Не купайтесь в Николин день

Николин день - 22 мая. Один раз я нырнул в речку первого мая, проплыл "два взмаха", выскочил из воды: вовсе рановато купаться.

У меня есть жена, как, наверно, ещё у кого-нибудь. Жена - это женщина, которая... Ладно, это не так уж и интересно. И вот мы с ней как-то разговорились про дембелей: я про своих, она про своих.  Помимо дембеля сына и моего, мы подчеркнули дембель моего отца (1946), моего деда (1907), моего прадеда (1878 и 1905), перешли к её дембелям: не останавливаясь на братьях, она рассказала, как отец дважды пацаном бежал на фронт, и как его дважды путрули "демобилизовали" обратно, а потом их Калугу заняли немцы, а когда наши вышибли немцев - отца призвали, и его дембель был уже после семи лет - в 1951 году; два дяди по матери, Шурик и Евгений, погибли на войне, а тётя Августа, будучи снайпером, застрелилась под Москвой по соответствующей инструкции, попав в окружение; из суеверия про неё десятки лет не говорили, а только поминали редко шёпотом; а дембель тёти Оли был 1946. Но был ещё один важный "дембель" - отец Шурика, Евгения, Августы, Ольги и ещё четверых детей - матрос Семён Плашкин, судьба которого не так ярка, но мне по-человечески интересна:

Семён Кондратьевич Плашкин родился в 1877 году в селе Сылва Шалинской волости (Урал; Сыл Ва - талая вода с языка манси). А река Сылва впадает в Чусовую, а та - в Каму. В 1899 Плашкина мобилизовали на военный флот, на Балтику, на крейсер "Варяг". Потом дома он рассказывал и о тонущих кораблях, и о плене, и о том, что на родину он вернулся уже на "Авроре". Известно, что "Аврора" в Русско-Японскую оказалась вместе с интернированным экипажем на приколе в Маниле, а в начале 1906-го шла в Кронштадт с 300-стами матросов-дембелей на борту, да ещё 83 дембеля пересадила во французском порту с крейсера "Олег". Поэтому, пользуясь фразой из инета, "Аврору" впору было называть тогда крейсером дембелей. Экипаж "Варяга", после затопления корабля, попал на иностранные суда; как матрос Плашкин оказался на "Авроре" - это хорошо бы выяснить. Но так или иначе, дембель Семена Плашкина состоялся в феврале 1906-го. Мало того, то ли на службе, то ли на революционной суше (первая революция 1905-1907гг) Семён "последовательно" заразился коммунизмом и вернулся в родную Сылву большевиком.

У самого Семена было восемь братьев и сестра. В Сылве он женился на Тасе (Александровне) Клевакиной, пошли один за другим, иногда погодки, дети. Жена никогда нигде не работала (до старости), только дома, а Семён тут же пригодился слесарем на Сылвинском железопередельном заводе (чугунные чушки проковывали, выгоняя лишний углерод, до стальной структуры; да катали листы для крыш). Видимо, не один он был коммунистом на заводе и в округе, иначе откуда бы взяться потом, после 1917-го, противодействию Колчаку? Когда в июле 1919 Колчака стали массированно гнать с Уральского хребта на восток, Таисью с грудной девочкой Верой и вместе с другими жёнами активистов в Сылве согнали к сараю на расстрел, но среди белых пробежал какой-то ропот, потом в начале улицы захлопали выстрелы, загикали наездники: Семён с группой всадников отсек женщин от белогвардейцев, завязался бой, а с околицы уже доносился шум основного наступления красных. А потом завод окончательно отобрали у буржуя и отправили в Екатеринбург, а слесарь Семён Плашкин перешёл на работу в Кировград, на медеплавильный завод.

Семён, работая на заводе, решил построить на новом месте большой дом для большой семьи и перевезти её из Сылвы. Но скоро сказка сказывается, да... Таисья устала ждать, да и как без мужа? А главное - как мужу без жены?!.. А на дворе голод. Она оставила (ходящих и едящих уже всё) в Сылве, а с грудной Августой отправилась пешком в Кировград. Там она нашла почти достроенный дом "хозяина" и застала в доме бабёнку, которая как ни в чем не бывало кашеварила у очага. Представились. "Ну что ж, раз ты пришла, - не вредничала женщина, - я ухожу, принимай, оставайся..." Семён пришёл с работы, почесал затылок, сел за накрытый стол. А вскоре съездил за оставленными в Сылве остальными детьми. Семья продолжила рожать детей, в том числе мою тёщу Елену.

