«Булгаков-II» вынырнул из гиперпространства, врубая маневровые двигатели сразу же после появления. Не помогло – слишком уж нестабильными были планеты, в нулевой точке гравитационных направляющих которых была эта зона перехода. Корабль колыхнуло, дернуло, поволокло. Очень сильно поволокло – рванув вверх, бросив вниз, начав мотать по сторонам, словно огромный ребенок вцепился в игрушку, похожую на звездолет, сграбастал ее, и с удовольствием стал проверять ее на прочность об углы мебели.
Вибрация выбивала из зубов стаккато.
- По местам стоять, дежурной смене – доложиться! – пронеслось по коридорам.
Вероника, вжимаясь вспотевшей спиной в кресло эрго-стабилизатора, глотая горлом, пытаясь убрать заложенность из ушей и игнорировать кислятину, хлынувшую из желудка к глотке, слышала, как отзываются вахтенные по интерпульс-связи.
Рядом, она знала, уже наготове малая эскадра, преграждающая доступ прибывшему к причальному модулю станции Юста-Вайетти – медицинские шаттлы, крио-боты, заливающие внутренности пострадавших судов замораживающим гелем, ксенобиологические вельботы с псиониками на борту, отстоящие от остальных подальше – с полным набором имплантированных знаний у указанных по анатомии и физиологии разных существ, которые могут пострадать. Ну, и зачищающие – тоже были, маленькие, неуклюжие, похожих на блоху, лишенную ножек, корабли, отягощенные с носа мощными красс-излучателями, разлагающими мгновенно до субатомного составляющего все, что попало в контур прицельной рамки.
Мимо проплыл пухлый, ребристый шар медицинского дроида, ярко-белый, подсвеченный неоновыми кабелями, выпирающими из-под титановых листов брони. На миг по ее лицу скользнул оранжевый просверк сканирующего излучения – скользнул и пропал, дроиды отрегулированы жестко, лишь на оказание помощи при неотложных состояниях. Тошнота, подобравшаяся к самому корню языка комком кислятины, за таковое считаться не могла.
- Первый раз, да? – осведомился юноша рядом. – Мутит, так понимаю?
Вероника стиснула зубы. Юноша еще на старт-пересадке «Земля-Третья» также назойливо выпытывал, есть ли у нее ухажер, не менее назойливо принялся рассказывать собственную биографию (с обязательным демонстрированием голопроекционных снимков непонятных людей, являющихся его родными, развертыванием проекционных же импульсий значимых для него воспоминаний), перед укладкой в эрго-стабилизатор показательно содрал с себя эластоволокло, демонстрируя мышцы торса и «кубики» пресса живота (настойчивое зырканье и ожидание комплиментов – прилагалось), в момент прохождения сфазированной призмы гиперперехода яростно пытался шутить, вываливая тонны древних, как первые бабушкины чулки, анекдотов….
Медицинский дроид убрался, его сменил дроид-стюард – длинный, поджарый, оснащенный гибкими шлангами манипуляторов. Они выстрелили из узкого, отливающего голубым, тела, распечатывая блокирующие клипсы капсул.
- Можете покинуть стабилизирующие кресла-а-а-а-а, - промурлыкал он, заедая на последней букве фразы. Дроид был старый, налетал уже огромное количество часов. – Высота-а-а-а-а-а – тридцать три тысячи киломе-е-е-е…
- Раньше дроидов делали лучше, - тут же откомментировал юнец, выбираясь из эрго-стабилизатора, мощным, явно рассчитанным, прыжком. – Быстрее были, точнее. Вы знаете?
Ника дождалась, пока последние эластоленты упадут на пол.
Подошла к сферическому окну, установленному напротив пассажирской ячейки. Невольно зажмурилась. Внизу, подсвеченная огнем выбрасываемых протуберанцев, плыла Аарана-Шестая.
Жидкий переливающийся огонь в темноте космоса. Бурлящее пламя в черной угольной яме.
- Мерзко, да? – раздалось рядом. – Тут работать – сущий ад, я гарантирую. Вы тут бывали?
Вероника обернулась. Еще трое выбирались из сберегающих жизнь капсул – седой по вискам, лысый на темени, бесконечно кашляющий экзофизик из Нью-Антверпена, угрюмая полная женщина, украшенная вторичными подбородками и жировыми отложениями, а также татуировками Церкви Первого Простившего, запеленанная в рубчатую серую ткань, обматывающую ее от щиколоток до глотки, и растерянно улыбающийся писатель-визуалист из новых, отряхивающийся от гасящего геля, уже достающий проекционный планшет.
- Нет, не бывала.
- Я могу вам многое рассказать и показать! – ожил юный ухажер. Кажется – слишком юный, для своего энтузиазма и внешности, слишком показательно кичащийся сильным и мускулистым телом. Видимо, евгеническая программа «Добытчикам с Аараны – новую жизнь!» все же работает….
Ника даже сумела выдавить кривую ухмылку, одновременно пытаясь заставить желудок, бьющийся в судорогах после смены барического режима, оставаться в том же состоянии.
- Я – штатный медик на станции ОДС-35. Новый. Старого три стандартные недели назад как-то потеряли. Подробности не уточняли, кроме тех, что отсылать родным нечего, кроме личных вещей. Возможно, и меня скоро так же потеряют.
Парень ухмыльнулся, поиграл мышцами. Улыбка, на удивление, была располагающей к себе. Может быть, в первую очередь, потому, что его взгляд при этом не пытался забраться под эластоволокно комбинезона.
- Я все понимаю. Меня зовут Игвер Кнутссон, я тут уже восьмую вахту. Ищу жену.
- Свою или чью-то еще? – вежливо осведомилась девушка.
- Если чья-то еще жена станет моей, я не стану возражать, - старые глаза юноши Игвера сверкнули. – На орбите этой ср… нехорошей, скажем, планеты я сжег все, что любил. Давно сжег… думаю, вы уже поняли.
Вероника вдохнула и выдохнула. Посмотрела еще раз – на сферическое, явно фальшивое (какой дурак станет устанавливать обзорный экран на лобовой части корабля?) изображение полыхающий внизу огненной бездны.
- Давай так, дружок. Я законтрактована на три стандартных месяца. Если оба мы выживем – шли голоимп. Тогда и пообщаемся.
- То есть, - Игвер улыбнулся, - у вас пока постоянного друга сердца нет? Можно надеяться?
- Можно, можно. Надейся.
Мимо проплыл, подвывая заедающим модулем антиграва, дроид-стюард.
- Пассажиииииииии….. приготовиться к транспортировкееееееееееееееее…..
Игвер подмигнул, мотнул головой в сторону транспортировочного шлюза.
- Кстати, э-эм?
- Вероника.
- Кстати, Вероника? Булгаков-два – это кто?
Отряхивая с себя густеющие и шелушащиеся, словно отходящий эпидермис от ожога, пленки защитного геля, девушка направилась вслед за ним, скривившись от неправильно поставленного ударения.
- Врач был такой. Булгаков, Михаил Афанасьевич… не пытайся повторить, ладно? Людей лечил, потом книги стал писать. Романы, пьесы, рассказы, фельетоны… все такое.
- Что-то такое было вроде.… Это до открытия медицинских дроидов, так понимаю?
- Правильно понимаешь.
Зев шлюза зиял, как рана – переливался оттенками бордового, отекая каплями остаточного излучения по контуру ограничивающей рамы, усиленной дублиром – сфазированным каналом, направленным принимающей станцией.
Ряд портальных капсул – ядовито-красных, залитых непрерывно изливающимся плюс-гелем.
- Прошу вас раздеться, - устало, не глядя на вошедших, произнес одетый в желто-оранжевый комбинезон, усеянный серебряными пятнами реактиваторов, оператор портала. Или глядя – не понять. Лицо его было скрыто за мерцающим волокном блокирующей волны Эхельберга, ярко-голубой, отражающей излучение, обратным потоком изливающееся из канала нуль-транса. – И живее, если можно, коридор забит уже пятый час.
Игвер, молча, что удивительно – расстегнул комбинезон. Ника, поколебавшись – тоже.
- В капсулу, пожалуйста. Стан-пластину в зубы, руки и ноги в клипсы, биоотходный крепеж – к гениталиям, ваше барахло пришлют следом.
Капсула распахнулась – широко, словно пасть чудовища, истекая волнами ионизированной жидкости, положительно заряженной, заставляющей волоски на теле вставать дыбом.
- Увидимся, Вероника, - услышала она.
Напоминающая вставную бабушкину челюсть стан-пластина опустилась перед глазами на гибком щупальце. Девушка аккуратно вставила ее в рот, сжала зубами, пристегнула к поясу сложное приспособление, формой напоминающее двуххоботную лейку, закрепляемую липкими фрагментами на паховых складках, обхватывающую область таза полностью… улеглась в капсулу, чувствуя, как высокоионизированная плазма, наполовину жидкая, наполовину – воздушная, окутывает ее, щекочет тело, словно пузырьки в джакузи, захлестывает, топит… и вовремя от зубов и по всему лицу расплывается мягкий тупой удар онемения, разваливающий сознание надвое, гасящий реакцию, погружающий в какое-то дремотное, плывущее, ощутимо пахнущее мятой и гвоздикой, состояние…
Провал, толчок. Глухой удар.
Падение.
* * *
Сознание вернулось. Разом.
Волна затхлых запахов станции – именно волна, струей, давящей, ввинчивающейся в ноздри. Бог ты мой, неужели с этим придется работать целых три земных месяца?
ГУУУУМП-ГУУУУУМП-ГУУУУУУМП.
Имплант в мозгу сразу определил – био-эрго-третис-генератор, систолический шум с эхо-отражением в ловушки тайя в степени двенадцать и три. Норма. Или что-то около нее.
Бородатый, жидковолосый, зачесанные назад волосы маскируют намечающуюся плешь – распахнул колпак капсулы. Просто до неприличия здоровый индивид.
- Вероника?
- Д-д-д… мм-м-мм…
- А, прости!
Короткий, резкий удар, ломающий корку, в которую превратился гель. Мощная рука, сгребающая, выдергивающая из стремительно остывающего ложа.
- Врач, да?
Ника отпрянула, отпихивая лапищу.
- У-б-бберри р-ру…к-ки!
Гора мышц зашевелилась, встряхнулась, завеселилась.
- Новенькая, вижу. Я Семен. За мной топай. Только за хомуты цепляй.
ГУУУУМП.
Пол тряхнуло – ощутимо, сильно.
Узкий коридор, темный, ощутимо воняющий прогорклой смазкой, потом, органическими и техническими жидкостями, кажется – кишечными газами… дальше даже продолжать не хочется. По всей окружности коридора развешаны обязательные петли, за которые нужно цепляться. Некоторые даже целы. Некоторые, кажется, даже чисты от сального налипалова.
Семен легкими толчками ног, босых, не озабоченных носками и обувью, отпихиваясь от стен, цепляясь за петли, устремился куда-то вдаль – там, где коридор делал изгиб, и где, для разнообразия, наблюдался намек на свет.
Вероника встряхнулась, протянула руку, брезгливо сжимая петлю. Оттолкнулась, почувствовала, как тело поволокло по вектору приложенной силы, повинуясь крошечным величинам гравитации на ОДС-35. Петля. Еще одна. Третья, четвертая, толчок, рывок.
В плечи впились лапы оператора.
- Ну, славбогу! Ты, сестренка…
- ОТВЕРНИТЕСЬ! – взвизгнула Вероника.
- А… а, ну да.
Сколько длится вахта этого дежурного, интересно? Девушка, раскрыв капсульный выброс из пневмобокса, прибывшего вместе с ней, торопливо выдернула из вороха вещей длинный, мягкий и липнущий к коже эластокомбинезон.
- Надолго к нам? – спросил оператор Семен, здоровенный, целомудренно отвернутый.
Облепленная эластином, Вероника дождалась, пока на запястье вырастет пульт с ярко-алыми контроллерами, торопливо шлепнула по одному из них, заставляя комбинезон мутнеть, до чернильно-черного цвета, скрывающего наготу.
- Три стандартных. По типовому контракту. Вы должны знать, вы же посылали запрос.
- Да эт… ну слал, просто не рвутся к нам. Даже на вахтовый… что уж там типовой.
ГУУУУУУУУМП.
Пол сильно толкнуло, стены заерзали – нулевая гравитация спасла, иначе оба бы попадали на пол, собственно – для этого она и поддерживалась. Из приборной панели управления дронами-разработчиками - большой, полукругом занимающей всю стену, дважды выстрелило искрами.
Семен помотал головой, заулыбался, после – сразу нахмурился, заиграл губами, в общем – повел себя так, как ведет человек, очень долгое время не видевший женщин. И, кажется – вообще не видевший людей.
- Орбита щас нестабильная, ядро снова проснулось, да еще аркунис пойдет скоро, аж шесть дней колбасить будет минимум, ты не это, не обессудь!
Ника промолчала, пытаясь понять, как бы тактичнее выбраться из управляющей рубки – в самом низу живота уже жгло огнем, накатывая волнами, просясь наружу. Видно же, что Семен настроен поговорить.
- Семен, а где у вас..?
- Вот! – он радостно, словно ждал, хватил по панели, вызывая в затхлый, многократно кондиционированный, воздух станции яркую, полыхнувшую оранжевым, голограмму.
Ника выдохнула.
- Я спросила…
- Да вот! – могучий палец оператора станции уперся в визуализированный бок нестабильной планеты, трясущийся, колыхающийся, то и дело распухающий гнойниками рвущих его плоть протуберанцев. – Вот же! Наш, смотри, тридцать пятый!
Многоугольник – один среди многих, замерцал, задергался, полетел вверх, потянув за собой всю виртуальную планетную территорию, усеянную флажками геологических маркеров.
- Выбросы – один к тридцати, просто шик! Дронбуры долбят почти пятнадцать, нуль держится больше семи минут, прикинь?
Улыбка – шире газеты, радость – как на картинке «Обвал моста Криза-Трета над покоренным континентом Криза».
- Выдергиваем через нуль до сорока кубов породы зараз! Выработка такая, что «четвертые» даже лавовым срут…!
Семен осекся. Даже смешно стало – бородатое лицо большого ребенка, внезапно исказилось, ручища, способная переломить у основания небольшое деревце, уже метнулась вверх – шлепнуть по губам.
ГУУУУУУМП.
Удар, стены выплясывают, и очень кстати, что они оба висят в воздухе – пусть даже таком, затхлом, провонявшем потными подмышками, давно не стираными трусами и чем-то, о чем лучше не говорить.
- Круто, - искривила губы Вероника, невольно подхватывая его арго и ужасаясь внутренне – неужто переймет? – Семен, а где у вас тут, как это … гальюн?
Лоб дежурного оператора мгновенно рассекли три могучие морщины.
- Туалет, ну?
Семен оглушительно захохотал, шлепнув себя ладонями по плоскому, явно рельефному, хоть и закрытому майкой невнятного цвета, животу, задергал ногами.
- Даешь, даешь! Вон, туда ныряй! Насадки там в боксе с кольцом на крестике, разберешься, да?
- Разберусь, - с некоторой натугой оттянув на себя дверь, Вероника нырнула в залитую тусклым светом люм-обивки комнатку, узкую, давящую на сознание своей малой величиной, украшенную лишь изогнутым изобретением сантехнического гения, горделиво выпирающим из стены – закрытому стерилизованным чехлом, хвала небесам. Многократно стерилизованным, не одноразовым – за что им же жирный минус.
Выругавшись вполголоса, девушка провела рукой по животу, заставляя комбинезон из эластина разойтись под влиянием управляющего эргопода на указательном пальце, прильнула бедрами к приемному кольцу, облепившему промежность присасывающим волокном. Выдохнула, расслабилась, чувствуя, как отпускает жжение. Неужели теперь все время, аж девяносто земных дней – придется так? Дышать ссаниной и потом мужских подмышек, общаться строго с дегенератом Семеном и справлять нужду в вакуумном приемнике, выдавливающем из тебя жидкость жадным хлопком? Зачем и для чего?
На миг она позволила себе слабость – укусила себя за губу, и стукнула кулаком по стене, благо пористый и пружинящий буттугсис, которым облицовывались все жилые поверхности на станциях класса ОДС, все равно гасил и звуки, и энергию ударов. Вопреки родителям и их прим-копиям, вопреки заранее составленной программе, оплаченной в Центре Евгенической Эскалации, вопреки юрким психологам, уговаривающим, что брак с юношей Алексисом-тертис Ямбуцким – это великолепное решение с точки зрения генетики, и в перспективе этот союз, через три поколения, родит идеального наследника аж шести фамилий, который, безусловно, прославит их все. Если не сторчится от инклюз-клея, которым сейчас балуется каждый первый сопляк, выбравшийся от родительской опеки на улицу – благо инклюзоры торгуют дешево, умело и грамотно. Скандал, ругань, слезы, попытка хлопнуть дверью (если бы двери до сих пор могли хлопать), такс-глайдер к Мийири, три месяца странной, хмельной, будоражащей сознание непривычной свободой, жизни. Потом, внезапно, поддавшись порыву - медицинский институт – тот самый, где до сих пор учат настоящие преподаватели, рисуя старорежимным проекционным стилом по активной грифельной доске, где препарационные мероприятия максимально достоверны, вплоть до запахов и привкуса во рту, а практика… Снова скандалы с родителями, угрозы вернуть ее силой, уплатив даже чудовищную неустойку тройственного договора обучения, принятое решение – и перегрузка, вдавившая перепонки в ушах куда-то глубоко внутрь, когда «Булгаков-II» рванулся в небо, отрываясь от стартового стола на Земле-Второй.
Вероника выдохнула, сжимая мышцы, заканчивая процесс.
«Если баранам с родной планеты нравится скрещиваться и размножаться во благо улучшения породы – их право. Щедрая кормушка, аккуратная стрижка, мягкая рука, что перебирает руно, и сладкие рулады, когда бараньей глотки касается нож резника – не это ли счастье?»
Никола Сна, изгнанный пророк Третьего исхода Сталлариев, запретные сочинения, разлетающиеся по голоимп-сети периодически.
Пусть эта, болтающаяся на орбите полыхающей протуберанцами молодой планеты, станция – чем та судьба, что прим-родители обрисовали в совершеннолетие, торжественно разорвав сертификат выпуска из класс-группы юниуров. Даже непонятно, что противнее – быть биомассой для выведения новой биомассы, или родительская баранья радость, голубоглазая, улыбчивая, пугающая. Ну, или, может, отворотило от вида генетически выверенного Алексиса Ямбуцкого – идеально набором генов, но безразмерно жирного, поддерживаемого над землей антиграв-креслом, усеянного бородавками по всех поверхности выпирающих щек, и даже залезающих на пухлые, слюнявые и оттопыренные вперед, губы. Лучше так – в космос, на станцию, в дальнюю разведку, куда угодно, хоть за пределы Кольца, лишь бы не видеть тот кусок сала, обвешанный тестостероновыми контроллерами, блокирующими ароматизацию указанного в эстрадиол, поскольку генетический фавор не отказывает себе абсолютно во всем – ингаляция табаком, смоляром, тукк-тэ, алкоголь, бэлкош, инъекции три-ти, бенайшийрши, индукции двийда, пластыри с ц-цка…
Приемное кольцо завязло. Ника несколько раз его пихнула – и ойкнула, когда оно отодралось, вместе с некоторой частью волос. Оттолкнулась, застегивая комбинезон. Мотнула головой. Все, хватит соплей, Вероника Стайяр. Пришла работать – работай. Подумаешь – вонючий напарник…
ГУУУ-ГУУ-УУУМММПП.
Округлый косяк переборки больно ударил ее в плечо.
Семен, раскинув босые лапы посреди комнаты, висел над пультом управления дронами. Борода задралась, лысина – нараспашку. Над ним развернулся проекционный слайд – схематичная поверхность планеты, то и дело покрывающаяся порами, искорки парящих дронов, узкая воронка передающей станции нуль-транса, вбитая в дрожащую от страшного жара сожженную корку, синие и зеленые импульсы проколов, демонстрирующие выборку породы из мешанины на поверхности.
Рабочий момент. Активное ядро Аараны на короткий момент успокоилось – и на ее успевшую загустеть под холодом космической пустоты поверхность кинулись дроны-разработчики, вгрызаясь бурящим лазером в спекшуюся оранжево-фиолетовую массу, выплескивая из нее расплавленные нити драгоценных металлов, втягивая их в приемную камеру, и после – сливая добычу в темноту толстостенной воронки. Где-то, в ее глубине, ворочается узкий, маленький, незаметный глазу, демон свертывающей постоянной – и порода, повинуясь его приказам, съеживается, мнется, отекает, и исчезает с поверхности – возникая дымящимися, шипящими, плюющимися ядовитыми газами, грудами в приемной камере станции ОДС-35. Надсадно воют генераторы охлаждения – нуль-транс жрет огромное количество энергии, да и груз в приемнике яростно дышит градусами, способными содрать кожу с любого белкового существа.
Неуклюжие, толстые, похожие на сардельки, пальцы Семена порхают по голокарте, координируя работу дронов. Чуть выше – температурная карта и прогноз активности ядра, и опираясь на их изменчивые данные, дежурный оператор творит чудеса, манипулируя своими механическими питомцами. Рука взлетает вверх – и следом взлетают пять дронбуров, гася огненные жала, уходя от рвущегося из-под развороченной поверхности нежданного протуберанца… вторая рука мягко опускается вниз, и другие три дрона, ждущие в резерве, начинают плавное скольжение, обрабатывая бурлящую поверхность стан-лучами.
- Дроб-третий – заходишь на шесть-шесть, дроб-второй – два, потом стоп, дроб-пятый – двигаешь, импульс три-девять, пятикратно.
Точки на проекционном экране смещались, отращивая огненные хоботки.
- Дроб-три – два стоп, выше метра, импульс девять, забор! Дроб-второй – отход, девять метров, откидывай! Дроб-пятый, максимально – до выгрева, выбор до аларма!
Вероника подобралась сзади, наблюдая.
- Дроб-третий, стоп… СТОП!
Экран перерезало оранжевым.
- Дроб-второй, перехватить канал!
От одной точки пунктирная линия заструилась к другой, отбирая ее добычу, выбрасывая ее в жерло нуль-транса.
- Дроб-пятый, бурим! Дроб-второй – стабильно, не дергай!
Чуть ниже – ярко-белое изображение емкости, заполняемое выработкой.
В принципе, голосовые команды были ни к чему – голоимп, гениальнейшее изобретение ныне покойного Юлия Тнагайца, улавливал биотоки мозговой активности и трансформировал их в устойчивый сигнал, на который дроны реагировали мгновенно… просто Семен наслаждался процессом, это было видно, и ничто не могло заставить его замолчать, потому что сейчас он был полководцем, бросающим в бой послушные малейшему жесту его мускулистых рук войска.
ГУУУУУУУУМП!
Станцию снова тряхнуло. Ощутимо тряхнуло.
Вероника пришла в себя, когда по комнате управления дронами мелькали яркие бело-желтые блики аварийной сигнализации. Панели искрили. А она – и Семен, лежали на полу.
Гравитация. Они падают на поверхность.
Она попыталась встать – и не смогла. Тело вдавило в мягкий буттугсис пола. Вдавив – распяло.
- Ш-шизх…
Орала сирена.
- Ш-ш… б-бл…
По стенам мелькали блики. Падение на поверхность – девять земных минут. Отталкивающие излучатели, что держат станцию над планетой, рассчитаны именно на это время. Дальше – удар о еще мягкую, не успевшую затвердеть, поверхность, а потом…
Серое, едва заметное в своем молниеносном движении тело, метнулось по потолку, вобралось в узкий люк технологического коридора для дроидов обслуживания, исчезло.
Сирена замолчала, оборвав рев на полувыкрике. Тишина после ее ора казалась звенящей. Семен с натугой поднялся на карачки, сплюнул – неудачно, плевок расползся по бороде, невнятно выругался, потянулся к панели. Пальцы забегали по пульсирующим оранжевым клавишам аварийного пульта – отключая.
- Сволота, чтоб тебя! Обещал же, падла, что три восьмых твой блок выдержит, ё…
К глотке подкатила тошнота – заработали генераторы антиграв-излучателя, отпихивая уже падающую станцию от ярости полыхающей планеты. На миг у Вероники замутнело в глазах, когда по станции снова разлилась антигравитация, оттолкнув ее от пола, заставив успевшее округлиться сердце бешено колотиться, кровь – натужно толкаться в артериях, а слезные железы – наполнить глаза жжением.
- Урод драный, лопать твою жижу! – орал Семен. Пальцы его снова порхали по проекционному экрану, выводя дроны из опасной, разлившейся опалесцирующим бардовым сиянием, зоны, на ближнюю орбиту. – Дроб-пятый, третьего стегани! Дроб-шесть, сброс, сброс, твою м-мать! А-а, н-на!!
По дрожащей в пространстве рубки голограмме сверкнуло ярко-оранжевым, и на пульте тут же ожил сигнал – сначала натужно заревел, потом – сменился раздражающим пищащим воркованием.
- Дроб-три, выводи остаток, аккуратно! Коридор вешаю, не дергай только!
Палец в эрго-перчатке вывел по голограмме ломаную линию, несколько раз замер, отмечая маркеры фарватера. Завершил маневр, дважды ткнув в карту, с едва слышным писком.
- На пятой – стоп, на третьей – ускор, ведем, ведем, шустрее!
Вероника, барахтаясь, неловко дернула ногами, пытаясь отплыть подальше от развернутого голо-пульта. Первый день. Первый. Из девяноста последующих. С уже почти разразившейся катастрофой.
Семен обернулся. Борода раззявилась широкой улыбкой.
- Перетрухала, сестренка? А, не дрейфь, это нормально, тут у нас с Шшизхом и не такое бывает.
Девушка замерла, изогнувшись в затхлом воздухе рубки контроля.
- Слушай… те, Семен, я…
К глотке окончательно подкатило – и Вероника скорчилась, сжимая ладони у лица, судорожно дергая мышцами живота, и ощущая, как сквозь судорожно стиснутые пальцы лупит горячее желудочное содержимое, растекающееся вокруг предательскими шариками.
Бог Преднебесный, какой позор…
- Молодая, Сем, неопытная, - раздалось сзади. Будь Ника в более нормальном состоянии – обратила бы внимание на то, что голос, произнесший эту фразу, был слегка неестественным – слишком ровным, слишком спокойным, слишком человеческим. А так – она в гневе развернулась, готовясь дать достойный отпор уроду-напарнику немытого мужлана Семена, завонявшего всю станцию своими подмышками и немытой промежностью…
На стене замер здоровенный серо-черный паук, распластавшийся по буттугсису, вцепившийся всеми своими восьмью лапами, покрытыми оттопыренной щетиной. Головогрудь задрана, мощные хелицеры раздались, растянув клейкие нити яда, черные выпуклые глаза без зрачков, тускло поблескивающие в свете люма, вытаращились, наблюдая, фиксируя каждое ее движение. Сбежать уже не получится.
Девушка дико заорала, дергаясь всем телом в обманчивой антигравитации рубки.
Педипальпы зашевелились. Паук напружинился.
- Девушка, а обязательно орать, а? - прозвучало из крохотного, но мощного динамика, вживленного в хитин.
Рвотные шарики плавали перед лицом. Низ живота до сих пор жгло не до конца доделанным актом мочеиспускания, виски сдавило чем-то мягким и тяжелым, а потом чья-то сильная рука схватила ее за пятки и вздернула вверх, меняя пол с потолком местами, снова и снова….
- Вот зараза! - толкнулось в уши. Кажется, это был не голос Семена.
Что-то ее дернуло и потащило. Вероника вяло попыталась отпихнуть это что-то – острое, колючее, нечеловеческое, щелкающее многочисленными суставами, тянущее ее куда-то в темноту – но темнота оказалась быстрее, напрыгнула сверху и мягко обняла.
* * *
Желатиновая еда была такая, какая и должна быть – напичканная витаминами, минералами, нужным балансом солей и микроэлементов, снабженная тщательно выверенными дозами стимуляторов, кардиоимпульсеров, гепатопротекторов и транквилизаторов. Богатая всем, кроме нормального вкуса.
Вероника лежала на кушетке в своей каюте – мягкие ленты удерживали ее тело, потому что малейшее шевеление, легкий жест, вплоть до движения пальцем ноги, затекшим в покое… даже попытка вздохнуть чуть глубже, откидывали ее к потолку. Девушка лежала, угрюмо созерцая бледно-розовую расцветку универсальной защитной обивки – буттугсиса, открытой, кажется, полсотни лет назад каким-то насквозь сторчавшимся ученым по фамилии (а может – имени) Буттугс… она крайне эффективно амортизирует, способна к свечению, к регенерации, имеет отличную теплоемкость и легко наносится на все виды поверхностей с помощью простейшего распылителя. Поэтому и используется везде, где только можно.
Арахноид… чтоб вашу душу жрали черви, уроды из «Тардис-Аарана», зафрахтовавшие ее на типовой – полный - контракт. Ни слова о том, что на станции будет чужой. Ни намека, что чужой будет негуманоидной формы. А про то, что это – огромный мыслящий паучара, воплощающий все ее детские кошмары….
Вероника заскрипела зубами. Девяносто дней, Стайяр. Целых девяносто дней, из которых первый пока еще не кончился.
«Много раз ты спросишь Бога – в своем месте ли ты? Много раз он не ответит. Почему, спросишь, да? А зачем повару, много раз готовящему обед, отвечать утке, которую он запекает с яблоками? И сможет ли он ответить достойно? И обрадует ли ответ утку?».
Никола Сна, третья книга Откровений, блок шестой степени по всем сетевым рассылкам голоимпа.
Инъекция аррависа подействовала – тошнота ушла, мысли обрели ясность, дрожь из конечностей ушла… почти ушла. Паук, черт бы его душу! Огромный паук, мерзкая многочленная тварь, щелкающая суставами, перемещающаяся по станции, цепляя непарными коготками ее обивку, оставляющая в затхлом многократно кондиционированном воздухе свою паучью вонь, и после – необходимость руками касаться тех мест, где пробегали его коленчатые лапы…
Ника повернулась – лента засуетилась, подстраиваясь под новое положение тела.
Как работать теперь? Согласно контракту, она обязана оказывать все виды медицинской помощи персоналу добывающей станции ОДС-35. Без дифференциации по полу, возрасту и биологической принадлежности. Теперь понятно, почему та дама, неопределенных лет, зато определенных наклонностей, наклонившись ниже обязательного над ее ухом, подпихнула лоснящийся псевдопластик контракта – хихикнула, когда термостило скользнуло по его поверхности. Ладно, по человеческой физиологии она прошла полный курс, с обязательной сдачей экзаменов в виртуальной камере – в статусе «голоимп-три», когда из генерируемых невидимыми лучами пострадавших лупит вполне реальная струя крови, а спроецированный на несуществующем полу несуществующий больной орет, зовет маму или прим-маму, бьется в судорогах, плохо пахнет, роняет давление и перестает дышать внезапно, без предупреждения. Полный набор эмпатических составляющих – прилагается, это плата за голоимп. Когда умирает воображаемый пациент, ты получаешь страшный эмоциональный удар по всем органам чувств. Немногие доучиваются. И меньше из этого количества – выходят работать медиками, ибо – зачем, и так много паллиат-ботов, готовых предложить услуги по обезболиванию, снятию симптомов, отвлечению и успокоению, за куда более меньшие деньги. Она прошла, сдала и выпустилась, с гордостью провела ладонью по коже запястья, на которую невидимыми серебряными нитями легла спроецированная логограмма ее диплома и допуска, доступная для считывания равнодушными зрачками линз нанимателей. Но – арахноид?!
ГУУУУУММП.
Стены задергались, где-то вдалеке раздался звук, похожий на тот, когда с небольшой высоты падает стеклянный сосуд с жидкостью и разлетается – и гулкий голос Семена, сопроводивший его, подтвердил опасения, что после очередного изменения формы ядра планеты Аараны, на станции расколотилось что-то ценное – слов было не различить, но интонация была вполне понятной. Станция довольно большая, так бы она его не услышала – но все коридоры снабжены системой дублирующего громкого вещания, в целях безопасности, предупреждения, предотвращения и прочих жутко важных мер, благодаря которым ты вынуждена, находясь в медпункте, слышать чужую отрыжку из отсека ремзоны…
Ответа Вероника не услышала, но невольно съежилась. Паук, будь он неладен. Огромный, страшный, щетинистый паук. Вместе с ней, здесь, на одной станции! И если, не приведи небо, его поранит что-то чем-то – ей придется оказывать ему медицинскую помощь! Ладно – обычные манипуляции с бинтовыми спреями или асептическими пластырями, а если что серьезнее, вроде малых хирургических операций, а? Прикасаться, слышать скрежет, дышать мерзким воздухом, в который его трахеи, открывающиеся на рыхлом брюшке, с влажным сопением выбрасывают его запах…
Девушку передернуло – сильно, до боли в суставах. Арахнофобия – она не смертельна, когда ты просто боишься, до визга, любых паукообразных, передвигающихся на тонких, ломких, несоразмерно длинных ножках, имеющих тело из сегментов… в какой-то мере это даже является плюсом, когда ты девушка, и тебе надо спровоцировать очередного изнеженного прим-матерью и комплиментарным воспитанием, самца на решительные действия – лучше маленького паучка в углу, от которого ты шарахнешься с закатыванием глаз, ничего нет. Проверено многократно – даже самые дистиллированные, выпятив цыплячью грудку, и сжав кулак (щадя маникюр и вживленные в кутикулы игровые импланты), кидались в бой, сдирая паутину и растаптывая пытающегося сбежать многоногого, надуваясь героикой свершенного – и ожидая награды от спасенной, само собой. Но теперь – много ли из тех, с кем она сходилась достаточно близко, от поцелуев до альфа-коитуса, сейчас кинулись бы на защиту Вероники Стайяр от огромного серого паучары, обосновавшегося в недрах станции ОДС-35? Многие бы нырнули туда, в сумрак затхлых коридоров, насквозь провонявших потом дежурного оператора станции, чтобы оградить даму сердца от надвигающейся из темноты многоногой тени, зловеще прищелкивающей суставами и шевелящей вечно мокрыми от яда жвалами?
ГУУУ-ГУУУУМП.
В очередной раз уже стены шатнуло, лента напряглась, удерживая девушку на койке – она уже едва обратила на это внимание. Тут так всегда, значит – это норма, и впадать в истерику каждый раз, когда кажется, что скоро (а точнее, через девять стандартных минут) их размажет по жесткой корке планеты, чтобы потом, когда эта корка расплывется в огненные озера, спалить – признак дурного тона и профнепригодности. Терпеть и молчать – лучшая политика, наверное. Все равно, альтернативы никакой, кроме той, что ей предложили родители.
По щеке прошла прохладная волна – легкая, едва заметная, и перед глазами сфокусировался Семен – тяжело дышащий, с красным потным лицом, раскорячившийся где-то в темноте.
- Вероник, шустрей в дроновскую, тут порвало малость!
Эмпатограмма в голоимпе – это краткая прямая проекция мыслей, ощущений, эмоций, передает всю гамму перечисленного залпом, волной, интенсивность перечисленного зависит лишь от индивидуально установленного ограничителя приема в бионодусе, вживляемом каждому новорожденному гражданину Зеленой Ветви, и имеющего три этапа для корректировки... Вероника мгновенно ощутила злость, усталость и боль - тихую в желудке, где до сих пор дремала недолеченная язва, и острую – в правой голени, дергающую, липкую горячей мокренью растекающейся крови.
- Иду!
Содрав ленты и оттолкнувшись от койки, девушка кинулась к выпускному шлюзу двери, скрипя зубами, выждала необходимые пять секунд (блиц-скан соседнего помещения на наличие вакуума, отсутствие пригодного для дыхания воздуха, выброс ядовитых примесей в него), пока дверь с сопением ушла в потолок, вцепилась в ближайшую петлю на стене, рванула ее на себя, бросая тело по коридору. Люмовое покрытие тускло мерцало. Мелькали двери отсеков – комната управления (Семен упорно именовал ее рубкой), дверь из обычного металла, табличка лоснится, далее тяжелая, усиленная четырьмя мощными лапами амортизаторов, расписанная черно-желтыми полосами дверь отсека основного реактора, едва заметная узкая дверка реактора вспомогательного, тусклый проблеск открытой кают-компании, ярко освещенный мигающими переливами огней коридор причального шлюза… медицинский отсек. Девушка шлепнула запястьем по панели идентификатора – тот ожил, запестрел яркими огоньками считывающего излучения, изучающего данные серебристого плетения, невидимого обычному глазу, на запястье, проверяя допуск, стаж, пол, возраст и антропометрические параметры желающего войти… Вероника тихо зарычала. Там истекает кровью человек – тут бездушная машина тянет время формальностями, которые ровным счетом ничего не значат здесь и сейчас.
Дверь распахнулась, обдав ее мощной волной распыляемого в воздухе медотсека септицерия – уничтожающего практически все известные болезнетворные микроорганизмы. Вероника рывком распахнула шкаф, на котором красовался ярко-алый крест, пробитый оранжевой молнией, замерла перед ним. Снова замурлыкал идентификатор – активировалась программа «Скорая помощь». Первая вспышка, белая – на эластокомбинезон легла едва заметная фосфоресцирующая фиолетовым сеть, туго обтянув фигуру девушки, раскидывая тонкие вибриссы зондов. Вторая – синяя, на узлах сети активировались бактерицидные излучатели, невидимыми импульсами уничтожая любую флору, которая попадала под определение болезнетворной. Третья, финальная – ярко-алая, узлы сети стали расти, трансформируясь в емкости, заполненные разноцветными жидкостями, набухали нарывами, лопались, жидкости смешивались, а оживающий, выпирающий в районе живота, диагноблок торопливо считывал их состав, формируя лекарственную карту. Огибая лекарственный комплекс, растущий на спине, вытянулись два ствола кислородной ячейки, отращивая узкие, пока еще мокрые от антисептика, рыльца индукторов, автоматически принимающих при введении форму гортани и трахеи. Едва слышно зашипели синхронно два хирблока на предплечьях, диагностический и оперирующий – длинные, узкие, распаленные локально рожденным зерном ээйки, полные кипящего белого металла, в нужный момент выбрасывающие нужный инструмент, выплавляемый через узкое горлышко модификатора, украшенное криокольцом вечных хладоэлементов.
Снова коридор, короткий темный промежуток, узкое горло шлюза, ведущего в отсек консервации дронов. Стандартное желтое освещение, толстые капли рабочих единиц, обшарпанные, сожженные излучением и расписанные штрихами термовыбросов, зажатые в энергопетлях, вливающих жизнь в функциональные блоки эрго-эмпульсеров, штабелями уходящие вверх. Некоторые ячейки пусты – дроны погибли на очередном выходе. В дальнем углу идет бесконечная возня – монтаж новых «дробов» взамен расплавленным, сожженным, сбитым и «уснувшим» - что чаще всего, потерявшим сигнал, упавшим на поверхность Аараны, и покорно лежащим, ждущим своего часа, когда молодое ядро снова повернется, рванется в стороны, расшвыривая едва успевшую затвердеть поверхность, выливая огненные струи магмы в холод пространства…
Семен лежал под тощей ногой одного из дронов – длинной и выпуклой, сейчас – сломанной надвое. Тонкие поды дронбуров изготавливались из три-стабилизированного стекла, очень тонкого и крайне прочного, под ним, легким и гасящим яростный ультрафиолет, в узловатых утолщениях прекрасно умещались чувствительные локационные приборы, вылавливающие под спекшейся коркой поверхности Аараны драгоценные руды. Еще две ноги, на которых закреплялось бурящее оборудование – два заляпанных густой массой тяжелых лазера и один плазменный импульсер, сейчас упирались в пол, неловко подломившись. Под сломом стеклянной капсулы, рассыпавшей осколки в воздухе, было плохо – плыли красные шарики, и корчился дежурный оператор.
- Ве…
Не давая ему договорить, Вероника торопливо провела пальцем с эргоподом на кончике по панели на запястье – панель услужливо успела отрасти, раздаваясь в стороны эластином, расцветая огоньками основных узлов системы «Скорая помощь». Правый индуктор, буквально выстрелив собой, вбился Семену в рот, на лету выбрасывая два дублирующих отростка, ввинтившиеся в ноздри, слегка вспучился, вливая обогащенную кислородом и закисью азота смесь. Тонкие волоски диагностов ощупали лежащего, вобрались, передавая в узел на затылке диагноз. Впрочем, и так понятно, даже без всей этой возни с техникой – Семен пытался вручную запаять поврежденное колено дрона, не дожидаясь обязательных двенадцати часов, предписанных инструкцией – на ликвидацию перегрева, облучения, наличия сторонних угроз. Полез с плазменной горелкой, перегрел трансмиссию, сустав дернулся, и рванул дублирующий мультиреактор, ломая трижды стабилизированное стекло, выворачивая ногу дрона, и вонзая осколки в колено не успевшего увернуться оператора.
- На кой же черт, Якшин, можешь мне сказать? – прошипела девушка.
Из запястий проструились тонкие серебряные иглы, одна вонзилась в запястье, одна – ушла под ключицу, находя глубокую прификсированную вену. Брызнули растворы – обезболивающие, кровезамещающие, противошоковые.
Вопрос был риторическим, и Семен лишь что-то промычал – говорить ему мешал гибкий ствол индуктора, дозировано вливающий в трахею смесь увлажненного кислорода и анальгетического спрея.
По поврежденному колену уже скользили гладкие тонкие лапки диагностеров, касаясь тканей, пробуя на вкус, впитывая, анализируя, передавая. Вероника, хмуря брови, смотрела на дисплей. Рубленая рана колена, налицо – разрыв связок, поврежденные мениски, распоротые заворотные пазухи, истекающие сейчас внутрисуставной жидкостью. Второй день, Стайяр. Только второй. Из последующих восьмидесяти восьми.
Вероника нажатиями пальца отрегулировала подачу анальгетической смеси, вливая в ее состав наркотический компонент, погружая замершего под сломанным дроном Семена в сон. Преодолев дрожь, дотянулась тем же пальцем до коммуникатора на мочке уха.
- Шшизх… слышишь меня?
