично! Можно сколько угодно времени провести рядом с подругами! День обещал быть долгим, поэтому все пятеро, не сговариваясь, устремились на набережную. Сойка весь день с любопытством и подозрительностью поглядывала на Лену, но задать вопрос пока не решалась, зная, что Шемяка сегодня не будет с ней откровенничать. Да и отец не посвящал никого из домашних в свои служебные дела.

========== Глава XVIII ==========

Договорившись с Сойкой о встрече на следующий день, Лена понимала, что выглядит это немного странно. Во время учёбы она больше дружила с Муркой и с Наташей Мордвиновой. Но сейчас было не до таких тонкостей. Пусть себе девчонки судачат о том, что она напрашивается в гости. У Лены был свой план. Она задумала зайти к однокласснице немного раньше оговоренных четырёх часов пополудни. Дома будут только родители, с которыми она заведёт непринуждённый разговор, а потом, как бы между делом, попросит у Юрия Александровича проконсультировать её по некоему интересующему её вопросу. Ну, а дальше… Дальше, как пойдёт.
Накануне Лена выбрала из привезённых собой писем солдатских вдов самые, по её мнению, кричащие. Она понимала, что преуспевающий адвокат, если даже он и отец одноклассницы, вряд ли захочет уделить ей очень много времени. Письма должны были говорить сами за себя.
Потом Лена всю ночь лежала без сна, продумывая предстоящий разговор, подбирая слова и выражения, которые должны были показаться максимально убедительными. Больше всего она боялась, что Чибряков поинтересуется её собственной ролью в истории с комитетами. «А вам-то, что барышня? — скажет он, — откуда вы знаете, что этими нарушениями уже не занимаются соответствующие службы?»
И что она ответит? То, что никто этими нарушениями не занимается, для Лены было абсолютно ясно. Но для того, чтобы Чибряков тоже в этом убедился, ему нужно было побывать на одном из заседаний, получить доступ к бумагам, к которым получила доступ она, начав помогать Ларисе. Сможет ли она передать постороннему человеку, юристу, за ограниченное время своё убеждение и настоятельную потребность хоть что-то сделать для исправления сложившейся чудовищной ситуации?
Лена надеялась, что во время разговора найдёт нужный тон, как это с ней случалось раньше не раз.

***

На следующий день, после обеда, она поспешила к небольшому аккуратному особнячку в центре города, на входной двери которого красовалась медная табличка «Ю.А. Чибряков — адвокат и присяжный поверенный»
С самого начала встреча пошла не так, как Лена её себе представляла.
У Чибряковых были гости. Видимо, приехали какие-то иногородние родственники. В полураскрытую дверь гостиной долетали звуки фортепиано, весёлые голоса и детский смех. Остро пахло хвоей. Чибряковы наряжали ёлку.
Дверь Лене открыла молоденькая горничная в традиционном белом переднике. Получив ожидаемый ответ, что «Барышни ещё не пришедши», Лена вместо того, чтобы попросить разрешения подождать барышню в гостиной, неожиданно для себя самой спросила про Юрия Александровича.
Горничная ответила, что барин дома, и вместо того, чтобы пригласить гостью войти в дом, осталась тупо стоять на месте, глядя на Лену с недоумением. Проходящая мимо мать Сойки — Людмила Демьяновна резко бросила горничной:
— Проси войти! Доложи барину! Что за дубина стоеросовая!
— Так оне сначала барышню спрашивали, так я задумалась, куда их вести — в барышнину светёлку или в гостиную…- пробормотала горничная, закрывая за Леной дверь.
— Не обращайте на неё внимания, деточка, — сказала Лене хозяйка, — второй только месяц из деревни, не обучена ещё.
Затем добавила насмешливо:
— Так вы к дочери моей или к мужу по делу?
Лена, волнуясь, сбивчиво объяснила, что вообще-то к дочери, но так как той пока нет, то она хотела бы поговорить пока с Юрием Александровичем.
Сойкина мать смерила гостью внимательным взглядом с ног до головы и закричала в приоткрытую дверь гостиной:
— Юрочка! К тебе пришли!
