Клеймо

    Как только Владимир появился на пороге конторы, бригадир охотников-промысловиков ему преподнес:
    - Красавин, на сей раз отправишься один.
    - А Анохин?
    - Кешка улетел на Большую землю. Мать хоронить.
    Отчего-то эти слова будто полоснули по-живому. А его мать жива или уже нет? Он похоронил ее для людей и в своем сердце давным-давно...
    ...Конец ноября на дворе. Стоит обычный для этих мест тридцатиградусный с ветром мороз. Метет поземка. Полярная ночь вступает в свои права, но благодаря белому снеговому покрывалу в бескрайней тундре достаточно светло.
    Собачья упряжка резво, весело бежит. Предстоит привычная работа добытчика пушнины. Заряжены протухшими рыбой и мясом ловушки — пасти. Деревянные короба работают как мышеловки, завлекая своими  запахами песца, к этому времени уже нарядившегося после линьки в роскошный белоснежный наряд.
    Установлены покрашенные в белый свет и раскрывшие свои челюсти капканы. Их  двести пятьдесят на участке Владимира. Ему сейчас предстоит осторожно следить за всеми орудиями лова, дабы не прозевать и вовремя взять пойманного в капкан или попавшего в пасть зверя, пока того не растерзали полярный волк, росомаха или его же сородичи, голодные песцы.
    Нарты скользят по обледенелому снегу. Поземка заметает след, а Владимир никак не может отделаться от мыслей о матери и своем прошлом, приведшем его сюда, в тундру.
    Вспомнилось их последнее свидание, когда она привезла сына в Брянск сдавать в интернат. По пути мать успокаивала - не его, молчавшего все время, а, скорее, себя:
    - Ничего, сынок, тебе там будет неплохо. Учиться будешь в городской школе, не чета нашей сельской. А выучишься, всем своим дружкам носы утрешь!
    Вовка тогда, не поняв, что мать имеет ввиду, ответил:
    - Сказала! Сами утрутся! Зачем мне их сопли подтирать?
    Она рассмеялась:
    - Глупыш мой!
    А уже в интернате, прощаясь, хотела прижать его к себе, но Вовка, злой на всех, на весь мир, отстранился. Мать все же поцеловала его в макушку и срывающимся голосом прошептала:
    - Будь умничкой! Ну, я пошла! Буду тебя навещать.
    - Не надо! - буркнул мальчик в ответ, смахнув упавшую на его щеку слезу матери.
    Больше Вовка ее не видел. Она пару раз приезжала, мечтая повидать сына, но Вовка прятался, не желая ее видеть, в сердце затаив обиду и злобу. Присылала письма, но он их рвал, не читая.
    ...Теперь, через уйму лет, Владимиру стало ясно, как был глуп, и больно за нее и за себя... Он никак не мог воскресить в памяти лицо матери. Знал, что она была очень красивая, не потому, что его мать, а оттого, что все в селе так считали. Так и говорили:
     - Красавица наша, Катерина! И фамилия под стать, будто специально ей подобралась — Красавина.
    В селе почти все были Гусевы да Семеновы, полсела одних и полсела других. А отец Вовки был из пришлых, приехавший на новую МТС механик. Он сразу же влюбился в молодую красавицу-доярку Катю Гусеву и чуть ли не через месяц наградил ту своей фамилией, а затем и сыновьями, близнецами Колькой и Васькой. Отец (фу ты, черт, их отец, не его!), любил, по-видимому, жену до безумия, оттого и, вернувшись с войны, не расстался с нею. Бывший трезвенник стал пить, с каждым годом все сильней, да так, что, кажется, никогда не просыхал.
    О том, что отец неродной, Вовка даже не догадывался. Совсем малый пацаненок, он завидовал братьям, которых отец часто баловал, хотя те были уже большие, аж на целых пять лет старше, а его порой даже отталкивал от себя:
    - Иди, гуляй отсюда! - часто слышал ребенок от отца, не понимая, что тот глядеть на него не мог.
    Тогда, по малолетству, Вовка многого не понимал, как и того, почему все ребята в селе, да и братья, звали его Вовка-фриц. Он считал, что кличка пристала из-за игры в войнушку, в которой всегда доставалась роль фашиста.
    - Будешь фрицем! - говорили ему.
    - Нет, я хочу быть нашим! Я буду партизан, как мама!
    - Нет, будешь фрицем, или вообще не пустим играть!
    - Но все равно вы меня убьете, а я не хочу быть убитым! - отвечал им пятилетний несмышленыш.
    То, что его мама была партизанкой и даже имела медаль за это, Вовка знал отлично, и этим гордился. А то, что отцом его был немец, фашист, он узнал случайно, в семье друга, когда учился уже в пятом классе.
    Как-то вечером Вовка зашел к приятелю за учебником, который был у них один на двоих.
    - А, фриц пришел! - приветствовал его младший Толькин брат, семилетний Леха, который тут же получил за «фрица» от Вовки по уху.
    - Чего дерешься? - заревел малыш, а их мать, которая была рядом, возьми и ляпни:
    - Так и получается, за правду- бьют! А ты, парень, руки не распускай! Должон уже привыкнуть.
    - К чему я должен привыкнуть, тетя Валя? Чего он обзывается? Еще раз услышу — не  так поколочу!
    - Только посмей хоть пальцем тронуть, немчура проклятая! Ишь, как запел! - вмешался, заступаясь за братишку, их старший брат Ванька.
    - Какая я вам немчура? Чего пристали?  - разобиделся Вовка, готовый уйти, даже забыв про задачник, за которым пришел.
    - А что, мать тебе ничего не рассказывала? - вдогонку бросила тетя Валя какой-то странный вопрос.
    Вот этот каверзный вопрос и заставил задуматься двенадцатилетнего мальчишку. Отчего отец, как напьется, бьет мать, часто повторяя одно:  «Подстилка, подстилка!»? А главное, это точно известно, отец ушел на фронт добровольцем в первые же дни после нападения. Он прошел войну танкистом, что называется от звонка до звонка, ни разу не получив ранения, и вернулся весь в орденах, чем гордился сам и вся семья. Но он, Вовка, был сорок четвертого года рождения... Это что же получается, мать родила его сразу после оккупации, и отец тут ни при чем, раз вернулся в сорок пятом?.. Но мать партизанила, значит, его настоящим отцом мог быть один из партизан. Тогда почему все  дразнят его фрицем? А Ванька прямо назвал немцем, да еще проклятым... Да и мамка, оказывается, что-то должна была ему рассказать... Спросить ее?.. Нет, он не может. Да и не скажет, скорее всего. Мать, хоть и добрая, но скрытная. Вот, спросил у нее как-то, почему подстилкой обзывает отец, а она сначала даже стала отказываться,  мол, впервые слышит такое, откуда подобрал?
