Девятый всадник-2. Глава 15

CR (1818)
...Восемнадцать лет назад я слег в самый удобный для себя момент. Болезнь началась внезапно. От простуды вскрылась еле залеченная рана в левом легком, причем изнутри, поэтому кровавый кашель и изнуряющий жар лекарь, не мудрствуя лукаво, быстро списал на скоротечную чахотку. Мне доктор не имел храбрости сообщить диагноз, но, как видно, донес об это моей юной супруге, которая чудом не впала в отчаяние. Рассказать же о том, как я до этого мучился со своим ранением, я был не в силах, да и голос у меня тоже пропал, даже шепотом говорить было мучительно больно.
Докторское заключение дошло и до государя, живо интересующегося состоянием моего здоровья, ибо я ему был нужен для дальнейших рескриптов по индийскому походу Войска Казачьего. Император Павел сему заключению не поверил — как не поверила и моя матушка, у которой он уточнял сведения о моем состоянии. В самом деле, чахотка, даже скоротечная, не может возникнуть посреди полного здоровья. В итоге, он послал своего придворного врача, доктора Бека, англичанина, дабы тот правдиво поведал ему о моем состоянии и о его истинной тяжести. Тот явился ко мне примерно на десятый день болезни, когда мой организм, вопреки мушкам, горячим припаркам, банкам и прочим изощренным медицинским пыткам, постепенно пошел на поправку. По крайней мере, утром и днем я чувствовал себя более-менее бодро, даже голос снова прорезался. Жар снова появлялся часа в четыре дня, достигал своего пика к полуночи, затем — пот ручьем, а просыпался я почти здоровым, если бы не нудная боль в груди и под левой лопаткой. Бек весьма удивился, когда я попытался заговорить с ним по-английски: мало кто при русском Дворе знал этот язык.
-Where have you learned my mother tongue? - спросил он, подняв брови.
-It's a long story... - отвечал я, закашлявшись.
-Do not tell it now, I beg you, sir, - умоляюще проговорил доктор, приступая к осмотру, во время которого рассказал мне, наверное, все, что творится при Дворе, последние слухи и сплетни. Делалось это по одной причине — отвлечь меня от довольно болезненных манипуляций с моим многострадальным левым плечом и ребрами. Он сразу понял, что причина моей боли в груди и внутреннего кровотечения — в травме, усугубленной воспалением от простуды или инфлюэнцы. Что он полагает, будто там началось нагноение, оттого и температура так скачет. И что это не столь опасно, как кажется, хотя и потребует долгого лежания в постели.
-Государь этого не потерпит, - ответил я. - Меня выгонят в отставку.
-Из отставки вы можете выйти рано или поздно, а жизнь вам дана только одна, - возразил медик. - Выбирайте, что вам дороже.
...От кровопускания я тогда не отвертелся. Надо было выгнать из тела отраву, из-за которой я горел в лихорадке, не мог глубоко дышать и долго разговаривать. Не буду уж всех подробностей рассказывать, но меры, предпринятые англичанином, мне помогли. С ним также можно было поговорить не только о болезнях и анатомии, хотя мои познания в этой области, более обширные, чем у любых других его пациентов, мистера Бека весьма изумили.  Мы обсуждали все, вплоть до политики, особенно когда доктор начал передавать мне записки от Государя. Весьма гневные. Содержание каждой из них сводилось к простой истине: столько болеть просто неприлично. Бек даже по секрету мне сообщил, что император его спрашивает обо мне: «;tait-il vraiment malade?». По всем этим косвенным признакам я понял, что уже нахожусь в опале, раз подпал под подозрение.
С другой стороны, если государь беспокоился за судьбу индийского похода, то он мог бы найти для рескриптов другого генерал-адъютанта. Незаменимых нет. Очевидно, дело не в том... Причины стали мне ясны после небольшого размышления. Не бывая при Дворе, я оставался вне поля его зрения. Руки у меня были развязаны, и я мог бы пополнить ряды заговорщиков. Тем более, что весомые причины для участия в таком предприятии у меня находились, и ими не преминули воспользоваться те, кому нужны были недовольные. Но болезнь моя все списала...
