Прости меня, Снежинка!

«Прости меня, Снежинка!»


На одном дыхании прошла праздничная служба 7 января 2018 года. Отзвенел детскими голосами утренник. Всех желающих пригласили на трапезу. Отец Виктор прочёл молитву и, прежде чем сесть самому, заботливо поддержал свою мать. Священнику семьдесят четыре, и то кое-какие хвори нажил, что ж говорить о маме, которой девяносто три! Но духом и умом крепка, слава Богу.

Батюшка едва притронулся к ложке, когда дьяк вызвал его к телефону. Звонил заведующий реанимационным отделением больницы:

— Батюшка, простите, что отрываю от дел. К нам поступил пациент, он попал под машину. При его возрасте — девяносто пять лет — оказались сокрушительными травмы, которые молодой почти не заметил бы. Он не протянет и часа. Просил найти ему попа, так и сказал. Ради Бога, поторопитесь.

Священник попросил псаломщика отвезти его маму после трапезы домой, взял дежурный чемоданчик со всем необходимым для похода к умирающему. Машина скорой уже подъехала к церкви, и через десять минут отец Виктор был в палате. Белый халат ему накинули прямо поверх облачения.

Пострадавший бессильно лежал на спине.

— Вы правда поп? — Он скосил белёсые зрачки: — А, да, в рясе. Как вас звать?

— Отец Виктор, можно просто — батюшка.

— А по имени-отчеству?

— Виктор Михайлович.

— Надо же — Михайлович… Меня мать окрестила Михаилом, а вот детей нет. И Бога нет, и то, что я сейчас умираю, лишний раз это доказывает. Но мне тяжко уходить со своею тайной, а церковники принимают исповедь. Вот почему попросил врача позвать вас.

— Существует тайна исповеди, и всё, в чём вы покаетесь, останется во мне.

— Как хотите. Можете потом и рассказывать. Я одинок, родных нет, некому ни пожалеть, ни проклясть меня за мои злодеяния. Я ветеран войны, — Михаил слабо кивнул в сторону вешалки с поношенным кителем и несколькими орденскими планками на нём. — Не думайте, все награды заслуженные, но это только вторая половина правды. А первая в том, что я дезертир, насильник и грабитель.

В моей родной деревне меня называли кулацким выродком. На самом деле мой отец никогда не был кулаком, то есть не использовал наёмную рабочую силу. Вся семья трудилась от зари до зари, потому и была зажиточной. Мы были как бельмо на глазу местной вечно хмельной голытьбы, которая к тому же заседала в сельском Совете. Однажды в пьяном угаре они подстерегли и прибили колами моих отца и четверых старших братьев. Злодеи остались безнаказанными… А мать от горя разрешилась мною раньше срока и растила последыша одна.

Могла ли она любить такую власть? Поэтому, когда началась война и мне пришла повестка, мама велела мне ночью уйти в глухомань в охотничью заимку, о которой мало кто знал. За мной приходила милиция, но она сказала, что я отправился в военкомат, как было указано в повестке, и кричала: «Куда вы дели моего ребёнка?». Разыграла истерику настолько натурально, что от неё отстали, предварительно обыскав дом и усадьбу, конечно.

Я прятался, питаясь дарами леса и тем, что ловилось в силки. А когда фронт приблизился, да и стало холодать, вернулся домой и скрывался в подполье. В нём ещё мой отец сделал потайную секцию, закрывающуюся стенкой на шарнирах, чтобы сберегать муку и зерно от продразвёрстки. Помещеньице не обнаружили ни продотрядовцы, ни милиция, когда искала меня, ни фашисты — я пересидел в своём убежище и короткое время оккупации.

Фронт удалялся на запад. Начался сорок третий год. Мы с матерью страшно голодали, ведь те крохи продуктов, которые ей удавалось раздобыть, делились на двоих. Я страдал от того, что был нахлебником. И в отчаянии решился на злое дело. Однажды ночью, вооружившись кухонным ножом, потихоньку ушёл из дома, решив где-нибудь что-нибудь украсть или кого-нибудь ограбить. Снегопад прятал мои следы. Я протопал километров тридцать в соседний район, где меня никто не мог знать. На ходьбу ушло часов пять, наступило раннее утро, хотя и по-зимнему тёмное. Снег прекратился. Вызвездило. Убывающая луна, клонящаяся к горизонту, всё залила своим светом. Морозило жутко. Меня занесло в выжженную деревню, и — вот удача! — через неё навстречу мне пробивалась первым следом через давно не хоженые сугробы девушка с вещмешком за спиной. Вокруг на километры ни души, ничто не помешает отнять у неё ношу.

Сейчас я стану разбойником. Сердце отчаянно билось.

Она почуяла неладное, когда я не ответил на её приветствие и не дал разминуться со мной. В деревнях-то здороваются с каждым встречным, неважно, знаком с ним или нет.

Я схватил за лямки вещмешок. Она спросила звонко:

— Чего тебе?

