Крошечная Оленька, собравшаяся сейчас в тугой комок, обхватив себя руками в маленьком коконе ночного тепла, занимала меньше четверти кровати. Сонно причмокивая, она пыталась огромными усилиями воли встать с кровати и окунуться в холодный утренний воздух, затопивший ее небольшую комнату, как корабль на морском дне. За окном все еще царствовала чернота, по потолку скользнули фонари от редкой машины, где-то на дороге с ревом пронесся автобус, раздался гудок с завода.
Будильник примолк, освещая комнату голубоватым светом, отчаянно борющимся с оранжевыми бликами уличных фонарей. Вьюга взвыла как-то особенно звонко, и Оленька сильнее укуталась в большое одеяло.
Пора вставать. Еще минута – и она уснет, снова провалившись в детские цветные сны, полные улыбки и плюшевых медведей. Компанию из трех бежевых мишек она увидела вчера вечером в витрине, когда возвращалась с мамой после рисования, осточертевшего девочке до тошноты. Но эти медведи…Пушистые, улыбающиеся, истончающие из себя счастье и восторг, с глянцевыми черными глазами и большими розовыми сердцами, зажатыми в руках. Оля, с торчащими светлыми косичками из-под объемной шапки, с раскрасневшимися багряным румянцем пухлыми щеками, остановилась, как вкопанная, поправив толстой варежкой сползшую на глаза вязь из пушистых косиц, и почти взмолилась:
– Мам! Мам, ты только посмотри, какая красота! Мам, давай их купим! Пожалуйста!
Жалобный голос не заставил маму даже замедлить шаг – она шла, тяжело переваливаясь в своем пуховике с порванными карманами, тянущая в руках объемные кислотно-желтые пакеты, набитые продуктами. Большая, могучая женщина, она всегда казалась Оленьке прочной стеной, за которой можно было спрятаться от любых невзгод. Но сейчас она даже не взглянула на празднично украшенную витрину, только дернула девочку за руку, утягивая за собой по тонкой тропинке, протоптанной в глубоких барханах сугробов:
– Да, да... Идем.
– Мам, давай их возьмем к себе! – вновь взмолилась Оля, семеня за мамой, едва не рухнув от резкого рывка прямо в сероватый снег.
– Денег нет,– голос бесцветный, уставший. Впереди девочки маячила только широкая, сутулая материнская спина, и Оленька, понуро опустив голову, плелась следом, думая, в который уже раз ей пришлось услышать эту фразу. Малышка позволила себе оглянуться на мгновение – яркий свет разноцветных лампочек, еловые ветки и три медведя в обнимку, такие милые и дружелюбные. В ее небольших зеленовато-серых глазах отразилась эта идеалистическая картинка и она, чуть замедлив шаг, захотела заставить мгновение замереть, продлившись подольше, чтобы хоть полюбоваться этой пушистой красотой.
Один из пакетов внезапно свесился до самого пола, исторгая из своей утробы разномастные продукты – не выдержала одна из хлипких целлофановых ручек, и по улице рассыпались связка мандаринов, пакеты с кефиром и ряженкой, овсяные хлопья, маленькая булочка черного хлеба...
Оленька замерла, вжав голову в плечи, глядя на разразившуюся продуктовую катастрофу. Мама, застывшая точно так же, рассматривала выпавший из руки пакет, не моргая, только губы ее задрожали так сильно, словно по ним маленькими молоточками били тысячи крошечных медведей. Мимо прошел мужчина – бесцеремонно сдвинув с дороги маленькую дочку, он что-то буркнул, плечом толкнув маму, перешагивая через продукты, удаляясь все дальше и дальше по узкой тропе между сугробами.
А мама все стояла, глядя на цветастые пакетики и маленькие мячики фруктов, с остекленевшим холодным взглядом, молчаливая, поникшая.
– Мам,– тихонько позвала Оля, потянув женщину за рукав. – Ты чего?
Тишина. Мимо мчались машины, по другой стороне улицы бежали прохожие, серьезные, деловые, самостоятельные – глядя на них, Оленька всегда поскорее хотела вырасти и стать такой же взрослой. Но сейчас она смотрела только на бледное материнское лицо, напуганная такой резкой и жутковатой переменой.
– Мам?..
Женщина присела, стягивая с пальцев колючие вязаные перчатки, собирая продукты с налипшим на них снегом. Кожа на ладонях быстро покраснела, но мама не обращала на это никакого внимания. Оленька присела рядом и, потянув сетку с мандаринами, протянула ярко-оранжевую авоську, улыбаясь немного испуганно. Мама вырвала из рук фрукты и сунула их в уцелевший пакет, тоже уже трещащий по швам.
Поднявшись, она придержала гулко ноющую спину и снова подняла еще держащиеся пакеты, протягивая дочери руку.
– Мам, может, все-таки купим мишек? На новый год? – тихонько спросила Оленька. Женщина посмотрела на нее, молча, и в серых, стылых глазах ее застыла такая усталость, что девочке захотелось вернуть свои слова и проглотить их, не отпустив на волю. Сунув руку в толстой варежке в материнскую ладонь, она уныло поплелась следом, слушая, как сигналят возвращающиеся с работы люди, как тихонько пыхтит мама, стараясь донести оставшиеся сумки в целости и сохранности.
И вот сейчас медведи были ее – она укутывала руки их пушистой шерсткой, целовала розоватые носики и смеялась, подкидывая в воздух.
Толчок был почти ощутимым – девочка открыла щелочки глаз, чтобы увидеть, что после звонка будильника прошло уже больше получаса. Уснула все-таки. С досадой растерев глаза с длинными, черными ресницами, девочка подумала о том, что сейчас в комнату ворвется возмущенная мама, потому что Оленьке пора было бы уже позавтракать и вовсю собираться в школу.
Вставать нужно сейчас, иначе материнского гнева никак не миновать. Девочка хоть и была очень робкой и стеснительной, но, когда нужно было проявить силу воли, всегда могла взять себя в руки. Босые ступни коснулись ледяного пола, и по ногам мгновенно пробежал ледяной холодок. Оленьке почти до слез хотелось вернуться в теплую кровать, но сегодня у них контрольная по математике, а на чтении она должна рассказать выученное с мамой стихотворение о щенке. Никак нельзя пропустить такой важный день.
В квартире было пусто и холодно, за окном гудела зима, набрасывая рассыпчатый снег на рамы, рисуя причудливые морозные узоры на окнах. Девочка, накинувшая на плечи огромную отцовскую кофту, постояла в родительской комнате, глядя на предновогодние художества, переминаясь с ноги на ногу от сквозняка. Но холод победил чувство прекрасного, и Оленька засеменила на кухню, где должно быть уже тепло от гудящего чайника, где ждет ее вкусное какао и маленькая конфета в блестящей обертке...
Она замерла перед закрытой дверью, где за мутным окошком в стеклянных пиках неровностей горел оранжевый, теплый свет ночника. Но, даже стоя на промерзшем линолеуме, в облаке стылого зимнего воздуха остывшей за ночь квартиры, Оля так и не решилась потянуть на себя дверную ручку.
За дверью ругались. Ругались сильно, громко, высказывая что-то невнятное истеричным шепотом, приглушая вопли в голосе, наверняка, чтобы ее не разбудить. Перед ребенком разворачивался театр теней – мечущаяся по кухне мама и окаменевшая отцовская спина, резкие рывки руками и сотрясающая тела дрожь.
Подслушивать не хотелось, и девочка почти положила ладошку на вытертую от частых прикосновений ручку, но в последний момент побоялась вмешиваться и застыла, не в силах двинуться. Надо было бы проверить тетрадки в рюкзаке, почистить зубы и протереть ботинки, но она стояла, бесконечно маленькая перед огромной черной дверью, глядя, как рывками двигаются родители, слушая, как кричат друг на друга иступленным шепотом.
– Мне надоело все это,– шипела мама, и ее голос был похож на масло, которое она щедро лила на сковороду, прежде чем начать жарить любимые Олей драники. – Я пашу как лошадь, одна на себе тащу всю семью, а ты даже ребенка не можешь с кружка забрать!
– Сколько тебе раз повторять, Марин, я был на собеседовании...
– На собеседовании?! Тогда где же твоя работа?! Какого черта ты торчишь целыми днями в квартире, и не можешь даже каши для дочки сварить!
– Я не умею готовить! Это временные трудности, да, вчера мне отказали, но я найду работу в самое ближайшее время. Все наладится...
– Я по горло сыта твоими уверениями, но в итоге я еле ползу с работы, покупаю продукты, забираю дочку, чтобы прибежать и полночи провести у плиты!
– Продукты купить я не могу, ты же не даешь мне свою карточку!
– Потому что ты потратишь все деньги на какую-то чушь! Иди и заработай сам!
– Нет у меня возможности зарабатывать, ну что ты за тупая дура?! Я всю жизнь работал, работал, а в итоге – стоило возникнуть малейшим трудностям, как ты обвинила меня во всех смертных грехах! Ты же понимаешь, что мне сейчас и самому трудно, я отчаянно стараюсь найти хоть что-то, а ты только пилишь, пилишь, пилишь меня день за днем! – отец не выдержал и сорвался на крик. Оля у дверей опасливо вжала голову в плечи, даже не чувствуя холода. Тщедушный, худой отец казался совсем палочкой, нарисованной на неровном стекле двери, а мама сейчас меньше всего напоминала огромную стену – скорее, гору, которую не под силу преодолеть ни одному, даже самому отчаянному альпинисту.
– А что ты предлагаешь? Радостно продолжать тащить все на себе, и слова приятного не услышав! – разорялась мама, растрепанная, как баба-яга из Олиных сказок. От ее торчащих в разные стороны волос девочке хотелось спрятаться под одеяло, как совсем маленькой девчонке.– Ты хоть помнишь, когда последний раз говорил, что любишь меня?!
– Какое это вообще имеет значение сейчас?
– Вот именно, что тебе плевать! И на меня, и на дочь! Да черт бы с ним со всем, и с кашей, и с пакетами, мне просто нужно знать, что меня муж любит и поддерживает!
– Я не собираюсь из-за твоих глупых прихотей выслушивать всю эту чушь! – папа рявкнул и, круто развернувшись, дернул на себя дверь.
Оля не успела даже и дернуться – просто замерла, с огромными напуганными глазами, закутанная в широкую родительскую кофту, маленькая босая девочка на гладком холодном полу. Глаза отца опасно сощурились:
– Подслушиваешь, мелкая?! Тебя не учили, что так делать нельзя?!
– Я... Я только пришла, завтракать пора...
– Так иди и завтракай! – он почти крикнул и, отодвинув ребенка рукой, быстро вышел из комнаты, загремев чем-то в большой комнате. Оленька осталась стоять посреди коридора, обхватив себя худыми ручонками, с немой мольбой глядя на маму, напуганная и расстроенная, с замерзшим где-то глубоко внутри комком противных, склизких чувств.
Мама снова повернулась спиной к дочери, низко опустив голову и уперевшись расплывшимися, полными руками в сероватую столешницу кухонной тумбы. Впервые это зимнее утро не было натоплено паром чайника, на кухне не стояла горячая завеса, пахнущая лимоном и черным чаем, оладушками и вишневым вареньем из ягод, которые они собирали втроем жарким летом. В комнате было холодно, серовато-голубая кожа мамы на руках и шее, которые были видны ребенку, пустая плита и разбитая на полу чашка, ощерившаяся осколками окружающему миру, показывая кривые, острые зубья.
Оля потихоньку вскарабкалась на высокий стул, правая задняя ножка которого нещадно была скрючена от времени, отчего стул опасно покачивался. Подобрав под себя ноги, она накрыла белые коленки пушистой тканью, и примолкла, дожидаясь, пока мама обратит на нее внимание.
Время тикало, но ничего ровным счетом не происходило – под потолком мерно шли старые, пожелтевшие от готовки часы, мама стояла, баюкая внутри себя переживания и все крики, которые они с отцом посвятили друг другу, похожая на каменную статую. В животе у девочки заурчало от голода, она поежилась не столько от холода, сколько от напряженного воздуха, оставшегося в тесной кухне после ухода отца.
Мама отмерла, провела руками по лицу, будто пытаясь стереть скандал со своих налившихся слезами глаз и круглых щек, и наконец, обернулась. Она напоминала собственную серую тень, каштановые волосы свисали сосульками, прикрывая чахоточный румянец на бледном лице.
– Завтрак?.. – тихонько спросила Оля, и мама глянула на нее, как на нечто отвратительное. Замерла вновь, разглядывая девочку, как поселившуюся на кухне кучку зеленоватой плесени, а потом бросила отрывисто:
– Большая уже. Приготовь сама.
И вышла из кухни, сгорбленная, как старуха, поникшая и озлобленная. Оленька посидела немного, думая о том, что впервые мама так бросила ее прямо посреди этого стылого зимнего утра, и ушла. Просто ушла. Делать было нечего – спустившись со стула, как с собственного Эвереста, девочка поняла, что впервые в жизни мама не пожурила ее за голые ноги и не заставила надеть мягкие, теплые тапочки в виде медвежат. Оленька сбегала бы в комнату, но там находились родители, между которыми вновь творилось что-то ненормальное, а снова видеть их расстроенные и злые лица ей вовсе не хотелось. Поэтому, робко перебирая замерзшими пальчиками на ногах, девочка осторожно разожгла синий цветок газовой конфорки, зашипевшей от чадившей дымом спички, и с трудом водрузила тяжелый чайник на огонь.
Достать до какао не было никакой возможности – девочка сморщилась, готовая вот-вот горько расплакаться, только бы мама вернулась к ней и помогла. Но из гостиной что-то вновь грубо бросил отец, мама зашептала на него так яростно и горько, что Оля затолкала свои печали куда-то глубоко-глубоко. Не хватало расстроить маму еще больше, лучше уж самой приготовить себе завтрак. Поэтому доставать пришлось куцый, сероватый пакетик с черными пылинками чая, засовывать его в отцовскую кружку (ее чашка в форме тигренка стояла на верхней полке) и заливать бесконечно плюющимся кипятком из свистящего чайника. Несколько капель попали ей на руку, и Оленька ойкнула, едва не уронив на пол круглый белый бидон чайника.
Но чай поспевал в чашке, напитываясь горьковатой чернотой, пыша химическим ароматом клубники. Пока никто не видел, девочка позволила себе съесть сразу три конфеты, и, воровато оглядываясь, спрятала обертки поглубже в мусорное ведро. Чай был терпким, крепким, и Оленька, сделав пару глотков, отставила его в сторону, морщась, как от противного лекарства. Завтрак не задался, но сразу три шоколадные конфеты грели душу, хоть и зудело внутри беспокойство от ссоры в их маленьком доме. Родители все бубнили что-то в комнате, и девочка так бы и осталась сидеть в этой маленькой комнате, где наконец-то стало тепло, но контрольная и стихотворение про щенка не давали ребенку покоя, поэтому пришлось выходить из маленького форта, откуда только-только ушли крики и недопонимание.
Стоило ей появиться, глядящей на них исподлобья, настороженной, как маленький зверек, и все разговоры мгновенно умолкли, а комната наполнилась настороженной тишиной. Мама сидела в кресле, обхватившая себе руками, с дрожащими широкими щеками, будто бы ей было очень холодно, и сосредоточенно смотрела в окно. На секунду девочке показалось, что мама тоже любуется зимними узорами. Оленьке захотелось показать ей особо красивый виток ледяных разводов, где можно было рассмотреть мордашку мышонка, но, увидев стиснутые зубы и сжатые кулаки, она предпочла тихонько пробежать мимо.
Папа лежал на разобранном диване, застеленном сбившейся простыней в серовато-зеленых цветах, отвернувшийся к стене, а его спина ровным счетом ничего не могла сказать девочке. Напряжение в комнате было таким ощутимым, что даже Оля, просто проходящая мимо, почувствовала себя в чем-то виноватой.
Собираться ей тоже пришлось самой – долго путаясь в колготках и блузках, она в конце концов натянула темно-зеленые брюки вместе с розовой водолазкой, и дополнила все ярко-синим пиджаком. Раньше мама всегда советовала ей, что надеть, и никогда бы не согласилась на такой необычный эксперимент с самыми яркими вещами. В любой другой день она была бы в восторге от собственной находки и новаторского решения, но сейчас, когда за стеной родители молчали, и молчание это было таким темным и тяжелым, ее не радовали даже яркие одежки.
Оленька не умылась, не причесалась, не проверила тетрадки. Прошла мимо таких же застывших и окаменевших родителей, таща за собой тяжелый рюкзак, допрыгнула до выключателя, и неяркий свет вымазал стены сплошными тенями. Огромные ботинки никак не натягивались на голые ноги (девочка забыла в итоге надеть колготки), но когда замки с противным жужжанием все-таки сошлись, Оля выдохнула с огромным облегчением. Намотала шарф, бесформенный, огромной дохлой змеей повисший на ее тонкой шее, натянула на глаза пахнущую пылью шапку и с надеждой бросила взгляд в родительскую комнату.
