Т 1. Синцов Николай Алексеевич - мой дядя по отцу

ПАПАНЯ         СИНЦОВ АЛЕКСЕЙ  СТЕПАНОВИЧ (1891 - 1942)


МАМА           СИНЦОВА ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА (1892 - 1973)
               

Как заболела и болела мама –

Синцова Любовь Васильевна.

    30 сентября 1972 г. Маме исполнилось 80 лет. В этот день мама именинница, а родилась она 16 сентября. Так было записано у нее в паспорте. И конечно, М. в день своих именин ходила в церковь в село Высоково. 30 сентября церковь поминает святых мучениц Веру, Надежду, Любовь и  их мать Софью.
А вечером мы отмечали 80-летие мамы за столом. М. как всегда, а тем более для своего 80-летия, пекла пироги, и была относительно здорова, на ногах. Гипертония не все время беспокоила ее. Я сам про себя решил, что маме 80-летие надо отметить. Она то и дело говорила: «Я живу на краешке»,  «я чуть пеньшу» и еще «день теперь прожить не знаешь как – не только год». И у меня не было уверенности, что М. проживет еще несколько лет. То ее мучила гипертония, то грипп, то сильный кашель с удушьем и отдышка. По комнате ходила М. в последнее время неторопливо, но ее все равно нет – нет да мотнет в сторону. М. мне вначале говорила, что никакого вечера делать не надо. Но я настаивал, и М. согласилась. Подготовились. Я купил вина. Пригласили всех близких родных. Пришли Анатолий с Таисией, Геннадий с тоней, Василий с Тамарой, Вячеслав с Женей, Юрий с Раей, Алексей с Татьяной, Виктор с Надей, Ира, Юра. Принесли маме много подарков. М. принимала подарки, благодарила и говорила: «Куда мне столько наносили. Я разве приношу?».  М. была довольна, но серьезна и задумчива. Да и кто бы не задумался: позади 80 лет жизни! А впереди? Здоровья уже не было.
  Потом сели за стол, поздравили М. с восьмидесятилетием, пожелали ей здоровья и долгих лет жизни. Стали выпивать. М. предлагала всем кушать, есть пироги, добавляла на стол закуски. Потом пили чай. По комнате бегали правнуки М. Андрей, Игорь. Им было всех веселее. Посидели, поговорили, справили 80-летие мамы, бабушки, прабабушки. Потом разошлись. Помню, Алексей с Татьяной остались и помогали своей бабушке убирать со стола и мыть посуду.
     В последние годы  М. часто болела, простуживалась, но поправлялась. Помню в конце февраля 1969 г. Мы с М. ездили в 4-й микрорайон, куда нам предстояло вскоре переехать. Брат Василий с семьей уже переехал и жил в новой квартире.         
Мы с М. ходили к нему и нагляделись на его трехкомнатную квартиру. Потом пошли домой. На углу, где 4-й микрорайон граничит с первым, была остановка автобуса. В ожидании автобуса мы с М. долго стояли. А было морозно и ветрено. И хотя М. была тепло одета, в валенках, на голове пуховая шаль, но как ни отворачивалась М., ветер то и дело ударял ей в лицо, и М. простыла. После этого она долго болела и кашляла.
  После переезда 6 апреля 1962 г. В 4-й микрорайон М. тоже часто болела. Раз или два в год у М. происходило обострение гипертонии. Нередко это обострение возникало вслед за расстройством желудка или после того, как М. поест соленых грибов, которые она любила. Давление подскакивало до 180 – 200 мм. Появлялись сильные головные боли, при ходьбе М. шатало в стороны, причем сильно. По слова М. были толчки в голову. Чаще всего обострение происходило в конце июля, в августе в жаркое время. Несмотря на то, что в это время на столе часто были ягоды, все же болезнь обострялась. Жара, по-видимому, ослабляла организм, и давление повышалось. М. начинала пить папазол, дибазол, резерпин, а также 3 % раствор йодистого калия. Недели через две М. поправлялась.
Гипертония начинала мучить М. со времен войны 1941 – 1945 г., когда М. особенно много переживала: три сына были на войне, муж в возрасте 51 г. умер. Отец М. – дедушка Василий тоже был уже слаб. А у М. была корова, которая только и кормила, но с коровой работы было слишком много. С кормами было очень трудно.
  В конце февраля 1971 г. М. помню, простудилась на улице около дома. Сидела на лавочке с кем-то из соседок, грелась на солнце на припеке, и посидела видно лишнего. К вечеру подскочила температура до 37,6 ; (в 7 часов вечера), а в 11 часов вечера была 39,2 ;. Я вызвал врача, который сказал, что у М. тяжелая форма гриппа. Пришлось М. пить лекарства – сульфадемизин, апикодин и сердечные капли кордиамин. У М. стало сдавать сердце. К вечеру третьего дня, ложась спать, М. почувствовала недостаток воздуха – упадок сердечной деятельности после высокой температуры. Я тут же дал М. выпить кордиамина. Болела М., помню недели три, если не больше.
   В начале мая 1971 г. М чувствовала себя очень плохо – была сильная отдышка приходьбе, слабость. 4 мая я вызвал врача. Врач Мочалова измерила М. давление крови. Давление оказалось высоким 180/110. Посмотрела у М. ноги – были отеки. Врач выписал М. камфару по 1 порошку 3 раза в день от отдышки, от отеков – мочегонное – гипотиазид – по 1 табл. 2 раза в день (принимать три дня), сердечно – мочегонную микстуру адонис с диутерином по 1 столовой ложке 3 раза в день. После окончания приема гипотиазида врач велела наряду с остальными лекарствами принимать папаверин, дибазол, резерпин в течение 10 дней по 1 табл. 3 раза в день. После этого велела прийти в поликлинику. И сказала, что гипотиазид через 12 дней можно принимать снова. Не велела, есть соленое, велела меньше пить воды, меньше есть мяса.
На второй неделе мая 1971 г. т.е. вскоре после предыдущей болезни М. заболела снова. У М. появился сильнейший удушливый кашель в виде приступов. Температура была невысокой 37,5 ; - 38 ;. Появилась чихота. Давление при этом было нормальное 140/80. Врач Ипатова велела М. принимать сульфодимизин и, кроме того, выписала рецепт на микстуру от кашля и таблетки теофедрина тоже от кашля. М. опять недели три болела. Кашель долго не проходил. А в первое время М. кашляла так, что боялась задохнуться. В последние дни сентября 1971 г. у М. сильно поднялось давление – до 180/100.
  28 сентября, когда М. ночью встала с постели и пошла в уборную, ее так мотнуло, что она не могла удержаться, и, падая, стукнулась о сервант головой, правда не сильно. 1 октября я вызвал на дом врача, и врач Шилова выписала рецепт (на гипотиазид, хлористый калий, папазол, метионин). И велела с этого времени ежедневно всегда принимать по 1 табл. Резерпина для поддержания нормального давления после того, как снизится давление.
    15 ноября 1971 г. я вызвал М. врача Мочалову в связи с новой простудой и кашлем. Врач определила: острый бронхит с подозрением на левостороннюю пневмонию. Опять у М. развился сильный кашель, мучила чихота. К вечеру поднималась температура 38,2 ;. Врачи Мочалова, потом Селезнев выписали М. сульфадемизин, камфару, тетрациклин, питье от кашля, таблетки кодтерпина. Аппетита у М. ни к чему не было. Ела только ржаной хлеб с чаем. Тамара принесла клюквенного сока. М. пила его с удовольствием. Возможно, в связи с этим у М. стал появляться аппетит. В результате этих простуд и гипертонии  у М. появилась сильная отдышка. М. ослабла. Первого марта 1972 г. М. ходила в поликлинику, чтобы измерить давление крови и полечиться от отдышки. Селезнев намерил М. давление 200/105, но М. чувствовала себя, как она тогда говорила, хорошо, голова не болела, только была отдышка. Но все же М. дошла до поликлиники и домой нормально.
