Dottie. Девушка и смерть

Что там говорила фрау Шарлотта? Когда плохо и тревожно, когда что-то ждешь, и сердце сильно бьется от волнения, надо непременно занять чем-то руки. Желательно, вязанием и вышиванием. Перед Дотти — начатые цветы на белой канве, анемоны и ирисы. Самый простой узор, но работа за эти пять дней продвигается медленно. Девушка постоянно пропускает стежки, а то и целые ряды, из-за этого приходится все распарывать и начинать заново. Воистину Пенелопин труд, как усмехнулся ее супруг, который вот уже неделю не пускает ее к себе, и слугам категорически запретил ее пускать в спальню... Юная графиня вспомнила, как тогда, поднявшись в себе, увидела его в лихорадке, с обвязанной мокрой тряпицей головой, кинулась к нему, но он прошептал почти беззвучно, так, что приходилось по губам читать:
-Уходи, это может быть заразительно...
 Она вскрикнула, взяла его за руки,  но он оттолкнул ее, лицо, бледное, на котором выделялись пятна алого горячечного румянца, приняло досадливое выражение, и он уже громче повторил, насколько мог:
-Дотти, дорогая моя, очень тебя прошу, уходи. Не хватало того, чтобы ты от меня подцепила сию гадость...
Произнести такую длинную фразу ему стоило усилий, он закашлялся, отвернувшись в сторону, и подал знак рукой слуге, который, то и дело извиняясь и оправдываясь, отвел Дотти к двери. К утру позвали доктора, тот провел не менее двух часов в спальне больного, а на вопрос его супруги, требующей знать, что с ее Бонси и правда ли, что его хворь заразительна, только головой покачал.
-Вам не стоит так переутомляться, Ваше Сиятельство, - ответил сей воспитанный молодой человек, привыкший к великосветским пациентам - А то мне и вас придется лечить, будет очень плохо...
-Что с ним? - только и сумела выговорить Дотти.
-Я вам скажу, только, прошу, не пугайтесь...
-Это смертельно?.. - Дотти почувствовала, как кровь отливает от ее лица.
-Ваше Сиятельство, не примите мои слова за окончательное заключение, это всего лишь подозрение, - право слово, этому бы эскулапу не людей лечить, а интриговать во дворце.
-Говорите, - обреченно проговорила Дотти.
-Горячка чахоточная. Поэтому, сами видите...
Она не потеряла сознание, как того опасался доктор, уже проверявший свой саквояж на наличие нюхательных солей. И не стала рыдать. Наоборот, собралась. Сосредоточилась. Кивнула и даже поблагодарила этого герра Стейнбока. Выслушала его сбивчивые пояснения, связанные с избранным им курсом лечения, какие-то обнадеживающие слова, снова поблагодарила весьма любезным тоном и проводила его.
Потом зашла в спальню и приблизилась к постели. Граф, казалось, дремал, но медленно открыл глаза, почувствовав ее присутствие. Она присела на кровать и поглядела на него несколько испуганно. На его щеках по-прежнему горел темный лихорадочный румянец, слева ярче, чем справа. Синие его глаза будто бы застило мутной пеленой, и он смотрел на нее так, словно впервые видел.
-Бренда, - прошептал он хрипло.
 Бренда... Чье-то имя. Или не имя, а какое-то слово на неведомом Доротее языке. Она  раньше видела его написанным, тогда, в том странном дневнике. Brenda. Почему?..
-Я Дотти, - ответила она, прикоснувшись к его горящей голове.
-Дотти, - повторил ее муж несколько недоуменно. - Je ne sais pas pourquoi tu m'as quitt;... (Я не знаю, почему ты меня оставила)
Веки его медленно начали закрываться от тяжести усилий, потребовавшихся на разговор.
-Я тебя не оставила, - горестно проговорила Дотти. - Не оставлю... никогда.
-Не убирай руку, - попросил граф, прежде чем погрузиться в забытье. - Пусть будет здесь... вот так. Хорошо как.
Она легла с ним рядом, закрыла глаза и сама провалилась в сон, без всяких особых мыслей. Прошлой ночью ей почти не удалось сомкнуть глаз, поэтому нынче сон ее очень быстро сморил.