Тишина там стояла гробовая, хоть гвоздями дверь как крышку заколачивай.
Оля с тоской посмотрела на массивный рюкзак, который ей всегда помогал забросить на плечи отец. Сейчас сумка нежно-розового цвета высилась, как целая гора, и девочке пришлось сесть прямо на пол, просовывая руки в лианы лямок, путаясь в толстой куртке и коротких ремнях, а потом с трудом вставать, перевешиваясь назад, грозясь вот-вот свалиться прямо на пол.
Негромко хлопнула дверь, отсекая родительский холод и яростные крики, которые стихли уже давно, но все еще звенели где-то под потолком тяжелым воспоминанием, прочно отпечатавшимся в детской памяти. Оленька прислонилась рюкзаком к темно-коричневой железной двери, позволив себе выдохнуть облачко теплого воздуха, белоснежного в продрогшем подъезде, и потихоньку пошла в школу, повторяя стихотворение о щенке, которое нужно было рассказать на первом уроке.
Улица встретила ее ледяным воздухом и россыпью снега в лицо, будто старый друг бросил снежок из-за угла, радуясь невинной шалости. Оле пришлось стереть рукой в пушистой варежке ледяные крупицы, протереть заспанные глаза и упрямо двинуться в путь, преодолевая буран, вьюгу и занесенные снегом дорожки с редкими цепочками следов первых прохожих. Она вышагивала, увязая в глубоких сугробах, но каждый раз упрямо вновь выдирала ногу из снежного плена и шла, шла, протаптывая новые тропинки, выпутываясь из хрупких объятий вьюжного ветра.
Дорога с мигающим пятном светофора вырисовалась прямо из темноты, и девочка остановилась как вкопанная, вспоминая отцовские уроки. Рюкзак упрямо тянул ее назад, но, просунув руки под тонкие лямки и потянув их вперед изо всех сил, Оленька удержалась на ногах, щурясь и в колком водопаде снежинок всматриваясь в красный свет.
Рядом замер мужчина в толстом пальто, беспокойно поглядывающий на наручные часы и пританцовывающий в завихрениях снега под одиноким, бесстрастным фонарем. Он дернулся, будто хотел перебежать дорогу в редкую паузу между летящими машинами, но вовремя одумался и остался стоять на месте. Бросил подозрительный взгляд на Оленьку, и та улыбнулась ему щербатой улыбкой.
Мужчина молча отвернулся.
Девочка несильно закусила губу, немного обиженная таким отношением. Что может быть легче, чем подарить незнакомому человеку утром улыбку, показав, что день всегда может стать лучше, чем он есть на самом деле? Девочка и сама чувствовала себя так, будто с утра на нее опрокинули ушат ледяной воды, и теперь тяжелые капли скопились холодной лужицей в груди, но улыбнуться чужому взгляду она хотела просто так, чтобы подарить надежду на хорошее настроение. А может, это просто потому, что улыбка у нее некрасивая...
Мимо цветными смазанными пятнами пролетали машины, холод пробирался прямо к голым ногам в неплотно застегнутых ботинках и щекотал кожу. Оля ежилась, стараясь стать как можно меньше, и дышала в шарф, где от теплого воздуха уже образовались ледяные наросты на пушистом узоре.
Наконец пунцовый багрянец светофора налился чернотой, вспыхнул спасительный зеленый, и девочка бросилась вперед, пытаясь согреть закоченевшие от ветра ноги. Она была уже на середине дороги, когда откуда-то справа донесся протестующий вой клаксона, и резкий визг тормозов заставил девочку замереть прямо на выметенном ветром асфальте, испуганно застыв каменным изваянием. Свет фар больно ударил в глаза, заставив потерять последнюю надежду двинуться с места, и контур ее чернотой высветился в беспощадно ярком свете, маленькой девочки на дороге у самого бампера отчаянно пытающегося затормозить автомобиля.
Кто-то резко дернул ее за подмышки и протащил несколько метров, скорее по инерции, вырывая практически из рук неизбежной смерти. Вот Оленька стояла, зажмурившись, вцепившись руками в разноцветных варежках в тонкие лямки розового рюкзачка, а вот она уже летит, вот ноги оторвались от дороги, секунда – и она уже практически сидит в сугробе на другом конце дороги.
Машина с гулом пролетает мимо, так и не успев затормозить, что-то гневно кричит водитель, и обрывки его яростных фраз слышны даже через плотно закрытые окна. Взвизгнув шинами, он уносится прямиком в черное зимнее утро, а Оля наконец переводит взгляд на своего спасителя.
Это тот самый мужчина в теплом пальто, который торопился перебежать дорогу, но все-таки решил дождаться, пока светофор запляшет красками и разрешит им двинуться по делам. То ли от быстрого бега, то ли от сильного испуга, сейчас мужчина с трудом дышал, опершись на столб со знаком пешеходного перехода, а на щеках его пунцовели идеально круглые пятна. Он посмотрел на девочку с тревогой, и выдохнул между частыми глотками воздуха:
– Ты в порядке? Девочка?
– А?.. Да, да,– голова была пустой, как воздушный шарик, и Оле понадобилось несколько секунд, чтобы к ней вернулась способность говорить. – Я... Спасибо вам. Вы... Вы меня спасли.
– Ну и напугала ты меня,– он наконец подарил ей улыбку, и девочка смущенно улыбнулась в ответ. – Куда побежала-то? На дороге нужно внимательнее быть.
– Простите, и правда, я глупо поступила.
– Запомни на будущее, и всегда смотри по сторонам. Обещаешь?
– Обещаю.
– Тогда я побежал, дела. Справишься сама, или до школы проводить?
– Справлюсь. Спасибо.
Он поднял ее на ноги, поправил тяжелый ранец, отряхнул снег с теплого пуховичка и, козырнув рукой, помчался дальше, по своим делам. Оленька долго смотрела ему вслед, даже когда темная массивная фигура скрылась за границей света от фонарей, думая, что ей очень и очень повезло.
Только вот назвать этот день везучим было никак нельзя. Но сейчас ей предстояло вновь пробраться сквозь снежные заносы, достигнуть школы и все-таки прочесть про маленького щенка, забытого хозяевами на улице, продрогшего прямо так, как и Оля сейчас. Снег из сугроба набился в ботинки, заставив ноги застыть камнем, и девочка подумала вдруг, что также ли себя чувствует Снежная королева, или ее ноги не мерзнут во вьюге и метели.
С этими мыслями она и отправилась в школу.
...Ключ никак не хотел попадать в замок, но Оленька упорно толкала его в скважину, представляя себя пиратом, которому нужно распахнуть сундук с сокровищами. В дневнике сияла пузатая, ярко-красная пятерка за стихотворение, с контрольной она справилась гораздо хуже, думая о родителях и холодной комнате дома, где грусть повисла мокрым одеялом поперек комнат.
Наконец со скрипом дверь распахнулась, впуская ее в царство маминых духов и отцовских промасленных инструментов. Сбросив с плеч надоевший тяжелый рюкзак, Оленька стянула шапку, зашвырнула подальше длинный шарф, унесшийся в дальний угол воздушным змеем, и крикнула громко:
– Пап, я дома!
Тишина не ответила ей, кровожадно съев звук и оставив от него только воспоминание. Побродив по комнатам и окликая отца, девочка остановилась у ванной, где за запертой дверью шумела тихонько вода, а тусклый свет лампочки пробивался сквозь щели, высвечивая электрической желтизной контур бледной двери.
– Пап, ты в ванной? Скоро выйдешь? – у девочки руки зудели показать дневник с пятеркой, но отец упорно молчал. Пожав плечами, девочка отправилась на кухню, где отобедала зеленым яблоком и манной кашей, сбившейся в кастрюле в комковатую холодную массу. Но Оля не жаловалась и, с удовольствием хрустя налитым яблочным боком, отправилась делать уроки.
Спустя пару часов в замочной скважине заскрипел ключ, и кто-то завозился за дверью, пытаясь справиться с заедающим механизмом. Оленька, бросив синюю ручку на тетрадь и одновременно прекратив писать слово прямо на середине, спрыгнула со стула и помчалась встречать маму, вернувшуюся с работы так рано.
Только вот это была не мама, а отец. Он прикрыл дверь так, будто боялся, что от ее хлопка нарушится звенящая и подрагивающая спокойствием тишина в их квартире, он, весь сгорбленный, согбенный, выглядящий нелепо в толстой дутой куртке со своими впалыми щеками и серыми глазами. Повернувшись, папа тоже уставился на Оленьку с недоумением, будто впервые видел ее в этой комнате, будто впервые встретил собственного ребенка. Девочке на секунду показалось, что она какой-то мультяшный персонаж, и от того, что ее увидели в реальной жизни, в жизни ее собственного папы произошло что-то неотвратимое и удивительное.
И это было какое-то странное, воздушное, но в то же время серое, липкое чувство...
– Привет,– бросил он, и голос у него был тихий-тихий, ей казалось, что он струится по полу, и именно поэтому она практически ничего не слышит. Оле захотелось присесть и зачерпнуть воздух у пола руками, чтобы его слова стали ближе к ней, чтобы они достигали ее, а не растворялись в пустоте.
– Привет, пап,– она вдруг ринулась вперед, будто готовясь прыгнуть с большой высоты, неожиданно захотев прижаться к нему, такому надежному, такому крепкому. Может, сначала она просто хотела услышать его поближе, но не выдержала и, как маленький ребенок, захотела снова спрятаться в его объятиях.
Когда она врезалась в отца, похожая на маленький пушечный заряд, зажмурившаяся от удовольствия, обхватив ручками худое отцовское тело, он замер, не зная, что делать. Они так давно не обнимались с дочерью, он настолько погрузился в тяжелую пучину безработицы и нехватки денег, так устал от тяжелого чувства вины, которое прижимало его к земле настолько сильно, что он снизу и не видел даже собственной маленькой дочери, что такое простое проявление любви мгновенно выбило его из колеи.
Оленька прижималась к отцу, пахнущему кислым спиртным, горькими дешевыми сигаретами и запахом пота, но ощущала лишь запах счастья. Отец обхватил ее немного неумело, провел рукой по светлым волосам, но лицо его будто сползло, сморщилось, похожее на пробитый резиновый мячик, и мужчина позволил себе скривить гримасу, вспоминая наконец, что у него все-таки есть маленькая дочь.
– Все хорошо, доченька? – он ляпнул какую-то банальную глупость, не зная, что ему лучше сделать, как себя повести в такой ситуации. Отец чувствовал себя неловко, будто надел слишком тесную рубаху, и сейчас она сжимала его слишком крепко, мешая вдохнуть полной грудью, но никакой возможности снять ее сейчас у него не было. Все-таки это его дочь.
– Да,– она шепнула, лицом вжимаясь в его пропитанную холодом куртку. Но что-то вновь зудело в ней, истошным, противным, пронизывающим звоном напоминая звук комара, и девочка никак не могла понять, что же так отчаянно мешает ей.
– Эм, ну... Хорошо это,– он обронил слова и тут же почувствовал, какие они легкие, бессмысленные, парящие над ними, не дающие ей понять того главного, что должно связывать дочь и отца.
– Подожди,– девочка посторонилась, не отрывая от отца рук, и вгляделась в его покрасневшее от неловкости лицо. – Я думала, что ты дома, в ванной.
– Как видишь, нет. Я снова ходил на собеседование,– он улыбнулся, но улыбка была жалкой, натянутой, показывающей, что больше всего сейчас он боится услышать вопрос о том, взяли ли его на работу. Только вот Оленьку совершенно не волновали такие глупости – она вспоминала звук льющейся воды, пробивающийся тусклый свет через щели от двери в ванную, и чувствовала, как зуд внутри становится все сильнее и сильнее.
– А кто тогда в ванной? Там кто-то есть. Мама же на работе?
– Должна быть. Подожди-ка,– он отодвинул ее одним движением от себя и широкими шагами направился к ванной. Шум оттуда доносился все такой же тихий, но совершенно явный.
Федор побарабанил костяшками пальцев по запертой двери, прислонившись плечом к косяку, чутко прислушиваясь к перешептыванию льющейся из крана воды.
– Марин? Ты там? Марина? – он вновь и вновь стучал, окликая ее, но бесстрастная дверь хранила за собой молчание, лишь нарушаемое всплесками влаги. Оленька застыла неподалеку, выглядывая из-за отцовской руки на рамку из света, обрамляющую дверь в ванную комнату, прислушиваясь настороженно, но чутко.
– Марина?! – отец повысил голос и, не сдерживаясь, изо всей силы ударил в дверь кулаком, заставив ее жалобно заскрипеть. От удара с потолка белесым песком посыпалась штукатурка. – С тобой все в порядке?!
Шипение струи, бьющей в наполненную водой ванную, было им единственным ответом, и оно ударяло прямо в голову, делая все вокруг слишком четким, слишком резким. Казалось, весь мир вокруг них сжался до этого шума воды в ванной, до этой двери в потеках белой масляной краски на старом дереве, до стучащего кулаками взволнованного отца. Его переживания передались и Оленьке – она, хоть и выглядывала немного напуганно сейчас из-за его руки, при этом чувствовала, что вот-вот не выдержит и разревется. Ее пугала сейчас эта светлая дверь, это материнское молчание и напряженная отцовская спина.
Папа сдвинулся внезапно и резко, без предупреждения, врезался в дверь, заставляя косяк жалобно хрустнуть, но сдержать отчаянный удар. Оленька испуганно отпрыгнула, прижимая ладошку ко рту, ошеломленная грохотом и хрипом отца, растирающего плечо перед новым броском. Секунда – и вот он зависает в прыжке, прежде чем ударить всем телом в хлипкую дверь и заставить ее пасть перед таким напором, сдаться, капитулировать разломанной дверной коробкой, испуганно распахнуться дверью, ощерившейся сломанным шпингалетом. Папа, не ожидавший такого быстрого отступления, по инерции влетел прямо в ванную, схватившись руками за беловато-серый косяк, и замер в проходе, не двигаясь.
Оленька поднырнула под его руку, чтобы увидеть, что же там за запертой дверью заставило отца остановиться, всему напряженному, со вздувшимися жилами на шее, с покрасневшим лицом. И сама остановилась под его руками, не понимая, что произошло.
Комнату заливал свет – тусклый, темный, он будто копился в крошечной ванной долгие годы, чтобы теперь старыми лучами рисовать неровные, ненастоящие тени на предметах. В целом, все было точно также – в углу спала стиральная машинка с темным зевом, забитым несвежим бельем, белоснежный унитаз сиял чистотой, на полочке стояли баночки с кремами и бальзамами, и Оля зацепилась за них взглядом, в который раз мечтая поскорее вырасти и пользоваться не только зубной пастой со вкусом клубники, мылом с ромашковым ароматом и шампунем, который не щиплет глаза.
Вся странность была в ванной. Сначала Оленька даже и не осознала, с чего это вдруг – полная ванная горячей воды, пускающей в воздух белые барашки пара, покачивающаяся поверхность от тугой струи воды из крана... И мама, лежащая в ней. Мама казалась спящей – румянец на пухлых щеках, прикрытые глаза в редком частоколе ресниц, свободно парящие в воде руки, умиротворенное и спокойное лицо.
Вот только спала мама под водой – из ванной беззастенчиво торчали ее голые колени, бесформенные, крупные, сама она ушла на дно и застыла там, немая, неспособная ответить на папины крики. Оля вдруг залюбовалась ее лицом – давно оно не было таким беззаботным, гладким, без тяжелых и толстых морщин в уголках глаз, без сжатых губ и сведенных бровей. Сейчас мама была настоящей красавицей.
Хоть и спала под водой.
***
Ольге отчаянно захотелось сплюнуть горькую слюну, но она сдержалась, вцепившись рукой в белые узоры кружевной занавески. Сигарета обожгла пальцы, но девушка этого даже не заметила, задумчиво разглядывая мертвую улицу под окнами собственной крошечной квартирки. Ночь не просто укрыла покрывалом город, она въелась в каждую улочку, в каждый дом, забила все черной ватой, милосердно позволив проклюнуться лишь редким огонькам фонарей, почти неразличимых в густом тумане.
Девушка затушила сигарету в крышке из-под майонеза, провела пальцами по обветренным, потрескавшимся губам в беловатой корке и глубоко втянула в себя дымный, прогорклый воздух. Отчаянно захотелось свежести, но от одной мысли о том, чтобы открыть окно, по голым рукам пробежали мурашки.
Она стояла у окна на кухне, облаченная в короткую, застиранную футболку, растрепанная, но ни капельки не сонная. Часы на микроволновой печи устало пикнули, время – три, под окнами не видно ни единого заблудшего прохожего, кто мог бы тенью скользить по пустым тротуарам. Где-то на горизонте мигнул красный огонек, и Ольга уставилась туда воспаленными глазами, гадая, где мог затеряться ее сон. Через пару часов уже нужно будет вставать, тащиться на осточертевшую работу, а она стоит босиком на голом полу, смотрит на чернильный спящий город и никак не может отделаться от тяжелых мыслей.