Я помню, что, когда доктор донес мне о недовольстве государя, он сочувственно произнес:
-Теперь я понимаю, почему вы так сопротивляетесь собственному выздоровлению.
-Смерть была бы в моих обстоятельствах еще удобнее, - мрачно усмехнулся я. - Но такая возможность миновала благодаря вашим стараниям.
-Смотрите, чтобы ваша супруга вас не услышала. Ей давеча было очень страшно, - предупредил Бек. - Пришлось ее успокаивать с помощью лекарств, потому как мои заверения она уже не слышал».
Мне стало смертельно стыдно. И за только что сказанные слова, и за, собственно, свое тогдашнее состояние. Мог бы и поберечься, право слово.
-Я вижу, почему вы не хотите выздоравливать, можете не объяснять мне причин, - тихо произнес Бек, словно подозревал, что и у стен есть уши. - Можете быть уверены, что я со своей стороны делаю все возможное...
«Конечно, он делает все возможное», - подумал я с иронией. - «А если бы знал, против кого направлены эти злополучные рескрипты направлены, его старания бы удвоились». Про рескрипты я не должен был рассказывать ни единой живой душе. Не ручаюсь за то, что в бреду не упомянул нечто, связанное с моими страхами по поводу исхода этой военной кампании, но лишь очень внимательный человек, знающий весь курс дела, мог бы расслышать в этих несвязных, отрывочных словах, произнесенных хриплым шепотом, какие-то намеки на тайну. По крайней мере, все те, кто мог бы это расслышать, не дали знать, что им что-то известно.
-Скажите, - после некоторой паузы сказал я. - Вас самого не расстраивает, что творится? Вы же...
-Я русский подданный, - несколько испуганно предварил мои слова Бек, посмотрев на меня так, словно я его смертельно оскорбил. - Личный слуга государя. Но я прекрасно понимаю ваши подозрения...
Мне хотелось сказать ему о надвигающейся войне. И о том, что вся моя проблема заключается в том, что я, будучи слугой государевым, таким же, как он, только занимающимся иными делами, вынужден принимать и поддерживать решения, против которых протестует все мое существо. Но доктор последнее уже и сам понял. Наверное, я был не первым его пациентом с похожим противоречием долга и сердца.
Я покачал головой. Долго говорить я до сих не мог, поэтому был вынужден быть лаконичным.
-Я не подозреваю вас ни в чем. Только опасаюсь...
Бек снова огляделся. Потом сказал, еще тише, чем было.
-Скажу и вам, так как граф фон дер Пален меня о сем спрашивал давеча. Кстати, он расспрашивает меня о вас очень подробно и крайне хочет вас навестить. Вырвал у меня обещание дать ему знать, когда ваше состояние позволит принимать гостей. Так вот, Его Величество находится в неплохой форме. Возраст, конечно, у него не самый молодой, но он проживет еще долго... Еще лет двадцать, не менее, ежели его внезапно не поразит болезнь или не произойдет никакого несчастного случая. Но признаков недолговечности не вижу.
Пришел мой черед смотреть на него с опасением. Причем тут здоровье государя? И причем тут Пален? В принципе, все было яснее ясного — немало людей хотело бы, чтобы эта эпоха кончилась естественным путем. Le roi est mort — vive le roi!
-Что же до рассудка, - продолжал доктор. - То здесь сложно судить... Понимаете ли, безумство простых смертных проявляется несколько иначе, нежели безумство государей.
-И имеет куда меньше последствий, - добавил я.
-Именно, - подтвердил мистер Бек. - Но я подобное видел и у других... Безумцы слышат голоса мертвых. У них постоянно меняется настроение. Они наполнены подозрениями и полагают, что все сговорились их уничтожить, даже те, кто их любит... Но оснований для их подозрений нет.
Последнюю фразу он произнес чуть громче и тверже. Она заставила меня надолго задуматься.
-Чем выше находится человек, тем более он подвержен иллюзиям, которые, собственно, и являются питательной средой для развития душевного заболевания, - заговорил далее доктор.
Я вопросительно взглянул на него, и он продолжил свою мысль:
-Человек, не облеченный неограниченной властью, не окруженный толпой льстецов и честолюбцев, для которых искажать истину выгодно, при этом одаренный богатым воображением и страдающий от болезненно уязвленного самолюбия, имеет все основания для подобного заболевания.