    В первые дни апреля перед Пасхой М. занялась с окнами, промывала и протирала их и видно снова простудилась. Шестого апреля, накануне праздника Благовещение, М. опять заболела – жаловалась на озноб, головную боль, у М. болело темя. К вечеру поднялась температура до 38,2;, но насморка, чихоты и кашля не было. Принимала аспирин, сульфодимизин. Накануне Пасхи 8 апреля и первый день Пасхи температура была уже нормальная.
11 мая М. решила помыться в ванной. После ванной простудилась, т.к. в комнате было холодно – 16-17;. На другой день заболела снова. В половине шестого часа вечером температура была у М. 38;. Начала опять принимать сульфодимизин и амидопирин. Лечилась 12, 13 и 14 мая. 26 мая в праздник Всех святых М. ходила в церковь. Пришла домой и на голодный желудок напилась кваса. М. квасок всю жизнь любила. 28 мая заболела, начала кашлять и кашляла долго. 3 июня вечером температура у М. была 37,2;, кашель продолжался. В июне 1972 г. началась сильная жара, и это благоприятно повлияло на здоровье М., простуда в легких прошла, М. перестала кашлять и совсем прекратилась отдышка. В начале июля жара стояла более 30; в тени. В комнате у нас было 28; -30; круглые сутки. 8 июля мы открыли окна и двери, устроили сквозняк, и М. прохватило. Получилось обострение радикулита. М. с трудом ходила по комнате.
12 июля сосед Виктор Валентинович, узнав, что у М. радикулит, дал маме для натирания поясницы тюбик мази «Випротакс»,  в составе которой змеиный яд, камфара и другие вещества. М. дважды натирала спину, после чего обвязывала ее теплым платком, на другой день ставила еще горчичники и вскоре сказала, что стало легче. Но 19 июля М. говорила, что спина все еще побаливает. 3 августа М. с утра жаловалась на головную боль во лбу и в висках.
К 5 часам вечера появилась температура 37,5;. Накануне в 5 часов вечера мы с М. ели огурцы и помидоры из холодильника с картошкой, которая остыла. Огурцы и помидоры не подогревали. Возможно, от этого М. простыла. М. принимала сульфодимизин, пирамидон, пенталгин. Температура держалась 3, 4, 5, августа и все эти дни болела голова. 6 августа головные боли у М. прекратились.
      10 августа М. ходила в поликлинику к глазному врачу и терапевту. Я помню утром перед работой, проводил ее до полпути. Напротив дома, в котором живут братья Василий и Анатолий, мы с М. перешли через овраг и, держась правее домов третьего микрорайона, прошли вправо к шоссе и в том месте, где сейчас стоит баня, перешли его. М. пошла в направлении магазина второго микрорайона и поликлиники, а я пошел на радом расположенную остановку автобусов, чтобы ехать на работу. М. выписали рецепт на глазные капли для постоянного закапывания по 2 капли три раза в день. М. замеряли и глазное давление, которое оказалось в норме. А терапевт Селезнев измерил давление крови, которое оказалось 170 на 100 мм. Выписал рецепт на таблетки рунатина для снижения давления – по 1 табл. 3 раза в день. Глазной врач высказал предположение о катаракте и велел глазные капли закапывать в глаз в течение 20 дней, потом 10 дней отдохнуть и придти к нему для подбора очков. Тогда М. говорила, что чуть домой дошла – ничего не видела. Ей в глаза закапывали капли, а потом плохо промыли, а сама М. не догадалась протереть глаза хотя бы носовым платком. Так и шла домой через овраг наполовину слепая, пока не промигалась.
          В конце сентября в воскресенье ночью М. сильно мотнуло, когда она шла в уборную, и она чуть не упала. Перед этим было много неприятных разговоров в связи с судом над Мишкой Лило по заявлению брата Василия. Тогда же Василий кому-то отдал свою собаку Тепку, которую М. и все мы любили. Это тоже взволновало М., она очень жалела Тепку и дважды плакала. Нервы стали слабые. После этого М. плохо спала. Поднялось давление крови. Врача на этот раз не вызывали, а с понедельника М. начала пить с утра таблетки папазола 3 раза в день. Несколько дней отдыхала, бегала неприятных разговоров. Стало лучше.
В октябре недомогания у М. продолжались – побаливала голова, плохо спала, аппетит был неважный. Но в октябре М. еще делала дела, стирала белье, сушила, гладила, готовила пищу, убиралась в квартире. Только пол не мыла.
      4 ноября был христианский праздник Казанская, и М. ходила в церковь. А было сыро и грязно. Дорога до церкви, если идти оврагом и всегда-то была плохая, а в такую погоду тем более и М. беспокоилась, как дойти. Я сказал М. во время разговора на эту тему, что надо идти другой дорогой – через мостик с перилами около мичуринского сада и пошел проводить ее. Проводил М. до половины пути в церковь чуть дальше колодца с родниковой водой, что находится между домиком над дорогой и речкой Рахмой. Дорога действительно была очень плохая, грязная – и на том маршруте, который я предложил. Я еще помню за колодцем, видя впереди сплошную грязь, через которую М. надо было идти, сказал ей тогда с одной стороны разумные, а с другой неразумные слова: «Куда тебя понесло?», на что мне М. ничего не ответила. Это был ее последний путь своими ногами в храм божий, с которым она не расставалась всю свою жизнь, без которого не могла жить. Об этом я тогда не думал, собираясь сказать М. эти слова. И теперь я сожалею, что эти необдуманные слова были сказаны. Дальше вдоль забора по дороге М. пошла одна, а я вернулся домой. В гору перед церковью, как М. потом рассказывала, ей помогла подняться какая-то молодая женщина, которую М. не только там, у церкви, но и при разговоре со мной благодарила. Что значит сделать доброе дело! А обратно М. этой дорогой не пошла, а пошла до остановки трамвая «Республиканская» и приехала на трамвае №27. Вот уж как пришлось справляться.
       Самочувствие у М. не улучшалось. М. была нездорова. 7 ноября в праздник по приглашению Вячеслава мы с М. ходили к нему. М. с трудом, но поднялась на 4 этаж. Но там, у Славы, посидев немного на стуле, ушла в спальню и легла отдохнуть. Я еще помню, спросил М., не заболела ли. М. ответила как-то неопределенно. На самом деле М. нездоровилось. Вскоре мы ушли домой.
     8 ноября часов в 6 вечера я сидел за столом, что-то читал, а М. лежала в спальне на диване, отдыхала. Позвонил и зашел брат Василий и позвал меня к себе. Спросил где М., я сказал, что в спальне. Он и М. позвал, но М. отказалась. М. себя чувствовала плохо, проще сказать болела. Помню, спать стала плохо. Одну ночь поспит, а следующую не спит. Потом, опять спит. Аппетит у М. тоже пропал, а когда и ела, то без всякого аппетита. Настроение у М. ухудшилось. Она стала неразговорчивой и задумчивой. Чаще ложилась отдыхать. Я видел, что здоровье у М. расстроилось и невольно на душе у меня стало тревожно.
Короче говоря, М. еще за две недели до удара фактически болела. Я не сумел оказаться в это ответственное время на высоте положения, т.е. своевременно вызвать врача столько раз, сколько это было необходимо. В какой-то степени похожие моменты в состоянии здоровья М. и раньше были. По крайней мере, я не сумел понять, что М заболела очень серьезно, и ждал, что ей будет не сегодня-завтра лучше, как это и раньше случалось. Я ходил на работу, приходил домой. М. мне собирала ужинать, иногда сама со мной ела, иногда говорила, что не хочет.