Когда в голове постоянно вертится одна и та же мысль, не давая покоя, то сложно заниматься следить за рисунком на канве. Но надо взять себя в руки и продолжить, она обещала Бонси, что подарит ему этот платок, что закончит рисунок. Он сам попросил, утром третьего дня, когда жар спал немного. Мол, не надо постоянно сидеть над его душой. Стейнбок дурак, в его Йене ничему толком не выучили — так Кристоф и сказал. Такое с ним уже было, и вот, выжил всем назло и еще выживет. Это не чахотка, это последствие ранения в грудь, вот и все. А она, Дотти, пусть пока займется делом. Вышивание начала — отлично, пусть закончит, и он станет носить этот платок с собой. У Доротеи на выбор было два рисунка, оба с цветами, но красные розы муж отверг сразу. Она пожала плечами — ей, на самом деле, было все равно, что изображать на канве — и взялась за вот эти анемоны и ирисы, которые так и не может докончить...
Потому что к вечеру того дня у него снова поднялся жар, чуть ли не сильнее, чем раньше. И кровь горлом. И никакие мудреные манипуляции, которые предлагал доктор, все эти мушки, прижигания, горчичники и припарки, толком не помогают, только делают хуже...
Остается ждать. Она ездила к фрау Шарлотте, и ее спокойное поведение несколько приободрило ее. Мол, доктор ей доносит самые благоприятные сведения, и, «между нами, вашему супругу надобно было чуть-чуть хотя бы отдохнуть, с этой службой он загнал себя вконец». Про чахотку сказала, что все ерунда, к ней нужна предрасположенность, а ни у одного из ее детей подобной предрасположенности не наблюдалось, и внезапно она тоже не начинается, так что медик ошибся. Но дома тревога снова возвращалась.
Вечерело, а вечер — тяжелое время. И для больного, который начинал кого-то звать, чьи-то имена срывались с его губ: Жерве, Густав-Мориц, вот эта Бренда опять, от чего-то все время отказывался, повторяя: «Нет, подписывать не стану», что-то отгонял от себя, и голоса ему не хватало на полные фразы, и он замолкал, словно понимая, что бредит. И для нее, потому как тревожно, очень тревожно.
Дотти, вспоминая все предшествующее, вгоняет иглу себе прямо в палец. Идет кровь, капает на канву, расплывается на белом. Она отбрасывает пяльцы в сторону.
Кровь — это и любовь, и смерть.
Кровь на юбке.
Кровь на простыне.
Кровь на платке — она видела ее вчера и опять думает, что Стейнбок может быть прав. Отгоняет от себя эти мысли, но они есть, и в голове — будущее, не настоящее.
Дотти слышит слова, которые ей будут произносить, когда все кончится: «Как жаль....», «Такой молодой, а так быстро сгорел», «Бедная девочка, даже года замужем не пробыла». Она обрежет волосы, непременно обрежет.  Наденет черное платье и белый чепец, как ее свекровь, которая траур никогда не снимает — всегда ей есть кого оплакивать. «Даже ребенка я не успела родить от Бонси», - внезапно подумала Доротея. Она прежде не думала о детях вообще. Столь закономерный исход брака — беременность и рождение мужу наследников — ей в голову не приходил почему-то. Нынче она остро почувствовала это бездетное состояние. Если бы у нее был от мужа сын, то не так страшно. Разбудила бы его сейчас, посмотрела бы ему в синие, как у отца, глаза, обняла бы...
Государыня сказала бы однозначно: «Ужасно, что все так получилось, милая Доротея, кто ж знал! Как я сочувствую тебе в твоем горе!», ужаснулась бы отрезанным волосам, а потом начала бы приискивать нового жениха. Если прежде сего не окажется в монастыре — слухи такие шли и были широко распространены, выплеснувшись из гостиной Шарлотты фон Ливен повсюду.
Дотти встала, отерла кровь о носовой платок, подошла к зеркалу. Представила себя в траурном наряде, благо это было легко — на ней надето темно-синее платье, оттенявшее золото ее волос. Фантазия была столь устойчива, что Доротее на миг показалось, будто видит себя через пару недель, после похорон... И глаза заплаканные, и обручальное кольцо теперь на левой руке, и волосы короткие, как были у нее после скарлатины. Вместо страха и печали девушка ощутила гнев. Страшный гнев. «Да не бывать этому!» - воскликнула она и резко захлопнула створки трельяжа. Зеркала зазвенели жалобно, но не разбились. От гнева же она и расплакалась. И ее так застала Стэфания, молча положила свою большую руку ей на плечо и отвела в комнату, приговаривая:
-Ничего страшного, ничего, фрау Доротея... Будем жить.
-Будем жить, - повторила Дотти, не осознавая сказанного. Но эти слова придали ей надежду.