Ляля Котик, звезда Нефтепригоньевска

ЛЯЛЯ КОТИК, ЗВЕЗДА НЕФТЕПРИГОНЬЕВСКА




Календарь дразнится.

Маленький человечек, сидящий в моем ноутбуке стал заикаться:

18-е ноября-бря-мря-фря.

Деффект голосового сообщения.

Моя болезнь.

То, что я сообщаю людям, никто не может понять.

Фря — это я.

Морген фри, нос утри.

Все повторяю детские дразнился.

Гутен морген, гутен таг, шлеп по морде, вот так-так.

Что ж, хорошо тебе — пой, плохо тебе — тоже пой.

Никакого другого лекарства нет.

Не придумано ничего другого.

Для таких, как я.



Я ушла из областной филармонии, где все равно не платят.

Кочую по городам-весям.

Сплю в гостиницах, две звезды, сортир на улице.

Пою везде, куда зовут.

Корпоративы в Клубах газовиков.

Смотры самодеятельности в районных ДК.

Неделя мойвенной путины!

День оленевода-любителя.

На продуваемых ветром площадях областных и окружных центров.

Нефтепригоньевск, заполярный Сан-Франциско, да это еще счастье.

Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой.

Рестораны - просто в сердце раны.

Пальмы до Венеры.

У гостей виниры.

Сауны с бассейнами, а в их карликовые бегемотики.

И торчки рассеянные.

Но в супер-пупер, люкс-топ-смарт отеле Эксельсиор по номеру тараканы ползают.

Подумаешь, тараканы. Не клопы ведь, не заедят до смерти.


А в Мухосранск не хочешь? Усть-Пердищенск? Через-Забор-Ногу-Задерищенск?


Я занималась музыкой все детство, по 8 часов в день.

Бедные дядя Соломон и тетя Роза.

- Лялечка, ты уже два часа барабанишь, накажи меня Бог!И об что мы слышим? Об гроб, об могила, об  прах и тлен, больше ни обо что. Похоронный марш Шопена! Эх, бессмертное искусство!

- Искусство-то бессмертно, да нам-то кушять надо.

- А может, это ее кусок хлеба, Роза. Может, нашему зайчику всю жизнь суждено лабать жмура. Себе на пропитание.

- Детонька, я все понимаю, но ты могла бы не играть так экс-прес-сивно? Ведь уши закладывает.

- Все к лучшему, Роза. Когда смерть постучит в твою дверь, ты и не услышишь.

- Ой-вэй! Под это старое фоно и меня похоронят! Оно не поет! Оно визжит, и воет, и скрежещет зубами. Оно мое сердце надорвало навеки.

- Нету худа без добра, Роза. Если ты умрешь, то от этого лязга, и воя,и скрежета зубовного ты восстанешь в гробу.


Так 10 лет.

И вот, когда мне исполнилось 16...

Вижу все это как бы со стороны. С потолка чулана. Или даже с неба:

Девочка Ляля Котик в позе зародыша в утробе лежит в своей каморке на диване. Над ней нависает лаковым крылом раскрытый по-концертному рояль, как черный  потрепанный птеродактиль.

Дверь, скрипя, открывается. Входит дядя Соломон Мордыхаевич с топором.

- Э-эх! Женино приданное! Наследственный «Стенвэй» прабабушки! Богатство бедной моей жены Розы!

Ляля вскакивает с дивана.

- Нет! Нет!

Хрясь, по клавишам! По белым! И по черным! В зубы ему, в зубы, чудищу! Старому ящеру! Трррым, по струнам!

Тррах тибедох!

По бим-бом-брамселям!

Дядя Соломон Мордыхаевич со вкусом, с оттяжкой, рыча, рубит в щепки рояль.


Ляля:

- Милый ты мой «Стенвэй»! Моя Арина Родионовна! Мой дядька Савельич!

Как же я без тебя!

Ни одной родной души не осталось на свете.

Я пойду на кладбище. Зарою белую клавишу в сырую могильную землю. Лепесток ландыша, луч месяца, перо лебедя. И черную клавишу зарою — лиловую, сиреневую, сумеречную. И лопнувшую, серебристую, все еще дрожащую от шока струну.

И из них вырастет новый рояль.

Как коровушка Крошечки-Хаврошечки — из косточки.

У меня будет новый инструмент!

Самый лучший!

Я клянусь на обломках Стенвэя, что у меня будет лучший инструмент в мире!

И я еще сыграю на нем «Гимн жизни»!
 

В моих малобюджетных буклетиках напечатаны хвалебные отзывы Мэрайи Керри – все, что у меня есть по части промоушина.

Однажды я пела с ней вместе.