    - Как откуда, а когда он кулаком к твоему глазу приложился и фингал поставил, а ты всем тогда говорила что чурка отлетела в глаз, он что тогда кричал? Подстилка, подстилка!
    - Ну, не помню... А, просто я его угомонить старалась! Он ведь пьяным знаешь какой бывает... Ну вот он и взъерепенился, мол, ластишься тут, ублажаешь... Да ты, сынок, не обращай внимания. Он ведь у нас добрый, хороший, а это все выпивка виновата, да война, будь она трижды проклята, сделала папку таким пьющим. Он ведь до войны в рот этой гадости не брал. Передовиком был и не пил даже в праздники, больше кваском отделывался. Все смеялся: «Хмель мне дополнительный не нужен, он всегда рядом!»
    - А что, разве у нас хмель поблизости растет? - с недоумением спросил тогда Вовка.
    Мама рассмеялась:
    - Ой, заболталась я с тобой, дурашка.
    Это обращение Вовку тогда обидело. Он стал часто, даже по пустякам, обижаться. Хотя теперь ясно отчего: душа была полна обиды, бесспорно, от подспудного гнета причины его происхождения.
    ...Но здесь, в тундре, на охоте, душа Владимира должна была бы успокоиться. Ан нет, опять стали саднить мысли, вернувшиеся при случайном напоминании о чужой матери...
    Тогда, в тот недобрый вечер, после сделанного открытия, что он, скорее всего, сын какого-то фашиста, Вовке многое стало понятным. Он всем в селе ненавистен. Недаром братья всегда шпыняют, да и мать из-за него терпит. Отец, тьфу, этот дядька, называемый отцом, колотит ее из-за него, Вовки, почем зря. Он совсем тут лишний и не должен жить. Единственный выход — пойти на кладбище, лечь среди могил и умереть, избавить всех от себя! Главное, тогда этот… перестанет колотить мать, которую жаль, и она вздохнет свободно...
    Так решил Вовка и отправился от друга, вместо собственного дома, на деревенское кладбище, где в темноте долго бродил среди могил, выбирая место поукромней.
    Был октябрь, и вечера уже стали прохладными, к тому же дул легкий ветерок. Наконец, отыскав как будто неплохое местечко между могилой с высоким крестом и двумя густыми кустами с еще не опавшей желтой листвой, он улегся на холодную твердую землю, предварительно подгребя под голову небольшую кучку прелых листьев, и приготовился умереть, вперив глаза в беззвездное темное небо.
    По-видимому, Вовка задремал. Его разбудил громкий страшный крик, пронизавший тишину. Это вопил ночной филин. Ужас охватил бедного, промерзшего мальчишку. Зловещий крик, то подобный плачу, то хохоту, подстегнул его, и Вовка бросился наутек.
    Подбежав к дому, все окна которого были темны, он понял, что, только разбудив всех, сможет попасть туда. Тогда Вовка отправился к сараю, всполошив в курятнике кур. Бобик, вылезший из будки, зарычал, уже готовый залаять, но, узнав парнишку, завилял хвостом, подскочил и радостно лизнул тому нос, а затем опять направился в будку продолжать сладкий сон. Вовка с удовольствием сам бы туда залез, но конура была мала.
    Мальчишка долго не мог заснуть на куче соломы в углу за загоном, где отдыхала корова Манька, а за перегородкой похрюкивала свинья. Было тепло от присутствия животных, но в воздухе стояла присущая им вонь, хотя знакомая и привычная, но мешавшая уснуть.
    Вовка ворочался, ворочался и не заметил, как сон овладел им. Проснулся беглец от радостного возгласа матери:
    - Слава тебе, Господи! Вот ты где, сынуля!
    Она обхватила его, прижала к себе, сонного, в первые мгновения ничего не соображающего. Но затем Вовка вырвался с криком:
    - Пусти, не трогай меня! Ненавижу!..
    - Что с тобой, сынок, где пропадал? Мы вчера тебя...
    - Я вас всех ненавижу! - крикнул тогда он и разревелся, словно девчонка, за что возненавидел в ту минуту и себя, слабого, наверно, оттого, что в нем есть проклятая, вражеская кровь.
    От пришедшей мысли стало так горько, что опять захотелось умереть.
    Внезапно мать, взяв ведро и направляясь доить корову, сказала тоном, не терпящим непослушания:
    - Ступай в дом, умойся, возьми что-то в рот и садись за уроки! Ведь не все сделаны. Учебник вчера друг твой занес. Сейчас мне некогда — надо на ферму спешить. Приду — поговорим!
    А когда Вовка в доме столкнулся нос к носу с этим... отцом, тот встретил его словами:
    - Явился, шельмец! Твое счастье — спешу на работу. Мать хочешь угробить? Вчера бегала по селу, искала свое «сокровище», как ополоумевшая. Значит, ремень мой по тебе плачет!
    - Только посмей! Убегу! - крикнул ему в лицо Вовка и бросился, схватив портфель, вон из дома.
    А вечером мать объявила ему, что завтра поедет в Брянск и поговорит там, чтобы взяли сына в интернат.
    - Станешь старше — поймешь меня и не осудишь! - добавила она и вытерла глаза.
    Задать матери мучившие его вопросы Вовка не решился, жалея ее, а тому, что уедет из опостылевшего дома и из села, где все чуют в нем вражью кровь, — даже обрадовался. А обещанный ремень отец так и не приложил.
    Когда вскорости они собралась рано поутру в Брянск, отец, хорошо накачавшись им самим приготовленным самогоном, спал мертвецким сном. Братья тоже еще не встали. Все это очень понравилось Вовке: прощаться с ними и слышать от них напутственные слова не хотелось.
    ...На тундру спустился сизый морозный туман, почти закрывший собой луну. Часы со светящимися фосфорными цифрами показывали без пятнадцати одиннадцать вечера. Воспоминания Владимира прервались остановкой у цели — небольшого, подобного строительной бытовке, домишки, — пристанища охотников на песца. Тундра огласилась звонким лаем восьми собак, когда он, закрепив нарты, первым делом дал им юколы, а затем занес в дом доставленные припасы.
    Ездовые лайки, поев, обрадованные доставшимся отдыхом, тут же рядом с нартами зарылись в снег, готовые ко сну.   