Знакомый щелчок зажигалки почти успокаивает, и она, глядя на колеблющийся, пляшущий заунывный танец огонек думает, не открыть ли подаренную бутылку коньяка. Ей отчаянно хочется хоть чем-то забить, залить сосущую пустоту внутри, что вгрызается и тянет, тянет из нее силы, не принося спокойствия ни на мгновение. Дым, заполонивший отравленные легкие, не помогает, но она все выщелкивает из пачки сигареты и заставляет взвиваться к потолку тонкие струйки дыма, всё надеясь на что-то.
Завтра на работу, и она, уже потянувшаяся рукой за пузатой бутылкой на самой верхней полке, отдергивает пальцы, словно услышав змеиное шипение. Достает тонкий белый цилиндр и убивает себя еще на мгновение, жмурясь, мечтая хоть на секунду отключить мысли, проснувшиеся так некстати. И почему эти воспоминания, въевшиеся в память кислотой, не дремлют никогда, и ее заставляют стоять у холодного, заваленного склянками и банками подоконника, вспоминая то, о чем думать никогда не стоит?
Сегодня, едва протащив в квартиру собственное плохо слушавшееся от усталости тело и рухнув на жесткий, утлый диванчик, она с облегчением подумала, что хоть эта ночь подарит ей долгожданное забвение. Однако же, три часа ночи, крышка из-под майонеза оплавилась и сморщилась, забилась окурками, а она все смотрит куда-то в улицу, будто темные дороги и мигающие желтизной светофоры могут открыть ей какой-то секрет.
Ольга переступила с ноги на ногу, чадя в воздух серым дымом, продрогшая, озябшая, но отчаянно не желающая возвращаться на твердую постель. Картины, преследовавшие ее, продирали до глубин души. Она коснулась свободной рукой коротких, выкрашенных в черный цвет волос, секущихся и сальных, но даже и не подумала о ванной.
Она ненавидела ванные.
Мысли, отчаянно заталкиваемые руками и ногами обратно в глубины памяти, вырывались на свободу и грозили ей кошмарной ночью. Крошечная комнатка, где унитаз почти заползает на громоздкую стиральную машинку, россыпи баночек и кремов, которые вызывали у Ольги теперь стойкую неприязнь... И ванная. Огромная, заполненная водой могила для той, что всегда казалось Оле неприступной твердыней.
Очередная сигарета нашла последний приют в крышке, и девушка, продрогшая до самых костей, очередной спичкой зажгла газ на старой плитке, поставила чайник и побрела в комнату за тапками и халатом. До рассвета было еще долго, а пустая улица надоела до тошноты. Хоть согреет промерзшее нутро, раз мысли кружат вокруг самого страшного воспоминания в ее жизни, не давая и глаз прикрыть.
Кипяток лился в чашку, согревая ее холодные керамические бока, заставляя какао-порошок на самом дне превращаться в насыщенный сладкий напиток. Присев на узкий стул в кухне, где с трудом помещались холодильник и плита, Ольга щелкнула настенным светильником, заставив его торопливо подсветить все вокруг белым светом. И уставилась куда-то в пустоту, бледная, худая, с грязными черными волосами, у корней которых уже начали проступать светлые, почти белые волоски.
...Тот день помнился ей вспышками – спокойная, но раскрасневшаяся мама, застывший над Олей отец и она сама, маленькая, со светлыми, криво заплетенными неумелыми руками косичками, не понимающая, что только что произошло, что разрезало их семью и отрубило их будущее. Ей казалось потом, что они стояли так вечность – бежали минутки, скользили часы, сменялись годы и эпохи, а они все стояли и стояли, будто от этого все могло измениться, все могло сохраниться в первозданном, нетронутом виде, будто мама могла вынырнуть и, убрав с лица прилипшие волосы, улыбнуться, заставив проступить все свои морщинки.
Но вечность прервалась, и сорвал ее звук – трубный, дробящийся, гулкий. Оленька не поняла сначала даже, откуда он идет, почему он такой странный. И, только задрав голову к побелевшему, посиневшему лицу отца, поняла, что это именно он взревел этим страшным криком, отпустил вопль куда-то под потолок и наконец дернулся вперед, отмер, запустил руки в горячую воду, продолжая исступленно, негромко выть...
Ольга будто вынырнула из черных воспоминаний, и они потекли по ее лицу густыми, вязкими потоками, заставляя задохнуться от непрошенных слез. Встав рывком, она все же дернула дверцы шкафа и выудила из его недр бутылку с закопчено-бронзовой жидкостью. Плеснула прямо в какао, выпила залпом, жмурясь и кривясь лицом. Слезы не хотели останавливаться, и она тихонько всхлипнула, опутанная воспоминаниями, как колючей проволокой.
...Дальнейшее она помнила смутно, и благодарила за это собственную психику, защитившую ее хоть немного от этого развернувшегося кошмара. Отец вытаскивал маму, но сил его не хватало, и он дергал ее, большую, широкую, то доставая из воды, то снова окуная, ревя, как пароходная сирена, как загнанный в клетку зверь. Мать, обмякшая, со свесившимися руками и прикрытым волосами лицом, будто танцевала в его слабых руках, и этот последний жуткий танец завораживал.
Оленька все-таки расплакалась, напуганная скорее не спящей под водой мамой, хотя в ее возрасте уже бы следовало все понять, а отцовским диким криком. Она зашлась слезами, стоя в дверном проеме, девочка с огромными глазами, полными слез, но папа не обратил на нее никакого внимания. Взрослая Ольга ненавидела его за это – он мог бросить доставать мать, но потом обязательно должен был вывести ее, собственную дочь, еще ничего не понимающую, из комнаты, и тогда в ее голове не осталось бы всего, то что происходило после...
Он уложил мать прямо на пол – она едва поместилась в тесной ванной, полная, румяная, обмякшая, упал перед ней на колени, прижимая ладони к щекам, крича и крича одну фразу как молитву, как заклинание:
– Марина, очнись, Марина! Пожалуйста!
Оленька стояла над ними, возвышаясь, но чувствовала она себя такой маленькой и такой растерянной, что не хватало сил даже просто стоять. Она присела, протянула ладонь к маме и коснулась ее кожи – будто сырого, прокисшего теста, мягкого и податливого. Отец продолжал кричать и кричать, и только тут, взяв маму за безвольно откинутую вверх руку, заглянув в ее стекленеющее лицо, девочка все вдруг поняла, и понимание оглушило ее сильным ударом.
И тогда она заревела громче папы.
Дальнейшее все было как в тумане – застывающая на полу мама, сломленный, скорченный отец, то кричащий что-то в мертвое лицо, то пытающийся делать бесполезное искусственное дыхание, она, ревущая от дикого страха, вцепившаяся в стремительно холодеющую руку, словно в спасительный якорь... Затем были глухие удары в дверь, кричащие соседи, сирены на улице и кто-то ворвался в квартиру. Девочку дернули рывком, но она намертво вцепилась в мамину руку, будто все еще ждала от нее поддержки и защиты.
– Унесите девочку! – рявкнул кто-то и дернул ее еще сильнее, но Оленька только громче зашлась плачем, до боли сжимая рыхлую ладонь, которая никак не хотела подарить ей ответное рукопожатие.
Наверное, кто-то разжимал ее маленькие, побелевшие пальцы, отдирал от матери, чтобы, наконец, убрать от ребенка эту страшную картину. Оля отчаянно сопротивлялась, просила не забирать маму, звала ее и звала, а отец все сидел, почти не двигаясь, только шептал все что-то малоразличимое.
Кто-то подхватил девочку, плачущую, на руки, и унес, но она увидела через плечо этого незнакомца, как выволакивали из ванной не сопротивляющегося отца и приседали у белеющей мамы...
Кажется, ее закутали в одеяло, сунули кружку воды, и зубы ее отчаянно стучали по фарфоровой каемке. Соседка, присевшая на диван, испуганно притихшая, взяла ее на колени и баюкала, что-то едва слышно рассказывающая присевшему незнакомцу в темной форме. По коридору сновали полицейские, врачи, трещали мобильные телефоны и горько пахло валерьянкой. Ее отпаивали чем-то, о чем-то спрашивали, но она сидела молча, маленькая девочка с растрепанными белыми косичками, тупо пялящаяся в одну точку на полу.
Ольга уставилась в желтоватую столешницу, обхватив себя руками, точно так же, как и семнадцать лет назад. Какао, разбавленный алкоголем, давно остыл и осел на боках пузатой кружки, но девушка в нелепом халате с плюшевыми медведями, с черными комками грязных волос, с сероватым лицом в глубоких отметинах от заживших прыщей, со шрамом от падения, прочертившим левую бровь на неравные кусочки, все смотрела куда-то в свое прошлое. Впалые щеки отнюдь не добавляли ей шарма, она вся была худая и острая, а улыбка, которая редко касалась обветренных губ, порой обнажала частокол неровных, желтоватых зубов. Она вся была какая-то ошибочная, неправильная, замерзшая на маленькой кухне где-то на задворках забытого богом городка.
Утро было таким же понурым и серым, как и она сама. Укутавшись в широкий шарф, она, шаркая и сгорбившись, вышла из пахнущего кислой мочой и хлоркой, густо исписанного непечатными словами подъезда, постояла, глядя, как в стылых лужах отражается низкое темное небо в комковатых тучах, и побрела на автобус, уныло тащащийся сквозь разномастный поток машин по центральной улице.
Сыроватая влага забивалась в ботинки и облизывала щеки, заставляя брезгливо морщиться. Ольге пришлось бежать до автобуса, пока створки его не хлопнули с кровожадным лязганьем, проталкиваться сквозь хмурых людей, забивших тесное жерло под завязку... Подпрыгивая на ухабах и обдавая прохожих грязной водой, автобус ринулся прямиком в новый день.
Прислонившись к пыльному холодному стеклу лбом, Ольга едва не проехала свою остановку, задремав в тряске и агонии их дребезжащего автобуса посреди оживленной дороги. Вывалившись из духоты и резких одеколонов, она почти с наслаждением вдохнула городской смог полными легкими.
На рабочем месте как всегда кипела бурная, суетливая, раздражающая жизнь – кто-то заливался хохотом, кто-то сгорбился у экрана, печатая срочную новость, кто-то принес полный поднос кофейных стаканчиков и щедро раздавал окружающим. Ольга хотела, было, воровато зацепить один из них, но в итоге прошла мимо с непроницаемым лицом, стягивая с шеи покалывающий шарф.
– Оль, идем к нам! – окликнула ее одна из корреспондентов, стройная блондинка в обтягивающих лосинах и сапогах на высоком каблуке, улыбающаяся густо обведенными красным губами.
– Не могу. Работа,– Ольга выдавила кислую улыбку, стянула с плеч куртку и рухнула в отчаянно скрипящее кресло, пододвигаясь к монитору. Кипы бумаги завалили столешницу, похожие на шапки высоких гор, и она задумчиво поводила над ними рукой, думая, стоит ли нырнуть в рутину с головой, или начать с мониторинга сайтов.
Рядом раздался хохот, кто-то ворвался в длинный, широкий кабинет, исчерченный письменными столами с мерно гудящими, светящимися компьютерными мониторами. Ольга обернулась, бросила короткое «привет» и на секунду остановилась взглядом на яркой компании, люди в которой поднимали и хлопали по плечу новоприбывшего коллегу. Девушка посильнее натянула свитер на ладони и отвернулась к бесстрастному, равнодушному экрану.
Счастливые голоса больно ударяли в спину, кололи, как ледяные иголки, но Ольга защелкала мышкой, призывая компьютер очнуться от механической комы, и забила в поисковую строку адрес сайта, корреспондентом на котором работала. Точки забегали по экрану, показывая загрузку, а Ольге все хотелось быстрее с головой ринуться прямиком в поток самых разных новостей, только бы не чувствовать себя вороной в чернильном оперении, нахохлившейся на соседней ветке от беззаботной, гомонящей стайки счастливых воробьев.
Наконец броские заголовки и россыпь фотографий от искореженных, перекрученных машин до улыбающихся детских лиц с поделками из увядшей листвы в руках отвлекли ее от глуповатых, но искренних шуток, громкого смеха и обсуждения чьего-то пробитого колеса и необходимости купить мармелада к ужину. Информационный поток всегда отключал ее от реальности, и Ольга радовалась каждой такой возможности.
Перед лицом вспыхнули и расцвели окошками видеокамеры: по тропинкам текли ручейки из людей, сплошь и рядом облаченных в черные куртки и темные шапки, в медленной пробке едва волочились гроздья машин. Девушка сощурила близорукие глаза, переключаясь с одной камеры на другую, отслеживая, где слишком долго стоят крошечные брусочки автомобилей, едва различимые с дальнего расстояния, где пятнышками мигают огоньки «аварийки».
Рука замерла, когда перед ней распростерлась типичная картина: две машины перегородили дорогу, стоя почти поперек, у одной из них начисто был снесен передний бампер. Люди мельтешили вокруг небольшой личной катастрофы, вскидывая руки и бранясь на чем свет стоит. Звук камеры не передавали, но догадаться было нетрудно. Ольга потерла воспаленные глаза и поднялась, подцепляя с общего стола фотоаппарат, наматывая на шею свой громоздкий шарф.
– Куйбышевская, светофор, третья камера,– буркнула она в толпу, которая никак не могла настроиться на рабочий лад и все шумела о чем-то беззаботном, отпускном.
На улице дыхание примерзало к губам, и Ольга торопливо шмыгнула на холодное заднее сидение машины, в которой ее уже поджидал сонный водитель. Ехали молча – мужчина за рулем не сводил глаз с дороги, девушка прямо за его спиной бессмысленно таращилась на проплывающие серые улицы, чувствуя, как набрякшие веки с каждой секундой раскрывать все тяжелее. В руках ее покоился пока бездыханный фотоаппарат, чей корпус наливался такой же стылой свежестью, как и все вокруг.
Ольга выпрыгнула из машины почти на ходу, стоило ей только увидеть потерпевшие крушение автомобили. Уткнувшись замерзшим лицом в шарф, она щелкнула кнопкой и приблизилась к разбитым фарам, намереваясь запечатлеть торчащие осколки и погубленный кем-то собственный день за компанию.
Камера отчаянно мерзла и отказывалась делать хорошие снимки, пальцы липли к ледяной кнопке, настроение таяло не по минутам, а по мгновениям. Девушка склонилась, поднеся камеру поближе, чтобы черный росчерк и разбитый вдребезги корпус занимали весь кадр, и сначала даже не поняла, что произошло. Резкий тычок прямо в плечо заставил Ольгу пробежать вперед и рухнуть прямо в сырую, холодную лужу, сжимая в руках дорогой фотоаппарат.
Удар был таким неожиданным и сильным, что она, уже сидя на влажном асфальте, глядя по-детски недоумевающим и обиженным взглядом, сжавшаяся, ожидающая нового толчка. Рука сама собой неосознанно щелкнула включение записи видео, но подняться на ноги Ольге не дали:
– Ты кто такая вообще?! – рявкнул ей в лицо неопрятный мужчина с черными пеньками отросших черных волос на бледном, худом горле, торчащим над воротом куртки. Опешившая девушка почему-то зацепилась взглядом именно за это синеватое горло, не обращая внимания на искривившийся в гневе рот, брызгающую слюну и яростные, черные глаза.
– Корреспондент интернет-издания «Сегодня», Ольга. Не могли бы вы рассказать, что здесь произошло? – протараторила она скороговоркой, не сводя глаз с его шеи, и мужчина вспыхнул новым приступом ярости:
– Что вы все вынюхиваете, сволочи?! Убери отсюда свою паршивую камеру, я тебе такие проблемы устрою, никогда в жизни не отмоешься!– И только тут Ольга подняла на него свои изумленные серо-зеленые глаза, вгляделась в черноту злобного взгляда и подумала, почему же ей так бесконечно плевать на его крики, собственные насквозь промокшие брюки и холод, сковавший тело тугими цепями.
– А вы, собственно, какое право имеете на меня голос повышать, да еще и применять физическую силу? – Тихо спросила девушка, глядя исподлобья. – Я просто выполняю свою работу. Вашего лица, как и номерных знаков не будет ни на одном фото, мы сохраняем полную конфиденциальность...
– Да мне плевать, овца долбанная, что там будешь сохранять! Живо взяла в зубы свой фотоаппарат драный и вон пошла отсюда! – он был так близко, что она практически чувствовала на щеках его разгоряченное несвежее дыхание, с запахом кофе и застоявшихся яиц.
– Послушайте, вы не могли бы успокоиться...