- Да, - мгновенно отозвалось в слуховых косточках, передавая чистый и ничем не замутненный звук прямо в ухо. – Слышу, Вероника. Что случилось?
Голос обычного, самого обычного мужчины – каких много на Земле. Каковой и был взят за образец, дабы голос переводчика не вызывал раздражения.
- Семен… ранен, - девушка помолчала. – Нужно оттащить дрона. Сейчас можешь прийти?
- Уже иду, - точно так же, мгновенно, без паузы. Арахноиды мыслят гораздо быстрее людей. И действуют – тоже, поэтому они так и ценны на станциях класса ОДС.
Где-то в глубине станции, из пустующей резервной парковочной дронбуров, из дальней ее части, той, что была увита концентрическими петлями паутины (арахноиды этого вида относились к паукам-кругопрядам), сорвалось серое тело, бросилось по коридору, цепляя когтями обивку, летя страшной многоногой тенью, мелькая в освещении люм-полосок словно призрак…
Вероника вздрогнула, зажмурилась. Через минуту буквально – овал косяка двери отсека консервации обхватили мощные, покрытые щетиной, лапы, скрипнув когтями. Тело арахноида пронеслось верхом, слышен был лишь легкий шлепок, когда его брюхо приземлилось на энергоблок дрона, шорох, когда он торопливо ввинчивался в технологический лаз, потом – тело дрона затряслось, завибрировало, вздыбилось.
- СТОЙ! – заорала Вероника. – Блок передней правой! Блок!
- Что? – в ухе, равнодушным голосом универсального переводчика.
- Ты ему сейчас ногу оторвешь, гадина! – с ненавистью выплюнула девушка. – Не дергай, чтоб тебя!
- Понял.
Дрон замер, сломанная конечность прекратила движение вперед, растирающее изувеченный сустав Семена, медленно потянулась вверх, отпуская зажатую ногу оператора. Вероника торопливо направила на обнажившуюся рану сопло гемостатического генератора – липкая лопающаяся пена залила развороченный коленный сустав, гася брызги крови из порванных сосудов; из хирблока вырос зонд, уткнулся вглубь размозженных тканей, из второго – заструились тонкие петли сосудистых жгутов.
Коагулирующий гель заливал сосуды, фиксационное желе стабилизировано сустав перед операцией, антисептическое излучение стало обстреливать пораженную зону пучками синих вспышек.
Сзади щелкнуло.
- Как он?
Вероника зажмурилась – так сильно, как только могла. До боли в сжатых веках.
- Шшизх, можно попросить?
- Да, - ровно прозвучало из-за спины. А еще там несколько раз щелкнуло снова – когда длинные суставчатые лапы приспосабливались к поверхности.
- Убирайся отсюда. И никогда больше не приближайся ко мне. Прошу.
Паук не ответил.
- Или меня вырвет. А мне еще Семена оперировать. Уйди, пожалуйста!
Пусто – или показалось?
Вероника, поборов себя, повернулась.
Ровные ряды заснувших в объятиях энергопетель дронов. Мерный гул наплывающей энергии. Пустота.
Девушку передернуло.
Она торопливо набрала комбинацию на запястье. Повинуясь коду отпечатков, в медпункте ожил оперблок, из пола вырастал крестообразный стол, над ним расплеталась похожая на огромную розу анестезиологическая установка, по полу змеились дублирующие проводники, если основная оперустановка, нависшая над столом – похожая на согнутый в фаланге большой палец, вдруг откажет. Пока она была во всеоружии – ярко-розовая, наполненная лекарственными растворами, насыщенная электрическими разрядами для дефибрилляции, искрящаяся фиолетовыми импульсами экстренных консультативных запросов в банки памяти (опытная база по конкретной патологии считывалась с тонких слюдяных пластин тииргатского хрусталя и эмпатировалась на кору мозга запросившего), с пятью выпухающими горбами хирблоков (с тем же кипящим белым металлом внутри) замерла над столом.
Тело Семена, обездвиженное, закутанное в транспорт-гель, твердый снаружи и мягкий внутри, выплыло из-под оттянутой ноги замершего дрона. Рука Вероники обозначила шесть точек – и, повинуясь толчкам эргопода, в воздухе сконденсировались шесть ярко-желтых сфер, облепивших лежащего присосками, выстреливших едва слышными хлопками газа, начиная транспортировку.
Девушка провела рукой по лбу – точнее, по тонкой прозрачной капсуле, закрывающей лицо наглухо, блокирующей любую возможность инфицирования, чертыхнулась. Терпим, терпим, сейчас доберемся до оперблока, там уже все будет – полная нагота, стрим-душ, под напором и со всех сторон, густая пена первичной санобработки антисептиком, тридцатисекундная калейдоскопная пляска разноцветных детоксикационных лучей, холодная, пахнущая всегда почему-то апельсиновой цедрой, волна наплывающей гель-робы, торопливый выбор программы «Минимально-инвазивная хирургия коленного сустава», загрузка в диагноблок анатомических данных, схем операционных техник, данных по выравниванию, удалению или сшиванию травмированных частей мениска, хрящей и связок…
Коридор тянулся и тянулся. Девушка плыла следом за транспортными ботами, торопливо вспоминая то, что учила когда-то, столетия назад, в прошлом году, когда над головой светило нормальное солнце, а не чахлый люм, воздух пах фиалками и хвоей, а не потом нестиранной бессменной майки пострадавшего Семена, а вокруг были подруги, друзья и преподаватели, даже родители иногда – но не было жуткого сознания того, что единственное оставшееся живое существо на станции сейчас, кроме нее и оператора – это гигантский паук, воплощение всех ее детских кошмаров, с которым она не способна остаться наедине даже на несколько минут… И уж тем более, не сможет – на оставшиеся восемьдесят восемь длинных, чудовищно длинных дней.
Вероника стиснула зубки. Нет, не в этот раз, чтоб вас трижды всех поперек хребта ржавой шпалой!
Боты плыли вперед, послушные, тупые, безмолвные, ни один не оглянулся удивленно – что за странные вещи говорит человек в белом эластокомбинезоне, облепленном крупноячеистой фиолетовой сетью, с нелепо оттопыривающимися блоками на спине, животе и запястьях?
Дверь медотсека, выждав дежурные пять секунд, зевнула навстречу, впуская. Входя, Вероника содрогнулась – сзади и сверху, с потолка, куда она не успела посмотреть, явственно прозвучали щелчки хитина, и что-то завозилось – что-то огромное, щетинистое, мерзкое и многоногое. Ждущее ее там, за дверью…
Выждав, пока колючая дрожь, вползающая по спине наверх, на затылок, стягивающая там кожу в пучок, уймется, девушка до боли укусила губу.
Боты деловито раскладывали пациента на операционном столе, дестабилизирующими растворами ломая превращающийся в труху транспортный гель, жужжали пылеприемниками, вытягивая эту труху в утилизирующие емкости.
Дверь схлопнулась, сращивая диафрагму сразу из нескольких направлений, и на ней загорелся ярко-алый маркер. Все, доступ в отсек теперь закрыт для всех, разве что станция начнет падать вниз.
В ухе торопливо замурлыкал индикатор программы оперблока, настойчиво предлагая начать процедуру предоперационной гигиенической обработки. Вероника провела пальцем с эргоподом от горла до паха – эластокомбинезон обмяк и расползся, стал таять, вместе с выросшим на нем комплексом экстренной помощи, эластин сползал с тела, неприятно скользя по коже, словно большая мокрая улитка, сворачивался в густые длинные тяжи и, извиваясь в воздухе, уходил в модуляционный блок на стене, большой, белый, мягко гудящий. Девушка закрыла глаза, расставила ноги и растопырила пальцы, пока по телу скользил эпилирующий луч, срезающий лишний с точки зрения асептики и гигиены волосяной покров - неприятно щекочущий под мышками и между ног. Первая самостоятельная операция – не на практике, не в голоимп-проекции, вживую, без ассистирующих дроидов, без коллегиальной эмпат-волновой конференции, лишь ты и лежащий в хирургическом сне пациент. И огромная пустая станция, равнодушный кусок металла, плывущий в ледяной пустоте орбиты склочной, беснующейся планеты.
«Боль – на что она, много раз ты спросил? Представь жизнь без боли. Представь ее без страха. Представь без страдания. Без врагов, без предателей, без обид и потерь. Представь. Не можешь? Никто не может. В боли ты рождаешься. В боли ты живешь».
Никола Сна, первая книга Откровений, жестко цензурированное издание по голоимп-сети, полный запрет через пять лет после издания.
Помещение оперблока залил яркий белый свет. Нарост хирургической установки вытянулся над лежащим Семеном – сильным, здоровенным, брутальным в своей потной вонючести, но сейчас – безумно жалким, как ребенок, вылетевший на транглайде на автостраду пятого уровня (глиссмобили, несущиеся со скоростью до 1000 километров в минуту, творят чудеса с человеческим телом – несмотря на обязательное стаб-поле первого класса и гель-защиту трансглайдеров). На травмированном колене красовался огромный, снежно-яркий нарост из пены, геля и желе, который сейчас полосовали сканирующие лучи.
Упал колпак, брызнули отрывистые струйки дистиллированной воды, заерзали мягкие, но назойливые шелковые щетки, ударила жгучая струя фена, сжигая капли влаги на коже. Поползла снизу вверх огромная улитка, пахнущая цедрой.
- Наркоз даем, - услышала Вероника свой голос. Первая операция.
За дверью – паук.
Вокруг – пустота.
Почему-то, некстати, припомнился Игвер Кнутссон – красивый, несмотря на многократное омоложение, смешной в своем неловком ухаживании, сжирающий глазами, обещавший что-то более конкретное, чем обычный альфа-коитус от однокурсников…
- Наркоз дан.
Проекционная карта перед глазами расцвела – данные томографии лежащего, аналитические срезы органов, сосудов и даже тканей, бегущая полоска общего анализа крови, наслаивающиеся друг на друга снимки мыщелка бедренной кости, внутреннего мениска, распаханных крестообразных связок, расколотого надколенника и длинный зигзаг разлома большеберцовой кости – линия разлома размыкалась перед глазами девушки, костные отломки расходились, маркеры подсвечивали поврежденные сосуды, рисовали ярким пунктиром проекции протезирования, отмечали основные манипуляции по обнажению и удалению поврежденной ткани.
Вероника протянула руку – хирблок на запястье радостно загудел, через криокольцо, торопливо меняющее форму, выплавляя длинный хоботок артроскопа, наращивая в полости линзы и вытягивая нити люм-мультиволокон тонкой сетью вокруг. Она коснулась свободной рукой розовой громады оперблока, оживляя его, передавая информацию, активируя основные рабочие модули.
ГУУУУУУУМП!
Свет мигнул и вспыхнул снова. Слегка взвыл рециркулятор на потолке – запнувшись и снова начиная втягивать через бактерицидные фильтры воздух медицинского отсека. На миг задрожал толстый хобот оперблока, на короткий миг, но – завис, отключившись полностью.
К глотке на миг подкатило – и отпустило, оставив во рту и гортани ощущение жгучей кислятины.
Злая планета Аарана-Шестая напоминала соплячке, что прибыла на древнем «Булгакове-II», что она здесь и все видит. И ничего не забывает.
* * *
Дроны падали на замершую внизу планету – широкой россыпью, словно внезапно окаменевшие капли дождя, черные сверху, ярко сияющие всеми оттенками оранжевого снизу. Добывающие станции замерли на безопасной (относительно, конечно) ближней орбите, впившись в выброшенные хищные капли контролирующими и управляющими лучами. В холодной и вечной тишине, беззвучно, наращивая скорость, длинные каплеобразные тела неслись к запекшейся корке поверхности, тридцать километров им осталось, двадцать километров, первый тормозящий импульс, десять километров, обязательные алармы грядущего столкновения, второй тормозящий, и почти сразу – третий, корректирующий, напоминающий громкий чих, выкидывающий ярко-голубую тучку отработанных газов, следом включаются маневровые двигатели, несется серебристая трель, знакомая до зубной боли каждому дежурному оператору – та-ти-та-таааат-та-ти-та. Дрон у поверхности, готов к работе. Щелчок. Проекционный слайд в управляющей рубке последовательно расцветает зелеными точками, меняющими оранжевые.
Мятежная планета сейчас спит, ее черно-фиолетовая поверхность, пронизанная огненными прожилками, исходящая паровыми гейзерами, застыла уродливыми наростами прошлых выбросов, и в этой толстой, спекшейся от яростного жара, корке, невидимые лучи сканеров дронов торопливо ищут выходы драгоценных пород и чистых металлов, растаявших и застывших толстыми бесформенными медузами, заключенными в расплавы каменистой массы. Гулко воют антигравы, захлебываясь, выстреливают дублирующие реактивные двигатели (кислорода в атмосфере катастрофически мало), толстые каплеобразные тела, которые успели обзавестись многоколенными паучьими ногами, зависают над заживающей раной поверхности планеты, и настойчиво шарят по ней, выискивая слабое место.
Сигнал на пульт – дрон нащупал выход серебристо-голубоватой полоски родия. Толстая капля зависает над точкой разработки, другие начинают стягиваться, образовывая правильное кольцо, центр инъекции обозначается тонкими, почти невидимыми за непрерывно прущими сернистыми испарениями, маркерами лазерных указок. Где-то очень высоко, из ярко-белой точки, парящей далеко за границами атмосферы, отделяется маленькая крупинка, удлиненная спереди и расширяющаяся сзади, отделяется – и начинает разгон, подстегиваемая яростно полыхающими двигателями по краям большого закругления воронки. Входя в густую, богатую углекислотой, аргоном и хлороводородом, атмосферу она начинает яростно шипеть, раскаляясь. Дроны танцуют в окружности, ожидая. Перед пределом внедрения – расчетное расстояние измеряется сотней метров, плюс-минус пару десятков – активируются основные двигатели (линейные и концентрические) по краям воронки и пробивающие пульсаторы на ее конусе. Здоровенное, раскаленное атмосферным трением, треугольное в разрезе тело с ревом пробивает корку и ввинчивается вглубь, выбрасывая вверх огромный фонтан пара и густое облако базальтовой пыли, мгновенно сносимой постоянно дующим ветром. И тут же оживают замершие в дрожащем полете, поддерживаемом гудящими антигравами, дроны – падают почти к самой поверхности, четыре тонкие, отражающие блики, ноги уходят наверх, ломаясь под невозможным для живого существа углом, зато еще две – вырастают из-под брюха, одна наливается ярко-голубым свечением, вторая – громко гудит, прогревая рубиновую сердцевину бурящего лазера.
Ни одно живое существо не выживет не поверхности этой планеты даже минуты – температура, атмосфера, давление, испарения… но металлические капли парят над мертвой коркой, впиваясь в нее ярко-алыми и мерцающими синим в неуловимом для обычного глаза ритме лучами добывающих установок. Порода рушится, металлические включения в нее плавятся, по краям воронки активированы металлодетекторы и мощные электромагниты, стягивающие кипящую выработку вглубь, где активирована одноразовая, стоящая шестьдесят девять миллионов аллюнтов, капсула свертывающей постоянной Агальцева, вырывающая из пространства клочки и образующая долгий коридор в не-пространстве, с поверхности в приемный отсек станции, где разваленная агрессивным излучением порода падает на длинный и широкий лоток, окатываемый мощными струями фреона.
У поверхности планеты – дикий рев ветра, несущегося с сумасшедшей скоростью с экватора к полюсам, чтобы там завиться в гигантские торнадо, выше же – гулкая тишина мертвого космоса, лишь ярко сияют шары добывающих станций, облепившие ближнюю орбиту Аараны, словно пчелы – цветок. Космос мертв. А вот эфир – нет.
- Тридцатая, слышишь меня? Я сейчас по твоим дробам влуплю, если не уберешь!
- Не принял, девять-девять, не проходит связь!
- Убрал своих дырокопов с А-Н-6693, ровно две минуты тебе даю, слышал? Дальше бахну грелкой, и сожгу к чертовой матери, браконьер херов!
Смех на частоте.
- Девяносто девятая, вы чего там снова цапаетесь? Опять сектор не поделили?
- Не принимаю вас!
- Слышите его, этого козла?! – взревел оператор с ОДС, носящей последние цифры 99 в серийном номере. – Этот урод сидит на нашей частоте и льет все данные на своих сосунов! Только дронов спущу, его твари – уже тут, прут наше!
- Комиссара зови, чего скандалишь-то?
- Комиссар Йенсен на связи, ОСК-5! – голос ледяной, монотонный, эмоции почти сведены на ноль вживленным между полушариями ингибитором. – Назовитесь оба, позывные на контрольный канал, логи последней разработки!
- Дежурный оператор ОДС-99 Горбенко, личный код УО22993, - тут же отзывается «девяносто девятый». – Жалоба на внедрение в подконтрольный сектор дронбуров тридцатой! Прут на нашу выработку, потом…
- ОДС-30, - перебивает его голос комиссара, - ответ жду ровно тридцать секунд, потом активирую орбитальные зеркала!
- На связи! – тут же просыпается мнимо оглохшая «тридцатая». – Дежурный оператор Клаарэ, личный… кхм… код СМ12309, да… были проблемы со связью, в том числе с каналом управления дронами, полный отчет готов предоставить!
- Отчет жду, дронов убрать из сектора работы ОДС-99, - отчеканил контролирующий. – Вашей станции выставляется марка «предупреждение», вашему представителю в секторе направлена нота и копия жалобы. После второй марки ваша лицензия будет отозвана. При выдаче третьей марки в период действия второй – сожгу.
- Принято…
- ОДС-99, дежурный оператор Горбенко, принимали информацию?
- Да принимал, спа…
- Вашему представителю также направлена нота за нарушение правил обмена информацией в рабочем канале добывающих станций, штраф будет выставлен на ваш личный счет. Также направлен ряд рекомендаций по усилению мер контроля контрактной территории, и список санкций за необеспечение указанных. Принято?
Странный звук, словно что-то обо что-то заскрипело.
- Принято. Спасибо, аная комиссар.
Ярко-белые шары плывут в пустоте, поднимаясь и опускаясь, в соответствии с работой отталкивающих излучателей, сканирующих эхолокаторами размеры и активность молодого, неспокойного и нестабильного ядра Аараны.
- Слышишь, Клаарэ, удод гнилорылый? – едва слышно, по выделенному каналу. - В бар «Юрба» лучше не заходи, похороню…
- Не принимаю, не проходит связь!
Где-то далеко наверху парят, поддерживаемые компактными а-двигателями, мощными, способными в одиночку сдвинуть с места небольшую луну, затянутые молекулярной тонирующей пленкой гигантские орбитальные зеркала, вогнутые, оборудованные системой собирающих линз, способные сфокусировать в течение нескольких минут свет Аараны-Первой, и направить луч на любой объект на орбите шестой планеты системы, сжигая его за доли секунды. Орбитальные станции контроля – ОСК, напоминающие серебряную спираль, закрученную в полтора оборота, скользят между огромных листов, готовые в любую минуту привести карающее тепло солнца в действие.
- Три-восемь, на связи?
- Да, Урмас, на связи, чего?
- Юль, в Д-Д—2845 аномалия какая-то, у меня два дроба там отмалчиваются уже… можешь глянуть?
- Минут пять терпит? У меня пик выработки сейчас, если что.
- Да, жду.
- Пять-девять, Ийта, держи левее, цепляешь кряж, там только гранит!
- Ну, цепляю, тебе-то чего?
- Пылишь, чего! Мой арахноид задрался пыльники чистить от тебя!
- Ладно, увожу, дроб-пятьдесят, дроб-три-три, уклон север-север-восток, три восьмых, увал в пять девятых! Кирик, кримпиво с тебя!
- Будет тебе пиво…
- Шесть-пять, срочно!!
- На связи шесть-пять! Чего ор..
- Арсен, гони дробов назад, у меня прогноз по эху срочный!! Назад гони, всех, бросай все к черту!!
- Понял… дроб-общий, отзываю, выработку скинуть, уск…!.
Дерущий уши взрыв… поверхность раскалывается, выбрасывая в чернильную тьму неба длинную струю газа, пыли и каменных отломков рванувшего протуберанца, огненные зеленые языки воспламененного метана взметаются и тут же гаснут в почти бескислородной атмосфере, яростная струя плазмы льется высоко в небо исполинским сияющим фонтаном, рассыпаясь в разные стороны сгорающими искрами, завиваемыми ветром в спирали. Исполинский удар выброса скручивает дроны, ломает, высоко выкидывает вверх, и отпускает – позволяя кускам расплавленного, искореженного и уже мертвого металла падать на поверхность, пропадая в густых волнах пара, вырывающегося из многочисленных трещин.
Длинная волна сочных ругательств, многоступенчатых, красочных, не всем понятных по содержанию, но вполне доступных по экспрессии изложения.
- Шесть-пять, ты как?
- Подожди!!
Долгие минуты, когда оператор терзает дисплей телеметрии, пытаясь поймать сигналы от всех дронов дежурной смены, пытаясь неоднократно и безуспешно. Долго матерится, видя многочисленные надписи «Сигнал отсутствует», наблюдая значок расколотой молнии, символизирующий полный отказ технической единицы, уже понимает, как гибель основной добывающей партии скажется на его зарплате…
- Девять-шесть, восемнадцатой!
- Принимаю…
- Эльзан, ты забыл, нет?
Шипение, тишина.
- Эльзан?
- А? А-а, дьявольщ… Ярик, я уже вывожу!
- Просрочка сорок стандартных минут, девяносто шестая! Комиссара зовем?
- Да задрал, не суветись… суев… тись… сь… ты… договортимся….
- Эль?
- …мся, мна-мна-мна…
- Дебил, - комментирует оператор девяносто третьей. – Он давно под тукк-тэ сидит, не слышишь, что ли?
- Что я должен слышать?!
- …шать-шать-шать… шатьшать…
- Ну, примерно это! – хохочет «девяносто третий». – Он торчит уже пятую смену, если что.
- Так какого вы не говорили?!
- Или..или-илилилиллили!!!
- А ты спрашивал?
- Комиссар Хямяляйнен на связи, ОСК-28! Позывные на контрольный канал!
- Твою…
Дроны взмывают вверх, истязая развороченную рану на поверхности, исходящую паром и интенсивно излучающую во всех мыслимых спектрах, длинными плетями лазерных лучей и плазменных плевков. Выработка истощена, эхосканеры и металлодетекторы молчат, а на гигантский дисплей дежурного оператора вываливается неизбежный прогноз, два коротких слова, перечеркивающие график выработки: «АКТИВНОСТЬ ЯДРА!». Если оператор не даст команду сразу, она будет дана автоматикой, потому что стоимость каждого дрона – полтора миллиона аллюнтов плюс транспортировка, и компания никогда не будет платить за лопоухость того, что подставил это дорогое оборудование под слом в результате игнорирования прогноза. Паучьи ноги снова спадают вниз, расставляясь под определенным углом в «зонтик», торопливо раскрываются сопла, где-то под изрезанной шрамами стальной шкурой дронбуров активируется маленькое черное кольцо, запаянное в глухую сферу из тжаеэлли-6, начинает вращаться, в доли секунды набирая сумасшедшие обороты, мгновенно раскаляясь, мгновенно же разливая ярчайший свет, который сожжет глаза любого любопытного счастливца за доли секунды, на сверхчувствительный к этому свету псевдометалл, чьи частицы начинают под его влиянием вибрировать в частоте, недоступной пока достоверному измерению, передавая колебания на сложную систему трансмиссий, совокупно – активируя еще более сложную систему реактивных двигателей и антиграв-излучателей трех порядков.
Черно-фиолетовая равнина Аараны пока молчит – лишь воет бесконечный ветер, и исходят газами разворошенные язвы на ее теле. Но дроны, как комары, которых вспугнуло что-то – может, дрожь кожи огромного животного, в которую они только что вонзали свои стилеты, внезапно стаей рвутся вверх, оставляя мгновенно растворяющиеся в беснующейся атмосфере струйки выработки топлива стартовых двигателей, позволяющим энергии толчкового импульса направлять теряющее вес тело дронбура вертикально вверх под действием излучения антигравов. Гулко ворочается в распахнутой настежь яме тяжелая металлическая воронка, в черное жерло которой до сих пор сливаются тонкие ручейки расплавленной породы. Дико воет ветер, и его вой, кажется, единственное, что имеет голос на этом мертвом куске камня, застывшего у далекого солнца… кажется. На миг в голос несущегося потока вкрадывается новый звук – именно на миг, так всегда бывает, и не просто так дежурные операторы его называют «крак». Крак – именно с таким звуком лопается скорлупа яйца, и новорожденный цыпленок выбирается на свет божий. Крак – с точно таким же звуком раскрывается капсула-тибеоор, в которой пять стандартных лет выращивается потомок многих именитых фамилий, в чьем геноме сплелись полипептидные цепочки великих воинов, ученых, ораторов, политиков, шоуменов, чье наследие было своевременно залито в генный пул. И крак – это тот самый звук, с которым раскалывается спекшаяся корка большой полыхающей топки под названием Аарана-Шестая, когда молодое, на короткое время задремавшее, ядро планеты просыпается, и…
- Уводим, уводим, шестнадцатый, бля, не мельтеши в секторе!
- Вигго, не ори, у дробов наведение барахлит, регулирую!
- ОБЩАЯ ТРЕВОГА!! АКТИВНОСТЬ ЯДРА, АКТИВНОСТЬ ЯДРА, ЭВАКУАЦИЯ ДРОНБУРОВ!! АКТИВНОСТЬ ЯДРА, АКТ…!!
- Тридцать первый, прием! Захир, слышишь?
- Юннас, отвали, не до тебя!
- Захико, не тормози, твои сейчас подпалятся, я докину мощности три восьмых, если хочешь. Цены знаешь!
Пласты сплавленной породы приходят в движение, словно чешуйки на теле огромной змеи, начинают шевелиться, начинают исходить мелкой, гулкой дрожью, распуская в стороны струи базальтовой пыли.
- Выволоку без тебя, отвянь!
- Подумай.
- … ЩАЯ ТРЕВОГА, АКТИВНОСТЬ ЯДРА, ЭВАК…
- Миленка, слышишь?! Милена!! Миль!!!!
- Пятьдесят девятый, не загаживай эфир! Лезь на личный, тут…
- Игорь, Милена упала!!! У них накрылся отталкиватель, она сейчас…
- Твою мать…!
- Пятьде… Игорь, Дью, Милка где?!
- Да хрен его знает, ее обрубило, она ни координат, ни маяка… вроде в Ш-П-99… куда-то туда…
- Двадцать седьмой тут… Дьюл, ты уверен?!
- Да уверен!! Аларм орал – что, не слышали?! Парни, давайте уже, ну, не жуем сопли!
- Что давать?
- Скиньте дронов вниз, они подцепят! Она еще может быть в воздухе, до касания сможем вытянуть!
- Комиссар Ижешко на связи, ОСК-94! Операторы, предупреждение – пока вербальное. Упавшего не подбирают!
- Принято, Ижешко-94, хлопни мои уши… Таня, ты понимаешь, что она сейчас сгорит?!
- Двадцать седьмой, у вас проблемы с пониманием директивы?
- Таня, там Миленка сейчас на грунте, и ее сейчас плазма жрать будет, ты, сука чертова, после этого сегодня СПАТЬ СПОКОЙНО ПОЙДЕШЬ, ШЛЮХА ТВОЯ ДРАНАЯ МАМАША??!!!!!!
Длинная шипящая полоса помех.
Поверхность планеты пробуждается. Давящий гул, нарастающий из глубины, пробивается наверх мощным «ггГГГГДДДДДДУУУУМ!!!» - выбивающим огромные пылевые фонтаны на несколько километров вверх. Воронки, вколоченные в грунт, на миг захлебываются. Они еще не знают, что они брошены. До сих пор гудят электромагнитные уловители по краям, вытягивающие ручейки выплавленных работой бурящего лазера и плазмы металлов, до сих пор пытаются выволочь выработку вглубь воронки, не обращая внимания на то, что почва уже начинает ходить ходуном, что вся воронка начинает колотиться крупной дрожью, и на то, что датчики высокой температуры уже перестали голосить, отключившись. Дроны ушли вверх, отдав последний салют выстрелами реактивных двигателей, и сейчас толстостенная воронка, ерзающая в глубине начинающихся двигаться бесформенных плит – смертник. Вокруг вспучивается земля, и начинает рваться вверх выбивающаяся из канала прорыва магма - толстой, яркой, жгучей струей, обдавая производное человеческих рук волнами жара перед тем, как накрыть его окончательно и похоронить под булькающей, бормочущей и взрывающейся массой, которая через самое короткое время зальет всю планету…
Страшная жара рвется вверх, сдергивая тонкие точки из холодной темноты, раскаляя, сбрасывая назад.
- Захик, сэкономил?
- Не принимаю, сто-шестой.
- Парни, двадцать пятая тут, помощь кому нужна? Игорь, Дьюла, что там у вас был за шум?
- В очко себе затолкай ее, мудила!!
- Игвер, стоп, не лезь, он сейчас не в себе!
- Не л….
- Комиссар Ижешко, ОСК-94, повторное предупреждение: соблюдать порядок в эфире! Третьего предупреждения не будет!
- На связи ОДС-35, - говорит Вероника, сжимая зубки. Шлем голоимпа, достаточно старый, громоздкий, но передающий эмоции во всей красе, кое-как закреплен на голове, с торопливой перестройкой метрики Семена. – Станция выходит на ближнюю орбиту, работа в секторе А-У-34-39 по расписанию.
- Кто выходит на связь? Почему данные телеметрии и код доступа другие?
- Штатный медик станции Вероника Стайяр. Дежурный оператор получил травму, сейчас находится в реабилитобоксе, поэ…
- Вы аттестованы на ведение добывающих работ, Стайяр? – холодно, равнодушно прозвучало из спирального лоскута, скользящего у затененного орбитального зеркала.
- Нет. Не аттестована. Тут только я и пау… и арахноид …… Шши-шзха-акхш, он аттестован, может быть, не знаю. У меня директива от руководства, сегодня пришла.
- Жду от вас в течение девяти стандартных минут подтверждающий интерпульсии. До указанного срока – станция блокирована, выход на ближнюю орбиту запрещаю.
- Не жгите только, - не удержалась Вероника, сдергивая шлем – под впечатлением последних диалогов в эфире. Комиссары – те еще твари, кто еще пойдет на добровольную эмоциональную ингибицию, и на равнодушное уничтожение себе же подобных из-за малейших расхождений с длинным списком бесконечно множащихся правил. Обычно это либо латентные маньячины, либо – обиженные жизнью и противоположным полом личности, вообразившие, что уничтожение зла вполне эквивалентно построению добра. Кажется, в древние времена, еще до первого Испепеления, были им аналоги – в государстве по имени Европа… или Ервопа, что ли… от забытого уже святилища, поклонявшегося казненному сыну бога. Они сжигали себе подобных на кострах и верили, что тем самым насаждают общее добро и счастье везде и повсеместно… ну, или заставляли верить других, преследуя свои какие-то, загадочные цели. Вряд ли согласующиеся с целями того, ради кого они волокли очередную бледную, полуоборочную жертву к столбу с цепями, обложенному полусырым хворостом.
Стрельнула глазами – в дальнем углу ангара, у энергопетель, возилось многоногая тень, прыжками перемещаясь между опаленными капсулами дронбуров. Вышла из экранированной зоны связи, выдохнула, ощущая, как накатывает ощущение, что ты - здесь и сейчас, а не там, внизу, на яростно полыхающей поверхности беснующейся планеты, бьющей жестким излучением сейчас в гудящие энергощиты пятого класса.
Вероника прошла несколько шагов по ангару.
- Шшизх?
- Да? – мгновенно отозвалось в голове.
- Можешь подойти?
- Могу. Зачем?
Девушка стиснула кулаки.
- Да просто, подойди.
- Иду.
Ожидая, Вероника скрестила руки сзади, и впилась зубками в губу. Надо, Ник, надо, ты с ним еще долго будешь работать, надо привыкать, надо находить общий язык, станция должна работать, твой контракт подразумевает, что хотя бы одна рабочая единица должна поддерживать ее функционирование, и это точно не ты, а раз Семен слег – вот он, единственный вариант…
Долгий прыжок, слишком затяжной в условиях почти что нулевой гравитации, распахнутое в своей отвратительной грации многоногое тело, на миг замершее в пробивающихся через экран лучах Аараны-Первой, мягкое приземление на буттугсис пола. Страшная, вздыбившаяся суставами, фигура, замершая напротив, в сжимающей желудок холодом близости. Маленькая головогрудь, жирное шаровидное, удлиненное кзади, брюшко, украшенное толстыми волосками, распахнутые хелицеры и пухлые, словно раздутые, ногочелюсти, также лохматые от волосков, вживленный блок лингвоуни на одной из педипальп, расползающийся зигзагообразный серо-желтый узор по спине.
Первый раз она стоит перед этой тварью вот так – напротив, по собственной воле, без защиты.
- Шшизх, ты ведь меня понимаешь?
Замерший арахноид встрепенулся, волоски на брюхе зашелестели, затряслись хелицеры, завибрировали педипальпы.
- Отлично понимаю, Вероника. Ты меня позвала только для этого?
Четыре черных беззрачковых глаза на головогруди, два больших, выпуклых, два по краям, маленьких, украшенных странными, торчащими вверх, «ресницами» – куда они смотрят, что видят?
- Нам нужно вывести станцию в рабочий режим. Нужен допуск… Семен сказал, что у тебя он есть.
Вероника машинально отметила, как дрогнуло в глотке, когда она произнесла «у тебя». Словно это чудовище из ночных кошмаров могло считаться мыслящим, думающим и имеющим право на жизнь.
- Есть, Вероника. Сейчас залью идентификационный пакет на основной терминал, передай комиссару. У меня имеется дублирующий системокомплекс для управления дронбурами, я смогу осуществлять контроль ими с такой же эффективностью.
Огромный ангар, длинные виноградные грозди зажатых в энергопетлях дронов, расписанных проплешинами ожогов, залитые пеной ккади, активно поглощающей изотопы, гулкое эхо от работы гравитационных подъемников, ротирующих добывающие аппараты в «мойке» - двух ярко-оранжевых кольцах, где безостановочно происходит деактивация опасного для персонала излучения. Обожженный каплями осадка пол. Две фигуры – хрупкая девичья, затянутая в голубой гель-комбинезон, и растопыренная паучья, напружиненная, словно изготовившаяся к прыжку.
- Скину, - Вероника сглотнула. – Шшизх.
- Да?
- Я очень боюсь пауков. Безумно. Ты должен понять…
- Если я скажу, что безумно боюсь людей, тебе станет легче?
Пауки не могут улыбаться – нет мимических мышц, не та структура лица... или что там у них? Все так же тускло блестят глаза, шевелятся мокрые от выделяемого яда паучьи челюсти-хелицеры.
- Немного станет…
- Вероника, если ты думаешь, что твое строение у меня вызывает дикий восторг – ты думаешь неправильно. Мы не станем друзьями. Но и врагами нам становиться незачем.
Чувствуя, как в голове что-то гудит, девушка сделала шаг, мысленно отдала команду – гель-перчатка на руке зашипела и растворилась, втянувшись каплями в запястье. Пальцы дрожали, когда они легли на жесткий хитин передней правой лапы… Она провела ими сверху вниз, потом поднесла к глазам, словно желая убедиться – не сгорели ли? Отдернула.
- Шшизх… просто мне очень противно, понимаешь?
- Надеюсь, люди от этого не умирают?
Толстые педипальпы зашевелились, стали колотиться одна о другую, издавая странный, скрежещущий звук. Девушка поняла – этот жест означал смех.
Против воли она улыбнулась – а был ли другой вариант?
- Дурак ты…
- Не дурнее прочих. Я работать, идентификационный пакет скинь этой самке земного животного собаки женского рода Ижешко на линию, иначе загрызет.
Легкий скрип когтей – и паучье тело взмыло в воздухе ангара, устремляясь к входящим в «мойку» дронам. Вряд ли переводчик лингвоуни не смог адекватно перевести слово «сука» - следовательно, этот паук, среди прочих, перенятых у Семена привычек, научился и шутить. Надо же…
Вылетев в коридор, цепляясь за петли, направляясь комнату управления, девушка на миг поймала себя на том, что глупо улыбается неизвестно чему, и снова торопливо согнала улыбку с лица. Еще чего, Стайяр, обрадовалась, надо же, подружилась с пауком, вот счастье-то, в самый раз вечеринку закатить. Однако улыбка не слушалась, все равно лезла на лицо, и служебный терминал Вероника оживила лишь с третьей попытки, когда получилось создать на лице максимально серьезную сосредоточенность. Худая, изящная, с очень красивым, розовогубым и большеглазым, но пустым, в связи с полным отсутствием эмоций, лицом комиссар Ижешко выслушала ее доклад, мельком сверилась с переданной информаций, скупо рассказала о карательных санкциях, которые постигнут станцию, если будут нарушены правила, оставила длинный список контрольных отчетных меток, согласно которым надо отсылать интерпульсы на ОСК-94 в отведенные временные промежутки. Отключая связь, Вероника не могла отделаться от ощущения, что пустолицая Таня Ижешко, только что равнодушно позволившая незнакомой ей Милене сгореть на беснующейся сейчас поверхности Аараны, до сих пор смотрит и слушает – может, именно поэтому она вернулась в свою каюту молча, не разговаривая вслух, как привыкла в последнее время.
Лежа на гравитационной койке, на которой притяжение было выкручено на максимум (допущенный инструкцией максимум, разумеется), Ника обняла бока руками, запахнувшись в тонкое зеркальное стекло термоодеяла. Всего-то восемьдесят дней осталось, на десять меньше, чем было, когда она еще молодой и наивной прилетела сюда сотню лет тому назад… проклятье. Ведь летела именно ради того, чтобы забыть всю ту дрянь, от которой бежала… но уж точно не ради того, чтобы считать дни до возвращения.
Девушка сильно укусила губу от досады. Может, закинуться? Между станциями торгуют – это даже почти легально, по крайней мере, комиссарьё на это смотрит относительно спокойно, пока соблюдаются правила работы станций. Через обменные каналы можно выдернуть все, что угодно – и сворачивающие реальность в спираль наклейки бэлкош, и расписывающие ее в ярко-небесно-радужные цвета бенайшийрши, тонкие, аккуратно обрезанные кромки когтей специально выращиваемых насекомых с Турона-Ти-Шестой, которыми надо лишь слегка царапают кожу… или можно продешевить и выдернуть смоляр, гадкое черно-фиолетовое варево, которое раздавливается в капли и заливается в глаза.
Все проще. Живут же как-то остальные.
По запястью потекло мягкое тепло, ввинчиваясь в мышцу – стандартный вызов голоимпа. Ника активировала его.
- Привет, девочка, - Игвер удачно выбрал и фон в виде мягко мерцающей спальни, раскрашенной розовыми тонами, и основную фигуру – свою, идеально собранную из кубиков и подтянутых округлостей, замерших в изящном сочетании всего перечисленного.
- Привет.
- Я слышал тебя сегодня на общем канале.
- Мило. А к чему вот это вот все?
- Что? – Игвер смутился – вовремя, надо сказать.
- Игвер, ты не мальчик уже, хотя и пытаешься казаться, - Вероника приподнялась на койке. – Сексом тебя уже не удивить, и я, уверена, не первая, которую ты пытаешься затащить в постель. К чему вся вот эта вот пошлятина? Есть же, уверена, более простые варианты.
- Понятно, - оператор спрыгнул с некого постамента, на котором только что вальяжно возлежал, сзади погас розовый фон, зато проступила обитая однотонным серым буттугсисом стена каюты. – Ника, меня тоже пойми, ладно? Ты мне понравилась, я пытаюсь ухаживать. Ты сопротивляешься, я это тоже понимаю. Но если я как-то не так ухаживаю – это лишь дефект моего воспитания, а не попытки тебя обидеть. Постарайся понять, пожалуйста.
На миг девушка зажмурилась – глаза Игвера смотрели слишком пронзительно, и, что самое, обидное, обвиняли справедливо. Сама же дала надежду, не под дулом гамма-излучателя, сказала, что свободна.
- Прости… устала сегодня просто.
- Тот еще денек? – расцвел улыбкой Игвер. – Уверен, ты хочешь рассказать. Или нет?
- Ты что-то понимаешь в пауках?
- У них восемь лап, выглядят устрашающе, и жрут то, что переваривается снаружи… нет? – Игвер скорчил забавную гримасу. – Ты о наших арахноидах? Или поймала какого-то другого восьмивесельного в своей душевой?
Против воли – второй раз за день – Вероника поймала себя на том, что ее мимические мышцы ей не повинуются.
- Да, о тех самых. Не из душевой. Ну… точно готов поговорить?
Престарелый юноша Игвер снова разлегся, как бы невзначай приобнажив роскошно вылепленный миостимуляторами торс.
- Готов, Ника. Рассказывай.
Где-то далеко внизу лупанул вверх протуберанец, распадаясь на нейтрино о разлитые линзы энергощитов пятого класса, закрывающих станции, парящие на орбите Аараны.
Девушка поднялась, откидывая мнущееся и отбрасывающее блики от люма зеркало термоодеяла.
«Когда-то Бога спросили – что такое одиночество? Бог ответил – одиночество есть ты, вопрошающий. Ты всегда один, ты один рождаешься, один умираешь, один паришь в пустоте. Вопрошая – ты одинок, потому что, даже взывая ко мне в пустоте – ты зовешь в пустоту. И его снова спросили – но как же тебе живется в этой пустоте? Он ответил – у меня есть ты, поэтому я не одинок никогда».
Никола Сна, пятая Книга Ушедшего, глава восьмая. Запрещена в Общей сети.
* * *
Уголь и охра. Мягкие пастельные росчерки мела, жирные мазки масла, изящная растушевка, плавные теплые полутона. Округлые лепки гуаши, скользящие касания акварели, первые – слегка раскрошившиеся, вторые – полупрозрачно очерчивающие застывшие в танце тела. И центр в темпере – яркий, сияющий, округлое светило, заливающее желтым пламенем распятую фигуру искупителя. Многоногую фигуру, с округлым брюшком и едва читаемой в сиянии головогрудью, с полностью скрытым лицом... если бы у нее было лицо. Круговерть пламени и ледяная пляска холода в сплетении очень грамотно подобранных цветов. Росчерки алого огня, скользящего по Прото-Сети, сжирающего слепленные в гроздья коконы, агония зародышей, бешеное бегство обезумевших самок, рвущих когтями и хелицерами дрожащих от страха и непонимания самцов, почерневшие горки мертвого хитина, застывшие где-то там, за краем рисунка, осыпающиеся небрежными взмахами угля.
