Девятый всадник-2. Глава 13

Окрестности Мариенбурга, Лифляндия, начало июля 1800 года.
Судный день был похож на все остальные дни этого теплого и сырого лета. С самого утра уже парило, и Петер фон дер Пален предрекал одно: «
-Если ливанет сейчас, то переносить же придется.
-Ерунда, - говорил Кристоф по дороге. - С такого расстояния ничего не помешает.
 Они оба были одеты по-охотничьи, для вида взяли ружья, даже заряженные. Поединок будет замаскирован под охотничью партию, поэтому с ними ехали и люди с Мариенбурга, поместья Фитингофов, дабы никто ничего не подумал крамольного. Граф находил предосторожности излишними, так как и без того ясно, что «несчастный случай на охоте» - это и есть дуэль. Но, по утверждению его секунданта, а, точнее, его папеньки, прекрасно осведомленного о поединке и обещавшего представить все дело государю в благосклонном свете, а точнее, постараться так, что Павел ни о чем не узнал, так было бы лучше. Стреляться решили «вслепую», через плечо, чтобы по справедливости. Хитроумный Пален-старший последнее условие раскритиковал, но Кристоф настоял на нем. Хуже смерти только обвинение в подлости, которым не преминет воспользоваться сторона, поддерживающая его соперника.
Доехав до предполагаемого места поединка, друзья привязали коней поодаль, дабы те не пугались выстрелов, спешились и далее двинулись пешком.
На поляне густого соснового бора, где они договорились встретиться, их уже поджидал граф Анреп-Эльмст. Тот сидел на расстеленном по траве плаще и не спеша доедал завтрак. Его делил с ним массивный господин в светло-бежевом сюртуке и преступно-круглой шляпе. Он был повернут к Кристофу спиной, но тот признал его по голосу, несколько жеманному, которым он переговаривался с Анрепом.
-Приятного аппетита, граф, - сказал Ливен, подходя к ним. - И вам, братец, тоже.
Бурхард испуганно оглянулся, держа в одной руке нож для масла, а в другой — недоеденный кусок бутерброда с сельдью. Бледно-голубые его глаза с ужасом воззрились на брата его супруги. Очевидно, граф Ойген его не посвятил в тонкости поединка, что зря. Он чудом не подавился непрожеванным хлебом.
-Присаживайтесь, - радушно сказал он. - С нашего стола, да и наш любезный Фитингоф поделился... Вкусно у вас готовят, надо еще раз съездить к вам в Мариенбург.
-Благодарю, мы не голодны, - отвечал за всех Пален-младший, сам потрясенный вторым секундантом.
«Постойте, господа, я чего-то не понимаю», - наконец обрел дар речи Бурхард. - «Кристоф, вы секундант графа Палена?»
-Наоборот, братец, - проговорил Ливен, переводя свой гнев в иронию.
-Ах, мне надобно было вас предупредить, - легкомысленно заговорил Анреп. - Сожалею, что так получилось.
Судя по растерянным взглядам Фитингофа, тому более всего хотелось вернуться под бок спящей и ничего не подозревающей жены, в свое до сих пор не достроенное поместье, но это бы означало опозориться.
-Осмелюсь спросить, к-какова же п-причина? - заикаясь, выговорил он.
-Сущая безделица. Мы давеча поспорили. О театральном искусстве, - спокойно отвечал ему Кристоф. -А точнее, о талантах одной актрисы.
-Не проще ли вам тогда, господа, примириться? - предложил Фитингоф. - Это ж и впрямь безделица...
-Боюсь, что тут все хуже, - отвечал Пален. - Оскорбление действием.
Бурхард побагровел. «Да, mon cher ami, бывают ситуации, когда люди бьют друг другу морды», - подумал граф Ливен. - «И, если ты сейчас же не соберешься, то по себе узнаешь, каково это». 
Фитингоф изумленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на Анрепа, словно удивляясь, как двое этих благовоспитанных господина могли оскорбить друг друга действием. Особенно если оскорбившей стороной был его beau-fr;re, который в свете вел себя более чем сдержанно. Как он мог так поступить с графом Ойгеном? Что же они не поделили?
-Я думаю, нечего тянуть, пора приступать, - решительно положил конец сомнениям Анреп, вставая из-за импровизированного стола. Фитингоф засуетился, потянулся за пистолетным ящиком, спешно сунул оружие в руки своему родственнику, и, если бы не фон дер Пален, куда более опытный в сих делах, сам бы сделался жертвой неосторожного обращения с оружием.   
Противники скинули верхнюю одежду, оставшись в одних рубашках. Их оборотили друг к другу, развели на десять шагов, дали в руки пистолеты.
Стрелять они должны были одновременно. И, когда прозвучала команда, граф закрыл глаза и не глядя выстрелил через плечо, стараясь ни о чем не думать. Сзади раздался щелчок, потом резкий вскрик, непонятно кому принадлежавший, и дым застил все вокруг. Анреп даже не успел выстрелить.
Кристоф, сам не понимая, что делает, пошел вперед, не обращая внимания на крики Фитингофа, перемежаемые сетованиями: «Доктора, доктора надо было взять! Как же я не догадался...», видя краем глаза Палена, пытающегося встать на его пути, игнорируя попытки к нему обратиться. Разряженный пистолет он кинул в сторону.
Тучи, сгустившиеся еще плотнее, наконец-то разразились громом. Полил дождь, как-то сразу, резко. Косые хлесткие потеки били за стеной.
Кристоф бежал, все ускоряясь, по мокрой траве, так, словно его преследует стая разъяренных собак, пока шум дождя и расстояние не заглушили призывы его родственника и приятеля, пока он не убедился — можно оглянуться назад, и ничего уже не станет видно.
Отвязав коня, граф погладил его по глянцевой каурой шее, зарылся лицом в гриву. Животное, казалось, понимало его состояние. Наконец, подавив минутную слабость, граф оседлал его и резко дал шпоры, отчего конь дернулся, взвился на дыбы и помчался, напуганный не только поведением хозяина, но и грозой, довольно сильной. Дождь уже полил стеной. Молнии сверкали впереди, а с неба громыхало очень низко. Впереди стояла Смерть со своей извечной косой, и у Смерти были его, графа, глаза...
Теперь уже точно.

CR (1819)
… Я уже писал неоднократно, и снова повторюсь: убить человека не так-то просто. На войне — да. Потому как знаешь, что иначе будешь убит сам. Потому как сам не осознаешь, куда полетит пущенная тобой пуля, в кого вонзится твоя сабля. Ты не знаешь убиенных и ничего не можешь о них сказать.
На поединке же все вовсе не так. Особенно на тех условиях, на которых стрелялся я сам с графом Анрепом. Французы называют такую дуэль la rencontre dans la tombe, и понятно за что. Хотя у них менее чем на двадцати шагах не стреляются, и любые рассказы о наших поединках вызывают одни лишь отклики: «Les barbares! Quoi peut-un emporter avec eux?» («Варвары! Что с них взять?»). У англичан же за поединок — на любых условиях — можно оказаться вздернутым на виселице, посему здесь кулачные бои популярны даже у милордов, ну а особо принципиальные в вопросах чести жители Альбиона отправляются за море. Я могу понять английских законодателей, так как обычный John Bull, будь он лорд или грузчик, отличается необычайной задиристостью и щепетильностью, поэтому, если бы здесь глядели на поединки сквозь пальцы, как в моей родной стране, то народонаселение бы значительно уменьшилось.