К нам в северную российскую  глухомань приехала Мэрайя Керри. Она дает единственный концерт.

Весь город в афишах. Огромными буквами: Мэрайя Кэрри, легенда американской эстрады.

Она желает спеть дуэтом «На реках Вавилонских» и «Summer time» на своем последнем концерте в России. Прощаясь со сценой навсегда.

Но партнерши на второй голос нет.

Солистки из провинциальной филармонии, ясно дело, не подходят.

Она пришла в Консу, и ей показали  там на меня, студентку II курса.

Мы репетировали. 

Мэрайя меня полюбила.

На репетициях я реально забивала ее своим серебряным сопрано. Я все-таки студентка российской областной консерватории, а не кто-нибудь.

Тоже мне, звезды мировой величины. Они все сделанные, на компьютере.

Мирэй Матьё, Мишель Мерсьё. Нашим бы девкам такое шмотье.

Мне бы такую акустику, как у них.

Мне бы такие платья нью-лук.

Мне бы такие бабки.

Я ем только лапшу Ролтон.

У меня классическое сопрано.

В России духовности больше.

У нас скрепы не проржавели.

Опера выше галимой эстрады.

Глория-Мэрайя. Глория-Мэрайя Котик. Тоже красиво.

На моих афишах пусть напишут:

Мария. СЛАВА РОССИИ.

Или, все-таки:

КРИСТИНА ВЕРТИНСКАЯ. ЗВЕЗДА ЮНИВЕРС.


Неправда, Мэрайя лучше.

Она избранница.

Музыкальный гений  любит ее больше.

Люди любят ее больше.

Бог любит ее больше.

У меня только талант.

А у нее еще и миссия.

Быть звездой.

Талант можно развивать трудом.

Бескорыстием и настырностью.

А миссии если нет, так уж нет.

Ничего не поделаешь.


Светлое концертобря.

Мы поем старую композицию АББЫ, из оперы «Волосы». «I know him so well».

Мэрайя в костюме дьявола, в красном трико и колпаке с рогами, толстая негритянка.

А я с арфой в руках, в хитоне, в золотом парике волнами – я Ангел.

Я и раньше эту композицию любила, хоть и старую, но Андерсону респект.

Я только раньше не понимала, о чем это. А она вот о чем: люди ли они вообще, мужчины?

И кто-то из женщин скажет: да, они тоже люди! Хотя бы иногда.

А другая вся вспыхнет и скажет: что вы, что вы, ничего человеческого в них нет! I know wham so well.

А помните фреску Микеланджело, Господь Бог тронул руку Адама, вспыхнула искра. В любом из нас есть частица божественного

Искусство – это эвтаназия!

Музыка — это нейролептик!

Любовь — психическое заболевание.

Мужчины полигамны.

Это не потому, что я вот, такая злая, говорю из зависти, из ревности.

Это научный факт.

Британские ученые доказали.

Угол падения равен углу отражения. Е=mc квадрат. Мужчины полигамны.

Это закон жизни. Иначе вымрем, как мамонты. Род людской прекратится. Время остановится. Юниверс перестанет существовать!

Нас не спросили, когда этот мир сотворяли.
 
Не нами задумано, не нам и отменять.

Так что зря вы, подруги, на мужчин жалуетесь. Они другими быть не могут. Изменяли, изменяют и будут изменять. Ходят налево и направо. Мужчина в среднем за жизнь 7 миллиардов сперматозоидов производит. И мог бы отцом быть всего населения Земного Шара. Адам. Образ и подобие Бога.

А женщинам надо детей рожать и подымать. И хотят они, при том, чтобы мужик был под боком. Помогал растить потомство.

Оттого мы моногамны.

Такая вот песня.


Соперницы.

Ангел и Дьявол.

И вот, Мэрайя своим элегантным хриплым негритянским баском начинает тему, потом  я  вступаю, под жидкие хлопки, зрители видят меня первый раз.

А народу много, пол-города собрались.

Но я ее реально пекрываю!

Ее иногда и не слышно почти.

Мой голос звучнее!

Мне хлопают громче! И дольше!

Мы спели и «На реках Вавилонских», и «Summer time», и «I belive, I can fly».

И «Дуэт Лизы и Полины» из «Пиковой дамы».

В конце концерта весь зал встал, хлопал. Кричали: Ля-ля! Ля-ля! Ля-ля!

Я лучше всех. Я лучше всех! До чего же я, Господи, лучше всех!

А Мэрайя указывает на меня, и просит весь наш город беречь меня. Как бесценное сокровище.

Пою мировой эстрадный репертуар, и «Summer time», и «I belive, I can fly», и Шизгару.