Вероника, приоткрыв рот, смотрела на картину, паря в пустоте зала пустующей резервной парковочной транспортировочных аппаратов. Рядом, шипя, дотлевал зажженный фальшфейер оранжевого огня, роняя крупные искры на буттугсис пола, грязный, многократно прорванный когтями обитающего здесь.
Огромная картина, на всю гигантскую стену, в яркой росписи всеми возможными красками, в смешении массы художественных стилей, умело подсвеченная правильно нанесенными на поверхности полосками люма, нависла над ней. Взорванное солнце Оайгшшийгсси. Гибель системы Оайгшшийгсси-чшэ. Две волны – истребляющего огня и лютого сжигающего холода – последовательно прокатившееся по семнадцати населенным мирам системы. Резня, начавшаяся в бункер-гнездах, иерархи, рвущие слабых и торопливо возглашающие себя вожаками, тут же падающие под волной спешно родившихся революций, истребление сначала всех непохожих, а после – всех, кто может представлять угрозу, потом – просто всех…
И аллегоричное изображение Ашхшыйхш-Бх, ухитрившегося в содружестве тех, кто не потерял остатки разума в случившейся катастрофе, выпестовать из зерна Йюви зародыш Новой, и вывести его на орбиту погибшего солнца, после чего – дать толчок Колыбели для рождения звезды. Она родилась прямо посреди кресс-капсулы, на которой Ашхшыйхш сотоварищи сумели вывести оплодотворенное зерно на самую ближнюю точку рядом с мертвым уже солнцем Оайгшшийгсси.
Новое солнце оказалось ярче и мощнее. В разы. Пять из семнадцати миров погибли сразу. Остальные – долго сопротивлялись, противопоставляя технологии в виде слёз-линз и слюнных алькк-капсул наваливающейся на планеты яростной радиации и термической энергии… после сдались и они. Обитаемой осталась лишь одна планета, самая дальняя, самая бедная, самая бесполезная, бывшая всегда в резерве. И сейчас в обожженной огнем Новой системе Оайгшшийгсси именно Аужжшшатаччи была новым домом той цивилизации, которая родилась и выросла там… паршивым, негостеприимным, злым домом.
Смелые штрихи красной охры, перечеркивающие межпланетную черноту, едва угадывающиеся фрагменты рассеченных головогрудей и конечностей, навеки уплывающих в черноту вечной ночи, новая резня – против Спасителя системы, родившего Новое Солнце, убившее все, что не добил холод…
Вероника молча рассматривала полотно – если можно было так назвать стену ангара, на которую арахноид очень долгое время наносил краски. Вокруг царила темнота, густая, молчаливая, где-то на периферии заплетенная густой паутиной, обнимающей колокол, в котором обычно спал обитатель резервного ангара для дронбуров, наблюдавший сейчас своими черными выпуклыми глазами за зависшей в мерцающем свете люма девушкой.
Исход Ашхшыйхш-Бх – эталон покаяния, ибо последователи ученого, затравленные, избитые, проклятые теми, кого рвались спасти, забились в последнюю рабочую кресс-капсулу, и стартовали прочь, с молитвами, вытканными нитью по угловатым стенам капсулы, навстречу Новой Оайгшшийгсси… кто теперь уже скажет, с какой целью, умилостивить ли новое светило или погасить его так же, как погасло старое?
Длинные нити акриловых мазков, изображающие уходящий ковчег последних искупивших в ярость желтизны полыхающего солнца, в лучах которого растворялось многоногое тело прародителя этого огня.
Слегка шипел догорающий фальшфейер. Вероника молчала, не в силах оторваться от картины.
Картины, которую нарисовал паук.
- Я не знаю, что сказать…
- Позволишь приблизиться?
- Да… да, конечно.
Многоногая тень сорвалась с потолка, мягко спланировала, зависла рядом, перебирая лапами по толстой нити паутины.
- Мы всегда рисуем это, Вероника. На каждой вашей станции, на каждом корабле, на каждой контрактной геологической базе. Это традиция.
Девушка, сделав над собой усилие, повернула голову, заставляя себя смотреть на чудовище, висящее рядом, шевелящее жвалами, тускло блестящее своими мертвыми черными глазами.
- У нас была система, - равнодушным голосом прозвучало из вокатора лингвоуни, закрепленного на одном из жвал. – Была жизнь. Осталась одна планета, холодная, пустая, и бесконечная война за существование на ней.
- Как же вы сейчас?
- Выживаем. Ищем новый дом. Стараемся забыть, что у нас когда-то было время, когда не надо было искать новый дом и выживать.
Вероника зажмурилась. Нет, не хочется это понимать, каково это – узнать, что Земля сожжена, и всем выжившим придется ютится на ледяном Нептуне, в тесных бункерах, где день и ночь воют генераторы системы обогрева, воняет немытыми телами, жратва жидкая и безвкусная, а суть твоего существования – плодить потомство, которое будет тяжелым трудом в чужих системах у чужих форм жизни зарабатывать себе на новую Землю… где-то и когда-то, но точно не в том будущем, до которого ты сможешь дожить. История всегда имеет свойство повторяться, неважно – у людей ли, у пауков…
- А ваш этот Ашш… как его там – выжил?
Шшизх перевернулся, оборвал паутину, плавно опустился на пол.
- После рождения Новой на расстоянии прямой видимости?
- Жертва во имя? – скривилась Вероника. – Широкий жест и вброс в пасть выдуманным божкам порции мясца?
- Он не смог жить, гонимый теми, кого пытался спасти.
- Очень знакомо. У нас так много раз и часто…
- Да, знаю. Семен мне дал хорошие эмпатограммы по истории вашей основной планеты. В частности, люди твоей профессии – лечили тех, кто их потом истреблял. И оставались с теми, кто истреблял, до самого конца, даже когда резали их самое и их семьи. Я анализировал эмпатограммы, но так и не смог понять до конца. У нас такое невозможно. Изгнанный – уходит, не контактирует с основной популяцией. Не живет ее законами, не жертвует собой, не считается с ее ценностями. Как правило.
- А если изгоняющие – безмозглое стадо? – внезапно разозлилась Вероника. – Тогда что?
- Лечить безмозглое стадо – быть частью безмозглого стада, и ничем не лучше его, - если бы не вокатор, она могла бы поклясться, что в сухом голосе звучит самая настоящая злая ирония. – Выбор есть всегда. Мы слишком разные. Вы, даже изгоняясь из общности, не перестаете быть ее частью. Мы же – обрываем все связи, и физические, и эмоциональные. Это тяжело, но это повышает шансы на выживание.
- Как все у тебя просто, паучара.
- Как есть. Мы всегда предпочитали простые решения.
- А если именно простые решения вас и доконали?
Огромное членистоногое зашевелилось, звучно щелкая суставами.
- А ты так уверена, что сложные решения всегда правильные и безупречные?
Она хотела возразить – но вовремя осеклась, вспомнив гору немытого сала по имени Алексис Ямбуцкий, от которого она, по сути, и сбежала – сюда, в эту дыру на задворках обитаемого пространства. Что – не так?
Спасая ее от грядущего проигрыша в споре, на запястье ожил вызов голоимпа.
- Ника, шуруй сюда, шустрее, - Семен, возникший в узком пространстве, спроецированном кристаллом и-туннэ, растворенном в тыльной части кожи запястья девушки, откровенно ухмылялся. – Не пожалеешь. И Шшизха цепляй, он это всегда любит. Живее, ну!
- Иди вперед, - выдавила девушка.
Ползти по коридору станции за огромным пауком – то еще удовольствие, но еще паршивее – лезть по этому же самому коридору, когда огромный паук ползет сзади. Был, вроде, в древние еще времена, старый такой эмпатоплант, проецируемый на экран и называемый «фельм» про что-то такое – девушку, станцию и многоногую хищную тварь, охотящуюся на нее.
- Вас сгубят предрассудки, - донеслось снизу, после чего серое тело рванулось в проход, сноровисто перебирая лапами.
Фальшфейер почти догорел. Вероника еще раз посмотрела на картину.
Трагедия. Страшная, не поддающаяся никакому внятному описанию, трагедия целой цивилизации, произошедшая в отдаленной от Земли системе еще тогда, когда первые австралопитеки, может быть, только начинали шнырять по саваннам Восточно-Африканской рифтовой долины. Развитая раса членистоногих, достигшая высот своего развития – и сбитая с этих высот гибелью звезды, согревавшей обитаемые планеты, так удачно рассыпавшиеся на почти что одинаковом удалении от нее; раса, забывшая про ценности, про культуру, про высшие побуждения духа, оставившая от всего этого только ярость и дичь жажды выживания любой ценой – даже ценой жизни себе подобного. Превратившуюся в кошмар наяву для арахнофоба – в орду почти что диких многоногих хищных тварей, убивающих ради защиты, убивающих ради крупиц еды, ради глотка воздуха, ради места для раскидывания сети… а вскоре – просто убивающих, чтобы убивать…
Когда-то это же ждет и нашу цивилизацию. Хочется только надеяться, что минимум пять поколений сменится после этого, и от детей Вероники Стайяр в них не будет ничего, ни одного гена.
Изогнувшись в темноте ангара, девушка повела рукой, заставляя тело скользить вдоль вектора мягко сдетонировавших магнитных резонаторов, направляясь к освещенному порталу.
Сзади, догорев последними искрами, погас пластиковый цилиндр фальшфейера, погрузив картину на стене во тьму.
После долгой полутьмы коридора комната управления показалась ярко освещенной – насколько это могли обеспечить люм-полоски по швам обивки. Семен парил напротив огромного проекционного экрана, замкнутого полукружием для придания сферичности восприятия.
- Смотрите, начинается же!
Люминесценция активных полосок стала меркнуть, экран – наоборот, стал выпячиваться, разливаться разноцветными огнями, заливающими комнату. На ее потолке завозился Шшизх, растопыривая лапы и устраиваясь поудобнее.
Перед девушкой плыла планета – огромная, обожженная выбросами, молодая, дурная, беснующаяся в своей молодости планета, покрытая вялым намеком на атмосферу, дышать которой не рискнул бы даже самый отбитый поклонник тчи-титтай. Новое веяние, к слову, среди юнцов, чьи тельца уже с рождения снабжены стаб-капсулами, стоящими сумасшедших денег, отваленных заботливыми родителями – чтобы посреди очередной тусни откупоривать войд-капсулу с атмосферой с Ийоты-Пятой или с Тиа-Бульхарти, и втянуть содержимое в себя, падая на пол, и ощущая, как капсулы, активируясь хором, льют в отравленное тело дезинтоксиканты, гормоны и наркотики, провоцируя судороги, эйфорию и беспрецедентный по ощущениям оргазм. Подростковый экстрим, эскапизм и нигилизм в куче, позволяющий выглядеть круто в глазах себе подобных, попутно демонстрируя безразличие к смерти, пусть и предохраненное за сумасшедшую сумму, ну и реверанс в сторону трясущихся над чадом родителей или прим-родителей – выкусите, мол, без вашего кудахтанья выживу. К счастью, выживает при данной забаве примерно половина развлекающихся гаденышей,
Планета мерцала – как всегда, потому что ее растущее юное тело безостановочно терзали уколы жадных москитов-дронбуров, выдирающих из ее бурлящего ядра, налитого драгоценными субстанциями, тонкие струйки этих драгоценностей. Периодически по ее поверхности пробегала дрожь планетотрясений и выбросов, когда тектонические плиты, задеваемые длинными стежками бурящей высокотемпературной плазмы и лазера, начинали ворочаться и крушить уже сформированные плато и горы на поверхности – которые скоро зальет огонь магмового извержения сверхвулкана, распотрошенного работой добывающей техники.
Семен ухмыльнулся, почесывая бороду, махнул рукой, словно приглашая. И торжествуя, будто происходящее – именно его заслуга.
По проецируемой в комнату управления планете внезапно рассыпалась длинная линия ярких вспышек, разваливающихся в стороны от основного направления – словно кто-то огромный в темноте рванул на себя застежку-«молнию», и искры от нее полетели в разные стороны. Вспышки, одна за другой, яркие и гаснущие, перекрывающие друг друга. Другая линия, перечеркивающая эту наискось, и снова – мощнейшие протуберанцы, лупящие вверх, сжигающие территории, равные площадью странам на Старой Земле. Третья, четвертая, пятая…
Вероника замерла в проходе, цепляясь за петлю, не в силах оторваться от разливающегося зрелища.
ГУУУУУУУМП! ГУУУУУУУМП! ГГГГГГГГУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУММММПП!
Станцию тряхнуло – многократно, когда акустический резонанс от выбросов добрался до ближней орбиты.
- Смотри, Ник… раскрывается, видишь?
Она видела. Огромные раны опоясывали огромный фиолетовый шар, теряющий свою темную окраску, заливающийся волнами огня и плазмы, которые безостановочно сталкивались и разлетались, вздымаясь тугими вихрями и опадая.
- Аркунис идет! Будет долбить теперь стандартную неделю! Смотри, ну!
Семен помотал в воздухе своей обновленной ногой, чей коленный сустав обнимал модульный молекулярный регенератор, наслаивающий на остатки связок и сухожилий полноценные репликации по введенной матрице.
- Что за аркунис?
- Аркунис-то? Ну, Ник, ты это…
Девушка сверкнула глазами, и Семен тут же загыгыкал:
- Да не кривись, ну! Планета раскрывается, все свои потроха выворачивает, переболмочивает, и снова укладывает. Видишь вот, к примеру?
Ника проследила за тычком пальца в долгую длинную алую полосу, разорвавшую планету почти пополам, и сейчас пульсирующую дичайшими всполохами рвущейся вверх магмы – кажется, до трех десятков километров выхлестывает.
- Аштоновский кряж, под ним залежи иридия богатейшие, но напрочь завалены сиенитом, хрен его проколешь, а сейчас – вон, нараспашку, хоть лопатой сейчас черпай!
Семен махнул рукой, полыхающий огнем шар прокрутился, замер снова, повинуясь жесту эргопода на пальце, цепляющего голограмму.
- А вон тебе нагорье Уй-Уангри, осмий забурен на трех-четырех километрах под сплошным лабрадоритом и черным габбро. Лазер точечно выдирает, плазма вообще хрен пробьет, больше батареи жрет, чем вырабатывает. А сейчас…
Взмах ладонью, укрупнение картины до капель огненного варева, безостановочно плюющихся вверх.
- Сейчас бы двух дробов сюда, вывели бы его столько, что до конца жизни можно было бы не пахать, да, Шшизх?
- Да, Сема, - донеслось с потолка. – Ты же уже изобрел систему излучения, пробивающую поле аркуниса, так понимаю?
По лицу дежурного оператора станции прошла забавная судорога, говорящая, что он бы непременно сплюнул бы в лицо комментирующего – если б была возможность сделать это в условиях невесомости. Или если бы у комментирующего было лицо.
- А в чем проблема? – поинтересовалась Вероника, не отрывая взгляда от полыхающей планеты, расцветающей взрывами, истекающей плазмой и лавовыми фонтанами, разливающейся огнем в холод окружающего пространства.
Оператор гневно фыркнул и отлетел в сторону, забавно помахивая закованной в ярко-синюю каплю регенератора ногой.
- Когда идет период аркуниса, Вероника, то все используемые варианты излучений гасятся, точнее – подавляются каким-то более мощным излучением, производимым самой планетой.
Шшизх завозился, сверзился с потолка, цепляясь за него лишь задними лапами, продолжая объяснять:
- Природу излучения так пока никто и не понял, теорий масса, но ни одна пока внятно не объясняет, почему наши дронбуры теряют управление и падают на поверхность, когда идет этот период.
- Короче, - вернулся в беседу Семен, - миллиарды аллюнтов у нас сейчас льются волной под ногами, сама видишь, а черпануть из этого – мы не можем. Никто не может. Ниже спускаешься, где только атмосфера Аараны цепляет, и все, хана. Сколько уже сгорело станций, не пересчитаешь….
«Там Миленка сейчас на грунте, и ее сейчас плазма жрать будет!» - невольно всколыхнулось в памяти, зло и навязчиво, как обычно это делают неприятные воспоминания.
Вероника на миг зажмурилась, помотала головой, прогоняя.
- Мы же в безопасности?
- По инструкции действуем, - с определенной долей горечи ответил Семен, махнув бородой в сторону арахноида. – Отталкиватели фурычат, не?
- Лучше, чем твоя конечность, если ты об этом.
- В прошлый раз они тоже пахали!
- Я рассчитывал орбиту по твоим координатам.
- А мозгами самому слегка пошевелить – религия не позволяет?
- Позволяет. А тебе?
Хмыкнув, девушка оттолкнулась рукой и вплыла в комнату управления, разглядывая беснующийся рвущим пламенем шар. Вокруг него яркими серебряными треугольниками роились маркеры станций, выведенных на высокую орбиту, крутящихся, ждущих, негодующих точно так же, как Семен, трясущий бородой, потому что под ногами сумасшедшие суммы сейчас разливались по взрывающейся огненными фонтанами поверхности, плескались и растекались, чтобы очень скоро снова пропасть под толстой коркой твердых пород, которые опять придется долго и нудно рвать интенсивным бурением, выдирая из тощих шурфов крупицы, миллиардные доли тех богатств, что скрывает планета.
Мысли ее оборвало длинное басовитое шипение. Ника обернулась. Тело паука опадало с двух боков, обвисая дряблыми складками соединительной ткани, явно не хитина. Конечности его напружинились, затряслись, задрожали, раздирая буттугсис когтями.
Ника засмеялась, громко, потом – еще громче, принялась перебирать волосы, насильно пропуская их сквозь пятерню пальцев, с наслаждением разглядывая, как они скользят между фаланг.
Очнулась.
- Какого черта?
Арахноид припал к потолку, сжался, выставив сочленения, после попятился назад, в коридор.
Семен повис перед ней, ухмыльнулся, почесал живот.
- Ник, ты его не ругай, ладно?
Девушка стрельнула взглядом – Шшизх пропал, как не было.
- Да за что ругать?
- На их планете – ну, на той, что они смогли оккупировать, когда их солнце рвануло, там коренные – хищные анаэробы, поэтому наши братцы вырастили себе железы с кислородом, и в минуты опасности вон чего, стреляют чистым. Сама видишь. Ну, он когда злится, всегда выбрасывает.
На миг подкатила тошнота – то ли станцию в очередной раз качнуло, когда отталкивающие стабилизаторы пытались поймать оптимальную орбиту, то ли – когда пришло понимание, что сейчас она дышала кислородом, который родили железы паучьего тела…
- И сейчас…?
- А то! - ухмылка дежурного оператора достигла пиковой величины, за малым не развалив бороду надвое. – Они ж такие, врать не умеют, хитрить тоже не обучены, вон – последний аргумент только и остается.
Дернув головой, девушка торопливо рванулась в коридор, молясь, чтобы жгущее сейчас пищевод бурлящее желудочное содержимое не вырвалось наружу опять.
«Иные отвращают – они созданы отвращать. Иные манят – их создали заманивать. Дух наш мечется, не понимая обмана, не ведая, что нет отвращения и нет притяжения, есть лишь понимание колебаний корпускул, касающихся друг друга с определенной частотой. Сколько нас заботит дрожание пыли под ногами? Отвращает она или привлекает?»
Никола Сна, эссе «О натуре органической и понимании ее», исключено из всех общедоступных эмпатобиблиотек.
ГУУУУУУУУУМП! ГУУ-ГУУУУУ….ГУУУУУМП!
Было хорошо – как всегда, альфа-аппликаторы работают безукоризненно.
Вероника, тяжело дыша, приподнялась на гравикойке, обрывая цикл стимуляции. С некоторым недовольством отметила, как намокло мнущееся тонкое стекло термоодеяла.
- По…чему? – судя по тяжелому дыханию, Игвер еще не достиг пика стимуляции, когда оргазм бьет непрерывно, сводя конечности судорогой, заставляя выть от наслаждения, и желать еще и еще, как та легендарная крыса, нажимающая лапами на педаль, и засылающая бесконечные импульсы в центр удовольствия.
- Давай остановимся… на какое-то время… - голос подвел, съехал на тонкий писк, связки еще не оправились от выброса эндорфинов.
Обычно после таких слов второй участник альфа-коитуса начинал беситься и сыпать грязными ругательствами, еще бы, обрыв длительного оргазма, не требующего телодвижений, вброса стимуляторов и специальных имплантов – очень злит. Но Игвер лишь отстранился от спроецированного образа, небрежно сдернул с затылка, щек, глаз и нижней части живота аппликаторы из валькуйи-геля, ярко-зеленые лепешки, внутри которых, невидимая обычному глазу, плавала одинокая амеба-валькуйи, обладающая свойством улавливать альфа-ритм головного мозга реципиента и проецировать его на чувствительную пластину. Потянулся, изображая лень, помотал головой, ну, разумеется, после поиграл мышцами – он так делал каждый раз, словно протеиновый жиробас-яцци, сидящий на ойлооновых имплантированных играх, живущий в мире, вживленном в маленький участок коры его мозга, дорвавшийся до создания тела своей мечты…. впрочем, ей ли судить?
Однако Вероника потянула одеяло вверх, скрывая наготу.
- Все нормально, Ник?
- Не знаю.
- Не знаешь? – удивился Игвер.
Не отвечая, она встала, торопливо вытираясь заранее припасенной стерилизационной губкой по телу, впитывающей пот, после провела маленьким квадратиком откупоренной бельевой клипсы, рисуя белую линию трусиков на промежности мгновенно густеющим в контакте с воздухом эластином.
- Теперь тебе только остается сказать, что все было очень хорошо, но мы оба совершили ошибку, - в голосе Игвера отчетливо слышалась насмешливая ирония с легкой долей издевки. Оно и понятно, вполне даже вероятно, что он в свое время много раз имел с девушками самый настоящий секс, не требующий шести ступеней доступа и двух имплантов контроля в интересных местах тела.
- Игг, я просто не совсем понимаю, что с нами дальше, - пробормотала Вероника.
- Так может – поговорим и все выясним? Тогда и понимание придет, и перестанем обрывать альфа-сеанс в самый нужный момент?
Мягко, но укоризненно – мол, хороша, сама удовольствие получила, аж три раза, а партнеру оставила разве что возможность развлекаться с эмпатослепком.
Ненавидя красноту щек, девушка вытянула вперед руку, позволяя спроецированному Игверу занять львиную долю ее каюты – регулятор проекционного размера до сих пор стандартно цеплялся за данные сетчатки глаз, и увеличивал образ по мере его удаления от вживленных в колбочки и палочки глазного дна микрокапсул.
- Ну… давай. Иг, я просто не совсем понимаю, что нас ждет дальше.
ГУУУУУУУУУМП!
На миг изображение престарелого парня пошло рябью – стандартная плата за то, что общение по голоимпу происходит на орбите беснующейся в аркунисе планеты, а не на обитаемом Кольце.
- У тебя есть какие-то конкретные сомнения, или ты просто решила поделиться?
- Все вместе, - Ника обмотала грудь бликующим стеклом одеяла, уселась на гравикойке. – Ну, хорошо, поразвлекаемся мы с тобой еще дней так семьдесят, дальше сдохнет мой контракт… дальше что? Неужели реально – женишься? По всем статьям законов Ветвей и Кольца? Выдавишь свои гены в пул для контроля, подпишешь цет – чтобы три поколения наши потомки не скрещивались ни с кем, кроме предоставляемых?
- Да.
На миг Вероника замерла. Она ждала уклончивых ответов, ждала насмешливых ироничных вопросов сродни «Почему ты огорчаешь саму себя тупыми предположениями, ответ на которые самоочевиден?», ждала размазанных обещаний и невнятных клятв, возможно – даже намеков на некий кредитный счет, аллюнты которого вполне могут компенсировать гибель нейронов нервной системы гражданки М-России из мира Зеленой Ветви Вероники Александровны Стайяр, если в результат разрыва эмпатической связи с гражданином Т-Швеции из мира той же Ветви Игвером Габриелом Кнутссоном у нее возникнет дисфорический фурстрационный синдром. Чего угодно ждала, но не этого короткого «да».
Вообще его не ждала.
- И… что? Встанешь на колено? Протянешь кольцо, произнесешь формулу, сольешь гены в липучке?
- Да, - улыбка Игвера была куда сексуальнее, чем его живот, заботливо разукрашенный «кубиками» брюшных мышц, выведенных до совершенства миостимуляторами и активаторами миоглобина.
- А если…
- Твой выбор, Ника, - он улыбался, словно его только что не обломали в альфа-коитусе. – Понимаю твои сомнения, и позволь мне высказать свои. Я прожил долгую жизнь, много раз ошибался, много раз сомневался, много раз я просто пытался позволить событиям самим себя контролировать, я перепробовал все, что может только перепробовать белковый организм. Да – были и наркотики, прим-наркотики, стим-инъекторы, алкоголь, дуопсихоимпланты – все это было, когда-то даже нравилось, когда-то – отвращало, когда-то – надоело, и сейчас уже забыто и не имеет значения.
Вероника молчала. Дуопсихоимпланты, надо же… давно уже незаконное развлекалово, вживление второй личности в мозг, зеркально копирующей первую, по сути – идеальный сексуальный и анимальный партнер, делающий ненужным весь окружающий мир, позволяющий людям тихо подыхать в капсулах комнат, блокируя вход и отключая доступ вербальных команд посторонних, обнимая изможденными конечностями самого себя, умирая с самой счастливой улыбкой на иссохших от эксикоза губах.
- Даже боюсь спросить…
- … чем ты меня так привлекла?
- Да… вроде того.
Игвер приподнялся, подтянул ноги к животу, потом рывком отбросил их назад, вытягиваясь в темноте собственной каюты. Возможно, потому, что еще раз хотел позерски показать возможности своего многократно обновленного тела. И, возможно, потому, что загустевшая белая масса в семенных канатиках уже могла причинять боль.
- Ты необычная, Ника. Ты потрясающая. Ты лучше всех.
- Самое унылое объяснение во влечении, кот…
- В любви.
- … рое я слыш…
Осеклась. Что?
- Люб-ви?
- Любви, - легко повторил Игвер. – Да, я знаю – ты прослушала стандартный курс по редуцированным эмоциональным реакциям. На Земле это практикуют, знаю, и в Кольце – тоже. Я давно уже отстранен от этих метрополий, чтоб им не гореть. И могу говорить свободно, не боясь, что менталы зашлют мне «иглу».
Даже понимая, что сейчас и здесь – чужой сектор пространства, и первичная сеть ментального контроля – далеко, Вероника сжалась. «Игла» - это крайняя мера, ментальный удар, сплавливающий мозговые желудочки в кипящем ликворе в одно целое, разваривающий серое вещество до расползающейся под нежными пальцами пат-кибера массы.
- Я не знаю, что сказать…
- Разумеется. Ты не готова к этому. Просто прими и поверь. Или не верь, но прими.
На миг мир померк – что-то мягко взяло за горло, скользнуло по груди и животу, настойчиво ввинтилось между бедер, и, скользнув теплой волной между ягодиц, растеклось по спине, крохотными коготками взбираясь по лопаткам на шею и зарываясь в линию волос.
- А если приму?
Она ли это сказала?
- Если? – улыбнулся Игвер.
Словно опомнившись, Ника торопливо шлепнула себя по запястью, обрывая голоимп.
Какое-то время, находясь в темноте каюты, она тяжело дышала, пытаясь осмыслить все, что обрушилось на нее за последнее время.
Шел третий день аркуниса. Планета бесновалась – по-другому лучше не выразиться. Ее поверхность то и дело расписывали длинные полосы прорывов взбунтовавшегося ядра, расплескивая жидкое пламя и выстреливая жесткие пучки излучения на всех известных спектрах, заставляющие гелетопливные генераторы энергощитов станций, пляшущих на ближней орбите, выть от натуги. Теперь разлитие огня по поверхности стало неравномерным, прокатывающимся гигантскими километровыми волнами, отчего вся планета сейчас переливалась полосами, словно невиданная игрушка. Твердь Аараны даже успела застывать в каком-то подобии сформировавшейся корки, но через определенный промежуток времени ее раскалывал выброс магмы, и еще одна волна устремлялась прочь, перемалывая жидким огнем все на своем пути.
Станции роились, казалось бы, без всякой логики, словно танцующие серебряные пылинки над полыхающим огненным цветком, сближаясь и отталкиваясь… а на самом деле, как объяснил долгим замысловатым матом Семен, после очередного такого сближения, когда слияние щитов выбило половину предохранительных блоков в двух коридорах нижнего уровня, сейчас – самое бешеное время, потому что прогноз активности – нестабилен так же, как и ядро, и оптимальную точку входа и идеальную глиссаду выдаст непосредственно перед последним выбросом, и первая же ОДС, которая нырнет в это «окно» в излучении, зависнет над еще не остывшей, не загустевшей, мягкой, легко поддающейся бурению поверхностью Аараны, вонзится в ее мякоть москитным роем выведенных дробов – хапнет все. В прямом смысле слова – все, потому что драгоценные металлы будут литься в приемную воронку нуль-транса не тонкими ручейками, а полноводной рекой, и тогда – счастливчик забьет себе и основную приемную камеру, и две резервные, израсходует весь запас фреоновых зарядов, выбросит в локальную сеть ожидаемый позывной: «Делюсь!». А дальше – опять же, кому как повезет, кто окажется ближе, чей канал первым подключится к свертывающей счастливчика, скидывая ему резервы грузового пространства и крио-агенты, взамен – выгребая щедрую долю выработки… «Окно» живет недолго, может – стандартный час, может – чуть больше, может – даже минуты, этого хватает. Есть и ожидаемый риск – рядом с окном выбросы загадочного излучения аркуниса бьют выше и дальше, тот, кто попытается подобраться вне глиссады, рискует на полностью заглохшем куске мертвого металла начать быстрое и печально завершающееся падение к еще полыхающей поверхности. Но - золотая лихорадка, она всегда и везде одинакова.
Нахмурив бровки, Вероника рассматривала спроецированный в воздухе медпункта восстановленный сустав нетерпеливо ерзающего в фиксационном кресле Семена, периодически тыкая диагнозондом в ключевые точки и считывая показания на всплывающем рядом мерцающем окне. На вид – все нормально, подвижность восстановлена в полном объеме, разваленные гильотинным ударом ноги дрона связки выращены вновь, отколотый задний рог внутреннего мениска регенерирован, смещения суставных поверхностей нет, отечности в самом суставе, как и в прилегающих тканях – не наблюдается, артрозно-артритных процессов не выявлено, кристаллов мочевой кислоты в синовиальной жидкости – тоже… но девушка все равно хмурилась.
-Ник, пойду я, а? Уже полчаса меня мурыжишь!
- Сиди! – отрезала девушка, отпихивая голограмму, подплывая к плененному Семену и начиная ощупывать его колено пальцами.
ГУУУУУУМП-ГУ-ГУУУУУУУУ-ГУМММП!!
На миг мигнул люм осветительных полосок – тряхнуло хорошо, будь на станции намек на гравитацию – весь инструментарий бы повылетал из шкафов. Ника коротко ругнулась, еще раз, разогнув ногу дежурного оператора, провела пальцами по суставной щели, разыскивая мягкую, пружинящую при надавливании, припухлость.
- Ищешь-то чего? Может, подскажу?
Не отвечая, девушка отпустила ногу. Ну… черт его знает, выявится ли в условиях невесомости, когда нагрузки на коленный сустав настолько незначительны, что их можно не учитывать, парменискальная киста.
- Ладно… свободен.
Повинуясь тычку пальца в гель-пульт на запястье, кресло растворило сначала фиксационные ленты, а потом – растаяло само, втянувшись бурлящими тяжами в модуляционный блок.
Семен с удовольствием вытянулся, подрыгал обеими ногами, засмеялся:
- Ну, спасибо, прям вылечила – на совесть, сестренка!
Вероника стрельнула злым взглядом, демонстративно скосив глаза на гель-пульт, выделив мысленно блок транквилизаторов ярко-алым, заставив его засиять.
- Бахну сейчас – неделю проспишь, если так прыгать будешь! Как раз аркунис твой пройдет. Только тебе сустав восстановила – машешь им уже, как родным!
- Что бы ты понимала! - заволновался Семен, услышав знакомое раздражающе слово, тут же засучил ногами, подгребая к оставленным в вещевом шкафчике, аппликациями дежурного оператора, торопливо начиная их лепить на запястья, предплечья, область лопаток и боковую поверхность шеи. – Шшизх, прогноз чего?! Слышишь меня?!
- Двадцать восемь вариантных точек открытия окна, Сём, - тут же раздалось из коммуникатора. – Все двадцать восемь – условно подтвержденные. Еще двое стандартных земных суток и три часа – длительность суперактивности, потом – активность уходит до стандартных единиц. И сотни три прогнозов локуса открытия – за плату, разумеется.
Ответ Семена невольно заставил Веронику вздрогнуть.
Отвернувшись, она направилась в узкую кабину душевой, где жесткие струи дистиллированной воды, густо разбавленной антисептиками и инактиваторами, содрали с нее рабочий комбинезон, мгновенно растворив его в круговерти, втягиваемой вакуумным насосом снизу. На миг в тесноте стакана душевой все заслонила почти невесомая пена унисепта, быстро распавшаяся на единичные пузырьки, снова хлынула вода, снова защипало под мышками и между ног, когда туда ударили лучи депилирующей установки. Отплевываясь и морщась, Ника вдруг сообразила, что кабина – прозрачная, а Семен все еще в медпункте. И что ей – плевать, видит и видит ее голую попу в остатках пенящегося унисепта, подумаешь.
«А паук?», - коварно шепнул кто-то сзади. – «Если бы он пялился – смогла бы?».
Мотнув головой, Ника оборвала диалог, не вступая не в него. Паук и паук. Бывало и хуже.
«Правда?».
Не отвечая, девушка поплыла в сторону выхода, вслед за Семеном, ринувшимся к управляющей рубке, разве что имея целью собственную каюту – в последнее время она вообще старалась оттуда не выходить без лишней надобности. Оставались каких-то два с половиной земных месяца тут отдежурить, на постоянной меняющейся ближней орбите в край долбанутой молодой планеты, которую, как уличную проститутку низшего уровня, пользуют добывающие станции, в обществе неопрятного олуха и здоровенного паука, только-то. Иногда тут даже пол и потолок меняются местами, ненадолго, правда – поэтому, по сути, можно жить.
К чертовой матушке все это, назад, в каюту, к Игверу, к альфа-коитусу, к разговорам по душам с ним, ко всему, что заставляет забыть вонь затхлого воздуха угрюмого металлического шара, пляшущего на волнах отталкивающих генераторов
Сверху что-то торопливо прошелестело… понятно – что. Девушка шарахнулась к стене, скосив глаза, наблюдая, как многоногий силуэт несется по потолку в сторону управляющей рубки, перебирая суставчатыми лапами. Да, подружились, нашли даже общий язык, все так… но все равно – никуда не девается и страх, и отвращение, и желание обдать струей плазмы эту многоногую тварь с жирным бородавчатым брюхом, откуда постоянно тянется кончик болтающейся длинной нити зреющей для выброса паутины…
Девушка затрясла головой, ткнула рукой в идентификационный контур, дождалась, пока дверь растворится, впуская. На миг замерла, с неудовольствием ощущая, как гулко стучит в грудную клетку сердце, зажмурилась, выдохнула. Все, оставили станцию за порогом каюты. Нет больше ничего, есть лишь непонятная, несвойственная девушке из ортодоксальной семьи, только лишь с прим-родителями, без дополнительной бета и гамма-родни, влюбленность, которая не имеет под собой никакого логического обоснования, которая просто есть, и которая почти никак не связана с альфа-коитусом, и даже почти не связана с кубиками мышц на плоском животе Игвера… лишь с его словами, которые этот неизвестно сколько раз омоложенный юноша умеет находить каждый раз, когда ее эмоции уже готовы воспротивиться, и каждый раз он этими словами ухитряется разжечь странный огонь где-то куда ниже желудка, который потом не хочет утихать ни после холодного душа, ни после использования вибростимулятора. Понятно, что все это – лишь манипуляция, Игверу уже почти шесть десятков, а то и все девять, и за свою крайне долгую жизнь он уже перепробовал несколько десятков, если не сотен, таких вот простушек, на которых и отточил свое это потрясающее, мягко-проникновенное красноречие, которое хуже врага – лезет в душу, заставляет думать, что он – понимает, он – поддержит, он – лучше всех, и именно он может стать твоим цет-мужем, до конца ваших дней окружая тебя и ваш ген-выводок заботой… И ничем, по сути, не отличается от жирной свиньи по имени Алексис Ямбуцкий, разве что при взгляде на него не хочется блевануть прямо сразу.
Понятно – но, почему-то, хочется бежать обратно к голоимп-общению, даже несмотря на это понимание.
Пальцы на запястье, мягкий шелест принятого кода ДНК, развернутая спираль базы данных, зашитой в растворенный в коже жидкий кристалл и-туннэ, импульс, устремившийся по бог весть каким каналам к другой такой же коже, пропитанной кристаллической субстанцией.
Тишина. Гулкая, шумная, раздражающая.
Вероника оборвала контакт, сдергивая пальцы с запястья, чувствуя, как жжет подушечки.
Какого черта?
Не было еще такого, чтобы Игвер не ответил. Голоимп – это не архаичный альфа-коммунт, его не оставишь где-то, он вшит в кожу, вплетен в аппарат Гольджи выбранной стабилизированной клетки.
Вызвать еще раз? Хотя – не много ли чести?
Мягкое падение в пустоту, гудящее эхо от ударов во что-то металлическое, изогнутое, звонко резонирующее поющим стальным звуком.
Повторная тишина.
Свет в каюте почти отсутствует – и это хорошо. Вероника тяжело дышала, забираясь на койку, кутаясь в одеяло… подумаешь, не ответил, первый он такой, что ли…
Станцию тряхнуло.
Почти как в детстве – девушка подобралась, сгребла подушку, заставив ее обнять голову со всех сторон, натянула одеяло, поджала ноги. На миг почувствовала себя такой, какая она есть – жалкий сгусточек протоплазмы, ежащийся в узком металлическом отсеке круглого сплавного шара, зависшего на орбите опасной в свой нестабильности планеты, Лишь под теплым мягким стеклом одеяла все хорошо, куда поджаты босые ноги, тут тепло и тихо, и дыхание раз за разом нагнетает тепло, которое избавит от всех бед, потому что никто не посмеет тронуть тебя, пока на голову натянуто одеяло…
Отшвырнув бликующую пленку, Вероника изо всех сил пнула буттугсис стены – мягко отпружинивший, разумеется. Сволочь! Гнида! Мразь!
Взвыв, она изогнулась на койке, изо всех сил ударив головой подголовник – мягкий, равнодушно амортизировавший удар, разумеется.
Ревность? Нашел другую, помоложе, поглупее? Подоступнее?
Вероника скорчилась, подтянув колени к животу, чувствуя мерзкое жжение в уголках глаз – слезы не могли скатываться по щекам в условиях невесомости, их надо выковыривать. Ладно… ч-черт. Не надо так уже серьезно реагировать на все это – очередной самец, который просто предпочел тебе другую, или другого, или других – все же бывает… зачем это воспринимать всерьез, Вероника Стайяр, тебе осталось-то отработать всего ничего, а потом счастливо вернешься на Землю или в Кольцо, на мир любой Ветви, если пожелаешь, контракт это позволяет. И забудешь его… что там забывать-то, по сути? Вылепленный миостимами торс, который сейчас способен соорудить себе любой, чьему отуманенному сознанию еще не стала безразлична внешняя оболочка? Нарочито мягкий баритон голоса, который, опять же – установить легче легкого, лого-клипса величиной с четвертинку ногтя мизинца, вживляемая в голосовые связки, исправляет любые дефекты и создает любой голосовой оттенок, было бы желание. Улыбка, манеры – да все это, черт возьми, наживное, это только средства манипуляции, лишь бы выдоить из очередной дурочки, растаявшей на волне дешевой эмпатии, нужную долю эмоционального и гормонального удовольствия, не ясно сразу было, что ли?
До боли в челюстях сжала зубы, едва слышно застонала.
Еще один голоимп – последний, точно последний, потому что если не ответит на этот…
Воющая воронка пустой сферы из кованого вручную металла, подвешенная в ущелье ветров, с прорезями, куда ввинчивается несущийся на дикой скорости воздух.
Сняв пальцы с запястья, девушка медленно, насколько это позволяла гравитация, растянулась на койке. Снова, поймав, обмотала себя одеялом. Накрылась с головой. Зарылась лицом в подушку, открытыми невидящими глазами смотря в никуда. Вдох-выдох, вдох-выдох, раз за разом, сильнее и слабее, задержать и выпустить горячий воздух, лишь бы отвлечься от жгучей боли в груди, жадными щупальцами сжавшей и легкие, и сердце, и желудок.
Последний, напрасный взгляд на мерцающий на запястье маркер коммуникатора – растворенный в коже кристалл и-туннэ. Нет. Пусто.
«Нет любви, не причинившей боли. Нет счастья, не породившего отчаяние. Даже смех в переизбытке вызывает слезы. Порядок рожден был из хаоса. Из пустоты все вышло и в пустоту вернется, создав – уничтожит, восславив – проклянет, вознеся – низвергнет. Однажды узрел я распятую крысу, с содранной кожей, оголенными нервами, раскрытым черепом, зажатую в тисках станка – и жрец последовательно вонзал в нервы зонд, заставляя ее дергаться, кричать, извергать жидкости, оргазмировать, последовательно скулить от удовольствия, затем вопить от страха и страдания. С каждым касанием его зонда это несчастное существо, влачащее сонное вегетативное существование, вовлекалось в то, что можно назвать жизнью… но можно ли? Если жизнь – лишь краткий эпизод возбуждения и торможения, то есть ли смысл в этой жизни в принципе? И наши чувства – возникшие и низвергнутые, не отголоски ли мучений распятой крысы, над которой до сих пор глумится экспериментатор?».