Впоследствии, недели через две после удара, в конце ноября, когда М. оправилась от того потрясения, которое вначале вызвал спазм мозгового сосуда. Оправилась от душевной растерянности, немного успокоилась, стала лучше спать и лучше себя чувствовать, когда М. могла спокойно и рассудительно разговаривать, у нас с М. был разговор о ее самочувствии в последние недели перед спазмом. М. тогда сказала, что она задолго до удара чувствовала себя плохо, лишилась аппетита и сна. А когда я спросил у М.: «Почему же ты М. молчала, раз так плохо себя чувствовала?», М. мне ответила коротко и правильно: «Неужели вы не видите, что я болею?». Я не сумел понять, что плохое самочувствие М. – это очень серьезное заболевание, что это начало смертной болезни. Надо было принимать какие-то меры без промедления.  В пятницу 17 ноября 1972 г., в день накануне удара М. поела немного только в 9 часов утра и то только потому, как она говорила мне вечером, что  хотела справить черед, а есть, совсем не хотела. А вечером в 5 часов, когда я пришел с работы, М. помню мне еще собрала ужинать. И сама села со мной, но ложки две – три хлебнула и сказала, что не хочет. Потом вымыла посуду – чашки, ложки, как обычно и еще алюминиевый ковш. По моему М. в него наливала во время ужина квас. Ковш М. сполоснула теплой водой из крана, а я решил, что надо его сполоснуть еще более чистой холодной водой. Я не сказал М., чтобы она сама его сполоснула, а, находясь рядом, протянул руку к ковшу, который был еще в руке у М., взял его неторопливо и молча и сполоснул его холодной водой из крана. М. вышла из кухни очень недовольная тем, что я взял у нее из рук ковш и опять споласкивал его и помню что – то в связи с этим сказала. Я понял, что мне этого не надо было делать. М. восприняла это как обиду. Нервы у М. при ее плохом состоянии здоровья были напряжены, и было достаточно самой малости, чтобы вывести из душевного равновесия.
Через полчаса, может быть через час после ужина мы с М. сидели в передней за нашим круглым столом. М. о чем-то поговорила тогда, но не могу вспомнить о чем. Вид у М. был бледный, все ее лицо было в мелких морщинах. Около 8 часов вечера М. помолилась, разобрала в спальне постель и легла спать. Я лег спать часов в 10, позднее. А ночью случилась беда.
М. проснулась после первого сна и сходила в уборную. Дошла до уборной и пришла нормально. Но, как она потом говорила, в животе, что-то побаливало. Через некоторое время М. хотела сходить в уборную еще раз. Сделала попытку встать, но не смогла – не было силы, что удивило М. Но меня М. на помощь не позвала. М. безуспешно сделала еще несколько попыток встать. Потом все же ей удалось подняться с постели и, цепляясь за диван, стоявший напротив кровати, за косяки двери, вошла в переднюю комнату, дошла неуверенной походкой в темноте до стола, стоявшего посредине комнаты, а потом с трудом добралась до двери в прихожую, нашла на стене выключатель, включила свет и вошла в уборную. И там, в состоянии мозгового спазма через некоторое время, сидя на стуле, в болезненном забытьи увидела перед собою давно умершего мужа Алексея и, увидев его, дважды громко произнесла: «Лексей, Лексей!». Маме привиделся наш папанька.
От этих громких возгласов я тут же проснулся и мгновенно понял, что случилось, что-то неладное. Вскочил с постели, включил свет и быстрыми шагами подошел к уборной, откуда раздались звуки. Дверь была немного приоткрыта, в уборной горел свет. Я открыл дверь, смотрю: сидит М. Я с тревогой спросил: «Мама, что с тобой?». Мой вопрос дошел до сознания М., М. поняла, что ее кто-то спрашивает, но не осознала до конца, кто спрашивает, и ответила, плача: «Лексей, я не знаю что со мной», отвечая не мне, а папаньке, которого она увидела в забытьи. «Мама пойдем, я тебя отведу в спальню» - сказал я, подходя к М. Мама, пришла в себя и поняла, что рядом с ней сын.
Я помог М. подняться и осторожно довел ее до постели, придерживая руками. Но шла она сама. Уложил в постель, укутал одеялом. Тут же принес ведро и поставил у кровати. Сказал М., чтобы в уборную больше не ходила, а ходила в ведро. Сказал, что пойду к Василию, и ушел к брату.
    Это случилось в ночь с пятницы 17 ноября 1972 года на субботу. В високосный год. Это был спазм мозгового сосуда динамический (кратковременный) и возможно было небольшое кровоизлияние, как потом говорила врач.
Двигаясь в темноте по комнате (свет М. не зажгла) к уборной М. при нарушенном мозговом кровообращении могла упасть и разбиться. Так со многими случается. С Василием мы пришли к нам вместе. Вошли в спальню, подошли к кровати. М. лежала молча, не спала и чувствовала себя плохо, переживая свою беду, свою новую, непонятную, тяжелую болезнь, не уверенная в том, что сегодня же не попрощается с жизнью. Мы с Василием минуту смотрели, как она страдает и пошли в конторку троллейбусного депо, что у въездных ворот, вызывать скорую помощь. Вызвали. Она быстро приехала. Врач мужчина сделал сосудорасширяющий укол и сказал нам, чтобы в понедельник вызвали участкового врача. А 18 ноября была суббота. У М. в результате спазма плохо говорил язык и хуже работала правая рука. М была в состоянии глубокого потрясения. Врач скорой помощи сослался на склероз, как на причину удара. Давление крови оказалось невысоким – максимальное 150 мм.
Я решил ждать понедельника и утром сходил в поликлинику и вызвал врача. Приходил дежурный врач Кухарский. Смерил давление крови, оказалось 160 мм, максимальное. Выписал папазол по 1 таб. 3 раза в день и седуксен по 1 табл. 2 раза в день как успокоительное и улучшающее сон, а также никошпан по 1 табл. 3 раза в день (для расширения мозговых сосудов).
В понедельник  20 ноября по вызову пришел наш участковый врач Селезнев. Он сказал, что у М. легкий паралич динамического типа, возникший от кратковременного спазма мозгового сосуда. Он также сказал, что незначительные нарушения речи, зрения, снижение подвижности руки и ног скоро пройдут в условиях домашнего лечения и в больницу м. класть не обязательно.
М. чувствовала себя в это время плохо. Сильно болела левая часть головы, левый висок. «Он толстый, какой-то» – говорила про левый висок мама. Хуже работала правая рука и правая нога. У М. появлялась сильная слабость. Спазм повлиял на зрение. М плохо стала видеть – не узнавала по виду родных, но по голосу узнавала. Как выяснилось несколько позднее, некоторые свои вещи, например белые наволочки с вышивкой на углах из своего приданого, которые М. очень ценила и берегла всю жизнь и которые действительно очень хорошие, М. не признавал за свои, говорила, что у них цвет другой. Но они белого цвета. Восприятие цвета у М. оказалось нарушенным и это нарушение не проходило в течение нескольких месяцев. Однажды М. очень аккуратно, по всем правилам, ни сколько не хуже, чем ставила заплаты до болезни, поставила синюю заплату на белое полотенце. Правда, я не уверен, что М. не знала, что она взяла для заплаты синий лоскуток. Кто знает, прошло ли полностью это нарушение зрения. Возможно, и нет.В первый день после спазма М. произносила слова не достаточно ясно. Но на второй или третий день произношение полностью исправилось. Это я хорошо помню. Маме сразу назначили постельный режим. Врач Селезнев, который был у нас первый раз 20 ноября, велел при нормальном выздоровлении придерживаться строго постельного режима две недели. Он тогда сказал, что будет приходить к больной два раза в неделю, но если надо будет срочно, то вызывать его можно в любой день. Аппетит и сон у М. были плохими. Мама знала, что паралич – болезнь для ее возраста страшная, что вслед за первым ударом может быть второй. Ждала всего.