    Керосиновая лампа осветила небольшой, грубо сколоченный стол, широкую скамью и лежанку, покрытую оленьим одеялом. Посредине помещения располагалась чугунная печка с большой трубой, выведенной в отверстие в стене. Коробки с запасами громоздились в углу на полу.
    Скоро в печке весело затрещал огонь, пожирающий плавник, благо он был заготовлен впрок и не понадобилось извлекать его из-под снега. Промерзшее жилье постепенно стало прогреваться, хотя, по-прежнему, изо рта Владимира, как из закипевшего чайника, валил пар.
    Благодаря приоткрытой дверце печки, в помещении стало еще светлее, уютнее. Есть не хотелось, хотя было давно пора. Кружка крутого кипятка приятно взбодрила. Глядя на полыхающий в печи огонь, который то притухал, то вспыхивал с новой силой, Владимир опять погрузился в подступившие воспоминания, а в горле словно застрял вбитый туда ком...
    ...Годы, проведенные в интернате, запомнились жесткой дисциплиной. Все делалось только по команде.
    - Построились! Идем в столовую!
    - Внимание, садимся за уроки!
    Если в селе была кличка Вовка-фриц, то в интернате его окрестили Чистюлей. Интернатские не могли простить новенькому, что и воспитатели, и учителя завели обычай ставить его в пример за аккуратность и любовь к порядку.
    Окончив восемь классов и имея почти по всем предметам отличные отметки, несмотря на уговоры педагогов и руководства интерната, чтобы продолжал учебу, Володя, желая скорее вырваться оттуда, поступил в ПТУ, выбрав профессию газоэлектросварщика. «Закончу училище, отслужу в армии, стану на ноги, а потом посмотрю — может, пойду и дальше учиться», - решил он для себя.
    Быстро пролетели годы обучения в ПТУ, где Владимир, как и в интернате был на хорошем счету. Учеба, друзья, пришедшая любовь — все это на время затмило, а, скорее, вытеснило обиду на свою судьбу за клеймо, лежавшее на нем из-за позорного появления на свет. Казалось, он напрочь все это забыл.
    Владимир познакомился со студенткой медучилища. Лиза чем-то напоминала ему мать: спокойная,  добрая и, конечно, самая красивая из всех девчонок, которых знал. Она жила с мамой, тоже когда-то окончившей это же медучилище и работавшей фельдшером. Отец Лизы вернулся с войны весь израненный и вскоре умер.
    Когда будущая теща задала Владимиру вопрос о его родителях, он, как и друзьям из ПТУ, ответил, что вырос в интернате (что было почти правдой), а в остальном слукавил, сказав, что круглый сирота, и не имеет никакого понятия о своих корнях.
    Этим, как показалось молодому человеку, он вызвал у Татьяны Ивановны не только жалость, но и еще большее уважение, так как услышал:
    - Считают обычно, что из детдомовских ничего путного не вырастает. Ан нет, ты — доказательство тому, что и настоящие люди оттуда выходят!
    Как это было приятно слышать, с его-то ущемленным самолюбием! Мудрая пожилая женщина назвала будущего зятя настоящим человеком. Это чего-то стоит, и он докажет, что она в нем не ошиблась!
    Как только Владимир окончил учебу, сыграли скромную свадьбу. А вскоре он был призван на действительную службу. Воинская часть располагалась недалеко, в соседней области, и, хотя не так часто, как хотелось бы, но солдату удавалось видеться с женой, когда Лиза приезжала к нему, или сам получал увольнения.
    На принятие присяги жена приехала не только с матерью, но еще и с теткой, сестрой Татьяны Ивановны, — Ниной Ивановной. Тетя оказалась с командирскими замашками, до всего ей было дело, и скоро стало казаться, что без нее они — никуда. Это, признаться, Владимиру было не по душе, но ничего не поделаешь, и пришлось с манерами родственницы смириться.
    А ведь именно из-за тети Нины он был вынужден очутиться здесь, в тундре... Конечно, об этом не жалеет — хорошая школа жизни. Но, все же, тяжело вспоминать, как  тогда сложилось одно к одному, словно лавина сошла...
    А произошло это уже через три года после дембеля. Владимир трудился на заводе, неплохо зарабатывал. Лиза работала в аптеке. У них росла трехлетняя дочь Катенька. Имя дала ей Лиза, сказав, что всегда мечтала: если будет дочь, то только Катенька. У Лизы в детстве и все куклы были Кати. «А у меня мама...» - тогда подумал Владимир, и даже обрадовался: пусть у дочери будет имя и в честь его матери. Но об этом, конечно, промолчал.
    Как-то в воскресный день отправился он с тещей на базар за картошкой. Решено было - купят мешок на зиму. Правда, мог бы и сам справиться с этой простой задачей, но теща навязалась:
    - Где тебе, городскому, разбираться в картофельных сортах!
    Ну, хочет на базаре потолкаться, пусть едет.
    За ними заехал его приятель на своей «Победе», и они двинули. Если бы Владимир знал, какой «сюрприз» ожидает на базаре, куда вообще никогда ногой не ступал...
    Когда уже сошлись в цене и, расплатившись, Владимир собрался взвалить мешок не спину, рядом торговавшая бабка остановила его:
    - О, неужто Вовка-фриц?! Ты?
    Услыхав эти слова, он вздрогнул, весь напрягся, но сделал вид, что обращение к нему не относится. Но не тут то было. Настырная бабка недоуменно продолжила:
    - Неужели обозналась? Ну точно, Катьки Красавиной сынок! А ведь...
    Ее трескотню Владимир слышал уже за спиной, когда, взвалив мешок на плечи, шагал к ожидавшей их машине. Несмотря на тяжелую ношу, он шел так быстро, что Татьяна Ивановна еле поспевала.
    - Володя, постой! Да погоди ты! Не тебя ли торговка признала?
    - Да что вы, какая торговка?
    - Не расслышал, что ли? По-моему, назвала твою фамилию, да и Вовкой окликнула...
     - Да как, Татьяна Ивановна, меня может признать селянка, когда я всю жизнь в брянском интернате рос? А Красавиных немало есть. Вон, даже в моей части однофамилец был, старший лейтенант. А может, и какая родня, кто знает...
    Он уже загрузил мешок в багажник, как вдруг теща сказала:
    - Ой, свеколку забыла купить...
    - Хорошо, садитесь в машину, а я...
    - Да нет, Вова, я тебе доверить такое дело не могу! Купишь не ту. Сладенькую надо.
    - Сахарную, что ли?