Могу хоть выходную арию Тоски, хоть «Мурку», только проплатите.

И сделаю не хуже, чем эти ваши селебрити.

Даже лучше, если честно. Но они селебрити, а я никто, ничто и звать меня никак. Не дано мне вписать свое имя золотыми буквами в историю всемирной меломании.

Моя судьба – быть звездою Дальнереченска и гордостью Нефтюганска.

И денег не платят месяцами.

Что деньги, нет ощущения, что ты состоялась.

Сделала все, что могла.

Не растратила понапрасну то, что бог подарил.

Почему от этого так больно?

А может, все дело в том, что я некрасивая?  С птичьим носиком. С худыми ключицами.

Была бы красивая, пела бы в Гранд-опера.

Красивой не была, молодая — была.

Надо было тебе, Господи, скрестить меня с моей школьной подружкой. С Анжелкой. Гибрид. Симбиоз. Чтоб  красота ее, а голос мой. Но вдруг наоборот получилось бы: голос ее, а внешность моя?

Шоу маст гоу он. Деньги уплочены.

Мне, знаете ли, надо детей кормить. У меня трое детей. Платонушка, Аристархушка и Кристиночка. 

Вообще-то это дети Анжелки. Она умерла.

Умерла пять лет назад, от передозы.

А детей я взяла.

Поклялась ей, что не брошу.

И нету у меня ни мужа, ни богатого любовника ( и даже небогатого любовника нет).

Я по своим счетам плачу сама.

Снится мне сад в подвенечном уборе, в этом саду мы с тобою вдвоем. Звезды на небе, звезды на море, звезды и в сердце моем.

Мой призрак будет вас преследовать ночами: закат погас, меня забыли вы.

Черный ворон! Что ты вьешься над моею головой?


Ну и, естессно:

Респект и уважуха, спонсору слава!

Величальная!


Хор наш поет мотив старинный, и вино течет рекой.

К нам приехал наш любимый гендиректор дорогой.

Выпьем за Сережу, Сережу дорогого, свет еще не видел красивого такого.

А пока не выпьешь, не нальем другого!

Сергей, Сергей, Сережа! Сергеич наш Сережкин!

Серя, Серя, Серя, Серя! Серя,пей до дна!

Пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей до дна!


Езжу по корпоративам.

Вечно меня дома нет.

Детей в мое отсутствие тянут Соломон Мордыхаевич и тетя Роза. Старенькие они уже. Надолго ли их еще хватит.

Без меня, что с детьми-то будет? Куда их? В детдом? А стариков — в богадельню?

Нет у меня выбора.
 
В прошлый раз вернулась из нефтяной столицы, вроде, много заработала.

Первым делом ипотеку, потом кредиты за дачу и за машину.

Ну и семье на жизнь.

Всем подарки, кто что очень хотел.

Дяде Соломону лэптоп, тете Розе шубку.

Детям — по айфону,  джинсики-курточки новые и игрушки.

Потом всех в ресторан, пир на весь мир.

И всё.

И на этом бабки краснознаменно закончились.

И так всегда.

Сколько бы ни заработала, остается тысяча рублей.

Вечная эта тысяча, на которую прожить можно три дня (одной). Или день втроем. Или пол-дня вшестером.

И утром снова надо ехать в очередной Урюпинск.

Я сама себе режиссер. Мама и папа сама себе.

Детям мама.

Старикам своим мама.

И еще  коллегам по святому искусству: инструментал, бэк-вокал, рэп-степ.

Охранник Денис. Массажист Кирилл. Секретарша-гример-костюмер — Танька.

Все бывшие одноклассники.

Завхоз Полина Петровна, бывшая наша классрук.

Они все без меня пропали бы.

А грозный Дир школы у меня теперь в шоферах ( его из школы давно на пенсию проводили).

Какой он грозный был, я его боялась.

Его все боялись.

Прикажите, – давеча говорит, – Аманделина Михална, я на рынок быстренько скатаю? За морковкой для смузи?


Я больше не жалею себя.

Не плачьте обо мне, я проживу. Я все стерплю, я клятву не нарушу, своим дыханьем
землю обогрею. Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик. Невозможное возможно. Бороться и искать, найти и не сдаваться.

А главное, у меня чудные дети: Аристарх, Платон и Кристина.

Аристархушка вообще золото, настоящий старший брат, помощник и опора, мы без него
все пропали бы.

Платонушка одаренный, синие глазки, учится в художественной школе и в
музыкальной, играет на скрипке, рисует картинки. Стихи сочиняет. Про ёжиков.