В первое время в состоянии нервного потрясения, растерянности страха перед болезнью М. немного хуже соображала, если можно судить по тому, что не сразу отвечала, сколько пальцев показывал ей врач Селезнев, устраивая проверку ее сообразительности. У М. немного ослабла память. Во время разговоров, случалось, М. не могла вспомнить название предмета. Но, несмотря на слабость, головные боли, уменьшение подвижности руки и ноги, с первого дня болезни М. сама вставала с постели и сама ходила на горшок, который стоял около кровати. Это было М. под силу, и врач Селезнев  ей это разрешил. Селезнев велел М. давать камфару, согласился на прием таблеток никошпана и одной таблетки седуксена на ночь. Сказал, что пришлет невропатолога, и поставил диагноз: цереброслероз, осложненный острым нарушением мозгового кровообращения. Сказал, что возможно есть небольшое кровоизлияние. У меня сохранилась запись того времени, из которой видно какие лекарства пила М. в первые дни болезни.
19 ноября 1972 г. утром в 8 часов поела блинов – 3 блина. После этого произошел упадок сердечной деятельности. Срочно пришлось давать валокордин – 15 капель.
10.30 – приняла 1 табл. никошпана и 1 табл. седуксена. 14.20 – приняла 1 табл. никошпана, 20 капель кардивалена.
16.00 – приняла 1 табл. папазола.
20 ноября.

Утро, 8 часов – кардивален 20 капель
                никошпан 1 табл.
                седуксен 1 табл.
                папазол 1 табл.
13.45-                никошпан 1 табл.
папазол 1 табл.
18.45 -                камфара 1 табл.
                никошпан 1 табл.
  Когда пришел невропатолог Миллер Я.И., он поставил аналогичный диагноз: острое нарушение мозгового кровообращения на почве спазма сосудов. Динамический паралич, иначе говоря, парез с частичным нарушением функции ноги, руки, речи. Мыть маму в ванной не разрешил. Рекомендовал придерживаться строгого постельного режима, пользоваться судном. Но М. ходила на ведро, потом на судно, стоявшее рядом с кроватью. Врач Миллер сказал, что функции органов (ноги, руки, речи) восстановятся через некоторое время. И действительно, все эти небольшие нарушения быстро прошли. Велел ограничить употребление жидкости (чтобы не ослаблять сердце). М. начала привыкать к своей тяжелой болезни и к постельному режиму. Но постельный режим привел к появлению запоров, которых у М. никогда не было. И 24 ноября Селезнев выписал рецепт на пурген и крушину (слабительные).
Принимая седуксен М., стала лучше спать. А, поспав, как будто чувствовала себя немного лучше. Меньше болела голова. Страшная, острая тревога в первые несколько суток болезни немного притупилась. Аппетит, хотя был неважный, но все же М. ела понемногу. Помню, в первые дни болезни М. пришла утром Таисия, сноха, и принесла стакан хорошего варенья. М. как раз завтракала. После того как М. поела супа и еще чего-то Таисия подала М. стакан чая с этим вареньем. М. сидела в спальне на своей кровати и, взяв в руки стакан с чаем начала пить. Попила немного и выразительно сказала: «Ах, как вкусно!».
С 22 ноября к нам ежедневно стала приходить сестра из поликлиники делать назначенные невропатологом Миллером уколы (в ягодицу) 24% эуфиллина по 1 куб. см. Мама переносила эти уколы спокойно. И сестра еще помню, похвалила ее за спокойствие. Я в это время не работал, взял административный отпуск. Пошли тревожные дни лечения. М. с неохотой, но пила то те, то другие таблетки, а им не было конца. Но как будто была ясна, и проводилось настойчивое лечение. Появилась надежда, правда слабая, на возможное выздоровление. Ни о какой другой болезни и речи не было и думалось, что последствия этого не тяжелого, казалось, паралича пройдут и М. еще поживет.
  Произношение слов быстро восстанавливалось, стало отчетливым. Но как оказалось в дальнейшем дело шло не к выздоровлению. У М. кроме паралича в легкой форме была еще более опасная и пока не показывавшая себя болезнь.
В первых числах декабря назначенные уколы (10 уколов) были сделаны, но постельный режим продолжался еще две недели. Числа с 20 декабря маме разрешили встать с постели, но ходить разрешили только до стола, чтобы пообедать и опять до постели. Много ходить по комнате сразу не советовали. К новому режиму нужно было привыкать постепенно во избежание нового спазма.
Помню, я собирал М. на наш круглый стол в передней пообедать, и она приходила из спальни, садилась на стул спиной к двери в спальню и обедала. В это время М. имела еще хороший вид, похудеть не успела и еле более или менее нормально, правда мало, но ведь и движения у нее никакого не было. И после обеда или завтрака не ощущала в желудке никаких неприятных явлений.
     В это время М. стала больше разговаривать, но нередко во время разговора не могла вспомнить название той или иной вещи, испытывая затруднения. Память до некоторой степени ухудшилась. Правда и у здоровых людей подобные заминки бывают, когда никак не вспомнится имя или фамилия хорошо знакомого человека.  Как говорят «захлестнуло память». У мамы это наблюдалось в более резкой форме. И в первое время при разговорах М. с Таисией, Тамарой я помню, старался помочь маме, несколько раз подсказывал названия вещей, поняв, что она хотела сказать. А М., когда не могла вспомнить нужное слово, стала рассчитывать на меня, ждала, когда я подскажу. Но я, решив, что это может пойти М. во вред, сказал ей, чтобы она сама вспоминала названия и говорила без моей подсказки. Помню, в разговоре с Таисией, женой брата М. забыв название какого-то предмета, замялась, и, глядя на меня, уже не раз во время этого разговора подсказавшего ей нужны слова, ждала, что я опять подскажу. А я не подсказывал. Тогда М. и говорит: «Николай, ты, что не говоришь?». Я ответил: «Мама, ты сама вспоминай и говори». После этого М. ко мне с такой помощью не обращалась и стала, хотя и с затруднениями вспоминать названия вещей и предметов сама. Вскоре эти затруднения при разговоре у М. прошли, память восстановилась, мама стала разговаривать нормально, как до болезни.
В дни постельного режима, услышав о тяжелой болезни мамы, к ней стали приходить родные, знакомые из нашего дома, соседи с ул. Республиканской, на которой мы прожили 38 лет, чтобы навестить ее. Приходила Маруся Кузавенкова. Прошла в спальню и села на диван рядом с кроватью мамы. Поздоровалась с М.: «Здравствуй, Любовь Васильевна». М. видит, что к ней пришла очень знакомая женщина, смотрит на нее, волнуется, но имя ее не называет или потому, что никак не узнает ее или потому, что имя никак не вспомнит. Возможно, через некоторое время М. бы и узнала Марусю, но я тут не выдержал, находясь рядом, и подсказал маме, что это соседка с Республиканской улицы Маруся Кузовенкова. М. очень дружно с ней жила и сказал маме, что это Маруся, мама заплакала, слезы так и покатились по ее щекам. Заплакала от горького сознания того, что так тяжело заболела, что не может узнать соседку Марусю, с которой жила рядом не один десяток лет и с которой столько раз разговаривала совсем недавно по душам о житье-бытье. Маруся начала успокаивать М. и М. через некоторое время немного успокоилась. Маруся сказала, что вот принесла пяток свежих яичек и положила на диван. Мама попыталась отказаться, но потом поблагодарила Марусю. Немного поговорили. Маруся, конечно, спросила М., как она себя чувствует, ест ли, спит ли, говорила маме, чтобы она не расстраивалась и что здоровье еще может быть наладится. Посидев немного, пожелав М. выздоровления, попрощалась и ушла.
       Приходили женщины из нашего дома, и М. тоже не узнавала их и не могла назвать по имени. Я не хотел, чтобы М. мучилась, не в силах вспомнить имя и старался побыстрее подсказать. Ведь это было в начале болезни. И М. снова плакала, осознавая свою жестокую болезнь, из-за которой она не могла вспомнить имя хорошо знакомой ей соседки. Чувствовалось, что по голосу М. узнавала, кто пришел, а назвать по имени не могла.
Спазм повлиял на зрение и ослабил память на имена и названия вещей – в первые недели это было заметно. Врачи этот спазм и нарушения, связанные с ним, отнесли к легкому типу. Но М. свою болезнь переживала тяжело, тем боле в первые недели болезни. Были не только нарушения зрения, памяти – была и растерянность перед болезнью, мешавшая М. сосредоточиться, чтобы узнать родственника и хорошо знакомого человека и назвать его по имени.
