Девятый всадник-2. Глава 17

CR (1830)
Странно чувствовать себя иностранцем в своем отечестве. Хочется предаться сладкой ностальгии, но я не вижу, по чему тосковать. Многое изменилось.
Несколько лет назад мне казалось, что моя родная Империя наконец-то добилась благодати, порядка и пойдет семимильными шагами навстречу прогрессу. Уже не надо будет стыдиться некоторых наших унаследованных от темных веков обыкновений. Крепостное право будет отменено, но не так, как мечтали все эти безумцы.
Нынче мне хотелось бы верить, что все будет так, но все меньше получается. Все опасаются крамолы, даже те, кто с оной призван бороться. В свете все активно следят за своими словами и поступками. Самый большой страх — показаться «чересчур умным». Не с кем поговорить о чем-то действительно значимом, все заменяют необходимые беседы пустой светской болтовней. Или же мне уже не доверяют? И несколько лет за границей могут сделать из человека иностранца в глазах соотечественников, а я уже в Лондоне восемнадцать лет. Половину нынешнего света я не имею чести близко знать, равно как и они меня. Я, как выяснилось, кажусь уже легендарной личностью, вроде тех, в Лету канувших свитских генералов 1800-х годов. И впрямь, один только Пьер Волконский и остался из них. Остальные или умерли, или исчезли с поля зрения насовсем. Они мне снятся периодически, как живые, и я просыпаюсь с уверенностью, что не было этих смертей, и что я сам гораздо моложе, чем кажется нынче, и что даже Государь мой жив... Пьер говорит, что испытывает то же самое. Он единственный был искренне рад меня видеть.
Нынешний государь нас особо не знает, со мной держится милостиво, но с преувеличенным почтением, будто я оживший дух кого-либо из его предков.
Пока был в Ливонии, все шло более-менее хорошо. Я уладил наследственные дела, благо, с Иоганном иметь их весьма просто. Тот наследовал Мезоттен, и, казалось, испытывал крайнее чувство вины передо мной по этому поводу. Я его заверил, что жить помещиком не собираюсь, мои сыновья тоже этого не хотят, вряд ли кто из нас вообще вернется в Россию, ну, может быть, в виде мертвого тела в закрытом гробу. Пусть Фоккенхоф, одну из мыз, приобретенных совместно с Мезоттеном, тоже забирает, я не в обиде. Иоганн ужаснулся моим откровенным рассуждениям и сказал: «
-Ну как же ты не вернешься в Россию? Говорят, что государь готов сделать тебя канцлером. -Какая ерунда, - холодно возразил я.
Нынче вижу, что, похоже, не ерунда. Нессельрод отъехал на воды лечиться от последствий постоянного обжорства, жаловался на то, что доктора запрещают ему все любимые им блюда. Его жена старается быть со мной обходительной и даже кокетливой. Но, право слово, от графини Марья Дмитриевна менее всего ожидаешь как обходительности, так и кокетства. Это дама типажа madame de Staёl, как внешне, так и по обращению, а меня, как и корсиканца, такие всегда отталкивали.  Ее Сиятельство тоже вовсю поддерживает разговоры о здоровье и разнообразных хворях, хотя, судя по ее могучему сложению, она нас всех переживет.
Вместо отсутствующего Нессельрода, выпросившего себе четыре месяца отдыха, благо, по его словам, «наконец-то в Европе воцарилось умиротворение», министерство возглавлю я. Были намеки от Альхена, что сие назначение из временного вполне может стать постоянным. -Ты с ума сошел? - спросил я, весьма огорошенный сей новостью. - Сестру свою спроси, насколько сильно она хочет возвращаться сюда. Она ж помрет через пару месяцев.
-Уезжать, помнится, она тоже не сильно хотела, - усмехнулся Бенкендорф. - Все думала, что получится, как в Берлине — пара лет, война закончится, ты вытрясешь из Парламента все деньги, какие потребны, и вы вернетесь в Петербург, где тебе выдадут гвардейскую дивизию либо департамент в министерстве.
-Надо же, - произнес я. - Мне Дотти о сих мечтах не говорила.
