Цыплёночек секс-бомбы

Из романа "Орфей неприкаянный"

Ах ты, прозорливая ты, моя Линуська! Я замял в последующем тексте послания поданную тобой реплику, касающуюся выпускного. Но сейчас–то какой резон быть неискренним? Да, хм, я чрезмерно неудобные подробности опустил, и поступил так исключительно из благих побуждений, стараясь не волновать тебя.
Ты же знаешь, многие подлости в этом мире делаются исключительно из благих побуждений…
16–го с рассвета погода не задалась. Моросил противненький куцый дождичек, водной пылью оседавший на стёклах очков, и я, посомневавшись, бросил в сумку зонт. Помимо него там лежал журнал со сканвордами, а под ним – «ПМ». В письме я не раскрыл последовательность того, как раздобыл патроны, да ты и не интересовалась этим особо, не акцентировала на них внимания.
Обыденность сделки слегка меня изумила. В поисках работы я просматривал рекламу и споткнулся взглядом о предложение приобретения стартового пистолета. Позвонив по указанному номеру, я договорился о деловом свидании, произошедшем в людном месте на следующее утро. Молодой человек, разместивший объявление о продаже «хлопушки», вселял уверенность аристократическим прикидом из кожаного чёрного пиджака, брошенного на сгиб руки и костюма–троечки с видневшимся из–под жилета тёмно–бордовым галстуком, сочетающимся с поразительным образом невидным, обычным лицом, запоминающимся лишь по реденьким тёмным усикам.
Приступая к торгу, я, немедля, предупредил продавца, мол, по большому счёту, «сигнальник» мне и не нужен вовсе, но я готов его забрать, если он добудет пули к ПМ. Парень удивился, подозрительно и оценивающе окинул взглядом мою фигуру, затем чуть улыбнулся и ответил, что имеет разрешение на огнестрел. Я не рискнул расспрашивать, откуда оно взялось. Для него не составит особого затруднения достать запрашиваемое. И он обозначил цену вопроса. Стоимость оказалась вполне приемлемой. Мы ударили по рукам и по прошествии суток стояли возле невысокой, занозистой скамейки, у одного из трёхэтажных домов сталинского периода. Вход в него преграждала серая, запылённая, железная дверь, отпираемая с помощью специального ключа, изготавливающегося из вязальной спицы в форме своеобразного миниатюрного карманного гарпуна. Металл вокруг замочной скважины, сбитый неловкими манипуляциями отмычек, пестрел царапинами. Двери этого типа тогда ставили в городе повсеместно, заменяя ими старые, полуразбитые деревянные, сохранившиеся ещё с советской эпохи. Здесь, у крайнего подъезда, скрытого от посторонних взоров с двух сторон кустами акации, было спокойно.
Расплатившись и опустив в свою спортивную наплечную сумку сигнальный пистолет, напоминавший маленький изящный револьвер, я попросил показать, как заряжается боевое оружие. Вскрыв квадратную картонную красно – чёрную упаковку с патронами, паренёк, извлёк пару штук, выщелкнул из протянутого ПМ-а обойму, и ловко вставил в неё жёлтые продолговатые цилиндрики. Со стволом он обращался уверенно, словно с привычной вещью. В тот миг, когда он собирался вогнать заряды в рукоятку «Макара», клацнул замок, и на бетонное крыльцо выпорхнула дамочка в бежевом плаще и с ридикюлем. При виде «пушки», подведённые её глаза округлились, она захлопала длинными ресницами, ойкнула и юркнула обратно, громыхнув запором. Я переступил с ноги на ногу и озадаченно глянул на «инструктора».
–А давайте–ка переберёмся в другое место, а то тут вскоре могут появиться мальчики по вызову с сиреной и синими мигалками, – ухмыльнувшись, предложил новый знакомый.
–Логично, – согласился я. – Но, вообще–то, принцип понятен. Дальше разберусь сам.
Он пожал плечами, и мы, не прощаясь, разбежались в разных направлениях.
Естественно, я разобрался. И отважился, запёршись в кладовке, выстрелить холостым из стартового револьвера. Щелчок резко хлестнул по ушам, но ожиданий моих не оправдал. Слабо. Оттого–то я и не взял «пукалку» с собой в школу 16 июня.
Я не соврал тебе, вначале учащимся вручали аттестаты, тёплые слова напутствий произносили директор и завучи. Баул с зонтом и наганом я упрятал под табурет в незапертой лаборантской. Мамаши из родительского комитета суетились в классе, придвигали друг к другу парты, накрывали их, выставляя продукты.
Когда радостные и нарядные, странно вдруг повзрослевшие дети, ведомые мною, возвратились в родной кабинет, там всё находилось в полной боевой готовности.