     В декабре  к М. приходила Новожилова Евдокия Яковлевна (двоюродная сестра нашего папани) с дочерью Тамарой. И опять М. всем своим сердцем чувствуя, что пришли близкие и дорогие ей люди, которых она знает не один десяток лет, разволновалась, растерялась, но назвать по имени не смогла и я, чтобы избавить М. от мучительного состояния, назвал имена тети Дуни и Тамары. М. заплакала горькими слезами. Потом немного успокоилась и поговорила с тетей Дуней.
Мама в те годы, когда ходила в баню еще на Ковалиху, каждый раз заходила к тете Дуне после бани поговорить. А поговорить у них всегда было о чем. М. и в последние годы не забывала зайти к ним – к тете Дуне и дяде Ивану. Да и они помню к нам сюда в микрорайон приезжали. Что говорить – у нас с ними родство и дружба в течение десятилетий.
    В конце декабря к М. приезжали ее двоюродные тетки (их мать Наталья – родная сестра дедушки мамы – Константина Евтифьевича Бухонова) из села Пустынь на Линде Кордюкова Евдокия Дмитриевна и Малышева Таисия Дмитриевна вместе со своей племянницей Екатериной, которая и помогла им найти нас и справиться. Мама их тоже узнать и назвать сразу не смогла и когда они сами назвались, и М. полностью уяснила, кто пришел, разволновалась и расплакалась. М. в это время уже ходила по комнате, постельный режим был отменен, и когда успокоилась, долго с ними разговаривала, долго сидела с ними и очень устала. Только Таисию Дмитриевну, помню, называла Евгеньей, путая с умершей сестрой. М. была очень рада, что они зашли к ней, навестили ее, простились фактически с ней.
   В январе к М. приезжали двоюродные сестры мамы – Косихина Енафья Александровна, Орлова Мария Александровна из Сормова и Веселова Елизавета Александровна из деревни Завражное. М. долго ждала их приезда и помню, не раз говорила: «Что-то ко мне Енафья с Марьей никак не приедут». А я им писал письмо о тяжелой болезни М. еще в начале болезни. Когда они приехали, М. сильно разволновалась и опять плакала. Потом, успокоившись, долго разговаривала с сестрами и устала. Устала от разговоров. У М. была слабость. Долго сидеть, и разговаривать М. было трудно. В разговоре с сестрами М., помнится, сказала: «Девчонки, как умирать не хочется. Хоть бы немного еще пожить». М. еще хотела жить.
      В марте 1973 г. к М. приехала из деревни Долгово Синцова Татьяна Ивановна, тетя Таня, в далеком прошлом жена Андрея – брата нашего папани. В деревне наши дома стояли рядом. 10 лет с 1921 по 1931 г. тетя Таня жила с нами по соседству рядом. Много раз мама ездила в деревню, чтобы побывать у нее и сходить в село Ступино на могилу своего сына младенца Николая, умершего 10 июля 1918 г., могилы Степана, Прасковьи, Тимофея, Елены. Много раз, приезжая в город, приходила к нам тетя Таня и ночевала у нас. И вот тетя, получив известие о болезни мамы, приехала навестить ее, а может быть и попрощаться с ней навсегда.
      Болезнь у М. не проходила, а принимала более тяжелое и грозное течение. М. мучила ежедневная повышенная температура, которую врач Селезнев приписывал гриппу, у М. стало плохо с желудком. Позавтракав или пообедав даже немного, М. мучилась, чувствовала в желудке какие-то боли, желудок как бы переполнялся, наблюдалась отрыжка. М. ложилась на кушетку, которая стояла около моей кровати и минут 30 – 40 мучилась, ругая себя за то, что лишнего поела. Но где уж там лишнего!
       В такой тяжелой обстановке, когда приходила тетя Таня, не столько было разговоров, сколько слез. Помню от слез, не мог удержаться и я. Тете Тане М. заказала сшить смертную одежду. Вытащила из сундука ситец с рисунком в виде горошинок и дала ей. Мама видела и понимала, что дело идет не к выздоровлению. В это время М. стала говорить, что болезнь гонит ее к смерти. Говорила и так: «Нет, я уж, пожалуй, долго не выживу. Вот повиляюсь, повиляюсь немного, - да и умру». Тетя Таня была у нас денек, а на другой день уехала. Мама и я выходили проводить ее на площадку подъезда. Были снова слезы.
Когда тетя Таня сшила для М. одежду, она передала ее своему сыну Николаю, и он принес ее и отдал М. прямо в руки. Мама ему сама открывала дверь. Я был на работе.
        Летом, что-нибудь в июле, к М. приезжали тетя Дуня и Иван Фадеич Новожиловы. Побыли у нас, поговорили с М., мама еще посидела с ними за столом немного. Потом, устав, легла на кушетку. М. стала еще слабее, хотя еще выходила на улицу, опираясь на палку, посидеть на лавочке, подышать свежим воздухом. Иван Фадеич, казалось, был еще ничего, но через три месяца умер от инфаркта. Я помню, провожал тетю Дуню и дядю Ивана до троллейбуса, и сказал, им как тяжело больна М., и как мало у нее шансов поправиться, сказал, что диагноз врачей безнадежен и если врачи не ошибаются, то дело плохо. Иван Фадеич, помню, сказал, что, скорее всего не ошибаются. Приходила к маме Пирогова Нюра вместе с Тоней – женой Геннадия.
        В первые недели болезни до начала декабря месяца М. жаловалась главным образом на головные боли, сильную слабость. После отмены постельного режима, когда М. стала ходить, у М. появилась еще температура, Которая мучила М. до лета и еще больше ослабила ее. Но в желудке, а возможно и не только в желудке у М. было не в порядке, что потом, месяца через три, и проявилось, если не считать, что это тоже было прямым последствием спазма. Но дело в том, что были случаи еще задолго до спазма, когда, поев, селедки, М. иногда чувствовала нехорошо на желудке и ее, помню,  тошнило, позывало рвоту. М. бегала в таких случаях к ведру и выплевывала густую слюну.
Так было не однажды на моих глазах. Я помню, при этом говорил М., что надо сходить в поликлинику провериться. Такой разговор был еще в доме на ул. Республиканской. Но М. мне ответила, что это у нее и давно-то бывало, почему-то соленую селедку не всегда желудок принимает и в поликлинику идти не надо. А я почему-то не убедил М., что надо провериться, не сумел и сам понять, что это серьезное и нехорошее явление. Так М. и не ходила в поликлинику никогда по этому поводу. А возможно врачи нашли бы какую-то болезнь, от которой необходимо было настойчиво лечиться. Как тут не вспомнить одну из поговорок М.: «Русский умен, да задним умом». Только желудок в первые месяцы болезни М. себя еще не показывал.
Как раз в первый или второй день после отмены постельного режима после завтрака М. прошла на кухню, и тут позвонил брат Анатолий. Я его впустил. Он прошел, сел на стул, увидел, что М. на ногах и спросил: «Что поднялась?», М. ответила, села на стул и посидела немного. Анатолий спросил ее, как самочувствие. М. ответила: «Получше». Я написал брату, что ответила М.
    М. стала понемногу ходить. Я вставал в 5 часов утра. Мама вставала около 7 часов утра, в начале восьмого. Вставала, и шла, не торопясь, умываться в ванную. Умывшись, М. как прежде начинала в спальне молиться Богу. Только глаза стали видеть хуже, и М. псалтырь больше не читала. Говорила, что ей надо будет очки, т.к. без очков плохо видит. А до болезни М. читала несколько лет без очков. Кроме того, М. говорила в это время, что у нее болит левая сторона головы, левый висок, и я сказала, чтобы она, когда перед иконами молится, не вставала близко к окну, а вставала подальше от окна, что М. и делала, т.к. я говорил, что возможно голова болит и от простуды. А насчет очков я говорил М., что с очками надо подождать, надо сначала поправиться и в это время я верил, что М. еще может поправиться.
