мы станем историей

Минздрав предупреждает: рождение в России вредит вашему здоровью.
— Знаешь, а Россия всегда пугала меня, — нервно скребя висок стальным кончиком штуцера, оскалился Денис. — Никогда не замечал? Люди кругом выглядели так, словно их вот-вот отвезут на электрический стул. Так и было, наверное, время от времени.
Его тирада продолжалась довольно долго, пока ноги не затекли от пустого расхаживания по узкому коридору уже битый час. Шахтарин почти на коленях сидел перед ним, сам того не заметив. Неосознанное желание вымолить у товарища свои мнимые грехи с головой выдавало его.
— Я мог бы принять всё, что угодно, простить тебе многое, но это... — тут Денис многозначительно замолчал, как бы разделяя жизнь предателя на до и после. — Этого нельзя простить.
Договорив, он медленно подступился к размякшему телу на досках, что смиренно ожидало своей участи. Гриша не боялся смерти. Тем более, он предчувствовал её и был рад, что погибнет от рук своего товарища. Для Черчесова этот худший из вариантов стал единственно верным. Сузившиеся до предела зрачки голубых глаз уже давно готовы были с достоинством встретить свою участь, но лишь выдали скупую мужскую слезу при виде упавшего пред ним ниц Дениса, закрывшего лицо руками от бессилия.
— Я... Я не могу убить тебя, — проглатывал окончания партизан вместе с горючими слезами. Он рыдал как проклятый от своей слабости, как не рыдал даже на могиле собственной матери. Речь шла о его второй кормилице — Родине, которую он не сумел отстоять, не смог ради неё предать дружбу того, кто бессовестно предал её саму. — И никогда не смогу.
— П-почему? — испуганно прошептал Гриша, боясь даже пошевелиться. Всё его тело пронзила дрожь. Он не ожидал такого исхода.
— Я пообещал себе, что любой ценой ты выживешь в этой войне, вернёшься домой к своей матери. Я хочу, чтобы ты сделал то, чего никогда, при всём своём желании, я уже не смогу. Неважно, какие чувства двигали тобой, но мне поздно о чём-то жалеть, ведь это именно то решение, к которому я шёл, приехав сюда. Любая привязанность лишает свободы. Эта не позволяет мне лишить тебя жизни.
Денис поднял голову, схватив дрожащими руками растерянную физиономию Шахтарина перед собой. Штуцер больно впечатался в его щёку, но он так же не шелохнулся.
— Да будет так. Я отдаю в твои руки своё бремя. Похорони его там, где сочтёшь нужным. А теперь иди!
Гриша вылупил глаза, в полнейшем шоке вытаращившись на Дениса. Ему казалось, что у того помутнение на нервной почве. На самом же деле помутнение было только у него. Он почувствовал, как горячая ладонь на его щеке медленно расцепилась, давая ему возможность подняться перед ним с колен на ноги, стать ведущим, а не ведомым. Ещё одна глупая фикция.

Заблаговременно.