-То есть, Государь, по-вашему, безумен? - напрямую спросил я, чем немедленно вызвал ужас в глазах доктора. Я подумал, что теперь-то ему выгодно совсем меня уморить, ведь он не мог ручаться, что по выздоровлению я не передам содержание подобных разговоров Его Величеству.
-Знаете, - произнес он после некоторой паузы. - То же самое я рассказывал великому князю Александру. И тот признался мне, что да, отец его ведет себя совершенно иначе, чем раньше. Признак довольно настораживающий...
-Я личный друг Его Высочества, - промолвил я. - Можете мне доверять и ничего не стесняться.
-Что вы, у меня и в мыслях не было..., - скороговоркой отвечал Бек. - Кроме того, это уже секрет Полишинеля. Каждый, кто имеет глаза и уши, понимает происходящее...
-На вашей родине страдающего подобным недугом короля посадили под замок, - проговорил я задумчиво. - Вместо него нынче правит принц Уэльский.
Тот промолчал. Очевидно, он понял весьма прозрачную аналогию.
-В любом случае, вам следует находиться дома как можно дольше, пока все признаки болезни окончательно не пройдут, - перевел разговор на другое доктор.
Чью болезнь он имел в виду? Скорее всего, обе. Но совет я воспринял близко к сердцу.
-И да, желательно, никого не принимать без особой на то необходимости, - добавил он.
Последнему совету я последовал только частично, принимая лишь людей из Ritterschaft. В том числе, Десятого рыцаря.
Впоследствии мне приходилось немало сравнивать между собой несчастного короля Георга и Павла Петровича. Сходства прослеживались налицо — блестящее начало, многие задатки, но характер безумия был иной. Да и было ли то безумие в случае моего покойного государя? Очень в этом сомневаюсь. В случае Георга оно однозначно было, к тому же, сопровождалось некоторыми физическими признаками, вроде светобоязни, превратившейся в самом конце в слепоту, кровотечений и прочего. Иногда мне кажется, что это безумие Ганноверов в чем-то наследственное, так как нынешний король тоже ведет себя, мягко говоря, своеобразно, а его слова и поступки не всегда объяснимы с логической точки зрения. Но, к счастью, все его причуды относятся к нему самому, ибо власть ограничена.
Я убежден, что безграничная власть опасна для людей со склонностью к душевным расстройствам не менее, чем вино. Как и неумеренное пьянство, она будит ранее дремавшие страсти, заставляя совершать все более ужасные поступки, которые, хоть и портят жизнь окружающим, но губят прежде всего самого совершающего их человека. Возможно, будь в России конституция или хотя бы подобие государственного совета, то император Павел остался бы в живых и запомнился бы правителем хоть и своеобычным, но благородным и умным. И, напротив, если бы король Георг Четвертый оказался правителем России, то быстро бы превратился в мелочного тирана. В этом вся трагедия самодержавия — государь должен быть воистину добродетелен, чтобы его правление не оканчивалось трагедиями. И, напротив, любой порок в государе, который для обычного человека видится не столь значимым, может стать роковым как для страны и подданных, так и для него самого. В идеале, такой страной, как Россия, должны править боги и герои, а не обычные смертные. Но таковых не предвидится...   
***
Вчера я начал вспоминать события 17-летней давности, продолжу же. После ряда весьма неприятных процедур мое состояние улучшилось, но в постели надобно было проводить немало времени. Выздоравливать очень скучно, это мне знакомо с детства. Силы уже имеются, но растрачивать их запрещено. Вовсю разгуливается воображение. В детстве, помнится, я любил глядеть на изразцовую печь в комнате, рассматривать диковинную роспись — синюю на белых плитках, на голландский манер, сочинять какие-то истории в голове. Сейчас мне тоже было крайне скучно валяться, но, к счастью, Дотти мое состояние быстро поняла и старалась разнообразить мою скуку как только могла. Помню, «Поля и Виргинию» именно тогда она мне вслух прочитала. Тогда сие повествование дало мне много поводов для пленительных фантазий. Хотелось перенестись на южный остров изобилия, жить простой жизнью, без условностей, гнилого климата, тирании вышестоящих... Доротея разговаривала со мной, рассказывала, что в городе говорят я же не мог ей слишком подробно отвечать, оставалось только слушать. Из того, что говорила она, я делал вывод, что выздоравливать рано. Ничего не меняется, все идет только к худшему.