Итак, 9 июля 1800 г. не стало графа Ойгена фон Анреп-Эльмста моей милостью.
Петер фон дер Пален позже мне говорил, что в исходе не сомневался. Хотя мы постарались так, чтобы все прошло по справедливости, так, чтобы ни у кого не было возможности воспользоваться собственным мастерством.
У моего противника вышла осечка. Я завалил его не сразу. Как мне рассказали, он хрипел и мучился еще часа два. Я мог представить, что погиб мой противник не сразу. Но я намеренно не оборачивался. Сделав свое дело, я уехал, куда глаза глядят, и даже не удивился, когда меня, после блуждания по лесу вокруг него, насквозь вымокшего в страшную бурю, слепое Провидение привело под крышей той самой часовни, с которой и началась моя связь с Рыцарями.
Я уселся в угол, ничуть не беспокоясь ни о чем, и только тогда осознал, что ужасно промерз. Немудрено — сюртук свой я оставил на поляне, оставшись лишь в рубашке. И укрыться было нечем. Я поджал под себя ноги, опустив голову на колени, желая более всего уснуть — и никогда более не просыпаться.
Слезы все время лились у меня из глаз помимо воли, как дождь. Я поначалу и принимал их за дождь, но они имели характерный просоленный вкус. Непонятно, что тут можно было оплакивать, но я не мог заставить себя перестать плакать.
В то мгновение я остро ненавидел всех тех, кто довел до такого. Почему убийцей сделали меня? Так ли я ненавидел Анрепа? Тот представился мне, напудренный добела, - и волосы, и лицо эдакого мучнистого оттенка, щеки нарумянены, и розовой помадой от него разит за версту, не менее. Казалось, ткнешь в него пальцем — окажется, что сделан он на самом деле из различных парихмахерских субстанций, мягких и сыпучих, и развеется, не издав ни стона. И до сих пор, вспоминая его, я почему-то представляю не живого человека, увертливого и глумливого, в иных обстоятельствах и в иной жизни ставшего бы мне приятелем, а некое чучело, вроде тех, что сооружают во время полевых учений стрельбе и штыковому бою для имитации вражеских солдат. Условный противник, бескровно упавший на траву, будто пыльный мешок. Плакал я больше от досады — думал, что стрелял в живое, оказалось — в гору тряпок, посыпанную пудрой, за которой никого нет. И, наверное, не было.
Наверное, хорошо, что я не оглянулся, ибо увидел бы только перекошенные лица спутников и вот это навзничь упавшее тело, верно, окровавленное, с дымящимся отверстием, проделанным пущенной мною пулей, и пришлось бы что-то говорить или многозначительно молчать. Но печаль моя все равно никуда не девалась. Хотя и было понятно, что я поступил как должно. От меня иного и не ожидали.
Дождь не прекращался, хоть и утих немного, а я все оставался в той же позе, и все так же размазывал по лицу слезы. Я снял рубашку, прилипшую к телу, и заметил кровь на спине. Не свою, конечно. Несколько небольших пятен, показавшихся мне неестественно яркими, как клюквенный сок или масляная краска.
«Чучело, как есть чучело», - вертелось у меня в голове. Что там было в его душе — да ничего не было. Позже подтвердили. Если что и оставалось от Ойгена, то давно уже съедено теми, кому он отдал себя во власть.
Как ни странно, без мокрой рубашки стало теплее. Может, у меня жар начался, что объясняет следующие мои видения и чувства. Хотя надо заметить, что тогда, жестоко промокнув под дождем и пребывая в совершенно расстроенном состоянии духа, я даже насморк не схватил. Обычно я не столь везуч, и в иных обстоятельствах подобные приключения уложили бы меня в постель недели на две. Согревшись, я постепенно начал овладевать собой. Часовня такая только одна была — в Мерцендорфе, а это не так далеко от Мариенбурга. Там меня могут хватиться, верно, но гроза только на руку. Подумают, верно, что мы где-то укрылись. До вечера подождут спокойно.
Думать я мог только о ближайшем, непосредственном будущем. А впереди виделся только мрак...
Почувствовав прилив жара к голове, я подумал, что заболеть было бы неплохо. Причем так, чтобы смертельно. Хотя я имею склонность заговариваться при малейшем жаре, и все выдам, как ни крути. Особенно если жар будет не настолько высок, чтобы я погрузился в беспамятство.
Думая обо всем этом, я уже решил, что захворал, и закрыл глаза, дабы впасть в обещанное забытье. И почти уже в него погрузился, как меня отвлек звук, раздающийся откуда-то с алтаря. Скрип деревянных ступеней становился все более явственным. Я широко распахнул глаза, вспомнив все: что наверху находится комната, а в комнате — круглый стол на двенадцать мест, а вокруг него портреты людей, умерших полвека тому назад... Кто ж там мог быть? Я вглядывался в полутьму, рассматривал лестницу, но ничего и никого толком не видал. Затем решился привстать и сделал несколько шагов вперед. Скрип ступеней еще более усилился, громко раздаваясь у меня в голове. Страха у меня не было; сил не находилось на то, чтобы его испытывать. Как зачарованный, я шел на звук, не задумываясь о последствиях. В этой открытой всем ветрам часовне могли укрыться какие-нибудь лихие люди, например. Или лестница уже была готова отвалиться, поэтому так стонала на ветру. Про призраков мне думалось в последнюю очередь.
И тут я увидел его. Своего двойника, одетого в сверкающий белый плащ с алым подбоем. Под плащом виднелся светлый камзол с серебряным шитьем, который можно было увидеть на портретах шестидесятилетней давности. Он был всем на меня похож, но казался старше лет на двадцать. Я назвал его по имени, так как знал это имя. Оно было моим собственным.
- Кристоф Рейнгольд, - проговорил я, поклонившись и несколько застыдившись своего неглиже.
Призрак моего деда — или мой двойник, не знаю, что — развел руками, словно благословляя и принимая меня в свои объятья. Я начал подниматься по лестнице, но тут оступился и покатился вниз, от души ругаясь, внезапно вернувшей меня в реальность. Когда я посмотрел на то место, где заметил видение, то ничего не обнаружил. Пустое место. Было бы очень славно списать на свое больное воображение.
К чему мой не очень дальний предок приходил? Что он хотел мне сказать? И почему промолчал? Что бы стало, если бы я не поскользнулся? Этими вопросами я задавался долго.
 Только в плохих готических романах призраки ведут длинные монологи, угрожают, раскрывают страшные тайны или же предупреждают героев об опасностях. И уж очень редко  - почти никогда — они не нападают. На деле же видения длятся какие-то доли мгновений, обычно безмолвны и быстро пропадают, так, что испытавшему их приходится лишь гадать: правда ли то был призрак или же плод расстроенного воображения? Так как призраки сами ничего не объясняют, то остается лишь догадываться и домысливать значение их появления. Вот и я долго думал, с чего это мне показался мой предок в день убийства мною Анрепа-Эльмста? Возможно, он так показал одобрение моему поступку. Желал меня утешить. Или же его отпустили из ада или рая, чтобы он смог повидаться со мной. Кто знает?