Разгар чада кутежа пришёлся на восемь – девять часов. Родители, сохранявшие до того нарочитую пристойность, намахнув шампанского, стали вести себя более раскованно. Разумеется, припасённого спиртного не хватило, и несколько раз двое или трое из них ездили в супермаркет за вином. Покуда гонцы отсутствовали, я пригласил Кашиных присоединиться к застолью в качестве группы поддержки.
Нитченко, блиставшая последним писком моды, обычно отличавшаяся строгостью нравов, в тот вечер произвела среди окружающих её немногочисленных мужчин эффект взорвавшейся фугасной секс–бомбы. Брюки светлого фирменного джинсового костюма подчёркивали линию плотных бёдер; ярко–красная помада вопила о пробуждении в ней женщины–вампа; обесцвеченная причёска под Клоди Фритш–Мантро, гармонирующая с цветом пиджачка, не сходящегося на груди, делала её соблазнительной и желанной. Она хохмила, сочно смеялась, медово посматривая на присутствующих.
Я не блистал оригинальностью ни в юморе, ни в одежде. На мне был скромный рабочий пиджак, который я из–за духоты вскоре повесил в лаборантской на вбитый в стену гвоздь. Тёмные брюки я, перед тем, как отправиться в школу, отутюжил, и они не успели помяться, стрелки оставались бритвенно острыми. Синий галстук с заколкой я чуть ослабил, расстегнув пуговицу белоснежной шёлковой рубашки. Жёсткие отросшие рыжие усы я не забывал по–гусарски закручивать вверх, отчего они придавали моему лицу слегка брутальное выражение дешёвого соблазнителя дам полусвета. Я подыгрывал Нитченко, хохотал над её двусмысленными шуточками, но стыдливо опускал глаза в ответ на её авансы.
Откупоривая пятую бутылку шампанского, я обратил внимание, что Нитченко нахально сидит на моих коленях, без стеснения обнимает меня за шею, наманикюренными пальчиками гладит по щеке и жарко нашёптывает в ухо:
–Сергей Васильевич, кажется, ты в той комнатке что–то оставил. Пойдём, вместе поищем, а? Пойдём!
Она указала в сторону закутка.
–Ну, котёночек мой! – Нитченко положила мою оправу на стол, и взасос поцеловала «своего котёночка».
В этот миг сверкнула вспышка фотоаппарата. Кто–то заимел на нас убойный компромат. Но Александра ничуть не смутилась, а с яростным убеждением прошипела:
–Я тебя сегодня точно изнасилую!
–Ой–ой, – я взял из тарелки очки, глянул сквозь стёклышки на разошедшуюся женщину, деловито хрустнул яблоком. – Ещё поглядим, кто кого…
–Ха–ха–ха! – Нитченко откинулась назад, и я обхватил её за талию. – Поглядим, мой цыплёночек, конечно, поглядим! У–у–у, заррраза, съесть готова!
И она, проведя кончиком языка по моим истерзанным губам, снова ненасытно впилась в них жадным поцелуем.
Надо понимать, что пока мы перебрасывались шепотками, вокруг продолжался праздник. По сути, происходящее воспринимали равнодушно. Одни танцевали, другие отмеряли себе спиртное, третьи азартно спорили. Синицына, три месяца как развёдшаяся с мужем, грустно строила тоскливые глазки отцу Борщёвой. Она теребила струящуюся с плеча русую косу, тянулась к Игорю и губы её шевелились. Слов я не слышал, музыка гремела вовсю. Минут через пятнадцать, Игорь Борщёв подошёл ко мне, закончившему медленный танец с Нитченко и нехотя отлепившемуся от разомлевшей красотки, и, подбрасывая на ладони ключи от машины, сказал:
–Сергей Васильевич, я смотрю, сок на исходе. Да и вина две коробки. Не хватит надолго. Мы съездим с Ларисой?
–Разумеется, езжайте. А деньги?
–Да деньги есть, не беспокойтесь.
Ездили они около часа и вернулись не только с соком и выпивкой, но и с кое – чем из продуктов.
Дальнейшее я помню смутно. Нитченко, ёрзая, плющила задом мои коленки, потом я её. Александра Павловна подшучивала: «Лёгонький какой! Шейка тощая, цыплячья! Тебя жена не кормит, мой котёнок?!» Она наклонялась надо мною, прижималась, касалась спины горячей ладошкой, а у меня кружилась голова, то ли от густого запаха её духов, смешавшимся с дурманящим ароматом упругого, сильного, разгорячённого алкоголем тела, то ли от выпитого, то ли от вида ненавязчиво подставляемой мне загорелой, выпавшей под блузкой из тёмно–голубого лифчика, груди с крупным малиновым сосочком.