Никола Сна, «Краткая суть ереси Тарихариев», сожженный экземпляр, случайно сохранивший эмпато-копию и выброшенный в сеть уже казненным и преданным анафме Тишерэ Тууко (имя удалено, имплант конфискован).
Угрюмо впихивая в рот тюбик фруктовой взвеси, Вероника упорно разглядывала развернутый на столешнице проекционный импульс – какая-то невнятная комедийная драма, где вектор смешного и трагичного, по классике, смещался с пугающей скоростью, и персонажи, над которыми только что хотелось хохотать, ибо иного их поступки не заслуживали – внезапно обретали тяжесть характеристик и груз переживаний, все это щедро удобрялось надрывной музыкой, мерцающим фон-рядом, бегло вбрасываемыми импульсами вторичных переживаний, что быстро провоцировало разрастание комка в горле и набухание горячих капель в уголках глаз – после чего снова изменялся вектор, и проблемы недавних страдальцев не вызывали ничего, кроме глупого заразного смеха, потому что ничего больше это примитивные существа не заслуживали.
- Случилось чего? – поинтересовался Семен. Поинтересовался дежурно и в какой-то там уже раз. Не дождавшись ответа, закинув в горло длинную струйку багрово-алого мясного сгуста, с удовольствием проглотив, он оттолкнулся и поплыл к рубке – все свое свободное время он проводил только там. Окно в аркунисе – понятное дело, это дерет нервы похлеще любой наркоты, доступной к продаже, иллюзорный шанс, что ты за пять минут можешь стать богаче, чем те, кто тебя нанимал, и послать их подальше, а заодно – послать любую разновидность труда туда же, выкупив себе заказанный в Бюро Геогонии заказанный по индивидуальным пожеланиями планетоид, и проведя там остаток своей, многократно продлеваемой, жизни, в шикарном, обеспеченном, в высшей степени идеальном безделии.
Промолчав в очередной раз, Ника вспорхнула (станция дрогнула снова, и стол дернулся в опасной близости от ее колена), поплыла в сторону медблока – в конце концов, проверка оборудования, медикаментов, сроков стерилизации, консервирующих гелей, пульс-деактиваторов рабочего металла, и прочего медицинского барахла – ее обязанность, пусть даже никто ей не тыкает расписанием санитарно-эпидемиологического и технологического режимов в лицо.
Касание идентификационного контура, задержка в стандартные десять секунд, долгое модулированное шипение, пока газобаллонный блок подбирает нужную комбинацию дезинфекционной смеси, накинутое на лицо бесцветное кольцо уникомба, прилипающее к коже и начинающее с неприятным хлюпающим звуком делиться, отращивая полотна ткани, облепляющей тело, формируя стерильный прочный, идеально защищающий от любой заразы и излучения, но крайне неудобный для перемещения кокон. С явной натугой двигая руками и ногами, Вероника вплыла в центр медблока, зависая под мерцающими полосами сканирующих лучей. Подняла руку, ввела код на запястье касанием пальца.
- Медицинский блок ОДС-35 готов к работе на 98,9 процентов. Функциональность аппаратуры и вспомогательных блоков…
Вероника слушала, бегло посматривая на длинные строчки бегущего перед глазами голографического отчета, отмечая выделенные бардовым мерцанием проблемные места.
- … основной медикаментозный блок укомплектован на 100 процентов, вспомогательный медикаментозный блок – на 78.3 процента, резервные медикаментозные блоки – на 69,9 процентов, блок скорой медицинской помощи – на 60,3 процента. Выявлен недостаток следующих препаратов…
Длинный список наркотических анальгетиков, натуральных миостимуляторов и миорелаксантов, регенерирующих гелей и хондропротекторов, препаратов вводного наркоза и перевязочной жидкостной мелочи – с мелкой рябью стоимости рядом, словно в укор штатному медику, мол, не надо было на банальную операцию по реабилитации и восстановлению биомеханики размозженного коленного сустава вбухивать средства, равные двум твоим контрактным суммам.
- … инструментарная масса активна на 7,7 процентов, разогрев стабильный, рабочая убыль массы….
Да, так всегда, жидкий металл, варящийся в недрах хирургического блока, выплавляемый через модулирующее криогенное кольцо, мгновенно придающее ему нужную, правильную и безупречно острую форму, стоит безумно дорого – поэтому убыль его учитывается чуть ли не до молекулярного уровня.
- … заряд дефибрилляционных установок…
Девушка закрыла глаза, заставляя мысли утечь куда угодно – к заряду дефибрилляторов, к процентной доле активности ядер транспортировочных ботов, к отмеченному дисбалансу компонентов транспортировочного геля, к выявленному затемнению диаметром несколько десятых стандартного миллиметра на кристалле линзы одного из девяти лазерных хирургических резаков, к чему угодно – только бы подальше от закованного в тугую ткань уникомба запястья, где молчит коммуникатор голоимпа. Молчит до сих пор, не ответив и не попытавшись прочитать отосланный эмпато-слайд.
Длинные полотна отчетных проекций растекались перед ней, девушка машинально отмечала выделенные проблемные пункты, откидывая их в стоящий особнячком блок пополнения.
Краем уха она слышала, как жарко спорит Семен с Шшизхом, обсуждая очередной, реально работающий, план по вычислению идеальной глиссады и выведению станции в то самое окно на самую ближнюю орбиту, с которой дронбуры сорвутся вниз, словно град с назревшей чернильно-черной тучи, потроша мякоть остывающей планеты. Очередной – многократно оспариваемый, выворачиваемый наизнанку, дробящийся на компоненты – и отвергаемый, ибо никакие ухищрения, вплоть до окуривания энергопетель с дробами в ангаре дымом из вываренных в бульоне из моллюсков айшши свежеобрезанных когтей с лап Шшизха, не дадут никаких внятных гарантий успеха. Длинная ругань, грубого голоса человека и равнодушного модулированного голоса из вокатора лингвоуни на жвалах паука. И тишина – на некоторое время, после чего Семен снова-заново начинал разговор.
Сведя недостаток снабжения по медблоку в маленькую голубую каплю, размазывая ее по запястью, слегка прижав другим запястьем (световые компоненты впитались в приемный блок голоимпа, код ДНК подтвердил трансмиссию), девушка угрюмо направилась к выходу. Все, тяжкая работа по инвентаризации медблока завершена, можно снова валить в свою конуру, к четырем буттугсисным стенам (или шести – пол и потолок здесь давно были понятиями условными), уткнутся в подушку и пытаться уснуть, отрубив все средства коммуникации.
- Ник, ты где?
Не отвечая, девушка молча поплыла по коридору, в темноту. Обратно в каюту – или еще раз в резервную парковочную дронбуров, пустую и темную, к набросанной на стене потрясающей картине гибели Оайгшшийгсси-чшэ… почему-то туда тянет, хочется снова и снова разглядывать изображение истории паучьей расы, какой бы мерзкой она не была… нонсенс, парадокс. Тяга к отвратительному, такая же дурная, как ненависть к ненависти – но все равно, хочется вплыть в пустоту огромного ангара, даже зная, что где-то там, в темноте, зажатый толстыми петлями клейких нитей, висит тускло-серебристый кокон, внутри которого укладывается спать гигантский паук.
Станцию тряхнуло – в очередной, уже почти незамеченный раз.
- Ника, слышишь?
Дернув петлю, девушка зависла, закрыв глаза, беззвучно шепча проклятия долбоголовому мут-барану, которому припёрло пообщаться.
- Слышу. Что случилось?
- В рубку дуй! Шустрее дуй, похоже, сейчас будет весело...
Что-то в голосе бородача было неправильным – то ли интонация, то ли – слова, то ли – намек на панику, которой Семен был отродясь не подвержен.
- Ты о чем?
Станцию тряхнуло – снова. Сильно. Очень сильно.
Девушку швырнуло к потолку, потом к полу, потом снова к потолку, потом стало мотать между трясущимися стенами.
ГУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУММММПППП!
- Б-****ь, что это?!!
- Живее!! – проорал голоимп. – Капсулируем рубку, ну! Шевелись, это пробив, мать их в жо….
Чувствуя, как по спине сверху вниз скатилась ледяная щетка, обжигающая холодом внутренности, Вероника рванула петли на себя.
Пробив?
Рывок, второй, третий, тело несется по оббитому мягкой амортизационной тканью, расписанному петлями люма, коридору. До рубки – половина оборота станции, пустяк, по сути, если бы речь не шла о беснующемся внизу аркунисе.
Пробив – преступление. С последующим наказанием за резонанс, за дичайшие убытки, за возможные жертвы, за нарушение всего ритма работы добывающих станций. Это – если пробив явный. Какового быть не может, значит…
ГУ-ГУУУУ-ГУУУУУУУУУУУУУУУУУ-ГУУУУУУУУУУУУУУУУУМММММП!!
Коридор исчез, превратившись в узкую горловину, сдавившую девушку со всех сторон, задушившую ее в тесных объятиях, размазавшую ее по ставшим жесткими, как асбест, поверхностям.
ГУУУУ…
Чувствуя, как из носа как-то самопроизвольно ползут наружу горячие бардовые шарики, Вероника застонала. Свет на всем протяжении погас – кажется, он погас по всей станции. Ударом разнесло все тонкопленочные батареи, что впитывали свет ближнего солнца…
- Се… сем…
Новый удар – страшнее прежнего. На миг девушке показалось, что пол и потолок, черные и мертвые, на миг слились в одну плоскость, и эта плоскость очень больно ударила по языку, зубам и желудку.
Полуживая от внезапно нахлынувшей боли, Вероника успела дотянуться до блока на запястье, активируя вброс стим-капсул в кровоток.
Жить..! Сейчас главное – жить!
Переворот через себя – несколько страшных, подкатывающих тошнотой к корню языка, раз, все это – в биении пульса умирающего гигантского животного, стального, орущего на долгой, застывшей ноте.
Наркотическая муть чуть растаяла – Ника успела увидеть, как что-то смяло в блин то, что некогда было дверью в ее каюту, вместе с каютой, разумеется. А ведь, если добралась бы… Нарастала гравитация, боль в искалеченных костях все усиливалась, откуда-то отовсюду неслось надоедливо-назойливое «уииииииииииииии», и в животе и груди стремительно распирало. Она протянула руку, без удивления понимая, что рука весит почти тонну, и не слушается, ее невозможно протянуть, она тяжелее всей тверди земной… тряхнув головой, девушка впилась зубами в воротник уникомба, давая команду на запястье…. торопливо выращенная маска облепила лицо, окси-блок старательно заработал, выбрасывая дыхательную смесь.
Мыча от боли, Вероника ползла по коридору, чувствуя, как с каждой секундой прибывает тяжесть и увеличивается боль. Станция падает… поэтому больно, поэтому тяжело дышать легкими, уже привыкшим к невесомости, поэтому любая нагрузка расценивается как непомерная, поэтому не работает электроника, удерживающая станцию на ближней орбите.
Пробив – это точечное излучение фокусированного берб-луча, того самого, который позволил человечеству вырваться из колыбели, изрядно изношенной, изгаженной и истощенной, и начать экспансию Галактики через пять выбитых лучом дыр в пространстве, ставшими началом Ветвей, позже сошедшихся в миры Кольца… Берб генерируется крайне просто, в резонанс входят кристалл биа и водянистая масса чкатт`чкатт, все это фокусируется и фазируется системой линз, полей и направляющих рефракторов…. Август Берб не знал, что произведенный им луч, изначально созданный для промышленного бурения твердых пород, бурит сверхэффективно, и не только породы, он выжигает нечто чернильно-черное в испытательном стенде, выдавая мощный фон нейтрино и образуя каналы вне-связи между отдаленными от зоны испытания пространствами. Плюсом этой манипуляции являлась возможность покорять любые расстояния, до которых добивал берб-луч, минусом – незначительным, но существенным, была невозможность его использования в условиях атмосферы, поскольку аннигиляция материи сопровождалась явлениями коллапса, сдирающего целые плодородные регионы с литосферных плит, выстраивая из них дымящиеся и исходящие грязевыми облаками новорожденные горы. Поэтому одна из новоявленных гор сейчас зовется горой Август-Берб.
Чувствуя, как перед глазами все мутнеет, Вероника попыталась дотянуться до двери в медблок.
Какая… же… тварь… осмелилась…
Ожил коммуникатор – на миг. Длинная щелкающая тирада, скрежет, тяжелый вой на фоне – и снова обрыв.
Подтягиваясь по полу на немеющих руках, девушка безостановочно шептала проклятья.
Пробив – это значит только одно. Какой-то из говнюков, что порхают вокруг окруженной пеленой аркуниса и его блокирующего излучения, Аараны, решился активировать контрабандно пронесенный и втихую собранный берб-излучатель, который пробил то самое вожделенное окно в аркунисе механически, в том самом месте, в котором пожелал этот мудак.
Гравитация стала нарастать, вой вырывающегося воздуха с тонкой ноты залез до басового гудения, к нему добавился скрежет обрываемого металла обшивки.
Берб прорвал поверхность, выдавил яростную кипень в анти-пространство, нарисовал в бурлящей массе длинную полосу пустоты, которая тут же заполнилась чистейшим выбросом из самого ядра - и сейчас какая-то гнида гребет выработку полной харей. А попавшая в резонансную зону станция ОДС-35 сейчас же – падает на еще полыхающую огнем поверхность, чтобы сгореть – потому что правило «Упавшего не поднимают», жестко насаждаемое комиссарами, никуда не делось.
Снова щелканье в стонущем под нагрузками комме… Шшизх? Жив? Пытается хоть что-то сказать с отрубленным лингвоблоком?
Взрыв, толчок, девушку швырнуло вперед, аккурат к рубке, ударив о потолок, сложив почти пополам.
Альго-импульсеры сработали, выстреливая капсулы с тритис-опием, и на миг Ника даже удивилась – зачем же делать так больно, ведь нет в этом смысла? Где-то там горит, и пусть горит, ведь не надо давить горло, больно – это не ответ, и пустоты соль не выбьется из кровавой метели нервного пульса трагедии алых корней….
Кажется – крик..?
- Ни… Н…
Длинной яркой запятой разлился горизонт, закипел жирным огнем, изогнулся вопросом искряще-голубого орущего «ЭВАКУАЦИЯЭВАКУАЦИЯЭВА…», и короткой мертвой черной точкой – погас.
* * *
Ярко-оранжевый горизонт. Страшный, жуткий, вгоняющий в тоску своим видом – зловещая пламенеющая полоса где-то там, далеко, за шевелящимися разломами, за бьющими далеко вверх ярко-белыми столпами испарений газов, под аспидно-черными бугрящимися тучами, раздираемыми ярко-синими ударами молний. Ветер – яростный, бесконечный, рвущий с поверхности все, что весом меньше дома, завихряющийся, ввинчивающийся орущей нотой между разломов металла, тянущий на этой диковинной губной гармошке бесконечное «Аа-Аа-Аа»…
Что там обычно бывает – после катастрофы? Озарение, наитие, эйфория? Спешно внедрившийся в подкорку план, как действовать, чтобы не сдохнуть?
Почувствовав, что мысли приобрели оформленность, Вероника рискнула пошевелиться. Руки и ноги… вроде целы, почти... перед глазами послушно развернулся дисплей, детальный снимок, развернутая картина повреждений, прогноз и рекомендации по терапии. Придавленная массой бывшего пола, зажатая в размазанной о поверхность мятежной планеты станции, девушка, дыша остатками окси-блока, вживленного в уникомб, с каким-то вялым интересом стала изучать повреждения собственного тела, словно речь шла о какой-то машине. Перелом, подвывих, разрыв связок, кровоизлияние, дисторсия, сдавление…
Коротко двинула запястьем, попытавшись активировать блок управления.
- Чччккччкччккжк… - едва слышно прозвучало из чудом выжившей клипсы коммуникатора, прилепленной за ухом, словно кто-то стал усиленно ломать о колено старый валежник.
Блок ожил. Две теплые волны по запястью – отклик от двух точек формирования транспортировочных ботов.
Мы на поверхности, напомнило сознание. Лежим мягкой, распаханной аркунисом, полужидкой массе, ждем, пока очередная волна перерождения пройдет по молодому ядру, выбивая ввысь фонтаны огня и распаленной плазмы, обрывая нежную корку, на которой сейчас лежит груда мятого металла, скидывая ее вниз, в распахнутую пасть. В геену. Ту самую.
С натугой шевеля пальцем и налипшим на нем эргоподом, девушка вывела две загудевшие капли из стазиса. Закрыла глаза. Спать. Очень хочется спать. Наркотики, погасившие боль удара о поверхность и превратившие муку в удовольствие – уже берут свое, декомпенсация погасит в еще трепыхающемся теле все реакции, и не все ли равно, как отойти в небытие – сейчас или позже, в сознании или в подобии его, завернув ли в край горизонта тихую занавесь тяжелой малиновой подуш….
Резко дернувшись, Вероника надрывно заорала – сместились отломки костей. Боль изгнала из крови искусственные эндорфины.
ГРРРРРРРРРРРРРРРУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУМММММММММММММ!
Горизонт заволокло мутной пеленой, там далеко – менялись верх с низом, горы с кротовинами, выворачивало планетарную твердь наизнанку.
Укусив себя за губу, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами, девушка зацепилась тяжелыми, непослушными руками, за уступ, придавивший ее. Короткой командой активировала магнитные резонаторы – почти бесполезные сейчас, в условиях внезапно наросшей гравитации… но разлом верхнего коридора вдруг зашевелился, задергался, издал скрежет.
Хххх-ссса, ххх-ссса, ххх-сса.
Выдыхивая остатки кислорода из маленькой емкости окси-блока, Вероника вытянула руки вверх – под пальцами выросли две оранжевые капли, впившиеся в длинный ломоть искореженной палубы…
Рывок вверх.
Словно в полусне, Ника отметила как-то лениво, что свод застыл, поддерживаемый транспортировочными ботами, а вылезти – ни сил, ни желания, хочется лишь смеяться без повода, пока по равнине не пронесется молниеносный смерч из конденсированного огня, предваряющий открытие ядра, и черт бы с ним уже, со спасением…
Дернувшись, она с сонным недовольством увидела зависший над ней отломок палубы, почти растаявшие капсулы транспортировочников, работающих на остатках крим-батарей, и вяло удивилась, почему дышать тяжело, приходится каждый вдох высасывать из приклеившимся к пересохшим губам тонких пленок окси-блока.
Фиксация ботов, команда стазиса – до израсходования заряда. Тяжело сопя, Вероника зацепилась за остатки оплавленного буттугсиса, потянула его на себя, почувствовала, как тело поддается, ползет. Выл ветер. Страшный ветер, в разломах станционной обшивки было видно, как бешено колотятся под его порывами отломки стали, то и дело срываясь и исчезая прочь. Ползти. Не отвлекаться. Судорожно втягивая в себя кислородную смесь, Ника ползла в сторону рубки. Семен должен был ее закапсулировать. Там воздух. Там блоки жизнеобеспечения. Там вода, там комплекс экстренной помощи, и аппликатор с деактиваторами радиоактивных йода и цезия. Там защита – от этого орущего над головой ветра, отрывающего слой за слоем остатки разбитой станции, уже, кажется, разодравшего ее каюту, выворотившего в фиолетовую мглу ее одеяло, ее подушку, ее мягкие тапочки из льна, которые подарила мама – не прим, а родная мама, сделала сама, нашила на них улыбающихся рыжих котиков, и сейчас сзади дикий поток уничтожает все, что некогда была станцией класса ОДС… уничтожая вместе и резервным ангаром для дронов потрясающую картину арахноида. Пальцами – за бугристость, тянуть на себя, еще и еще, ноги молчат, хочется лишь заснуть, наркота в крови еще плещется, и нескоро отпустит, но – надо, благо пока боль во всех изувеченных суставах, костях и тканях воспринимается отвлеченно, как что-то соседствующее, пребывающее рядом, но – пока не мешающее, лишь вызывающее сдержанное тупое удивление.
Дышать уже тяжелее. Окси-блок не рассчитан на такие условия работы, он уже сдыхает. Не сдохнуть ли с ним? Ведь проще же…
Налитыми кровью, мутными, слепнущими глазами Вероника посмотрела назад.
Вьющееся черное нечто. Впереди – оранжевый ад, сзади – чернильные клубы уносящейся сернистой тьмы, исполинские вихри клубящейся базальтовой пыли, выбросы пепла и пензы, стреляющие фонтаны пылевых гейзеров, редкие огненные прочерки лавовых всплесков, завораживающая круговерть чужеродной материи, беснующейся и беспощадной, равнодушной к жалкой белковой капле на ее поверхности.
Слабое касание почти онемевшими пальцами железного кольца, где должен быть активирован идентификационный контур.
Нет отклика. Зато слышно, как яростный порыв ломает где-то сзади отсек для мертвых, неактивных сейчас, дронбуров.
Хх-ссса, хххх-ссса….
Вероника прижалась к наглухо замурованной двери, серо-грязной под налетом успевшей нападать сквозь пролом сверху базальтовой пыли.
Этого не может быть! Не может такого быть! Контур должен отзываться на код персонала, это его функционал!
Чувствуя, как по спине и между ногами ползут мерзкие жаркие струйки, Вероника подняла руку и ударила по тяжелой двери, толстой, способной выдержать прямой ядерный удар. Еще раз и еще, даже не слыша звука ударов – ветер рвал любые намеки на акустику, унося их прочь. Сверху стало сыпать – мерзкое струистое нечто, мягко наваливающееся, забивающее фильтры окси-блока, налипающее на уникомб. Потом что-то мягко, но настойчиво толкнуло снизу – словно исполинское животное, задремавшее под тонкой коркой земли, внезапно решил потянуться.
Моргая, Вероника снова протянула руку в сторону потерянной двери, исчезнувшей внезапно за серой пеленой посыпавшего снежным бураном мягкого пепла. Была дверь. Рубка была. Вход. Внутрь надо….
Мысли стали путаться – наконец-то, гипоксия и остатки морфинной эйфории вошли в резонанс.
Ярко-пламенная капля расцвела на небе, у нее было почти что лицо Игвера, но не оно – у Игвера нет такого лица, и никогда не будет, слишком в этом лице много огненного, слишком эта распахнутая ало-оранжевая плеть не похожа на его улыбку, Игвер вообще так никогда не улыбался, и никому он не позволял шипеть и щелкать, и боль ожога была странной, пахла горьким деревом, а что-то многолапое и шевелящееся зачем-то заполняло собой всю рубку, и его было слишком широко и полно, и не хотелось даже быть в этой отвратной пустоте, где нет нежности, и лишь что-то колючее впивается в щеки наивным и настойчивым ник-ник…
- Ника-Ника-Ника…!
Боль. Не хочу боли.
- Ника-НИКА, - монотонно, нудно, пусто как-то даже. Нет, я не хочу просыпаться для этого.
- НИКА-НИКА-НИКА!!
Жгучее касание плети дорогого пульсу сорокорастунника.
Шипящая темнота забитой наглухо рубки. Перебивающий друг друга вой сирен.
- Жива, ну? – жарко шептал кто-то, воняя скверным дыханием и ударным потом. – Жива, Ник? Скажи, ну?! Говори же, чтоб тебя! Времени нет, твою мать!
- Не пихай… - сонно ответила девушка. – Больно. Отстань.
- Ник, слушай быстро, - жаркие губы прилипли к уху. – Станции хана, основной реактор уже разломало, вспомогательный едва дышит! Поднимать нас не будут!
Мягкое мятное забытье неудержимо наваливалось, и девушка лишь упрямо отпихивала это мешающее, лезущее в ухо, воняющее чем-то металлическим и липким, не дающее отдохнуть.
- … пока не поздно, надо в карго-приемник, слышишь? Там дать импульс дележки, и через нуль-транс уходить…
- Спать хочу, - едва слышно прошептала Вероника.
Уже отключаясь, она ощутила, как мешающее ей лохматое гулкое эхо внезапно приобрело вес и частоту, а еще вкус и длинную формулу с азотистым основанием в конце, навалившись тяжело и неправильно.
Боль вернула ее к жизни. Прав был Никола Сна, чтоб его.
Тяжело дыша, Вероника зашевелилась, чувствуя, как тело, закованное в уникомб, дико чешется и зудит от мерзкого липкого пота. Боль угнездилась где-то внизу, в костях правой голени, ржавым сверлом вонзаясь куда-то вверх, по бедру, дрожащему против воли. Она застонала. Боль не прошла, куда там, вернулась с утроенной силой и навалилась жаркой волной, заставив закусить губу и тихонько завыть.
Она попыталась пошевелиться – но не смогла. Что-то давило и мешало, что-то холодное и тяжелое, что – она разглядеть не могла, в том месте, где она была сейчас, было темно.
Отдав мысленную команду, Вероника активировала люм-аппликацию на кончиках пальцев. Модифицированный гель, сейчас приобретший жесткость асбеста, послушно засветился, позволяя разглядеть кудлатую голову, лежащую у нее на груди, и жуткую гримасу, застывшую на онемевшем лице Семена.
Вероника хотела его позвать, толкнуть, выругаться, попросить перестать валять дурака и пугать ее… но лишь молча смотрела на его застывший глаз, упирающийся пустым взглядом ей куда-то в ключицу. Семен мертв. И уже давно, он холодный и жесткий, а еще рецепторы уникомба сканируют содержимое гипостазов, с лакейской угодливостью готовясь предоставить предварительное патанатомическое заключение хоть до секундной точности. Он ее спас, он услышал в вое ветра ее слабые удары в дверь закапсулированной рубки, он открыл дверь, открыл слишком быстро – не думая о взрывной декомпрессии и ударной дозе излучения всех мыслимых спектров, и сейчас, с разорванными легкими, сосудами и кишками, оглохший и ослепший, он лежит здесь… спас, дурак, сволочь, скотина безграмотная, ну на кой же дьявол тебе понадобилось отменять капсулирование по экстренному коду?!
Обняв холодную, мертвую, какую-то чужую и ненастоящую голову Семена, Вероника тихо плакала, прижимая его к себе, баюкая, пытаясь нащупать хоть какую-то искру жизни в этом непослушном и неуклюжем теле. Зачем ты это сделал, зачем бросил, Сема, зачем? Ты же так хотел заработать на биофабрику на своей родной Юуйле-Девятнадцатой, с компакт-фермами куриного, воловьего и тагуньего мясного вещества, хотел своим дочкам и сыну образование на Тайригге дать, хотел третьей жене, прикованной уже семь лет к постели, заменить придатки и одно легкое…
Ударило – снова и сильно, и мертвое тело подпрыгнуло, толкнув ее в бок, а потом отломки костей сместились, скрежетнув по нерву, влив в отекшую и онемевшую ногу новую, жгучую, вибрирующую волну боли.
Тяжело сопя и глотая кислый комок накатившей рвоты, Вероника зашарила руками по полу бывшей рубки, судорожно хватаясь. Семен – уже отмучился. А ей – только предстоит. Когда рванет под ногами ядро – вопрос времени, а если учесть, что рядом где-то был пробив – рванет очень скоро. И та мразь, что нажилась на этом, поймает двух эк-зайцев сразу – и разбогатеет сказочно, и избавится от последнего свидетеля, что может ткнуть в него обвиняющим пальцем. Даже если свидетель не в курсе, в кого тыкать – все равно, очень удобно…
Сзади что-то зашевелилось, захрустело. Вероника судорожно дернулась, тыкая сияющей синим светом ладонью в ту сторону.
- К…то зд..?
Мешанина из ног и хитина зашевелилась, заерзала, снова разразилась шипением и щелчками.
- Шшизх?! Т.. ты жив?!
Паучье тело задергалось, попыталось перевернуться, дернулось и осело с протяжным скрежетом.
- Ты слышишь меня?
В синем свете люма мелькнули выпуклые черные глаза арахноида, зашевелились жвалы, обмякшие, болтающиеся, источающие белую, молочного цвета, жидкость, тягучую, похожую на гной.
- А-а, д-дьявол…
Арахноида шарахнуло тоже, и искалечило не хуже – две лапы вяло стелились по полу, мелко вибрируя, но хуже было то, что декомпрессионный удар пришелся в головогрудь. На жвалы арахноидам крепились две клипсы – лингвоуни и вокатор, отвечающие за восприятие и воспроизведение человеческой речи, аккурат та, которая озвучивала речь паука – отсутствовала, на ее месте жалко ворочался подрагивающий болью обрубок.
Где-то глубоко внизу родился гул – мощный, торжествующий, рокочущий, словно крещендо приближающегося финала симфонии; гигантские маховики раскручивались, расшвыривая толчки направо и налево, нагнетая мощь рождающегося взрыва.
Давя стон, девушка потянулась, цепляясь ладонью за разорванный буттугсис пола. Семен соскользнул, пропадая, уходя в сторону. Жить. Сейчас – жить.
Нога горела яростным пламенем, и, судя по диким выстреливающим волнам боли, отломки костей активно драли ткани.
Вероника вцепилась в жесткую лапу насекомого, дернула ее на себя, кривясь и кусая губы. Больно. Мерзко. Противно.
- Шшизх… ты меня слышишь, знаю… слышишь – пни, ну?
Лапа дернулась, толкнув ее жестко и колюче в плечо.
Снизу снова ударило – гулко и радостно. Где-то под размягченной поверхностью сейчас зрел плазменно-магмовый пузырь, полный ревущего огня, прорывающийся к поверхности настойчиво, словно растущий прыщ на коже личика подростка.
- Тащи меня в карго-приемный, слышишь? Там еще… - девушка тяжело задышала, давя боль и внезапно накатившую на глаза и сознание муть, - там еще работает нуль. Через него можно… уйти в чужой приемный… слышишь, паучок? Пока есть дыра пробива… пока вспомогательный реактор ра…
Шшизх защелкал снова, извиваясь, пихая ее своей жесткой и колючей лапой, украшенной сдвоенным роговым когтем.
- Да не пойму я тебя! - завизжала Вероника. – Тащи, чтобы тебя разорвало! Мы сдохнем тут, понимаешь ты?!
Внезапно перед ней оказалась паучья морда – слишком близко, ближе, чем она даже представляла в кошмарах. Девушка дернулась – и заорала, когда боль от впившихся в дрожащие мышцы костей снова заструилась по ноге вверх.
Мертвые черные глаза без зрачков уставились на нее, жвалы шевелились, щелкая и потрескивая, явно – что-то говоря ей, но что она сейчас могла понять?
За стеной рвануло, хорошо так, мощно, ударной волной вогнув стену рубки на треть, вбив в ее атмосферу тяжелый звенящий удар, на миг оглушивший. Мотая онемевшей головой, девушка снова вцепилась в паучью лапу, нашаривая когти. Выдохнула.
- Шшизх, черт, ты же понимаешь, да? Только говорить не можешь?
Замершая рядом страшная паучья личина снова защелкала.
Вероника торопливо провела эргоподом по подсумку на пояснице, распахивая емкость с жидкокристаллической суспензией, предназначенной для быстрой фиксации наложенных сосудистых швов. Потянула паучью лапу, впихнула туда.
- Пиши, слышишь меня? Быстрее, она твердеет сразу!
Лапа торопливо распрямилась, махнула, в подсвеченным синим воздухе высветилось на миг зависшее и тут же опавшее затвердевшими каплями «Да».
- Почему не тащишь? Что там?
Новый нырок лапы почти что в ее живот, новый взмах – и новая надпись ломким, мгновенно разрушающимся льдом.
«Жар».
Девушка выругалась. Арахноиды очень чувствительны к высоким температурам – хотя почти не реагируют на перепад давления и на радиационный фон – поэтому их с такой охотой и нанимают в качестве операторов обслуживания дронбуров. Поэтому, вероятно, он и остался жив, когда Семен открыл люк…
Переход в отсек грузового приемника – уже завален, или расплавлен, единственный путь – через технический тоннель вспомогательного реактора, строго вдоль контура отказавшей уже системы охлаждения. Тоннель, превратившийся в топку, невыносимо жаркую для нее, и убийственно изжаривающую – для него.
- Хорошо… черт. Шшизх, нам надо попасть туда, понимаешь? Что… что делать?
Взмах лапы, едва уловимый льдистый знак вопроса осыпающейся кристаллической суспензией.
- Через медблок? Там усиление стен из фибролита.
Щелчки, длинные и короткие, раздраженные. Нырок когтя в сумку, мягкий удар в живот острым. Три буквы, рисуемые в воздухе, и тут же разваливающиеся.
«ЖАР».
- Послушай, - Вероника тяжело выдохнула, боль в искалеченной ноге мешала мыслить связно. – Ладно, давай сдохнем здесь – осталось, в принципе, недолго. Согласен?
«Нет».
- Тогда как?
Срывающаяся с когтей, мгновенно твердеющая, густая вода жидких кристаллов, вывела рисунок – три лепестка, и точка в центре.
- Основной?! Ты рехнулся?!
Жвалы защелкали. Да. Да. Соображай уже живее, девочка. Только через основной реактор, разбитый, фонящий, за считанные минуты накидающий тебе дозу радиации выше летальной – но именно он сейчас снизу, утоплен в мягкий грунт, именно там нет жгучего ветра местной атмосферы, от которой ты все же защищена уникомбом, а я – нет. Уникомб тебя убережет – на какое-то время, на короткое, пока будет плавиться и вбирать ионизирующее излучение – так что, шанс есть у нас обоих.
- Мой окси-блок почти сдох.
Волнистая линия. Ну, значит сдох. Можно и тут остаться.
- Шшизх, я не смогу, прости… жар можно терпеть, а отсутствие кислорода – нет. Ты должен понимать.
Арахноид заворочался, с натугой поднялся, девушка зашипела от боли, когда паучья лапа вырвалась из ее ладони, толкнув и заставив искалеченную ногу плеснуть огнем.
Уже две конечности окунулись в жидкое стекло, выписывая в воздухе символы – сначала букву «О», затем две вертикальные черты, после замелькали, нарисовав круг, ткнув над ним жирную точку, и далее окантовав его восьмью штрихами, затем – многократно изобразили скошенный крест двух соединяющихся линий.
Вероника, лежа на дрожащем полу, моргая воспаленными, мутными от боли, глазами, судорожно пыталась понять. О… два… кислород, так…. круг с точкой и восемь штрихов… какого черта-то? Она на миг закрыла глаза, представляя, что все это – истинным Богом Преднебесным проклятый сон, и надо лишь проснуться, и не будет рядом ничего, и не надо гадать, что за восемь штрихов, и какого хрена они ощетинились вокруг этого рисунка, словно паучьи лапы…. лапы! Девушка вцепилась у буттугсис пола, пытаясь приподняться, после двух попыток и одного надрывного крика ей это удалось.
- Твой кислород? Но как… у нас разные же… как я смогу?
Словно ждал – еще до окончания вопроса в воздухе последовательно возникли три, следующие одна за другой, стрелки, замыкающиеся в треугольник и универсальный символ замкнутой рециркуляции.
- Рехнулся?!
Прижаться лицом к рыхлому паучьему брюху, к дрожащим и мокрым от защитной слизи дыхальцам, и так – весь путь… да лучше сдохнуть! Она была не готова даже лечить арахноида, а уж целовать его брюхо, высасывать из «книжных» трахей жалкие крупинки кислорода губами, проклятье – да как он вообще мог такое…!
Где-то глубоко под полом прошел длинный, ползущий откуда-то из-за оранжевого, ревущего огнем, горизонта, шорох – мощный, сильный, ничуть не стесняющийся, расползающийся по мертвой станции вибрацией истязаемого ветром металла. За шорохом девушка услышала то, что боялась услышать все это время – легкий треск, словно где-то кто-то надломил яичную скорлупу.
- Крак..?
На сей раз жидкие кристаллы не понадобились – увенчанная искалеченными хелицерами, до сих пор истекающими белым, паучья морда с мертвыми, черными, равнодушными глазами опустилась и поднялась обратно, обозначая самый настоящий человеческий кивок. Да. Крак. Активность ядра. Именно сейчас, а не через какое-то время, сюда рвется раскаленное пламя беснующейся гигантской огненной капли в чреве гневной планеты. И скоро уже будет все равно, была или не была такая вот брезгливая дурочка Вероника Стайяр, которой брезгливость обошлась дороже, чем собственная, изрядно подпорченная ударом о поверхность Аараны, жизнь…
- Что делать?!
Паук шумно перевернулся на спину, несколько раз пощелкал хелицерами, после чего рядом с Никой оказались две изломанные ноги – обе левые, обе – измочаленные ударом, обе – непригодные и мешающие. Нырок здоровой лапы в быстро стекленеющую суспензию, далее в воздухе образовались две вертикальные черты, и после – одна, рассекающая их.
Ясно. Куда яснее.
- Нет! Я не могу просто так ампутировать! Я же даже твоей анатомии не знаю, слышишь?! А обезболивать как?! А если у тебя польет?!
Взмах. Две черты, снова раздраженный перпендикуляр. Лежащий брюхом вверх арахноид все понимает, все сознает. Он хочет жить. И глупая приматка тоже хочет жить. Жизнь требует жертв.
- Да чтоб тебя… - Ника закусила губу, протягивая руку. На запястье зашевелился инструментальный блок, торопливо выращивая длинное лезвие брюшистого скальпеля. Резать хитин… нужна пила, нужен зонд, нужны кровоостанавливающие зажимы, нужны специализированные анальгетики, нужны магнитные фиксаторы, чтобы обезумевшее от боли огромное насекомое не разодрало ее, когда оно начнет биться в конвульсиях. Ничего этого нет. Есть только темнота искалеченной рубки, маленького островка жизни на мертвой станции, есть только безостановочный вой ветра, бьющегося снаружи об искореженную обшивку, есть только гулкий, нарастающий рев стремительно прорывающегося сквозь пласты пород огня.
На миг зажмурившись, Вероника занесла руку – и изо всех сил полоснула по паучьей лапе, с каким-то вялым интересом слыша скрежет, когда скальпель продирался между разломами хитина. Сгребла лапу, навалилась на нее, ударила еще раз и еще, чувствуя, как под лезвием поддаются и расслаиваются мягкие ткани, как завибрировало сзади могучее тело, и как в воздух ударил тонкий, дерущий слух, визг. Обернулась. Головогрудь паука тряслась, остатки жвал бешено метались, но брюшко лежало неподвижно… он все понимал, просто ему больно, очень-очень больно, и он держится, потому что один только рывок отшвырнет ее куда-то в противоположный угол, и размажет по стене, и тогда они оба погибнут. Последний разрез – и нога отвалилась в сторону с каким-то странным посторонним стуком, словно чужеродный предмет, хлынуло что-то жидкое и клейкое, и Вероника торопливо принялась водить по свежеобразованной культе пальцами, напыляя анестезирующе-гемостатический гель. Вот тебе и опыт, Стайяр, мутно шептал кто-то голосом Игвера, вот и научилась проводить ампутацию насекомым … ну, или членистоногим из класса хелицеровых, без обработки надкостицы, без ретрактора, без перевязки нервов трим-лигатурой, без ревизии мышц и их иссечения, без всего того, чему тебя учили, так вот, гильотинным рубящим способом, словно мясник.
- Шшизх…
Арахноид не ответил. Стиснув зубы, Ника потянула к себе вторую ногу. На миг все как-то подернулось туманом, и откуда-то выплыл голос отца – насмешливый, язвительный, спрашивающий, не проще ли было скрестить свои соки с Алексисом Ямбуцким, пусть жирным и бородавчатым, но – все лучше, чем сейчас, на погибающем куске металла, с крайне призрачной надеждой на спасение, резать паучьи лапы, и верить, что искалеченный арахноид, уже частично растерявший гемолимфу из вскрытого гидравлического контура своей системы кровообращения, способен проволочь ее, прильнувшую ртом к его трахеям, через радиоактивное жерло основного реактора, к спасению. К карго-приемнику, пусть бронированному и усиленному многократно дублированными ребрами жесткости, но – возможно, точно также смятому ударом в гармошку сейчас; где, чисто теоретически, должно дремать зерно постоянной свертывающей Агальцева, активируемое для образования дополнительного канала трансмиссии выработки в приемники других станций… которое надо еще активировать, если оно все еще там и цело. И насколько это все реально, спрашивал тот голос. Тебе оно точно было надо?
Шшизх не удержался, визг достиг почти ультразвуковой высоты, толчок культи отшвырнул девушку куда-то в темноту, и на миг она почти что потеряла сознание – от удара и от дичайшей боли, которая полыхнула огнем в искалеченной ноге. Рефлекторно она отдала команду, и через спешно выросший катетер на запястье в кровь снова полился тритис-опий, остатки его, жалкая доза, неспособная погасить этот дикий огонь, что рвет сейчас ногу на части злыми железными, острыми, тщательно обточенным по краям напильником, треугольными зубами, нежно и ласкающее распластывая волокно за волокном…
На миг лицо онемело – затуманенным наркотиком сознанием девушка успела понять, что из жирного брюха паука ударили две клейкие нити, опутывая ее и притягивая. Ударило и еще что-то – странное, смешное, но очень мощное, откуда-то снизу, и сзади где-то как-то сразу начало дуть сильно и с красным оттенком. Щелкающая жесткая лапа обхватила ее, настойчиво прижала к себе, и Ника даже успела хихикнуть – что за идиотизм, так вот ее волочь, она же вся в клейкой паутине, как муха, ни рукой, ни ногой двинуть не может, зачем ее прижимать к щетинистому и насквозь отвратительному брюху, зачем драть ей лоб и запрокидывать голову, грубо разламывая скорлупу окси-блока, зачем давить на затылок и зачем пихать в лицо мерзкую влажную дыру, где что-то шелестит и дрожит, словно кто-то пальцем перебирает выгнутые страницы книги…
Длинный влажный и пьянящий выдох.
Глоток кислорода.
Прыжок на потолок, а затем – в узкий тоннель для технодронов.
Приклеенная к паучьему брюху девушка лишь краем глаза успела заметить, как исчез пол и лежащий на нем мертвый, окоченевшей Семен. Успела заметить, как раскалилась дальняя стена, и как что-то согнуло и вывернуло мертвый пульт управления «дробами».
Затем рубка пропала – уже навсегда.