А вот призрак Анрепа, вопреки всевозможным представлениям поэтов, мне никогда не являлся. Даже во сне. Доказывает ли мою бесчувственность? Вряд ли. Снится же мне Долгоруков, пусть я к его безвременной кончине абсолютно непричастен... Приходит же ко мне мой шуанский друг и глядит во все глаза без зрачков. А вот граф Ойген — никогда. Хотя должен был мстить, пачкать ковры несмываемыми кровавыми пятнами, пахнуть серой или ладаном...
Доказывает ли это, что я поступил правильно? Но как свершение смертного греха можно полагать правым делом? Впрочем, мудрый человек из наших — тот самый, кто истолковал мое имя в нужном ключе, - сообщил мне так: «Если душа уже мертва, то смерть тела — явление неизбежное, и уже неважно, кто или что станет этому причиной».
Может быть, все дело в том, что убивал я его, не глядя. Как на войне, когда толком не видишь, в кого целишься. И на тело не остановился потом смотреть. И не слышал истерик присутствующих.
Единственное — кажется, я больше никогда ни с кем не стрелялся и не дрался на шпагах или саблях. Секундантом был пару раз, помнится, но не более того. Уже не в том я чине и возрасте, чтобы искупать обиды таким вот способом.
Возвращаясь к явлению призраков. Помнится, есть анекдот эдакий про Сведенборга. Отъевшись и отпившись в трактире, тот задремал, и тут ему явилось небесное видение, серафим шестикрылый в алом плаще, хорошо хоть без карающего меча, и громогласно проговорил: «Не ешь так много!» Сподобившийся долгожданного божественного откровения доктор богословия не только принял на себя постоянный пост и молитвы, но и вдохновился, что сподобило его написать несколько трактатов об устройстве небесных сфер. Некоторые поклонники доктора Сведенборга видят в сем сказании хулу на их учителя. Мне же кажется верным напоминанием о том, что надо жить реальной жизнью.
Мое видение было поскромнее, но тоже напомнило мне о делах земных и тривиальных. О том, что мне чертовски холодно, я ужасно проголодался, мне надо до темноты прибыть в Мариенбург или, по крайней мере, послать туда о себе весточку, что надо бы раздобыть какую-нибудь верхнюю одежду... При мысли обо всем этом я вышел из часовни, пошатываясь, и направился на саму мызу, думая, что скорее всего никого там не застану. К счастью, я ошибся. Мой кузен Карл, оказывается, поселился там насовсем. Его я не видал давным-давно. Тот успел жениться на хорошенькой фон Липхардт, у него уже был сын-младенец, а супруга ждала еще ребенка, и вот это небольшое семейство, включая грудного ребенка, немо воззрилось на мое явление. Я еще и удивился, как лакей не принял меня за оборванца — видно, взглянул на сапоги со шпорами и на все мои многочисленные перстни. Я стоял, чувствуя себя страшно неловко, и видел, как хозяин дома тщетно пытается что-то припомнить.
-Вы... ты Кристхен? - спросил он робко, наконец, признав меня.
Я только головой кивнул.
-Что с тобой стряслось? - продолжал он расспросы.
Я не стал долго объяснять. Так мол, и так, недоразумение, охотился, заблудился, потерял половину своей одежды, вместе с сумкой для добычи, и ружье тоже забыл.
-Заблудился? - изумленно спросил кузен. - Да мы с тобой здесь каждую канаву знаем.
-Это когда было? - спросил я. - Запамятовал уже.
-Да вы здоровы ли? - задала встречный вопрос супруга моего кузена, баюкая младенца, обеспокоенного шумом, на руках.
-Не знаю, - честно отвечал я.  И впрямь, в таких обстоятельствах как я мог утверждать, что полностью здоров?
… В общем, Карлу ничего не оставалось, кроме как проявить гостеприимство. Он выдал мне одежду, накормил, щедро напоил водкой и даже приказал истопить для таких случаев баню. Мы пошли туда вдвоем, и там, в виде, когда ничего не скроешь, я и поведал, как дошел до жизни такой, разумеется, выпуская те моменты, которые ему необязательно было знать.
-О тебе рассказывали невероятные вещи, - проговорил мой кузен, от взора которого, разумеется, не укрылись все мои многочисленные шрамы. Если девиц и дам они всегда приводили в закономерный ужас и вызывали острую жалость, то у мужчин вызывали немое восхищение, а то и зависть.
-Вот как? Какие же? - отвечал я, укладываясь на деревянный полок.
-Да на Кавказе тебе сердце вырвали, мол, - скромно проговорил он. - А потом еще, что ты магометянство там принял.
Я расхохотался.
-Такое впечатление, будто твои рассказчики курят гашиш, оттого и сочиняют бредни, - добавил я.  - Про тебя, к слову, ничего не слышал. Когда ты успел жениться и почему об этом не говорил?
Карл застыдился.
-Вы слишком знатны. У нас же — как видишь...
-Брось, - отрывисто произнес я. - Сегодня грудь в крестах, завтра — голова в кустах. Так же говорят?
Он помолчал, потом осторожно спросил:
-А правду ли говорят, будто император несколько... хм... в общем, ты понял, - он замялся, думая, как это грамотнее выразить, да так, чтобы не вызвать моего праведного гнева в защиту моего государя.
Я промолчал, потом сказал:
-Пока еще нет, но близок к тому.
Этим все и ограничилось. Но я пожалел о сказанном: вдруг Карлу захочется ради красного словца ввернуть свое мнение о делах в безмерно далеком отсюда Петербурге, и он сошлется на меня? И тогда мне не поздоровится... Мрачные мысли я отогнал. В любом случае, я тогда ходил по лезвию ножа, и мне ли, убившему невинного, с точки зрения закона и обычных соображений, человека на поединке, печалиться о том, что кто-то в Риге или Митаве озаботится доносом? Впрочем, мой тесть был удален с поста рижского генерал-губернатора ровно так же, по доносу добрых сограждан...
Атмосфера места, где я пребывал, впрочем, не дала мне повода далее развивать мрачные мысли о своей грядущей судьбе. Все моментально сделалось неважным. Блаженная теплота наполняла мое насмерть промерзшее тело, мысли и чувства становились размеренными, уходила тревога, и я, признаться, чуть ли не уснул.
… В Мариенбург я вернулся ночью, все уже спали, кроме Катрин, выговорившей мне за долгое отсутствие. На что я, ничуть не тушуясь, сказал:
-Сестренка, я сегодня убил одного человека...
Я не знаю, что бы ответила на эту реплику Дотти. Представьте себе, до сих пор не скажу. Возможно, посмотрела бы на меня с ужасом, и один бы ее взгляд заставил меня долго перед нею оправдываться.
Катарина лишь пожала плечами и проговорила:
-Полагаю, он это заслужил.
В ответ я обнял сестру и прошептал:
-Полностью.
Она лишь улыбнулась. Я внезапно вспомнил поведение ее мужа на дуэли. И снова ощутил то самое презрение, которое испытывал к барону Бурхарду со времен его сватовства к Катхен. Тот наверняка дрыхнет у себя в спальне, как боров. А наутро, лишь увидев меня, начнет причитать: «Как же так вышло? О, несчастный граф Ойген! О, мой несчастный beau-fr;re! Теперь как же ты объяснишь сие дело государю?»