– Убери свою камеру, дура! – вновь рявкнул мужчина и резким рывком дернул у нее записывающий фотоаппарат. Ольга не растерялась, сидящая перед ним в луже в буквальном смысле этого слова, она резво вцепилась обеими руками за корпус дорогого оборудования и прижала вещь к груди.
Мужчина вызверился еще больше, по его лицу пошли желваки, щеки налились уже настоящим багрянцем, а зубы ощерились в нехорошей улыбке. Намотав на руку ремешок фотоаппарата, он будто собирался ударить ее кулаком прямо в лицо, но увидев, как по-детски смешно сморщилось в предчувствии удара ее лицо, помедлил на секунду.
И в тот же момент на крикливого виновника дорожно-транспортного происшествия налетела черная тень, широкими руками обхватив за торс и повалив в сторону, заставляя воткнуться лицом прямиком в серо-черный от влаги асфальт. Мужчина, пылающий яростью, в падении потянул лямку фотоаппарата за собой, и Ольге пришлось практически и самой рухнуть в стылую грязь, увлекаемой камерой, но при этом не дать технике разбиться.
Платить за разбитый профессиональный фотоаппарат у девушки не было ни возможности, ни желания.
Нападающий оказался ее собственным нахмуренным водителем, сейчас скорее испуганным своим героическим поступком, все еще продолжающим держать нападающего в захвате, сам весь перемазанный серыми разводами. Ольга, чувствуя, как окаменело от всего пережитого лицо, смотрела в его голубые глаза и думала почему-то о том, что никогда не обращала внимания на интересный цвет его радужки. Время, тягучее, медленное, внезапно вновь разогналось до прежней скорости, и Ольга резко дернула на себя камеру, заставляя ремешок сползти с раскрывшейся руки, пряча фотоаппарат в объемный рюкзак.
Водитель все так же лежал, сжимая агрессивного безумца, будто в порыве страсти, сам напуганный, не понимающий, что стоит предпринять. Ольга вскочила на ноги, стряхивая грязные капли воды с собственной одежды, расставила ноги, стараясь хотя бы себе казаться взрослее и серьезней, чем просто униженной и напуганной девчонкой.
– Вы в курсе, что это нападение? – крикнула она лежащему мужчине, и самому замершему на асфальте. От ее визгливого, истеричного голоса очнулся и водитель, он быстро отпустил автолюбителя и рывком поднялся, весь мокрый, грязный, поникший плечами, глядящий сейчас на нападающего скорее с извинением.
Тот невозмутимо встал, критично осмотрел собственное испачкавшееся пальто и дорогие черные брюки, а потом поднял глаза на Ольгу, и та в ужасе отшатнулась. Глаза его, угольные, звериные, сейчас приобрели совсем недобрый вид, и в их прищуре читалась неприкрытая угроза.
– Фамилия, имя, должность,– голос стал почти ласковым, но лед в каждой букве проникал под кожу, взрезая ее тонкий шелк ледяными кристаллами. Ольга сглотнула мгновенно скисшую во рту слюну и представилась отчаянно дрожащим голосом.
– А теперь ты представься, урод,– брякнул водитель, отчаянно выпячивая худую грудь. Ольге не нужно было на него даже смотреть, чтобы понять, как испуганно округляются его глаза от звука собственного голоса и отчаянно дрожат ледяные руки, полные ноябрьской грязи.
Но виновник аварии его уже не слушал – круто развернувшись на каблуках туфель, он прошел к своей машине (Ольга только сейчас заметила ее чистейший, дорого поблескивающий бок и элегантную эмблему на тонкой ножке), залез в салон и хлопнул дверью, скрываясь под покровом густо тонированного стекла.
Посреди дороги, прямо у двух разбитых автомобилей, осталась стоять только продрогшая, испачканная Ольга и сгорбленный водитель, переводящий умоляющие взгляды с машины на девушку, и обратно. Вокруг начинали собираться зеваки – люди, неспешно бредущие на работу, замирали у обочины, всматриваясь в разыгравшийся перед ними отвратительный спектакль. Кто-то снимал все происходящее на камеру мобильного телефона, кто-то громко засмеялся, тыча в нее пальцем, и Ольга опустила взгляд на отвратительное мокрое пятно на старых, но бережно любимых джинсах, на кляксу грязи посреди груди и собственные отчаянно дрожащие, белоснежные руки.
– Поехали,– бросила она водителю и побрела куда глаза глядят, чувствуя, как накопившийся в груди испуг толчками выходит из тела и парализует сознание.
На плечо Ольге легла ладонь, и она резко развернулась, прикрываясь руками, чтобы вновь услышать вспыхнувший издевательской вспышкой оглушительный смех. Не менее испуганный водитель отшатнулся, с этим своим до безобразия смущенным взглядом красивых голубых глаз, и торопливо произнес:
– Ты не туда идешь, машина припаркована в противоположном дворе...
Ольга прошла через толпу зевак, чувствуя себя ведьмой в средневековье, которую вот-вот вздернут на виселице на потеху всей собравшейся публике. Водитель шел за ней следом, нервно оглядываясь на чернеющий массив автомобиля.
Машина, припаркованная у тонкой бетонной коробки жилого дома, приветливо мигнула сигнализацией, но девушка не обратила на это внимания, вцепившись трясущейся рукой в дверную ручку. Водитель засуетился перед ней:
– Сейчас я постелю одеяло, чтобы салон не запачкать...
Гулко хлопнула дверь, Ольга закрыла за собой створку, поудобнее устраиваясь на холодной коже, судорожно шаря рукой в рюкзаке в поисках спасительного никотина. Молчаливый водитель, чьего имени она так и не вспомнила, расстелил детское одеяло с бабочками на своем сиденье, усаживаясь на водительское место, не проронив ни слова, только открыв окошко, чтобы выпустить клубящийся в салоне табачный дым.
Когда они уже подъезжали к офису, неприметному серому зданию, на четвертом этаже которого творились главные новости их захудалого и прогнившего насквозь городка, Ольга, выбросив в приоткрытое окно, из которого влажными руками внутрь забиралась утренняя сырость, четвертую сигарету, поняла, что пора бросать.
Потому что легче не становилось.
Их появление на рабочем месте произвело настоящий фурор: появившаяся в дверях мокрая, грязная, бледная Ольга в компании с водителем сначала вызвали парочку громких, преувеличенных вздохов, а потом и вовсе суматошный и резкий гомон, когда коллеги начали стягиваться не только с их журналистской площадки, но и из других отделов.
– Кто это с вами так? – охала блондинка с пунцовыми губами, кружа вокруг Ольги, как спутник, не решаясь дотронуться до нее руками, пряча брезгливую маску за обеспокоенностью. Кто-то из парней посмелее ткнул в куртку пальцем и, растерев грязь, предположил:
– По дороге таскали?
Ольга помотала головой и без сил побрела к своему месту, где, только рухнув на знакомо, по-дружески скрипнувший стул, смогла выпустить из легких напряжение в одном тяжелом выдохе. Толпа интересующихся сгрудилась вокруг нее, недоуменно разглядывая отброшенную в сторону куртку с черными разводами.
Чья-то бледная рука в темных, рваных веснушках на коже сочувственно протянула ей бледный покров влажной салфетки, остро пахнущей свежестью и почему-то сладким, мягким ароматом цветов. Ольга цапнула ее, не задумавшись, и тут же стыдливо прижала к перепачканному лицу, густо окропленному густой грязью из придорожной лужи. И только потом скосила глаза на неожиданно милосердного спасителя ее изрядно подмоченной репутации.
Руку помощи ей протянула Людмила, стеснительная, но очень проницательная девушка, имеющая связи в полиции и оттого являющаяся бесценным сотрудником, которой прощали заикающуюся речь, вечно потупленный взгляд и изъеденное веснушками простоватое лицо. С сочувствующей улыбкой и грустным, понимающим взглядом карих глаз она протягивала большую упаковку салфеток перепачканной Ольге, и та, буркнув что-то вроде избитого и опостылевшего «спасибо», принялась оттирать присохшие капли со лба.
– С тобой все в порядке? – тихонько шепнула Людмила, и сама покраснела от неуместного любопытства.
– Да. Спасибо за салфетки,– снова брякнула Ольга и разозлилась на себя за глупость, повторяющиеся благодарности и никчемный, униженный вид. Зубы скрипнули от злобы и усталости.
Людмилу толпа затерла куда-то на галерку, и она, сжимая в руках пакет с салфетками, понуро отправилась на свое рабочее место.
Всем окружающим безумно интересно было узнать, что же такого чудовищного произошло с ней, что теперь, с налитыми краснотой мочками ушей и стыдливо прикрытым салфеткой с цветочным запахом лицом, Ольга сидела, сгорбив плечи, и больше всего на свете мечтала, чтобы от нее, наконец, отстали.
Она и Людмилу-то помнила только благодаря тому, как беспощадно и всевозможно любили коверкать ее имя: добрая половина офиса называла ее «Люда», другая – «Мила», а начальство предпочитало обращаться к более официозному и помпезному «Людмила». Девушка с улыбкой отзывалась на все три имени и ни разу не закатила разбора полетов по поводу того, как ее стоит называть. Кажется, коллегу стремя именами совершенно не напрягали такие мелочи, она была рада каждому обращению к себе и со стеснительным смущением молча сносила все разночтения. И если таким поведением она хотела добиться благожелательного отношения и теплой, дружеской атмосферы, то эффект был совершенно противоположным – робкую и улыбчивую коллегу все использовали и в хвост, и в гриву, доверяя ей самые неинтересные сюжеты, прося задержаться после смены с их бумажной волокитой, подсовывая побольше дел и не благодаря за это даже короткими улыбками.
Пожалуй, она была даже большей чумазой вороной, чем Ольга, но даже эта отстраненность в делах коллектива не смогла их сплотить.
А дискуссия и предположения по поводу того, что же все-таки могло произойти с Олей во время банального выезда на ДТП, становились все жарче и авантюрней. Девушка молча отдирала сероватую маску с собственного лица, нахмуренная и замкнутая.
–На нее напал дебил, который врезался на дороге, а я ее спас,– брякнул водитель, стараясь выглядеть непринужденно, но отчаянно выпрямляющий спину и втягивающий бесформенно выпирающий животик. Голубые глаза его подернулись мечтательной героической поволокой.
Все внимание наконец-то сместилось на него, и Ольга, остервенело ткнувшая флешкой в гнездо компьютера, открыла текстовый файл и забарабанила трясущимися пальцами новость под ярким заголовком «Нападение на корреспондента прямо посреди дороги!».
– Напал?! – охнула еще одна девушка с мелким бесом вьющихся рыжеватых кудряшек, довольно неплохая по характеру, отлично разбирающаяся в политических хитросплетениях и обожающая выискивать ошибки в городском бюджете. Лоб ее сморщился, по нему пролегли толстые морщины, и Ольга, отчаянно косящая на товарищей, вновь вернулась к новости.
– Да, когда я машину припарковал и увидел их, он уже Олю уронил на землю и собирался ее ударить. А, фотоаппарат еще хотел разбить. Ну, я бросился и повалил его,– без ложной скромности беззаботным, расслабленным голосом пояснил водитель, и женская часть их коллектива восторженно охнула.
Ольга отправила монтажерам видео с просьбой замазать лицо утреннего агрессора – нападение нападением, а получить в тык от начальства за публикацию без разрешения на съемку не хотелось. Щелкая мышкой, она напрягала уши, стараясь услышать каждое слово из вороха сомневающихся, восхищенных и уточняющих вопросов к водителю. Проведя устало рукой по щеке, она глянула на почерневшую ладонь и скисла еще больше. Запоздало заныло ушибленное колено и поцарапанная в пылу схватки рука.
– Да, этот козел хотел ее прямо в лицо кулаком ударить, а я налетел, повалил, дал ему пару раз под дых, чтобы не выступал сильно, и он мгновенно в машину спрятался,– Ольга развернулась на кресле и пристально взглянула в самодовольные лазурные глаза, глядя пристально, но без выражения. На секунду его взгляд стал почти умоляющим, и Ольга развернулась обратно, забарабанив пальцами по вытертым клавишам. Она чувствовала себя смертельно уставшей, но усталость не поселилась приятным томлением в натруженных мышцах, она сковала голосовые связки, надавила на голову и засела тяжелым камнем в груди. Ей больше всего на свете сейчас хотелось оказаться в тишине, пусть даже в тиши собственной маленькой, неухоженной кухни, где в раковине уже вторую неделю мокла гора из перепачканной посуды...
А водитель все выдумывал новые ужасы о стальном поблескивающем кастете, о звериных глазах нападавшего и о том, как он мужественно оттаскивал его от беззащитной, испуганной Оли, которая ничего не могла поделать... Подумав, Ольга отправила монтажерам просьбу обрезать видео до того момента, когда на злобного нарушителя запрыгнул их водитель без имени.
Чисто из человеколюбия, наверное.
Его уже практически качали на руках, как героя, обещая все немыслимые блага. Главный редактор, сухонький мужчина с густой пробивающейся сединой вокруг лысой макушки, прищурившись, даже пробросил мысль о премии для героя.
Водитель сиял, как давно не сияла посуда в Ольгиной кухне. Сморщившись, она поняла, что если второй раз за пару минут мысль утыкается в живописную башню из чашек и тарелок, заставшую сейчас на грязной раковине, то с этим определенно пора что-то делать.
Постепенно героический рассказ сошел на нет, работа растащила всех по своим местам, заставив лишь перебрасываться редкими комментариями о прошедшей ситуации, водитель уехал домой за сменной одеждой. Оля продолжала набрасывать черновик статьи, вычитывая предложения и убирая слова, через которые явно выглядывала маленькая обиженная и напуганная девочка, вышлифовывая текст с точки зрения профессионала. За ее плечами застыл редактор в своем неизменном мешковатом коричневом костюме, сощуренный, скрестивший руки на худой груди.
Спустя время он наклонился к ней, разглядывая текст на экране, и спросил негромко:
– Видео сняла?
– Да,– механически отозвалась Ольга, набирая текст.– Как только он меня повалил, сразу же включила камеру.
– Прекрасно. Как только оформляешь – сразу на сайт. Просмотрами завалят. Поняла?
– Да,– от него пахло горьким спиртом от одеколона и чем-то глубоко въевшимся в кожу, старым и прогорклым. Девушке стоило нечеловеческих усилий, чтобы не сморщить в брезгливой гримасе лицо.
Когда она, наконец, выставила материал напоказ всему городу, чтобы долгожданные просмотры стремительно поползли вверх, как надоедливые тараканы вокруг крана с питьевой водой, Оля позволила себе откинуться на кресло и только тогда подумала о том, что следует посетить уборную комнату. Грязь, прилипшая к щекам, стягивала кожу плотной коркой, а о собственной куртке и брюках думать и вовсе не хотелось – ощущение, что она до сих пор сидит во влаге и сырости, зудело и мешалось.
Гам и шум стояли оглушительные, как это всегда бывало в рабочее время: кто-то пересматривал последний футбольный матч, кто-то сидел с телефоном, прижатым плечом к уху, и строчил в объемный блокнот, кто-то заливисто хохотал, разглядывая последние нововведения их местных, родных коммунальщиков. Проходя мимо глянцевой доски, густо исписанной номерами телефонов и исчерченной рисунками разной степени паршивости, Ольга замерла, сдержав руки, которые хотели удивленно стереть с радужки отпечаток увиденной надписи.
– Вы серьезно? – обернулась она с протестующим заявлением, но разговоры все еще сливались в одну сплошную какофонию, пулеметной очередью строчились тексты на старых клавиатурах, операторы пикировали штативами, вызывая дружный хохот у девчат. Ольга прочистила голос и исторгла уж совсем возмущенный вопль:
– Слушания в администрации?! Вы серьезно?
Воцарилось долгожданное молчание, прерываемое хриплым воем телефонов и несмолкающими ударами по клавишам. Все уставились на нее, и Ольга вдруг ощутила себя чудовищно глупой: с перепачканным лицом, грязными и влажными джинсами, растрепанная и возмущенная. Ее худые щеки вспыхнули краснотой, и это покалывание разозлило еще больше.
– Ребят, ну правда, как я в таком виде в администрацию поеду? Неужели никто не может меня подменить?
– Увы, нет,– притворно вздохнула блондинка, изгибаясь на своем рабочем месте, всласть потягиваясь, с насмешливо блестящими глазами. – У всех уже есть работа. Эта – твоя.
– Отлично,– горько выдохнула Ольга, разглядывая записи о выставке собак, оформлении ответов коммунальщиков и проблеме пенсионерки. – Может, хоть брюки кто-то одолжит?..
Еще одна, кроваво-красная надпись, была кошмаром каждого журналиста – да, она сулила много тысяч просмотров, кучу комментариев и резонанс, но она означала только одно – впереди боль, чернота и слезы, слезы, слезы... Даже им, привыкшим к такого рода работе, кошмаром представлялась эта красная надпись, во время съемок сюжета на тему которой неизбежно понадобится валерьянка и сладковатый глицин.