 Потом меня начали навещать всякие знакомцы. Я старался их не принимать из неловкости — вид у меня тот был еще, весьма страдальческий, одеться было тяжело из-за всех этих повязок на груди, а встречать гостей в одной рубахе и халате, с открытой шеей, как делают после болезни многие, я всегда стеснялся. Такой вид слишком явно демонстрирует слабость, вызывает только жалость. А я ненавижу, когда меня жалеют. Но Доротее было скучно сидеть одной дома и ездить только к моей матери — тогдашний строгий этикет запрещал появляться в свете без сопровождения мужчин, а братья ее были заняты. Поэтому пришлось принимать тех, кто приходил. К тому же, немало было и тех, кто являлись высказать свое искреннее участие. Они не скрывали правду, рассказывали то, что я и так знал от Бека— что государь на меня гневается, считает меня заговорщиком против своей особы, и, если я не ускорю свое выздоровление, то меня может ожидать что угодно...
Чтобы отвести от себя подозрения, я попросил, чтобы мне присылали домой на подпись все необходимые бумаги, дабы я мог хоть чем-то быть полезным. Государь согласился на сие, но депеш и рескриптов по индийскому походу передавать не мог, полагая опасным действовать через третьих лиц. Поэтому я готовил лишь не столь важные распоряжения по Гвардии, причем и такая несложная работа доставляла сложности, если заниматься ею не напрямую, а сообщаться с Государем записками. Потом сие выйдет мне боком. 
Фон дер Пален явился ко мне в феврале, причем внезапно, без записок и предварительных расспросов. Мы даже и не предполагали, что кто-то в тот день может к нам явиться, поэтому я даже не успел приказать Якобу сказать, что я никого не принимаю. Очевидно, доктор Бек, как и обещал, донес ему, что мне сделалось лучше.
Я не успел толком одеться, к тому же, давненько не брился, и едва встал с постели, дабы его поприветствовать. Он дал мне время чуть привести себя в порядок, пока занимал Доротею разговорами внизу. Мне только что провели перевязку, поэтому одеться в сюртук я не смог, пришлось накидывать халат, наскоро побриться самому, отчего я порезался, и идти вниз, приветствовать гостя, который с явным нетерпением дожидался меня внизу.
При виде меня граф только головой покачал, подметив и бинты, уже испачканные кровью, в вырезе халата, и мою общую бледность, и явно осунувшееся лицо, и обкромсанные волосы.
-Все не так страшно, как кажется, - произнес я оправдывающимся тоном. - Уже заживает все, думаю через неделю начать выезжать, а то скука смертельная...
-Вот я и пришел тебя немного повеселить, - произнес фон дер Пален. - Но неделя — это ты погорячился, тем более, сам видишь, что за окном творится.
«И не только за окном», - добавил я мысленно.
-Ты не единственный, кто болеет, о, далеко нет, - продолжил он.
-Очевидно, всем выгодно болеть. Но мне уже дали понять, что надо быстрее выздороветь, - вздохнул я.
-Да, бедная великая княгиня, она никак от жабы не может вылечиться, ей даже что-то в горле резали, - вздохнула Дотти. - Говорят, в Михайловском замке ужасная сырость, вот отсюда такие болезни. Мы-то пришли и ушли, а каково тем, кто там жить должен? И государь запрещает им возвращаться в Каменный дворец или в Зимний. Слыхали ли, Зимний вообще разрушить хотят?
-Что-то строим, что-то ломаем, обычное дело, ma ch;re, - философски заметил Пален. - «Но разрушить Зимний дворец — варварство неслыханное, на которое государь наш не способен. Так что не всем слухам советую верить.