Катарина обняла меня. И я ее в ответ тоже. Вспомнил, как она ждала меня три года тому назад, когда я прошел сквозь ад и пришел из ада. Я снова подумал, что женился бы на такой девушке, как она. Не на том робком создании, вышедшем из монастыря, как Дотти, не на искалеченным войной ребенке, как та, другая, с коей я собирался венчаться, а на девушке, всем подобной Катрин.
-А ведь ты тогда за меня молилас», - проговорил я, вспомнив, как переступил порог этого имения стылым декабрьским днем, больной душевно и телесно, с одним только желанием — упасть куда-нибудь в угол и тихо умереть, и как она, моя сестра, приняв меня за призрак, прошептала распространившуюся по всей моей родне чушь, будто мне вырвали на Кавказе сердце, и я, поднеся ее ладонь к груди, дал ей убедиться в обратном.
-Я и теперь за тебя молюсь, - серьезно отвечала Катхен.
… Спать я так и не лег. Мы просидели с сестрой чуть ли не до утра. Она тоже была склонна к бессонницам, но по иной совсем причине, чем я. Потом добавила, слегка покраснев и сопроводив слова виноватой улыбкой:
-Кажется, Кристхен, со мной опять случилась неприятность.
Что за неприятность, было понятно без лишних пояснений.
-Неужели он тебя никак не оставит в покое, этот... - вспылил я.
-Он мне муж, - пожав плечами, проговорила Катхен. - За тем я и венчалась с ним.
-Ты с ним венчалась, потому что матушке очень захотелось породниться с самими Фитингофами, - напомнил я.
-Возможно, - произнесла Катарина. - И, знаешь, я прекрасно понимаю, что тебе мой супруг не нравится. Но не будем об этом.
-Видишь ли, я убил не абы кого, - отчего-то произнес я.
Катхен вопросительно посмотрела на меня.
-Граф Анреп-Эльмст. Ойген, младший их сын, что ли, - назвал я имя моей жертвы.
Упоминание о том, что смерть из моих рук принял представитель одного из знатнейших семейств в Остзее, родственник тем же баронам Фитингофам, не заставило ее ужаснуться. -Это было из-за Дорхен? - спросила она.
Что ж, понятно было, что ей тоже рассказали, как звали бывшего жениха ее belle-soeur. Побывав в гостиной моей матушки, можно узнать любые секреты. Либо моя супруга в силу своего открытого нрава поведала любимой золовке все о своей жизни, не скрывая и не таясь.
Я лишь поморщился.
-Это не повод, - я вздохнул. - У него, прямо скажем, есть другие провинности. Наверняка ты слышала про мадам Шевалье. Ну, про якобинскую Богиню Разума, которую нынче принимают при Дворе.
-На которой желает жениться государь? - мигом подхватила Катхен.
Я уставился на нее в состоянии полного оцепенения.
-Что за ерунда? - прошептал я. - Кто ж тебе такое сказал?
На последний вопрос она могла даже не отвечать — и так ясно, кто и где ей нарассказывал этих сплетен. В гостиной моей матушки очень любили пересказывать — а, точнее, сочинять — самые невероятные истории. Чтобы найти в них истину, нужно все сказанное делить на два, а то и на три. Между прочим, матушка до сих пор предается сему занятию, к моему стыду, но я обычно списываю на возраст. Как я сам-то буду вести себя в семьдесят пять лет, ежели доживу?
-Так что же мадам Шевалье? - подхватила Катхен, уходя от моих упреков в излишней доверчивости.
-А то, что ее, вместе со всеми остальными, привез из Парижа никто иной, как граф Ойген. Этим он заслужил милость у государя. Видится мне, что эта компания — агенты Директории, и руководил ими всеми Анреп.
Сестра воззрилась на меня изумленно. Что-то детское появилось в ее лице, с которого уже начала сходить былая красота — черты несколько расплылись, вокруг глаз появились первые морщинки, щеки запали. Мыслимое ли дело — каждый год вынашивать детей, мучиться, производя их на свет, вставать по ночам к младенцам, болеть из-за нехватки сил, которые съедают беременности и роды. А потом мы удивляемся, почему дамы нашего сословия быстро чахнут, стареют и часто умирают гораздо раньше нас самих, не подвергаясь при этом внешним опасностям.
Глядя на сестру, я все еще подспудно негодовал на Фитингофа. Мой beau-fr;re предпочитал растрачивать свое немалое состояние на оркестры, статуи, картины, нарисованные недоучками и выдаваемые за «подлинного Рафаэля», фолианты редкостных томов и бесконечную отделку Мариенбурга, не видя, что жене его не помешало бы сменить наш поганый курляндский климат на что-то получше.
...-И об этом узнает государь? - спросила Катхен, наконец.
-Если узнает, то мне не поздоровится.
-Но ты же убил шпиона.
-Не шпиона, а союзника, - вздохнул я.
-Ничего не понимаю.
Пришлось ей объяснять la haute politique, как я ее видел на тот момент. Моя сестра, в отличие от моей супруги, никогда политикой и дипломатией не интересовалась. Наверное, потому что она редко касалась ее непосредственно.
-Так с Англией будет война?
-Возможно, - пожал я плечами. - Очень надеюсь, что до сего дело не дойдет.
Катхен перекрестилась. Я знал, почему. Куда же первым высадится десант англичан? Конечно, на наши многострадальные остзейские берега.
-Сделай так, чтобы не дошло, - взмолилась она.
Я только усмехнулся. Что же я мог сделать? Да возрази я, меня сразу обвинят в измене и отодвинут.
-Увы, я не всемогущ, - сказал я. - Я ж не Шевалье. 
-Так более продолжаться не может, - твердо произнесла Катхен. - Тут же ужас что произойдет, ежели государь свои намерения воплотит. К тому же, он же еще хочет менять наследника престола.
При этих словах я замер. Что-то такое доходило и до меня. Государь был недоволен цесаревичем Александром. Это недовольство последние месяцы только усилилось. Он даже намекал на участь несчастного Алексея Петровича, павшего жертвой отцовского гнева. И на сына Иоанна Грозного, убитого безумным царем в запале. В общем, случаев детоубийства в истории России хватало с лихвой, а если привлечь еще и античность, и средневековые европейские хроники, и мифы с легендами, наберется их немало. Тогда я еще не знал, что Пален уже плел вокруг цесаревича свою паутину, пытаясь воздействовать на чувство долга перед Отечеством и на общее недовольство таким обращением, которое Александр сносил со спартанским терпением. Но мой нынешний государь старался быть в стороне от заговора, насколько возможно, хотя в конце концов согласие на решительные действия и было от него получено. Надо полагать, что, даже если согласия такового не было, заговорщики все равно бы свершили то, что желали. Возможно, действовали бы чуть иначе, но результат остался бы столь же трагичным.
Но подозрения и минутные неудовольствия, к которым Александр Павлович уже привык — это одно. Другое дело — новое завещание. В то время государь подписал манифест, закрепляющий салическое право в Российской Империи. Наследником становится старший сын императора, а в его отсутствие — любой другой старший мужчина семьи. Так дело обстояло в королевской Франции, в Пруссии. Таким образом, черед женщин в очереди на престол приходил лишь в том случае, если никого из потенциальных наследников мужского пола не оставалось.
