Ляля Котик, звезда Дальнереченска и Нефтюганска

Ляля Котик, звезда Дальнереченска и Нефтюганска




Календарь дразнится.

Маленький человечек, сидящий в моем ноутбуке стал заикаться:

18-е ноября-бря-мря-фря.

Деффект голосового сообщения.

Моя болезнь.

То, что я сообщаю людям, никто не может понять.

Фря — это я.

Морген фри, нос утри.

Все повторяю детские дразнился.

Гутен морген, гутен таг, шлеп по морде, вот так-так.

Что ж, хорошо тебе — пой, плохо тебе — тоже пой.

Никакого другого лекарства нет.

Не придумано ничего другого.

Для таких, как я.



Я ушла из областной филармонии, где все равно не платят.

Кочую по городам-весям.

Сплю в гостиницах, две звезды, сортир на улице.

Пою везде, куда зовут.

Кооперативы в Клубах газовиков.

Смотры самодеятельности в районных ДК.

Местные праздники на продуваемых ветром площадях областных центров.


Я занималась музыкой все детство, по 8 часов в день.

Бедные дядя Соломон и тетя Роза.

- Лялечка, ты уже два часа барабанишь, накажи меня Бог!И об что мы слышим? Об гроб, об могила, об  прах и тлен, больше ни обо что. Похоронный марш Шопена! Эх, бессмертное искусство!

- Искусство-то бессмертно, да нам-то кушять надо.

- А может, это ее кусок хлеба, Роза. Может, нашему зайчику всю жизнь суждено лабать жмура. Себе на пропитание.

- Детонька, я все понимаю, но ты могла бы не играть так экс-прес-сивно? Ведь уши закладывает.

- Все к лучшему, Роза. Когда смерть постучит в твою дверь, ты и не услышишь.

- Ой-вэй! Под это старое фоно и меня похоронят! Оно не поет! Оно визжит, и воет, и скрежещет зубами. Оно мое сердце надорвало навеки.

- Нету худа без добра, Роза. Если ты умрешь, то от этого лязга, и воя,и скрежета зубовного ты восстанешь в гробу.


Так 10 лет.

И вот, когда мне исполнилось 16...

Вижу все это как бы со стороны. С потолка чулана. Или даже с неба:

Девочка Ляля Котик в позе зародыша в утробе лежит в своей каморке на диване. Над ней нависает лаковым крылом раскрытый по-концертному рояль, как черный  потрепанный птеродактиль.

Дверь, скрипя, открывается. Входит дядя Соломон Мордыхаевич с топором.

- Э-эх! Женино приданное! Наследственный «Стенвэй» прабабушки! Богатство бедной моей жены Розы!

Ляля вскакивает с дивана.

- Нет! Нет!

Хрясь, по клавишам! По белым! И по черным! В зубы ему, в зубы, чудищу! Старому ящеру! Трррым, по струнам!

Дядя Соломон Мордыхаевич со вкусом, с оттяжкой, рыча, рубит в щепки рояль.


Ляля:

- Милый ты мой «Стенвэй»! Моя Арина Родионовна! Мой дядька Савельич!

Как же я без тебя!

Ни одной родной души не осталось на свете.

Я пойду на кладбище. Зарою белую клавишу в сырую могильную землю. Лепесток ландыша, луч месяца, перо лебедя. И черную клавишу зарою — лиловую, сиреневую, сумеречную. И лопнувшую, серебристую, все еще дрожащую от шока струну.

И из них вырастет новый рояль.

Как коровушка Крошечки-Хаврошечки — из косточки.

У меня будет новый инструмент!

Самый лучший!

Я клянусь на обломках Стенвэя, что у меня будет лучший инструмент в мире!

И я еще сыграю на нем «Гимн жизни»!
 

В моих малобюджетных буклетиках напечатаны хвалебные отзывы Мэрайи Керри – все, что у меня есть по части промоушина.

Однажды я пела с ней вместе.

К нам в северную российскую  глухомань приехала Мэрайя Керри. Она дает единственный концерт.

Весь город в афишах. Огромными буквами: Мэрайя Кэрри, легенда американской эстрады.

Она желает спеть дуэтом «На реках Вавилонских» и «Summer time» на своем последнем концерте в России. Прощаясь со сценой навсегда.

Но партнерши на второй голос нет.

Солистки из провинциальной филармонии, ясно дело, не подходят.

Она пришла в Консу, и ей показали  там на меня, студентку II курса.

Мы репетировали. 

Мэрайя меня полюбила.

На репетициях я реально забивала ее своим серебряным сопрано. Я все-таки студентка российской областной консерватории, а не кто-нибудь.

Тоже мне, звезды мировой величины. Они все сделанные, на компьютере.

Мирэй Матьё, Мишель Мерсьё. Нашим бы девкам такое шмотье.