Доротея покраснела, устыдившись сказанного. Сплетни ей тогда были интересны крайне — дурное влияние общения с моей матерью, что и говорить. От моей родительницы она и научилась выбивать нужные сведения от всех, с кем общается, что нынче ей только на пользу пошло. Матушка моя до сих пор, не вращаясь нигде, за исключением узкого кружка вдовствующей императрицы, не зная ни слова по-французски и весьма слабо владея русским, между тем, отлично знает те нюансы светской жизни, о которых неведомо даже мне. Что ж, у своей belle-m;re Дотти много что почерпнула.
Далее разговор перетек в куда более мирном ключе. Обсуждали картины и фрески Михайловского замка, его убранство, которое, увы, не щадила сырость и холод.
-Но мокрицы в комнате великой княжны Анны — это ж ужас что! - произнесла Дотти. - И какая смелая девочка, эта великая княжна. Я бы в обморок упала от одного вида...
-Великим княжнам положено быть сильными, - пространно заметил я.
-Конечно же. Вдруг будущий муж окажется немногим краше мокрицы, а что поделать — выгодная престолу партия, - довершил мою речь фон дер Пален, посмешив нас обоих этим замечанием.
-А правда ли, что... - начала Дотти при упоминании о великой княжне и о ее супруге, но я на нее выразительно посмотрел, и она прикусила язычок. Но слова ее не укрылись от фон дер Палена. Очевидно, он догадывался, что моя жена хотела сообщить.
Потом мы прошли в кабинет. Доротея хотела последовать за нами, но Пален отказал, сказав: -Вряд ли наша беседа может вас заинтересовать, Ваше Сиятельство. Мы с вашим супругом уморим вас скукой.
-Ну и что? Прикорну чуток, - весело подхватила Дотти, но я посмотрел на нее так, что она состроила недовольную гримасу и ушла к себе.
-Кутайсов говорит, что ты хотел место посланника и просил у него до болезни, - начал фон дер Пален, когда мы оказались вдвоем в кабинете. 
Я немало удивился этому заявлению. Никакому Кутайсову я никогда ничего не говорил, а подобные планы строил разве что у себя в голове, даже не смея их озвучивать вслух. И, если бы мне пришло в голову просить подобное вслух, то явно не у этого любимца государя.
Пален ждал моей реакции. Я ее не выдал.
-Готов побиться о заклад, что ты бы хотел посольства в Швеции, - продолжил он с милой улыбкой. - Хотя не вижу необходимости. Климат там такой же, как здесь...
-Получше, - проронил я. - В определенном отношении.
Я понял, что он знает все о моих отношениях с Армфельдом.
-Так вот, Кристхен, ты до сих пор хочешь уехать с посольством куда-либо?
-Видите сами, - проговорил я, указав на сложенные стопкой бумаги, подготовленные мною утром и ожидающие отправки на проверку и подпись государю. - Я в тупике.
-Ты знаешь, что после того, как ты свалился, великому князю стало совсем невмоготу? И что его, а также его старшего брата готовы отправить в крепость?
-Это вздор, - легкомысленно произнес я.
-Мне тоже сперва казалось это вздором, если бы он сам мне не рассказал, как с ним отец обращается.
Далее Пален мне поведал историю, которая сослужила бы изящным историческим анекдотом — при условии, что ее будут рассказывать спустя лет двести после описанных мною событий.
Оказавшись в покоях у своего старшего сына, государь увидел в стопке книг, разложенных на столе, одну историческую, посвященную смерти Цезаря. В тот же час государь приказал найти в своей личной библиотеке историю Петра Великого, самолично раскрыл ее на странице, в которой описана казнь цесаревича Алексея, и приказал Кутайсову отнести ее государю.
Не буду здесь напоминать, как кончил сей несчастный принц, замешанный в заговоре бояр против его отца. Надеюсь, что те, кто когда-либо прочитает мои «заметки от скуки», будут достаточно ознакомлены с историей Российского государства (иначе, зачем им понадобится читать мои записи?), чтобы им не потребовалось лишних объяснений. История иногда страшным образом пересекается с современностью.
Я побледнел сильно и в глазах потемнело — правильно, за время болезни я потерял немало крови, и, подобно анемичной барышне, по любому поводу мог хлопнуться в обморок. Как позже сказал Пален, мое состояние помешало ему договорить все то, что он хотел тогда мне поведать. И вообще, несколько спутало его планы.
