Монстр

У меня на даче живет монстр.  Обычный монстр с раздутой, шишковатой головой и  черными членистыми усиками. У него нескладный характер, но он дружелюбен и никому не причиняет вреда. Пока что, конечно. Все-таки он толстый и очень неповоротливый, так что когда попало нападать на людей ему было бы неудобно. Да и из погреба он выползает не так часто, потому что там сыро, а его кожа, покрытая прозрачной слизью, быстро теряет блеск на сухом летнем ветру. Ножек (даже маленьких) твари не досталось, поэтому она может только ползать по полу, с которого мне пришлось убрать все ковры и постелить шероховатый линолеум, чтобы монстр мог передвигаться и не скользил, руша все вокруг и ломая мебель своей внушительной тушей. Что ни говори, а мой монстр — особенный! У него есть глаза! Большие, почти человеческие. С веками! Правда, вертикальными. И моргает он редко. Чаще смотрит тяжелым таким, немигающим взглядом. Был бы он человеком, я б заподозрил что-нибудь неладное, а так переживать не о чем. Конечно, когда он решит, что пора меня есть… Но это, надеюсь, случится нескоро. Как ни крути — он все, что у меня осталось. Другие (очень многие) убивают монстров, как только их увидят. Кто-то не знает, что делать с такими созданиями, не может найти с ними общий язык, но и убивать не хочет: таких, как правило, съедают. Ночью, во сне. Пришел человек домой, к своему монстру, лег спать. А на следующее утро — никого в постели уже нет. И нигде — и монстр исчез. Говорят, что он наедается своим хозяином до сыта, находит укромный уголок и впадает в спячку. А бывает так, что вместо одного монстра в доме появляется другой. Совсем-совсем другой. Это первый прячется в логово, а вместо него приползает кто-то еще — кто проголодался. Так говорят.

Вот и мой монстр — очень голодный. Ест все то же, что и я, но больше, и чавкает сильно. Рот у него огромный с плоскими, черепашьими зубами. Как подумаю, что он меня будет такими жевать, дурно делается — это же как больно должно быть. Я уж и ружье купил. Ну, чтобы когда ему моих угощений мало станет и он на меня облизываться начнет, было бы чем обороняться. Но очень уж не хочется. Родителей у меня не было, растила меня старшая сестра. Выживали, как могли. А теперь вот и ее не стало. Пропала, как и многие в последнее время. Сожрали, видимо. Вот этот мой голубчик и сожрал. Вон, пузо какое! Знаете, где у него пузо? Везде! Но я  эту пакость все равно убивать не хочу. Во-первых, может, это все-таки не он слопал (хотя он, кто ж еще? Гляди, как ни спрошу: “Ты сестренку мою слопал, сволочь?” — так он сразу щериться начинает, что-то ворчит, бурчит, а потом отворачивается и в угол забивается — стыдно, стало быть!)? А во-вторых, это ж его природа такая, монстрячья, людей жрать. Вот мы рыбу едим? Едим. Говядину едим? Тоже едим. И ведь нам не стыдно. А ему стыдно. Но, все равно, и меня съест.  Всегда так бывает. Уж такое у него естество дурное. Ну, или попробует съесть — ружье у меня всегда с собой и заряжено!

А одному мне все же плохо будет. Совсем не с кем болтать станет. Люди сейчас друг от друга шарахаются — никто не знает точно, куда народ исчезает. Может, и маньяк какой объявился — хвать кого ни попадя и монстрам на прокорм. К ним, ведь, к монстрам, отношение разное. Таких, как я (кто с этими существами как с домашним животным обходится) тоже приличное количество. Нас особенно все чураются. Потому что, если это действительно маньяк, то он с монстрами дружит. Значит, я, как есть, под подозрением.