Мне бы такую акустику, как у них.

Мне бы такие платья нью-лук.

Мне бы такие бабки.

Я ем только лапшу Ролтон.

У меня классическое сопрано.

В России духовности больше.

У нас скрепы не проржавели.

Опера выше галимой эстрады.

Глория-Мэрайя. Глория-Мэрайя Котик. Тоже красиво.

На моих афишах пусть напишут:

ГЛОРИЯ. СЛАВА РОССИИ.

Или, все-таки:

КРИСТИНА ВЕРТИНСКАЯ. ЗВЕЗДА ЮНИВЕРС.


Неправда,  Мэрайя лучше.

Она избранница.

Музыкальный гений  любит ее больше.

Люди любят ее больше.

Бог любит ее больше.

У меня только талант.

А у нее еще и миссия.

Быть звездой.

Талант можно развивать трудом.

Бескорыстием и настырностью.

А миссии если нет, так уж нет.

Ничего не поделаешь.


Светлое концертобря.

Мы поем старую композицию АББЫ, из оперы «Волосы». «I know him so well».

Глория в костюме дьявола, в красном трико и колпаке с рогами, толстая негритянка.

А я с арфой в руках, в хитоне, в золотом парике волнами – я Ангел.

Я и раньше эту композицию любила, хоть и старую, но Андерсону респект.

Я только раньше не понимала, о чем это. А она вот о чем: люди ли они вообще, мужчины?

И кто-то из женщин скажет: да, они тоже люди! Хотя бы иногда.

А другая вся вспыхнет и скажет: что вы, что вы, ничего человеческого в них нет! I know wham so well.

А помните фреску Микеланджело, Господь Бог тронул руку Адама, вспыхнула искра. В любом из нас есть частица божественного

Искусство – это эвтаназия!

Музыка — это нейролептик!

Любовь — психическое заболевание.

Мужчины полигамны.

Это не потому, что я вот, такая злая, говорю из зависти, из ревности.

Это научный факт.

Британские ученые доказали.

Угол падения равен углу отражения. Е=mc квадрат. Мужчины полигамны.

Это закон жизни. Иначе вымрем, как мамонты. Род людской прекратится. Время остановится. Юниверс перестанет существовать!

Нас не спросили, когда этот мир сотворяли.
 
Не нами задумано, не нам и отменять.

Так что зря вы, подруги, на мужчин жалуетесь. Они другими быть не могут. Изменяли, изменяют и будут изменять. Ходят налево и направо. Мужчина в среднем за жизнь 7 миллиардов сперматозоидов производит. И мог бы отцом быть всего населения Земного Шара. Адам. Образ и подобие Бога.

А женщинам надо детей рожать и подымать. И хотят они, при том, чтобы мужик был под боком. Помогал растить потомство.

Оттого мы моногамны.

Такая вот песня.


Соперницы.

Ангел и Дьявол.

И вот, Глория своим элегантным хриплым негритянским баском начинает тему, потом  я  вступаю, под жидкие хлопки, зрители видят меня первый раз.

А народу много, пол-города собрались.

Но я ее реально пекрываю!

Ее иногда и не слышно почти.

Мой голос звучнее!

Мне хлопают громче! И дольше!

Мы спели и «На реках Вавилонских», и «Summer time», и «I belive, I can fly».

И «Дуэт Лизы и Полины» из «Пиковой дамы».

В конце концерта весь зал встал, хлопал. Кричали: Ля-ля! Ля-ля! Ля-ля!

Я лучше всех. Я лучше всех! До чего же я, Господи, лучше всех!

А Глория указывает на меня, и просит весь наш город беречь меня. Как бесценное сокровище.

Пою мировой эстрадный репертуар, и «Summer time», и «I belive, I can fly», и Шизгару.

Могу хоть выходную арию Тоски, хоть «Мурку», только проплатите.

И сделаю не хуже, чем эти ваши селебрити.

Даже лучше, если честно. Но они селебрити, а я никто, ничто и звать меня никак. Не дано мне вписать свое имя золотыми буквами в историю всемирной меломании.

Моя судьба – быть звездою Дальнереченска и гордостью Нефтюганска.

И денег не платят месяцами.

Что деньги, нет ощущения, что ты состоялась.

Сделала все, что могла.

Не растратила понапрасну то, что бог подарил.

Почему от этого так больно?

А может, все дело в том, что я некрасивая?  С птичьим носиком. С худыми ключицами.

Была бы красивая, пела бы в Гранд-опера.

Красивой не была, молодая — была.

Надо было тебе, Господи, скрестить меня с моей школьной подружкой. С Анжелкой. Гибрид. Чтоб  красота ее, а голос мой. Но вдруг наоборот получилось бы: голос ее, а внешность моя?

Шоу маст гоу он. Деньги уплочены.