А коммунистическая ячейка на медеплавильном заводе тоже не дремала: решили проверить быт коммунистов на предмет поклонения Богу. В доме Семёна жила-водилась тёща, мать Таисьи старуха Наталья. С собой она принесла в дом уйму икон: и с серебристыми жестяночками, и под золото, и с цветочками, и в киотах с дверцей, и поставлено всё было на просторную божницу почти в два ряда, а ниже весь угол в гвоздиках, и на них тоже висели некоторые иконы. И вот  комиссия "швондеров": вошли и ахнули. "Семён! Да ты... ты ослеп что ли?! Коммунист!.." Семён грудь вперёд, мол, баушкина придурь, да и хрен с ней! Но пообещал "разобраться". Но не разобрался (трудное это дело для мужика-семьянина). Вскоре комиссия пришла снова и на этот раз сбросала все-все иконы в дыроватый ненужный мешок и унесла с собой. Баушка Наталья обомлела, с выпученными глазами сидела на лавке, слёзы капали с челюстей. Тут и мамины-тятины иконки были, и её бабушки. Как жить в дому теперь, из которого всю святость вынесли, на глазах, в мешок? Как у пустой божницы проходить?.. И на следующий день Наталья собралась и перешла жить в этом же городишке к сыну, которого тоже звали Семёном. Перешла вовсе на свою беду. Сноха Мария не жаловала свекровь и в острые моменты издевалась: "Пристрела тут! Уж принесли обратно твои иконы, а тебя не выгонишь!" Наталья на крыльях летела в дом дочери, в душе праздновало счастье... Конечно, никто ничего не вернул. Горько поплакав с дочерью вместе, старуха опять уходила к сыну; там хоть какие, но две иконки есть. А потом сноха, улучив момент, опять разыгрывала свекровку, и Наталья на взлетке бежала к Таисье: надежда умирает последней. Да, последней; вперёд умерла Наталья. Худо это, когда иконы "выбрасывают", даром не проходит.

В 1930-м завершалась генеральная чистка партии. Все  хотели поувесистей отрапортовать. И партячейка завода опять подумала о быте Семёна: говорят, иногда пьяный бегает. И правда, от сгущения разных мыслей Семён Плашкин иногда напивался вдрызг, выгонял всех из дома, а утром ходил по околотку, находил и вёл домой. А в первую же получку вёл всех в магазин: выбирай и покупай кто что хочет, в порядке извинения. Каждый слесарь в те поры работал сдельно своим инструментом, своим талантом и опытом и мог получать в десять раз больше, нежели "такой же" слесарь за соседним верстаком. Матрос Плашкин был мастер от Бога! Но выбор пал на него: из коммунистов исключили. Зачем же тогда иконы вынесли из дома?.. Не угодил Семён ни Богу, ни Дьяволу. На верстаке и в кармане у него был порядок, а в голове начиналась чехарда.

В 1931 году, на Николин день 22 мая, Семён засобирался в Сылву, в родные места. Таисья была против: на кого она оставит восьмерых? Малому и трёх нет... Но в Семёна засело отгулять праздник  у родной речки, с друзьями-товарищами, и Таисья бросила вдогонку: "Да понеси же тебя лешак!" Потом она жалела об этих своих словах...

В Сылве, угостившись с друзьями, пошли на берег. Семён решил искупаться, или показать, как купаются в Николин день. Мужики отговаривали. "Кому вы говорите? Я все моря прошёл, а в этой речушке..." Действительно, в реке нельзя было найти места глубже, чем по живот, в крайнем случае по грудь. Он выбрал место у моста и поплыл, но вдруг замахал одной рукой, погружаясь другим боком всё глубже; видимо, схватили судороги. "Тону ведь!.. Бросьте мне лодку с моста..." Река не глубока, да широка; в воду никому лезть неохота, да и незачем пока. Быстро притащили и бросили с моста лодчонку, да не шибко метко в полупьяной суете: попали краем в голову Семёну. Тот заматерился, замотал головой, вроде дотронулся до лодки, но ещё сильнее мотал головой и уходил под воду. Мужики с разных сторон заглядывали под бока лодчонки: что придумал  матрос Семён Плашкин, но не было Семёна. "Он никак утонул! Эх-ма!.." Сели на две лодки, подплыли и вёслами выудили безжизненное тело. Долго не представлялось оказии сообщить Таисье, а Семёна в катаверной уж нельзя было содержать, и мужики похоронили друга. Потом приехала Таисья, поплакала, долго сидела на могиле молча. Он оставил её с восемью детьми, она всё равно не будет работать (куда там!), будут жить за счёт коровы и огорода, а старшая Ольга в Кировграде уже в магазине работает, и на хорошем счету; парням-погодкам Шурику и Евгению по девятнадцать-двадцать, на заводе уж... Что и говорить: Семёновны - они  пробьются. И пробивались: главным образом, бабы. А мужики, которые были "своедельными, как-то почти без причины нет-нет да уходили из родни, погибали. Зато как вольготно жилось в этом вырисовывающемся бабьем царстве мужику "со стороны", например, мне, когда я стал их родне зятем. Прихожу в назначенное время в гости, а там уж компания тётушек, и едва приоткрылась дверь - во все стороны: "Саша!", "Саша пришёл!", "Кипит уж, бросайте пельмени!", "Стакашки ставьте!", "Да вот сюда его посадим!", "Ольга, где ты там застряла, как в сорок третьем в воронке с кастрюлями?"... (Ольга Семеновна тогда не донесла обед офицерам, началась контратака, и она с термосами отсиживалась в воронке полтора часа, слушая немецкую речь оттуда-отсюда, пока не прошла наша контратака; и её "освободили". За каждым мужиком в родне они ухаживали как за подполковником...

У меня мечта: появившись в Питере, сходить на "Аврору" с какой-нибудь баночкой самой безобидной краски и с кисточкой, а лучше где-нибудь рядом на берегу сделать аккуратную надпись: "Семён Плашкин. Дембель 1906. "Аврора"". Да только нету в жизни никаких дембелей: и ушедшие уже, и оставшиеся - все мы служили и продолжаем служить трудами и мечтами, дальними походами и семейной суетой... Да, что-то жена замолчала; пойду подразню.