«Ловец на бабочек».
Тот самый маньяк, которые уже более двадцати лет орудует в их городе, периодически похищая маленьких девочек, которых спустя пару месяцев найдут в очередной канавке, и вновь будут съемки снующих хмурых полицейских, матерей, которые будут кричать на разрыв, и отцов, плачущих при виде собственного сжавшегося ребятенка, почерневшего от отсутствия жизни в каждой клеточке тела... Сейчас красная надпись гласила о пропаже новой девочки, к родителям которой нужно было съездить и взять интервью, потом оформить комментарий от представителей правоохранительных органов, разместить на каждый день выход информационной листовки о пропаже малышки...
Зябко поежившись плечами, Ольга выдохнула с ноткой облегчения, что не ей в этот раз придется вымазывать руки в крови и потоках черных, горьких слез...
Только вот остальное оставалось все же удручающим.
Доску расчертили заданиями во время ее отъезда, и теперь никто не хотел отдавать с трудом выгрызенный спокойный и интересный репортаж. Если бы у нее хотя бы был один друг, она могла бы попросить его застолбить ей что-нибудь получше, чем проторчать полдня в душной, удручающе скучной администрации за заслушиванием очередного доклада о капитальном ремонте или состоянии коммунальных проверок, но, увы, здесь она была одиночкой.
Только вот не было у нее здесь друзей, и выбора, соответственно, тоже не было.
– У меня съемка в то же время,– виновато шепнула подошедшая Людмила со своей неизменной сочувственной улыбкой. – Так что брюки одолжить не смогу. Но у меня есть рубашка – длинная, клетчатая, ее можно на пояс повязать, и не так заметно будет.
– Давай хоть рубашку,– понуро согласилась девушка, пристально разглядывая вязью застывшую надпись напротив ее имени, пытаясь вычислить виновника ее отличного настроения на сегодняшний день и понять, откуда в следующий раз стоит ждать угрозы и удара.
Ольга долго терла бледные щеки в черных разводах жидким мылом, а потом, оставшись в одних черных колготках со штопанной тканью на пятках, переминаясь на расшнурованных ботинках, долго трясла джинсами под теплым воздухом сушилки для рук. Пару раз в туалет заглядывали парни, и она, наливаясь снова дурацкой краснотой, молча отворачивалась к стене.
Никто не проронил ни шутки, понимая, видимо, как глупо она сейчас себя чувствует.
Возвращаясь к рабочему месту, Ольга видела в каждом мониторе кадры собственной записи – снизу, на мужчину, чье лицо превратилось в мешанину смазанных квадратов, который, стискивая ремень от камеры, заносил над ней тяжелый кулак. От этих кадров мурашки бежали по спине, но каждый, каждый любопытствующий смотрел, впиваясь подсвеченными мертвенным светом от экранов глазами, подбрасывая в воздух редкие комментарии. Ольга упала в кресло и, увидев количество просмотров, устало прикрыла глаза.
День только начинался, а ее уже тошнило от него.
***
Распахнув дверь здания администрации, Ольга задохнулась от резкой прохладной свежести, мгновенно окутавшей голову приятным облаком. В ушах до сих пор звенело от скучных, пресных и официозных фраз, которыми на совещании собравшиеся забивали друг другу головы в таком темпе, что среди цифр, букв и даже целых фраз вычленить что-то вразумительное было почти невозможно. Ольге в офисе даже не дали оператора – они, как и все водители, отправились по более интересным местам, а девушке же, сделавшей пару десятков однотипных, таких же серых и неинтересных фото, предстояло еще хоть в чем-то разобраться среди вороха диктофонных записей, где даже потрескивание и слабые помехи от работающих камер конкурентов были милее и ближе, чем весь этот бред. Все время заседания она думала, что включить в итоговый материал, чтобы посетитель сайта не уснул прямо за чтением, а над заголовком ломать голову явно предстояло всей редакции.
Конечно, прогретая машинка, где бы приятно пахло дешевой кожей и въевшимся в сиденья табаком, ее на парковке не ждала, а до офиса нужно было добираться не менее получаса. Подтянув лямки рюкзака на своей перепачканной куртке, Ольга побрела к дороге, устраивая под ногами маленькие фонтанчики застоявшейся дождевой воды. Небо было темным и безрадостным, а пронизывающий ветер неприятно холодил все еще влажноватую джинсовую ткань. Рубашка Людмила, обвязанная вокруг пояса, создавала и вовсе комичную картинку. Ольга вспомнила, как косились на нее все собравшиеся, и лицо скривилось против воли.
Добравшись до дороги, девушка направилась к остановке, расположенной чуть дальше, на всякий случай выставив руку, голосуя тем, кто бы решился взять в салон странную попутчицу в нелепой одежде и перепачканной в грязи куртке, плохо отмытой в раковине редакционного туалета.
Когда впереди, разбрасывая салюты холодной воды, начала притормаживать серая машина, девушка не поверила своим глазам. Стараясь не показаться глупой, она спокойно подошла и дернула на себя пассажирскую дверь, готовясь увидеть изумленный взгляд просто по делам остановившегося человека и сразу же захлопнуть дверцу в тепло.
Но на нее смотрел парень примерно ее возраста с ненатуральной, чересчур белоснежной улыбкой и узким разрезом черных, миндалевидных глаз.
– Подвезти? – предложил он спокойно, и Ольга мгновенно юркнула в салон, чувствуя, как успела замерзнуть рука и колет щеки.
– Медиа-центр на Пушкинской,– буркнула она, тревожно поглядывая на безупречно ровные зубы, блестящие, как кристаллы. Загнав себя паранойей, она достала телефон и, наугад ткнув в несколько кнопок, бодро доложила мертвенно молчавшей трубке:– Анатолий Викторович? Выехала от здания администрации, через пять минут буду. Еду на машине, ее марка и номер...
Отбарабанив, она с облегчением сунула телефон в куртку и позволила себе откинуться на жестком, окаменевшем сиденье. Парень рядом, наблюдающий за потоком машин в зеркало бокового вида, вновь усмехнулся:
– Умно. Только вот слишком быстро начала говорить, не успели бы соединить, даже если бы собеседник мгновенно трубку схватил. Да и экран горел с заставкой.
Ольга сконфуженно уставилась в окно.
– Прости, что так резко,– примиряюще отозвался он, выключая поворотник и пристраиваясь за пышным задом поблескивающей иномарки. – Не бойся, я не маньяк, просто не вижу труда подбросить нуждающихся. Глеб,– парень протянул ей свободную руку, второй выкручивая руль, продолжая все также безупречно улыбаться.
Пораздумав, Ольга пожала его руку, оказавшуюся на ощупь удивительно теплой и мягкой. Обычно у мужчин были грубоватые, сухие ладони, но тут же дело обстояло абсолютно по-иному. Девушка позволила себе задержать руку в его ладони чуть дольше положенного времени, наслаждаясь человеческим теплом, пока он отчаянно перестраивался и в то же самое время умудрялся кулаком ударять в клаксон, бурча себе что-то под нос.
– Ольга. Спасибо, что подвозишь.
– Да не за что. Тяжелый день? – он быстрым кивком показал на ее испачканную куртку, сам не отрывая взгляда от дороги.
– Очень,– она вытащила из кармана куртки сигареты и махнула перед ним:– Можно?
– Да, если хочешь. Но сам не курю.
– Тогда не стоит,– она спрятала упаковку обратно и притихла, нахохлившись, кутаясь в верхнюю одежду.
– Журналистка? – увидев ее вопросительный взгляд, он пояснил:– В медиа-центр едешь, вся замученная, рюкзак огромный. Звонила кому-то по имени-отчеству, скорее всего начальник какой-нибудь.
– А ты сыщиком подрабатываешь? – немного резко спросила Ольга, почему-то чувствующая себя отчаянно некомфортно в этом гостеприимном и теплом салоне автомобиля, что быстро и совершенно бесплатно домчит ее до работы.
– Нет, только увлекаюсь,– он усмехнулся. – Но всегда мечтал стать оператором. Фотоаппарат, все дела...
– А что помешало?
– Да ни образования, ни возможности. Финансовой,– он сконфуженно глянул в окно. – Семью кормить надо. Жену и дочку. Так как насчет работы? Если не хочешь – можешь не отвечать на этот вопрос.
– Да почему нет,– безразлично пожала она плечами. – Да, журналист.
– Нравится?
– Ну, скучно редко когда бывает, да и времени не остается ни на что, кроме работы. Есть свои плюсы, свои минусы...
Разговор отчаянно не хотел завязывать, и они оба примолкли, наблюдая за проплывающими мимо одинокими и одинаковыми улицами с редкими столбиками снующих прохожих. Глеб вырулил во дворы и, поплутав там немного, притормозил у офиса, где работала Ольга.
– Карета прибыла на место назначения,– очередная ослепительная улыбка вызвала лишь кислую мину у Ольги, и парень смутился, вглядываясь в свой руль. – Может, оставишь номерок телефона? Я тебе про детективов расскажу, ты мне – про тяжелые дни?
– Думаю, не стоит,– уже выбравшись из машины, жалко подволакивая разомлевшие от тепла ноги, Ольга наклонилась и поблагодарила сухо:– Спасибо за помощь.
И вместо точки в своей фразе хлопнула дверцей. Взревев мотором, серебристый автомобиль укатил вперед, оставив ее одну на пронизывающем ветру. Проводив машину взглядом, она, поежившись, побрела на любимое рабочее место с таким лицом, будто только что откусила размашистый кусок от цыплячьего бока лимона.
Дверь их отдела она открыла пинком – руки, затекшие от беспрестанной писанины, отказывались повиноваться, и она от души врезала по невинной двери, чувствуя, как закипает голова. Три с половиной часа она потратила, выслушивая сухие цифры и сводки по установке счетчиков водоснабжения в многоквартирные дома, мнения экспертов, позицию администрации, и все это можно было записать одной-единственной строчкой – «Никому не нужная чушь».
Ее встретила непривычная тишина – дверь от удара резко хлопнула о стену и все замерли, уставившись на нее, как на инопланетянку. На секунду их удивленные взгляды вернули ее снова в детство, когда она стояла, трепля пальцами короткие белоснежные косички, перед отцом, вернувшимся в тот день с очередного собеседования. Еще до того, как они увидели в тесной ванной этот тусклый свет, эти цветастые баночки и огромное, белоснежное тело...
Ольга тряхнула черными обрывками волос, сгоняя с себя мысли, и ринулась к рабочему столу. Оператор, бросивший штатив в угол, рухнул прямо на диванчик, уткнувшись лицом в дешевый кожзаменитель. Девушка на секунду позавидовала ему.
Молчание стояло все такое же густое, тяжелое, несвойственное их расхлябанному офису. Раскрыв ежедневник с огромным количеством пометок, предложений, выписок с заседания, Ольга кинула взгляд на счетчик просмотров ее утренней потасовки – и удивилась, не обнаружив новости на сайте. Откатилась немного от рабочего места, чтобы увидеть побольше народу, и кинула в пустоту тихую фразу:
– Ребят, а где утреннее нападение?
Ей никто не ответил, все сосредоточенно нырнули в собственные экраны и клавиатуры, изображая бурную деятельность. Девушка с мелкими рыжими кудряшками так усердствовала, что даже не заметила, как колотит пальцами по одним и тем же буквам, создавая видимость занятости. Даже Мила-Люда отвернулась и рылась в поисках бумаги, но даже с большого расстояния было заметно, как сильно дрожат ее пальцы.
У Оли противно засосало под ложечкой.
В дверь сунулось тонкое, обрюзгшее лицо редактора с клювом-носом. Обведя всех сосредоточенным взглядом, заставляя каждого вжимать голову в плечи, он прищурился, а его пытливые, острые глаза замерли на девушке посреди офиса, вцепившейся в подлокотники собственного кресла:
– Ольга, шеф зовет. Быстро.
– Но у меня материал из администрации,– жалобно проблеяла девушка, но редактор даже не дал ей закончить мысль:
– Бегом.
И исчез из поля зрения.
...Офис шефа был большим, но каким-то пустым – широкие окна были прорезаны панелями жалюзи, огромный стол с несколькими стульями, кресло шефа, таращащегося в монитор, да большой фикус в кадке. Все остальное пространство с белыми стенами и паркетными полами было заполнено одним лишь воздухом, и, оказавшись в этом месте, Ольга всегда чувствовала себя на вершине горы, на которую так удобно глядеть со всех концов света и тыкать в нее пальцем. Прошмыгнув в кабинет, она села прямо напротив редактора, что-то сосредоточенно вычитывающего в сероватой бумаге. Шеф замер во главе стола – с по-птичьи хищными глазами, расплывшимися руками и прилизанными черными волосами, он, казалось, взглядом прошивал девушку насквозь.
– Добрый день,– поздоровалась она, и голос предательски просел на нижние ноты, показывая ее испуг. Она сама и не знала почему, но руководитель вызывал в ней почти суеверный, иррациональный ужас– она тушевалась, шептала что-то и производила впечатление полнейшей бездарности. Редактор на ее тихий шепот не обратил абсолютно никакого внимания, его коричневый пиджак почему-то напоминал о темной ванной, и Ольгу снова передернуло.
Мысли о трагедии, случившейся так давно, все лезли и лезли ей в голову, мешая нормально подумать, собрать в кучу остатки самообладания и выслушать директора. Натянув рукава свитера на ладони, сжав кулаки и спрятав их под столешницу, она, вся сморщившаяся в комок, глуповато улыбнулась. И в который раз взмолилась, чтобы шеф не заметил ее испачканных брюк.
– Добрый, добрый. Ничего объяснить не хочешь? – он сразу скакнул от официоза к делу, и Ольга мгновенно поняла, что разговор будет долгим и тяжелым. Редактор зашелестел бумагой, и она примолкла, дожидаясь, пока установится тишина.
– По поводу утреннего инцидента? Я выехала снимать место аварии, на меня набросился виновник, его оттащил водитель. Так как подготовить репортаж об аварии у меня не было возможности, я подала новость о нападении, лицо его замазали, личных данных не указывали. Инцидент исчерпан.
– Ты так думаешь? – он посмотрел на нее с усмешкой, но глаза оставались ледяными, мертвыми. Шеф подпер большим кулаком свой второй подбородок, будто ему было безумно интересно, и приготовился слушать.
– Думаю, да. А из-за чего весь сыр-бор? Что-то случилось? Я только приехала и увидела, что новость удалена...
– А ты в курсе вообще, к кому с камерой полезла?
– Ни малейшего понятия не имею,– в его голосе Ольге послышалась угроза, и она мгновенно напряглась, распрямляя плечи. – Но мне кажется, что ничего страшного нет в том, чтобы сделать типичные для нас фото аварии, кто бы за рулем ни был. Номера же мы не показываем... Не вижу, из чего можно сделать трагедию. Скорее уж нам надо было вызывать полицию, вон, у меня до сих пор вся одежда грязная...
– Деточка моя,– прервал ее директор. – Ты думаешь, мне дело есть до твоей грязи? Ты вообще в курсе, что ты драку затеяла с не последним человеком в городе, и теперь эти видео расползлись по всему интернету?
– Нет, не в курсе.– Ольга глянула ему прямо в глаза, ощущая лихорадочный румянец на щеках и то, как адреналин бьет по венам изнутри, заставляя гордо приподниматься подбородку. – Я вообще-то три часа провела в администрации, готовила сюжет, которым до сих пор не могу заняться из-за проблем с этим товарищем, что бил бы меня прямо в лицо, не будь рядом нашего водителя. И мне некогда было следить за социальными сетями.
– Так вот я тебе и говорю, что совсем не в ту степь ты полезла. Новость с сайта убрали, почистим, где сможем. От тебя – ни звука не должно быть, уяснила? Тот, на кого вы так полезли непредусмотрительно, мой старый товарищ, и с ним я проблему улажу, но в следующий раз – вылетишь как пробка из бутылки. Ясно?
– Не совсем,– у нее аж дыхание перехватило от собственной дерзости, но Ольга, заправив за уши черные пряди, бросила ему прямо в мертвые глаза:– Что мне теперь, перед каждой аварией вам звонить и спрашивать, ни друг ли это ваш? Я делала свою работу, за что получила физические травмы, кое-как спасла камеру и подготовила резонансный сюжет. А сейчас оказывается, что я еще и виновата в чем-то.
– Милочка, вы проявляете прямо суицидальные наклонности,– глаза шефа опасно сузились, а приклеенная к губам черная улыбочка казалась вырезанной из кальки, на которой кто-то оставил старый набросок жуткой гримасы простым карандашом.
– А что, собственно, я сказала не так? – щеки отчаянно пульсировали, сердце пыталось пробраться куда-то к горлу, карабкаясь по пищеводу, задевая трахею и ударяясь о грудину изнутри, но смолчать Ольга не могла. Слишком часто в их офисе возникали такие ситуации, слишком часто чересчур влиятельные товарищи перекрывали ход многим отличным сюжетам просто потому, что они могли навредить «кому-то очень важному». Но сегодня грязной, униженной и почти растоптанной Ольге отчаянно хотелось добиться хоть грамма какой-то справедливости, а не получать очередной плевок в душу за просто выполненную работу.