-Вы хотите заставить меня выбирать? - тихо произнес я, после того, как муть перед глазами слегка развеялась.
-Мне видится, что ты уже сделал свой выбор, - с легким презрением в голосе проговорил Десятый рыцарь. - Право, не утруждал бы себя так. Усердие не всегда вознаграждается, поверь мне. А уж в твоем случае будет, скорее, вредно.
Он снова скосил глаза на бумаги.
-Вы правы. Через третьих лиц сообщаться — плохая идея. Но никуда выехать я покамест не могу, - констатировал я факт.
-Ты знаешь, что Саша Рибопьер возвратился из Вены? Он мне вчера все уши прожужжал, что тебя отравили, как Дерибаса. Как бы он не стал кричать о сем вслух.
-Он не такой дурак, как кажется, - вздохнул я.
Адмирал Дерибас скончался при загадочных обстоятельствах в минувшем ноябре. Позже вскрылось, что он был замешан в гигантском, воистину, заговоре против государя и хотел из него выйти, открыть императору глаза, но не успел.
-Я, право, сам понимал, что смерть Анрепа тебе просто так не обойдется, и был удивлен, что тебе целых полгода все сходило с рук.
-Моя болезнь вызвана исключительно стечением неблагоприятных обстоятельств, справьтесь о сем у доктора Бека, - твердо произнес я.
Вообще, я всем говорю, что эту хворь, доставившую мне тогда довольно много боли, а моей юной супруге — немало тревожных минут, считаю настоящей удачей на своем жизненном пути. В каком-то смысле надобно мне отблагодарить Фрежвилля за свое простреленное легкое, а доктора в Саутгемптоне, чье имя я, признаюсь, запамятовал, - за неуклюжее лечение этого ранения. Был бы я  здоров, то оказался бы посвящен в заговор и мне бы пришлось мучительно выбирать, с кем я. Я бы выбрал пулю в висок, и еще одним самоубийцей среди фон Ливенов было бы больше. Хотя Доротея мне не верит. «Ты же не дурак, Бонси. Ты бы нашел выход из положения», - сказала она мне, когда я ей честно поведал о своих тогдашних терзаниях.
Сейчас я бы, возможно, знал, как поступить и остаться в живых, никого не предав и не выдав. За моими плечами — обширный опыт придворной жизни, десяток лет в дипломатии и разведке, решение самых запутанных вопросов. В 26 своих лет у меня подобного опыта не было, зато имелись расстроенные болезнью и тогдашней придворной обстановкой нервы. И, как пить дать, наделал бы я непоправимых глупостей...
-Допустим, - продолжал фон дер Пален. - Саша просится к тебе. Якобы, что-то для тебя у него имеется, но по нынешним временам ему опасно этим владеть.
Я представлял, какими рода сведениями может располагать мой адъютант. И что с ним может статься по тем временам...
Забегая сразу, скажу, что Рибопьер до меня так и не добрался. Мне пришлось его вытаскивать за волосы из одного болота, официально числясь при этом больным.
-Мне вот что интересно. Кого касаются его сведения? Не цесаревича ли?
Я промолчал.
Пален продолжил, словно некстати:
-Кристхен, чтобы ты знал — я всегда доверял тебе, и не только потому что мы с тобой в одном Ritterschaft состоим, это само собой. Хотел выдать за тебя свою Юльхен, но Бенкендорф оказался куда более расторопным...
Юльхен — это его дочь Юлия, хорошенькое, хотя и молчаливое и робкое существо, вспыхивающее от каждого обращенного на нее мужского взора — по мнению моей матушки, сие поведение показывает непременную благовоспитанность юной особы. Те несколько раз, когда я бывал у ее родителей в доме, Юлия, сидя в гостиной, не проговорила ни слова, уткнувшись в книгу. Когда один раз я осмелился спросить, кого же так увлеченно штудирует  фройляйн графиня, та вскинула на меня свои прозрачно-серые глаза на пол-лица и называла какое-то английское или французское имя сочинителя, которое мне ни о чем не говорила, при этом краснея так, что я считал благоразумным оставить ее в покое. Ежели бы генерал Бенкендорф не взял меня под локоть и не попросил избавить его юную дочь от Аракчеева, то, как пить дать, я бы, за неимением других  предложений, женился бы на сей книгочейке и имел бы Палена в качестве тестя. И я бы вступил в заговор, потому как иначе поступить не мог. Десятый выбора не оставлял никому.