    - Ох, ты, Господи! Обыкновенную свеклу. Но есть сладкие и не очень. Они по форме отличаются, репочкой надо... Да к чему пустые разговоры водить, я за это время, что тебе объясняю, обернулась бы! - бросила она и заспешила обратно на базар.
    Как он потом понял — разобраться с этой бабкой: о каких Катерине Красавиной и ее сыне Вовке идет речь? Кстати, лицо той бабки ему как будто было знакомо, но кто она, - вспомнить Владимир, как не напрягал память, стоя в ожидании Татьяны Ивановны, так и не смог. Прошло ведь вон сколько лет... Когда мать увезла из села ему было без малого двенадцать, а теперь — уже двадцать пять. Был пацаненком, а теперь взрослый мужик. То, что запамятовал, было неудивительно, а вот то, что его признали — неясно, как случилось... «Неужели совсем не изменился?» - недоумевал все Владимир, нетерпеливо поглядывая, не идет ли теща, почему-то уж больно долго ее нет...
    Недоброе предчувствие все больше охватывало его. «Черт подбил меня взять ее с собой! Увязалась на мою голову!» Наконец, он завидел тещу, по лицу которой можно было сразу определить — ей все ясно о темном прошлом его матери и о клейме на биографии зятя.
    Всю дорогу Татьяна Ивановна, расположившаяся на заднем сиденье, не проронила ни слова, сидела с таким же суровым лицом, как уселась в машину, даже не взглянув на него, и была, по-видимому, занята почерпнутыми новостями.
    Лишь когда Владимир выгрузил из багажника картошку, и машина с его приятелем отъехала, она спросила:
    - Ну, чего врал-то?
    - Вы про что? - не нашелся он, еще не понимая, как вести себя.
    Отрицать все, мол не о нем вся речь, или признаться? Но как объяснить свою ложь, которая, по его мнению, была необходима?
    - Сирота твердил... Жалость к себе, что ли, выклянчивал? О матери совсем не думал. Какая бы не была, а  страдает, уверена, по тебе, гадкому!
    Уж этого Владимир вынести не мог.
    - Чего гадом назвали? Чего в душу лезете? - вдруг крикнул он, и, схватив мешок, вместо того, чтобы отнести картошку в подвал дома, как ранее решили, понес тяжесть на второй этаж. Занеся в квартиру, он бросил мешок в коридоре и повернул назад, готовый бежать, но в дверях столкнулся с уже ненавистной, а еще час тому назад любимой тещей.
    - Вова, ну чего взъерепенился? И картошку в дом приволок, а не в подвал... Ведь и ключ заранее взял от замка кладовки. Горе мое луковое, ты уж прости старую! Может, про мать твою не то сказала, но ведь не виновна она. И не стыдиться, а гордиться ею надо! Время такое было, страшное. И дай Бог, чтобы никогда такого лиха не повторилось! Знали бы вы, молодые, что испытали и что на нашу долю выпало, по-иному бы к родителям относились!
    Вышедшая в это время Лиза, с Катюшей на руках, прервала мать:
    - А о чем вы тут толкуете, даже не закрыв дверь? Картошку почем взяли? И зачем сюда ее?
     - Сейчас отнесу! - только и смог после всего услышанного произнести Владимир и опять взвалил на спину мешок, готовый бежать, счастливый от возможности побыть одному и перевести дух от случившегося.
    «Интересно, что наговорила бабка теще, если та стала выгораживать мать? И даже сказала, что ею можно гордиться... Не иначе, теща сдуру брякнула, нашла чем гордиться... Это она стремилась помириться, хитрая. Ведь чуть ли не гаденышем обозвала...»
    В подвале Владимир долго возился, сделав из припасенных досок загородку, куда и высыпал из  мешка картошку. Он был так поглощен своими мыслями, что, выходя из кладовки, чуть не забыл погасить свечу. Но только стал запирать замок на двери, как за спиной услышал голос жены:
    - Вовик, чего так долго? Мы с завтраком тебя заждались!
    - Мать тебе ничего не рассказывала? - спросил он.
    - Идем быстро, там все стынет!
    -  Я тебя спросил, а ты мне про какую-то еду! - ответил он раздражительным тоном, от которого стало стыдно самому. Ранее со своей Лизонькой он в подобном тоне не разговаривал.
    - Не знаю, как ты, а я очень изголодалась, вас дожидаючись. Умчались чуть свет, будто боялись, что всю картошку раскурят, и вам не достанется...
    - Раз хотела, чего не поела? - спросил он, а сам подумал: «От ответа, хитрющая, как ее мать, уклонилась...»
    Когда Владимир, помыв руки, зашел в кухню, тещи там не было. Из комнаты доносились ее веселый голос и детский смех, по-видимому, Татьяна Ивановна, уже поев, занялась внучкой.
    Несколько раз во время еды Владимир задавал жене наводящие вопросы, но та отвечала одно:
    - Неужели забыл: когда я ем, я глух и нем!
    Он на это, чувствуя и свою вину, решил отшутиться и ответил знакомой еще с интерната, немного измененной поговоркой:
    - Когда я кушаю, я говорю и слушаю!
    На это Лиза, улыбнувшись, сказала:
    - Правы те, кто утверждает, что человек, поев, становится добрее! Вот такого я тебя люблю!
    - Какого — сытого?
    - Ну да, не ершистого.
    - А разве я таким бываю, как ты сказала, колючим?
    - До еды был такой колючкой, что я даже испугалась.
    - Испугалась чего? Того, что мать наговорила?
    - Опять за свое? Кушай!
    - Я поел.
    - Как поел? А макароны оставил!
    - Сыт уже.
    - Будешь чай, или цикорий налить?
    - Водки хочу!
    - Вот это что-то новенькое!..
    - Шучу! Но, честно, Лизок, что мать тебе наговорила? Я чувствую, преподнесла...
    - Ой, ну, опять за свое! Доешь! Чай вон с коврижкой возьми, она, кстати, дочке очень пришлась по вкусу. Где ты купил, в кулинарии?
    - Да нет, в нашем заводском буфете. Буфетчица хвалила, вот и взял для пробы. Ну, так что мать тебе наплела, выкладывай! А то все зубы мне заговариваешь!
    И тут, сидя на кухне за столом, он узнал правду о матери и своем рождении.
    - Когда мама подошла к торговке, которая тебя признала, - начала Лиза, - то для порядка купила у нее морковь, свеклы, как хотела, у бабки не было. Кстати, сладкая морковка, я ее Катеньке почистила — пусть грызет.