Женщина эта была такого высокого роста, что Лене, которая отнюдь не была низенькой, было рядом с нею немного не по себе. В последний раз она видела Чибрякову-старшую на вступительных экзаменах, когда она сопровождала свою Сойку, как она же сама её называла, на экзамены. Когда же в дверях показался «Юрочка», Лена сразу поняла, в кого Сойка такая дылда. Ещё в пятом классе она обогнала в росте Казимировну, после чего сразу появились прозвища Каланча и Жираф. Оба родителя её были исполинского роста, но если Людмила Демьяновна отличалась весьма тощей фигурой, то Юрий Александрович, кроме высокого роста, был ещё и очень дороден.
Он появился в дверях, грызя большое краснобокое яблоко. За его толстую ногу цеплялся маленький белокурый мальчуган с измазанным чем-то съедобным лицом.
 — Добрый день, деточка, чем же я могу быть Вам полезен? Васёк, иди к маме пока, — сказал адвокат.
 — Не-а, не пойду! — сказал Васёк и вцепился в ногу Юрия Александровича ещё крепче. А ведь тем временем Лена так и не сообразила, с чего начать разговор. Положение становилось удручающим. После второго «не-а, не пойду» Лена, наконец, подала голос.
 — Здравствуйте, Юрий Александрович! Меня зовут Елена Шемякина, я подруга Вашей дочери по гимназии, я бы хотела с Вами посоветоваться по одному вопросу…
 — А что, это как-то связано с моей дочерью?
 — Да нет, там другой вопрос… Как раз по вашей компетенции, совет ваш нужен.
 — Ну что ж Вы не решили явиться ко мне в приёмные дни и часы в контору. Всего-то дня два подождать. Там я вас и приму. Я, обычно, не смешиваю работу и личную жизнь, нервы берегу. Я только приехал из Петрозаводска, где был по казённой надобности. Рассматривалось сложное дело, шестнадцать томов одного только определения. Слава Богу, всё кончено. Я выиграл процесс, и всё обвинение развалилось на части. Но это будет, наверное, стоить мне двух лет жизни. Так что извините, но мне недосуг сейчас заниматься подобными вещами. Я лучше посижу с родственниками да попью чаю. Вы меня понимаете, Леночка?
 — Я… Я понимаю Вас, Юрий Александрович. Просто я не могла ждать ещё два дня, у меня срочное дело!
 — Прямо срочное… Ну что ж, проходите в кабинет, я скоро буду.
И Юрий Александрович поплыл в соседнюю комнату относить на место Васеньку, своего племянника.
 Лена села в кресло в кабинете и едва не провалилась в него, такое оно было мягкое. Сверху оно было покрыто белой шерстяной накидкой.
Она уже начала беспокойно оглядывать интерьер солидного кабинета, напоминающего конторские, как тут в комнату вновь втиснулся Юрий Александрович.
 — Так что же у Вас за срочное дело? — уже начиная проявлять интерес, спросил адвокат.
 — Всё дело в том, что я какое-то время назад стала членом благотворительного комитета. Вроде бы всё шло хорошо, но затем стали вскрываться очень большие странности, если не сказать больше, злоупотребления!
 — Тише, тише. Что является злоупотреблением, а что нет, не нам, простым людям решать. Я прекрасно понимаю, про что Вы хотите сейчас рассказать. Таких случаев сотни, если не тысячи. Разные обиженные дамочки посылают заявления да требуют, чтобы их рассмотрели как можно скорее. Вернувшиеся с фронта инвалиды тоже хотят к себе элементарного уважения, каких-то преференций для себя. Но не всегда на это хватает средств. Тогда эти люди обижаются и начинают говорить, что подобные организации ничего не делают. Вам же это самой должно быть прекрасно известно. Так, подождите, тогда я вообще не понимаю сущность Вашего вопроса. Где состав преступления? И потом, ну я же не прокурор.
 — Ну я не хочу, чтобы Вы кого-то обвиняли, я просто хочу посоветоваться с Вами, как с человеком знающим, что мне делать, чтобы вывести злоупотребления на чистую воду, чтобы этими вопросами хотя бы кто-то занялся. Я хотела бы, чтобы для серьёзности вопроса Вы взглянули хотя бы на это.
Тут Лена достала из сумки пачку писем, штук двадцать, не меньше.