Мне, знаете ли, надо детей кормить. У меня трое детей. Платонушка, Аристархушка и Кристиночка. 

Вообще-то это дети Анжелки. Она умерла.

Умерла пят лет назад, от передозы.

А детей я взяла.

Поклялась ей, что не брошу.

И нету у меня ни мужа, ни богатого любовника ( и даже небогатого любовника нет).

Я по своим счетам плачу сама.

Снится мне сад в подвенечном уборе, в этом саду мы с тобою вдвоем. Звезды на небе, звезды на море, звезды и в сердце моем.

Мой призрак будет вас преследовать ночами: закат погас, меня забыли вы.

Черный ворон! Что ты вьешься над моею головой?

Езжу по корпоративам.

Вечно меня дома нет.

Детей в мое отсутствие тянут Соломон Мордыхаевич и тетя Роза. Старенькие они уже. Надолго ли их еще хватит.

Без меня, что с детьми-то будет? Куда их? В детдом? А стариков — в богадельню?

Нет у меня выбора.
 
В прошлый раз вернулась из нефтяной столицы, вроде, много заработала.

Первым делом ипотеку, потом кредиты за дачу и за машину.

Ну и семье на жизнь.

Всем подарки, кто что очень хотел.

Дяде Соломону лэптоп, тете Розе шубку.

Детям — по айфону,  джинсики-курточки новые и игрушки.

Потом всех в ресторан, пир на весь мир.

И всё.

И на этом бабки краснознаменно закончились.

И так всегда.

Сколько бы ни заработала, остается тысяча рублей.

Вечная эта тысяча, на которую прожить можно три дня (одной). Или день втроем. Или пол-дня вшестером.

И утром снова надо ехать в очередной Урюпинск.

Я сама себе режиссер. Мама и папа сама себе.

Детям мама.

Старикам своим мама.

И еще  коллегам по святому искусству: инструментал, бэк-вокал, рэп-степ.

Охранник Денис. Массажист Кирилл. Секретарша-гример-костюмер — Танька.

Все бывшие одноклассники.

Завхоз Полина Петровна, бывшая наша классрук.

Они все без меня пропали бы.

А грозный Дир школы у меня теперь в шоферах ( его из школы давно на пенсию проводили).

Какой он грозный был, я его боялась.

Его все боялись.

Прикажите, – давеча говорит, – Аманделина Михална, я на рынок быстренько скатаю? За яблоками и морковкой для смузи?

Мы выжили.

Но из меня смузи выжали.

Я сухая и плоская.

Как эмодзи.


Жизнь.


Смузи—эмодзи.

Печки лавочки.

Конфетки-бараночки.

Эники-беники.

Ширли-мырли.

Елы-палы.

Кайф-драйв.

А на олбанском рынке крысы все так же выщипаны под норок, бриты и крашены в розовый цвет.

Как мои мечты.

Жизнь: утром снова чемодан, вокзал, ЗАТО.

Аманделина Михална! Марш в ЗАТО!

Зато…

А что за то?

Пальто, манто, цирк шапито?

Я конь в пальто, в подержанном авто.

Агния Барто, если примешь граммов сто.

И уже скоро — бабка Тарахто.


Но я не Никто.

Я Неникто!

Я вам не клавиша, не клавиша, не клавиша!

Вы не сможете, не сумеете сыграть на мне.

Кто был ничем, тот станет всем, нашелся б на него продюсер.

Я у себя нашлась.

Может, и стараться было нечего. Незачем было и ввязываться в гонку. Подметки только сносишь, да руки обдерешь.

Но на моих концертах всегда полный зал.

При любой погоде.

Людям нравится, что звать меня никак, а я при том лучше всех.

Они любят во мне самих себя, со своими мечтами.

И я люблю вас, люди.

Свет мой! Счастье мое! Мой цветущий жасмин! Публика моя!

Чудный российский зритель. Лучший в мире.

Меня нет без тебя.

Розовое пальто — без девочки.

Именно ты, слушатель, эхо мое, счастье мое, меня спас, когда я девчонкой стояла на крыше и хотела прыгнут вниз.

Будто невидимая рука остановила.

И еще не раз спасешь.



Ляля Котик стоит на крыше своего бетонного улья, под звездным небом.

Ляля подходит к краю крыши и смотрит вниз.

Внизу собралась толпа, слышен неровный тревожный гул ее.

До нее доносятся, подхваченные ветром, усиленные небесным эхом голоса:

- Как страшно жить! И все страшней и страшней...

Ляля делает последний шаг, к самому краю. Подымает руки. Розовое пальто, распахнувшись на ветру, становится крылышками.

Толпа внизу стихает Люди, задрав головы смотрят на Лялю.

Взмахнув руками, она прыгает с крыши, но летит не вниз, а вверх.

Превращается в пульсирующую звездочку в небе.