Всегда думаешь о том, что что-то не так, в каком бы состоянии не находился. Гриша лежал на боку и грустил.
— Скажи что-нибудь утешающее, — шамкнул он, исподлобья глядя на уставшего в кресле Виктора.
— На выходных напьёмся, — лениво бурнул офицер. — Спи.
Шахтарин скептически закатил глаза.
— Я не могу уснуть.
— Я могу. Спокойной ночи.
— Но...
— У тебя что, спецзадание меня заебать? — приоткрыл один глаз Виктор, став похожим на пирата. — Кончай скулить, мне вставать рано.
— Ты не понимаешь...
— Нет, это ты не понимаешь. Ходишь без конца по границе моей нервной системы...
— Я не могу молчать, когда так много чувствую! — надсадно прокричал Гриша в сердцах. — Я ненавижу себя! Эта дурацкая любовь испортила всю мою жизнь.
Сорванный голос просил остаться его без конца. Виктор вмиг стал серьёзным и неравнодушным. Но считал огромным упущением, что взял только одну бутылку водки и подумал, что хватит.
— Пойми, страха в реальности нет, это лишь твой выбор, твоя реакция, — искреннее утешение. — Не загоняйся так.
— Не загоняться?! — взревел Шахтарин, чуть ли не подпрыгивая на месте. — Я враг народа! Меня казнят без права апробации, как только моя нога ступит на территорию СССР!
— Думаешь, меня нет? — испытующе спросил Виктор. — Я знаю, что они следят за мной, — скупая улыбка. — Малейший повод усомниться в моих действиях и мне разнесут череп за секунду. Поэтому я тоже рискую.
— В глазах товарищей я буду ничтожеством... — всё толдычил о своём как истукан Гриша. Его конкретно переклинило. Мозги вставали на место.
— Да, пора бы уже смириться, наконец, что мир вообще несправедлив, — подытожил эсэсовец. — О нас напишут в книжках по истории для малолетних дегенератов, где мы с тобой будем по разные стороны баррикад. Ты на стороне Советов, я на стороне Рейха и дядюшки Адольфа. Вот наша жизнь, всего в двух словах. Именно такими мы войдём в историю. И только-то. Это для тебя по-настоящему важно?
Загонять себя в угол ночными кошмарами. В них он
путался в проводах, падая на пол между папой и мамой. Выступление кончилось, безнадежно тянется рука к последнему свету. Истошный стон преобразуется в крик младенца.
Как крыса в пластмассовом шаре заперт внутри своего большого сердца.
Захлебываясь, тонет в глубоком пожаре, одновременно истекая желчью. И тут же с другой стороны голым вываливаться. Ему пришлось убить всех до одного родных.
У него не осталось ничего и даже сил для испуга.
— Нелегко обрести друга, — привычно затянулся сигариллой Виктор после короткой паузы. — Ещё труднее потерять врага.

***

— Не может быть... Соня? Ты ли это?
Восковая фигура с жутковатой и неуместной простотой, обведенная грифелем мрачно-фиолетовой мглы, была оторочена электрическими лампочками позади. Не весёлая, не грустная девушка призраком застыла посреди комнаты.
— Не ждал? — тихо выцепляла она слова из гортани.
— Я думал, что тогда, в газовой камере...
— Меня убили? — со смешком ткнула она себя в грудь указательным пальцем. — Не-ет, это было бы слишком просто. Меня к чинам таскали и по кругу пускали. Я для них просто дыра была безмолвная.
— Как ты выбралась? — боясь к ней подойти, еле проговорил Гриша. Как могло это маленькое тело выдержать столько страданий? Он крепко обнял её, опасаясь, что девушка растает как льдинка в его руках.
— Пришлось покорпеть, — язвительным тоном промурлыкала она на ухо другу, у которого от этого голоса прошли мурашки по коже. Это был не её голос.
Шахтарин резко отстранился от неё, сделав неосознанный шаг назад. Как ей удалось отыскать его? И если она знает, то...
— Как ты выбралась, Соня? — жёстче повторил как мантру вопрос партизан. — Отвечай!
— Я убивала пленных, понятно! — рявкнула она в ответ. Под оболочкой подруги внутри всё было мертво. Соня попыталась сделать шаг навстречу, но Шахтарин отходил от неё всё дальше.
— У меня не было выбора, Гриша! Пока твои отважные партизаны штаны просиживали в лесу, меня немцы целой ротой месяц насиловали. Нет у меня больше любви ни к Родине, ни к этим твоим бравым защитникам Отечества! А знаешь почему? Знаешь?! Да потому что победу ковали не те люди. А я хотела жить. Любой ценой. Даже если пришлось лечь под немцев, я всё равно здесь, и хочу вернуться вместе с тобой.
— Нет, это невозможно, — с презрением в голосе констатировал Гриша. — Ты отдаёшь себе отчёт о том, что натворила?
— Ты сам живёшь с немцем, с палачом!
— Соня... — голосом без эмоций проговорил он. Перед ним стояло уже конченное существо. — Ты убивала людей, убивала своих же. И не считаешь это чем-то постыдным. Акстись, Соня!
Гриша не выдержал и тряхнул её за плечики, желая как бы вразумить.
— Гриша, давай уедем вместе. Поженимся, завёдем детишек... Мы будем счастливы, Гриша! Забудем войну, как страшный сон. У нас всё будет хорошо, только поедем вместе, — её глаза были полны слёз радости некоего исступления, в котором обычно бывает человек, твёрдо убеждённый в какой-то своей несбыточной фантазии. — Да ведь?
— Нет, — холодно ответил Гриша, отстраняясь от девушки, как от прокажённой. — Ничего не будет хорошо. Ты работала палачом у немцев. Все эти махинации рано или поздно раскроются и тогда тебя казнят. Как и меня. За то, что сбежал из лагеря, жил у эсэсовца, и я знаю, что заслужил это.
— Значит, ты предпочитаешь остаться жить с немцем, с врагом народа, но не со мной?
— Именно так.
— Тогда, — перезаряжая выпавший из кобуры в руку револьвер, другим тоном заговорила Соня. — Умри, если не любишь меня.
Послышался выстрел. Гриша зажмурился и уже готов был погибнуть от рук Сонечки, но та раскрыла глаза словно от изумления и замертво упала перед носками солдатских ботинок. Позади неё стоял ещё один невообразимый участник сей трагикомедии — товарищ Черчесов. Его взгляд был непередаваем: просто каменное изваяние. Они долго таращились друг на друга, не в силах разгадать эту дилемму.
— Ты живой? Но ведь... Виктор... он же убил тебя. Я сам это от него слышал. Что происходит?
— Это... сложно объяснить.
— Уж потрудись.
— А сам-то ты как попал сюда?
— Сбежал во время бомбёжки Освенцима. Молота и Гусара убили... Мне удалось выбраться, а потом я вернулся за тобой. Хотел отомстить за смерть друга, — сверкнул глазами Денис. — И услышал прямо из уст Виктора о том, что он тебя в газовую камеру этапом отправил. Поехал сюда, чтобы найти его и всадить пулю в лоб. Но нахожу тебя. Мертвеца. Как такое может быть? Это галлюцинация?
— Нет. Он помог мне, вытащил из ада и ничего не потребовал взамен. Я думал, что он тот, кого я обязан был убить. Я думал, что он тот, кого мне надо ненавидеть больше всего. Я думал, что он бессердечный убийца и мой вечный враг. Но оказалось, что он был тем, кого я должен был просто понять, он был тем, кого я просто должен был любить...
В голове Дениса будто взорвались планеты.