    Жена тянула, а он горел желанием узнать, что та селянка открыла, но боялся перебить Лизу, а то обидится и откажется продолжать. И он, через силу, не подгоняя, терпеливо ждал продолжения рассказа о тещиной разведке.
    - ...А потом мама возьми, и спроси ее: «А отчего вы взяли, что мой зять - ваш знакомый? Обознались, верно...» А та ей: «Так значит Вовка-фриц оженился? А вымахал как! И гладкий, красивый. Вот Катерина, хворая, обрадуется, воспрянет духом. А ошибиться я не могла, - с пеленок знаю. Лицом он схож с отцом своим, уж я того, изувера, хорошо запомнила! По соседству мы живем. Вовка, белобрысый, и в детстве был на на него похож, а уж теперь еще больше стал. Вот тебе крест, не обозналась я, Красавин, Вовка-фриц! Да и все наши с Гусевки могут подтвердить. А вот почему ни разу в селе не появился, понять не могу... Катерина сказывала, сам напросился учиться в город, туда его и свезла. Сама к нему ездила, а он в село родное - нет. Гнушается, что ли? Или, когда узнал, что Колька-пьянчужка, царство небесное, ему не отец, да осерчав на него, за то, что бьет мать, - Катерина всегда в синяках ходила, - парень решил больше с ним не встречаться? Кто знает... Спросите его, Вовку-то вашего.»
    Лиза мастерски передавала беседу, даже с интонациями, будто не ее мать, а она сама разговаривала, по-видимому, с тетей Дуней, которая жила рядом с родительским домом, за забором. Услыхав, что отчим умер, Владимир испытал какое-то облегчение и тут же неловкость за такое отношение к мертвому... А маму очень жаль — болеет, бедная... Но мысль, что следует навестить ее он с ужасом отверг, не представляя, как явиться в село, где все видят в нем фашистское отродье.
    Выслушав жену, Владимир сидел, потупившись. Ему показалось, что Лиза окончила повествование, когда она умолкла и взялась за чашку недопитого чая. Однако сделав несколько глотков, жена продолжила:
     - Бедная мама твоя! Сколько она испытала! А ты еще...
     - Что я?!
     - Ой, Вова... Сам знаешь.
    - Что я знаю? Ошиблась бабка эта! Мало ли блондинов или рыжих, как я? Помнишь частушку: «Я не рыжий, я блондин, я у матери один»? - чуть ли не пропел он, желая переменить тему. Владимир решил, что бы тетка Дуня не преподнесла, стоять на легенде о круглом сироте, ничего не ведавшем о себе. - А однофамильцев на свете много, вон, в нашем подъезде две семьи Ивановых живут, не будучи в родстве.
Да, ты прав,  Ивановых да Петровых — пруд пруди. А Красавиных, да еще и имя... - задумчиво сказала жена. - Ты послушай далее,  что она рассказала.
    - А на черта мне знать, что обо мне бабка... - в сердцах выкрикнул Владимир, не сдержавшись, и тут едва не прикусил язык, из-за этого подло вырвавшегося «обо мне...»
    Он сначала хотел встать и уйти, убежать от того, что боялся услышать из уст Лизы. Но, все же, любопытство пересилило: что еще наплела старуха?
    - Перестань сердиться! Даже если к тебе это не относится, послушай об ужасе, который перенесла эта Катерина, а потом ни за что, ни про что от нее отказался дурак-сын, и колотил еще больший болван муж!
    - А нафиг мне все это нужно? Ну, давай, что там еще? - напустив на себя безразличие, сказал Владимир тогда жене, - внутренне содрогаясь от страха услышать подробности своего позорного появления на свет.
    - Так вот, оказывается этот муж Катерины еще до войны построил большой кирпичный дом, лучше даже, чем у сельсовета. И как немцы пришли, они в этом доме устроили себе штаб или что-то вроде этого. Самый главный фашист там же жил. Ну, а мать твою...
    - Еще раз скажешь, не буду...
    Он не успел договорить:
    - Не хочешь, не надо! Я хотела... - глаза Лизы налились слезами.
    Она умолкла и принялась убирать со стола. Обозлившись на себя за то, что прервал рассказ о том, чего боялся и горел желанием узнать, Владимир, как бы нехотя, процедил:
    - Чего, раз начала этот детектив, продолжай уж...
    - Так вот... Сбил меня!
    - Ну, немцы пришли, заняли дом.
    - Да. А хозяйку, Катерину эту с маленькими близнецами, не знаю, мама не говорила, девчонками или мальчишками...
    И тут он, болван, совсем потеряв голову, брякнул:
    - Хлопцы они.
    Лиза на это как будто не среагировала, но как-то жалостно посмотрев, - а, может, ему показалось, - продолжила:
    -  Их всех выгнали из дома, и они поселились в старой хате, стоявшей тут же во дворе. Муж Катерины был на фронте, а она стала убирать в этом своем, занятом фашистами, доме. Не знаю, сама ли нанялась мыть там полы, или немцы заставили, но в селе стали поговаривать, что на нее главный немец положил глаз. Хотя этот немчура и был фашист из фашистов, но, как моей маме доложила их соседка, очень похож был на тебя, такой же красивый.
    - О, Господи! - не выдержал Владимир. - С кем сравнила эта выжившая из ума, полоумная старуха, а ты повторяешь! Ну, хватит,  - сказал он, вставая, - наслушался всякой гадости!
    - Вова, погоди, ты главного не слышал!
    - И слышать не желаю! Всякую дрянь и грязь, подхваченную твоей матерью, повторяешь!
    - Мама-то моя причем? - обиделась Лиза. - Она рассказала то, что услышала. А главное-то все впереди! Ты, наверно, и не знаешь...
    - Сказала! А мне-то зачем? Мне знать это ни к чему!
    - А эта Катерина совсем не такая, как о ней болтали!
    ...Плавник догорал. Владимир закрыл дверцу печки и натянул на себя двухслойную меховую кухлянку, дабы не замерзнуть во сне к утру в своем поостывшем пристанище. Он прикрутил фитиль керосиновой лампы и улегся на лежанку, прикрывшись оленьим одеялом. Залезать в спальный мешок, кукулях, не хотелось, а вернее, он не любил сковывать свободу движений.
    Сон не шел. Опять взяли в плен мучительные воспоминания... Сознание погружалось в них непроизвольно, или скорее нарочно, как бы в наказание самому себе за глупость по отношению к матери. Теперь он ни на йоту не сомневался в своей неправоте, а тогда... Поскольку стала приоткрываться завеса над гнетущей душу тайной, Владимир, не дослушав пересказ жены, был готов бежать из дома, надеясь на дворе, в одиночестве «переварить» все. Но, не успев выйти, услышал:
Катерина ведь была партизанкой! Рисковала каждую минуту собой и детьми!