-Кому же престол? Неужто Константину? - спросил я тихо, подумав, что, возможно, сестре стоит рассказать про манифест Екатерины Великой, о существовании которого мне стало известно несколько лет назад. Но решил тоже умолчать. Вдруг Катхен не сдержится и расскажет об этом нашей матушке, а после нее о сем будет знать весь двор, и без того кишащий самыми невероятными сплетнями.
-Нет, - Катарине было и самой неловко говорить о таких вещах. Ведь я, в отличие от нее и ее знакомых, соприкасался с государем почти ежедневно, на докладах. Она явно опасалась, что я тоже могу проговориться. В том-то и весь ужас истинной тирании — члены одной семьи вынуждены бояться друг друга и вечно подозревать в доносительстве.
Сестра добавила:
-Он и Константина подозревает. И вообще, всех. Государыню, великих княгинь...
-Кто ж станет наследником?
-Евгений Вюртембергский, - произнесла сестра имя одного из племянников государыни, к которому император внезапно начал испытывать необычайную привязанность. Юного принца привезли на службу в Россию, подобно многим родственникам венценосцев, и представили ко Двору. Мальчик был толст и неуклюж, да еще и заика. Что в нем такого милого — никто не понимал. Возможно, государь видел в нем себя образца тридцатилетней давности — такая же неуверенность в себе и неприкаянность. Но это трактовалось как образец человеколюбия, поздно проснувшегося в Павле отцовского чувства, в проявлениях коего ему при жизни матери отказывали.
-Каким же образом? - спросил я, стараясь все же не оставлять скептицизма. Впрочем, судя по обстановке при дворе, все самые невероятные россказни могли оказаться правдой.
-Усыновит его, - пожала плечами Катарина.
Мне хотелось спросить: «А как же закон, который он сам же принял?» Но мне и без лишних объяснений ясно, что законы в России действуют настолько, насколько согласуются с волей Государя. Это вечный рок моего Отечества. И непонятно, как ее исправить. Над загадкой до сих пор бьются умы современности. Остается только уповать на милости самого государя.
-Женит на великой княжне Екатерине. Или Елене, - продолжала сестра невозмутимо, так, словно решение о смене наследника было уже принято и вступило в силу.
Меня, конечно, более всего волновал грядущий союз с якобинцами. Как бы не назывались они нынче, для меня и моих единомышленников они оставались теми же кровавыми палачами, коими показали себя десятью годами ранее. При мысли о войне с Англией я прежде всего подумал о графе Воронцове. Что он может сделать? Что мы сами можем сделать?
...Позже граф Пален на этот вопрос ответит. И этот мрачный тип Беннигсен, которого я всегда боялся, напоминающий мне явление из давнего, детского кошмара — словно кто-то сухой и длинный стоит в углу, и плащ на нем черный, и если он вдруг посмотрит на меня, то я умру.
-Самое ужасное, что мне остается в этой ситуации только сидеть ровно и ничего не делать», - признался я. - Ждать катастрофы...
-А ты и не делай ничего. Подай в отставку, - сказала сестра. - Купи имение и переселяйся с Дорхен сюда.
-Меня самого уберут. Да не сюда, а куда подальше, - вздохнул я. - Возможно, даже в крепость.
-Ну ты преувеличиваешь, - покачала головой Катхен.
-Если я не поступлюсь совестью, а я ею не поступлюсь, будь уверена, то этого только следует ожидать, - произнес я с видом обреченного.
Я устал уже на тот момент от одних и тех же страхов, от одних и тех же мыслей. Но когда я покончил с Анрепом навсегда, то отчего-то мне стало легче. Хотя первоначально было тяжело, и я подозревал, что эта тяжесть останется со мной навсегда. Нынче я был готов принять свою судьбу, как бы она не сложилась в будущем. Отчего-то казалось, что все наладится.
Вспомнил я отчего-то об Армфельде. О его скитаниях по Европе. Он же смог уйти от эшафота. Он же спас себя и ближних. А ему было куда тяжелее в свое время... Так почему же я вдруг не смогу? Но что для этого надо было? Вступить в заговор, который обязательно соберется вокруг цесаревича, если намерения его отца лишить законного наследника предназначенного ему престола станут явными? От этой мысли у меня холодело сердце. Уехать самому? Добиться, например, назначения дипломатического? Аккуратно подвести государя к мысли, что со моими нынешними обязанностями куда лучше справиться кто-нибудь иной, а самому намекнуть на то, что никто, кроме меня, не справится с переговорами со шведами, например... И отбыть за море. Или куда поближе. И обосноваться там, как обосновался Семен Романович в Англии — на всю обозримую жизнь. Покуда обстановка не изменится. Слишком рано я узнал, что мир не ограничивается только Российской Империей, несмотря на ее необычайную величину. И это знание меня часто обнадеживало в самые смутные времена.
-Что бы не случилось, мы позаботимся о Дорхен, - произнесла уверенно моя сестра. - Она замечательная.
-Не зря ты все-таки убедила меня тогда на ней жениться, - признал я.
Мне оставалось только вспомнить о супруге. Слишком многого ей не полагается знать.
...Попрощавшись с Катариной до утра, я первым делом направился в свою комнату и уничтожил прощальное письмо, сочиненное мною на случай, если везение окажется на стороне Анрепа. Даже не помню, что я в нем понаписал. По-хорошему, надо было озаботиться духовным завещанием на всякий случай, а не сочинять два листа оправданий и извинений в самом чувствительном духе. Но в чем смысл составлять волю, если мое имущество может быть отобрано власть предержащими по любому поводу? 
Потом я ушел отдыхать, и на следующий день сразу же уехал в Гатчину. Вместе с Доротеей, весьма озадаченной столь поспешным моим решением. Повод был отличный — я сослался на полученную недавно депешу, в которой мое присутствие на летних маневрах категорически требовалось государю. Дотти, естественно, не видела эту депешу, и спешность отбытия ее не смутила — такое в те времена было в порядке вещей. И что ж, я действительно отбыл по приезду в Гатчину, где пропадал почти все лето и часть осени.
За это время произошло многое. Как я и предсказывал, мы пошли на открытый разрыв с Англией. Затем начались переговоры с Директорией и тогдашним первым консулом, о будущем значении которого до сих пор никто не догадывался. Дипломатические депеши содержали в себе тонны лести с обеих сторон, стиль Буонапарте уже тогда был узнаваем. Наконец, где-то в октябре или ноябре Государь впервые принял решение: «Мы будем воевать с предателями!» Предателями полагались, естественно, бритты.
Как сейчас помню этот день. Тогда была гнилая петербургская осень. С конца августа мы не видели солнца на небе, и, появись оно внезапно, прорезав пелену мрачных туч, многие бы немало удивились сему редкостному явлению. Почти никто никуда не выезжал — не столько из-за дурной погоды, сколько из-за страха попасться на глаза государю. 