 — Это только за последний месяц. Повторных из них где-то половина, люди жалуются, что их проблему не решили. Хотя в итоговой отчётности всё красиво и эти же проблемы, вроде как, решили месяц назад. Что-то здесь не так. Да и деньги-то от пожертвований не доходят до фондов и оседают в чужих карманах. Нельзя ли к этому придраться?
 — Деточка, Вы упрямо путаете меня с прокурором или следователем. Я не уполномочен открывать дела, проводить проверки, а чтобы я провёл аудит, нужно, чтобы меня пригласили. Я частное лицо, понимаете? И я не могу с бухты-барахты заниматься таким, по-видимому, важным делом. Это не входит в мои полномочия. Попробуйте обратиться в полицию, если на сто процентов уверены в том, что говорите.
 — Вы же сами понимаете, что комитет под высоким покровительством вряд ли будет проверять полиция. Да и потом, окажись в подобной, — Лена опять показала на стопку бумаги, — ситуации Ваша дочь или Ваш сын, Вы что, тоже скажете, что это не входит в Вашу компетенцию?
 — Деточка, а Вы не находите, что Вы много себе позволяете, — начал багроветь адвокат.
 — Нахожу. Нахожу я и Вашу жену в составе комитета, и я не думаю, что если полиция всё-таки полезет проверять комитет, и наворотит там дров, то скандал пойдёт ей на пользу. Скорее наоборот.
 — А Вы дерзкая. Но я по-прежнему не вижу абсолютно никакого способа решить эту проблему. Более того, Вы сами понимаешь, конфликт интересов. Тем не менее, Вы затронули очень важный вопрос. Пожалуйста, держите меня в курсе, насколько далеко это продвинется. Мне и самому не хочется, чтобы моя жена оказалась, пусть даже в жёлтых бульварных газетёнках, связана с мошенничеством в особо крупных. Это повредит и моей карьере тоже. С другой стороны, я могу всё-таки помочь Вам в одном случае — если я разузнаю побольше информации, возможно, можно будет вычислить мошенников и дать сигнал кое-кому, чтобы их сняли. Для этого мне просто нужно больше знать, держите меня, пожалуйста, в курсе. Если хотите, являйтесь ко мне в контору, я дам указание пускать без очереди, но, пожалуйста, больше не приходите ко мне домой без моего приглашения, хорошо?
За неплотно прикрытой дверью Лена услышала в прихожей голос Сойки. Что она говорила, разобрать не удалось. Зато голос её матери был таким отчётливым, как будто она стояла рядом:
 — Тут пришла эта твоя одноклассница, Шемякина, и знаешь, пошла прямо к отцу. Интересно мне знать, куда же это она вляпалась, что ей прямо с порога срочно понадобилась помощь адвоката?
Юрий Александрович тоже прекрасно слышал эти слова. Он улыбнулся Лене и хлопнул широченными ладонями по столу.
 — Ну я считаю, разговор наш закончен. Надеюсь, Вы меня поняли.
— Спасибо, господин адвокат, — ответила Лена, обмениваясь с Чибряковым рукопожатиями.
— Зайдите на недельке, мне нужно будет вам кое-что разъяснить, — сказал адвокат уже на выходе из кабинета. — Может ведь статься и так, что я не успею вовремя вмешаться, а вам надо знать, что и когда надо говорить. Можете быть уверены: ничто из сказанного дальше этих стен не распространится. Вы пока сидите тихо, а я постараюсь кое-что выяснить, — затем, высунувшись из кабинета, пояснил: — Понимаешь, Люда, даже порядочным людям порой требуется юридическая помощь.
Лена кивнула и обещала зайти. Она умолчала и про Роберта, и про Гришу, и про подпольный кружок. Впрочем, адвокат, скорее всего, и сам обо всём догадался, уж больно явным был его намёк на то, что пока надо не светиться.
— Ну, всякое бывает, — беззаботно ответила Сойка, грызя яблоко. — Пойдёмте лучше в гостиную, поговорим там. Мы, обычно, в кругу семьи проводим праздники, но гостям всегда рады.
Юрий Александрович чуть заметно кивнул Лене, и, нагнувшись, шепнул:
- Всё только между нами. Не забудьте зайти на недельке - дело серьёзное, нам придётся растревожить осиное гнездо.
- Но кто-то же должен это сделать, - ответила Лена, чуть заметно улыбнувшись адвокату.