– Ты много чего говоришь не так и не тем людям, как я вижу,– его голос вырос на пару децибел, но льдом из него можно было выжигать человеческую кожу. – Ты, девочка, ничего не путаешь? Я тебя с улицы взял, если забыла, без образования, без опыта, без мозгов. Так что закрой рот и будь добра бежать на свое рабочее место, чтобы тебе было хоть чем кусок хлеба добывать.
– А нас тут много без образования, и что, все с улицы? – глаза покрылись противной пленкой влажной слабости, но она держалась, хотя дрожь, сотрясаемая тело, была уже видна невооруженным взглядом. – И я что-то не помню, чтобы обязательным условием работы были какие-то корочки, чтобы впахивать, как рабы, чтобы носиться по всем злачным местам и всякую чернуху собирать...
– Рискни и вякни еще хоть что-то,– голос резко сорвался в шепот, и шеф наклонился, почти касаясь своим носом ее носа, так, что стали видны все крупные поры на его носу, что резкий запах парфюма забил пространство вокруг нее, а его глаза, похожие на черные дыры, впились, вгрызлись в ее лицо. Ольга сглотнула горькую слюну, чувствуя, как поползли вниз уголки губ, как странный, почти суеверный ужас с головой топит ее в себе без остатка...
Губы примерзли к зубам, и она видела перед собой почему-то только ту тетрадь с контрольной по математике, где красовалась огромная, жирная, пузатая двойка. Маленькая Оленька, от которой уже через несколько дней после последнего материнского решения и картинки их ванной, что вплелась в ее память, как неистребимый сорняк, остались одни лишь глаза, долго смотрела на эту двойку. Их учительница, маленькая серая женщина, беспрестанно кутающаяся в шаль, которую дети по-доброму называли Погремушкой из-за того, как смешно и быстро она говорила, с трудом, будто пересиливая себя, всегда выводила в тетрадях крошечные, утлые пятерки, зато двойки расцветали на страничках пунцово и нахально. Проходя в тот день мимо Оленьки, которая и не думала приступать к новой самостоятельной работе, Погремушка склонилась над девочкой, и, увидев застывшее в ее глазах вселенское горе от воспоминаний, мгновенно сгребла девочку и, дав наставления классу, утащила в маленькую лаборантскую.
Там она долго отпаивала малышку горячим чаем с шоколадными конфетами и болтала об облаках, снежинках и зимних каникулах. Оленька почти не слушала ее, водя ложечкой в черном, невкусном чае, чувствуя, как противно липнет к зубам шоколад...
– Мне все ясно,– выдохнула она в лицо то ли Погремушке, то ли собственной матери, застывшей на полу в узкой ванной комнате, то ли взбешенному ее неповиновением шефу. Глаза резало так отчаянно, что хотелось вынуть их из глазниц и выбросить вон, только бы не видеть всего происходящего вокруг.
– Встань и выйди,– зашипел пунцово-багряный редактор, отложив свою бумажную броню. Ольга посмотрела на него долгим, пылающим взглядом, потом резко поднялась и вышла, все еще не понимая, почему чьи-то друзья и чьи-то начальники имеют право отбирать камеры, втаптывать ее в грязь в буквальном смысле этого слова, а потом еще и создавать проблемы на работе.
Руки тряслись, но это стало таким привычным явлением, что было почти нормальным ощущением. Ольга заглянула в офис, чтобы подхватить со стола шарф и надоевшие до горечи сигареты, и пошла ко входной двери, чтобы проветрить пылающую голову холодным ноябрьским ветром.
– Уволили, наверное,– без малейшего сожаления шепнул кто-то в спину, и слова больно впились прямо в изборожденную рытвинами душу. Оле захотелось обернуться и показать им все, что она думает по поводу таких высказываний, но девушка сдержалась, яростно хлопнув дверью.
Холод успокаивающе коснулся щек, и Ольга устало привалилась спиной к двери. Впереди ей предстояло мучительное оформление длинного и скучного материала, а в итоге сейчас весь ее рабочий день казался попросту бессмысленно потраченным. Она закурила, зябко кутаясь в шарф, и притихла в углу, думая о том, когда пойдет снег. Ей до боли сейчас хотелось увидеть резные снежинки и отправиться за покупкой гирлянды.
Девушке бы стоило переживать и мучиться, но то ли дело было во все еще бурлящем адреналине, то ли сказывались бессонная ночь и усталость, но девушка думала только о зиме – вьюжной, снежной, промозглой.
Хлопнула входная дверь, рядом нарисовался водитель, ее утренний спаситель, сейчас весь нахохленный, как простуженный воробей, едва накинувший куртку на плечи. Он затравленно посмотрел по сторонам, столкнулся взглядом с Олей и как-то жалко, испуганно улыбнулся.
Она, продолжая разбавлять воздух чадом и гарью, протянула ему светлую пачку. Водитель подумал, буравя голубыми глазами маленький прямоугольник, а потом с каким-то отвращением вырвал пачку из ее рук. Щелкнула зажигалка, заплясав огоньком в серости дня, начавшего стремительно сползать в ранний закат. Прислонился спиной к стене рядом с ней, откинул голову и посмотрел куда-то вверх, где гроздья тяжелых, полных влаги облаков готовились вот-вот взорваться проливным дождем.
– Ты же не куришь вроде? – с подозрением спросила Ольга. Он посмотрел на нее, пристально и безнадежно, а потом выпустил горячий пар в холодный воздух.
– Нет. Не курил. Но, думаю, пора начинать.
– Тоже вставили?
– Хуже,– он бесцветно улыбнулся. – Уволили.
– Серьезно?! – она отбросила горячий окурок и пристально уставилась на него, все еще смотрящего куда-то в небо, в вершины, до которых ему никогда не достать. – Из-за этого урода утром?
– Ага...
Они замолчали, просто потому, что слов было так много, что смысла в них сейчас не было ни на грамм. Ольге хотелось сказать все, что она думает о таких «крутых» мужчинах, которые смело лезут бить молоденьких девчонок, а потом прячутся в салоне и трусливо вызванивают друзьям, чтобы удалить компрометирующие кадры. О том, что водила – отличный парень, что он, сам не зная, что делает, первым делом бросился ее спасать, а уже потом, лежа в луже, задумался о собственном поступке. И о том, что все у него будет отлично, он найдет высокооплачиваемую работу, семью, и заживет как в сказке...
Но все это будет так глупо и банально, что слова застревали в горле, не давая ей пробормотать хоть что-то. Потому что она не знала наверняка, что ждет их дальше – сейчас, сегодня, через пару лет. Этот мерзкий мужчинка, кто чуть не ударил ей кулаком по зубам, наверняка и дальше будет вести себя абсолютно также, ничего не получая за свои действия. Может, ткнет его какой-нибудь водитель лицом в землю, но потом только парню достанется за обиду «самого»... И все будет по-старому: чем ты влиятельнее, тем больше ты можешь, а добро в этой жизни чаще всего проигрывает глупости, чванливости и вседозволенности. И она не хотела обещать ему отличной работы и счастливой семьи, потому что точно знала – это бывает только в сказках и добрых книгах.
А они явно живут в ином месте.
Водитель бросил окурок прямо под ноги, улыбнулся ей меланхолично, ненатурально и, похлопав по плечу, шагнул с крыльца их офиса, застегивая куртку до самого подбородка. Слова «прощай» казались такими же банальными, как и все пожелания удачной жизни и светлой судьбы.
– Эй,– окликнула его Ольга, стягивая шарф пониже, чтобы он мог видеть ее кислое, перекошенное от сожаления лицо. – Я ведь даже имени твоего не помню...
Еще утром она посчитала бы такую фразу верхом бестактности – они работали вместе уже несколько лет, а она не знала ни его имени, как и не видела никогда ясных голубых глаз. Но сейчас в ней будто что-то переломилось, она балансировала на границе между стеснением и яростным отпором руководителю, которого боялась до дрожи. Может, именно поэтому она и решилась на такой вопрос.
А может, в ней просто не осталось сил, чтобы переживать хоть над чем-то.
– Никита,– он снова грустно улыбнулся ей. – Оль, меня зовут Никитой.
– Спасибо, Никит, что спас меня от выбитых зубов и разбитого лица. Ты хороший парень.
Он махнул ей рукой и растворился в переплетениях бесстрастных домов, черными провалами окон таращащихся на них. Девушка вытерла глаза, сплюнула под ноги горькую слюну и, набрав полные легкие воздуха, шагнула обратно, работать.
...Ольга освободилась, когда чернильная ночь вымазала улицы толстым слоем темноты, вновь заткнув надоедливые фонари. На остановке было пусто и ветрено, девушка, едва держащаяся на ногах от усталости, прислонилась к ржавому столбу, прикрывая слезящиеся глаза. Материал об администрации ожидаемо получился огромным и неинтересным, его скучно было читать даже ей самой, как бы она ни упражнялась в словоблудии, как бы ни кромсала текст и какие бы ехидные шпильки не вставляла между цитатами. Единственное, что сейчас грело ее осушенную душу – возможность упасть на кровать и хоть ненадолго погрузиться в спасительный сон, ведь сегодня у нее не было дежурства.
Но с ней всегда рядом были мысли о самом страшном дне в жизни. И они частенько одалживали ее сонную физиономию из царства Морфея. Но сегодня она надеялась на долгую, спокойную ночь, полную здорового сна.
И едва не проворонила автобус, предавшись своим мыслям. Ольга едва-едва успела запрыгнуть в закрывающиеся двери, чтобы там, в пустом салоне (благодаря позднему времени суток), уютно устроиться на самом крайнем сиденье, высыпав кондуктору пригоршню согретой в руке мелочи. Автобус мерно покачивался, выплевывая из трубы дым и все страдания прошедшего дня, и девушка с удовольствием ткнулась носом в собственный теплый шарф.
Телефон заревел так подло и торжествующе, что девушка подпрыгнула, задремав. Кое-как, отходящими от почти зимнего мороза пальцами, она нащупала в кармане надоедливый прямоугольник, который кричал, вопил и буйствовал, отказываясь подарить ей хоть пару мгновений спокойствия и тишины. Увидев сморщенное лицо главного редактора, Ольга скисла окончательно.
«Может, не брать»– пропустила она малодушную мысль и тут же нажала на кнопку «ответить».
– Да, Анатолий Викторович,– безнадежно устало проговорила она и сама себя укорила за очередную слабость.
– Ольга? Кузнецовская улица, дом семь. Труп. Съезди быстренько и подготовь фото, поспрашивай очевидцев.
– Анатолий Викторович, я не дежурная сегодня. К тому же, это противоположный конец города от моего дома, почему бы тем, кто живет поближе...
– Ты после сегодняшнего еще пререкаться вздумала? – зашипела ядовито трубка, и Ольга закрыла глаза. Ей подумалось, что, умей она прижимать уши к голове, то именно так бы сейчас и сделала. – Через полчаса жду от тебя материал. На заверку.
Трубка загудела, отрезав девушку от мира, и Ольга встала на нетвердых ногах, подходя к дверям, готовясь пересаживаться и трястись еще бог знает сколько времени до этого трупа, которому же угораздило появиться именно сегодня, в такой поздний час...
Двери с шипящим лязганьем выпустили ее в ночь. Автобус, подпрыгнув и подмигнув фарами, помчался дальше, прямиком к ее дому, где на кухне ее ждала покатая бутылка и теплая кровать. Надвинув капюшон посильнее на глаза, Ольга, думая о том, что до сих пор ходит в грязных джинсах, рухнула прямиком на промокшую лавку и, достав горькую вредную привычку, постаралась отпустить накопившееся напряжение.
У дома №7 по улице Кузнецовской было многолюдно – толпа народу сгрудилась, гомоня и обсуждая, щелкая камерами на телефонах, переговариваясь и подтягивая к себе, словно невидимыми щупальцами, случайных прохожих. Скорая беззвучно мигала проблесковыми маячками, как самый настоящий маяк, как новость о трагедии для страждущих зацепиться взглядом за чужое горе. Полицейские переминались с ноги на ногу, курили, бросая неодобрительные взгляды на толпу, кто-то натягивал ограждающую ленту.
Стоило только Ольге подойти поближе к месту трагедии, как с неба закрапал противный, холодный, колючий дождь, щиплющий лицо и бьющий прямо в глаза. Сморщившись, онемевшими пальцами она достала из рюкзака камеру, которая сегодня утром чуть не пала жертвой известного человека, друга шефа и просто любителя стукнуть раз-другой слабых девчонок, которые не могут дать сдачи. Проталкиваясь сквозь толпу к самой ленте, она постоянно слышала возмущенные возгласы, но была слишком уставшей, чтобы придавать им хоть какое-нибудь значение.
Тело накрыли пушистым, легкомысленно-розовым одеялом, и сейчас из-под него торчали только босые, синюшного цвета ноги с короткими, коренастыми пальцами. Близорукой Ольге пришлось долго тереть заплывшие дождем глаза, чтобы различить выбившиеся из-под прикрытия густые каштановые волосы, живописно разметавшиеся по ноябрьской жирной грязи.
Это была девушка, явно молодая, судя по руке с тонкими запястьями, которая торчала прямо из-под одеяла, вызывая совсем уж диковатые взгляды у очевидцев. Красивая, небольшая рука, будто держащая что-то в пригоршне, и только указательный палец был приподнят и показывал куда-то вверх. Ольга приблизила объектив и сфотографировала эту руку крупно, увидев, что девушка пользовалась красным лаком, а потом с любовью клеила маленькие розовые сердечки – некоторые из них были прилеплены криво, что выдавало явно не руку мастера.
На секунду Ольга представила, как эта девушка, что сейчас лежала перед ней безжизненным кулем, красила ноготки и осторожно лепила крошечные сердечки, любуясь полученным результатом, даже не подозревая, что совсем скоро превратится в очередной труп в криминальной сводке, оставшись всего лишь фотографией мертвой руки с этими дурацкими ногтями на сайте, где глуповатые и злобные комментаторы обвинят во всем полицию, правительство и даже не подумают о ней, как о человеке...
Под головой у девушки натекла багряная лужа, которая в свете тусклых фонарей почему-то казалась глянцево-алой. Ольга щелкнула и ее, чувствуя себя испачкавшейся в этой крови, которая все еще исходила теплым парком на холодном, промозглом воздухе улицы. Безостановочно делая кадры, девушка думала о том, что это – всего лишь очередной информационный повод, очередной труп, которых она повидала уже немало, да и еще гораздо худших, которые превратили сердце в камень и закалили ее. Теперь, столкнувшись со смертью, она уже не плакала, не ревела, сжимая холодную руку, а просто механически выполняла свою работу, делая фото, чтобы потом со спокойной душой отправиться домой.
Но эта девушка почему-то заставила ее пристально всматриваться в каждый контур тела, прорисовывающийся под толстым одеялом, и испытывать легкую, щемящую грусть. Вспышка била правоохранителей по глазам, они косились хмуро, но молчали, а вот толпа вокруг начинала роптать.
Кто-то дернул Ольгу за плечо, и она чуть не расхохоталась истерически в чье-то злобное лицо. Заметив дергающиеся в немой попытке сдержать улыбку уголки губ, незнакомец яростно дохнул в нее алкогольным выхлопом:
– Овца, тебе больше всех надо, что ли? Что ты ее снимаешь? Девка померла, у тебя хоть капля есть человечности?
– Я фотокорреспондент,– выплюнула она ему в лицо, недобро сощурившись. – И если вы собираетесь меня ударить или отобрать, разбить камеру, то встаньте в очередь. Для таких как вы и стараюсь, чтобы могли зайти на сайт, посмотреть на кровь и кишки, а потом поупражняться в словоблудии. Так что не мешайте мне делать мою работу.
– Тварь бездушная,– буркнул он, перед тем, как рассосаться в толпе. Бабулька, стоящая рядом с Ольгой в первом ряду зевак, перекрестилась и отодвинулась подальше. Девушка хмыкнула ей прямо в сморщенное лицо:
– Вы бы лучше, бабуля, носки шли внукам вязать, чем сплетен набирались ночью, в таком месте.
– Мерзавка! – ахнула старушка, но, сделав вид уязвленной гордости, ретировалась прочь. Ольга сплюнула вязкую слюну и принялась снимать дальше – скорая, полиция, правоохранители, лента, на заднем плане раскинутое босоногое тело... Эти самые ноги девушки становились белыми, начинали покрываться расплывчатыми темными пятнами, а народ, словно стервятники, все стягивался тихонько за оградой, переговариваясь, переваривая увиденное.