Кроме меня, свидетелями слов государя, вознамерившегося объявить войну давним нашим союзникам, были граф Ростопчин, мой товарищ Долгоруков, граф Панин, который, как оказалось, входил в заговор. Государь увидел замешательство на наших лицах и торжественно произнес:
-А как же иначе? Они должны уже заплатить за все убытки и несчастья, которые мы из-за них понесли!
Никто не стал уточнять, каким образом начнется война, когда будет подписан мирный договор с Директорией. Можно было счесть эти слова причудой, только все собравшиеся прекрасно знали — все к тому и шло.
В тот же день на аудиенцию с государем был вызван посол Уитворт. Ему была подана нота протеста, состряпанная Ростопчиным, заведовавшим в то время иностранной коллегией, а самому посланнику предписывалось убираться из Петербурга в кратчайшие сроки.
Эта нота оказалась смертным приговором государю, приведенным в исполнение через полгода.
И я к вечеру того же дня уехал на ужин в Каменный дворец, резиденцию великого князя. Никого из его привычного окружения не было. Даже великая княгиня, сославшись на нездоровье, не вышла к столу. Помню, присутствовали Пьер Волконский, граф Панин, коего я уже видел в этот день, пресловутый Беннигсен, один вид которого заставил меня снова похолодеть и вспомнить все свои сомнения, и Талызин, который, насколько мне сообщали, был принят в Рыцарство Шестым по счету.  Я сидел по правую руку от последнего. Ужин протекал в полном молчании — ни шуток, ни даже легкомысленных светских разговоров и обмена новостями. Мне казалось — и позже было подтверждено — что все здесь присутствующие разделяют какую-то одну тайну, в которую я не посвящен. Когда лакеи разлили вино нам по бокалам, то я подумал, что все выпьют его, не чокаясь, - атмосфера была самая кладбищенская. Словно кто-то умер, а мы его поминаем.
-Предлагаю всем выпить за перемены, - предложил Панин.
Цесаревич посмотрел на свой бокал внимательно и с некоторым опасением.
-Перемены к лучшему или к худшему? - спросил Беннигсен многозначительно.
Но великий князь ничего не ответил. Каждый понял эту фразу по-своему.
Талызин пытался мне делать какие-то знаки и хотел завести со мной беседу, но я молчал, как рыба, и лицо мое хранило равнодушное, общегвардейское, как говорится, выражение.
Забавно, что в критические минуты я произвожу на окружающих впечатление единственно спокойного человека. Однажды я услышал, как про меня в такой ситуации за глаза сказали: «Как можно быть столь невозмутимым?» Одни полагают это признаком бесстрашия и необычайно сильной воли, что, разумеется, мне льстит; другие списывают на бесчувствие и глупость. На самом же деле, у меня внутри в эти мгновения все замирает. Такая реакция, как видно, встречается нечасто, отчего и вызывает искреннее удивление у окружающих.
Я видел по лицу Талызина — единственного, кто в тот вечер обращал на меня хоть какое-то внимание — что он тоже немало изумлен моим видимым спокойствием. А я внутри решал про себя, что мне делать дальше. Мысленно составлял рапорт об отставке. Мысленно писал послание Армфельду, которое не знал еще толком, как и по каким каналам отправить. Мысленно считал время до возвращения Саши Рибопьера — ведь с Австрией мы тоже, получается, будем враждовать, и все посольство отзовут. Но так получалось, что внешне мои мысли и чувства никак не проявлялись, даже пальцы я не ломал и губы не покусывал.
...Позже, незадолго до своей странной смерти, Талызин мне говорил, что, покажи я хоть какую-то видимую реакцию, он бы, не думая, привлек меня к делу. Но я держался холодно. Это, наверное, меня и спасло. Как позже спасла болезнь, возникшая вроде бы из-за простуды, а на деле — из-за моего подспудного желания устраниться от всего происходящего.
Вот Пьера не спасло ничего. Но его совесть не мучила. Он находился со своим единственным господином, коему поклялся в верности, и никогда не спрашивал себя, а правильно ли он поступил, стоя на страже у двери спальни, где все и случилось. Раз так было необходимо Его Величеству, значит, князь обязан разделить эту необходимость. К слову, такая преданность мне никогда не была до конца понятна. Хотя именно она испокон веку считалась высшей добродетелью вассала. Упрекнуть князя Петра в раболепстве, тупости и безинициативности, а также прочих пороках низкопоклонников, вроде Аракчеева, было невозможно. Это аристократ высшей пробы — не только по происхождению, но и по воспитанию, по складу личности. Тем не менее, он выбрал служение одному-единственному Государю. Не династии, как мы, высокопоставленные Balten. Не России, как многие русские дворяне, вроде покойного графа Строганова. А именно что императору Александру. И этот выбор достоин всяческого уважения. Он же объясняет и участие князя Волконского в заговоре против императора Павла. И его искреннее непонимание моих терзаний и сомнений, которыми я с ним как-то делился. Ему вообще хорошо доверять тайны, так как можно быть уверенным в том, что Пьер никому их никогда не откроет. Единственно потому что не найдет их настолько любопытными, важными или интригующими, чтобы они могли кого-то заинтересовать.
Сразу же после того памятного, молчаливого ужина цесаревич Александр пригласил меня перемолвиться парой слов наедине.
-Христофор, ты знаешь, что происходит? - спросил он меня испуганно.
Вопрос был прямой, хоть и задан робким тоном, и смолчать в ответ не получилось бы.
Будь я другим человеком, тем же фон дер Паленом или Паниным, начал бы многословно объяснять, что, мол, вас эти дела напрямую никак не затронут, или начать обнадеживать его. Но я ответил односложно:
-Нет, Ваше Высочество. Мне самому ничего не ясно.
-Как ты полагаешь, сколько времени потребуется на то, чтобы погубить Россию? - продолжил мой нынешний государь уже поспокойнее.
Власть предержащие всегда задают мне странные и сложные вопросы. Очевидно, полагают, будто у меня есть на все ответы.
-Нескольких месяцев будет достаточно при нынешнем положении дел, Ваше Высочество, - проговорил я.
-Вот и Панин тоже говорит... - тихо и задумчиво произнес Александр.
Знал бы я, во что вмешан Панин и во что собираются вмешать цесаревича, придумал бы какой-нибудь другой ответ. Но что сказано, то сказано.
-Мириться с теми, с кем недавно только что воевали, - продолжал мой государь. - Одного этого достаточно, чтобы все вспыхнуло.
Вспомнил ли государь эту фразу через семь лет, когда будет вынужден подписывать мир с Бонапартом? Не знаю. Но мне известны те, кто припоминал события, приведшие к гибели его отца, и даже высказывался в том духе, что, мол, «если надо — повторим». Среди сей партии даже моя супруга затесалась. И мне пришлось вставать на защиту законного государя, и разъяснять всем недовольным и разгневанным, что меры вынуждены — разъяснения, как понимаете, я давал на свой страх и риск, что сравнение с действиями его отца неверно в корне. Поссорился из-за этого почти со всей «немецкой партией», которую холила и лелеяла в Павловске вдовствующая императрица не без помощи моей собственной родительницы.