***

— Расскаиваешься? — раздался над ухом скрежет тембра Клауса. — Жалеешь о том, что так глупо просрал свою жизнь?
Кисти мужских рук зашелестели в тишине, медленной смертью опустившись на плечи Виктора. Тот ни единым мускулом не дрогнул, устремившись осмысленным взглядом в угол напротив. Он не жалел ни секунды.
— Ради чего? — продолжил скупой на эмоции монолог Клаус. — Ты будешь расстрелян на глазах у своих и чужих. Опозорен посмертно. Стоило лишь раз допустить промах, и всё рухнуло вмиг. Уже поздно о чём-либо сожалеть. Ты знал, на что шёл. Твоя судьба предрешена.
Всполошенные брови метнулись к переносице. Мужчина пытался выцепить хоть грамм эмоций из потёмков.
Его тонкие, выверенные острым грифелем надежды черты лица изнывали по дикости, по самой мысли о тоске о нём. Он не жалел. И не сдавался. Хотел бы изменить, но не получилось.
Отчего столько страданий обрушилось на его и без того мятежную головушку? Она всё никак не стыла подо льдом водопадной лавины промозглого бункера. Острый мороз свёл дыхание на нет. Он задыхался. От боли, от тоски, от любви. Щемящее чувство, сдавливающее его лёгкие тисками, отдающее где-то в области сердца. Оно им было расценено как чужеродное, то, от чего нужно немедля избавиться. Но у кого есть лекарство от здоровья? Это же не болезнь, а выдумки больного воображения. Голос, рвущийся изнутри, желающий быть услышанным. И этот шёпот ветров раздавался всё сильнее. Перепонки бились в барабанной конвульсии непостижимых дробей. Рука, тонкая и на вид безжизненная, сжала в ком ткань кителя. Опутавшие руки тонкие нити вен были напряжены до предела. Казалось, что они могут лопнуть в любой момент.
В скользкой темноте его умалишённого сознания зрел плод, постоянно зудевший о пище. В тревожном поиске ходов наружу кожаный футляр Виктора, явно занятый кем-то ещё, чувствовал приближение конца. А внутри нечто продолжало пировать. Продумав путь на волю, робко веря в свой холодный расчёт, мечтать покинуть этот продырявленный чехол. Он понял. Наконец-то. Свернувшись во множество колец, Гриша приютился внутри его нутра, не желая покидать уже свою берлогу. Он ни на секунду не давал о себе забыть. Он приближал его конец, всё больше отнимая рассудок. Неясное чувство грызёт его, дырявя путь к свободе. Мертвеет плоть живая. Лишь бы дотронуться до него, последний раз. Но он завис под потолком.
Под ним звенел сновавший туда-сюда шмель, как заведённая кукла, а ещё одна побитая жизнью кукла лежала на полу в одиночестве. Одна в своём одиночестве. Скорбный лай вражеской собаки сопровождал изливание его окаянной крови. Это не больно. Это тоскливо и грустно. Настолько, что люди от этого умирают.
Настолько, что люди, которых не берет пуля, оказываются во власти страха, губящего их. Без жеманства и без прикрас. Только агония и тоска по тому, чего уже не вернёшь.