Но мне плевать. Он, конечно, тварь не особо разумная, но, сестренку мою съемши, всякие привычки от нее перенял. Так часто с этими созданиями бывает. По вечерам телевизор смотрит. Сериалы всякие дурные. Там одни скандалы, да какие-то женские разборки. Охи, ахи сплошные. А ей вот нравилось. Ну, и монстру, стало быть, теперь тоже. Сидит так около дивана (на диван не помещается, да и я запрещаю  — запачкает слизью, не отмоешь) глядит на картинку на экране и вздыхает чего-то. Протяжно так. Ничего ведь своей глупой башкой не понимает, а вздыхает. Или вот еще: блины она у меня любила готовить. Теперь-то я их делаю. У меня так не получается, как у нее: то тесто пристанет к сковороде, то вообще блин сломается, пока я его перевернуть пытаюсь. В общем, морока одна. Я бы за это дело не брался, но в память о ней… В общем, вожусь я так у плиты, а этот, слизистый,  ко мне подползает, пыхтя, и давай в ногу тыкаться — ссуди, ему, понимаешь, блин. Я говорю: “Рано еще, погоди, все приготовлю, потом жрать будешь!”. А он на мой пригоревший блин уставился и тянется к нему, чуть мордой в горячую сковороду не залез. Недовольный, надулся весь (не делюсь, мол). И опять пыхтит что-то. Крякает. Даже, вроде бы, охает. Надоело мне это терпеть, я его ногой оттолкнул, не сильно так,  но ощутимо, чтоб знал свое место (а как ему еще объяснять, ежели у этой твари от запаха еды все, что у нее там вместо мозгов, вконец отшибает?). А он к стене откатился. Отвернулся. И как опять на меня глянул — зенки на мокром месте. Аж по тушке вода стекает. И охает. Надрывно так. Ну, думаю, дурень я совсем. В погреб его надо. Сухо ведь, дождей нет. А тут на кухне еще от плиты жара. Мой монстр, когда я его только на своей даче обнаружил (это прошлым летом как раз и было), в начале часто так “слезами” истекал. От сухости и летнего зноя. Оно же как для слизняка — тому тоже влага нужна, сырость. Сначала я не понимал, что не так: говорить с тварью начну, ругаю за что-нибудь — он слезы льет, насчет сестренки спрашиваю “ты сожрал?”, платья ее показываю (вдруг поймет, о чем я?) — “рыдает”, охает, а после к миске тащится и всю воду в ней выпивает и еще просит. И вот, один раз я его в  погребе со злости и запер. На целый день. А там кошмар как сыро, даже в жаркие июльские дни. И потом, как я слизня этого выпустил, гляжу — присмирел и не “плачет” больше. Иногда только. В основном, когда я не вижу. Все-таки, стеснительный он у меня.

А бывает еще, сидим вечерком на крыльце: он чуть пониже, у моих ног, а я возьму и сигарету закурю. Монстр раньше возмущался, кряхтел. Оно и понятно, небось, в своей монстрляндии экологически чистым воздухом дышал, а я дымлю тут пакостью всякой, но потом, ничего, привык. Вот, короче, закурю я, посмотрю на небо вечернее, на сероватые кляксы облачков, послушаю, как ветерок в листве путается, да по крышам скребется, и такая тоска наваливается. И напевать начинаю. Как она напевала. Что-нибудь из старого, “Катюшу”, например. Или (почему-то от этого еще тоскливее делается), “Подмосковные вечера”.  Вот как сестренка моя любила под нос мурлыкать. За делом, за каким-нибудь, конечно, не так как я — от одиночества.  А монстр мой лежит, слушает. Молча совсем. Ну, правильно, откуда ему песни-то знать человеческие? Это я так думал. А однажды совсем меня разобрало. Сидели мы так сидели. Так уж мне тошно стало, так дурно. Посмотрел я на слизняка этого, да и говорю: “Эх, тварь ты тварь, слопал да? Сожрал ее? Стыдно тебе, теперь, может быть, да толку то. Или не стыдно? Или тоже притворяешься? Все-то ты, скотина, притворяешься. На нервах моих играешь. А не вернет это человека, понимаешь, мерзость ты эдакая! Не вернет!”. Так бы и обошлось все, да вот только эта глупая животина, возьми, да и закряхти что-то невнятное. И показалось мне что это желудок у нее бурчит. Такая меня вдруг ярость взяла: никогда подобного не чувствовал, в глазах помутилось, красное все, кровавое какое-то стало, и я, как будто и не я вовсе: схватил ружье и к туше мерзкой приставил. Курок взвел. Пора, думаю, кончать. Хватит. Настрадался. Глупость все. Чем бы это, эта… оно не было, а на друга-товарища не тянет. Может, оно уже прямо вот сейчас меня жрать собралось, да только ждет когда усну? Врешь, мразь, не возьмешь. Пулю тебе. В… В… В пузо, раз у тебя куда не ткни - всюду оно, родимое!