Но очаровательный дурман первого часа постепенно спадал и я, намешав красного с белым и шампанским, обзавёлся нестерпимой головной болью. Нитченко, увивавшаяся рядом, смочив под краном платок, прикладывала его к моему лбу и убеждала проглотить обезболивающую таблетку. Увлёкшись ролью сестры милосердия, Александра Павловна не заметила пришедшей с танцев дочери, Лены, бросавшей на меня исподлобья презрительные злобные взгляды.
–Мам, – сказала Лена, – ты в курсе, что папа здесь?
Нитченко словно подбросило:
–Да? Где он?
Она задрожавшими пальцами стала застёгиваться, а справившись с данной задачей, плеснула на дно бокала водки и выпила, не закусывая и почти не морщась.
–Он в коридоре стоит. С работы заехал. Говорит, поздно, домой пора.
Интерес к моей персоне улетучился по щелчку, будто бы его и не существовало никогда.
–Жди тут! – приказала Нитченко Лене, и вышла в полутёмный холл.
В кабинет она не вернулась. Лена собрала вещи, не оборачиваясь, и ни с кем не прощаясь, выскочила за матерью.
–Сергей Васильевич, вы испачкались, – протянула мне зеркальце и мокрый платочек, забытый Ниткиной, Зубарева, и с понимающей иронией вздохнула.
–Спасибо, Вера Никитична, – выдавил я и, подойдя к раковине, отвернул «барашек», со стоном умылся холодной водой, стёр с шеи и неуклюже размазал по воротнику рубашки следы яркой помады.
–Серёга, давай с нами, на дискотеку! Там тебя спрашивают, – в класс уверенным офицерским шагом вошёл бодрый Кашин, за весь вечер едва ли принявший более двухсот граммов игристого. – Пошли, пошли! Твой выход!
Слегка пошатываясь, я отправился за ним, а спустя сорок минут вывалился из зала в обнимку с пьяными Сивовым и Тестовым, моими вечными «заклятыми друзьями». Отойдя к окошку, Сивов вытащил из–за батареи бутылку сорокаградусной с пластиковым стаканчиком на горлышке.
–Ну чё, историк, будешь? – потряс он перевёрнутым стаканом.
–Наливай! – рисанулся я.
Мы намахнули по соточке, и парни, пожав в знак мира поданную им руку, поспешили в актовый зал, а я, восхищаясь выкрутасами судьбы, спустился на первый этаж.
    Дальнейшее тебе, Лина, известно из письма. Полагаю, оправдываться не имеет смысла, да? Ведь любые оправдания утратили актуальность, лет, примерно пятнадцать назад. Да и за что извиняться? За посиделки в женском обществе? За обжимания с подвыпившей Ниткиной? Но я не нахожу в том празднике особой вины. Разве я обманул тебе? Ты хочешь спросить, наверное, чем закончились бы шуры–муры с Александрой Павловной, не забери её муж? Считаю, ничем. Я отлично помнил о её и своём семейном положении, и на корню душил прекрасные порывы.
«Лина Аликовна, я пьянствовал, но вам не изменял! Меня царицей соблазняли, но не поддался я! Клянусь!»
И, кстати, ты же не ставишь себе в укор новогоднюю ночь, проведённую неизвестно где и неизвестно с кем. Ту самую, на излёте нашего брака. Если не ошибаюсь, заявление о разводе, услужливо составленное Свистюшкиной, на тот момент ты уже направила в суд. «Я – свободная женщина! Я буду веселиться!» – твердила ты перед уходом, оставляя Лану со мною.
А фото, привезённое тобою из Губернска, с сессии, за пять месяцев до того? Что за перец подозрительной наружности обнимал тебя на нём? Да, я видел фотографию, хоть ты и упрятала её отдельно от остальных снимков. Однако ничего не сказал, ни в чём не упрекнул. Ты же, возвратившись, в первый вечер после месячной разлуки, швырнула за диван обручальное кольцо. Хо–хо, я же оскорбил твою маман, тридцать долгих дней с патологическим наслаждением измывавшуюся надо мной, и над нянчившейся с ребёнком бабушкой Катей! Объяснения не принимались в расчёт. По совести, не что иное, как ежедневные издевательства Натальи Васильевны, истерики, закатываемые ею и приводившие к моим бесцельным шатаниям по городу, и толкнули меня в объятия Мышкиной.
Наша привязанность была разбита в те секунды, и я полгода тщетно пытался её склеить, не веря ни себе, ни тебе, ничему и никому; подло руководствуясь двойными стандартами челночной дипломатии, стремясь, одновременно сохранить семью и придержать рядом, на всякий пожарный случай, Мариэтту; болтаясь, словно роза в проруби от тебя, любовь моя пропащая, к Мышкиной, тоскливо глядящей мне вслед из окна. Лишь безуспешно цеплялся за то призрачную добрую сказку, царившую меж нами в начале отношений. Иногда казалось, ты стала прежней, чуткой, но…