-И кто я, чтобы противиться общей воле? - продолжал он, уже не глядя на меня, словно забыв о моем существовании. Я и не напоминал о себе, видя цесаревича в глубокой задумчивости и еще не понимая толком дилеммы, перед которой его поставили. Понятно, что он, как лицо государственное, должен повлиять на волю своего отца. И, скорее всего, высказывал ее прямо, за что и получил такое с собой обращение от государя. Затем, внезапно вспомнив, что не один, поворотился ко мне и сказал:
-Христофор, я очень хочу на тебя рассчитывать. Если что случится, ты будешь со мной?
-С кем мне еще быть, Ваше Высочество? - откликнулся я. Хотелось еще добавить в духе моего камердинера Якоба: «Куда вы, туда и я». И «Господь меня накажет, если я буду не на вашей стороне».
Что ж, тогда я сделал выбор. Иначе бы выбор сделали за меня.
… Талызин прибыл ко мне на следующий день, напросился на ужин. Надо сказать, в ту осень много кто у нас бывал, и моя жена была только рада, что к этим ужинам я всегда бываю дома, да и ей было перед кем показываться. В свете она, как и многие, бывала нечасто и откровенно скучала, хотя веселый нрав ее не оставлял. Хоть один лучик света в этом мрачном царстве бесконечной слякоти.
Мой приятель по кордегардии и по Ордену, однако, был далек от желания вести с моей супругой светские беседы. Мы даже толком не притронулись к кушаньям, а сразу же направились в мой кабинет, где тот без обиняков проговорил:
-Вы убили Анрепа.
-Вам давно должно быть сие известно, - с равнодушием отвечал я.
Как я уже указывал выше, это деяние не заставило меня мучиться совестью. И спал я на редкость крепко, без всяких кошмаров. С чего это он, Шестой, припоминает сие событие?
-И, надо полагать, дело устроил фон дер Пален?
Я кивнул, добавив:
-Кто ж еще, как ни он?
-А он вас за это ничего не заставлял делать?
-В его же интересах хранить тайну, - легкомысленно проговорил я, немало удивившись.
Талызин только головой покачал, дивясь моей наивности.
-Ошибаетесь, Христофор Андреевич. То, что тайной было, тайной и останется, а внешнее всегда должно всплыть. А если судить по внешнему, то вы убийца и подлежите разжалованию и каторге.
Последнюю фразу мой гость проговорил с таким апломбом, будто собирался меня арестовывать и судить здесь же.
-Тому уже три месяца как, - пожал я плечами.
Граф Петр снова удивленно воззрился на меня, заметив, насколько я спокойно и уверенно держусь. Если он полагал, будто хотел меня запугать, то ошибался. Возможно, он не сам сего хотел — кто-то его заставил. У нас редко по своей воле так действуют.
-Но мы с деяниями сего негодяя не покончили. К тому же, отсекли лишь одну голову гидре, а у нее на их месте еще десяток выросло, - продолжал он. - Верно, сами наслышаны...
-Что ж, Братья сочли, что я слишком хорошо справляюсь, и поручили мне убить еще кого-то? - спросил я напрямую.
Мой собеседник столь прямого вопроса не ожидал и несколько замешался.
-Право, мы не рассматривали этот вопрос с такой стороны... Кроме того, с графом Евгением у вас имелись личные счеты».
Я рассмеялся.
-О том, что у меня должны иметься к нему личные счеты, я узнал, когда все было уже решено. Сами подумайте, не глупо ли на сие ссылаться?
Граф Петр вспыхнул до корней волос. Странно смотрелся румянец на его всегда сумрачном лице. Какая-то странная мысль меня охватила: «Ему долго не жить. Не больше года». Причем болезни никакой в нем я не чувствовал. Просто знал, что его не станет. А его и впрямь не стало. Через два месяца после того, как все закончилось. Никто так и не понял, как именно он умер.
-Кроме того, - продолжал мой гость, совладав с собой, отчего его лицо приняло свой обыкновенный, желтоватый цвет. - Не думали ли вы о том, что вам готовят иное возмездие?
- Иллюминаты захотят меня убить? - усмехнулся я. - Повторяю, у них было очень много времени, и, если бы в том была цель, они бы уже этим озаботились. Подослали бы кого-нибудь...
Талызин посмотрел на меня так, словно я сморозил невероятную глупость.
-Они умеют убивать не только оружием, - добавил он, очевидно, пораженный моим вопиющим невежеством.
-А чем же еще? - спросил я, все еще не понимающий, что же он имеет в виду.
-Ах да, вы же лютеранин, - махнул рукой граф Петр. - Но хотя бы причастие у вас считается таинством
Я даже не смел догадываться, причем здесь мое вероисповедание. Позже, много позже, мне доступно объяснили мою ошибку. Поэтому продолжал глядеть на своего приятеля, как баран на новые ворота, не понимая до конца, что же он хочет сказать.
Мне оставалось только утвердительно ответить на его вопрос, весьма неожиданный в свете обсуждаемого.
-Право слово, я не очень силен в теологии, - добавил я.
-Это видно, - проговорил тихо граф Петр, а потом сказал:
-Советую вам сходить к причастию в ближайшее время. Вам оно очень понадобится.
Для меня, как и для многих в то время, вне зависимости от вероисповедания, причастие оставалось тем, к чему человек прибегает в минуты смертельной опасности. Нынче я никакой смертельной опасности для себя не видел, а решение всех моих тогдашних, казалось, зависело от действий, предпринимаемых мною и окружающими, а не от воли Божьей. Кроме того, меня с детства учили, что молитвы всегда достаточно, и что молитва мирянина ничем не отличается от молитвы священнослужителя. Но проблема в том, что и священные слова я вспоминал в самую последнюю очередь. 
Я не поднял Талызина на смех, но по мне было видно, что я совершенно не ожидал от сего господина, пользующегося в Петербурге репутацией «фармазона» и «безбожника», призывов  прибегнуть к религиозным утешениям, словно он был моей матушкой. Он понял это по моему лицу и продолжал:
-Поймите, наши враги не осмелятся действовать напрямую. Это опасно. Но они не упустят шанс отомстить вам или вашему окружению. Поверьте мне, есть немало способов отомстить...
-Какие же? Интриги? Да я и так пропал уже, - резко проговорил я. - Вы, верно, знаете, что я дал клятву воевать с якобинцами всеми доступными мне способами...
Я чуть было не упомянул Вандею.
-Про вас говорили, что вы воевали у Кобурга, - уклончиво отвечал мой визави. - И про какие-то ваши дела с графом д'Артуа тоже. Но я полагал, что это политика.
-Поверьте мне, не просто политика, - продолжал я. - И вот, когда мой государь заставляет меня предавать дело, за которое было пролито немало крови, то что мне остается делать? Я уйду в отставку, как только придумаю, как сделать это безопаснее...
Я был с графом Талызиным предельно откровенен. Столь же — и даже более — откровенен я был с фон дер Паленом. Устав нашего Ritterschaft требует подобной прямоты в общении со своими братьями. Одно я не знал — своими излияниями я записываю себя в стан недовольных Государем. И этим самым уже почти вхожу в заговор.