* * *
Темнота была неполной – ее то и дело рассекали всполохи бледного света, отбрасываемого работающими на автономных источниках питания световых ордер-станций, сообщающий дозированными вспышками когерентного излучения команды служебной машинной мелочи, сейчас мертвой грудой ломанного хлама лежащей где-то внизу, под обломками погибшей станции. Тоннель был вмят сверху, снизу, с боков, из длинной полукружной трубы превратившись в некое подобие искусственного кишечника, в чьи изгибы паучье тело втискивалось с трудом, с треском хитина и со зловещим скрежетом сминаемого металла. Стены содрогались. Прорыв огненной струи происходил не сразу, предваряли большой выброс мелкие прорывы, словно пузырьки, быстро поднимающиеся из глубины, опережающие всплывающую хищную тварь, оскалившую зубы на замершую в светлой воде поверхности фигурку пловца.
Было больно, но боль была притуплена, и воспринималась как что-то раздражающее, но постороннее, мешающее, но не препятствующее полностью. Распятая на паучьем брюхе Вероника лишь вяло думала, что все это неправильно и не нужно никому. Станция разбита, ангары с дронбурами разрушены, основной реактор уже развалился на части, и, возможно, нет доступа в карго-приемный, а если и есть – капсула с гибернированными зернами свертывающей постоянной Агальцева давным-давно уже провалилась в чавкающее озеро магмы. Слишком много «если», слишком много усталости, слишком много боли. И ни малейшего проблеска надежды. Есть ли смысл вообще продолжать борьбу… не проще ли попросить арахноида сломать ей шею? Ему не сложно, одним ударом справится. И все. И никаких больше, дергающих ногу болью, ползков по трясущейся и гудящей трубе технического коридора, воняющего смазкой, ржавчиной и затхлым запахом металлической стружки, назойливо лезущим в ноздри.
Изгиб тоннеля задрался вверх, а затем переломился. Шшизх защелкал и зашипел, упираясь лапами в стенки, со скрежетом раздирая их когтями, его брюхо завибрировало, внутри что-то стало пульсировать с мерзким чавкающим звуком, словно там заработала огромная помпа. Волна дурноты накатила, словно ждала только этого момента – но желудок, оказывается, был уже пуст… видимо, все, что в нем было, она успела выблевать еще в рубке. Дергаясь в судорогах, Ника не переставала прижиматься ртом к дыхальцам, которые толчками выплевывали отвратительно пахнущий, но – чистый и пригодный для дыхания кислород, дозировано, чтобы не отравить. Хотя – мутно успела подумать девушка, это не кибер, там дозатора нет, паучьи трахеи твою сатурацию рассчитывать не станут, уже накатывает тревога и начинают дергаться губы, и перед глазами все мутнеет на периферии, оставаясь более-менее ясным лишь по центру, где маячит бугристое щетинистое брюхо огромного паукообразного, и дурнота эта – никуда не делась. А что будет дальше, предположить нетрудно, симптомы гипероксии ей известны – особенно после яркой эмпатограммы взрыва террористами Тайя-Киро-Ччэ модуля генератора атмосферы на планетоиде Бегарди-Седьмой – и груды тел колонистов, пятнистых от множественных кровоизлияний, завалившие коридоры, захлебнувшихся в рвотных массах, скорчившихся в длительных приступах судорог, когда нитрокс из порванных огненной вспышкой голубых цистерн залил все вокруг… Восемнадцать тысяч погибших в несколько коротких минут. Мертвый обелиск, парящий на орбите Бегарди-Прим, подсвеченный траурными серебряными спутниками, излучающими вспышки света вечными маяками, сливающиеся в слова поминального гимна «Сон вечный, сон спокойный вам…». Гимн был написан изгнанным пророком Сталлариев Николой Сна. Станции на равноудаленной орбите от яркого солнца Бегарди – основаны его последователями, отколовшимися от Кольца. Террористический акт – был проведен радикальной группой Желтой Ветви, исповедующей его же учение, разве что трактующей определенные его части в свою пользу. Злая ирония для ушедшего мессии – когда те, кого он призывал любить друг друга во имя себя, предпочли во имя его друг друга ненавидеть. Может быть, потому, что ненавидеть проще, чем любить… любовь ведь всегда предполагает необходимость жертвования собой во имя других, ненависть же – спокойно оправдывает жертвование другими во имя себя.
Тоннель снова переломился – на этот раз вниз, и арахноид заскользил в черноту провала, снова растопыривая лапы.
- Ш… ши… - успела выдавить из себя девушка.
Паук замер.
- Оч… быстр… через осн… - тяжелая, давящая на корень языка, икота, нахлынувшая не пойми откуда, помешала ей закончить фразу.
Наверное, он кивнул, сложно сказать. Сзади что-то ударило – и сильно, гулкая вибрация прошла по коридору и всему телу погибшей ОДС-35, с грохотом что-то где-то распарывая, разрывая, сжигая и раскалывая. Гулкое шипение наполнило технологический коридор, среагировавшие на резкий скачок температуры фреоновые блоки выбросили мгновенно тающие белые облачка. Арахноид ринулся вниз, долгим затяжным скачком – последующим тяжелым приземлением и яростным ударом, сотрясшим все его тело, заставившим ее голову, до сих пор прижатую к его брюху, заколотиться в конвульсиях, а травмированную ногу, болтающуюся где-то внизу и сзади – взорваться белым огнем боли, от которой девушка на миг провалилась в блаженное забытье.
Бог все видит, сказал Никола Сна со страниц своего «Исхода Первых», сожженного в бумажной, пластиковой и виртуальной формах, все видит, но ничего не может сделать, потому что в его всемогуществе – его бессилие. Он опутан тенетами этого мира и этой жизни, и ничто, ни единое его движение не способно сотворить добро, не сотворив зла. Его глупые дети считали, что кровью одного можно купить жизни сотни поколений, но лишь Он знает, что все эти жизни не стоят одной лишь слезинки осиротевшего ребенка, обнимающего тело своего убитого прим-отца. Поэтому молчит, поэтому неподвижен. Поэтому кажется равнодушным. Поэтому страдает – страшно… бесконечно.
Выдыхая и кашляя, Вероника на миг пришла в себя. Вокруг все горело, и помещение, через которое пробирался Шшизх, было наглухо забито чадным дымом, воняющим горелой изоляцией, расплавившимся пластиком и паленой кислятиной пережженной органики. Ремонтный блок служебных дронов – только в их конструкциях использовались псевдоорганические модули, упрощающие конструирование интеллектуальной составляющей. Огня не было видно, слишком мало кислорода оставалось в остатках атмосферы станции, но жар наплывающего снизу прорыва компенсировал отсутствие открытого пламени. Девушка судорожно вцепилась руками в брюхо арахноида, несмотря на нити паутины, обхватившие ее спину и ягодицы. Только бы не упасть – Шшизх карабкался по потолку, и в самом низу, даже невидимом сквозь чад, что-то горело и плавилось, сорваться туда – это смерть, и вряд ли мгновенная и безболезненная. Тело паука дрожало, он то и дело дергался, словно кто-то его пихал в бок. Одна лапа, зацепившаяся было за буттугсис, тут же сорвалась… другая взмыла вверх, страхуя ее и бестолково мечущийся обрубок, небрежно заляпанный белой пеной гемостатического геля.
Прыжок – и приземление снова куда-то, даже не видно куда, глаза застилает дымом, он же заполняет их слезами и жжет слизистую, лезет в нос и провоцирует на тяжелый надрывный кашель. Паук на миг замирает, топчется на месте, словно колеблясь, после чего снова срывается с места, впивается в стену, и, забираясь по ней, прыгает опять. Еще один узкий тоннель, и снова затхлость стен технологического прохода, вонь графита универсальной смазки и отработки органомодулей дронов. Долгое колебание стен, когда еще один пузырь достигает поверхности – и где-то огненный всплеск прорывает оболочку с тем же трудом, с которым термомеч прорвет стену из мокрого картона…
Станция горит. Плавятся переборки, рушатся перекрытия, ребра жесткости съеживаются в мятую массу, рыхло оплывающую под действием дикого жара в несколько тысяч градусов…. по злой иронии, не так уж далеко, километрах в десяти, над тонким слоем мешанины из азота, углекислоты, кислотных испарений и непонятного элемента, делающего эту атмосферную пленку непроницаемой для гравитационных двигателей, царит лютый холод космической пустоты.
Паук начинает уставать – Вероника эту чувствует, помпа в его брюхе ухает все тяжелее и медленнее, дрожь лап – все сильнее, а дыхальца больше всасывают воздух, чем выдают обратно кислородную отработку. В уникомбе – еще остался жив набор стимуляторов, а руки так удачно лежат на паучьем мягком брюхе, унизанном жесткими волосками, микроинъекторы справятся за миг – но что из этого не будет для чужеродного организма ядом? Наверное, в первый раз девушка искренно возненавидела свою брезгливость, и нежелание изучить анатомию арахноидов, биохимию и метаболизм их мерзких туш…
Очередной прыжок, переворот с потолка на пол – и нити паутины внезапно стали крошиться, распадаясь. Арахноид растопырил лапы, слегка перекосившись влево, где были две культи, просел, опуская ее на пол. Моргая и кашляя, девушка оторвалась от клейкой массы, оплетающей отверстие дыхальца. Темно, задымлено, и удушливый, дерущий слизистую носа и глотки, запах паленого рога от плавящегося буттугсиса… где они? Махнув рукой, она оживила люм-аппликанты на пальцах, направляя трясущуюся ладонь вперед. Голубоватое свечение с трудом выявило огромную дверь, с желтой обшарпанной надписью на черном «Основной реактор», когда-то отгороженную от коридора и всей станции двойным полем защиты, сейчас – отключенным, лишь четыре острых и загнутых, похожих на клювы, конуса генератора этого поля торчат по углам дверного проема. На панели доступа рядом, допотопной, с физической клавиатурой, последовательно загораются красный и оранжевый огни, и тлеет трехлистный желтый символ, заключенный в алый круг. Внутри – разлив радиации, тихая, беззвучная, мерцающая огоньками тлеющего реактора, смерть.
Нам – туда, напомнил кто-то Веронике ее голосом. Помещение основного реактора – около двух сотен метров, даже бегом его миновать – нужно не менее четырех минут. А смертельную дозу ты нахватаешь гораздо раньше, даже не миновав обводов внешнего контура теплопоглотителей. Если бы ты могла бежать. А ты даже ползти не можешь. И это существо, что сейчас скрежещет над тобой – оно тоже не может, оно выдохлось, оно ранено, у него отток жидкостей уже давно должен был привести к геморрагическому шоку, или что там у них может быть. А еще – есть хороший риск, что помещение реактора уже вскрыто, и стоит только откупорить эту дверь – вас обоих порвет к чертовой матери ударом взрывной декомпрессии. А если и успеете проползти через ту мешанину труб, графитовых стержней, испарений тяжелой воды и дикой круговерти изотопов расплавленного ядра, коридор, ведущий к карго-приемному окажется заваленным, расчлененным на непроходимые участки, и все, что вам останется – это испустить дух от острой лучевой болезни, когда тебя окатит излучение мощностью в двенадцать зивертов… если раньше вас обоих не накроет огнем рванувшего крака, размягчившего непробиваемый вроде бы кожух из туаваррс-бетона.
Вероника попробовала подтянуться на онемевших руках – и завыла от боли.
- Шшизх… помоги..!
Огромное тело арахноида завозилось, нависло над ней снова, после чего – две жесткие лапы удивительно нежно подобрали ее, приподняли, одна обхватила грудь, вторая – вытянулась наискось от бедер до щиколоток, фиксируя искалеченную ногу. Шшизх сделал шаг, потом еще один, зашипел, пытаясь говорить.
- Да п…оняла…
Касание идентификационного контура – тщетное, он мертв, как и вся электроника на станции, питавшаяся вырабатываемым реакторами электричеством, только лишь живут древние, но надежные, как молоток, механизмы, автономно обеспеченные магниевыми аккумуляторами. Пальцы давят на тугие, застревающие, с трудом утопающие кнопки из белой пластмассы, активируя экстренный код открытия.
Рев сирены – громкий, и сразу оборвавшийся. Лязг открывающихся створок, который тут же умолк, и где-то наверху раздался надсадный вой аварийных генераторов, растаскивающих свинцовые плиты в стороны. Сжавшись, девушка ждала. Спаянный монолит дверей прорезала черная щель, выпуская удушливую волну жара. Уникомб успеет поглотить какое-то количество лупящих изотопов, но все это – до определенного предела, дальше…
Брюхо огромного паука снова изрыгнуло две длинные белые нити, они больно стегнули по спине и бедрам девушки, рванули ее тело кверху. Шшизх сжался – и прыгнул в проем.
Дальше – было плохо. Вероника как-то сразу почувствовала, что на лицо и живот положили что-то горячее и тяжелое, и оно стало давить и распирать. Вжавшись ртом к внезапно пересохшему дыхальцу, она лишь краем глаза фиксировала, как ковыляет некогда быстрый арахноид – шатающимся, ломким, неверным шагом, забираясь на искореженные брустверы конструкций, спускаясь в тусклые озерца технических жидкостей, каким-то чудом еще не испарившихся, он даже уже перестал шипеть и начал дрожать, и его огромное тело внезапно стало крениться набок.
Толчок пальца, инъекция тиррекир-тси. Девушка обняла беснующегося паука, слыша его визг, до тех пор, пока боль в болтающейся сломанной ноге не пересилила действие транквилизаторов.
«Терпи, родной… терпи».
Инъекторые испытания на триггунах с Адаватти и на ччухк с Манисарры-Второй – относительно работает наркоанальгетик, совмещенный с транквилизатором, мрет каждый третий, все лучше, чем…
Откуда-то слева вырывались черные клубы дыма, размазываясь под потолком, и нагнетая гарь в замкнутое помещение реактора, черные – и пронизанные яркими полосками свечения распахнутой настежь активной зоны. Доза радиации… даже думать не хотелось, какова она здесь сейчас, и что сейчас происходит с ее телом, измученным и измолотым, покрытым гематомами, затянутым в изодранный уже, расползающийся под жестким излучением, гель уникомба…
Обезболивающее и анксиолитик – риск сумасшедший, кто знает, как это подействует на организм членистоногого. Впившись губами в слизистую воронку на животе анахноида, Вероника закрыла глаза. Или поможет, или сейчас огромная туша рухнет, и похоронит ее под собой… или сойдет с ума, взбесившись от зудящей волны боли во всех органах, и раздерет ее на части.
Паук лежал на полу, повалившись набок, мелко дрожа. Брюхо его тряслось, из дыхалец вырывался терпко пахнущий сип, лапы сучили, бессмысленно дергаясь. Чуждое его органике лекарство впитывалось в ткани, ломая всю систему метаболизма, заставляя иммунные механизмы судорожно метаться, спешно вырабатывая антитела и выгребая из депо гемоцитарные массы.
Мягкий жар надавливал на лоб, и заставлял моргать, когда по лицу струились капли грязного пота. Из глаз тоже текло – и полуослепшая Вероника могла лишь молча ждать, зажмурившись до боли в веках. Каждый миг этого ожидания – доза облучения, равная годовой, потому что теплоотводящие контуры реактора уже давно представляют собой мешанину из рваных опустевших труб, а выломанный и чадящий графит, раскиданный вокруг – это смерть, страшная, обжигающая, сдирающая кожу заживо, завивающая ее в черные лоскуты, и нет антирадов в уникомбе уже, они влиты чрескожно в первые же секунды, когда датчики зарегистрировали повышение радиационного фона на пять тысяч норм от ежедневной…
Шшизх встрепенулся, его правые лапы выгнулись и заскребли, вздергивая тело.
«Вставай… вставай, паучок, ну…»
Тонкий визг – две культи уперлись в пол, поддергивая брюхо кверху. Шаг – первый, шатающийся, неверный, но следующий – уже более уверенный, за ним еще один, и еще, и следующий. Препарат не подвел…
Обнимая паучье брюхо, девушка беззвучно плакала, чувствуя, как мгновенно сохнут и испаряются слезы в уголках глаз, почти уже переставших видеть.
В несколько прыжков арахноид миновал помещение основного реактора, стукнул лапами по двери, после чего паутина снова стала крошиться.
Чувствуя, как на каждое веко кто-то подвесил по мешку с песком, Вероника, моргая, уставилась на размытый пульт аварийного доступа. Зачем сюда..? А… ну, да, нужен код, и открыть его надо…? Надо ли..?
Паучьи лапы нежно держали ее, прямо перед пультом, почти баюкая, и хотелось спать в этих объятиях, прямо сейчас, никуда не хотелось идти, ничего нажимать, и вспоминать ничего не хотелось, просто спать и забыть про вот что-то такое раздражающее, что сейчас настойчиво ее теребит, и заставляет. А еще на лбу приклеилась горячая лепешка, мягкая и толстая, облепившая щеки и глаза, и заползающая куда-то за затылок, на спину, распускающая тонкие щупальца жара вдоль позвоночника, и заставляющая мышцы сокращаться без какого-то желания с их стороны… Жар какой-то странный, приятный и согревающий, но заставляющий бесконечно ерзать, словно вся кожа вдруг превратилась в сплошную зудящую поверхность, и начала беспокоить…
- Н-нкк-ккк! – громко щелкнуло. – НннН-кк!
«Это я», - хотела ответить засыпающая девушка. «Ника – это мое имя. Богиня такая была, победу означала. Глупо и нелепо было клеить мне имя победительницы, и особенно глупо сейчас, в контексте ситуации, наиболее глупо звать меня этим именем…»
Острая боль заставила ее проснуться.
Паучьи жвала впились в ее руку, жжение яда дергало запястье. Моргая и кашляя, Вероника на миг очнулась, оторвавшись вибрирующей дыры в паучьем брюхе – темнота, угарный чад, наплывающий жар, и сгорбившаяся над ней туша огромного арахноида, вцепившегося в ее предплечье. Она рванула руку на себя – головогрудь паука отдернулась, зато где-то сзади, в брюхе, снова заурчал огромный насос, словно подталкивая. Пульт… перед глазами. Код доступа. Аварийное открытие.
Ввести. Сейчас.
Протянув вперед трясущуюся, истекающую кровью, облепленную почти растаявшим голубым гелем уникомба, руку, девушка коснулась пальцами клавиш. Почти не ощутила, как они поддаются. И уже не увидела, как распахиваются двери.
Голова закружилась, как она и должна была. Потухли остатки освещения, как и ожидалось.
И перестала, черт бы ее побрал, орать от боли сломанная нога.
Что-то переместилось, защелкало, и толкнуло, беспокоя.
Гулкая прохлада карго-приемного блока зевнула в лицо, обдав сложной гаммой запахов, отложившихся на стенах за годы эксплуатации, впитавшихся в металл и буттугсис.
Вероника подняла голову – с трудом, шея почему-то протестовала, не хотела выгибаться, хотела свернуться, словно вываренная макаронина. Темный зал, подсвеченный люм-полосами, кое-где моргающими, кое-где – погасшими, но – целый, весь заставленный приемными емкостями – толстостенными, облепленными квадратными блоками охлаждения, в которые впивались жирные вены кабелей высокого напряжения и узкие трубки подачи хладореагентов, уходящими в пол воронками из чистого титана, в плавильные модули, переводящие выработку в отправную форму. Даже генератор атмосферы, а они на станции автономны по отсекам, вроде бы работает – прохлада не из ниоткуда взялась. Дальняя сторона отсека, правда – тлеет, стена расплавлена, отекает оранжевыми тягучими каплями, и оттуда уже сквозит ветер мерзкой поверхности Аараны. А в целом – все хорошо, тихо тут, прохладно, и даже рев снаружи не доносится, и даже если удар о поверхность вмял этот циклопический зал, то незначительно. Перебраться через него – раз плюнуть, тут рядом, а там до блока с зернами…
Шшизх шумно рухнул на пол, забил лапами, и замер.
Тяжело сопя, девушка повернулась к упавшему арахноиду.
- Ш… шш… шизх?
Паук не двигался. Что его доконало – удар о поверхность при падении, декомпрессионный удар, жесткий радиационный фон, ампутация? Или инъекция наркотического анальгетика?
Рукой, все еще измазанной в крови, она дотянулась до жвала, потянула его на себя, раня кожу о зазубрины. Потянула еще раз.
- Ну… же…
Нога снова орала от боли, словно не было забытья. Медикаментозный блок был пуст, обезболиваться нечем, да и незачем – следующая доза уже будет смертельной, почки, уже едва живые от метаболитов распавшейся в загустевшей, еле ползлущей по сосудам, крови наркоты, только и ждут, чтобы наглядно показать, что такое острая почечная недостаточность, и как от нее отдают концы. И, кажется, пол начинает крениться, словно посреди зала вырастает что-то, округлое и мощное.
Вцепившись мокрыми от крови и пота пальцами в отросток из паучьей пасти, девушка рванула его на себя. Потом рванула еще раз. И еще раз.
- Просыпайся, ты, с-сволочь!! С…слыш…шишь мен…ня?!
В уникомбе нет дефибрилляционного блока, там вообще ни черта нет, кроме каких-то необходимых мелочей, даже транспортные боты – одноразовые, ни один его проектировщик не предусмотрел, что пользователь будет валяться посреди зала карго-приемного блока сплющенной о поверхность яростной планеты добывающей станции.
- Ш…ш…шизх… т…в…о…юм…
Огромный паук лежал неподвижно. Он отбегал свое. Он вырабатывал своим телом кислород в повышенных дозах, искусственно подстегивая свой метаболизм до предела, он выбрал свою норму излучения в помещении основного реактора, он уже вытянул свой порог сдерживания боли от ампутации двух конечностей и жвал… много ли людей смогли пробежать половину станции, с оторванной челюстью, без руки и ноги, при этом волоча на себе кого-то? Ему уже не встать. Он еще жив, дыхальца еще трепыхаются, но уже вопрос времени, когда они вздохнут в последний раз.
Застонав, девушка подтянулась, вцепившись в передние лапы лежащего арахноида. Какое-то время, словно в забытье, смотрела в блеклые глаза, словно пытаясь поймать взгляд пустых выпуклых глаз – потом, словно остервенев, стала бить по ним ладонью.
- В…вс… та..вай, сво…сво…лочь…
Дышать становилось все труднее, дальняя стена разрушалась на глазах, и ядовитая атмосфера планеты вливалась в помещение карго-приемного, выжимая из него и прохладу, и жалкие крохи кислорода. А еще – пол уже вздыбился, и начал наливаться бардовым. Прорыв. Сейчас и здесь.
Бежать – уже поздно, если даже бежать было бы можно. Все поздно. Ничего уже не сделать. И лицо горит, и горло заливает налипающей мокротой с надрывным кашлем, и лишь вялое удовлетворение какое-то, что не от лучевой болезни медленно сдохнуть, а так вот, в огне, минутная агония, поорать пару минут и пропасть, а дальше уже – плевать на все…
Обняв лежащего паука, Вероника уткнулась лицом куда-то в жесткий, серый от пыли, обожженный хитин головогруди, закрыв глаза и обхватив рот правой рукой, втягивая остатки пригодного для дыхания воздуха ноздрями.
Она почти не заметила, как рядом засияла яркая точка, которая начала вращаться, увеличиваясь и разрастаясь, выдавливая в пространство ядовито-алые границы поля Агальцева, разрушающего решетку пространства внедренным туда зерном постоянной свертывающей.
И не видела, как пол карго-приемного проколола жирная огненная капля, которая, не успев созреть, тут же разбрызгалась яростными потоками плазмы во все стороны, сжигая приемные воронки, разрушая стены, проплавляя в них проплешины, впуская в герметизированные помещения аргоновый ветер… а после капля разорвалась, превращаясь в одну большую магмовую волну, вылившуюся на поверхность, образовавшую гигантскую, исходящую испарениями и чадным сернистым дымом, окружность, после чего – вспучилась и она, выпуская вверх долгий и мощный фонтан чистого пламени, выбившего далеко вверх, на километры, яркий огонь, тут же загашенный налетевшим ветром, оборванный и скинутый обратно, к кипящей поверхности, на которой уже не было ничего, кроме жидкого пламени.
«Не спрашивай меня о смерти. Я никогда ее не видел, и никогда не увижу. Я никогда не трогал ее руками, не обонял ее и не целовал. Мы никогда не пили с ней и никогда не обменивались любезностями. Не помню, чтобы я дружил с ней, или мы когда-то были врагами. Я ничего не знаю о ней, и никогда не буду знать. Она придет тогда, когда я уйду. И, кажется, она тоже ничего не будет знать обо мне – по тем же причинам. Мы встречались с ней только в сновидениях– но я сжег все, что мне о них напоминало».
Никола Сна, памфлет «О сожженных снах», допущенный фрагмент, после, в эпоху образования Белой Ветви, изъятый из всех голо-библиотек, и распыленный.
* * *
Боль отступила – на короткий момент, сменившись ее другой ипостасью, сместилась куда-то вниз, и сосредоточилась на ноге, задрожав и начав пульсировать. Холодные пальцы взяли боль, сжали ее, стали дробить на части, и лишь что-то назойливое, узкое, ярко-металлическое влезло вглубь, вонзив жало в тускло тлеющий бардовый отломок кости – раскаленное жужжание, пронизывающее тепло, сжатие уже всего бедра холодными пальцами, растекающееся онемение, зажатая в кольцо боль, забитая, окруженная, бьющаяся в тисках, ищущая выход, орущая, сдавленная, медленно погибающая. Выход окровавленного жала, жар оплавленных тканей, смыкающихся за ним, давящие касания анестезирующих игл, распирающих отечную плоть ампутанта, глухая муть общей анестезии, липкая грязь наведенных наркозом снов, прерывающихся кошмарами, и снова подкрадываются металлические пальцы, сжимают в комок, душат, валят на мокрую от жаркого пота подушку, задирают тонкую ткань белья, вливаются внутрь зудящей струей огненного дождя, и тут же сбегают, оставляя странное зефирное послевкусие, и лишь тупую пульсацию где-то внизу, в районе правой голени, куда нельзя, сдавливающее что-то, без вкуса и названия, не пускает, лишь мягкие шлепки, слизывающие черное крошево с тела, помогают это пережить.
Долгий, почти непрерывный, сон. Кошмары. Тусклое пробуждение, нигде и никогда, мутный пробег почти незрячих выпуклых глаз по яркому потолку, расцвеченному сложным узором кристаллических облучателей, сухой сип из сожженного горла – и снова подкрадываются пальцы, впиваются в диафрагму, тянут ее куда-то вниз, сжимая в щепоть – и отпускают. Диафрагма бьет куда-то в подбородок, и расплавляется, и после исчезает и подбородок.
Короткое прояснение. Плавающий взгляд – на мясное месиво вместо руки, запаянной в толстое, грязно-желтое, много раз уже использованное, кольцо Фридмана, вросшее в запястье тонкими, бледно-белыми, как аскариды, жгутиками, контролирующее пульс, лимфоток, сатурацию, гемодинамику вен и артерий, общие характеристики составляющих крови, автоматически подающее нужную дозу медикаментов в сосуды. Узкая палата, наслоения антикристаллов на потолке, голубое равнодушие стен из буттугсиса.
Провал в темноту. Кажется – крик. Удар, ослепляющий и страшный, потому что очень больно и жжет, и после – колющее раздражение где-то там, внизу и по бокам, сложно понять, где, потом что сложно понять – кто ты сейчас, и лишь вот это, ленивое и золотое, что скользит по полыхающему лбу, охлаждая и окуная в заветную темноту, способно хоть что-то объяснить… но – снова удар, снова яркая и обжигающая вспышка, а потом из нее вылезают все те же ненавистные пальцы, раздирающие плоть, впивающиеся, растягивающие и распинающие, не дающие двинуться. Пальцы держат, они молчат, они не слышат мычащих проклятий, они просто замирают.
Второе прояснение. Боль отплыла недалеко, она плещется за соседней стеной, и лишь мятая грязная вата, плавающая перед глазами сейчас, отгораживает от нее. Кто-то трогает ее – осторожно, в эластоперчатке, что-то говорит, кто-то ему отвечает. Тягучее движение к нему, говорящему, угасающее где-то в самом начале, потому что руки нет, есть вялая сухая палка, облепленная черной шелухой, и лишь толстый слой дезактивационного геля позволяет ей оставаться такой. Но они все говорят, и, кажется, ругаются. Снова – движение, и рука беспокоит кольцо Фридмана, вцепившееся в запястье мерзким ожерельем из толстых белесых канатов псевдоглистных имплантов, и один из них торопливо набухает, выбрасывая в полуразрушенные вены наркотик – выплевывая вместе с ним тонкие пленки эмпат-изоляции, потому что рвущиеся после дичайшего облучения сосуды не способны удержать ни кровь, ни медикамент.
Густая, мертвая, кружащая вода черного цвета, свивающаяся в бесконечную спираль. Вода везде, она входит сзади и выливается в никуда, и ее круговерть – она тоже бесконечная, она приходит откуда-то из иного полюса…
… удар и расползающееся колющее поле вонзающихся в грудь игл…
И никогда не было никакого дома, кроме того, что ты сам себе способен создать, и пусть будет проклят Никола Сна, что бредил огненными ключами от порванного пути на сладкой кривой, завитой вокруг длинной спирали Уади-Третьей, где…
… погасший удар, и тишина, благословенная, занудные импульсы вонзающихся в конечности костных инъекторов, нарастание мягкой и будоражащей волны, которая поднимает волоски на коже и мягко щекочет между ног, и говорит, что сейчас или через короткое время после этого, все станет совсем хорошо, и уже пора начать радоваться….
- … слышите…
Нет, потому что снова наваливается тишина – какая-то другая, более гулкая, более яркая, где всполохи ярких звезд имеют звук и запах, и вкус их пыли терпкий и тяжелый, отдающий медью и канифолью, и шерсть начинает тлеть с мерзким запахом паленого рога, и он жжет ноздри, раздувая их, разрывая, выливая кровь из ран на распятую в огненном горне воронку…
- … меня…
Выдох. Больно. Тело горит, а инъекция была давно, очень давно, может, даже пять минут назад, а уже в суставы кто-то насыпал расплавленного и уже застывшего иглистыми ежами стекла, которое дерет их, вращаясь и перемешиваясь. Крик… как же хорошо сейчас уметь кричать, как хорошо, когда твои вновь выращенные связки в гортани снова способны издавать звуки… Липкая забота кибер-няни, пленочные пластыри с анестетиком, облепляющие тело и дергающуюся культю, микроволновые массажные эмиссии, нарастающие на животе и груди фиксационные эластоленты, оранжевое в лиловую крошку небо и алые медовые звезды…
- … сейчас?
Холод палаты. Странная, гулкая, давящая на уши тишина.
- Не пытайтесь отвечать, я отслеживаю альфа-ритм. Да, вижу. Хорошо.
Хорошо?
Липкий холод навалившейся темноты, и жидкие слюнявые поцелуи лималлианского геля, активно растворяющего отмирающий эпидермис и восстанавливающего дерму, эффективно расплавляющего не успевшие сформироваться келоидные рубцы. Неловкое касание пустоты под правым коленом, вялое скольжение по стянутой швами коже культи. Яростное мерцание антикристаллов на потолке, активно поглощающих вторичное излучение. Первая волна тяжелой, страшной, давящей истерики, когда туман наркотиков наконец-то слегка рассеялся. Дикий крик в потолок, бессильный удар иссушенными, стянутыми магнитными фиксаторами, рук по гравитационной функциональной койке, забеспокоившиеся жгутики кольца Фридмана… дурман вялости, наплывший снова, уже привычно и надоедливо, как осенний дождь на набережной Старого Руади, где она провела все детство, кидая вместе с улыбающейся бабушкой хлебные мякиши метающимся над рекой белокрылым чайкам.
Выдох.
Вдох.
Глоток кислорода – чистого, пустого, стерильного, ничем не пахнущего.
Молчаливая пустота почти суточного молчания.
-… уменьшит дозу транк…
Ласковые касания, странные, незнакомые, на удивление - живые, не пахнущие ни железом, ни пластиком, ни сложной химией фармакопеи, вытирающие слезы с уголков глаз и с щек… странно это – снова ощущать, как слезы научились свободно выливаться, не застревать в уголках глаз и жечь, словно моча – уретру больного аденомой простаты…
- Слышишь меня?
Игвер. Почти настоящий. Его лицо то и дело уплывает, и превращается в звенящий железом голос сволочной бабы Тани Ижешко, которая излагает очередной блок директивных указаний, а после – равнодушно жмет кнопку активации амальгамы, и сжигающая волна сфокусированного в орбитальном зеркале солнечного огня разрывает кожу, каждый ее клочок, яростью дикого, неистового, беснующегося жара. Он улыбается, грустно и смешно одновременно, но – не уходит почти никогда, кроме моментов темноты, и терпеливо ждет. Очень часто его сменяет липкий удушливый холод гелевой аппликации, мощные струи кислородных ингаляций, первые робкие воздействия электромиостимуляторов, приводящих изъязвленные, полураспавшиеся мышечные волокна в тонус… или его подобие.
- К…ак…? – едва слышно дался первый вопрос.
- Тихо, молчи!
Она молчала. Было снова тихо, было спокойно, и не было проклятого «ГУУУМП» каждые девять стандартных минут под полом, и гравитация – почти забытая, прижимала тело к функциональной койке. Кибер-косметолог, едва заметно мерцая, наносил на вытянутые руки, обнаженный торс и задранное вверх лицо первые штрихи ростковой зоны псевдокожи, терпеливо слущивая ультразвуковым скальпелем багрово-черные островки ожоговой поверхности.
Антикристаллы почти погасли, лишь иногда по ним пробегала волна оранжево-белого огня, и дозы наркотиков почти исчезли из рациона. Распятое над ложем в силовых эрго-зажимах тело почти привыкло к наготе, к липучкам приемников биологических отходов, к назогастральному зонду, пока выращиваемая псевдокожа пыталась прижиться, отмирала, снова наносилась равнодушным кибером, шелушилась, чесалась, покрывалась нарывами и рубцевалась.
- Устала? – тихо говорила темнота голосом Игвера.
- Д…д….
Мягкое касание пахнущих старым, забытым давно, запахом трубочного табака пальцев.
- Скоро все кончится, Ник. Просто подожди немного, хорошо?
Она ждала.
Беспокоила мерзкая, зудящая, будящая и раздражающая тревога, которая постоянно, словно ноющий зуб, сжимала-разжимала что-то в глубине грудной клетки, заставляя холод адреналинового страха безостановочно струиться по вновь восстановленным сосудам.
- … волосы? Это, вы считаете, самая приоритетная задача? А то, что глаза…
Игвер молчал. Боль – приходила и уходила. Плыла ярко-алая линия крака, разламывающая мантию Аараны-Шестой. Сгорала, съеживаясь, обреченная станция ОДС-35, утопая в расцветающей ослепляющей магмовой кипени выброса проснувшегося ядра. Пробив – он тоже уходил, его больше не было, и тот, кто его организовал, уже стал очень богат, богаче, возможно, всех, кто работал на станциях добычи в секторе Аараны-Прим. Сужалась зона проникновения, насильно раскрытая, зарастала распухающими клубами сернистых облаков вирги, распадающейся непролитым кислотным дождем, не достигающим поверхности. Пропала подушка, подарок мамы… пропал жетон из настоящей жести с вычеканенной горой Аккух – подарок Семена… пропал и сам Семен, распавшийся на молекулы в огне фонтанного выброса… пропали замершие в спиралях обесточенных энергопетель ждущие команды дронбуры, пропала потрясающая картина Шшизха… Шшизх…
Нашаривая почти не работающей рукой, щедро утыканной тонкими иглами электромиостимуляторов, введенных в поверхность выращиваемой псевдокожи через стерильные тонкие белые колечки из зи-парафина, Ника потянула на себя ладонь сидящего рядом Игвера. Надрывно замычала.
… в пустоте…
- Ника, прошу тебя..! Лежи тихо!
… гулко…
Бегающие стежки по лицу, силовое поле первого класса, придавливающее голову к подушке, стрекочущий звук, два жарких пятна на висках – реакционные блоки, готовящиеся по первому намеку кривой альфа-ритма шарахнуть ударной дозой нейро-транквилизационного излучения, мелкие болезненные уколы кижж—б-регенератора – маленького, черного, пузатого, как жук-навозник, матово отливающего фиолетовым, сумасшедше дорогого, потому что каждая микро-инъекция вещества из его пода, наносимая в строго отмеренное картой операционного вмешательства место, стоила примерно столько же, сколько стоило снабжение едой в течение трех стандартных лет колонии на среднем астероиде класса Диша в Поясе Целяринского. Кижж-ликва восстанавливает любую ткань. Со стопроцентной вероятностью, даже ту, что насмерть повреждена страшной дозой радиоактивного излучения.
- Б… оль… н….
- Знаю.
Долгая рвота, до иссушения, и боли в груди, отдаленная ругань на фоне, кажется, даже звук удара. Жгуты реанимационного аппликатора Тидэ, поддерживающая терапия, вроде бы – даже кто-то произнес слово «паллиатив». И еще – другие слова, к медицине отношения не имеющие.
Все?
Облегчение. Ну, и хорошо же, верно? Все – так все, дальше точно уже не нужно суетиться, все оборвется, погаснет, утихнет, и не будет ни боли, ни кошмарных сновидений, ни необходимости дальше дышать вонью искусственной кожи, биоэмульсии, эмпатических препаратов, перевязочных твердеющих гелей и вонищей впитываемых ими отходов, осточертевшим вездесущим запахом напитанной метаболитами медикаментов застарелой ссанины и прочей дрянью, от которой даже вырвать не получается – давно уже нечем, желудок эрадицирован, и заменен на две толстостенные прозрачные трубки и маленькую округлую коробку гастропоста. Шшизх… ты где, почему не оторвал мне голову, когда мог?
Но Шшизха нет, и Игвера нет, и ничего нет, лишь пустая коробка из мятого картона болтается туда-сюда над бескрайним полем, полным гнутого и битого железа, которое до сих пор живое, и скрежещет, скребется, бьется, искрит в попытках вырваться из этой пустой равнины вверх, пусть хоть на миг, лишь бы не сгинуть ржавой пылью внизу, под шевелящимися отломками машин, киборгов, киберов, дронов, роботов, ди-андов, механоандов, колбани и иже с ними…
«Я встретил как-то просветленного, который сказал мне, что обрел Бога в звоне колокола церкви. Я спросил – а ты не пробовал услышать его голос из простой консервной банки? Просветленный ударил меня. Лежа на земле, я спросил его – неужели твой Бог из колокола так плохо звучал, что ты захотел послушать звон моего? Он бил меня, пока я не потерял сознание. Очнувшись, я не нашел его рядом, молящегося. Может, он до сих пор бьет колокол. Может – он уже осознал, что Бога не надо бить, чтобы услышать его голос?»
Никола Сна, «Третий исход Сталлариев. Первая интерлюдия». Последняя запись, сохранившаяся в библиотеке в городке Тшутди-Аа, горный анклав Маануни, планета Билланира-Первая. Неизъятый фрагмент, в связи с активной конфронтацией Кольца и Ветвей с метрополией Билланира.
Игвер улыбнулся – как он это делал уже бесчисленное количество дней, и аккуратно провел ладонью по ее предплечью. Ладонью, запаянной в эластоперчатку, которая позволяла касаться мацерированной кожи, не повреждая ее.
- Ты идешь на поправку, знаешь?
- Доктор сказал так говорить? – Ника не узнала свой голос – в очередной раз. Но сегодня, кажется, двадцатый, что ли, день с того момента, как она перестала психовать, услышав себя в первый раз после того, как консилиум решил вывести ее из контролируемой псевдо-комы. Главный акцент восстановительной терапии был сделан на выращивание кожных покровов заново, если не считать регенеративные вмешательства во все органы, включая головной мозг. Зарубцевавшиеся голосовые связки, сейчас издающие скрип несмазанной двери, за трагедию считаться не могли – после всего сделанного. Особенно, если хотя бы приблизительно посчитать, во что все это обошлось… и верить, что страховка «Тардис-Аарана» способна все это покрыть, не считаясь с убытками.
- Я его не видел, но – спрошу, - усмехнулся ее мужчина, слегка наклоняясь. – Если он посоветует нечто похожее – сочту за плагиат и наглые попытки подкатить к моей будущей жене.
Снова слезы – и снова непрошенные.
- Я – урод теперь, Игвер. Я не смогу пройти тест Тай-Дуэх, не получу комплекционного сертификата. Я теперь даже в туалет должна ходить, сверяясь с показаниям вот этого…
Он терпеливо слушал, терпеливо же посмотрел на аккуратно вживленный в предплечье правой руки жидкокристаллический, уродующий запястье, экран паллиативного модуля.
- Я никогда… не смогу тебе род…
- Ш-шшшшш, - он наклонился, обнял, зарылся носом в ее волосы – все еще короткие, ломкие, непонятного желто-коричневого цвета, не желающие ни собираться в хвост, ни распускаться в хоть какой-то намек на прическу. – Забудь. Не думай. Родим экстра, какие проблемы?
Тяжело дыша, надрывно глотая, обнимая Игвера, Вероника простонала:
- Я хочу… сама…
- Мне все равно, - жарким теплом прильнул к ее уху его шепот. – Сможешь сама – родишь сама. Не сможешь – у меня есть хороший друг… его экстра будет намного качественнее, чем в утерариях Ветви, не переживай.
Слезы жгли, опаленные глаза, вновь выращенные, никак не могли привыкнуть к этой, снова новой для них, функции желез.
- Это сумасшедшие деньги, Иг… ты же знаешь.
На миг он отстранился, его улыбка немного изменилась – чуть поблекла, чуть изменила изгиб, и Вероника тут же почувствовала себя последней сволочью, вцепилась в него, притянула к себе:
- Прости, прости, прости…
- Не думай, - шепнул Игвер. – Мы все решим. Просто выздоравливай. Ты мне нужна. Нужна, как никто в этой тухлой и никчемной Вселенной, где отовсюду разит тоской и бесполезностью. Я до того обдышался этой дрянью, что ты сейчас для меня – как глоток чистого кислорода…
На миг Вероника застыла, сильно, до боли, сжав веки.
