Человек энциклопедических знаний

         

     Баснописец был стар. Видимо, так полагается. Не знаю, как Лафонтен, а Эзоп, Федр и Крылов, эти точно были стариками, а, стало быть, умными, наблюдательными и насмешливыми. Возможно, и наш баснописец был таким же, правда, мы ничего такого за ним не замечали. Стар, да. Ему было тридцать семь лет. Старше младшего из нас на двадцать лет. Настолько же была старше меня моя мать, но учиться она не могла, когда же? И кто детей кормить будет?

     Да ладно! Нас вовсе не занимал вопрос, почему этот старикан пошёл учиться. Да ещё попал в группу, где были собраны, мягко говоря, те, кто не преуспевал в иностранных языках, судя по вступительным экзаменам. И те, кто подобно мне, пылал неизъяснимой любовью к Франции и ко всему, что связано с ней.

     Первый семестр нашего обучения очень походил на работу всем известного Сизифа. Чем выше мы вкатывали камень в гору, тем тяжелее становился он. Особенно для него, нашего старика. Потом всем стало легче, кроме него. Мы все сочувствовали ему, но чем же могли помочь?

     Во время перекура, то есть, перемены, мы с ним беседовали на верхней площадке узорной чугунной лестницы, покуривая, он – дешёвые сигареты через мундштук, я – пижонскую трубку с головой Мефистофеля, которую набивал «Золотым руном», ароматнейшим табаком, и, как говорили, приготовленным на меду. Судя по запаху, это так и было.

     Разминая беломорину, подходил к нам доцент Соколов, он ехидничал по поводу моей трубки, цитируя то ли Твардовского, то ли кого-то из фронтовых поэтов, и разговор быстро переходил на темы фронтовых буден, наш доцент тоже был фронтовым офицером, на солдатские анекдоты по поводу американской помощи. При этом офицеры вовсе не стеснялись вспоминать предельно грубые окопные частушки. Иные из них помнил и я. Немногие солдаты, вернувшиеся домой, принесли их с собой. И наша соколовская орава (к доценту Соколову это не имело никакого отношения) с упоением орала их на Горе во время бесконечных игр в войну. Так что я с большим удовольствием, не перебивая ветеранов, слушал их размышления и удивлялся тому, что это тоже народное искусство, но исключительно из-за этических норм не входящее в учебную программу. Возможно, собеседники и жалели об этом, такова правда жизни. Но что поделаешь!

     Мы несколько сблизились. Не о дружбе тут речь, и даже не о том феномене, который описал Пушкин, «Так люди, первый каюсь я, от делать нечего, друзья». Друзья – не друзья, а просто так! Выражалось это в наших коротких беседах, иногда на литературные темы. В конце концов, он пригласил меня к себе, чтобы почитать свои произведения. Басни мне понравились. Оказалось, что у него их две книжечки, каждая величиной в половину моей ладони. Ого! – была моя реакция, хотя и без излишнего восторга.

     В следующий раз дело оказалось ещё серьёзнее. Он поведал о своей мечте написать басенную поэму со сквозным действием. И пока он читал то, что было написано, я мучительно думал, как сказать ему, что это никуда не годится, и что связующие части нелепы, как всякое инородное тело в неподходящей ему среде. По окончании чтения я дипломатично сказал, что ему для начала стоило бы познакомиться со средневековым животным эпосом.
- Как ты сказал?
Я повторил. Он подошёл к застеклённому шкафу того типа, которое называется горкой, и которое служит у хороших хозяек для хранения или для выставки праздничной посуды.

     Посуды не было, вся горка была занята толстыми синими томами БСЭ, кажется, второе издание. Я и сам часто пользовался этой энциклопедией в читальном зале. Он легко нашёл нужную статью, углубился в неё, а потом сказал:
- Это нужно обдумать!
 И, ставя на место том, добавил:
- Это, брат, великолепнейшая штука! Я по ней готовлюсь к любому экзамену. И время не тратишь, и всё знаешь.

     Такая вот басня составилась в один момент. Что касается современного животного эпоса, такого я нигде и никогда  не встречал.

     К слову, наш баснописец, не совладав с трудностями языка Лафонтена, перевёлся в Университет, где, возможно и прослыл энциклопедически образованным человеком, не знаю.