– Лена это! Ой, а муж-то ее вон бежит! – услышала громкий, восторженный шепот Ольга и, щелкнув запись видео, перевела камеру на угол дома, откуда выбежал растрепанный, расхристанный мужчина. Он был в одной тонкой хлопковой рубашке, причем расстегнутой, и полы ее хлопали на ветру, как парус корабля. Мужчина бежал, ничего не замечая, с огромными, вытаращенными глазами и распахнутым ртом... Такой белоснежный, словно холод уже выстудил его до самого нутра.
И Ольга знала точно, что выстудил, только совсем не холод.
Его попытался перехватить один из полицейских – кинулся вперед, раскрыв руки, как перед объятьем, но мужчина врезался в его руки и пробежал дальше, даже не снизив скорости.
– Вить, это муж! Оставь его!
Мужчина подбежал и, не останавливаясь, рухнул прямо во влажную грязь, проехав на коленях и уперевшись прямо в тело. Откинул одеяло с лица, скривился вдруг, сморщился, став на мгновением старым-старым, и сложился пополам, утыкаясь лицом в уже холодеющую кожу.
Толпа в восторге замерла, вслушиваясь в каждый его хриплый вздох, ловя в темноте каждую исказившуюся трагедией черточку его лица. Ольга снимала все на видео, и большее отвращение, чем отвращение к толпе, она могла испытывать только к себе.
Но это была ее работа. И ничего поделать было нельзя.
– Ишь, как каменный,– пронесся шепот.
– Вот нервы,– вторил кто-то, и ненависть разлилась по сосудам Ольги, как жгучая кислота. Им бы, конечно, гиенам, хотелось бы, чтобы он устроил истерику на потеху публики, жадной до крови, но мужчина молчал, в последнем исступленном жесте прижав к себе жену.
Крики, раздавшиеся в первых рядах, были похожи на кипяток, и девушка завертела головой, пытаясь понять, что происходит. Громко выматерившись, сразу несколько полицейских бросились к углу дома, придерживая руками шапки, кто-то что-то отчитывал в рацию, толпа взволнованно гудела, как штормовое море.
Ольга подняла глаза и остолбенела на мгновение, забыв даже перевести за взглядом камеру.
На седьмом этаже окно было распахнуто настежь, и холодный ветер трепал голубые кружевные занавеси, то вышвыривая их свободно виться над городом, то снова увлекая в квартиру. Там, прямо на подоконнике, опасно высунувшись, наклонившись над черной бездной, замерла маленькая девчушка в теплой пижаме, с мокрыми после ванной волосами, такая крошечная, что отсюда она казалась почти точкой.
Ольге казалось, что ее ударили по голове, и снова, и снова, задрав голову, она стояла, глядя на малышку, и понимала, как старое, давно забытое смертоносное чувство в ней дает первые черные побеги, ширится, высится, прорастает и расцветает, пускает бутоны и отравляет, отравляет ее смертельным ядом, выжигая внутри то последнее светлое, что еще было в ней когда-то. Механически она подняла камеру, приблизила к себе щелчком кнопки крошечное лицо, подумав вдруг совершенно отстраненно, что смысла снимать это нет – все равно монтажеры вырежут детское лицо, побоявшись судебных исков.
Но ей это нужно было не для работы.
Приблизив камеру на максимум, она увидела, как детская мордашка заполонила крошечный экран практически полностью. Со всех сторон взволнованные соседи, расталкивая друг друга локтями, пытались заглянуть через ее плечо, любопытствующее вытягивая короткие шеи. Кто-то толкнул Ольгу в спину, и ей пришлось долго скользить объективом по горящим окнам, прежде чем вновь столкнуться с девочкой.
А та, будто почувствовав, что ее снимают, посмотрела прямо в объектив, и Ольга поняла, что от обморока ее отделяют буквально пару вздохов. У девочки были пухлые щеки, губы сердечком, густые кустистые брови, маленькие руки с крошечными пальцами, которыми она держалась за кромку козырька, но главное – глаза. В обрамлении черных влажных кудрей, свесившихся на бледное лицо, на Ольгу глядели серо-зеленые глаза отнюдь не ребенка.
Глаза дремучей старухи, прошедшей и мор, и голод, и множество смертей. В этих глазах было столько внутренней боли и понимания, что мурашки продрали девушку вплоть до глазных яблок, воздух сделался кислым-кислым, а девочка приобрела черно-зеленый контур.
Глаза. Огромные, все понимающие глаза. Глаза, в которых нашлось место каждой трагедии, каждой смерти в этом мире, глаза, которые готовы были вот-вот закрыться и ринуться вместе с маленьким телом вниз, вслед за матерью. Глаза, которых она в жизни никогда не видела.
Внезапно чьи-то большие, покрасневшие руки сцапали девочку и утянули ее в комнату, толпа замерла, а затем восторженно взревела, словно приветствуя героя. Ольга пошатнулась, вцепляясь бледными пальцами в камеру, ощущая во рту привкус рвоты. Кажется, она даже потеряла сознание на несколько секунд, упав в чьи-то руки, но почти мгновенно очнулась, серая, отмахнувшаяся от сочувственных возгласов и вопросов.
Вновь включила камеру, зашла в галерею и увидела тот снимок, что успела сделать, когда маленькая девочка еще висела на волосок от смерти.
Даже без обработки, без осветления эта фотография стоила всех премий мира, и Ольгу вновь замутило от того, сколь много в ней было запечатлено. Маленький кудрявый ангел, расположившийся высоко-высоко над телом мертвой матери, с бесконечно старческими, мудрыми и почерневшими от тоски серо-зелеными глазами. Никто в мире не смог бы описать, насколько много притаилось в этих озерцах, и Ольга зажмурилась, пытаясь взять себя в руки.
Подъехала труповозка, два хмурых парня в обычных куртках, растряхивая в руках огромный черный пакет, подошли к трупу. Кто-то отбросил одеяло, и толпа ахнула, разглядев бледное, заострившееся лицо, и загомонила пуще прежнего. Ольге захотелось прошмыгнуть под лентой, раскинуть перед ними картинно руки и объявить, что представление окончено, все могут расходиться.
Мертвую девушку сунули в пакет, оставив смятое одеяло, пропитанное кровью, валяться неподалеку. Ее тяжелым кулем донесли до машины, сунули туда и хлопнули дверями, все также хмуро залезли в салон и, газанув, рванули прочь. Мужчина остался сидеть прямо в грязи, безвольно свесив голову, рядом с ним присели медики из скорой помощи и, положив руки на плечи, что-то забормотали.
Тот покачал головой и вновь уставился взглядом в пустоту.
Народ, поняв, что больше интересного не предвидится, начал понемногу расходиться, обсуждая трагедию, а кто-то даже начал звонить родным, чтобы рассказать, свидетелем чего ему удалось стать. Ольге было так мерзко, что хотелось залезть в душ и металлической губкой соскрести с себя кожу. Набравшись мужества, она сунулась к выглядящей вменяемо девушке, которая, пряча глаза, пятилась к дороге.
– Извините... Я корреспондент, не подскажете, что произошло?
Девушка уставилась на нее огромными карими глазами, как у лани, и, развернувшись, побежала прочь. Ольга выругалась и пристроилась к семенящей пожилой даме:
– Подскажите, что произошло?
– Ой, детонька, я все видела, вот тебе крест! – всплеснув руками, поведала впечатлительная старушка. – Шла себе девочка, никого не трогала, и тут к ней трое, в масках! Давай бить ее, убивать, она кричит, милая, ужас! Страшно вспомнить!
– Значит, убили? – равнодушно спросила Оля.
– Да, да! – бабушка подхватила ее под локоть и зашептала заговорщицки:– Я тебе чего расскажу, тут пару лет назад...
Ольга едва выпуталась от прилипчивой женщины, которой не терпелось рассказать все и даже больше о жизни их дома, затерянного на задворках города. Она потыкалась еще в редких прохожих, похожая на слепого кутенка, но никто ничего внятного рассказать ей не смог. Тогда, набравшись наглости, Ольга сунулась к полицейским, которые чадили, как один огромный паровоз. Вокруг них горький сигаретный дым образовывал сплошное облако.
– Простите, сигаретки не найдется? – спросила она, очаровательно улыбаясь, припрятав фотоаппарат в рюкзак.
– Катись отсюда, девочка,– буркнул один, но его сосед, ткнув приятеля под ребра, протянул ей пачку. Склонив благодарно голову, она вытащила сигарету и приблизилась к протягиваемому огоньку спички, осветившему ее лицо мягким теплым светом.
– Спасибо. И я не девочка, а фотокорреспондент сайта «Сегодня». Не расскажите, что произошло?
Дождь разгулялся ни на шутку и тугими ледяными струями ударил прямо по ним, полицейские только чуть подобрались, но остались стоять, обездвиженные, и Ольга вместе с ними, похожая на вымокшую выброшенную старую шапку. Дождь окатил лицо холодом и потушил сигарету, и девушка выбросила сморщенный, промокший цилиндрик прямо на землю, куда, отчаянно сражаясь и в то же время смешиваясь с дождем, подползала кровавая лужа.
– Гуляй, все комментарии – у пресс-службы,– снова буркнул первый, но его более человечный напарник, пряча лицо под шапкой, спросил сочувственно:
– Чего тебе дома-то не сидится?
– Редактор, козел, отправил,– она обхватила себя руками, начиная дрожать под проливными струями. – Пока не соберу материал, домой нельзя. Уволят. А мне кормить мать с отцом,– и, подумав, добавила:– И трех собак. Дюже их люблю.
– Ну, собаки – святое,– сговорчивый полицейский улыбнулся ей тепло, по-мальчишески, и она поняла, что попала в точку. – Ладно. Только никаких приписок об органах, лады?
– Разумеется.
– Суицидница. Выпрыгнула из окна. Ребята говорят, со слов мужа, что просто готовила обед, дочка рядом рисовала. Вдруг положила половник, встала, открыла окно и сиганула.
– Прямо вот так взяла и сиганула? – зубы стучали от холода, но Ольга представляла себе горячее какао с коньяком, и от одной мысли становилось чуточку легче. Ледяные ладони кололи кожу сквозь свитер и куртку.
– Ага. И ребенка не пожалела же... Каково ей сейчас, можешь представить?
– Нет, конечно,– Ольга попыталась совладать с лицом, но то ли от холода, то ли от усталости уголки губ поползли вниз, обнажая оскал, а глаза наполнились тяжелыми, жгучими слезами. – Спасибо за информацию.
И, круто развернувшись, уже не слушая его, что-то кричавшего вслед, почти бегом бросилась на остановку общественного транспорта. Дорогу она переходила как в тумане, надвинув низко на глаза темный капюшон, шепча себе что-то ободрительное, как и всегда не смотрящая по сторонам. Белые полосы пешеходного перехода на черном асфальте вселяли в нее суеверную надежду в собственной безопасности, поэтому, когда совсем рядом завизжали шины, она даже не восприняла мерзкий звук на свой счет. Она бы и продолжила бежать дальше, укутанная в тугой кокон из собственных боли и воспоминаний, если бы машина, из последних сил пытающаяся зацепиться лысыми шинами за мокрый асфальт, не ткнулась бы ей в ноги бампером, мягко, будто бродячий пес, подставляющий нос в репьях под теплую человеческую руку.
Только вот удар вышел немного посильнее – ноги ее подломились, и Ольга совершенно равнодушно рухнула на дорогу, сначала встав на колени, а потом и вовсе коснулась ледяного дорожного покрытия бледной щекой. Столь тесное знакомство с лужами и грязью было воспринято ею почти ностальгически, и Ольга замерла, зажмурившись, поняв, что еще мгновение – и она не выдержит, закричит так громко и сильно, что городу придется затыкать уши сильным ветром, лентами вырывающимся из пальцев сплетения дорог и одинаковых домов.
Ей не было больно, удар был почти детским, да и на дорогу она скорее рухнула сама, хотя, приложи хоть капельку усилий, она бы удержалась на ногах, но ей самой захотелось ткнуться в ледяную воду, как в прорубь на крещенские купания, и просто замереть на дороге безжизненным кулем. Глаза ее были широко распахнуты, но в них не отражалось ничего, кроме черноты, поселившейся где-то у самого сердца.
Ольге вдруг вспомнился мужчина в тяжелом пальто, который перенес ее через дорогу тысячу лет назад и бросил прямо в сугроб, маленькую девочку со смешно торчащими кривыми косичками. Она позволила губам дрогнуть, подумав о том, что так и не научилась смотреть по сторонам, проходя по переходу, как по коридору из безопасности и надежности. Глупая.
Рядом хлопнула дверца автомобиля, но звук донесся приглушенный, гулкий, будто откуда-то из небытия, из другого мира, и Ольга лишь равнодушно моргнула, продолжая обнимать чернеющий асфальт. Еще одна дверь, торопливые шаги, и голос, такой противный, высокий, визгливый:
– Ты же ее уби-ил! Толя! Уби-ил! – и рыдания, несколько театральные, но все же напуганные.
– Заткнись! – рявкнул другой голос совсем близко, и чьи-то руки потянули ее на себя, переворачивая прямо под беспощадные струи дождя, заставив окаменевшее бледное лицо уставиться в низко нависшее небо, по которому безудержно плыла чернота, сменяя более мягкий оттенок на антрацитовую космическую бесконечность. Ольге вдруг до одурения захотелось увидеть звезды: маленькие, хрупкие, колкие в своем ледяном превосходстве.
Напуганный человек заслонил свое небо, склоняясь над ней, посиневший от испуга – наверняка водитель. Он мягко провел ладонью по ее щеке и зашептал испуганно:
– Девушка, вы в порядке? Боже, простите, я не успел затормозить...
Рядом с ним затопали, загомонили люди, кто-то выпутал ее тонкую, синюшную руку из теплого рукава куртки и считал пульс, кто-то звонил в скорую, визгливая девушка, видимо, пассажирка автомобиля, все голосила, что есть мочи, упиваясь собственной трагедией.
– Глянь, какая бледная, точно убил,– шепнула бабулька, и Ольга с омерзением узнала голос старой сплетницы, что цепко держала ее под локоток.
– Да нормально все, моргает же. Алё! Прием!
– Бомжиха какая-то, грязная вся, мокрая,– брезгливо поделился кто-то собственным наблюдением.
– Шура-а,– растягивая гласные, возразили ему:– Ну, до-ождь же. Вот и мокрая-я.
Ольга моргнула, стряхивая с себя оцепенение, и попыталась приподняться. Водитель, отчаянно молящийся шепотом, который попрощался уже и с правами, и со свободой, чуть не рухнул перед ней на колени, помогая подняться.
– Куда! – рявкнул кто-то неизвестный, и Ольга вновь чуть не упала в лужу перед бампером. – Лежи, вдруг сотрясение аль чего похуже!
– Нормально,– сипло каркнула Ольга, опираясь на крепкую мужскую руку.– Живая и здоровая.
– Ой, бандит, чуть девку не угробил! – присоединился кто-то к визгливому воплю молоденькой пассажирки. Водитель затравленно оглянулся и шикнул на рокочущую толпу.
– Девушка, как вы себя чувствуете? Голова не кружится? – с преувеличенной, испуганной заботой уточнил он, продолжая держать ее с таким трепетом, будто хрупкую фарфоровую чашечку. – Давайте я вас в больницу отвезу, на обследование.
– Ага, в больницу, как миленький гайцов будешь ждать, дебил! – торжествующе заорал еще один голос. – Давите пешеходов, как тараканов, а потом стелитесь перед ними!
– Со мной все нормально,– устало буркнула Ольга, потирая ушибленные колени. – Я пойду, правда.
– Может, все-таки в больницу? – но глаза этого маленького, неприметного человека тут же зажглись счастливым огоньком облегчения. Ольга кивнула ему, механически, и побрела к остановке. Кто-то кричал ей, чтобы она дождалась скорую, кто-то проклинал водилу, а тот уже бежал со всех ног к своему автомобилю.
– Сядь, дура! – рявкнул он своей пассажирке, и, как только двери захлопнулись, отчаянно газанул, снова чуть не сшибив парочку любопытствующих. Люди расходились, бурно обсуждая бандита и не скупясь на прилагательные самых разных форм и оттенков в отношении всех водителей мира, уже позабыв про Ольгу. Кому до нее было какое дело.
Автобус же на остановке будто поджидал ее: старенький, отчаянно пыхтящий, он одним из последних должен был развозить заблудшие души по домам, и теперь приветливо светил на нее теплым светом из салона. Ворвавшись внутрь, она сунула смятую купюру в руки кондуктору и, не оборачиваясь, ринулась в самый дальний конец. Рухнув на продавленные, исписанные неприличными словами сиденья, она закусила шарф зубами и завыла так исступленно, будто вновь вдруг стала маленькой девочкой.