Гибнущая станция. Наплывающий жар. Беснующийся аргоновый ветер. Тяжелая муть кислотных облаков где-то наверху, залитый пламенем горизонт. Разрывающая боль в сломанной ноге, осколки большеберцовой кости, рвущие мышцы, сосуды и сухожилия, набухшие излитой кровью ткани. Семен, откатывающийся прочь мертвой холодной тяжелой куклой. Шумный шорох паучьих лап. Липкий плевок паутины. Страшный, обморочный, почти не запоминающийся путь через изгиб технологического тоннеля, через распахнутое жерло активной зоны основного реактора…. смерть в карго-приемном…
- Как… как, Иг?
Он понял, даже не стал переспрашивать.
- Был пробив, Ник… думаю, знаешь. Для того, чтобы пройти по его коридору – времени маловато, но у нас получилось выйти на критическую, оттуда закинули дронбур с зерном, он сумел найти ваш пеленг, и сесть. Не сразу, его сдувало три раза, расплавило ему почти сразу всю оптику и вырубило блок интеллектуального контроля. Я прожег стену, манипуляторами уронил внутрь зерно. Если честно… почти не верил, что там кто-то может быть жив, просто не мог сказать себе: «Все, не лезь, кончено». Зерном выскоблил все из вашего карго … все, что осталось там.
- Ты рисковал…
- Всю свою жизнь, - улыбка Игга снова вернулась, утратив недавнюю тусклость. – К чему бы мне сейчас, когда я только-только по-настоящему излечился от старости, изменять своим привычкам?
- А это? – голос девушки стал жестким, давящим, тяжелым, а ее пальцы впились в предплечье Игвера, захватывая, и переводя его ладонь вниз, на ткань одеяла. На то место, где должна быть сейчас голень правой ноги.
- Это не мешает тебе говорить, Ник? – он не противился нажиму, не отталкивал, не слышал злости в ее голосе. – Не мешает дышать? Не мешает есть? Не мешает тебе любить меня? Не помешает тебе родить, не помешает тебе смеяться моим шуткам, не помешает ругать меня, если я переберу тук-ттэ порой. С чего ты вообразила, что мне это вообще сможет как-то помешать?
- Я калека…
- Мы вырастим имплант, - пальцы в эластоперчатке пробежали по щеке, на миг задержались на губах. – Сейчас или через сотню лет – какая разница, Ник? Ты – со мной, и больше ничего тебя не должно волновать. Остальное будет волновать только меня, договорились? А? Никуля… ты чего?
- Прости… - нарушая в очередной раз обещание не реветь, разревелась Вероника, утыкаясь ему в живот… тот самый, с кубиками пресса, жесткий и мягкий одновременно, родной и желанный.
- Не уходи только…
- Не уйду.
Дверь в реаниблок распахнулась. Как-то не так распахнулась. Обычно белая окружность начинала стеклянисто бледнеть в центре, после чего от центра к периферии начинали завиваться тонкие жгутики деактивируемого волокна вдоль контрольных линий, расслаивающегося и стягивающегося в улавливающие емкости по окружности портала. А сейчас – бледность разлилась по всей биоткани, и она с торопливым шипением разлетелась в стороны, словно боясь того, кто должен войти.
Вероника не пошевелилась – даже если бы хотела, ее ноги были широко разведены и зафиксированы в магнитных захватах, и эластичные язычки антисептического пластыря удаляли остатки того, что обычно удалялось дважды в сутки, строго по указаниям паллиативного модуля.
Вошедшая не обратила на неприглядность картины никакого внимания, скупо огляделась, в поисках стула, после чего, поморщившись, уселась на край функциональной кровати.
- Стайяр Вероника Александровна?
Вероника не ответила, сделав вид, что полностью поглощена процессом выращивания между ног свежей линии эластина, которую выводила бельевой клипсой механическая рука дроида-няни.
- Я обязана вас первично допросить по факту инцидента, произошедшего на орбите подотчетной мне зоны Аараны-Шестой, повлекшего за собой гибель станции добывающей под номером ОДС-35.
- Только станции? – произнесла девушка.
- Станции и основной функциональной единицы.
Стройная, фигуристая, рыжие натуральные волосы как-то самостоятельно укладываются в беспорядок, кажущийся идеальным, чуть широкие плечи, компенсированные мощной, стоячей грудью, настолько большой, что, кажется, она должна перевешивать при ходьбе. Узкая талия, широкие бедра потенциальной прародительницы целой династии. Коралловый росчерк сочных губ, чуть вздернутые углы щек с румяными пятнами на уголках, слегка сонный взгляд карих глаз. Пустота в них. И едва заметная, периодически взблескивающая небесно-голубым, голограмма на лбу, ближе к линии волос.
Комиссар орбитального надзора.
Рассказать этой твари, что слова «функциональная единица» - самая ублюдочная из эпитафий, которую заслужил Семен Якшин, добрый, смешной в своей простоте, старательно набирающий пальцем послания своей Ярине древним, как история и даже упоминание об истории, способом – через сенсорный гель, вместо стандартного голоимпа… рассказать ей, что такое – гореть заживо на поверхности беснующейся планеты, в обломках изувеченной падением станции, без надежды выжить, без шанса на спасение, кроме самого призрачного, ради которого тебе приходится присасываться ртом к паучьим дыхальцам… рассказать, каково это – понимать, что ты – брошена и скоро сгоришь, и никто, ни одна живая душа, пальцем не пошевелит, чтобы тебя спасти, потому что именно она и ей подобные выводят именно такие директивы – не поднимать упавшего… рассказать?
Можно. Только зачем?
Она не поймет. Комиссары эмоционально ингибированы – добровольным, сознательным, многократно проверенным тестами Йоши-Каи и Туманяна, взвешенным решением. Никакие эмоциональные порывы со стороны не вызовут у них никакого душевного отклика. И остается только гадать, что заставило красивую, призывно фигуристую и большеглазую Таню Ижешко принять решение превратиться в ту гниду, которой делает ее сейчас голубая голограмма.
- Что вас интересует?
- Факты, - на предплечье комиссара развернулся проекционный планшет, с тремя отображающими полями. Ника невольно сжалась. На первом – схематично, небрежными штрихами иллюзатора, изображался берб-пробив, ввинчивающийся в клубящиеся кислые облака планеты, где бесновался аркунис, расшвыривающий горчично-желтый наплыв, иллюстрирующий условное поле, блокирующее любые виды излучений. Второе показывало перспективу – четыре станции, кружащие в опасной близости от зоны пробива, и еще полтора десятка роящихся в потенциальной зоне близости. Третье – в деталях демонстрировало смоделированную картину катастрофы ОДС-35…. падение, разрыв топливных блоков, яркая вспышка, опоясывающая кольцом сжавшийся шар, когда сдетонировали модули динамической защиты… возникший и мгновенно исчезнувший пожар, длинный выброс белой струи испаряющейся атмосферы из распоротых отсеков… приближение, укрупнение, и в нем - жалко ползущая фигурка в уникомбе, которую волокут тающие транспортировочные боты, а сверху жирно сыпется черный пухлый пепел, который порывы ветра тут же свивают в жгуты, вытягивая их аж до неба…. даже смодулированы судорожные толчки руки в мертвую зону идентификационного контура… Даже, если прислушаться, можно услышать обреченного «хххх-ссса, ххх-сссса…» из пустеющего окси-блока.
- Произошла катастрофа, - ровным голосом произнесла Ижешко. Карие глаза, без подводки, глубокие от природы, сейчас выглядели мертвыми колодцами. – Гибель станции компания «Тардис-Аарана» не склонна рассматривать, как прецедент, который можно отнести к разряду допустимых – в силу калькуляции убытков. Вывод новой, эквивалентной утраченной, добывающей станции, на орбиту Аараны-Шестой, по самым перспективным прогнозам, возможен только через два стандартных года. Компания требует самого строго расследования, с целью выявления виновного, дабы компенсировать убытки, которые она неизбежно понесет.
- Причем здесь я? – хрипло произнесла Вероника.
- В момент катастрофы на станции находились трое, Стайяр. Вы – в качестве штатного медика, дежурный оператор Семен Якшин, ответственный оператор дронбуров Шши-шзха-акхш. По вине кого-то из перечисленных была допущена некая ошибка, приведшая к катастрофе.
- Что?
- С вашим слухом все в порядке, Стайяр, - голос сидящей на кровати потяжелел. – Кто-то виноват в том, что полноценная добывающая станция рухнула на планету. И компания ищет этого кого-то крайнего.
- Вас что, где-то в специальном питомнике для мразей выращивают, комисс…
Что-то тяжелое, жгучее, яростно пылающее ярким голубым цветом, впилось в ее лицо, растеклось щупальцами огня по вновь выращенной коже, заставляя ее сжиматься в спазмирующиеся комки от боли – одновременно оно налипло на голосовые связки, делая их рыхлыми, обвислыми, затыкающими дыхательное горло, заставляя грудь судорожно дергаться поисках воздуха. Впилось – и пропало.
- Первое предупреждение. И последнее. Второго не будет. Эмоции неприемлемы. Нужны факты. Вам все понятно, Стайяр?
Вероника тяжело дышала, все так же – лежа на кровати, с разведенными ногами – кибер-няня обвисла механическим клубком где-то внизу, сбитая выплеском энергии из мерцающего голубым импланта комиссара.
- Нужны факты, - ровно повторила рыжеволосая. – Если будет необходимость применять дознание первой и второй-прим степени – я имею соответствующий допуск.
- И у тебя поднимется рука калечить меня… после всего этого?
На миг фигура Тани Ижешко изогнулась, словно ее тело утратило все кости, или вдруг все ее кости, каждая из них, вдруг приобрели суставы. Простая, видимо, демонстрация, что ты сейчас имеешь дело не с человеком - в прямом смысле этого слова.
- Закон одинаков для всех.
- Даже для тебя?
- Для всех.
Тяжело дыша, Вероника попыталась плюнуть. Пересохший рот отказался ей в этом помогать.
- Должен быть виновный, Стайяр. Вы должны это понимать. Либо погибший дежурный оператор, либо ответственный оператор дронбуров. Либо вы. Невиноватых в таких ситуациях не бывает.
- Был пробив, черт бы вас побрал! Наша станция упала в дрейф по его вектору!
- Да, совершенно верно. Ваша станция вошла в неподконтрольный дрейф – это подтверждено данными с локаторов девяти станций, находящихся в обозначенной зоне. Ее траекторию проанализировали многократно, с разными логистическими допущениями. Общий прогноз на основании результатов этого анализа сводится к следующему – вполне вероятно, что на станции ОДС-35 был собран берб-излучатель пятого типа, способный инъецировать зону аркуниса на период в три стандартных часа, пока она из зоны дрейфа выходила на стандартную орбиту, со сбросом зерна постоянной свертывающей в область прокола и выемкой выработки на гасящейся траектории, без привлечении дронбуров.
- Что за бред?!
- Скажите, Стайяр, - Таня Ижешко придвинулась, ее плечо небрежно толкнуло магнитную клипсу, та звучно щелкнула, освобождая ногу. – Ваш оператор, Семен Якшин – он никогда не обсуждал, с вами, или арахноидом, возможности внекатегорийного проникновения за зону аркуниса?
Карие глаза жгли. В них не было ничего человеческого.
- Он говорил что-то про возможность пробить зону аркуниса?
- Он…
- Он? – вторая магнитная клипса отключилась, без какого-то намека на команду от кибер-няни. Руки комиссара легла на живот Вероники, пальцы растопырились, на тыльных поверхностях фаланг замерцали огоньки активированных экзекуционных имплантов. Один палец угрожающе удлинился, сползая в низ живота, несомненно – вооруженный электроимпульсным электродом.
- … мертв, - тихо выдохнула Вероника. – Вообще мертв. Его нет. Он сгорел, пока меня мой арахноид пытался вытащить оттуда, из груды ломаного металла. Ты ему уже не сделаешь больно. И не спросишь. А если хочешь – чеши туда. Там, я слышала, Миленка сгорела до этого. Плазма ее…
- … жрала, а я, сука чертова, после этого спать спокойно пошла, шлюха моя драная мамаша? – ровным голосом закончила комиссар.
Ника отвернулась.
- Уходи. Пожалуйста.
- Стайяр, я пришла не ради того, чтобы наблюдать ваши эмоциональные метания. Если вы не услышали, я повторю – коль возникнет необходимость провести дознание второй-прим категории – я его проведу. Оно подразумевает болевые, но не калечащие, методы воздействия.
Она встала. Роскошные рыжие волосы рассыпались по плечам, высокая грудь вздернулась, как-то сама, без подталкивающих пуш-наклеек. Голубой проблеск на лбу обозначился ярким мерцающим параллелограммом. Полное секса тело – без намека на сексуальность.
- После дознания, если вам это действительно необходимо, даю разрешение на три удара по лицу и плевок. Это допустимо и согласовано.
- Убирайся к херам!
- Завтра разговор будет закончен, Стайяр. В любом случае я получу результат.
Коридор оказался пустым – слишком пустым, казался запущенным и брошенным. Вероника прижалась к стене, глотая ртом воздух, чувствуя, как сердце в груди колотится и бьется о диафрагму, словно вышвырнутая на берег рыбина. Переход получился слишком долгим для нее, даже с учетом того, что кибер-няня самоотверженно волокла ее на себе три уровня, прежде чем ее контрольный блок заверещал об окончании кольца управляющего ее работой излучения. Когда девушка удалялась прочь, по огромному, сияющему и почти пустому холлу, няня, застрявшая в проеме медицинского отсека, издавала тоскливые трели, робко выражая свое несогласие с тем, что пациент, чья диагностическая карта еще неделю назад ужаснула бы любого земного врача лет так триста назад, сопя и сжимая зубы, запрыгал по полу в направлении ярко-оранжевого шара локуса управления, находящегося в центре сферического зала. Здесь гравитация была снижена, чтобы персонал не валился на полукруглом полу, смыкающимся с потолком в одну сплошную сферу, поэтому отсутствие голени и стопы почти не мешало, зиммер-пода вполне хватало, он обхватывал бедро со всех сторон, вытянув вниз эластичный язык из мягкой массы т-геля, меняющего свою форму в зависимости от положения тела идущего, предостерегающего от падения даже лучше, чем настоящая нога… Вероника лишь сжала зубы, стараясь не смотреть вниз.
Орбитальный узел Юста-Вайетти, тот самый, куда ее очень давно, почти два месяца и три чертовы жизни тому назад привез древний, дергающийся при гиперпереходе, словно пытающийся встать паралитик, «Булгаков-II». Гроздь ярко-белых шаров, собранная в сложную структуру, парящая в надежном отдалении и от планеты Аарана-Шестая, и от станций орбитального контроля, оснащенная новейшими средствами отражения всех видов атак – лазерных, плазменных, электроимпульсных, термических даже… были уже случаи, когда эмиссары Желтой Ветви ухитрялись взять под контроль орбитальное зеркало и развернуть его на узловую станцию сектора. Само собой, медицинский карантинный блок находился далеко не в центре грозди, где-нибудь на периферии, именно поэтому весь персонал здесь либо состоял из металла и псевдо-протоплазменных блоков, либо был растворен во внедренной в модуль контроля реаниматория приггис–жидкости, заменяющей давно и надежно громоздкие и ненадежные компьютерные системы - и с философской точки зрения не мог считаться существующим. Были люди, конечно… но лишь в период интенсивной терапии, и они почти не запомнились, стертые пеленой наркотического отупения.
И сейчас оранжевая капля в центре полой окружности – один из центров управления орбитальным узлом. Если и возможно что-то узнать тут, то только… Правда, и тут искать людей не стоит.
Вероника торопливо погрузила лицо в переливающуюся искорками занавесь идентификатора, развела руки, выворачивая запястья наружу, позволяя считывать информацию и с кристалла и-туннэ, и с паллиативного блока в другом запястье.
- Чем могу служить вам, аная Стайяр Вероника?
Надо же… аная. Неужели кто-то, всерьез восприняв все то, что с ней произошло, настолько повысил ее гражданский статус? По сути, сейчас она может не просить, а приказывать – до известных пределов.
- Интересует информация о состоянии пациента… - на миг Вероника замерла, в очередной раз передернувшись от звучания собственного голоса. Мерзкого, хриплого, словно каждый издаваемый звук тут же покрывался трещинами.
Оранжево-размытая фигура управляющего кибера, полностью упакованная в коммуникационный гель ядра, терпеливо ждала.
- Пациент Шши-шзха-акхш. Арахноид. Данных по идентификационному коду нет, был придан станции ОДС-35. Возможно, находится в реа…
- Указанный по заявке пациент найден, аная. Транспортировочный бот прибудет через шесть секунд, коды для доступа в карантинный блок вам уже передаются, обращаю ваше внимание, что для безопасности нахождения в негуманоидном секторе вам рекомендуется предварительно посетить секторального психолога, ксеноморфолога, сексопатолога, консультанта медицинского сектора по синантропным заболеваниям…
Вероника прижалась к мерцающей пелене, не слушая.
Найден…
Жив…
Не умер там, в разорванной тьме карго-приемного, Бог Преднебесный, слышишь ли ты, как сейчас я, дура безголовая, глоткой дергаю, чтобы не зареветь?
Понимаешь ли ты, что со мной сейчас?
Транспортировочный бот – желтая в голубую полоску капсула, угодливо распахнувшая лепестки приемного ложа, прибыла в точно указанное время. Даже вежливо поддержала, пока девушка неловко пыталась устроить свою искалеченную ногу, на которую она все так же старалась не смотреть. Тронулся с места сразу, не дожидаясь вербальной команды – уже внедренные в кристалл коды содержали все необходимые распоряжения, включая те, что отпирали двери карантинного блока чужих. Там не было охраны, не было толп многоногих насекомых, облепляющих каждый свободный метр пространства, не было ожидаемой вони, темноты, липкой паутины по стенами. Просто длинный белый, пустой и холодный коридор, однообразие которого нарушали лишь люмовые полоски по краям, и пульсирующие бутоны запечатанных наглухо дверей карантинных палат.
Капсула остановилась у шестнадцатого бутона.
Коридор был пуст. Никого. Лишь холодом тянет, словно кто-то где-то распахнул дверь огромной камеры за которой – фрагмент вечной мерзлоты. Ника вцепилась в свое правое бедро, выволакивая ногу наружу – зиммер-под загудел, как-то укоризненно, что ли, словно намекая, что нет в этом необходимости, сам бы смог. Встала, оперлась о стену. Внезапно стала задыхаться. Стоя у запечатанной двери, она тяжело, со свистом, дышала, дергая грудью в неслышимом кашле, чувствуя, как леденит лоб и виски выступивший и тут же остывающий на холодном ветру пот.
Посреди выпуклости свитой скрученными листами из белого металла, изгибающимися в зигзаги, двери блока мерцала алая точка. Алая сейчас, но стоит поднести к ней палец – и ее цвет сменится на зеленый. Дверь распахнется.
Что будет там?
Как войти к нему? Что сказать? Поймет ли он… вспомнит ли?
«Страх способен испугать тебя, пока ты мнишь его врагом. А вдруг он станет твоим другом – будет ли он пугать? И будет ли он страхом? Если ты в состоянии обнять чудовище под кроватью и прижать его к себе, пообещав защищать и беречь – будет ли оно чудовищем отныне? И сможешь ли ты после этого назвать свой страх таковым?». Никола Сна, «Сто вопросов, заданных безоблачному небу». Кажется, даже эта безобидная, по сути, книжка, содержащая лишь намеки на пожелания любить, прощать и отпускать, была сожжена – как и сам пророк Сталлариев.
Палец коснулся алого огонька.
Дверь распахнулась - сразу и настежь, широким зевком уходящих в обод дверного проема листов диафрагмального запора.
Грязная серь четырехугольной комнаты, заляпанная рваными клоками старой паутины. Тухлый запах гниющей органики. Голубое мерцание силового кабеля, протянутого прямо по полу, к четырем кольцам Фридмана, напяленным на распятые лапы зажатого в энергопетлях арахноида, повешенного в воздухе – перевернутого, жалко обмякшего, страшного в этой темной комнате, пустой и вонючей, никаким образом не похожей на ее чистую и светлую палату, каждое движение дроида-няни по которой стоит сумасшедших денег.
Девушка глухо выругалась, отшатнувшись.
Карантинный блок, драная ваша порода!
- Ш… шизх… ШШИЗХ!!
Паучье тело, прижатое к потолку гудящими жгутами петель, вяло шевельнулось. Кажется, даже это шевеление не прошло даром – одна из петель, налившись красным, резко сжалась в размерах, сдавливая зажатую в ней лапу, до легкого хруста и шипения подпаленной плоти - соседнюю с двумя жалкими обрубками, торчащими ниже.
- ШШИЗХ! – завизжала Вероника.
Она торопливо провела ладонью по контрольной панели, которая переливалась тут же, на стене… код, идентификация, проверка степени доступа, еще один код – уже двойной, одномоментного введения, пауза, пока где-то глубоко в бурлящих потоках полуразумной приггис-жидкости шел анализ полученной информации, полученные импульсы команды раскладывались на составляющие, сверялись с молекулярным шаблоном, вливались в эмпаторы…
Отказ.
- Потерпи, Шшизх… - девушка снова отдала приказ. На сей раз отказ пришел практически сразу. Нельзя освобождать плененного арахноида Шши-шзха-акхш из реабилитационно-экзекуционного комплекса Д-джи-16 без особого распоряжения комиссариата орбитальной защиты. На функционирование жирных, словно черви, энергопетель, удерживающих его в перевернутом и жалком положении, наложены метки идентификаторов триумвирата следователей. Кольбан, Тацут, Ижешко.
Вызов всех троих. Голоимп заструился в пространство.
Энергопетли зловеще мерцали в полутьме карантинного блока, распиная полуживое, поддерживаемое лишь жирной пульсацией колец Фридмана, членистоногое на потолке, не давая ему двигаться. И даже толстое, одутловатое брюшко – оно поджато светлым хомутом, переливающимся полосами, которые в любой момент готовы расплыться вспышкой карающего света.
Отказ вызова комиссара Кольбан.
Хитин головогруди – рыхлый и исколотый, покрытый трещинами, сквозь которые сочится белая слизь, вытягивающаяся густыми нитями до пола. Три антикристалла, поглощающие вторичное излучение – небрежно засверлены в расколотый панцирь тела, прикованы грубым кантом пластикового герметика, наляпанного небрежно, словно на чучело…
Отказ вызова комиссара Тацут.
Тонкие, длинные, куда длиннее тела, паучьи лапы растопырены по потолку, тщательно обриты – чувствительные волоски удалены, членистоногое сенсорно ингибировано, полуслепые глаза не в состоянии компенсировать того, что обычно арахноид ощущает всем телом. Жвалы – забраны энергохомутами, разведены, в железы с ядом погружены толстые медные иглы с унидеактиватором,
Хромая, девушка приблизилась, протянула руку с трясущимися пальцами.
- Шшизх…
Так – наградить за все? Так – вернуть к жизни? Как же так можно..?
Он же спас ее, он ее волок на себе, он же облучился, он дышал на износ...
Энергопетля отстранилась от ее руки, освобождая головогрудь, не до конца, минимально только потеснившись – чтобы гудящая энергия, свернутая в спираль, не высвободилась от случайного контакта, сварив ненароком новоявленную аная в собственной шкуре вкрутую.
Вероника обняла страшную паучью голову, или что там у них, страшную, мерзкую, усеянную жесткими волосами, с растопыренными, словно разъятыми взрывом, хелицерами. Выращенным вновь. С мелкой сеткой импланта на том, который отсутствовал тогда.
- Шшизх… т-ты не можешь меня слышать, но я…
- Слышу, - прозвучало ровно и равнодушно. Лингвоуни не может воспроизводить эмоции. Даже если бы беспозвоночные были бы на них способны.
- Слы… шишь?!
- Да.
Обнимая страшное, гигантское, полностью чужое насекомое, Вероника первый раз плакала, не стесняясь, в голос – все равно, никто сейчас, здесь, в карантинном блоке номер шестнадцать, не мог ее услышать. И увидеть. И осудить. Плакала страшно, с надрывом, вздрагивая всем своим искалеченным, заново выращенным телом. Обнимая арахноида, чье тело никто не восстанавливал, закапсулировав его в стазисе, создаваемом смачными плевками препаратов из колец Фридмана.
- Я ведь спать не могла, знаешь...? – хрипло, ненавидя свой, искаженный слезами и искалеченными связками, голос, шептала Вероника, сильно и часто моргая, пытаясь прогнать муть из глаз. – Думала – выжил, нет…? А ты…
Она не слышала, как пришел отказ вызова комиссара Ижешко.
Комиссия уже была на месте. Темная, почти пустая комнатка, совершенно не подходящая для торжественного вершения судебных разбирательств – треугольной формы, расширяющейся от двери к дальней стене, где за монолитным, скучного булыжного цвета, столом, уже торчали три фигуры комиссаров. Никакой помпезности, стены и потолок залиты простой проекцией серо-стального цвета, в центре, перед столом - ряд скошенных крестов черного цвета, украшенных вяло обвисшими хоботками нейротропных захватов, едва шевелящихся под влиянием потенцирующих импульсов.
Вероника огляделась. На крестах уже замерли несколько человек, незнакомых, но, разумеется, являющихся работниками добывающих станций. Лишь крайний, рядом со свободным локусом допроса, был Игвером, который, услышав шум растворяющейся двери, попытался повернуть голову, но шунт контроля слегка загудел, возвращая его голову обратно, лицом к судьям.
Сверху на нее упала оранжевая рамка света, за единый миг скользнув вниз, до самых подошв… подошвы, и вернувшись обратно, собравшись в узкий пучок света.
- Потенциальный обвиняемый, дежурный медик ОДС-35, Стайяр Вероника Александровна, код Сигма-Дзетта-22353…
Безжизненный голос кибер-экзекутора перечислял ее статус, залезая в биографические данные, выкладывая полный список – учеба, дипломы, социальные права, девиационные отметки, контакты, половые предпочтения, употребления разрешенных, полуразрешенных наркотических веществ, рекомендательная карта, составленная на экспресс-анализе эмпатически завязанных на ее личности людей. Даже Алексис Ямбуцкий прозвучал, как без него-то...
Замершие на крестах люди не реагировали на голос. Возможно, он сейчас был слышен только для нее и для трех черных фигур, полностью черных, лишь узкая серебряная полоска рассекала их туловища, начинаясь полукольцом, охватывающим шею, и сужаясь тонким стилетом книзу.
- Займите свое место для допроса, потенциальная обвиняемая Стайяр, - нетипично тонким, почти надрывным, голосом произнес сидящий справа комиссар. Голос был мерзкий, от него коробило, как от звуков железного когтя, царапающего грифельную доску. И лицо…
Вероника отвела взгляд, подходя к кресту, проводя пальцем с эргоподом по контрольной линии комбинезона, позволяя тому растаять. Комиссар орбитального надзора Кольбан был страшен - той жуткой, пугающей внешностью искалеченного, вплоть до брезгливого страха прикоснуться. Выше переливающегося серебром ворота находилась полностью голая голова, почти напоминающая человеческую… если не считать дополнительных, часто моргающих, ярко-желтых, безресничных глаз на скулах, находящихся прямо под глазами основными, если не видеть, как кожа на носу периодически поднимается, расслаивается, словно чешуя змеи, и оттуда на миг выглядывает что-то багровое, мокрое и дрожащее, если не замечать, что периодически по полностью лысой голове пробегает мелкая извивающаяся рябь, словно под ней то и дело скользят толстые змеиные тела, и уж совсем не обращать внимания на вылезающие и исчезающие из кожи головы жесткие черные волоски, дрожащие и изгибающиеся, вибрирующие на почти незаметной глазу частоте. Искусственные модификации, разумеется, сознательно имплантированные, взятые у других, чужих, рас и адаптированные к человеческому геному, многократно усиливающие чувства… а утрата привлекательного облика, как и приобретение облика отталкивающего – все это уже давно не интересно существу, прошедшему добровольную эмоциональную ингибицию.
Нейротропные захваты заскользили влажными губками по коже, сканируя расположение нервных узлов, после – прилипли, отращивая узкие, тоньше человеческого волоса в десятки раз, поды, срастающиеся с миелиновой оболочкой нейронов, оплетающие дендриты контролирующей сетью, способной либо подавить нервный импульс, либо – многократно его усилить, если обвиняемый вдруг начнет сильно трепыхаться.
- Заседание начинается, стандартное время – три-девять, день пятый, восьмой оборот, пять тысяч триста тридцать девять отметок Раскола, - холодно произнесла Ижешко – живой контраст с уродливой куклой, сидящей рядом с ней. – Рассматривается дело о злонамеренном применении запрещенной Правилами планеторазработок технологии, повлекшей за собой гибель добывающей станции номер 35 и человеческой единицы…
Против воли – снова, девушка сжала зубы, чувствуя, как ледяная волна ненависти поднимается откуда-то снизу, от диафрагмы. И тут же, без намека на паузу – в мышцах рук, ног и тела занялись очаги нарастающей судороги, намекающие, что любой акт неуважения к заседанию закончится очень болезненно. Впрочем, это было скорее формальностью, чем необходимостью. Кибер-экзекутор, контролирующий помещение полностью, способен разложить на атомы любое белковое существо за доли секунды, без необходимости причинения ему сложных мучений.
Она скосила глаза. Игвер – точно так же, как она, обнаженный, точно так же распятый на кресте дознавания… не боится ли, не трясется?
Еще один голос, монотонный, скучный, надавливающий акцентом на каждое слово, стараясь подчеркнуть важность всего того, что он произносит – принялся рассказывать историю катастрофы добывающей станции с вышепоименованным номером, в деталях, словно он находился там, рядом, все видя и все контролируя, разве что – не пытаясь воспрепятствовать. Узкое личико Тацут, парные багровые пятна варновых и кастовых татуировок на голове, крохотные руки, неподвижно лежащие на монолитном столе, почти не двигающиеся губы, рассекающая левый висок и скользящая по нижнему углу челюсти незаживающая рана Разъединенных…
Невольно лезет на ум – неужели среди вас нет не уродов? Неужели это – обязательное требование? Если принять во внимание, что ваше уродство – добровольное…
- Начинается первичный допрос, - произнесла Ижешко. – Свидетели и потенциально обвиняемые, напоминаю, что любая попытка искажать, утаивать или замещать факты будет стандартно наказуема.
Заговорил первый – кто-то там, слева, выгнувшийся на кресте так, словно кто-то стал тыкать ему в спину чем-то острым. Не зря же эти скошенные, на вид – небрежно сплавленные, металлические конструкции, повторяющие формой друг друга, называются локусами допроса… не опроса, а допроса, поскольку эти, что сейчас сидят за столом, уже заранее уверены в виновности всех, кто присутствует здесь, и эту же уверенность они через нейротропные внедрения доводят до призванных сюда, в эту треугольную комнату, находящуюся в самом дальнем, кажущемся заброшенным, уголке Юста-Вайетти.
Вытягивая руки и ноги в стороны, чувствуя холод, скользящий по подмышкам, подколенным впадинам и паховым складкам, повинуясь назойливому нажиму нейротропов, девушка слушала. Показания – как под кальку, слово в слово почти, разве что интонацию забыли скопировать. Ближняя орбита, возмущение в ионосфере, отказ датчиков контроля геостационарного положения, вызванный вторичным ЭМИ-импульсом, внезапное раскрытие слоя кислотных облаков – и искажение векторов стационарных глиссад, за малым не приводящее к столкновениям, грозовые удары змеистых плетей электрических разрядов сумасшедшей силы, осыпающихся гроздьями там, где до сих пор действовала зона вбитого в плоть планеты берб-разряда. Наблюдаемое снижение и уход за облачную зону ОДС-35, многократно отсылаемые в интеллектуальный блок интерпульсии с просьбой о передаче управления… бесполезные, псевдо-интеллект контрольного блока, сложенный в виде неправильной формы пирамиды из тонких, куда тоньше стрекозиного крыла, слюдяных пластин, бережно вынутых из глубоких пластов карантинной планеты-странницы Имитабири-Би, уже давно отказал, рассыпавшись в стеклянистую труху, и лишь дублирующие узлы пытаются выбросами маневровых удержать неуклонно валящийся шар на орбите…
- Юай Вэ, ваши действия?
На кресте выгнулся очередной допрашиваемый. Застонал, захрипел горлом. Заговорил, выкладывая правду, как же иначе... попробовал бы соврать сейчас.
Он не вывел станцию выше зоны пробива, он не скидывал навигационные маяки, интерпульс на перехват управления также не отправлял - зато он застопорил основной двигатель, и ударил вспомогательными, он скопировал траекторию ухода, он хотел выбрать остатки, зерно постоянной свертывающей уже было наготове, была попытка внедрения зерна в коридор пробива, его размололо остаточным выбросом нейтринного потока, он знает, что это не одобрено, он не может свидетельствовать против себя, он уже орет от боли, пока экзекутор обрабатывает его нервные окончания указанной дозой болегенерации.
- Иллани Полина, ваши действия?
Девушка – светловолосая, худенькая, расписанная витыми татуировками почти по всему своему телу, приподнимается. Коротко обрезанная льняная челка липнет к мокрому от пота лбу, остальные волосы размазываются по спине, обтекая выгнутые, словно напрягшиеся, жгуты нейротропов. Молодая – втянутый плоский животик еще не рожавшей четко выдает двадцать пять - двадцать шесть стандартных лет, не больше. Начинает говорить. Нервно, но без страха. Она молодец.
ОДС-95 не уходила от зоны пробива, не лезла в дыру, она до последнего совершала стандартный, заданный правилами, круговой обход зоны, выбрасывая маяки и интерпульсируя в контрольный блок сигналами перехвата управления. Сопровождала падение тридцать пятой до последнего. Заявила о катастрофе строго по формуляру. Сканировала зону после даже дольше, чем полагалось по инструкции. Успела даже сформировать эвакуационную бригаду из дронбуров, не находящихся на карантинной дезактивации и регламентном обслуживании.
Комиссар Ижешко коротко кивнула. Тело дежурного оператора Полины Иллани расслабилось, оседая на жесткое железо креста локуса допроса.
- Тамарадзе Гогия, ваши действия?
Слева от Игвера зашевелился допрашиваемый – грузный, с пузом, густо покрытым волосами, многократно перевешивающим вес тела. Зашевелился, повел руками, оплененными нейропаразитами, встряхнул массивной задницей. Откашлялся и заговорил.
Тамарадзе Гогия с удовольствием, которое пока еще, слава причиндалам папаши, что зачал комиссара Ижешко, не исчерпалось данной ситуацией, доложил по существу, которым комиссар Ижешко, к счастью, не является, что к данной ситуации его станция, к сотворению которой ни комиссар Ижешко, и ни ее папаша, и ни его причиндалы, что особенно радует – не имеют ни малейшего отношения – также не имеет ни малейшего отношения, поскольку дрейф ОДС-98, как это должно быть известно комиссару Ижешко, происходил по дальнему радиусу в рамках штрафного карантина, наложенного указанным комиссаром, хвала причиндалам ее папаши, поскольку именно ей благодаря дежурный оператор Тамарадзе Гогия сейчас может смело, глядя в глаза комиссару Ижешко, радоваться своей совершенно полной невиновности в обвинениях, которые точно его никак не касаются. Но, если комиссар Ижешко все же хочет на эту тему поговорить приватно – как говорится, станция Тамарадзе Гогии всегда распахнута для ее контроля.
Короткие смешки по линии обвиняемых свидетелей…
- Кнутссон Игвер, ваши действия?
Вероника, насколько позволял шунт контроля, скосила глаза.
Игвер, подстегиваемый зудящими импульсами нейротропных захватов, приподнялся со скошенного стального распятия. Встал, оплетенный ими, впившимися в плечи, затылок, ягодицы, пах, боковые фланки живота, голени и пятки. Спокойно, ровно, уверенно… так уверенно, что аж зависть брала, заговорил.
Да, дежурный оператор ОДС-25 видел катастрофу, которая произошла с ОДС-35, наблюдал лично, и лично же, проявив неуставную инициативу, инициировал экстренный, спешно созданный, никем не утвержденный, протокол извлечения возможных выживших. Он готов понести любое наказание, поскольку его действия подвергли риску весь персонал станции (три дежурных оператора смены, пять арахноидов – техников дронбуров, шестнадцать псевдоединиц вспомогательных служб), он скопировал траекторию ухода падающей станции, путем опасной перегрузки основного реактора завесил станцию над зоной пробива на три стандартных часа, вывел транспортировочный аппарат с зерном постоянной свертывающей Агальцева, внедрил его в останки станции, наблюдаемые в ультраскопы, сумел выбрать в приемный блок остатки выработки, оператора дронбуров Шши-шзха-акхш и штатного медика Стайяр. Процедура реабилитации реактора и ремонт контуров охлаждения еще продолжаются, деактивация пораженных зон практически завершена, управляющая компания «Дадинарди-Затт» уже сняла официальные претензии. Прогнозируемое время ввода станции в режим рабочей эксплуатации – девятнадцать стандартных суток.
Игвер даже успел коротко улыбнуться ей.
Кольбан приподнялся – скупым, почти незаметным, движением. Следом за ним воздух начал застывать, густеть, застревать в глотке.
- Никто не виноват, получается, - вибрирующим, близким к истерике, судя по интонации, голосом, произнес комиссар, раздувая нос – из расслаивающейся кожи часто, сверкая мясной мокрой краснотой, выныривали дыхальца. – Никто не виноват, все отработали по графику, в пределах указанных правил. Кажется, коллеги, нам даже некого наказывать в этой непростой, я бы сказал, ситуации. Странно, да?
Меднолицый Тацут скривился:
- Странного нет. Есть вопрос определения.
Вероника почувствовала, как в ее спине, руках и ногах начали зреть, расширяясь, сгустки мышечной боли, поднимающие, выгибающие, заставляющие открывать рот.
- Стайяр Вероника, ваши действия?
Нельзя возражать, нельзя спорить, нельзя рвать глотку и поливать всех этих, что сидят, почем зря…. можно только говорить, потому что тот, кто сейчас ласково обнял каждый твой сустав, каждый орган, каждый нервный узел, он видит, он все чувствует, он все понимает.
«Нет ничего отвратнее инквизиции. Это трусы, пытающиеся побеждать страх страхом. Это ворье, пытающееся побеждать воровство воровством. Это гниль, пытающаяся не сгнить, заражая гнилью другую гниль. Нет ничего более жалкого, чем жаждущие любви - вымогающие от других эту любовь через боль и ненависть. Вы когда-нибудь видели любящего любовь инквизитора? Мне всегда попадались только ненавидящие ненависть… убивающие убийство, проклинающие проклятия… распинающие распятие, ими же придуманное. Я не смог бы обнять инквизитора, не опасаясь, что даже это будет поводом обвинить меня в ереси…»
Никола Сна, «Берег Истины – рядом, коснись». Пластмассовое издание, спасенная копия, вынутая из слепка в Большом Пожаре Каиди на Алой Ветви. Оттиск на гам-металле, в вакуумной капсуле, город Ауттади, Билланира-Первая.
- Вероника Стайяр, штатный медик добывающей станции тридцать пять, - произнесла она.
Рассказать? Все?
Они не поймут. Они лишены эмоций. Разве что Игвер, стоящий рядом, обнаженный и распятый, слушает и смотрит краем глаза, он – знает, он, хотя бы, понимает, он хоть как-то может сочувствовать.
Остальные – замерли, стреноженные жгутами нейротропов, словно скот… разве что блондинка Полина дышит тяжело, вздымая маленькие грудки – нервничает, она молодая, ей, как впервые принявшей командование станцией, сейчас средостение жжет понимание, что ее, при всей ее же показательной идеальности, все-таки – привлекли к судебному разбирательству, раздев догола и загнав вглубь нейронной сети паразитов дознавательного сектора, выдирающих все, даже – потаенные фантазии.
- Свидетельствую…
Тишина, свидетели замерли на своих, накрест сваренных, кривых крестах.
- … о том, что без моего ведома, дежурным оператором станции ОДС-35 Семеном Якшиным…
Мертвые глаза Тани Ижешко следили за ней, фиксируя каждый звук, каждый изгиб губ, каждый выдох из ноздрей, фиксируя все, даже кожно-гальваническую реакцию на…
- … собран берб-излучатель пятого класса, без обязательных шести контуров защиты, произведен запуск в карго-приемном основном, с осуществлением эффекта пробива …
Игвер молчал. Молчали свидетели – оправданные, но реагирующие по-разному на эту информацию.
- … ходатайствую за оправдательный приговор к оператору дронбуров Шши-шзха-акхш, прошу введения реабилитационного кода для него, также ходатайствую за оправдательный приговор для погибшего Семена Якшина… очень ходатайствую. Для себя оправданий не прошу.
Во рту – вонючая, гнилая, разящая помойкой, кислятина.
- Ваши показания приняты, Стайяр Вероника, - пискляво прозвучало справа от стола обвинителей. – Допрос закончен.
- Ник… - едва слышно произнес Игвер.
- Решение вынесено! Оглашено будет немедленно!
Снова – словно электрические трезубцы уперлись в спины распятых на кривых крестах, напоминающих небрежно сваренные обломки металлических швеллеров.
- Дежурный оператор добывающей станции ОДС-41 Юай Вэ признан виновным в корыстных намерениях, а также – в преступном неоказании помощи терпящим бедствие однокровным и дуокровным сотрудникам, за что наказывается усекновением двух полуконечностей на выбор на один стандартный оборот, с последующим штрафом в тридцать девять аллюнтов, включая проценты, назначенные добывающей компанией. Возвратная имплантация усекновенных органов будет произведена за счет наказанного, с уплатой соответствующих пошлин.
Тонкий стон, тут же оборванный болегенераторами.
- Дежурный оператор добывающей станции ОДС-95 Иллани Полина признается невиновной, одновременно – выдвинут ряд предложений по наделению ее свободами Алой Ветви третьей степени, статуса «аная», с выдачей цет-сертификата вне очереди, а также – премии в полтора миллиона аллюнтов, с удержанием налоговой ставки в четырнадцать с половиной процентов.