***

И я снова не вспомню — кто я? Вот и наступил тот день, сколько я терпел, пока закончится война. Годами ждать этого дня — дня, когда останешься совсем один. Дня, в котором уже нет меня. Не боялся смерти — боялся, что смерть — это ещё не конец. Оказался прав. Если ад на земле, то второй раз умереть уже без шанса. Здесь нет ни души, ни загробного царства, котлы не кипят, черти не злятся — персональный ад. Ещё одно тело стынет в постели, заключённое в своей собственной квартире. Мелом белым неаккуратно обведён на полу силуэт погребённого без тела человека. Господи, забери обратно! Умер молодым, не стерпел до седин. Тело из пепла и дыма не летело на небо к родным, заперевшись один на один с синим трупом своим. Дух с телом един, пока Тот, кто всё это сделал, его не простил. Господи, верни меня обратно, нельзя быть настолько плохим! Я так хочу проснуться завтра, среди людей. Господи, верни мне этот день! Но Ад пуст, все бесы здесь. Мы всегда получаем, но только не то, что хотим. Одного в квартире оставили гнить меня в стенах без света, кто сможет рассказать тебе об этом? Кто, если не я? Над могилой слёзы лить три дня придёшь? Будешь любить меня? Не забудешь меня? Господи, верни меня обратно!
Пока ты жив, у тебя миллион вариантов и выходов.

***

От чего так в России берёзки шумят?
Гриша полз по родной земле, плакал как ребёнок, целовал её как любимую жену. не верил, что вернулся. Кричал что есть мочи, пытался проснуться, но не получалось. Он упал на колени на холме, открывавшем вид на его деревеньку. Слёзы счастья мгновенно смешались со звериным страхом. Дыхание перехватило, от боли он согнулся в три погибели. Руки его упёрлись в сажень. Чёрные угли всё ещё тлели, а в носу поселилась копоть и гарь. Деревня была сравнена с землёй. Григорий бил кулаками, сдавливал ту самую землю, что так бережно и нежно любил. Взахлёб отдаваясь боли. Почему? Почему его не дождались? Ему-то теперь с кем? Ваши-наши давно стёрлись в его сознании, как эта благодать под ногами превратилась в пепел. Его голоса, жуткого и уже охрипшего, поглотил взрыв снаряда. Вокруг него велась война. Он сейчас не был нужен никому. Ни нашим, ни вашим. Гриша, осатанело озираясь, медленно приблизился к пробивающейся сквозь недра траве ухом. Он замер. Жизнь остановилась на полпути. Снаряды уже были не такимм громким. Контузия его взяла несщадно. Он лежал. Слёз уже не было. А вот горе, горе осталось. Ему хотелось провести остаток жизни вот так — слившись с родной землёй, забирая её недуг себе. Но она никак не забирала своего сына к себе. Оттого-то становилось еще более невыносимо нести бремя человеческой жизни.