Уже выстрелил почти, а потом вдруг слышу, словно кот какой мурлыкает, и подмяукивает одновременно. Тихонько так. Будто мелодия даже. Я и сам не хотел, да затих, уши навострил. Не может быть! Начал я про себя слова на это странное курлыканье накладывать… “Не слышны в саду, даже шорохи…” и еще “Все здесь замерло до утра”... Поет. Мелодию накурлыкивает. На меня глядит. Глазищи — что твой кулак. И “слезы” текут. И всей своей тушей пододвинулся. Я сначала испугался, а он верхнюю ее часть странно, криво как-то наклонил и к дулу приник. Как будто это человек лбом в ствол уткнулся: “стреляй, мол”.

“Если б знали вы, как мне дороги”...

— Тьфу! — сказал я, и невольно, шепотом, почти неслышно, допел: “Подмосковные вечера…”. И ружье отложил.

Так и сидели мы на том крыльце. Я, да плачущий монстр. Почти до полночи досидели. Я песенку начинал. А он мелодию курлыкал.

Две пачки в тот вечер скурил…

Когда началась быстрая и пронзительно-солнечная апрельская оттепель, а металлический запах талой воды сменился приторным ароматом непросохшей еще земли, мой монстр умер. Его век оказался совсем недолог: два года, с небольшим. Или это все потому, что меня не сожрал? Не захотел? Наверняка, если б слопал — в какую-нибудь свою монстроспячку залег. А так чего-то питательного его тушке не хватило.
Он и последнии дни почти ничего не ел. Вялый стал. Только курлыкал себе под нос всякое. Много новых мелодий разучил. Я думал, он и вправду к какой-нибудь спячке готовится, кто ж его знает. Но, все равно, беспокоился, спрашивал: “Ты в порядке, может, тебе принести чего?”. И носил. Сладкое всякое, соленое. Даже цветущих одуванчиков со двора принес: вдруг в них что для монстров полезное содержится. Одуванчики он есть не стал. Отвернулся. От конфет тоже морду воротил. И глазищи свои мне почти не показывал. Прятал.

И вот пришел я как-то: а он лежит. Около кровати, где сестра моя спала. Свернулся калачиком, как гусеница. Я к нему, а он — не шелохнется. Позвал его — тишина. Пересилил себя, потормошил тушку. А она — сухая вся. И не блестит. Ну, думаю, в спячку таки впал. А когда запах пошел, понял, что — все.

Своего монстра я похоронил во дворе. Насыпал холмик. Постоял, подумал. А потом взял, да и сколотил крест. Воткнул в изголовье. Еще подумал. Собрался и пошел к батюшке в местную церквушку. Тот, конечно, “тварь безбожную” отпевать отказался, заявил, мол, даже, ежели она у тебя как собака жила, то все равно не положено, но, когда я от него не отстал, оглядываясь и взяв с меня слово никому про наш разговор не болтать, показал пару молитв в Псалтири. Мол, их над усопшими помимо прочего читают. Вернулся я с Псалтирью. Открыл на нужной странице. Начал читать, сбился. Потом еще раз. И еще. Почему-то вместо молитв на ум все время лезло совсем другое:

“Не слышны в саду даже шорохи...”.

— Все здесь замерло до утра... — Вдруг проговорил я и опустился около могилы. — Если б знали вы...— Да и заплакал, зарыдал. Завыл.

Не по-человечески.

По-монстрячьи.