Фырк, радостный и изумленный одновременно. Освобождаясь от жгутов нейротропов, приковывавших ее к кривому кресту, юная блондинка Полина, затягивая на обнаженном теле эргоподом наслаиваемый комбинезон, сдержанно улыбалась, в очередной раз убеждаясь в собственной непогрешимости, но не выставляя ее напоказ. Да, из нее выйдет хороший командир добывающей станции.
- Дежурный оператор добывающей станции ОДС-98 Тамарадзе…
Указанный оператор, прерывая протокол, помотал пузом, выписав им в условиях пониженной гравитации почти что правильную восьмерку, после чего рассыпался в длинном и витиеватом благодарном отступлении, суть которого сводилась к тому, что если комиссару Тане Ижешко, причиндалам ее папаши или хоть чему-то из ее породы захочется слить гены в генном пуле с кодом Тамарадзе, ей стоит только намекнуть, а еще лучше – даже не намекать, а прямо сразу, без намека, вломиться ночью в зону отдыха на добывающей станции за номером 98 и…
Легкая, почти не болезненная, ярко-голубая вспышка, обрывающая словоизлияния.
- Дежурный оператор добывающей станции …
Игвер выпрямился.
- Прошу слова.
Голубое сияние под потолком на миг сконденсировалось, готовясь упасть на голову.
- Есть регламент, дежурный оператор Кнутссон.
- Я чту регламент, - спокойно произнес Игвер. – Хочу лишь внести своевременные поправки в него. Прошу за свой счет компенсировать убытки компании «Аарана-Тардис» - в порядке тридцати процентов от общей калькуляции. Прошу за свой счет провести лечение и полную реабилитацию штатного медика станции Стайяр Вероники, и техника дронбуров Шши-шзха-акхш. Прошу взыскать с моего личного счета все судебные издержки, которые накладываются на указанных. Я сказал.
Мертвые глаза комиссара Ижешко долго, очень долго, разглядывали обнаженную фигуру Игвера, от которой, опадая безжизненными, мертвыми плетями, отклеивались нейротропные захваты.
- Нужно обоснование, дежурный оператор Кнутссон.
- Я люблю ее.
- Обоснование недостаточное.
- Для вас - возможно, - Игвер резко взмахнул рукой, отбивая последние гадючьи головы гибких нейронных контролеров. - А для меня - более чем.
- Ваше заявление принято к сведению.
- А мое? - произнесла Вероника, тоже освобождаясь.
- С вас сняты обвинения на основании вашего признания, штатный медик Стайяр, - резанул слух мерзкий голосок Кольбана. - Вас не задерживают. По остальному же...
- Я свободна?
- Вы свободны. По ост...
- Заткнись, урод! - бросила девушка, поднимаясь, перегибаясь через стол, и, размахнувшись, залепляя пощечину комиссару Ижешко. От души, со всей силы, до звона в воздухе. На дернувшейся щеке рыжеволосой женщины расплылось багровое пятно - тут же исчезнувшее.
Спрыгнув со стола, Вероника покачнулась - зиммер-под укоризненно дернулся, стабилизируя положение тела.
- Вам положено еще два удара и плевок, Стайяр, - раздался за ее спиной спокойный голос комиссара.
- Подавись ими, сука!
Дверь растаяла, выпуская. Вероника вцепилась в стену, чувствуя, как что-то тяжелое и давящее вдруг навалилось сзади, ввинтилось между лопаток, сдавило грудь, сжало легкие тяжелой металлической лапой, выбило из легких остатки воздуха.
- Тихо, тихо, милая, ну...
Игвер, кажется, обнимал, что-то шептал, чем-то успокаивал, говорил какие-то утешающие слова, что все это - правильно, потому что без этого - суд был бы орбитальным, не локальным, штраф - сумасшедшим, долг - пожизненным, карьера - насмерть погубленной, а Шшизх... его просто бы выбросили на ближайший планетоид догнивать в аниматории, без помощи и ухода, как обычно поступают с арахноидами, кто их считает, их плодится сотни от каждого помета самки в гнезде.
Он все правильно говорил.
И все закончилось, кажется, хорошо.
Только слезы, злые и жгущие кожу, все никак не хотели останавливаться.
* * *
Ее разбудил звук - один и тот же, который будил ее уже девятую ночь. Вероника открыла глаза, избавляясь от остатков зыбкого, нервного сна, слепо уперлась взглядом в потолок, напряженно прислушиваясь.
Капуслированная спальня едва заметно покачивалась - вокруг, подсвеченная люм-бакенами, колыхалась океанская вода, и мелькали тельца шустрых кальмароподобных существ. Модно сейчас на Земле-Третьей - устраивать подводные гостиные и спальни, с абсолютно прозрачными стенами, по сути - не стенами даже, а наслоением полей - одного силового и двух отталкивающих, благодаря чему достигается потрясающий эффект нахождения непосредственно внутри водяной массы, без искажения, чему способствует гибкая изменчивость полей, создающая эффект колебания. Спальня - округлая, на полу расстелен толстенный ковер из белоснежной шерсти, очень тонкой и нежной, в которой так приятно утонуть по щиколотку босыми ногами, справа и слева на невидимых стенах едва заметно серебрятся контуры погашенных эмпатовизоров, над головой - два блока гель-гардероба, рядом, на тонконогом столике, блестящем, словно он отлит из ртути, небрежно брошенный эргопод, изящный, не чета тому, грубому, штамповке из губчатой вульгарной резины - этот нежно-розового оттенка, сделан строго по размерам пальца той, что его носит. Один. Второй - серо-стального цвета в районе дистальной фаланги указательного пальца, и становящийся бесцветным по мере спуска к кисти - отсутствовал.
Звук повторился.
Слева от кровати - мягкой, идеально круглой, сегодня - принявшей форму раковины аутиши, в стене слегка мерцал открытый проход, уходящий в сторону от основной комнаты, в маленькую комнату, закрытую дополнительным отражающим полем... оно и понятно, есть, все же, помещения, в которых тебе надо находится без выставления на всеобщее обозрение всего того, что ты в них проделываешь. Кстати, эта же маленькая комната экранирована и от звуков - они тоже бывают не самого приятного характера. И если сейчас что-то донеслось оттуда, это значит только одно - ушедший туда слишком спешил, чтобы провести эргоподом по мерцающей занавеси контрольного контура, замыкающего поле наглухо.
Откинув тонкую пленку термоизолирующего одеяла, Вероника села, скидывая ноги вниз. Точнее - одну ногу, вторая, избавленная уже от зиммер-пода, чуть пониже коленного сустава была забрана в шестигранный реабилитационный блок Тубахэ, подготавливающий ткани к аутотрансплантации, пичкающий их иммунодепрессорами и пре-антибиотиками, неактивными вплоть до первого намека на возникновение трансмиссивных инфекций.
Тяжелое кряхтение, мерзкий всплеск, словно что-то тяжелое ухнуло в болотную жижу, натужное свистящее дыхание следом, и плевки - один, второй, третий, словно что-то жгло рот и глотку.
Встав на одну ногу, Вероника зажмурилась на миг. Неужели скоро - все? Выращенная за сумасшедшие деньги конечность будет оперативно приживлена, кожа, фасции, костная ткань, нервные и сосудистые магистрали - сращены и восстановлены, в паллиативный модуль будет добавлена стандартная пожизненная доза иммунодепрессоров, и скоро она уже сможет коснуться этого ковра двумя ногами, а не одной...
Игвер богат. Очень богат. Только богатый человек может иметь плавучий особняк в Белом Океане, в искусственно климатизированной зоне возле Тубарийского архипелага, на самом экваторе, и не просто особняк - а полноценный плавучий модуль, оснащенный тремя контурами защиты, с зимним сектором (лыжная горка и небольшой еловый лесок, трогательно осыпаемый крупными хлопьями из скрытых снегогенераторов), с небольшим полем для покк-поло, с полноценным ангаром для трех скоростных биосубмарин, привыкших уже к новой хозяйке, покрытых лазурной, трепещущей чешуей, радостно буравящих толщу изумрудной воды, выстреливая назад длинную реактивную струю, исходящую стремительно убегающими вверх пузырьками воздуха. А еще - гравитационная сауна, огромная гостиная, с самым настоящим, сложенным из дикого камня, камином, летний сад (адаптированные яблони, манго, джанки и дччи), комната реабилитации, проекторий на шесть мест (дорогущие гелевые импресс-коконы, богатейший набор проецируемых воспоминаний, эмоций, ощущений, с вариантным вмешательством в течение), библиотека - настоящая, со шкафами из пласт-древесины, на полках которых, затянутые в пленку, выстроились не менее настоящие бумажные книги - очень редкие, стоящие сумасшедших денег. И - любимая, бережно перелистываемая строго в эластоперчатках, черно-белая, простенькая, с обтрепанными краями страниц, с разлохмаченным корешком, застывшем в фиксационном смоляном напылении - раритетная "Босым через долину Зла" Николы Сна. И новый, заранее добавленный пузырь растущей комнаты, пока еще вызревающей - будущей детской...
Первый прыжок отозвался болью, прострелившей голень насквозь, куда-то в среднюю треть бедра. Засопев, Ника снова прыгнула, в проем, затем - узкий коридор, извитой, но короткий, забранный длинными водорослями тшикчи, растущими откуда-то далеко снизу, из многокилометровой глубины, слегка фосфоресцирующими, обнимающими узкий проход, соединяющий спальню с уборной.
Кровь в мерцании длинных, уникальных, произрастающих в среде аж четырех перепадов давления, водорослей - казалась черной, словно деготь.
И на этот раз ее было много, не те несколько капель, что были торопливо размазаны по полу две недели назад.
Игвер - бледный, покрытый липким потом, лежал, облокотившись о стену, одной рукой судорожно сжимая губку бшай, которая торопливо, слегка дрожа, впитывала пятна кровавой рвоты.
Вероника замерла в проходе.
- Игг...
- Прой... дет... - выдохнул он, пытаясь подняться - и снова сползая на пол.
Что-то скользнуло наверху - большое, тяжелое, грациозное в своей странной, чуждой красоте - огромное тело, узкое, змеиное, направляемое в холодных струях течения четырьмя большими, чутко вибрирующими, плавниками. На миг мягком свете люм-бакена мелькнула зубастая голова, слепые белесые фальш-глаза, и нависающими над ними на стебельках глаза настоящие, едва заметно светящиеся голубым.
С трудом опустившись на колени, поджав под себя ногу и обрубок второй, девушка обняла мужа.
- Тише... дыши ровнее...
Игвер попытался улыбнуться. Улыбку разорвала тяжелая отрыжка, и его тело выгнулось, исторгая на пол, блестящий белизной, мерзкую коричневую мешанину из крови и желудочного сока.
Медицинский блок - он недалеко, в спальне, допрыгать до него не так долго и почти не тяжело.
- Я... х-хх...
Не отвечая, Вероника прижалась к нему.
Они подписали цет сразу же, как прилетели на Землю-Третью. Прилет был мутным - девушка почти ничего не помнила, все это время она провела в кресс-капсуле, под действием тяжелых транквилизаторов и седативных эмульсий, отказываясь реагировать на любые раздражители, включая Игвера, который тактично выдерживал паузу, взяв на себя все заботы по расторжению контракта с "Аарана-Тардис", выплате репараций, обсуждению мелких и не очень юридических неувязок. Веронике в тот момент было все равно. Первое, что она сделала, вернувшись обратно палату - активировала блок контроля фаркмакотерапии, благо статус "аная" это теперь позволял, и дала команду на введение бидаприи, без стандартного запроса к лечащему врачу, в дозировке "три к трем" - ударная доза, которая тут же, без прелюдий, уронила ее на койку, навстречу жгутам кольца Фридмана, погрузив в контролируемый, почти управляемый, сон, в котором, именно в такой дозировке, возможна манипуляция псевдореальностью - с полным погружением в нее. Там все было хорошо, там улыбался Семен, и даже на ее покаяние - он не съездил ей по физиономии, он просто засмеялся, и сказал, что не надо валять уже дурака, Аарана давным-давно лишена своей дикой атмосферы, и была инъекция берб-излучения в центр ядра, что-то там явно аннигилировавшая, погасившая к чертовой матери невнятное поле, из-за которого приходилось болтаться в карантине аркуниса. И Шшизх смеялся, он умел смеяться, он не хотел слушать ее слов о том, что она предала и солгала - он скреб лапами по потолку и говорил, что не было ни предательства, ни вранья, ничего не было, все живы и все хорошо, и выработка сейчас идет просто отлично, все дронбуры вытягивают по шесть-семь норм от дневной, надо ли жаловаться? А еще, добавлял Семен, забавно почесывая бороду, которая от этих почесываний разъезжалась надвое, Яринка довольна, ей пересадили легкие, настоящие, не пластиковый биосуррогат, и она сейчас дышит сама уже три недели, и дом, наконец, можно поднять над поверхностью, хватило аккурат на нормальный грави-привод, не придется больше ни ей, ни детям хватать выбросы с полониевых шахт. И, да - суда никакого не было, не надо выдумывать. Ничего не было. Все хорошо.
Из бидаприевого плена ее вывела жесткая, как удар по лицу наотмашь, микроинъекция ачак-дви, единственного натурального антагониста этого коварного наркотика, привыкание к которому - с первого же приема, напрочь, с дичайшей абстиненцией и галлюцинациями, если повторная доза запаздывает... тоже дорогого.
Был почти полноценный земной месяц в кресс-капусуле, длительная реабилитация, масштабная инфузия, с почти полной заменой всей циркулирующих жидкостей на их синтетические аналоги, после - гипнокоррекция, после - ряд сеансов физиотерапии и лечебной активности в гравитационном зале.
После - яркая позолота местного фамилиария, контрольный забор биологического материала (тонкая игла больно впилась в уздечку языка, оставив зудящую ранку), длинная череда сканирующих лучей, выдирающих из генного кода всю возможную информацию, прогностическая волокита, сопоставляющая полученные данные от двух, желающих слиться в настоящем, не альфа, не бета, не в прим и иже с ними суррогатах - а в самом настоящем союзе. Улыбающийся Игвер, успокаивающе сжимающий ее руку, что-то говорящий на ухо, что-то хорошее, доброе, но почти неслышимое. Голопроекции родителей - истинных и прим, замершие по стенам, выдающие всю гамму эмоций - от робкой радости до яростного неприятия. Шипение стерилизационных газов, сдирающих с кожи и слизистой любые намеки на чужеродную флору, дабы цет-слияние получилось максимально чистым. Яркая, ослепляющая своим горением, сфера, заклубившаяся перед ними, раздвинувшиеся тугие оранжевые кольца силовых защитных линий, громогласная, нарочито усиленная, команда цетмейстера. Вытянутые руки, касающиеся полыхающей сферы. Бархатное касание модулированного жидкого огня, взятого из самого сердца голубого солнца Бхибзай, лизнувшего пальцы, ладони, запястья... бережно растворившего хромосомы двух выбранных клеточных ядер и дезоксирибонуклеиновые витые цепочки органелл, чтобы снова слить их - на этот раз, уже воедино, изменив генный код цет-ассоциированных. Теперь - и навсегда, эти двое станут ближе, чем братья, чем сестры, чем родители, теперь - они даже не две половинки одного целого, теперь, в слиянии генома, они и есть одно целое, неделимое, совершенное.
"Я не верю", - шепнула ему тогда Вероника, когда ощутила голой спиной тонкий, непривычно скользкий и прохладный, шелк простыни, мягко обнявшей ее ягодицы, уже освобожденные от эласт-белья.
"Даже в это..?".
Она застонала - первый раз в жизни, потому что никогда альфа-коитус, чистый, стерильный, узаконенный и безопасный, не давал ей такого ощущения - странного, будоражащего, пронизывающего каждую клетку тела накатывающей теплой волной. И поцелуи - они тоже были не такими, в них было что-то непонятное, но сводящее с ума, особенно тогда, когда ее мужчина, ее цет-муж, положив мощную ладонь ей между лопаток, приподнял ее, заставляя грудь выгнуться, задрожать, затрепетать в ответ на касание губ. И тепло мужского начала, входящее в нее - это было... было...
Она почти потеряла сознание тогда, устав кричать.
Жизнь стала тихой и размеренной - короткая переброска брейс-полотном с континента Ййгети на архипелаг Тубарий, островной, разломанный после чудовищного извержения вулкана на мелкие, закутанные в тропическую зелень и краснь, островки; сразу после - первая поездка на биосубмарине Тигиди, мокрой, ярко переливающейся всеми цветами радуги в свете первого солнца, нетерпеливо бьющей по воде длинными щупальцами, каждое из которых заканчивалось длинным обоюдоострым когтем.
"Ты ей нравишься", - засмеялся Игвер, подталкивая. "Ну, знакомься уже, девочка ждет".
Чешуйчатая шкурка затрепетала, когда Вероника робко прикоснулась к ней, огромное тело засопело, сократившись, выбросив в воздух мощный фонтан пара.
"Готова, Ник? Поехали?".
Тигиди, раскрыв клапан, впустила их в пассажирский отсек - специально имплантированную капсулу био-румери, которая, в процессе роста живого существа, расправляется, мягко оттесняя органы, вытягиваясь в узкое помещение, которое уже можно украшать по своему желанию - ковры, эргосидения, эмпатовизоры, алкоинфузоры и маленький пузырь, сращенный функционально с толстой кишкой биосубмарины. Даже дала усесться, прежде чем, выстрелив горячей, практически парообразной, струей в воздух, погрузилась вниз, толчками ввинтившись в темно-синюю глубину. И было сказочное путешествие в темноту Белого Океана, когда вода многократно меняла цвет, модулируя от оттенков синего к глухому чернильному, и в этой тьме, рассеянной наложениями проекционных экранов, метались, шарахаясь от стремительно несущейся Тигиди, странные существа, полупрозрачные и забранные в зеркальную чешую, тонкие и несуразно распухшие, украшенные длинными жгутами стрекал, алыми полосками парализующего эпителия, раскрывающиеся раковинами с зубчатыми краями, которые за мгновение перестраивали свою структуру от гладкой до зазубренной, способной рвать и раскусывать трепещущую плоть… Один раз наперерез биосубмарине из чернеющей глубины, на миг блеснув зубастой пастью, рванулось что-то огромное, стремительное, окутанное выпущенным облаком серебристого яда, выстрелившего из четырех раздувшихся дыхалец. Вероника тогда завизжала и закрыла глаза, понимая, что уже все, эта здоровая туша перекусит биосубмарину легко, даже не заметит, как перекусит. Отрезвил ее смех Игвера, а потом наложенная картинка эмпатовизора, угодливо выбирая ракурсы, скопированные с отраженных поверхностей кораллов, мелькающих морских гадов и едва заметных телец планктона, в деталях показала, как, изящно изогнувшись, Тигиди ловким нырком ушла практически между зубов безымянного хищника, оставляя за собой три длинные, едва фосфоресцирующие плети аутотомических электроподов, мгновенно же откушенных. Тьма внизу забурлила, когда мощный электрический разряд, сгенерированный автономными бугорками электроподов, пробил гигантское тело насквозь, заставив его забиться в дикой агонии, окутываясь облаками мерцающей крови, полезшей наружу из полопавшейся из-за спазма мышц шкуры.
- Она часто так, - пояснил муж, пока вода бурлила, а треугольная голова биосубмарины металась, разрывая нечто огромное на лохматые куски и торопливо глотая. – Мясо ках`хиитша очень питательное, там много фосфора и магния, но ловить его – очень сложно, слишком здоровый, и шкура у него прочти непрошибаемая. Вот анцерари и выработали в процессе своей эволюции электрические органы, с автономным источником питания, которые они способны отбрасывать в любой момент. Ках`хиитш их хватает, разряда хватает, чтобы порвать его сердечную мышечную линию – ну, а дальше, сама уже понимаешь…
- Понимаю, - пробормотала она, наблюдая, как довольно урчащая Тигиди, хватанув что-то бесформенное напоследок, рванулась вверх, прочь из темноты. Темнота разорвалась на части, брызнув лазурью, и разлетелась прочь, когда переливающееся тело биосубмарины, окутанное тонкой пеленой пара, на миг взлетело в воздух, и, вращаясь, снова рухнуло в изумрудную воду.
- Это она перед тобой выпендривается, - засмеялся Игг, отстегивая эластин страховочных ремней и вытягивая ноги - длинные, мускулистые, покрытые ровным загаром. - Нравишься. А ведь анцерари - они такие, однолюбки, или сразу принимают, или нет. И до конца.
- Как ты?
- Ка...
Она не дала ему договорить, осекла слова длинным, очень длинным, до удушья, поцелуем, чувствуя, как его ладони, словно слепые, скользят по волосам, по спине, по клипсам белого купального комбинезона, разъединяя контурную нить, позволяя ткани упасть вниз, как что-то снизу становится горячим и жестким...
- Ну, не здесь же, - хрипло произнес Игвер. - Заревнует, она такая...
- Так придумай уже что-нибудь, если ты такой сильный и здоровый мужик, который все на свете знает...
Дальше - как в повторяющемся сне, который вызывала инъекция бидаприи, но - на этот раз, без этой дряни, накатываясь и отпуская, сдавливая и расслабляя, вызывая боль и провоцируя наслаждение, пока горячая бурлящая струя не окатила ее где-то глубоко внутри, и только тогда она стала каким-то краем воспаленного страстью сознания понимать, что простыни - мокрые напрочь, и тело - тоже, и боль - она так близка к наслаждению, что границу сложно отличить.
"Делая шаг с обрыва - что ты познаешь? Боль или наслаждение? Плен смерти или освобождение ей? Счастье полета или агонию удара о камни? Никогда не ответит наверняка тот, кто не делал шага с обрыва. Будут сотни ответов, тысячи толкований, десятки тысяч откровений и бесчисленное множество интерпретаций... и ни одна даже на йоту не приблизится к пониманию того, что сделает один-единственный шаг - с обрыва в пустоту".
Никола Сна, "Берег ушедший, берег обретенный". Инкунабуляционная выемка, законсервированная в дда-кристалле, собственность Тибара Ядти, Биллинара-Первая, капсулярный голо-доступ, блокированный во всех мирах Кольца.
Копия этого кристалла сейчас серебрится на полке в библиотеке, маленький хрусталик, запаянный в дда-поле, стабилизирующее хрупкую трехмерно-периодическую пространственную укладку, в атомы которой последовательно впаяны кодированные строки запрещенной книги.
А хозяин библиотеки - вот он, на полу, в луже рвоты, в которой кровь мешается с желудочным соком. Рвоты, которая продолжается девятую уже ночь, и, начавшись с однократного визита в уединенную комнату, закончилась вот этим вот. На которую она, повинуясь его настойчивому "Все в порядке", закрывала свои, черт бы их побрал, свежевыращенные глаза, штатный медик хренов.
Вероника торопливо, дрожащими руками, срывала стерильные пленки с аппликаторов диагностического блока.
- Потерпи, родной, потерпи, пожалуйста...
Игг, наверное, хотел кивнуть. Голова его задралась и опустилась, и рвота хлынула снова, тугой струей, изо рта и из носа, пачкая белый монолит пола санитарного блока.
Тяжело дыша, гулко вдыхая и медленно выдыхая, девушка попыталась привести себя в чувство. Не получилось. Руки тряслись, в животе ворочался ледяной шар, что-то давило в кишечнике, и в голове, как учили чертовы гуру, рассказывая о таинствах медитации - никаких мыслей, вообще никаких, кроме проклятой паники, ничего кроме нее, и руки, руки просто ходят ходуном, они не слушаются, им плевать, что ты медик, им плевать, что ты даже проводила операцию по восстановлению коленного сустава в условиях невесомости, они просто трясутся, потому что сейчас перед тобой твой любимый человек, и из него льет кровь, и ты понятия не имеешь, что и как сможет ему помочь...
Аппликатор на лоб, мокрый, покрытый бисеринами крупного пота, еще два - на ключичные области, еще два - на реберные дуги, отграничивающие живот от грудной клетки.
Муж затрясся, захрипел, по уголку опустившихся губ зазмеилась черная струйка.
Два последних - на боковые фланки живота.
Диагноблок активировался, залил проекционное поле зеленым, вычертил контуры лежащего тела, выбросил тонкие лучи, пронизывающие органы и ткани.
- Н..н...ни...
- Я здесь, мой хороший... - плача, Вероника отерла липкое пятно рвоты, прижалась к его лицу. - Потерпи, сейчас, сейчас...
- Я.. т... теб... ска... з...
Анализ завершился. Вероника замершим взглядом считывала результат.
Общие характеристики состояния - положение, сознание, частота и ритм дыхания, данные артериального и венозного давления, анализ пульса, работы эндокринной и выделительной системы, краткая характеристика болевого синдрома и его локализации. Отсутствие внятного диагноза и настойчивая рекомендация обратиться в специализированный корпус медицинского обеспечения.
Заорав от ярости и бессилия, Вероника ударила кулаком в заколыхавшуюся стену санблока, за которой равнодушно мерцали длинномерные водоросли тшикчи, чьи корни далеко, очень далеко, в непроглядной темноте океанской глубины.
Где-то там, наверху, сейчас раннее утро, и вырастающее из-за длинной, закрытой туманом линии горизонта, дрожащее матово-розовое первое солнце начинает подниматься над мелкой рябью волн Белого Океана, выкрашивая стационарные грави-конусы особняков морского блока Такибада в мягкие розовые оттенки, растекающиеся по мокрому от утренней росы белому металлу. Бриз, напоенный солью и мягким ароматом цветущей парящей лозы абраби, выпаривающей натуральный натрий из воды, танцующей над волнами, налетает на треугольные, окатываемые волнами, металлические конструкции, звенит в уловителях, и расправляет тонкие, хрупкие, словно вылепленные из угольного пепла, солнечные паруса энергоцентралей, снабжающих подводные дома. Начинают ерзать беспокойно в доках биосубмарины, фыркая и плеская водой на запорные клапаны, за которыми сейчас наливается голубым чистая вода океана, свободного и просторного, в которую хочется вонзиться, выстреливая из дюз сжатым воздухом и оставляя за собой белый, исходящий пузырьками, пенный след. Остывают охранные кольца, разогретые к ночи, в термореактивные контуры медленно вползают предохранительные стержни, останавливая мощные теплорадиаторы, способные за краткое мгновение вскипятить и испарить всю воду в районе трех квадратных миль вокруг охранной зоны.
Эргопод вычертил воздухе древний символ - круг и ломаный зигзаг.
С низкоорбитальной дежурной станции сорвался круглый, выкрашенный в бело-красные полосы, бот, завис в свободном падении, после чего выстрелил двумя реактивными струями и ринулся вниз, к бесконечной глади просыпающегося океана.
"Приемная Такибада, та-диа-ша, назовитесь".
"Дежурная амбулария, та-аади-бина, вызов код ээна-тк`д-аккара, просим доступа в охранную зону".
"Доступ разрешен".
"Доступ принят".
Раскаленный падением шар с шипением вонзился в волны.
Вероника, сжавшись, гладила голову Игвера, удерживая ее на своих коленях. Его рвало. Безостановочно. Раз за разом. Инфузии медикаментозного блока не помогали, диагноблок верещал, все настойчивее требуя вызвать помощь.
"За что?", - металась мысль в голове. "За что, сволочь ты драная, за что снова? За что опять? За что? За что? ЗА ЧТО?!".
Ответа не было.
"Преступившие - жалки. И я скорблю о них, потому что они сами роют себе могилы, даже не подозревая об этом. Один из Биррариев избил меня и заковал мои сломанные руки в эрго-наручники, а после повел меня к обрыву, на дне которого ревело пламя. Он снова бил меня, он хотел меня унизить, перед тем, как скинуть вниз. А потом, сделав один лишний шаг, он сорвался. Я до сих пор помню его глаза, пока он падал в пропасть, полную огня. Я бы спас его... но мои сломанные руки были закованы им...".
Никола Сна, "Интерлюдии тишины", выбитая цитата мятежников на скале Арарбанади-Восьмой, возобновляемая в течение тридцати шести лет, уничтожается, согласно директиве Ветви, трижды в сутки лазерным слайзером.
Шли шестые сутки. Вероника, шатаясь, провела рукой по лицу, распахнула пленку санблока, подставила лицо под угодливо изогнувшуюся струю ледяной воды, тут же залившей ей волосы и заползшей за воротник. Подняла голову, разглядывая себя в амальгамированной пленке, покрывающей стену. Впавшие щеки, мешки под глазами, опущенные уголки рта, наползающие морщины на лоб и в уголках глаз… была бы мужчиной, к картине можно было бы присовокупить толстую и неровную щетину.
Шестые сутки на стимуляторах в амбуларии на орбите. Доступ в реанимационный блок ей разрешен, поскольку сама медик и аная, но не более того – Игвера она видела только один раз, когда его перекладывали с гравитационных носилок на многофункциональную диагностическую установку Бад-Бадианти. Ждать чуда от местечковой орбитальной амбуларии… едва ли. Все, что у них есть, все диагностическое оборудование, весь набор медикаментов и инструментарий – стандартны, если бы ими можно было бы обойтись, не было бы того, что уже случилось три дня назад – срочный вызов реанимационного модуля корпуса Апиллиадиев, дежурящего на главной магистрали Зеленой Ветви. Главный врач амбуларии, местный, меднокожий тубариец, очень худой, с огромными, печальными глазами, зрачки в которых ощутимо отливали серебряным, долго мялся, долго задавал наводящие вопросы, по большему счету – повторяющиеся и бесполезные, предназначавшиеся лишь для того, чтобы тянуть время и придумать для вышестоящего начальства внятную оправдательную эмпатограмму. Вероника, взбесившись, кричала, бессильно била кулаком в малое силовое поле, закрывающее тело тубария, требовала принять хоть какое-то решение, лишь бы оно не было похоже на чертово мычание, которым ее кормили последнее время, и начать проводить хоть какую-то адекватную основному заболеванию терапию, а не сраный паллиатив…
Запрос на вызов модуля – огромного, могущественного, полного высококвалифицированных медиков, эссенциариев Ветви, оснащенного самым дорогим и современным диагностическим и лечебным оборудованием. Запрос ушел в интерпульс-канал и вернулся подтвержденным. Модуль в пути. Расчетное время прибытия – сегодня, в вечернее местное время, привязанное к локусу работы амбуларии. Главный врач, смущаясь и покашливая, отводя свои серебристые глаза, стал неловко говорить о том, что сумма, возможно, будет астрономической, и госпоже Стайяр-Кнутссон уже неплохо было бы проверить, достаточно ли аллюнтов на ее балансе. Ника, сдерживаясь, заверила, что все услуги модуля будут оплачены полностью и с лихвой, не надо трястись. Кажется, тубарию полегчало, он даже попытался шутить, мол, все, рано или поздно кончается, и даже если малыми силами этой чахлой орбитальной амбуларии невозможно поставить диагноз, вопрос сосчитанного времени лишь, когда прибудет кавалерия…
Были страшные ночи, шесть страшных и проклятых ночей, когда сон, как у закоренелого алкоголика, обдолбавшегося бэлкошера, снюхавшегося смоляриста или любителя три-ти, дерущего свои вены соленой болью наплывающей меланхолии. Девушка пыталась есть, пыталась отдыхать, пыталась даже гулять – три полукружные палубы амбуларии, оснащенные обзорными экранами, позволяющими рассматривать поверхность проплывающей внизу Земли-Третьей в деталях, вполне для этого годились, и столовые с настоящими, живыми поварами, не кибер и не гелевыми, не растворенными приггис-структурами в тонких наслоениях на рабочих поверхностях пищеблока – были очень даже сносными. Но не могла. Мысли, словно намагниченные, тянулись сквозь нагромождение тонких белых стен из псевдослюды, к реанимационному блоку, где сейчас на толстоногом диагноблоке Баг-Бадианти был распят и частично деанимирован ее муж, лишенный сознания, лишенный подвижности, погруженный в искусственную кому. В каждом своем сне, дергающемся и зыбком, она бежала к Игверу, тянулась к нему, пыталась схватить его за руку, потому что он вот – рядом, но схватить не могла, потому что руки не слушались, они, словно плети, бессильно обвисали вдоль тела, и сам Игвер – он не хотел смотреть на нее, лишь морщился, слыша, как она раз за разом выкрикивает его имя. И по его лицу, по его щекам, из ушей, из глаз – текли струйки мерзкой, пузырящейся, словно кипящая вода, крови, текли, набухали, становясь все сильнее, уже даже начиная бурлить, и тело ее мужа начинало на глазах иссыхать, глаза вваливались, щеки морщились и становились пергаментного цвета, нижняя челюсть вяло западала вниз и назад, и тогда снова, как и в прошлую ночь, на глаза наплывало белесое забвение, обрывающее тонкую нить дыхания. Вероника просыпалась – в жарком поту, с колотящимся сердцем, слепо шаря рукой по одеялу, разыскивая руку мужа. На смену ночи приходил очередной день, пустой и бесполезный, регулярно присылаемые ей отчеты о состоянии пациента Кнутссона – данные гемодинамики, ликворообращения, общий и развернутый анализы крови, секционные снимки его органов и тканей.
- Не знаю, аная, - глядя ей в глаза, отвечал лечащий врач Бутахигаби. – Честно – не знаю. По всем признакам – ощущение такое, что его тело вдруг начало прижизненно разлагаться, чего не должно быть в принципе. Мы льем ему суппорт-растворы, облучаем лампами Эйхговена, применяем аппликации ллакит-блай и рагунитадской мази… пытаемся как-то стабилизировать мембраны клеток, но толку от этого почти нет. Предвижу ваш вопрос – нет, это не облучение чем-либо. Мы прогнали его по всем тестам ряда Бальби-Крестовского, ничего даже близко похожего нет. Биохимия крови, анализ генных девиаций… ну, вы видели, верно?
- Получится… вытащить?
Сереброглазый тубарий, высокий, крепкий, потемневший почти до смоляного оттенка, кажущийся куском обсидиана в облегающей гель-робе. Их кожа очень сильно реагирует на усталость, насыщаясь светопоглощающим пигментом.
- Вы не поверите, аная, как бы я хотел сейчас вам сказать, что – да, вытащим, не забивайте себе голову.
- Спасибо… - прошептала Вероника, отворачиваясь.
- Не благодарите. Просто верьте.
Бутахигаби ушел, а девушка еще долго сидела возле округлого экрана, на котором разливалась красками жизнь Белого Океана, бросая сверкающие блики на ее безжизненное лицо.
Верить? Во что?
И как?
Пальцы нашарили маленькую книжку, которая все это время покоилась у нее в кармане. Взятую с собой в самый последний момент, но так и не открытую.
«Почему же ты решил, что смерть – это что-то плохое? Если ты страдал – ты избавлен от страданий. Если ты должен – ты избавлен от долгов. Если ты болен – ты избавлен от болезней. Если ты грешен – ты избавлен от грехов. Если же ты праведен и светел – будет тебе награда и избавление от скорби за несовершенство мира. Он говорил мне так, а я не мог понять его. Если наша жизнь – тюрьма, полная грехов и страданий, а смерть – избавление, то в чем же смысл пребывания в этой жизни? Не лучше ли сбежать от ее несовершенства сразу, в избавительную тьму смерти, где никто не вредит, не обидит, не убьет и не будет должен? И, самое, наверное, главное – почему же он, столь правый в своих утверждениях, до сих пор жив, сыт и столь полон телом, которое даже поддерживают два антиграва?».
Никола Сна, «Во сне и прозрении». Труд, написанный острым концом раковины бибихиби на стволе дерева иайагутхи на Земле-Третьей, во время ссылки пророка, с усекновением верхних конечностей. Раковину он держал зубами… Весь таксон иайагутхи был уничтожен на планете и во всех мирах Ветви. Подозревали, что текст внедрится в соки полуразумного дерева и будет воспроизведен в новых особях…
Не во что верить. Остается только ждать, глотая горлом, шепча невнятные просьбы, вздрагивая от каждого звука.
Слез уже нет, все, что она могла, она уже выплакала шесть дней и ночей назад. Иггу хуже. Намного хуже, чем было тогда, когда расписанный в красно-белые полосы каплеобразный бот экстренной бригады принял его на борт, взвившись в ярко-голубое тропическое небо длинной дымной полосой. Она тогда стояла на причальном мостике, покрытом пористой губчатой эк-резиной, мягко и неназойливо щекочущей ее босые ступни, провожая уходящий вверх корабль скорой помощи. Где-то сзади, в ангаре, яростно фыркала и шипела выбрасываемым паром Тигиди, злясь, что ее до сих пор не выпускают в океан, нарушают сон, не кормят, шумят, не понимают. Когда инверсионный след растаял в небе, Вероника, тяжело дыша, вошла в ангар, обняла треугольную голову биосумбмарины, шептала в псевдоинтблок успокаивающие слова, гладила ее вибрирующую лазурную чешую, гневно вспучивающуюся и опадающую. Длинное тело звучно плескалось в замкнутом овоиде ангара, исходило паром, угрожающе вздрагивало мерцающими синими гребенчатыми электроподами. Потом успокоилось – и мелко-мелко задрожала, наслаждаясь поглаживаниями, подставляя сенсорные мембраны, завертелась, заставляя соленую воду миниатюрной акватории плескать на обнаженные ноги девушки.
Вечером должен прибыть модуль. Будет диагноз – или приговор, тут уж как повезет.
И кому, каким забытым богам молиться, чтобы диагноз не стал приговором?
Тяжело дыша, Вероника плескала холодную воду на лицо, чувствуя, как кожа начинает гореть огнем. Мысленно дала приказ, струйка тут же согрелась, по лицу поплыло блаженное распирающее тепло.
Нельзя раскисать. Не сейчас. Не здесь.
Пусть даже это и наказание за предательство – даже на наказание надо реагировать достойно. Семен мертв, Шшизх сослан после оплаченной Игвером реабилитации, компания «Аарана-Тардис», насколько можно верить голоимпу, снова вербует сотрудников.
- Аная?
Повернувшись, она встретилась глазами с двумя серебристыми бляшками, плавающими на фоне чернильного озера.
- Модуль на дальней орбите, эмиссары уже на эмпат-доступе. Проведена предварительная диагностика больного. Они настаивают на вашем присутствии.
- Иду…
Черный от усталости Бутахигаби кивнул, вежливым жестом придерживая несуществующую дверь в санитарный блок.
- Я провожу.
Дорога в консультационный блок не заняла много времени – брейс-полотна были популярны на Земле-Третьей, стартовые площадки были расположены почти повсеместно, черные полоски шириной с полметра, откуда, стоило только пассажиру встать на контрольные метки, с бешеной скоростью выстреливало развертывающееся тонкое полотно, перенося стоящего на нем на огромные расстояния. В волокна брейса, как правило, вживлялись тучные молекулы шикальто, создающие яйцеобразную зону защиты для стоящего на контрольной линии полотна, благодаря чему ни ветер, ни осадки, ни перепад атмосферного давления не мешал переброске.
Три призрачные фигуры эмиссаров уже ждали, мелко дрожа – сигнал был все еще нестабилен, модуль войдет в пределы системы солнца Земли-Третьей не раньше, чем через сутки.
- Доброго времени, аная Вероника Стайяр-Кнутссон.
Тяжело дыша, она просто кивнула. На разговоры уже сил не хватало.
- Консилиум эссенциариев ознакомился с данными вашего запроса, аная. Готов предварительный диагноз, готов диагноз основной, готов прогноз, принято решение по тактике ведения больного.
Вероника снова кивнула, снова не находя слов.
Первая фигура, нескладная, перекошенная вправо, словно на человека упала стальная балка, своротив его шею и плечи в указанную сторону, зашевелилась, дернула рукой, выводя на проецированный дисплей данные.
- Налицо прижизненное разрушение всех без исключения органов и тканей, включая жидкие и твердые, носящее необратимый характер. Прогноз был и остается неблагоприятным.
Где-то сзади, мощные черные руки доктора Бутахигаби подхватили ее, удержали от падения, торопливо уложили на невесть откуда возникшее эрго-кресло, подлокотники которого тут же прилипли с легким писком к предплечьям, считывая информацию о состоянии и готовя медикаментозный набор.
Заговорила фигура второго диагност-эмиссара:
- Все основные направления масштабной терапии, направленной на восстановление и регенерацию тканей, признаны неуспешными ввиду доказанной неэффективности. Блокатором любой медикаментозной и волновой терапии являются тельца аатуритэ, выявленные в крови пациента в больших количествах. Данные тельца сейчас пребывают в состоянии полураспада, и нарастающая нестабильность их функционирования создает в организме опасный и прогрессирующий же резонанс.
- Что это...? – не узнавая своего голоса, прошептала Вероника. – Какие, к… чертям, тельца?
Третья фигура, шарообразная, рыхлая, наполовину погруженная в питательную среду, цепляющаяся за гравитационные крепления мокрыми треугольными выростами, вздернула зубастую рыбью голову.
- Ваш цет-партнер, аная Стайяр-Кнутссон, многократно проходил процедуру артифициального омоложения. Данный эффект достигается путем инъекционного внедрения в систему кровообращения стабилизированных телец аатуритэ, которые, производя резонансный эффект своей специфической вибрацией, вкупе с выделением ряда пока окончательно не изученных наукой микроэлементов, способствуют поворачиванию процессов старения вспять.
- Почему же тогда..?
Руки доктора Бутахигаби уже торопливо накладывали инъекционный эластин на предплечья. Кажется, он уже поучаствовал в этом разговоре заранее, и заранее знал результат.
- Данные тельца прошли многократные испытания, оставаясь стабильными и устойчивыми к любым видам воздействий. Но не ко всем. Только один тип излучения способен разрушить резонанс стабилизированных телец аатуритэ, аная Стайяр-Кнутссон.
- Какой?
Фигуры эмиссаров мерцали, дергались, временами наслаивались друг на друга.
- Скажите, аная… ваш цет-партнер никогда не занимался работами, связанными с созданием и испытанием берб-эмитторов?
Тяжелая глухота, вдавливающая воздух, словно ватные турунды, куда-то глубоко вглубь ушных раковин.
- Про… стите, что?
Первый эмиссар укрупнился, приблизился. Доверительно наклонился.
- Рефракционное излучение, возникающее при выбросе берб-заряда, губительно для телец аатуритэ, аная. Это единственный, описанный в клиникарных информаториях, случай, позволяющий диагностировать ваш случай с предельной ясностью. Поэтому мы повторяем вопрос – ваш цет-партнер имел какое-то отношение к созданию, эксплуатации или утилизации действующего берб-излучателя минимум пятого класса?