Фотоаппарат жег спину через куртку, через рюкзак, отпечатавшаяся в нем фотография маленькой девочки с постаревшими глазами взрезала грудину девушки и выкорчевывала ее зачерствевшее, тяжелое сердце. Ольга плакала прямо в голос, размазывая по лицу слезы, вся насквозь мокрая, продрогшая, чувствующая, как отчаянно дерет горло и как рыдания готовы вот-вот перейти в рвотные позывы.
На нее оборачивались редкие пассажиры, кто-то смотрел с недоумением, а кто-то и вовсе умудрялся осуждать. Ольге хотелось встать и ударить их прямо в брезгливо сморщенные лица, в поджатые тонкие губы, но сейчас она была способна только рыдать. Подошла кондуктор, молодая еще женщина с чернеными бровями и глубокими морщинами на лице:
– Эй... Все в порядке? Может, полицию вызвать? – И утешающее положила руку на плечо Ольге. Девушке мгновенно захотелось, как кошке, потереться щекой о простое человеческое тепло, но она смогла только отрицательно помотать головой и вновь завыла тихонько.
Кондуктор отошла, кидая на нее сочувствующие взгляды.
В квартиру Ольга почти заползла, шмыгая красным распухшим носом и растирая узкие щелочки зареванных глаз. Все лицо превратилось в красную, раздувшуюся, мокрую от слез и дождя маску, куртка прилипла к телу через несколько слоев одежды, и ее пришлось практически отдирать, влажную, от себя. Шарф – тяжелый, насквозь мокрый – бесформенным кулем упал рядом, следом полетели уже дважды перепачканные джинсы, колготки, свитер, футболка. Оставшись в одном белье, Ольга сползла по стене прямо на холодный линолеум в прихожей, поджав под себя синюшные, покрытые мурашками ноги.
Прямо как у трупа, подумалось Ольге, и она криво усмехнулась.
Телефон жалобно завибрировал и пополз к ней, выглядывая из-под вороха пропитанной дождем одежды. Девушка щелкнула по экрану, и на нее мгновенно посыпались многочисленные пропущенные вызовы, сообщения в социальных сетях и бог знает что еще, льющееся по экрану беспокойным, суетливым потоком. Лицо Ольги исказило почти судорогой.
Открыв контакт Анатолия Викторовича, с его коричневым сморщенным лицом и по-простецки подписанный «Редактор», девушка отправила ему сообщение о том, что материал будет готов в течение пяти минут. Телефон мгновенно взорвался припадочным воплем, и ей снова пришлось ответить:
– Да, Анатолий Викторович.
– Я через сколько сказал тебе материал подготовить?! – заорал тот так громко, что Ольге показалось, как она видит брызгающую на динамик слюну. – Двадцать минут! Прошел уже почти час!
– Я собрала всю информацию и подготовила такие фото, от которых у вас сердце остановится,– пробормотала Ольга, продрогшая, промокшая, зареванная, ведь последнее, что волновало ее в эту минуту – вопли редактора.
– Да мне наплевать! Ты просрочила все на свете! Я уволю тебя к чертовой матери!
– Увольняйте,– равнодушно произнесла Ольга, и вопящий редактор притих в трубке, видимо, услышав что-то в ее голосе. – Где вы еще такую дуру найдете, которая в свой свободный вечер, в ливень, в ноябре помчится на другой конец города, чтобы труп пофотографировать?
Трубка молчала – то ли он услышал ее срывающийся голос и забитый от слез нос, то ли капель дождевой воды с волос, которая барабанила по линолеуму, то ли абсолютно спокойный и бесстрашный тон.
– Если через пять минут у меня не будет фото и материала, зарплату в этом месяце не получишь,– ябеднически бросил он и отключился.
Ольга с трудом поднялась на ноющих, гудящих ногах, подхватила лямку рюкзака и пошла в комнату, волоча его за собой. Сбросила все фото ему на электронную почту, быстро отбарабанила всю полученную информацию и отправила следом.
«Молодец» – пришел краткий ответ, но Ольга только поморщилась, вспомнив его брюзжащий, истеричный, визгливый голос. Выключила компьютер, и экран потух с облегчением, погрузившись в черноту. Девушке тоже очень хотелось сейчас потянуть какой-нибудь рубильник, вилку, провод, только бы в ее голове установилось такое блаженное неведение, чернота, пустота, только бы вышибить из собственной памяти старые, мудрые глаза маленькой девочки, столкнувшейся с таким несоизмеримым горем.
С горем, которое пришлось пережить и самой Ольге.
Она стянула с дивана большое, толстое одеяло и закуталась в него с головой, пытаясь выгнать прочно поселившийся в костях холод. Опухшее лицо горело и саднило, а мыслей роилось внутри так много, что хотелось закричать, срывая голос. Но Ольга только прошла в совмещенный санузел, который она никогда, даже внутренне не называла «ванной», сбросила одеяло на пол и запрыгнула в душевую кабину, включая кипяток. На витой рамке стояла мыльница с дегтярным, вонючим, ядреным мылом, стаканчик с самой дешевой зубной пастой и старой, потрескавшейся от влаги щеткой, а также шампунь. Единственное, что знала о нем девушка – что он в зеленой пузатой баночке, он самый дешевый и она почти не глядя смахнула его в корзину со скудным набором продуктов пару недель назад. На этом пышность ее девичьего набора и ограничивалась – Ольга просто ненавидела водные процедуры, всегда пыталась сделать их максимально быстрыми и четкими.
Она почти выпала из душевой кабины спустя пару минут, красная, как рак, с уже не стучащими зубами, но все таким же смертельно уставшим от всего лицом, и села прямо на прохладную плитку, пуская пар из кабины царствовать в тесной комнатушке. Кожа парила и остро, резко пахла дегтярным черным мылом, но ей было плевать. Она снова заплакала, сама не зная почему.
Толстое пуховое одеяло промокнуло с багровой кожи горячие капли воды, и Ольга, замотанная, похожая на большую подушку, прошла на кухню, где тепло и приветливо вспыхнула лампа, где услужливо засвистел закипающий чайник, где в бутылке плескалась обжигающая нутро жидкость.
Открыв зубами пробку, Ольга вдруг вспомнила про отца – он спился и замерз в сугробе через пару лет после похорон матери. С тех пор еще маленькая Оленька постоянно жила у каких-то бабушек и дедушек, теть и дядь, но в итоге осталась совершенно одиноким человеком, которому даже в такой вечер некому было позвонить и просто выплакаться, хоть в телефонную трубку.
Ей вдруг остро захотелось прижаться к папе как тогда, в тот самый страшный день, когда ей отчаянно хотелось обвить его руками и ткнуться куда-то в живот, спрятавшись от всего на свете. После тех страшных мгновений на полу они больше никогда не обнимались – сначала отец пропадал сутками на подработках, принося в дом сущие копейки, все чаще предпочитая вечером достать из холодильника запотевшую прозрачную бутылку, остро пахнущую спиртом. Все чаще и чаще, пока не перестал выходить хоть куда-то из дома, а только сидел, обхватив бутыль, как самое важное и дорогое на свете. А потом просто исчез из ее жизни.
Кипяток смешался с алкоголем, и Ольга залила все внутрь себя, как лекарство, понимая, что вторую ночь подряд становится точной копией своего отца. Но сейчас ей было наплевать. Маленькое детское лицо стояло перед глазами, смешиваясь с ее собственным, пухлым лицом в обрамлении белоснежных косичек, и давило, давило на грудину.
Ольга сходила за телефоном и, примостившись на табурете, пролистала ленту новостей. Скучная заметка о собрании в администрации собрала пару сотен просмотров и беззастенчиво светила отсутствием комментариев. Зато главная новость – об обнаруженном трупе молодой девушки – сияла уже парочкой тысяч, и Ольга в который раз изумилась, подсчитав, сколько времени прошло с момента ее публикации. А потом мурашки вновь разодрали колючей болью ее спину, когда она увидела на главной фотографии маленькую девочку с этими невообразимыми глазами...
Она подивилась дерзости главного редактора, которому завтра наверняка вкатит начальство за размещение маленького ребенка без соответствующего разрешения, но фото со скрюченной рукой и красными ногтями выглядели не менее жутко. Ольга прощелкивала снимки, не понимая, когда успела так научиться фотографировать, отстраненно наблюдая за застывшим телом и в очередной раз осознавая, какой черствой она стала изнутри.
Но эта маленькая девочка заставляла ее ужасаться вновь и вновь, поражая тем, какой черной и беспросветно мрачной может быть их жизнь...
Ольга снова шагнула к окну, спряталась за тонким кружевом занавески и только сейчас в полной мере ощутила, как она устала волноваться за этот день – утренняя драка, рокочущая беззаботная компания сослуживцев, утомительно долгое заседание, выговор от начальства, уволенный водитель Никита... И, как вишенка на этом прогорклом, протухшем торте – молодая девушка, имеющая мужа и дочь, решившая, что эта жизнь ни на грамм ей не сдалась. Прыгнувшая вниз, прямо посреди готовки, шагнувшая к окну, распахнувшая его и подарившая свое тело ветру.
Ноги дрожали, но Ольга упорно стояла, согревая в руках пузатую чашку с ароматным какао, разглядывая расплывшуюся внизу улицу, закрытую сплошной стеной дождя. Голова гудела. Рывком допив содержимое кружки, она почти бросила ее на стол и, уйдя в гостиную, лицом рухнула на твердый, скрипучий, старый диван, укутанная в свое огромное одеяло. Забыться – единственное, чего ей хотелось сейчас.
Но сон оказался таким же едким и противным, как и воздух вокруг – открыв глаза спустя всего час, Ольга почувствовала выступивший липкий пот на лбу, сильную боль в голове, а все тело горело и ныло от боли в мышцах. Застонав от очередной простуды, которая не заставила себя ждать, выбравшись из смятого, мокрого комка одежды у прихожей, девушка поняла, что и сегодня сон оказался для нее слишком большой роскошью.
И что кухня – единственное место, где ей следует проводить ночи. Может, кровать туда перетащить? Или попросту бросить подушку на пол и попытаться хоть на жестком, холодном паркете предаться дреме?
Простуды, гаймориты, гриппы стали ее давними знакомыми с того самого дня, когда она брела, маленькая, с босыми ногами в полурасстегнутых сапогах, но сейчас не простудиться после всего того, что произошло с ней за день, было бы даже кощунственно. Вспомнив, какое бесчисленное количество раз ей пришлось переболеть рядом с выжигающей кровь температурой и бесконечно саднящим горлом с восьми лет, Ольга поморщилась, снова думая о маме.
И вновь окно, и вновь черный город, только вот дождь закончился, покоясь в лужах под окнами. Впервые за долгое время Ольга так мечтала очутиться рядом с мамой и папой, просто взять их за руку, просто спрятаться за их спинами от всех жизненных невзгод и позволить себе зажмуриться, как маленькой, закрыть глаза руками и доверить им вести себя по жизни. Но она вспоминала только ванную с торчащими белыми, крупными коленями и отца, глядящего пьяными, ничего не понимающими глазами, тянущегося с виноватой улыбкой к очередной, «самой-самой последней» стопочке.
Зазвонил телефон. Дотянувшись до него трясущимися, ледяными от температуры пальцами, она увидела высветившееся «Номер неизвестен» и поняла, что ничего хорошего ожидать не стоит.
– Ольга? – плюнул хрипло телефон, и девушка кивнула, закрыв глаза. И только спустя пару мгновений, опомнившись, бросила равнодушно:
– Да. Кто это?
– Твой гроб на колесиках. Слушай сюда, потаскуха, серьезные люди так просто не прощают, ходи теперь и оглядывайся....
Девушка молча сбросила вызов, отключила звук на телефоне и убрала его подальше от себя, как извивающегося, влажного червя. Удивить или испугать ее сегодня чем-то уже было трудно. Слишком трудно.
Отчаяние было похоже на черную густую слизь, скопившуюся внутри, и Ольге отчаянно захотелось кричать – от всего, что окружало ее, от равнодушных и поверхностных коллег, от несправедливости и увольнения простых и храбрых Никит, от убивших себя на глазах маленьких дочек девушек...
Ей захотелось поговорить с той маленькой девочкой, которую полицейский уберег от последнего шага во тьму, которую всему остальному предпочла ее собственная мать. Рассказать о том, что не все вокруг так, и что после этого можно жить...
Можно. Вот только как? Она всегда была слишком стеснительной, слишком испуганной, слишком слабой, и сейчас выдерживать каждый взваленный на спину груз становилось все сложнее и сложнее, с каждым днем образ мамы всплывал все чаще, рвал душу все сильнее, и Ольга уже не знала, откуда черпать сил, чтобы справляться со всем этим.
Чайник посвистывал, кран капал барабанящими каплями прямо по голове, а девушка все терла воспаленные глаза и бледные щеки, отводя еще влажные, неровно прокрашенные черные пряди. Одиночество пожирало ее, как старый забытый хлам на чердаке.
Впрочем, этим хламом она, по сути, и была.
Чайник взвивался дымным паром в воздух, но Ольга уже не ощущала ни свиста, ни горячей пульсации кислорода совсем рядом. Она вспоминала родных и отчаянно пыталась забыть сегодняшний день. Когда резь внутри стала совсем невыносимой, она вдруг улыбнулась, легко, спокойно и просто.
Перед глазами застыло раскинувшееся тело под покрывалом и отброшенная материнская рука, все еще теплая от горячей воды, но стремительно остывающая в полутемной комнате, рыхлая на ощупь, от которой ее детские пальчики пришлось отрывать почти с кожей. Губы кололо, и Ольга приложила к ним пальцы, баюкая внутри совершенно отчаянную и крайнюю меру, которую ее организм, не спавший вторые сутки, смешанный с грязью из лужи на дороге и кровью у ног от разбитой чужой головы, сейчас считал главным и самым нужным преимуществом. Смертельно усталая, только приняв это решение она наконец почувствовала, что сможет найти выход из клетки, в которую сама себя загнала. В пустой, отчаянно черной клетке, где в нее некому было даже ткнуть пальцем.
Клетки, из которой вела только одна дверца. Дверца в никуда.
Привстав на носочках, она дернула створку окна и распахнула его, заставив водопадом низвергнуться с подоконника старые баночки, чашечки, тарелочки из-под продуктов, которые ей всегда было жаль выкинуть: «авось пригодятся». Отпрыгивая мутноватыми мячиками от пола, они разлетелись по всей кухне, образовав незатейливый калейдоскоп. Последним рухнул цветок с округлыми, мясистыми листьями, выживающий на этой богом забытой кухне каким-то неведомым чудом – Ольга постоянно забывала его поливать, и он стоял, прижимаясь к холодному стеклу окна, обуреваемый жаждой и отсутствием внимания.
Упав, керамический горшок раскололся на две половины, исторгая из себя черный перегной с намешанным светлым песком, а цветок переломился у основания, осыпавшись зеленой листвой. В комнату ринулся ледяной, влажный ноябрьский воздух, и Ольга, высунувшись в окно, вдохнула его полной грудью.
Сев на подоконнике по-турецки, она пренебрежительно выщелкнула сигарету из пачки и позволила огоньку на верхотуре ее облитого дождем дома заплясать, дробясь в далеко застывших внизу лужах. Подобрав под себя худые бледные ноги, она выпустила дым, который мгновенно смешался с вьющимся из квартиры паром от чайника. В зрачках ее расплывались пятнами оранжевые огоньки и точки гудящих, мчащихся запоздалых машин.
И пустота, оглушительная пустота – что снаружи, что внутри.
Докурив, она бросила зажженный окурок вниз, и он полетел туда, похожий на маленькую ракету, терпящую крушение, чтобы раствориться в черном ночном воздухе. Следом за сигаретой полетел мобильный телефон, который принял смерть с героическим треском, распавшись на части на мерзлом асфальте. Ольга равнодушно проследила за ним, подумав, что больше не будет в ее жизни звонков от редактора среди ночи, срочных аварий, которые необходимо заснять и поставить на сайт, и не будет телефон молчать часами, днями, неделями, когда без работы она окажется, по сути, совершенно никому не нужна...
Встав на ноги, Ольга откинула одеяло, оставшись в одном белье, и сделала глубокий вдох, наполнив легкие запахом прелой, начавшей гнить листвы, запахом гари и дыма, влагой, что раздражала кожу россыпью мурашек. Босые пятки обвивал ветерок, девушка покрепче вцепилась в оконную раму, и, задержав дыхание, отпустила свою душу на волю.
...В пустой кухне свистел чайник, вода в нем бурлила и оседала влагой на стенках, выпариваясь, грозя закоптить все вокруг чадом. Обиженный цветок беззвучно умирал на холодном полу. Влагой ветер трепал полупрозрачную занавеску, заставляя ее виться, как белому флагу.
Флагу капитуляции. Флагу, признающему, что жизнь победила.
Что жизнь вытравила из нее все, что только можно было вытравить.
Глава 1. Выстуженная до сердцевины
© Copyright: Сказы Ирины Родионовой, 2019
Свидетельство о публикации №219010500826
Свидетельство о публикации №219010500826
Рецензии