-Меня и так уже все ненавидят, уверен, - продолжал я, натолкнувшись на выжидающий и внимательный взгляд графа Петра. - Ведь именно моя подпись стоит на всех указах о разжаловании. Одни полагают, что я действую в охотку, другие, что еще хуже, - будто мне просто очень страшно возражать что-то государю. Ко мне, бывало, приходят бить челом, а что я могу сделать? Ничего! Даже и великому князю волю отца объявляю... Это невыносимо, mon ami, и если меня кем-то заменят, то я буду только рад. Но, как понимаете сами, просто так не заменят, я слишком высоко нахожусь... Остается все чего-то ждать, сам уже не знаю, чего.
-Вам не придется долго пребывать в сей тягостной неизвестности, мы обещаем, - произнес загадочно мой приятель. Я не очень понял, что именно он имеет в виду. И кто эти «мы». То ли граф Талызин хотел сказать, что вытащит меня из крепости, если я туда угожу, то ли что поможет бескровно выйти в отставку с поста начальника Feldkanzlerei и приискать мне другое назначение. Только потом стало ясно, что хотел он сказать. Духу ему не хватило на то, чтобы напрямую привлечь меня к заговору. То ли не до конца мне доверял — это неудивительно, мы не были близки, с тем же Паленом я общался куда более тесно, - то ли сам решил выжидать дальнейшего развития событий. Вдруг государь завтра проснется поутру и разорвет свой проект мира с французами, так как ему опять привидятся ангелы Божьи, грозящие ему кулаками за союз с пособниками Сатаны, или почудится, будто первый консул его обманывает не хуже англичан. Такого развития событий отрицать вовсе не следовало.
-Возвращаясь к графу Анрепу, - продолжал мой гость. - Все же, Христофор Андреевич, не пренебрегайте моим советом и сходите в церковь на причастие. Способы покончить с человеком у этих нехристей самые изобретательные, поверьте уж моему опыту. Я же, изволите ли видеть, трактат собрался о сем писать...
-Какие же способы? Колдовство, сглаз, порча? - я чуть было не рассмеялся ему в лицо. В такое тогда, верно, даже мой лакей не верил, странно слышать это от просвещенного гвардейского генерала.
-Можете назвать это так, если вам понятнее, - Талызин приметно обиделся. - Ариманиты иначе действуют, без помощи заклинаний и зелий.
Я тогда не знал, кто такие ариманиты. Подумал, что это тоже какая-то мистическая секта, вроде тех же иллюминатов. Я почти что угадал. Кроме того, что в сем «тайном обществе» состоят вовсе не люди.
-Можно, конечно, обходиться без причастия, но не мне с вами, - продолжал мой гость. Лицо его казалось темным и зловещим. Граф Петр, к слову, был из тех, кому можно играть Мефистофеля без грима благодаря характерным чертам лица. И тут он еще рассказывает мне о каких-то колдунах, проклятьях и демонах... «Небось, о себе ведет речь?» - подумал я, чуть усмехнувшись.
-Сила сего таинства известна, наверное, и вам. Недаром отгоняет ангела смерти от одра болезни, - высокопарно добавил мой гость.
Сила причастия... Я сам ее испытал, поэтому отрицать не мог. Таинство сие, преподанное мне отцом Яковом, помогло мне выкарабкаться с того света, иначе бы я сгорел в лихорадке, вызванной заражением крови после памятного мне ранения.
Дабы переменить тему, я поспешил добавить, что мы зря оставили мою супругу одну, надобно к ней быстрее присоединиться, на что Талызин произнес:
-Ох уж эти молоденькие дамы... Теперь понимаете, почему я не женат. Мы сошли вниз. Когда граф Петр ушел, Дотти сказала:
-Знаешь ли, Бонси, я графа Петра побаиваюсь.
-Чем же он так страшен? - легкомысленно откликнулся я, но все им сказанное ранее подтверждало опасения моей супруги.
-Ну и вид у него, - задумчиво произнесла моя супруга. - Была у нас в детстве кукла такая... Петрушка, что ли. С таким вот носом... Так я ее боялась, а Петр Александрович на нее походит весьма.
Я рассмеялся.
-Оставь это, Дотти. С лица воды не пить, каким уж он уродился. Я его знаю не первый год, и могу сказать, на злодея он похож не менее, чем твой покорный слуга.
Она застыдилась своего опрометчиво сказанного слова и понурила голову.
Но интуиция ее не обманула, как позже оказалось. Хотя его поступок — не злодейство. А именно что предательство, на которое способны очень многие. Недаром отец Яков Смирнов сказал когда-то мне: «В каждом из нас дремлет Иуда, и только от нашей воли зависит, проснется ли он».
Можно также быть злодеем, но не предателем. Как тот же фон дер Пален.
Я еще не знал, но чувствовал вовсю, что мне вскоре придется сделать подобный выбор — дать другим совершить злодеяние, за которое расплата наступает уже в этой жизни, и, возможно, самому приложить руки к сему злодеянию, либо сделаться предателем. Был и третий выход, и я им всерьез хотел воспользоваться...
Дальше, как вы понимаете, все было только хуже.
Заговор распространился по всей кордегардии, как чума.
Государь знал о нем, но Пален его сумел обнадежить, мол, о сем ему известно и все у него под контролем.
Между тем, переговоры с французами, осуществляемые через Ростопчина, возглавлявшего иностранную коллегию, дошли до такой степени, что Государь вознамерился «ударить англичан в их теплое подбрюшье», как он выразился. Проект с первого взгляда казался вполне удобным.  Пока Франция берет на себя Порту и отвоевывает Египет, а с ним и весь остальной Магриб, Россия занимается войной в британских колониях, благо они нам ближе. Конечно, ежели глядеть на глобус, особенно сидя в Париже, покажется, что берега Инда и Ганга до нашей Оренбургской губернии близки, рукой подать. Удивительно, как корсиканец сумел убедить в этом императора. Но, с прискорбием замечу, в последние месяцы нашего покойного государя убедить можно было легче легкого в чем угодно.
Отмечу, кстати, что проект по сближению Франции вывозил на своих плечах один только граф Ростопчин, которого обожал наш император. Теперь тот же Растопчин считается чуть ли не героем борьбы с корсиканцем — благодаря его зажигательным во всех смыслах слова афишкам московская чернь и вдохновилась на сопротивление и сожжение собственными руками своей столицы. Конечно, полагается верить в то, что сие подстроили мародеры из вражеской армии, а также поляки в качестве мести за штурм Праги, который они за восемнадцать лет не забыли, но любой логически мыслящий человек придет к выводу, что неприятелю город нужен целым — что толку уничтожать ценности в огне? Вот осажденным устроить пожар проще во всех смыслах — терять-то им нечего. Но сделать из мирных граждан поджигателей может только ненависть, старательно возбуждаемая оными афишками. Очень забавно, как апологет союза с Бонапартом смог стать вдохновенным ненавистником «великого человека». Впрочем, так оно всегда и выходит. Страстная любовь частенько сменяется самой страстной ненавистью и почти никогда — равнодушием. Вот так и государь всероссийский в самом начале нынешнего века искренне возненавидел идею крестового похода против французских безбожников и нынче был готов оборотить свой меч против былых союзников по борьбе.
И я в сем участвовал. Подписывал все необходимые депеши и рескрипты. Составлял план маршрутов, пользуясь не столько картами (дальше Хивы их даже и не составляли), сколько глобусом. Вел соответствующую переписку. Покуда в один вечер не понял, что вот-вот умру. И благословил свою близкую смерть.