С её дыханием на меня пахнуло свежестью девичьей кожи, и внезапно вместо заготовленного «Отдай!» я ответил:

— Тебя!

Она с сомнением покачала головой, видимо, ещё надеясь, что с нею пОшло шутят. Для острастки я отступил на шаг и вынул нож.

Будь она повнимательнее, заметила бы, что оружие едва не выскальзывает из негнущихся ледяных пальцев. Но она торопливо озиралась по сторонам. Поняв, что бежать или звать на помощь бесполезно, сказала жалобно:

— Вон там, кажется, изба уцелела. Давай хотя бы туда, чтоб не на улице…

Я торил тропу. Несчастная покорно плелась сзади.

Избушка действительно единственная не сгорела — может, оттого, что стояла на отшибе. Дверная рама сенцев была перечёркнута горбылинкой, которую я без труда оторвал. Сдвинул простой засов и пропустил девушку вперёд, чтоб она меня не замкнула.

Обстановка в горенке была бедной: стол да пара лавок. А ещё — несказанное везение — у стены стояла кровать, на ней соломенник и одеяло.

Луна сквозь окошко ярко освещала лицо лежащей девушки, которая не мигая глядела мне в глаза и только крепче подбирала губы, когда я пытался их целовать.

Получив скотское удовольствие, я ощутил опустошение и гадливость к самому себе. Подвязав свою овчинную шубейку, схватил мешок и торопливо пошёл к выходу. Как вдруг услышал:

— Подожди! Пожалуйста!

Я подчинился этому неожиданному «пожалуйста». Она велела подвинуть стол к месту, где светила луна, и поставить на него вещмешок. Развязала горловину, стала копаться в поклаже и наконец достала пару варежек:

— Вот, нашла. Сегодня Рождество Христово, делают подарки. Я их сама связала. У тебя руки совсем замороженные… ты ж лапал меня…

Меня как громом оглушило. Мне, насильнику и грабителю, она делает подарок! А она уже натягивала мне рукавицы из небелёной шерсти с надвязанным на тыльной стороне выпуклым рисунком в форме снежинки и буквы «С» над ней.

Затем заслонила мешок собой, её слова стали неожиданно-жёсткими:

— А чтобы взять остальное, ты должен сначала зарезать меня. Мы всей деревней вязали эти варежки для бойцов Красной армии, для фронта. Они там жизни кладут за Родину, и за тебя тоже, когда ты… Эх ты!..

Второй удар грома!

— Ты заявишь на меня в милицию?

— Не буду. Ты несчастный.

— Куда ты теперь?

— Куда и надо: в райвоенкомат. Туда сносят тёплые вещи для фронта.

— Знаешь что, давай я буду впереди пробивать дорогу, она совсем заметённая. Если разрешишь…

Она кивнула и отдала мешок.

На окраине города, переняв ношу, она положила ладони мне на плечи:

— Встретились бы мы с тобой по-человечески!.. Ты ведь красивый…

— Можно, я найду тебя после войны? Из какой ты деревни? Моя фамилия Кузнецов, зовут Михаилом. А как твоя?

Она отрицательно покачала головой:

— Обойдёшься первой буквой на варежках.

— Тогда буду называть тебя Снежинкой! — крикнул я ей вслед.

Я пошёл в противоположную сторону и только свернул за угол, как меня замёл патруль.

Был трибунал, была штрафная рота. Под огнём многое переосмысливается. Научаешься понимать, что одно дело — пропойцы-комбедовцы и совсем другое — такие, как мой комроты, который первым бросался в атаку. Или как Снежинка. Именно они являются солью Родины.

Снежинку я больше никогда не видел. Только один раз, когда умирал от гангрены, и то в бреду. Но это видЕние дорого мне, поэтому расскажу о нём.

Дело было так. Я отбыл положенные три месяца в штрафниках и был переведён в пехотный батальон. Не трусил, за короткое время получил несколько боевых наград. В один августовский день меня ранило в левую ногу. Наши погнали фашистов, поле боя опустело. Я перетянул бедро ремнём и ждал медсестричку, привалившись спиной к берёзке. Вдруг шагах в десяти от меня зашевелился немец, которого я считал убитым, — видно, очнулся от контузии. Пацан моего возраста. Мы одновременно встали и направили друг на друга автоматы. И вдруг я увидел в его глазах вину! Мне вспомнились Снежинкины слова: «Ты несчастный!». Я сочувственно улыбнулся молодому фрицу и медленно стал опускать ствол автомата. Так же сделал и он.

То, что произошло потом, — роковая случайность. Видимо, у юноши свело судорогой палец на курке, раздалась очередь. Новые пули прошили мне раненую ногу. Я стоял на одной ноге — меня поддерживало родное дерево, — а от другой летели брызги крови. Глаза вражеского солдата расширились от ужаса, трясущейся рукой он пытался поймать прыгающий ствол своего оружия, а оно продолжало стрелять — пока не кончился магазин.