-Я понимаю, - проговорил я твердо. - Но все, что было сказано между мной и Сашей, останется между нами двумя.
-Он боялся, что ты помираешь. Ведь ему тоже сказали, что у тебя, мол, чахотка в последней стадии и жить осталось от силы неделю, - перебил меня Пален. - И спрашивал, что, раз так, что ему делать дальше?
-Надеюсь, вы его разубедили.
-Уж постарался. Ведь я и тебя впервые вижу после двадцать седьмого января, и, честно говоря, думал, что ты получше выглядишь.
-Когда увидите Рибопьера, скажите, чтобы заходил ко мне запросто. Я, как понимаете, весь день дома, и почти всегда теперь принимаю, - усмехнулся я.
-А место посланника тебе еще достанется, и в самое ближайшее время, вот увидишь, - напоследок проговорил мне Пален, когда я провожал его до двери.
Саша ко мне так и не явился. Позже оказалось, почему...
Пален еще являлся ко мне, каждый день сообщал еще какие-то ужасные вещи. Доротею мы всегда выпроваживали, она немало злилась, и в один прекрасный вечер я рассказал ей обо всем, не делая скидку на возраст. Не маленькая уже и сама видела, что творилось. Моя супруга и впрямь резко повзрослела и стала какой-то задумчивой, как это нередко бывает с отроками ее возраста. Может, болезнь моя так на нее повлияла, может быть, внутренние силы обрели развитие, превратив ее из ребенка в женщину, неизвестно. О том, что нужно делать, если за мной приедет фельдъегерь — и что он в принципе может приехать — Доротея знала. Письмо видела. Кто такой Армфельд понимала — я сказал ей, что «он мне как отец», и, надо представить, она много себе навоображала от этого моего заявления. Наверное, именно с этих пор я и понял, какой потенциал таит в себе эта девочка, которую год назад обвенчали со мной.  Сему Армфельду я писал длинные послания на нескольких страницах, но, естественно, никуда их не отправлял. Вскоре они стали напоминать нечто вроде дневника, в котором я с предельной откровенностью делился своими мыслями и переживаниями.
Мне его крайне не хватало. Когда был жар, и мысли в голове путались, ко мне приходили те, кого уже не было ни рядом со мной, ни на этом свете. Густав-Мориц стал одним из моих призрачных гостей, и навестил меня раза три. Дверь отворялась неслышно, и он входил, в парадном мундире, в каком я его никогда доселе не видал, с орденом Меча Большого креста на груди, и волосы его были напудрены, и лицо холодно, и я так и не мог посмотреть ему в глаза, чтобы определить — жив он или помер (с его больным сердцем последнее не было исключено). Он тогда со мной не заговаривал, и не обращал внимание на мои оклики и вопросы, отворачивался, разглядывал обстановку. Один только раз он провел рукой по моему лицу, и ладонь его была холодна, как лед, и он сказал по-шведски: «Пора рождаться заново». Я тогда очнулся весь в слезах, уверенный почему-то, что Армфельда нет более на свете, и понимая, что мне никогда не сообщат о его смерти. Потом, когда пришел в себя, я пересказал Доротее, что ей следует писать на его имя, желательно, по-шведски. Она шведский не знала, тогда я составил несколько писем, которые поймут те, кому надо. Надеялся, что до необходимости их показывать дело не дойдет, но с каждым днем надежда становилась все более шаткой...
К началу марта, спустя месяц после начала моей болезни, я чувствовал себя более-менее хорошо, силы восстановились, и я мог бы начать выезжать, если бы обстановка при Дворе была благоприятнее. Девятого марта я был готов уже явиться перед императором лично, потому как мне постоянно давали понять, что месячное мое отсутствие еле терпят, и, если оно продлится еще дольше, то всевозможные кары обрушатся на мою голову, и я глубоко пожалею о том, что моя хворь не оказалась смертельной чахоткой. Но случилось то, что заставило меня резко передумать...