    Он это прекрасно знал — у матери была медаль. Нервы были на пределе, и Владимир, остановившись, выкрикнул:
    - Это не оправдывает! Спала, подстилка, с...
    - Сказал! Спала! Ее же изнасиловал тот гад! Ее пытали, ногти вырвали. Ты что, не знал?
    Ком подкатил к горлу. Он весь задрожал. Из глаз брызнули слезы, и Владимир прохрипел:
    - Нет! Нет!
    Подступили рыдания, и началась истерика.
    Лиза, страшно испугавшись, уговаривала:
    - Успокойся, Вовочка, не надо так! - она осушала мужу лицо и глаза ладонями и губами, а он не в силах был остановиться и, не понимая, что с ним, всхлипывал, как малое дитя.
    Потом жена дала Владимиру какую-то таблетку. Он немного успокоился, но застрявший в горле ком не отпускал, и теснило грудь. Лиза уложила мужа в постель, и он проспал весь воскресный день.
    Поздно вечером, проснувшись, Владимир попросил Лизу рассказать обо всем, чего не знал, уже не отрекаясь от матери.
    Как оказалось, его мама была связной. Двоюродный брат Катерины, попав в окружение, вернулся в село и, связавшись с партизанами, по их заданию пошел в полицаи. Их сельская учительница немецкого языка, настоящая поволжская немка, стала переводчицей, и все добытые сведения передавала Катерине, а та — своему брату. Он, как родня, свободно приходил к ней. Но фашисты что-то пронюхали, выследили и арестовали всех троих. Брат матери при аресте стал отстреливаться, и его убили сразу, а обеих женщин пытали.
    Немка, ее звали Берта, была уже немолодая. Она не выдержала пыток и умерла. А матерью Владимира лично «занялся» главный изувер... Катерину спас внезапный налет партизан, а скоро пришли и наши. Она была почти невменяемая, долго болела, лежала в прифронтовом госпитале. Как рассказала соседка, там ее почистили, но, как видно, недостаточно (или там было два плода — так, будучи медиком, предположила Лиза). Одним словом, когда определили беременность, было уже поздно от нее избавляться. Все делалось бедной женщиной, чтобы вытравить плод, но ничего не помогало. Старая знахарка давала ей что-то, но не сработало...
    От переживаний Катеринина мать заболела и слегла. А у беременной на шее еще двое детей-малышей, огород, - не посадишь и не присмотришь - чем кормить будешь? Колхоз только восстанавливался, скота вовсе не было, угнали. Это потом уже она опять стала дояркой.
    Когда родила снова мальчишку, поначалу видеть его не могла, не хотела даже кормить. А мать ее, бабушка Владимира, сказала: «Ребенок ведь ни в чем не повинен! Это твое и только твое дитя! Ты его под сердцем носила, своей кровью питала. Забудь, дочь, про все плохое, может, гордиться еще им будешь!» И Катерина сменила отношение к сыну, стала любить не меньше близнецов.
    А когда с фронта вернулся Николай и увидел «гостинец», оставленный ему вражиной, не смог с собой ничего поделать, запил. Любил он жену очень, но, напившись, часто давал волю кулакам и крыл ее грязными словами. На мальчонку поначалу смотреть спокойно не мог, убегал, когда чуял, что вот-вот сорвется...
    ...Ну уж это из памяти Владимира не выветрилось, на всю жизнь осталось. Как и заступничество матери — жалела всегда его. Наверно оттого и отвезла в интернат, чтобы и мужу, и сыну, которых очень любила, жизнь облегчить, избавляя друг от друга. А как она, бедная, страдала из-за его обиды! Оба мужика не понимали ее и мучили... А он, безумный, когда все узнал от Лизы, так вместо того, чтобы поехать к матери, повиниться, словно упрямый осел на все уговоры и увещевания жены отрезал тогда:
    Нет, не поеду! Не хочу о себе напоминать. И в селе незачем появляться, ничего я там не забыл! Да и братьев видеть не желаю, слышать их издевательское — Вовка-фриц!
    Картины прошлого теснились в голове Владимира, а в горле продолжал стоять ком... Теща и ее сестрица стали глядеть на него, как на чумного. Еще бы, а как глядеть на того, на ком на всю жизнь лежит клеймо сына фашиста? Еще удивительно, что Лизу не отговаривали, а, может, и внушали ей в отсутствие зятя, что надо бы от такого избавиться... Тогда казалось, да он был почти уверен, что благодаря этой тетке, Нине Ивановне, скоро весь Брянск будет знать об его клейме...
    И тут пришла идея: уехать куда-нибудь подальше, хоть к черту на рога, но туда, где никто и никогда не узнает про его позорное появление на свет Божий. И, как раз, словно кто-то прочел его мысли, чуть ли не на следующий день приятель по цеху рассказал, что к нему в гости приехал брат из Заполярья. Владимир тогда даже вообразить себе не мог, каков этот край, и, конечно, имел самое смутное представление о тундре. Но как правильно звучит: пути Господни неисповедимы!
    ...И вот он выходит из самолета в Апапельгине, аэропорту в пятнадцати километрах от Певека, поселка на берегу Восточно-Сибирского моря, а вокруг простирается полная тайн и богатств суровая и влекущая своей загадочностью бескрайняя тундра.
    Тяжело вспоминать, чего ему стоило сообщить жене о решении отправиться сюда. Тогда Владимиру казалось, что, конечно, не без помощи родных, Лиза не только воспротивится его бредовой, по их понятиям, идее, в то время, как в родном городе семье светит отдельная квартира в строящемся заводском доме, но и, быть может, она найдет в этом повод вообще порвать с ним после всего случившегося...
    Что правда, то правда, Лиза тогда стремилась внушить ему абсурдность его переживаний, и все уговаривала поехать к матери и повиниться в недостойном поведении. Но кто знает, что у нее было на уме? От этих женщин всего можно ожидать...
    Конечно, о предстоящем побеге он сообщил Лизе, только когда получил положительный ответ с Чукотки. С замиранием сердца Владимир подал жене тогда присланные бумаги с условиями договора. Просмотрев их, она, помолчав, сказала:
    - Подумай, это так далеко! И холодно!
    - Ничего, не замерзну. Я еду! - ответил он.
    - Тогда мы с тобой, одного не пущу! - твердо заявила Лиза.