Около 9 часов утра М. садилась за наш круглый стол завтракать и ела то, что я ей приготовил или что приносила Таисия или Тамара. Пила также чай. Садилась М. спиной к двери в спальню. Нередко маме приносила поесть и соседка Зоя Павловна. Они жили всегда дружно. Аппетит у М. был плохой. После завтрака, немного посидев, М. начинала чувствовать усталость и ложилась отдохнуть на кушетку, что стоит около моей кровати. Маме тут отдыхать нравилось, т.к. в передней комнате попросторнее и повеселее, чем в спальне и я тут был, можно было поговорить, а М. в это время разговаривала свободно, правильно, без всяких нарушений в произношении  и много рассказывала о своей жизни и о своей родне.
  Я внимательно слушал, т.к. М. рассказывала и много такого, о чем я раньше не слышал. Возможно, что М. старалась рассказать как можно больше, т.к. хотя немного и верила еще в свое выздоровление, но знала, что может получиться иначе. М. рассказывала очень живо и уверенно, не сбивчиво, вспоминая мелкие детали, на что я тогда обратил внимание, думая про себя, что память у М. сохранилась хорошая. М. хорошо помнила, что было в прошлом. И не просто в прошлом, но и в далеком прошлом и в детстве. В то же время еще до болезни М. иногда целый уповод (выражение М.) могла искать ножницы после полудня, забыв, куда их положила утром.
С начала декабря месяца 1972 г. М. начало лихорадить. Почти ежедневно к вечеру поднималась температура, доходя иногда до 38 – 38,5;. Врач Селезнев, регулярно приходивший в это время к М. считал, что у нее грипп и выписывал разные таблетки (аспирин, пенициллин и др.). Но ничто не помогало. Маму продолжало лихорадить и это еще больше ослабляло ее.
В марте 1973 г., видя, что никакого улучшения нет, а наоборот М. все больше и больше слабеет, я пригласил из поликлиники старшего терапевта Смирнову Т. А. в надежде, что быть может она поможет. Смирнова зашла в спальню, села у окна и попросила М. раздеться до пояса. После того, как разделась М. села перед ней на стул и помню, сказала: «Полечите меня, пожалуйста». Врач прослушала ее, измерила давление и велела одеваться. Потом измерила температуру. Назначила М. на рентген в Лапшиху, велела сдать мочу на анализ и сказала, что придет сестра взять кровь на анализ. Велела принимать кардивален по 15-20 капель 3 раза в день (сказала, что сердце работает слабовато), ; столовой ложки кагора перед едой, настойку шиповника ежедневно. Еще 5 дней давать таблетки пенициллина, чтобы спала температура. 5 дней давать папазол по 1 табл. 3 раза в день. Давление крови было 160/80.
15 марта я взял на стройплощадке такси, подъехал к дому (к подъезду) и отвез М. в Лапшиху на рентген. Мама неуверенной походкой тяжело больного человека дошла от машины до рентгеновского кабинета. Маму пропустили без очереди. Держали ее в кабинете долго. Маме врач прощупывал через стенку живота печень и другие органы, сильно надавливая живот, и так намял его, что М. потом недели две жаловалась, что больно живот. Маме дали выпить какую-то полужидкую белую массу, чтобы потом определить ее проходимость через пищевод и желудок. Проходимость желудка оказалась уменьшенной, и врач рентгенолог дал заключение с предположением об опухоли в желудке, но дал направление для дополнительной проверки в специальном диспансере у остановки трамвая Щелковский хутор. Я туда без М. ездил на консультацию к врачу и мне в виду возраста М. и ее тяжелого состояния не посоветовали еще раз устраивать проверку и делать рентген. Так я М. и не возил больше проверять, и диагноз ее болезни уточнен не был. То ли была опухоль, то ли воспалительный процесс – неизвестно.
М. с самого начала болезни при упоминании о больнице говорила, что в больницу не поедет. Говорила, что если поправиться ей суждено, так она и дома поправится. М. хотела быть дома, на глазах родных.
В начале февраля маму навестила Павла Александровна – невысокая, но плотная старушка со второго этажа, жившая с дочерью Ниной Дмитриевной и внуком. Она помню, как и летом, среди зимы выходила с палочкой гулять каждый день на морозный воздух. Выглядела она, казалось, еще бодрой, розовела на морозце, но разум ее уже слабел. Это было заметно. Она была на 3-4 года старше М. Когда она пришла к М. мама лежала на кушетке в передней комнате. Я дал Павле Александровне стул, она села рядом с М. и поговорила с ней. Спросила как здоровье, пожелала М. выздоровления. Через некоторое время, попрощавшись, ушла домой. Но дни Павлы Александровны были уже сочтены. Вскоре в конце февраля она тяжело заболела с явлениями слабоумия, с высокой температурой и в конце марта умерла. Помню, мама после завтрака взяла свечку, и с заметными усилиями поднявшись по ступенькам двух лестниц на второй этаж, отнесла ее к гробу Павлы. Когда ее понесли хоронить, М. выходила ненадолго проводить ее. Обедать к ним М. не ходила, т.к. чувствовала себя плохо, но дочь Павлы Нина Димитриевна помню, принесла М. рыбу с кашей и М. немного поела, несмотря на плохой аппетит и температуру.
  Шли дни, недели, месяцы, но М. лучше не делалось. То и дело поднималась температура, аппетита почти не было, М. худела и слабела. Мама таяла и все чаще поглядывала на свои худеющие руки, которые делались все тоньше. В желудке после еды наблюдались какие-то тупые боли, М. немного поев, с полчаса после этого лежала и мучилась на кушетке. И невольно вера в выздоровление М. у всех нас пошатнулась. И сама М. стала мало верить в свое выздоровление. За обедом я каждый раз говорил М.: «Мама, ешь больше». А М. отвечала: «Ем, а толку что (што)?».
М. не раз говорила: «Я вот повиляюсь, повиляюсь немного, да и умру». А однажды в трудную минуту раздумья сказала довольно решительно: «Умирать – так умирать».
  У М. стали зябнуть ноги, и когда она ложилась на кушетку или диван, я ей приносил грелку и клал в ноги. Однажды видно М. перегрела ноги лишнего, и грелка подействовала на сердце. Начались перебои в работе сердца. При этом М. сказала: «Что-то мне плохо Николай. Как бы мне не умереть». Потом произнесла тихо и спокойно: «Вот и вся жизнь». Я испугался, тут же убрал грелку, и через некоторое время М. стало легче. С наступлением теплых майских дней маме стало как будто полегче, и она стала выходить на улицу, чтобы посидеть на лавочке, которую я в 1969 г. сделал по ее настойчивому указанию в начале лета. Нередко М. опираясь на палку, обходила вокруг дома, но только разок, так как сильно уставала.
  Когда появились первые ягоды, помню, маме приносила виктории из своего сада соседка сверху Мария Ивановна, и я стал покупать ягод для М., чтобы как-то поддерживать ее. М. ягоды ела, но помалу. Лето 1973 г. было для М. последним.
Хорошо, что она, хотя и тяжело больная, но все же выходила, на лавочке посидеть вместе со своими соседками по дому и по подъезду. М. с ними разговаривала, и ей на людях было легче.
    М. любила квас, и летом я нередко ходил за квасом к магазину и готовил окрошку. А когда у нас кваса не было, а М. хотелось попить квасу, она на улице говорила соседкам, и они приносили М. квасу. М. его и всегда-то любила, а кроме того, возможно, втайне надеялась, что он ей опять поможет, как тогда-то еще в далекие годы молодости помог, вернул ей аппетит, когда она еще жила в д. Долгово и в возрасте что-нибудь 25-26 лет тяжело болела, так тяжело, что не думала, что выживет. Это было примерно в 1918 году.