По запястью торопливо забегали иглы чрезкожных инъекторов, вливая в кровоток седативные растворы.
- Я… - прошептала девушка. – Я…
Семен.
Шшизх.
Станция.
Аргоновый ветер, ревущийся над мертвой сгоревшей долиной, над которой закручивались черные, подпаленные снизу оранжевым от горящего горизонта, огромные облака.
Гигантский паук, раненный, онемевший, ослабевший от потери гемолимфы, но не бросивший, не предавший, дотащивший…
Игвер. Дорогой. Любимый. Смешавший гены в фамилиарии. Отдавший ей все – свою душу, свое тело, свое несметное богатство, шикарный дом, всю свою искреннюю любовь.
Кто же кого предал?
- Нужен ваш ответ, аная. От него зависит постановка окончательного диагноза и выбор направления паллиативной терапии.
Изо всех оставшихся сил, не отдавая себе отчета, Вероника ухватилась за пальцы ставшего практически чернильно-черным врача-тубария с Земли-Третьей. Ухватилась, стиснув, до боли, до онемения, до риска сломать.
«Мудрость свою я черпаю из неумения осуждать. Как? Да просто. Я никогда не мог толком осудить даже предавших меня… как же я могу осудить тех, кто предал ради меня? Многое приносили мне на суд, и многое же я вернул неосужденным. В чем мудрость Исхода, спросили вы? В чем его величие, смысл, высшее предназначение? В бегстве от судей – настоящих и мнимых, праведных и лживых, пустых душой или переполненных ею же. Где нет суда, там нет и преступившего».
Никола Сна, «Второй Исход - избранное». Допущенный цензурой сокращенный вариант книги, позже цензурированный до девятистраничной голо-брошюры. Позже – ужатый до трех абзацев. Позже – запрещенный и искорененный повсеместно в мирах Кольца.
Мерцающий полог реанимационной палаты. Разливающееся дезинфекционное излучение, мельтешение микроботов, снующих и дробящих крупные пылевые элементы, упущенные рециркуляторами, полужесткий пружинящий пол, на котором оранжевыми маркерами обозначены места для членов реанимационной бригады, все остальное трансформируется в случае необходимости в реанимационные и хирургические установки, формируемые из толстой подушки геля, находящейся снизу. Стерильный, жгучий, назойливый запах антисептиков, биосептиков, антиоксидантов и дезодорантов, устраняющих вонь гниющих тканей… гудение распластанной на потолке приггис-установки, готовой при малейшем сигнале альфа-волн обрушиться зарядом дефибрилляции на распростертое на койке тело.
Вероника остановилась.
- Он вас слышит, аная, - тихо произнес сзади Бутахигаби. – Отвечать голосом не может, но голоимп ему пока доступен.
- Спасибо, - еле слышно произнесла девушка, вяло отметив, что это случайное «пока» - уже даже не ранит.
- Я буду рядом. Вызовете, если что.
- Уходите уже, Бога ради!
Лечащий врач молча растаял в дверном проеме, который тут же задернулся тремя защитными полями.
Игвер лежал в странной, пугающей позе – функциональная установка Бад-Бадианти изогнула его тело, задрав и широко разведя ноги, плечи были вздернуты, а голова откинута назад, словно кто-то вонзил снизу кол ему между лопаток. Грудная клетка была функционально разомкнута, мерцающие края нуль-ретрактора едва заметно переливались синим, демонстрируя обнаженные легкие, дрожащие, судорожно вздымающиеся, облепленные тонкими иглами оксиинфузоров, словно мелкими паразитами. Выше ключиц кожа горла была раскрыта и отведена в стороны, навстречу питательным захватам, не дающим коагулировать и некротизироваться краям – и между хрящами гортани налипли пластиковые воздуховоды системы Жибарини, маленькие, округлые, способные регулировать состав воздушной смеси непосредственно от контакта с кровью, выявляя сатурацию касаниями тонких, гибких, ярко-розовых хоботков, украшенных на конце мокрым рыльцем. Были еще и функциональные отведения, обеспечивающие основные выделительные нужды распятого на установке организма…
Вероника закрыла глаза. Сглотнула.
- Игг…
Лежащий оставался неподвижным. Тихо шумела дезодорационная установка в дальнем углу.
- Я… не знаю, что мне сейчас тебе сказать.
По запястью пробежала легкая дрожь.
- Не надо ничего говорить, - произнес образ Игвера, угодливо составленный голоимпульсным проектором. Он выглядел совсем как тот самый Игвер, который встретил ее тогда, на пункте переброски Юста-Вайетти, почти неизменившимся. То же лицо, тот же взгляд, тот же запах, та же легкая полуулыбка.
В уголках глаз, словно ждало – предательски начало жечь, словно какая-то сволочь там, дождавшись момента, вцепилась в канал слезных желез, раскрывая его настежь.
- Почему… почему, Игг? Зачем?
Ее муж отвернулся, став на миг прозрачным – и за ним стало видимым его настоящее, распятое, распадающееся тело, зажатое в функциональном ложе.
- Я не знал.
- Ты – не знал?!
- Я не знал, что там будешь ты.
Вероника вдохнула и выдохнула, чувствуя, как невесть откуда вскипевшая ярость жжет ей горло.
- А если бы была не я?
- Никто не хотел жертв, Ника. Ваша станция вошла в зону пробива неожиданно… был неучтенный прогиб гравитации при выстреле. Как в первый раз, когда прогнали пристрелочный тест.
Против воли – она сделала шаг назад. Жертв. Не жертвы.
«Там Миленка на грунте! Скиньте дронов вниз, они подцепят! Она еще может быть в воздухе, до касания сможем вытянуть!».
- И ты…
- Я не прошу оправданий, - тихо ответил Игвер. – И даже знаю все, что ты мне можешь сейчас сказать, Ник. И знаю все, что я могу тебе на это ответить. Только зачем это?
Почувствовав спиной стену, Вероника уперлась в нее, чувствуя, как трясутся губы. Действительно, зачем? Подумаешь, сожгли станцию вместе с персоналом, главное – выработка позволила нахапать столько, что вполне по карману выкупить себе подводный особняк на Земле-Третьей, на Тубари, с целым выводком биосубмарин. А то, что какая-то там Миленка, задыхаясь, царапая руками жесткий металл, зажавший ее в узком проходе между рубкой и кубриком, не в силах даже рыдать, не в силах кричать, не в силах сделать хоть что-нибудь – надрывно мычала, постепенно исходя на визг, когда разорвавшийся пузырь крака залил ее тело ярко-оранжевым полотном магмы…
- Сколько их был, Игвер?
- Зачем тебе это? – повторил он.
- СКОЛЬКО?!
Бог Преднебесный, ты же не просто мой альфа-коитант, ты мой цет, ты моя часть, ты мой муж и моя жизнь, ты больше, чем брат или сестра, как так можно, за что, почему все так произошло?!
- Ника, - голоимп Игвера на миг потускнел. – Я могу просто попросить у тебя прощения. Только у тебя… у остальных уже не смогу и не успею. У меня почти не осталось времени. Я чувствую.
- Модуль корпуса уже…
- Они ничего не смогут сделать. Слишком поздно. До этого я не работал с берб-эмиттором напрямую… кто же знал, что оно вот так вот будет.
- Подожди… подожди, ну, - девушка приблизилась, игнорируя нарастающее гудение приггис-блока, протянула руку, сжала холодные, тонкие, почти безжизненные пальцы мужа. – Не сдавайся. Не уходи. Прошу тебя… не уходи…
Образ Игвера долго и грустно смотрел на нее.
- Прости меня.
- Я не смогу без тебя, - ненавидя мокрень, заливающую щеки, хрипло прошептала Вероника, прижимая к себе его ладонь. – Не смогу… я же часть тебя… понимаешь ты это, дегенерат ты чертов?!
С шепота – на крик. Хриплый, неузнаваемый, отвратительный, словно карканье ворона.
- Прости меня…
- Да давно уже простила тебя, черт бы тебя подрал! Просто живи, просто выздоравливай, просто встать, дай мне по физиономии и скажи, что я долбанная истеричка! Я все прощу! Сейчас и всегда прощу!
Сзади раздалось тихое шипение – нет, не раскрытие защитного клапана полей, просто тактичный доктор Бутахигаби хотел убедиться, все ли в порядке с гостьей… и с пациентом. Кажется, он и вправду – знал.
- Я все тебе прощу, - горячечно шептала Ника, судорожно сжимая ладонь мужа. – Все и всегда, я клянусь, хочешь чем поклянусь, просто живи, я прошу тебя, Игг, просто живи… мне никто не нужен, мне ты нужен, я только с тобой смогу быть живой, только с тобой хочу жить и умереть только с тобой хочу, пожалуйста, милый, просто соберись, мы найдем способ, я обещаю, модуль придет, мы тебя вытащим… и потом на Тигиди поедем кататься, я нам бутербродов из каругаби сделаю, и мы поедем с нашей девочкой охотиться, слышишь, а потом на Лазурном Ддэ остановимся, я пикник устрою, ты просто посидишь, я все сама приготовлю, сама тебя принесу и отнесу, слышишь, я сильная, я смогу, ты просто посидишь, я все сделаю, мы будем кушать и пить бидво, а потом нас Тигиди домой отвезет, и там кровать такая мягкая-мягкая, я все стены обесцвечу, пусть будет темно, мы ляжем, обнимемся, и никто нас с тобой не обидит, никто, вообще никто, никого не пустим…
Она не услышала нервно-вежливое: «Аная». Она не понимала, когда черные руки лечащего врача и его помощника поднимали ее с пола, с усилием отдирая ее пальцы от скрюченных, уже безжизненных и холодных, пальцев мужа. Она кричала, когда ее уводили из реанимационной палаты, она пыталась бить тех, кто мягко, но настойчиво выводил ее в узкий, ярко-голубой, пустой и длинный коридор. Она не верила. Она не хотела верить. Она не могла в это поверить.
«Что там, в пустоте? Выдох или вдох? Или пауза между ними, словно между взмахом крыл? Взлетаешь ли ты ввысь, чтобы низринуться, или оказываешься на самом дне, откуда начинаешь свой стремительный полет вверх? Протянув руку в ничто, касаясь ничего сейчас – не протягиваешь ли ты руку самому себе, тянущемуся к тебе из другого ничто, сквозь другое ничего? Не в этом ли суть бытия, спросите?».
Никола Сна. «Молчание в тишине». Разрешенная цензорированная копия, допущенная к распространению в мирах Ветви и Кольца, с регулярным ценз-контролем каждой копии на предмет ее модального искажения еретическими приверженцами.
- Вы уверены, аная Стайяр-Кнутссон?
- Да, более чем.
- Но… это, как бы вам сказать, слишком решительный шаг, что ли? Нет?
- Я решила.
- Однако за такую цену особняк, термоблок охраны, акваторию биосубмарин, инъекциории роста модулей… вы точно хорошо подумали? Простите, я просто обязан запросить наркологический и психиатрический контроль на предмет возможных девиаций …
- Делайте, что должны.
- Но… ну… хорошо. Но, еще раз, прежде чем вы подтвердите – вы точно..?
- Точно.
Закат расплавленным золотом залил океанские воды – белое и голубое солнца, мешая друг другу, уходили за горизонт, периодически меняясь местами, и их лучи выкрашивали волны в яркие оттенки белого, порой заливая водную гладь сплошным альбедо, над которым, вихрясь, танцевали полупрозрачные плети лозы абраби, цепляющиеся тонкими усиками за накатывающие волны бриза. Конусы модульного блока плясали на волнах, словно в расплавленном серебре, и тонкие антенны габ-излучателей, разливающих полотно защитных полей под воду, слегка гудели в вечернем, остывающем с каждой минутой, воздухе. Высокие телескопические мачты энергоцентралей начинали вбираться в корпус, сворачивая солнечные паруса, наполняя воздух шелестом и жующим шорохом, словно кто-то назойливо мял гигантский ком из полиэтилена. Между портальными блоками особняков то и дело мелькали брейс-полотна – дети все никак не могли наиграться, перебегали с портал на портал, и замкнутые на них защитные контуры покорно выстреливали тонким полотном прямо над водной гладью, подхватывая шаловливых детишек, гоняющихся друг за другом бегом и на ки-рроби, мелко перебирающих суставчатыми ногами и злобно шипящими ингибированной лицевой формой, забранной в обязательную сетку контроля третьей степени, подавляющей выделение яда, нейротоксического пара и отращивание стрекательных псевдоподов.
Вероника стояла на платформе, наблюдая, как уходят за волны сдвоенные солнца. Наблюдая в последний раз. Завтра это место станет для нее чужим.
Все документы, псевдобумажные, голопульсарные, псевдометаллические копирующие – уже оформлены, все продано, все отдано новым хозяевам. Они прибудут завтра. А она завтра – убудет отсюда навсегда. И навсегда лишь в памяти останется мягкий климат материка Тубарий, утренний соленый бриз, радость купания в лазурной воде, защищенной тонким полем от хищных бишшиши, лакомых до теплокровных, уйдет в прошлое гостиная, снежная горка, где до сих пор, неостановленные, снегогенераторы роняют крупные снежинки… камин, у которого сейчас скучают два мягких кресла, и третье, мягкое и ярко-голубое, по предугаданному полу наследника, и наверху, встроенный в псевдо-камень, останется молчаливым блок кибер-няни, которая так и не расскажет ни одной сказки маленькому Йоннасу…
Упрямо сжавшись, Вероника последним глотком допила темно-бордовую ййяжу, после чего, пошатнувшись, неловко махнув рукой, швырнула кри-пластик в волны. Емкость, разумеется, распалась на атомы раньше, чем коснулась воды… эко-поле заботилось.
Может, и ей – так же? На атомы? Упав и ни о чем не думая?
Ничего уже не держит ее здесь. Ни муж, ни дети, ни… ни…
Солнца ушли за горизонт, напоследок выгладив воду в цвет чистого, сияющего, только что расплавленного серебра.
Ушли и соседи, тактично делая вид, что не замечают того, что происходит здесь, на портальной площадке модуля Стайяр-Кнутссон. Загудели охранные термокольца, нагнетая в узкие синие капсулы заряды тепла, выброс которого сварит вкрутую любого, кто нарушит периметр, и выброс пара, кстати, будет почти до шести сотен метров, не поздоровится и атакующему сверху.
Поднявшись, вытирая лицо, Вероника провела пальцем с эргоподом по запорному клапану.
Тигиди зафыркала, ерзая в акватории, ее лазурная чешуя ходила ходуном, поднимаясь и вновь опадая, словно по шкурке биосубмарины ходили волны.
- Прости меня, девочка… - прошептала Вероника. – Прости, слышишь?
Анцерари не слышала, она не понимал, она просто злилась, потому что уже неделю не была в океане, кормежку осуществлял генератор белка, а про охоту – и напоминать стыдно.
Словно в бреду, последний раз обнять треугольную хищную голову, лобастую, мокрую, пахнущую рыбой, на которой два выпуклых глаза, отливающие белым, внимательно наблюдают, все понимают, но при этом – не поймут главного.
- Уходи, милая. Сейчас. Уходи.
Клапан акватории растаял, растворяя окно в глубину океана, на свободу.
- Уходи.
Тигиди издала тонкую вибрирующую трель, плеснула волной на ноги Вероники, больно ударила головой по коленям.
Она не хотела на волю. Она не понимала просто…
- Уходи! УХОДИ!
Эргопод дал команду – короткую, но ясную. Даже не болезненную. Но это – как легкая пощечина любимому человеку, не травматичная, не оставляющая шрамов, даже не болящая долго. Но – вполне понятная.
Выбросив долгую струю пара, окатившего лицо жаром, биосубмарина рванулась в открывшееся отверстие, закричав на прощание – долго, надрывно, словно кролик, лапу которого сжали стальные зубы капкана.
За ней сорвались Абилаби и Маринала. Расходившиеся волны в акватории окатывали Веронику с головой.
«Анцерари – они такие, однолюбки… или сразу принимают, или нет. И до конца».
Акватория опустела.
Закат погас.
Волны вмиг стали черными, утратив свой серебряный блеск.
Где-то там, под водой, сейчас подводные дома расцветали огоньками, когда семьи садились ужинать, играть, беседовать об всяких пустяках, смотреть эмпатовизоры. Лишь особняк Кнутссон эту ночь проведет темным, пустым, лишенным света, тепла и жизни. И больше никогда в нем не раздастся голос Игвера, который, смеясь, пошевеливая настоящей чугунной кочергой дрова в камине, зовет ее, обещая сюрприз, наивно спрятав две призма-чаши с самым настоящим молочным мороженым за скрещенными подушками…
Никогда больше.
Мгла наступала стремительно, накатываясь с небесной сферы, выдавливая светлую полоску к горизонту, топя ее в морских волнах, уже угольно черных, холодных, полных опасных существ, мелькающих в набегающих пенных гребешках мокрыми спинами.
Вероника поднялась.
«Уходя – отрекайся. Отрекаясь – уходи. И не оставляй ничего за спиной. Боль заставила тебя уйти, зачем же ей оставлять путь назад? Уходи. Уходи. Шаг за шагом. Не останавливаясь. Не оборачиваясь. Пусть сзади к тебе тянутся нити любви, сожаления, тоски, ностальгической грусти – рви их, не задумываясь. И, пройдя миллиард шагов, каждый из которых для тебя был полон боли обрыва, однажды ты оглянешься – и не найдешь сзади ничего, кроме праха и тлена. В каждом оставленном дне – лишь тлен. Только путь сделает тебя тем, кто ты есть. В этом и есть Исход. В этом и есть Истина. В этом и есть Жизнь».
Никола Сна. «Путь Исхода». Труд, запрещенный во всех мирах Ветвей и Кольца. Безусловно. Категорически.
«Булгаков-II» вынырнул из гиперпространства, и тут же, словно только этого и ждал, забился в трескучей дрожи гравитационных полей, выдернувших его из плавного скольжения в вакуум орбитального космоса. Аарана-Третья, ближняя к воротам перехода, мертвая и пустая, пронизанная жилками догорающих разломов, через которые на поверхность рвались последние выбросы гибнущего ядра – расположилась сразу за разлитой на черноте пространства яркой голубой рамкой, образованной вытянутой в овал волной Эхельберга; Аарана-Седьмая, неприлично желтеющая вдалеке, была еще нетронутой, созревающей, и в видимом спектре можно было даже с дальней орбиты разглядеть, как торопливо меняются оттенки на ее окружности – там мчались страшные аргоновые бури, скорость ветра в которых в разы превышала скорость вращения планеты.
- По местам стоять, дежурной смене – доложиться! – пронеслось по коридорам.
Вероника зажмурила глаза. Слишком уж много похожего. Слишком.
Вплоть до гудения медицинского дроида, который ожидаемо проплыл мимо, на миг зацепив ее лучом скан-установки, и также, как и в прошлый раз, проигнорировавший обязательную тошноту и головокружение, которой неминуемо сопровождался прыжок к Юста-Вайетти, зависшей в системе Аарана, в крайне нестабильном кольце планет, определенных Зеленой Ветвью для доения и полного исчерпания ресурсов.
Вероника молча, без помощи дроида-стюарда, освободилась от эластолент эрго-стабилизатора, кажется – еще более раздолбанного, чем в последнюю встречу. Поднялась, терпеливо выждала, пока ноги привыкнут к искусственной гравитации и перестанут трястись, как студень, сделала первый шаг. Дроид-стюард скользнул к ней, но она раздраженно отпихнула овоид его тела, опираясь на вновь оживший зиммер-под. Шаг, второй, третий… вот, уже лучше, и даже нет желания проблеваться прямо сюда, на пол, на его розово-нежный буттугсис, какой только болван придумал такую расцветку в зоне прибытия. Слегка покачиваясь, аная Стайяр-Кнутссон пересекла зал, рассеченный на части ломтиками локус-полей, выкладывающих для каждого вновь прилетевшего индивидуальный проход к сектору распределения. На миг, слегка укусив губу, оглянулась.
Может… опять?
Моргающий и щурящийся, бесконечно глотающий огромным кадыком, сухопарый мужчина, на лбу – метка Синей Ветви, одежда хламидой низвергается вниз, скрадывая контуры тела, дерганные движения, судорожное бесконечное движение губ, читающих обязательные молитвы обета. Верующий Храма Бесконечной Синевы, судя по незаживающим разрезам на щеках, распяленным дорогими нуль-ретракторами – не из последних, истовый, с правом проповедования и обращения.
Худая, просто жуть берет, какая худая, девушка, поддерживаемая двумя молочно-белыми каплями парящих в воздухе транспортировочных ботов, мутно глядящая перед собой, жадно присосавшаяся к черно-серебрянному блоку, запечатывающему ее рот и нос. Ее тут же подбирает дежурная медицинская бригада – сплошь искусственная, два дроида и один приггис-элемент, парящий в воздухе на маленькой округлой платформе. Из узких прорезей наркоблока вырываются черные клубы отравленного дыма – собственно, поэтому никто из живого персонала Юста-Вайетти и не хочет лично иметь дело с смоляристкой, даже в выдыхаемом дыме, проходящем три фильтра, содержание наркотика способно разбудить одну-единственную раковую клеточку, если она где-то дремлет в глубине тканей. Поэтому, наверное, увлечение смоляром – удел богатых отпрысков, евгенически выверенных, многократно кондиционированных, чистеньких и снабженных стаб-капсулами.
Блокированный арахноид – окруженный тройным слоем ингибирующих полей, с обязательным скрадывающим блоком на головогруди, размазывающим его внешность в мельтешащую серую мглу, с нанизанными на суставы конечностей болевыми ограничителями, с толстым, ярко-белым, с красной полосой, карающим модулем на брюхе, способным за долю секунды электрической дугой располовинить членистоногое … не лазером, потому что лазерное излучение дороже. Его уже встречают офицер ИН-контроля и трое эмиссаров от орбитального комиссариата, один – тускло мерцает непрерывным сигналом голоимп-передачи, значит – инсектоида уже интревьюирует ближайшая серебряная спираль.
Юный, растерянно улыбающийся, паренек, неловко охлопывающий себя по телу, словно пытаясь убедиться, все ли его части в наличии. Ловит ее взгляд, на миг замирает, после – улыбка становится шире.
Вероника отвернулась. Нет. Был уже один такой.
- Извините… аная?
- Да?
- Я только что прибыл, я… простите, черт, я даже не знаю, как правильно тут обращаться? Вы уже бывали здесь?
Сзади – проекционный экран, и на нем – вращающаяся Аарана-Шестая, непокорная, истязаемая кружащими на ее орбите станциями, злая, мстящая, ничего и никогда не прощающая, залитая сейчас тусклым огнем редких выбросов, разливающихся по ее телу огненными нитями, переливающимися оттенками золотого и рубинового.
- Куда ты прибыл?
- ОДС-25, штатный медик Юрий Якшин. Я с Юуйлы-Девятнадцатой, вы вряд ли слышали… Стажировка в корпусе Лаберриги три месяца, выслуга… аная, вы в порядке?
Чувствуя, как что-то холодное и липкое ползет между лопаток, Вероника покачнулась – спас зиммер-под, выровнял, как обычно, положение тела.
- Как… еще раз?
- Юрий Якшин, врач-интерн, допуск к…
Не слушая его, Вероника скользила взглядом по чертам лица… губам, глазам, даже манере жестикулировать, чуть наивной, размашистой, словно у ребенка, который только-только выучил новый фокус, и хочет сейчас похвастаться взрослым, чтобы те похвалили, та же чуть заметная хрипотца в голосе, даже манера почесывать подбородок… или не существующую пока бороду – та же.
- Кто твой отец, мальчик?
Выслушав ответ, она села – почему-то ноги отказались держать ее, даже та, которая уже который год служила ей верой и правдой, лишь требуя иногда подзарядки.
- Почему подал заявку на контракт сюда?
- Папа тут работал, - мотнул головой Юрий, юный и чистый, свежий и наивный. – Он тут погиб, но нас с мамой и сестрами поднял, он маме новые легкие выработал… ну, знаете, не биопластик, что управление давало, оно ж всегда отмахивается - а настоящие, от ДНК выращенные, и на грави-привод нам переслал, у нас теперь дом в третьем ярусе… хотя вам, так понимаю..?
- Ниже – полониевые шахты?
- Да. А вы откуда знаете, аная?
Встав, Вероника обняла его, крепко прижав к себе, на секунду вдохнув знакомую гамму запахов – тела, пота, какой-то еще незримый аромат, который возродил перед ее глазами Семена – здоровенного, глупого, простодушно улыбающегося, почесывающего затылок и пятку одновременно.
- Береги себя, ладно? – прошептала она ему на ухо, сразу оттолкнув после и уходя.
- А… - растерянно отозвался юноша, глядя ей вслед. – Простите, аная, но…
Навстречу ей раскрылся портал шлюза переброски – снова он разливался бордовыми огнями, от центра к периферии, растекаясь по дублиру тающими каплями призрачной крови.
Вероника провела эргоподом от гортани до паха, позволяя гель-ребе растаять и стечь вниз, навстречу жадно засопевшим отверстиям утилизаторов. Молча выслушала наставления оператора портала, молча прикусила стан-пластину, молча наклеила крепеж и клипсы, молча улеглась в обманчивую мягкость ионизированной жидкости портальной капсулы. Закрыла глаза, попыталась, как советовал оператор, подумать об отвлеченных вещах…
Снова удар переброски, снова боль во всем теле и ощущение, что тело это кто-то долго и старательно тряс, выжимал, выкручивал, выжимал досуха, и лишь после, забыв расправить, отпустил на покаяние.
Хруст корки геля, опадающие его частички, мягкие и рыхлые, лезущие в лицо, провоцирующие чих.
ГУУУУМП-ГУУУУУМП-ГУУУУУУУМП!
Вероника очумело затрясла головой, цепляясь за руку, покрытую татуировками, выбираясь наружу из капсулы.
- С прибытием вас, аная Стайяр-Кнутссон, - произнесла светловолосая худая девушка, отряхивая с нее ошметки геля скупыми, точно рассчитанными движениями.
- Благодарю… - Вероника закашлялась, уперлась голой спиной в холодный колпак капсулы, мотая головой. Тошнит… снова тошнит. Черт бы ее побрал, эту тошноту, почему все, что касается резких скачков в ее жизни, сопровождается тошнотой? Тенденция, что ли, вяло пискнуло что-то в глубине сознания.
- Ваша станция готова к введению в эксплуатацию, аная, - произнесла блондинка, отступая на шаг. – Рекомендую вам пройти реабилитационную сессию, после чего…
- Ты разговариваешь со штатным медиком, - произнесла Вероника, вставая. – Не давай ему рекомендаций, ладно?
На миг по ярко-голубым глазам дежурного оператора Полины Иллани торопливой вспышкой проструилась неприязнь, тут же погасшая.
- Команда станции собрана и готова к смотру. Сразу после вашего распоряжения мы готовы выйти на рабочую орбиту.
- Я не даю тут распоряжений, - встав, Ника направилась к гель-установке, провела эргоподом по угодливо разлившемуся перед ней меню, мерцающему окружьями опций. – Есть дежурный оператор станции.
Прохладная волна окутала ее тело, наслаиваясь, подстраиваясь под контуры ее тела, в нужных сгибах отращивая компенсаторные амортизаторы, вливая в предплечья металлические основы схем медицинских блоков.
- Он командует станцией.
По глазам последовательно скользнули три волны – алая, бежевая и желтая, проверяя статус, допуск и право управления. Последняя задержалась на миг, после – пропала, зафиксировав, что данная единица способна отменять любое решение дежурного оператора и отдавать приказы.
- Он принимает решения.
Пискнув, гель-установка отключилась, обдав напоследок медвяно пахнущей волной антисептического выхлопа.
- Я лишь штатный медик.
- А я понимаю, что общаюсь сейчас с владельцем этой станции, - холодно ответила сзади Полина. – И доступ его видела прекрасно.
- На добывающей станции, как и на боевом корабле, приказы владельца в кризисной ситуации нивелируются, всю ответственность и все решения принимает на себя дежурный оператор. Все, закончим этот разговор.
- Слушаюсь!
Вероника подняла голову. На какой-то миг их глаза встретились, и, кажется, схлестнулись, словно удары двух сабель.
- Разрешите напоследок? – упрямо произнесла Полина, кривя тонкие губы.
- Разрешаю напоследок, - устало отозвалась Вероника, слегка покачивая головой и двигая ногами, проверяя, как приспосабливается зиммер-под к условиям невесомости. – Если это действительно напоследок…
ГУУУУУМП-ГУУУУУУУУМП!
- Вы – мой наниматель. Вы – та, кто платит мне заработную плату. Вы – штатный медик этой станции, и я отдаю себе отчет, что когда-нибудь, возможно, от вас будет зависеть моя жизнь, или жизнь моих девч… моего штата.
Вероника кивнула, предлагая продолжать.
- Но – если уж откровенно… я, даже чтя субординацию, не стану вас уважать.
- Почему?
- Потому что ты – просто хитрая трусливая мразь, которая прикрылась инструкцией, спасая свою шкуру, предала свою команду, сдала ее с потрохами! Напоминать надо?
Долгая, очень долгая пауза.
- Да, я поняла, - слова давались с большим трудом, словно проталкивались сквозь силовое поле. – Еще что-то?
- Ничего, - вытянувшись, отчеканила Полина. – У вас есть желание познакомиться с командой, дежурный медик Стайяр-Кнутссон? Жду вас в рубке через пять минут. В ваших же интересах не опаздывать.
- Да, приняла. Буду вовремя.
Когда за дежурным оператором затянулся шлюз, Ника на миг обмякла, прижалась к красному металлу транспортировочной нуль-капсулы.
Вот… как-то так все случилось. Спустя столько времени – она снова здесь, снова – на орбите Аараны-Шестой, снова – в статусе дежурного медика, снова – на стандартный контракт, на девяносто суток, из которых даже первые еще не отработаны. И – снова неопределенность впереди, и снова – больно за грудиной, и хочется неизвестно чего – то ли бежать, то ли смеяться, то ли – упасть лицом вниз и…
Нет.
Проведя рукой по стене, она активировала буттугсис на рефракционный режим. Долго, придирчиво, вглядывалась в свое лицо, выискивая в нем новые морщинки, складки, желтизну и дряхлость. Она не пользовалась омоложением… после того, что забрало Игвера, все, что связано со словом «омоложение», вызывало у нее стойкое отторжение. Даже времени прошло не так-то и много, просто те дни, что были проведены в амбуларии на орбите Земли-Третьей, слишком много забрали у нее. Слишком много. Больше, чем хотелось бы. И никакое омоложение не сможет этого вернуть.
На миг зеркало замутилось… или показалось?
Игвер почти улыбнулся – только грустно, и он не смог бы улыбнуться по-другому. Улыбнулся и пропал.
И Семен – он тоже, продирая волосы бороды через тугие, мощные, загрубелые пальцы бывшего шахтера полониевых шахт, выбившегося в люди, пытался улыбнуться, но улыбка выходила жалкой, виноватой.
Вероника отвернулась, коротким жестом гася амальгаму.
Коридор – большой, чистый, светлый, люм-блоки размещены в шахматном порядке по всей его радиальной длине. Никаких петель – эрго-ускорители, касаешься, и крохотный, тщательно рассчитанный импульс толкает тебя к следующему, который, стоит только его коснуться, повторяет то же самое. Никаких запахов, никаких теней, никаких следов паучьих когтей на буттугсисе, для ответственных операторов по обслуживанию дронбуров здесь выведены собственные коридоры.
Повинуясь броскам ускорителей, она за считанные секунды прибыла к округлой, по традиции, двери, отграничивающей рубку от остальной станции.
Три человека, шесть арахноидов. Едва слышное гудение кондиционеров и озонаторов, мерцание контролирующих панелей, округлая мягкость рубки, выстланной девственно-чистым буттугсисом, плавное свечение люма.
- Дежурный оператор Полина Иллани, - произнесла парящая прямо перед ней фигура в ярко-белой гель-робе с нашивками командира. – Ат эт цэт.
Вероника подняла голову. Правда? Ледяная голубень глаз Полины смотрела серьезно, исключая любой намек на шутку.
Старая клятва Сталлариев. «До полного единения». Дается лишь в том случае, когда поклявшиеся готовы идти до конца вместе – и не может быть расторгнута, ибо отрекшийся – проклят на три последующие жизни.
Впрочем, можно было заподозрить. Девочке уже двадцать девять стандартных, она так и не рожала, татуировки по правой руке, скорее всего, скрывают ритуальные семь надрезов Исхода. И сейчас – этот, почти идеальный из всех предложенных, командир хочет работать только с тем, ради кого он, не колеблясь, сможет раскрыть свою грудь теми же самыми, семью ритуальными надрезами, отдавая жизнь.
- Ат эт цэт, Полина Иллани, - произнесла Вероника, зависая в воздухе.
Приблизилась следующая фигурка – худая, изящная, почти детская.
- Дежурный сооператор первого уровня Крисна Твайдо. Ат эт цэт.
- Ат эт цэт, Крисна Твайдо.
Приблизилась третья.
ГУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУМП!!!
Станция зашаталась, стены издали угрожающий треск.
- Аччкиз-ккш-ккиртт, - произнес вокатор первого арахноида. Он растопырился на потолке, угрожающе нависая сверху, головогрудь задрана, жвалы оттопырены, волоски на лапах вибрируют.
- Ат эт цэт, Аччкиз-кк-ккирт.
- Вы говорите очень правильно, аная.
- Я учила ваш язык, Аччкиз-кк-ккирт, - ровно произнесла девушка. – Позволишь аддшшат?
- Вы уверены?
Не отвечая, она оттолкнулась от пола, взлетела, ухватилась за переднюю правую лапу, небрежным жестом порвала кожу о хитин, коснулась хелицер.
- Аддшшат ишш`шшат, Аччкиз.
- Кровь моя теперь твоя, аная Вероника Стайяр, - слегка прянув назад, ответил паук. Он назвал ее старую фамилию, без упоминания второй, видимо - чуял это в крови. Его огромное тело распласталось по потолку. – Но зачем? Мы не кровны, нам не надо мстить, наши дети разные. Зачем?
- Не твое дело.
Глаза Полины скользили по фигурке Вероники, перелетающей от одного арахноида к другому, оставляя за собой тонкую дорожку из карминовых шариков.
Знакомство закончено.
- Выводим станцию на геостационарную орбиту, - громко приказала Полина, распластавшись в воздухе, замирая над пультами, занося тонкую руку, сжатую ярко-белым эргоподом. – Дежурной смене по местам, по отсекам доложиться.
Гулко зазвенели алармы, старомодные, звуковые, дань древней традиции. Ультразвук или голоимп справились бы намного быстрее.
- Основной реактор готов!
- Вспомогательный реактор готов!
- Пуск двигателей разрешаю!
Станция сдвинулась с места, выдвигаясь на орбиту Аараны-Шестой.
- Карго-приемный основной, карго-приемный вспомогательный, ваш статус?
- Карго-приемный основной готов, - ровный, модулированный голос вокатора. На потолке отсека сейчас раскорячился паук, на его лапах – контролирующие эргоподы,адаптированные под инсектоидов, тонкими невидимыми нитями он опутал огромное помещение, в которое будет скоро сбрасываться горячая, излучающая выработка, которую нужно будет выглаживать гравигрейдерами и разделять пустую породу и ценную, отбрасывая последнюю в ковши магнитных ловушек.
- Карго-вспомогательный готов, - еще один равнодушный доклад.
Вероника, покинув рубку, коснулась эрго-ускорителя. Толчок. Еще один. Мелькают двери помещений. Кубрик. Румпельное эрго. Твиндек, где сейчас жилые помещения. Медотсек. Реактор основной, реактор вспомогательный. Яркая горловинка дверей камбуза.
Карго-вспомогательный.
Мотнув головой, девушка приложила эргопод к контрольному контуру. Распахнувшийся шлюз зевнул ей в лицо темной пустотой.
Впорхнув внутрь, она пошарила по стене справа от дверного проема, разыскивая фальшфейер. Резко скрутила алюминиевую крышку, выпуская наружу оранжевое пламя. Оттолкнулась ногами, поднимаясь вверх, к толстым сетями паутины, заплетающим потолок.
Уголь и охра. Мягкие пастельные росчерки мела, жирные мазки масла, изящная растушевка, плавные теплые полутона. Округлые лепки гуаши, скользящие касания акварели.
Шорох за спиной. Потом – снова тишина.
Что сказать? И как? И – надо ли?
- Долго рисовал? – тихо спросила Вероника.
Огромное тело сзади шуршало, пощелкивало, перебирало конечностями. Не ударило, не разорвало, не впилось в загривок жвалами, выдирая мозг…
- Почти три дня.
- А где же кресс-капсула Оайгшшийгсси-чшэ?
- Она там, Вероника. Ты же видишь.
- Не вижу.
- А это - видишь?
Тяжелые, унизанные когтями лапы, легли на ее плечи. Другие – обняли ее колени, разворачивая.
- Вот. И наша станция – там же. Теперь это часть моей картины.
Огонь фальшфейера раскрасил новую картину – более эпичную, более масштабную, занимающую всю противоположную стену карго-вспомогательного.
Фальшфейер упал и поплыл прочь.
- Дурак…
Огромное паучье тело скорчилось в темноте, обнимая маленькую, содрогающуюся в рыданиях, человеческую фигурку.
Глухо ударил основной двигатель, а потом – три вспомогательных, и им вторили еще маневровые – станция отрывалась от пояса притяжения Юста-Вайетти, и выходила на рабочую орбиту. Окутанная полями контроля, новыми, современными, распластанная в рубке Полина едва заметно шевелила пальцами, точными, ювелирными жестами выводя огромный стальной шар в темноту пространства, вниз, к мерцающим огням Аараны-Шестой. Губы девушки что-то рефлекторно шептали, бесполезно, потому что голоимп-импульсии доносили ее распоряжения и желания даже раньше, чем она сама смогла бы их осознать.
ОДС-35, после многих лет простоя, снова выходила на орбиту.
- Дежурный оператор, можно вопрос? – скользнул по голоимпу голос сооператора Крисны.
Дежурный оператор контролирует все. Всю станцию. Каждый ее уголок.
Полина слушала то, что говорит сейчас Вероника, захлебываясь, вытирая глаза, сбиваясь. Слушала то, что отвечает ей Шшизх. О станции, о Семене, об Игвере. О суде и предательстве. О сложном анонимном переводе в другую Ветвь сумасшедших денег на учебу, на грави-привод и имплантацию биолегких отказной пациентке Ярине Якшиной. О не менее сложном переводе - на восстановление здоровья и прав арахноида Шши-шзха-акхш, с привлечением его на прежнюю должность на орбитальную добывающую станцию. О тяжелом, самом, наверное, тяжелом в жизни решении - отказе от уже выращенной единокровной ноги. Обо всем… даже о субмарине Тигиди. Слушала долго, дольше, чем позволено было бы ей полномочиями дежурного оператора. Иногда даже останавливала голоимпульсацию, чтобы перевести дыхание.
- Нельзя. Курс держите. Выброс дронбуров в квадрате тридцать четыре-тридцать девять, по команде.
- Принято.
Станция парила над гневной планетой, выходя на свое, определенное рабочим расписанием место, и уже замерли в готовности дронбуры в энергопетлях, готовясь сорваться вниз, в яростную кипень огня и расплавленного металла.
Шшизх, поджимая новые, оперативно вживленные, ноги, что-то снова говорил. Она – слушала.
Полина, коротко мотнув головой, отключила канал.
- СК-194, на связи ОДС-35. Прошу разрешения на рабочий выход в секторе А-У-34-39 по расписанию.
- Ваши данные телеметрии и коды доступа на голоимп.
- Выложены.
Теперь говорила она, а Шшизх – слушал, и лишь скрипели его суставы, кажется, от смущения. Она что-то говорила об упавшей станции, об огне, о том, как он…
- Коды устарели на три цикла, жду от вас обновления в течение тридцати стандартных оборотов, станция блокирована на геостационарной орбите. Любая попытка сойти классифицируется в соответствии с..
- Собственник станции – Вероника Стайяр-Кнутссон, - словно внезапно, по какому-то наитию, произнесла Полина. – Ее голоимп в прямом доступе, вы можете связаться лично, комиссар Ижешко.
Вероника молчала. Молчал Шшизх.
Молчала и комиссар Татьяна Ижешко.
- Ввиду отсутствия прямых запретов я вывожу станцию на геостационарную орбиту и начинаю разработку.
Тишина была и на этот раз.
- Начинаем маневр.
Взвыли двигатели. Полезли вверх регулирующие стержни ядерных реакторов, разгоняя их мощь, зашипели алые ромбы крим-батарей, заплетенные вокруг разогретых докрасна металлических термоэлементов, тускло засветились тороиды магнитных катушек термоядерных реакторов, в тжаэлевых толстостенных шарах ожили кольца светогенераторов.
На самый короткий миг, презирая себя, Полина Иллани снова открыла тот самый канал, который только что отключила.
- … не забуду… - шептала Вероника. – Никогда не забуду… никогда…
«С рождения мы получаем дар дыхания, и с рождения же мы перестаем его ценить. Сколько вдохов и выдохов нами сделано - мы никогда не считаем, не ценим, не благодарим. И лишь тогда вся благодать этого дара раскрывается нам, когда сосчитанным становится каждый вдох, каждый выдох … и лишь тогда мы понимаем, что один-единственный глоток кислорода нам дороже всех богатств земных, ибо он – Жизнь и ее символ, в отличие от ваших аллюнтов на голобог-счетах и в кредитных кассариях. Цените Жизнь, а не ее жалкое подобие, и в этом вы обретете бессмертие. Как обретаю его сейчас я».
Никола Сна. Последняя проповедь перед сожжением, мнемографирована еретиком Кухирэ Альцем, распространена среди эмиссаров Третьего Исхода Сталлариев. Запрещена повсеместно.
14.12.2020
г. Сочи
Глоток кислорода
© Copyright: Олег Врайтов, 2019
Свидетельство о публикации №219010601803
Свидетельство о публикации №219010601803
Рецензии