    - И как ему стало радостно и светло на душе, а в то же время стыдно от того, что мог в ней сомневаться... «Она, моя родная, понимает меня без слов! Но вот я, понимаю ли я ее?» - вдруг, как обухом по голове, ударило Владимира. И совершенно неожиданно, после душевных копаний, воспоминаний и дум о матери, а скорее  - о себе и своих треволнениях, он осознал, что совершенно не подумал, ни ранее, ни  сегодня, о своей Лизе. Что она, бедная, испытывает здесь, в этих спартанских условиях, живя в помещении без удобств, в краю, далеком от цивилизации, постоянно нервничая не только из-за часто хворающей Катеньки, которой климат явно не подходит, но и из-за него самого, его связанной с ежедневным риском работы...
    Жена ни разу не пожаловалась, не завела разговора о  тяготах пребывания в диком углу. Правда, после поездок на Большую землю во время отпусков, когда рассказывала о проведенном времени, всегда чувствовалась ее внутренняя тоска. Обычно Лиза говорила:
    - Вовик, если бы ты знал, как у нас дома, в Брянске, хорошо! Жаль, что тебя не было с нами...
    Она в ту пору выезжала с дочерью на море, в Крым, показывала Катеньке Москву, Ленинград, но все равно звучало, что на родине лучше всего. За все восемь лет пребывания на Чукотке, он с ними ни разу не ездил, оставался проводить отпуск тут, как будто в наказание, отрезав себя от остального мира.
    В летнее время Владимир с увлечением предавался рыбалке, заготавливая на охотничий сезон юколу для приманок и своих собак. Да и жизнь вольного рыбака была хороша, протекая в компании огрубевшей, но веселой братии таких же как он беженцев от себя, от жен, от обстоятельств, с надрывом в душе, и других, помчавшихся сюда в поисках счастья и за длинным рублем. А наваристая ушица из нескольких видов рыбы в сопровождении изрядной выпивки, белые ночи, когда на небе рядом солнце и луна любуются друг другом, - какая благодать! Правда, одолевает комарье, но это частность, к которой привыкаешь, отгоняя их дымом костра. А походы по морошку и бруснику! «А ведь все это в угоду себе, эгоисту!» — подумалось ему среди бессонной ночи под завывание начавшейся пурги...
    Владимир нехотя встал из-за необходимости проверить крепление нарт. Ветер ревел, кружил, взметая груды снега, которые тут же опускал, громоздя пышные сугробы. Все было на месте — нарты и почти занесенные снегом его любимые псы.
    Вернувшись с мороза и вновь очутившись в хибаре, он с удивлением, кажется впервые, осознал, как хорошо вернуться с холода, хотя и в относительно теплое помещение. Так, по-видимому, чувствовала Лиза тепло родного края, когда приезжала в Брянск...
    «Какая я сволочь и дурак, всегда думающий о себе и страдающий из-за своего глупейшего поведения!» - пронеслось в голове. В детстве, понятно, был несмышленым, потом недоразвитым подростком, а вот теперь... Его черствый характер заставляет терпеть страдания и жену, и дочь, которая явно слаба здоровьем и вечно ходит простуженная. Да к тому же, наверно, пора бы подумать и о будущем Катеньки, и о продолжении потомства...
    Измученный самокопанием и призывами совести, Владимир, наконец, уснул, а, проснувшись и взглянув на часы, ахнул: было без четверти десять нового дня! За стенами лачуги буйствовала свирепая метель, неизбывная, как сама полярная ночь. 
    Заниматься проверкой ловушек в такую погоду не стоит: трудно среди перемещающихся сугробов отыскать капканы, стоящие с раскрытыми челюстями и приманкой, да и заплутать в тундре сейчас легче легкого... С другой стороны, хорошо, если буран скоро утихнет, а если зарядит надолго...
    Владимир решил подождать чуток, но если к вечеру не прекратит куролесить погода, плюнуть на все и двинуть по своему участку. Чует его сердце, уже должны быть пленники и их пора собирать, пока волк или росомаха, да и сородичи, голодные песцы, не поживились легкой добычей...
    На счастье, вскоре ветер стал утихать, снег перестал валить, на небе замерцали звезды и засверкала, заискрилась снежная тундра. Вот такая она нравилась Владимиру, а особенно, когда небо расцветало яркими разноцветными сполохами величественного полярного сияния, но пока это время не пришло.
    Абсолютно пустынная, безмолвная и белоснежная окружающая тундра вскоре огласилась радостным лаем приветствовавших его появление собак. Владимир стал подтягивать их крепления, готовя нарты в дорогу. Освоенное за эти годы ремесло каюра нравилось ему. Положив в свой экипаж ружье, — в тундре оно должно быть всегда рядом, - взяв в одну руку остол, Владимир другой ухватился за дуку и бодро крикнул собакам: «Тугай!» Они радостно, словно заждавшись этой команды, ринулись вперед.
    Владимир, как заправский чукотский каюр, ловко вскочил на полном ходу в нарты. Отчего-то после очистительной ночи, помогшей многое понять, он почувствовал облегчение и прилив сил.
    - Акольте! Скорее! — прикрикнул он, а вслед запел:
              Шумел сурово брянский лес,
              Спускались белые туманы,
              И сосны слышали окрест,
              Как шли на битву партизаны.
    Нарты скользили по хрустящему снегу, а он прервал пение, подавая команды, и помогая шестом собакам.
    - Кух-кух!
    - Подь-подь!
    Охотник направил упряжку к холмам, у подножия которых притаились  навостренные им капканы. Ловушки должны были обрадовать пойманным песцом, если, конечно, зверек не ухитрился сбежать вместе с плохо установленным капканом, что бывало у него в первые годы промысла, или, как тоже случалось не раз, песец отгрызал захваченную лапу и убегал на своих троих...
    Неожиданно, собаки, что-то почуяв, подняли оглушительный лай, а следом у самого виска Владимира, задев мех шапки, просвистела пуля, выпущенная недоброй рукой. Тут же раздался визг, и за нартами, влекущими безжизненное тело собаки, потянулся кровавый след.
    Владимир, инстинктивно отклонившись, тут же вонзил шест в снежный заледеневший сугроб, этим остановив собак, а сам упал с нарт, притворившись мертвым. Он был уверен, что браконьер, - а кто другой мог прицельно стрелять в него? - сейчас подойдет, чтобы удостовериться в своей меткости и поживиться добычей. Главное, изловчившись, успеть обезвредить гада, пока тот не прикончил его самого ножом, пожалев тратить еще одну пулю.