А Кристина, моя – красавица, супермодель, в маму свою, в Анжелку. При том, что очень на меня похожа. Люди смотрят на нее и на меня по очереди, и сравнивают, и ничего понять не могут. Те же черты. Но в другой комбинации. Иная комбинация абсолютно все меняет, это я как музыкант вам говорю.

По вечерам я пою засыпающим детям колыбельную:

- Спи моя радость, усни… В доме погасли огни… Птички уснули в саду… Рыбки
уснули в пруду… 

Своим серебряным сопрано.

Вот заработаю на очередной взнос за ипотеку.

Еще на дачу, детишкам воздух нужен.

Без машины вообще никак.

Еще бы полмиллиона.

Пятьсот тысяч еще бы. Шестьсот.

Мне не хватает для полного счастья суммы с пятью нулями. И, чувствую, никогда не будет хватать.

Скверно то, что я пою не в Большом, не в Мариинке, не в Вене, не в Милане.

А в сущности, в самодеятельности.

В колхозе имени Театра Музкомедии.

Во Дворце, но, как выразилась одна маленькая девочка, не настоящем, а культуры.

Голос пропадает.

Нет, я по-прежнему тяну хоть на Тоску, хоть на Лючию де Ламмермур. Но…

Когда у тебя по четыре выступления в день…

Трактиры, кабаки, тошниловки…

А вы знаете, как ресторан наоборот? Нарот сер.

И ты уже не прополаскиваешь ежеутренне горло струей бессмертной классики…

Кастальской струей…

Соловьиной трелью…

Недавно Анна Нетребко звонила. Ляля, говорит, вы губите себя! Это же преступление
перед святым искусством, Ляля!

Не взыщите, Анна.

Я изменила Призраку Оперы ради Золотого Тельца. И что-то рыночное, что-то
плебейское появилось в моей интонации. А интонация, она, сами знаете, важнее, чем, собственно, вокал.

В моей интонации появилась нотация. Это уж совсем скверно.

Так вот талант закладывают в ломбарде, а выкупить не на что.

Ректор грустит.

Ляля, говорит, вы заложили чёрту свое серебряное сопрано. Вы расплачиваетесь с дьяволом священным серебром Кастальского ключа.

Бисер, говорит, мечете перед свиньями. Это же самоубийство!

Пока не забыла. СПИД это отсутствие музыки.



Мы выжили.

Но из меня смузи выжали.

Я сухая и плоская.

Как эмодзи.


Жизнь.


Смузи—эмодзи.

Печки лавочки.

Конфетки-бараночки.

Эники-беники.

Ширли-мырли.

Елы-палы.

Кайф-драйв.

А на олбанском рынке крысы все так же выщипаны под норок, бриты и крашены в розовый цвет.

Как мои мечты.

Жизнь: утром снова чемодан, вокзал, ЗАТО.

Аманделина Михална! Марш в ЗАТО!

Зато…

А что за то?

Пальто, манто, цирк шапито?

Я конь в пальто, в подержанном авто.

Агния Барто, если примешь граммов сто.

И уже скоро — бабка Тарахто.


Но я не Никто.

Я Неникто!

Я вам не клавиша, не клавиша, не клавиша!

Вы не сможете, не сумеете сыграть на мне.

Кто был ничем, тот станет всем, нашелся б на него продюсер.

Я у себя нашлась.

Может, и стараться было нечего. Незачем было и ввязываться в гонку. Подметки только сносишь, да руки обдерешь.

Но на моих концертах всегда полный зал.

При любой погоде.

Людям нравится, что звать меня никак, а я при том лучше всех.

Они любят во мне самих себя, со своими мечтами.

И я люблю вас, люди.

Свет мой! Счастье мое! Мой цветущий жасмин! Публика моя!

Чудный российский зритель. Лучший в мире.

Меня нет без тебя.

Розовое пальто — без девочки.

Именно ты, слушатель, эхо мое, счастье мое, меня спас, когда я девчонкой стояла на крыше и хотела прыгнут вниз.

Будто невидимая рука остановила.

И еще не раз спасешь.



Ляля Котик стоит на крыше своего бетонного улья, под звездным небом.

Ляля подходит к краю крыши и смотрит вниз.

Внизу собралась толпа, слышен неровный тревожный гул ее.

До нее доносятся, подхваченные ветром, усиленные небесным эхом голоса:

- Как страшно жить! И все страшней и страшней...

Ляля делает последний шаг, к самому краю. Подымает руки. Розовое пальто, распахнувшись на ветру, становится крылышками.

Толпа внизу стихает Люди, задрав головы смотрят на Лялю.

Взмахнув руками, она прыгает с крыши, но летит не вниз, а вверх.

Превращается в пульсирующую звездочку в небе.