Я потерял сознание и окончательно очнулся только в тыловом госпитале. В одно из просветлений видел сидящую рядом с моей кроватью плачущую Снежинку. Но это была только галлюцинация: на самом деле в госпитале не было ни одной похожей сестрички.

Моя измочаленная нога цвела гангреной, стоял вопрос об ампутации до самого паха.

— Иначе сдохнешь через пару дней! — кричал на меня хирург, потому что я категорически отказывался:

— Кому я буду нужен без ноги? Умоляю спасти её!

Врач решил рискнуть. Туго замотав мне рот простынёй, обсыпал гниющие ткани порохом и поджёг его! Я потерял сознание от боли, но не умер. Дальше доктор лечил поражённые места упаренной до состояния мази мочой, которую собирал со всей палаты. И гангрена отступила! Это было чудо! Хотя я и хромал всю жизнь, но ходил без костылей.

Знаете, Виктор Михайлович, я так никогда и не женился. В меня влюблялись, я влюблялся. Но стоило мне приблизиться к женскому лицу для поцелуя — в душу врывался немигающий взгляд Снежинки. Не смог переступить через это.

Тогда я возопил: «Бог, если Ты есть, помоги мне найти Снежинку и вымолить у неё прощение!»

В отпусках я объездил все деревни нескольких районов в поисках любых женщин с фамилией на «С». Перелопатил архивы полевого, подобравшего меня, и тылового, где лечился, госпиталей. Всё напрасно!

Я не страшусь смерти, хотя минуты мои сочтены. Но что Бога нет — от этого горько.

Михаил закончил исповедь, надсадно дыша.

— Ну, есть Бог или нет — вы узнаете совсем скоро, — ответил отец Виктор. — А пока я хочу попросить вас кое о чём. А именно — выслушать одну женщину. Мне кажется, она могла знать вашу Снежинку.

Священник зашёл в кабинет заведующего отделением с чрезвычайной просьбой. Затем позвонил в храм; народ, к счастью, ещё не разошёлся. Отец Виктор попросил позвать мать.

— Мама, не волнуйся, со мной всё в порядке. Мне очень нужно твоё содействие в больнице. Сейчас за тобой придёт машина скорой помощи, каждая минута дорога.

Когда дежурные медсёстры ввели, поддерживая под локти, старую женщину в бокс к умирающему и усадили её, сын попросил:

— Мама, расскажи, пожалуйста, ветерану про свою жизнь. Мне кажется, у вас могут быть общие знакомые. Это его утешит.

Мать, давно не удивлявшаяся причудам сына-священника, ответила:

— Да что рассказывать… Обычная жизнь… Выросла в деревне. После восьмилетки до войны работала в колхозе, после войны тоже. В войну стала медсестрой. Вскоре после Победы вышла за Петра, механизатора из соседней области. Витя у меня уже был, а с мужем мы народили ещё четырёх. Всех поставили на ноги. На пенсии нянчились с внуками, потом правнуками. Петюши уже нет. А со мной самой Витенька теперь нянчится, в город к себе забрал.

— Мама, расскажи про   м о е г о   отца, — мягко попросил сын, выделив слово.

— Не люблю его вспоминать. Он снасильничал меня. Я тогда несла в город в военкомат варежки, которые для фронта связала наша деревня. Когда почувствовала, что обрюхатела, сначала возненавидела его. Думала: встречу в жизни — убью. И встретила! Незадолго до родов. Узнала его в раненом, которого приволок к нашему госпиталю сдавшийся немец. Я была поражена: враг не стал добивать беспомощного — а я что, хуже фашиста? Сидела у постели бредящего Михаила, плакала и молилась. Только он всё равно умер. У него началась обширная гангрена ноги. Когда его отправляли из нашего полевого госпиталя в тыловой, ему оставалось жить день-два.

— Руки стынут… наденьте… там, в тумбочке… — просипел старик.

Отец Виктор открыл дверцу тумбочки, нашарил вязаные рукавички и  надел лежащему. Ветхие-преветхие, неумело ремонтированные, с выпуклыми снежинкой и буквой «С» над ней на тыльной стороне.

— Да, мама, это мой папа, — подтвердил сын озарение матери. Для верности он откинул левый край одеяла, хотя и так было понятно, что нога под ним окажется изуродованной ранами.

— Прости меня, Снежинка! — прохрипел Михаил.

— Бог простит, и я простила! — ответила женщина, перекрестив умирающего и опускаясь перед ним на колени. — А зовут меня Софьей.

Мужчина смежил веки, дыхание пропало. Но слёзные железы ещё работали, глубокие глазные впадины лежащего наполнялись жидкостью. Слезинки Софьи звонко капали в эти озерки. Искажённое мУкой лицо Михаила расслабилось в безмятежную улыбку. Женщина наклонилась совсем низко и поцеловала преставляющегося. Он вздрогнул, вдохнул в последний раз и прошептал:

— Бог есть!

19.07 — 28.11.2018.
Дер. Воробьёво.

Здесь редакция 24.01.2023.

Обнародование: 29.11.2018, литературное объединение «Ивановский луг», Малоярославец Калужской области.