   Я и сам в субботу и воскресенье не раз сидел вместе с М. и соседями у подъезда. Помню, М. сидела на лавочке с женщинами, а я, напротив, на стуле, слушал, что они говорят. В это время мне было нелегко. М. была тяжело больна, безнадежно больна. Я переживал, работал и как мог, ухаживал за М. И я помню, сидя на стуле, задремал. А М. увидела, что я клюю носом, и сказала: «Колька, не спи. Ты что спишь?.. Люди смеяться будут…». И тяжело больная М. думала обо мне, о том, чтобы я не оказался в смешном положении.
Сидя на лавочке, рядом с М. я иногда, зная, что у М. еще не совсем прошли нарушения в зрении после спазма сосудов мозга, спрашивал ее, обращая внимание на что-нибудь впереди на расстоянии 10-15 метров: «Мама, ты видишь вон этого кота?». М. отвечала: «Вижу». «А вон эту девочку видишь?» - спрашивал я. М. отвечала: «Вижу». М. понимала, что я проверял ее зрение, и была довольна, что видит не плохо.
  Однажды, я взял сумку и пошел в магазин за хлебом. Купил ржаного хлеба и две свежих, мягких булки с поджаренным верхом. Подходя к подъезду своего дома, я увидел М., сидевшую на стуле у стены за наружной дверью подъезда. Было часа четыре вечера, на улице было жарко, солнце ударяло в подъезд и М. села в тени. Когда я взошел по ступенькам и поравнялся с М., она меня спросила: «Чего купил?». Я ответил: «Вот, купил ржаного хлеба и две булки». М. посмотрела в сумку и сказала: «Ну-ка дай мне». Я дал М. вкусно пахнувшую булку. М. отломила примерно одну четверть от булки и со словами: «Что вы мне такого- то хлеба не даете?» начала с аппетитом есть и съела все, что отломила. М. сказала так потому, что ей поесть приносили не только я, но также Таисия с Тамарой, бабушка Грофена. Помню, я очень обрадовался, что у М., вдруг, появился аппетит. Но больше М. хлеба не попросила, и я понес его домой. Этот случай мне хорошо запомнился.
Лето шло, но М. не выздоравливала, а еще больше слабела. Помню, однажды мы вечером гуляли у подъезда, сидели на лавочке. Кроме меня и М. были соседки, помню, Тамара – жена Вальтера была. М., посидев с час на лавочке, устала и сказала, что надо идти домой. Встала и, опираясь на клюшку, подошла к ступеням подъезда. Поставила ногу на ступеньку, но подняться не смогла. Еще раз попыталась – опять не сумела. Я подошел и помог. Правда, так было не каждый раз.
  В августе, пока еще было тепло, М. ходила на улицу – сидела на лавочке и делала обход вокруг дома. Но у М. иллюзий уже не было. Она понимала, что дело плохо и в разговорах с соседками Натальей Ивановной, Авдотьей Федоровной, как я узнал от них уже после смерти М., просила их, когда умрет, сделать для нее доброе дело – обмыть ее, одеть в смертную одежду, обрядить в гробу как полагается по-христиански. Соседки ее успокоили, сказали, что если уж ей не суждено поправиться, то они все сделают, как полагается.
В последних числах августа похолодало, и М. перестала ходить на улицу. В воскресенье 26 августа 1973 г. М. в последний раз выходила на улицу. Я помог ей надеть пальто, подал клюшку, и она в синем платке, зеленом драповом пальто, которое мы хотели покрасить в черный цвет, и в тяжелых туфлях пошла на улицу. Я пошел домывать посуду на кухню после завтрака. Но через минуту-две бросил свое занятие и пошел посмотреть на маму. Вышел на улицу, а М. уже нет. Пошел налево и обогнул дом с юга. Смотрю, опираясь на палку, с трудом шагает М. рядом с домом вдоль стены. Увидела меня – я шел по тротуару. М. шла с остановками – пройдет немного, постоит. Опять немного пройдет. Сил уже не было. Она исхудала, изболелась до крайности. М. шла и ее фигура то пропадала за кустами, то вновь появлялась. У другого угла я сравнялся с М. и спросил: «Ну, как? Трудно?». М. ответила: «Никак ноги нейдут. На палке еду». Мы обогнули угол и сели отдохнуть на лавочке у первого подъезда. Потом пошли по дороге к своему третьему подъезду. Посидели на своей лавочке. Немного погодя пошли домой. М. с трудом поднялась на площадку перед подъездом, с трудом и с моей помощью поднялась по лесенке. Больше М. на улицу не выходила.
В связи с наступившим похолоданием в комнате стало прохладно и М. то и дело, просила грелку к ногам. Даже в валенках ноги у М. зябли. М. во всю ругала эти дома, которые не топят в холодную погоду. Чтобы было теплее, я решил поставить ребристые батареи. В начале сентября купил три батареи по 8 секций. Но они простояли в прихожей что-нибудь с неделю, и М. умерла. Временно я вынес в сарай. Еще до отпуска уходя утром на работу, а также на ночь я к ногам М. клал под одеяло грелку. В последние дни августа М., видя, что день ото дня слабеет, все чаще спрашивала меня, когда я пойду в отпуск. Я отвечал, что на днях, но меня все задерживали на работе. Наконец, я решительно потребовал отпуск и с 5 сентября ушел в отпуск. В последнюю неделю своей жизни М. слегла в постель в спальне и днем уже не ложилась больше на мою кушетку в передней, где обычно отдыхала во время болезни.
  В один из последних дней жизни М. в воскресенье 9 сентября 1973 г. помню, пришел навестить М. старший брат Анатолий. М. лежала в спальне в постели. Анатолий посидел около нее, поговорил. Потом вышел из спальни и сел со мной за стол. Я написал ему, да он и сам видел, что дела у М. плохие. Через некоторое время М. сказала: «Николай, не знаю, сколько я проживу. Позови Анатолия, мне надо с ним проститься». Я написал ему. Он подошел и сел около М. со слезами на глазах. М. сказала: «Прости меня Анатолий Христа ради, - не знаю, долго ли я проживу». Но Анатолий ее слова не слышал, только догадывался и сказал: «Крепись, сейчас все умирают в 60-70 лет, а 80 лет немногие живут». И вышел из спальни. Я написал на бумажке слова мамы и дал Анатолию. Он прочитал, тут же снова подошел к М. и сказал: «Прости и ты меня Христа ради». Мама заплакала. Он снова сказал М.: «Крепись» и со слезами на глазах вышел из спальни.
  В первые месяцы болезни у М. еще была, хотя и слабая надежда на выздоровление и когда М. рассказывала о чем-нибудь из своей жизни, о знакомых, родственниках, она была оживлена, голос ее был звонок. М. еще не понимала, что дни ее сочтены, хотя и наступило временное улучшение, она могла ходить по комнате и выходить ненадолго на улицу. Правда и в это время у М. болела голова, была почти каждый день температура и слабость. В это время М., помню, говорила: «Не знаю, поправлюсь ли я, но я уж вам теперь не работница». Но шли недели, месяцы, а лучше не делалось, делалось хуже. М. ела очень мало. Как побольше поест, начинались тупые боли в желудке и она мучилась, лежа на кушетке и ругала себя за то, что «лишнего» поела. М. Таяла, еще больше слабела. Вера в выздоровление у М. начала гаснуть. Как-то в это время М. сказала: «Нет, я уж, пожалуй, не поправлюсь. Повиляюсь, повиляюсь, да и умру». И еще в июне, почувствовав себя хуже обычного, М. произнесла: «Умирать – так умирать». И, помню, эта готовность к смерти, открыто высказанная, произвела на меня впечатление.