    И действительно, вскоре послышался скрип снега под торбасами. Не успел подошедший занести ногу, чтобы раздробить лежащему череп или придушить ею, подобно тому, как убивают пойманного в капкан песца, как Владимир что есть силы ударил врага ногой в колено. Не ожидавший этого, молодой, скорее всего еще неопытный похититель плодов чужого труда, согнулся в три погибели и упал, воя и корчась от боли. Воспользовавшись этим, Владимир овладел ружьем и ножом браконьера, а его самого связал ремнями по рукам и ногам, и, подняв, забросил в нарты.
    Немного придя в себя от боли и неожиданного сопротивления, путая русские и родные слова, тот  взмолился:
    - Не убивай! Я жениться хочу. Невесте хотел песца подарить.
    - Откуда взял, что я тебя убью? Это ты, хуже зверя, хотел меня прикончить ни за что, ни про что, застрелил хорошую собаку. Я руки о тебя, гада, марать не буду, а отвезу в милицию. Пусть посадят! Ты, я думаю, знаешь, что следует за такие дела. И не плети про свадьбу - тебе никто не поверит, а за вранье еще добавят.
    Юноша, а ему было на вид не более пятнадцати, начал скулить:
    - Да я... Дяденька... Дорогой  товарищ, я не хотел!
    Пытаясь разжалобить победителя, в числе прочего он добавил «весомый» аргумент:
    - Однако, я больше не буду, честное комсомольское!
    Это развеселило Владимира. Хорош комсомолец, чуть не убивший охотника и лишивший его молодого атыкана!
    - А на чем ты, комсомолец, сюда приехал? - спросил он у парня.
    - Оленя у отца взял. Упряжка там, за холмом осталась.
    - А ружье твое?
    - Нет, тоже отца. Хватится - прибить меня может...
    - А ты и без отца хорошо получишь. За то, что, будучи комсомольцем, пошел на браконьерство, да с покушением, - посадят за решетку на всю жизнь!
    - Ой, лучше, добрый человек, сейчас меня убей!
    - А ты прав - я сегодня добрый! - сказал Владимир, высвобождая из упряжки тело погибшего пса.
    Затем, развязав ноги так называемого «жениха», и дав тому хорошенько ногой в зад, Владимир сказал:
    - Ну, отправляйся к себе. Остальное тебе добавит отец. Но смотри, больше этим делом не занимайся и мне на глаза не попадайся!
    - Хорошо, хорошо! Спасибо, добрый человек! Мой... Однако, я больше не будет! Отдай ружжо и развяжи руки.
    - Что-о-о? - воскликнул Владимир. - А кукиш с маслом не видел? А ну, подь отсюда на..., пока я добрый!
    Но браконьер не уходил и продолжал ныть, наверно, надеясь растопить сердце явно сердобольного или глупого человека, поверившего и пожалевшего его. Уж он-то сам не простил бы тому, кто в него стрелял и за его добычей пришел!
    Владимиру надоело слушать причитания, и, сделав петлю на ремне, он набросил ее на ничего не ожидавшего парня.
    - Эге-ге, дядя! Что делаешь? Ведь отпускал!
    - А я передумал! Сейчас скручу и уложу опять в нарты. Отвезу в Певек и сдам — пусть сажают примерного комсомольца.
    Как видно, решив, что этот русский сумел прочесть его крамольные мысли и может выполнить обещание, браконьер решил честно признаться:
    - Прости меня, добрый человек! Я плохое замышлял против тебя и совсем не собираюсь еще жениться. И никакой я не комсомолец, а, как говорит мой отец, «плохая рыба в хорошей воде»... Правда, это его ружжо. Хотел я собрать твоих песцов, чтобы их продать и купить... Сам знаешь, что хочет купить плохая рыба. Я просто хотел сделать себе веселую жизнь. Но теперь, благодаря тебе, я многое понял. Клянусь солнцем и луной, я перестану быть позором для отца! Но отдай его ружжо, он-то не виноват!
    Не знаю, может и вина его, что ты вырос таким. Но мне некогда с тобой возиться. Пусть это делает твой отец. Ружье не отдам. Руки пусть будут завязаны у тебя за спиной. Ноги ходят, хоть и хромаешь, - найдешь свои нарты. Скомандуешь оленям, они умные, привезут тебя домой.
    Владимир снял с него петлю. Руки чесались дать подзатыльник, но воздержался.
    - Ну, шагай, парень, с Богом! И больше не балуй!
    - Спасибо. Однако, не балуй, не балуй, товарищ! - перепутав все слова, не верящий в свое счастье, прокричал стрелок, и, прихрамывая, довольно резво пошел к холмам.
    Тут Владимир, направляясь к расставленным ловушкам, подумал: «Интересно, а сколько этот шкет успел у меня обчистить капканов?»
    Но в первом же увидал неистово боровшегося за жизнь песца. Обычно Владимир не испытывал никаких чувств к этому зверю. Перед ним стояла только одна задача — выполнить план. И вдруг он почувствовал какое-то внутреннее содрогание при мысли, что должен лишить жизни беспомощное сейчас существо. Да, это зверь и хищник, но у него есть непонятная тебе душа. А ты в угоду мечтающим о мехах модницам и обогащающемуся за счет пушнины государству, должен совершить, и ого сколько уже совершил, не задумываясь, поистине, злодеяний, ломая ногой шею.
    Владимир стоял, неотрывно глядя на отчаянные, но безуспешные попытки песца освободиться, и в нем самом боролись, то усиливающиеся, то ослабевающие позывы добра и зла. Эти противоположные черты характера многие годы не давали ему покоя, а теперь проявились с новой силой, заставив наконец-то понять, чего в нем больше. Здесь, в царстве вечной мерзлоты, на краю земли, он окончательно должен разобраться в себе. И нежданно, как видно, от переживаемого напряжения, в голове пронеслись рифмы:
            На севере диком, в тумане холодном,
            Гуляет песец одинокий, голодный,
            Стремясь быть подальше от страшных людей,
            Гуляет он, полный бредовых идей...
    Эти ниоткуда взятые вирши несказанно поразили Владимира своей направленностью на самого себя. «Это не песец бродит, опасаясь человеков, - говорил внутренний голос, - а это я, постыдно сбежавший от жизни, рыщу, как голодный зверь, по тундре и блуждаю в собственных мыслях. Что было — то было, его уж не изменишь, а жить надо по-другому, не мучая родных людей в угоду своему болезненному самолюбию!»
    ...Развернув нарты, Владимир направил их в сторону Певека, где расположилась охотничья контора. Пусть присылают замену. Лишь бы мать его дождалась...