  В первые месяцы болезни М. пила чай с хорошей заваркой. Я помню, тогда купил цейлонского чая. В последнее время – в июле, августе М. говорила: «Налей мне чаю, но без заварки». Это меня в начале удивляло, и я говорил: «Мама, ты же всегда пила чай с заваркой». А М. отвечала: «Да, вот так». Я видел, чувствовал, что М. день за днем все ближе подходит к роковой черте. Еще задолго перед смертью М. ела очень мало, а когда я просил ее поесть еще, она говорила: «Скажи спасибо, что я столько поела». А к концу августа М. совсем оплошала. По утрам, умывшись, сидя в постели, теплой водой из блюда, которое я приносил, М. пристально смотрела на свои, ставшие совсем тонкие руки, как чужие. И как-то незадолго до смерти, сидя утром в постели, опираясь спиной на подушку, сказала с печалью, глядя на свои руки: «Никогда у меня руки такими не были». Я был рядом и сказал: «Да мама, никогда у тебя руки такими не были».
  Утром 12 сентября, накануне своей смерти М. помню, сидя в постели и с трудом удерживая голову в нормальном положении, сказала: «Скоро буду помирать... Жить я больше не могу... Припасайте мне одежду... Хороните меня, не жалейте». И сотворила молитву: «Господи, прости меня грешную за грехи великие, знаемые и незнаемые».
  В последние дни перед смертью М. чаще беспокоили боли в животе, а живот был полный, хотя она почти ничего не ела. 12 сентября часов в 5 вечера М. сказала мне, что ей что-то очень плохо, болит в животе. Я сказал маме, что вызову скорую помощь и пошел вызывать в диспетчерскую троллейбусного депо у выездных ворот. Скорая приехала, помню, быстро. Врач мужчина сделал укол в мышцу руки и в вену руки, с трудом попав иглой в вену. Потом подошел ко мне, спросил мое имя и отчество и тихо, чтобы не слышала мама, сказал: «Николай Алексеевич, сердце у вашей мамы работает плохо, руки холодные, а большой живот и острые боли – это водянка. В больницах живот прокалывают толстой иглой и жидкость выкачивают. Но это болезненная операция… Ваша мама долго не наживет. Всему приходит конец». Я, почему-то, не понял, что надо немедленно сделать выкачку, чтобы продлить жизнь М., хотя бы не надолго. Скорая уехала. После укола М. немного успокоилась.
  Я пошел сообщить Анатолию, Таисии (Василий и Тамара были в отъезде), Наде, Ире, Юре, что мама очень плоха. Вскоре все, кто был дома, пришли: Анатолий, Таисия, Геннадий, Тоня, Алексей, Вячеслав с Женей, Виктор, Надя, Ира, Юра. Весь вечер до полуночи у М. была отрыжка, напоминавшая рвоту. На стуле рядом с кроватью все время стоял ковшик из ванной, в который М. отрыгивала и сплевывала. Я, Надя, Ира, Юра то и дело относили, обмывали и вновь приносили этот темно-синий ковш, и подавали его маме, а потом давали сухую чистую тряпку, чтобы мама могла обтереть рот. То и дело меняли эти тряпки. Это была тяжкая картина. Все мы были подавлены надвинувшимся на нас предчувствием близкой кончины мамы, бабушки. За весь вечер М. не взяла в рот ни крошки, не стала пить с чайной ложки молоко, которым хотела напоить М. Надя, ни разу не попросила попить и вечером, и в ночь своей смерти. В 11 часов вечера все кроме Нади, Юры и Иры, простившись с М., пошли домой. Утром всем надо было на работу. Надя, Юра и Ира пробыли с М. почти до часа ночи.
   Потом с М. я остался один. Отрыжка у М. кончилась. С вечера М. было холодно, и она лежала под одеялом и в своих черных чесанках. Я, помню, сказал М., что чесанки надо снять, под одеялом и так будет не холодно. М. сказала, что ноги зябнут. Тогда я сказал, что сейчас принесу и положу грелку. Сапоги я с М. снял и положил на одеяло грелку. Я прилег на диване головой к сундуку. М лежала, но сон к ней не шел. Я еще, помню, говорил ей: «Мама, ты, что не спишь, поспи хоть немного». Все-таки, я никак еще не думал, что М. скоро уснет навсегда.
  Вскоре в маму стал вступать жар. М. стала раскутываться. Я говорил: «Ты М. не раскутывайся - простудишься». И снова ее окутывал. Но М. говорила, что ей жарко и опять раскутывалась. Это был предсмертный жар. Через некоторое время у М. появились боли. По-видимому, действие укола кончалось. Сначала заболела рука, в вену которой врач делал укол. «Ой, Колька, как у меня рука-то болит» - жаловалась М. Я,  как мог, успокаивал М., потом появились боли в животе. Мама страдала. Мама жалобно говорила мне: «Колька… все у меня болит». Я говорил: «Потерпи, мама, может быть, поболит, да пройдет». Но боли не прекращались. М. страдала. Я спросил: «Может быть, опять вызвать скорую помощь?». Мама жалобным страдальческим голосом ответила: «Я ничего не знаю…» Мама начала тосковать. Она просила меня: «Колька, подними меня, я посижу». И я поднимал М., под спину подкладывал подушку, держал подушку и маму. Но мама уже не держала головы. Не проходило и минуты, как, обессилев, она говорила: «Положи меня». И я снова подушку клал на место и помогал М. лечь.
Потом М. обратилась ко мне: «Николай, помоги мне, мне надо на горшок». Я тут же помог маме. Но в маме ничего не было. Один позыв. У мамы была водянка и боли в животе. Я поднял М. с горшка и помог ей лечь в постель. Тут, помню, я обратил внимание на то, как легла мама. А мне прежде приходилось поднимать М., когда она, поскользнувшись на глинистом месте в пути, падала. И я с трудом поднимал М., помогая ей встать на ноги. Так было на дороге к трамвайной остановке у трамвайного парка. Мама начала снова жаловаться, что у нее все болит. Я, не решив вызывать скорую помощь, отвечал на жалобы М.: «Ничего не могу сделать».
      Мама то и дело просила меня то посадить ее, то снова положить, т.к. сидеть силы не было, то повернуть на один бок, то на другой. Мама все говорила, что болит живот, жаловалась, просила снять с нее пояс, но на ней пояса не было. Такое ощущение было у М. внутри, в животе. М. тосковала, металась и жаловалась своим слабым и невыносимо жалобным голосом, что все у нее болит. Как она страдала! А я отвечал снова: «Ничего не могу сделать». Потом я начал произносить молитвы. М. прислушалась и сказала: «Николай, ты не так молишься» и поправила меня.
      Потом, это было около 4-5 часов утра 13 сентября, с мамой стало происходить что-то еще более серьезное и мама слабым непередаваемо жалобным голосом, каким-то особенно тревожным голосом воскликнула: «Колька!.. Колька!..». Мама не сказала, что умирает, но я понял, что маме стало еще тяжелее, что она умирает. После этого восклицания мама сотворила молитву: «Пресвятая Богородица, спаси меня грешную». Мама не забыла сотворить молитву, несмотря ни на какие свои страдания, а может быть именно поэтому. После этого я услышал, что мама что-то говорит, но что – понять было нельзя. Вскоре мама совсем замолчала. Язык отнялся совсем. Мама лежала на подушке кверху лицом и молча осмысленно смотрела на меня. Видя это, я тут же сказал маме: «Мама, тебе плохо. Я побегу за Анатолием». Мама меня поняла и, глядя на меня, трижды приподняла голову над подушкой, прощаясь со мной и с жизнью. Я бегом добежал до Анатолия, позвонил, сказал и бегом прибежал домой. Мама еще дышала, и глаза ее еще имели живое выражение. Но я не уверен, что мама была еще в сознании и поняла, что я снова рядом с ней. Потом пришел брат Анатолий, и мы молча смотрели на умирающую маму, смотрели, как прекращается ее слабое дыхание, как теряют свое живое выражение ее глаза.Правая сторона верхней губы некоторое время подергивалась, но вскоре перестала. Глаза мамы были открыты и неподвижны. Мы с Анатолием помолились. Анатолий сомкнул маме веки.Это было в четверг утром в 4 часа 20 минут 13 сентября 1973 г.
                Мама скончалась.

  Оборвалась многотрудная жизнь мамы, но не внезапно. М. проболела без 5 дней 10 месяцев.