-Моя сестра хорошо угадывает намерения чужих людей, но свое собственное будущее остается для нее темным лесом, - подметил мой beau-frere, второй человек в России, должность которого внушает страх и уважение. Доротея никогда в свете не упоминает о том, чем именно занимается ее брат, чтобы не подумали, будто он «русский Фуше». The intimate friend of Russian Tsar, - так про него говорят, равно как и про меня восемнадцать лет тому назад. Алекса Бенкендорфа бы и нынче никто не принял за грозного главу жандармерии, каким он кажется со стороны. С годами он все более напоминает своего отца. Не хотелось бы, чтобы и кончил так же — полностью утратившим зрение, лишившимся памяти и способности хоть сколько-нибудь рассуждать. Он меня и возил по всяческим визитам, словно своего кузена из провинции, представлял всевозможным новым людям, шепотом подсказывал, какая из фрейлин «благосклонна ко всем без разбора», какая дама «весьма переборчива» или «имеет очень снисходительного мужа»,  пообещал свозить меня в свое эстляндское имение, как только предоставится случай.
Супруга его, очень красивая и грациозная женщина, меня жутко стесняется, и это словно омолаживает меня — точно так же три десятка лет тому назад от меня шорохались юные баронские дочки. Элиза — дама совершенно не светская, родом откуда-то из глухого уголка Малороссии, не слишком хорошо говорит по-французски, да и вообще весьма молчалива. Доротея несправедливо считает ее глуповатой — она просто находится не в своей стихии. В Больших Водолагах, где Алекс ее впервые встретил, Элиза, верно, слыла за хорошую хозяйку и превосходную мать, кем она и является. Не всем же быть les salonnieres.
Но, несмотря ни на какие теплые приемы и заманчивые предложения, я по-прежнему чувствую себя лишним. Мое место — за океаном. Даже если меня и утвердят в должности канцлера  на постоянной основе — а это значит, что отзовут из Англии, скорее всего, оставив там вместо графа Матушевича, то я все равно не успею здесь стать своим. Поэтому надеюсь, что Нессельрод не занедужит уж совсем серьезно. И что государь за время отсутствия его не сместит.
Другая встреча, которая меня неизменно порадовала — так это с государыней. Она меня полагает «истинным другом», постоянно говорит, что помнит меня еще с Берлина, и даже признавалась как-то: «Наверное, грешно так рассуждать, но я очень тогда хотела, чтобы  разговоры, которые при дворе вели про ваш роман с моей несчастной матушкой, оказались бы не просто разговорами...» На это я уверил ее, что королеву Луизу и впрямь любил, был готов жизнь за нее отдать, «как и покойный государь, как и ваш отец, да равно как и все прусские и русские офицеры». И не стал признаваться, что сплетники на тот счет оказались правы. Я знаю, что государь к таким вещам строг и не потерпит сих подозрений. Императрица Александра, которую я по старой памяти всегда зову Шарлоттой (и ей это нравится), не похожа на свою мать, и наши злые дамы, помнится, притворно жалели ее, когда она прибыла из Берлина сочетаться браком с великим князем Николаем: мол, увы и ах, как жаль, что божественная красота Луизы сошла вместе с ней в могилу, а дочка ее лицом пошла в Гогенцоллернов. Юная принцесса не могла не знать о подобных разговорах — женщины всегда быстрее распознают сплетни и куда более чувствительнее к ним относятся. Нынче же никто бы не посмел так про нее говорить — и не потому, что Шарлотта стала их повелительницей, перед которой все трепещет, не потому, что нынче при императорском дворе шептаться опасно. Она сделалась истинной наследницей и продолжательницей дела ее матери. Символом Шарлотта взяла себе Белую Розу, в пару Алой Розы королевы Луизы, что нам говорит о многом. Если кто-то, кроме князя Волконского, и рад был искренне моему возвращению, так это Ее Величество.
Итак, не далее как вчера Шарлотта попросила меня рассказать ей о том, что предшествовало гибели никогда ею не виденного свекра.
-Я слышала, Ваша Светлость, вы были тогда его первым приближенным, - проговорила она. - Меня терзают сомнения... Как же именно он кончил жизнь? Слышала, его на самом деле убили. Но почему же надобно было его лишать жизни? Ведь у него уже был наследник...
Власть предержащие любят задавать мне неудобные вопросы и ждать ответа, заглядывая прямо в глаза. Я понятия не имею, что нынешняя императрица может знать, а о чем не следовало и упоминать. Государь никогда не говорит ничего о гибели своего отца — если что и знает, то со слов своей матери. Полагает ли он, как покойная императрица Мария, будто его старший брат был замешан в сем преступлении? Этого мне не узнать.
-Ваше Величество, это очень сложный и деликатный вопрос, - произнес я. - Тем более, я не могу ничего определенного сказать. За полтора месяца перед кончиной Павла Петровича я тяжело заболел и выздоровел только с началом нового царствования.
Хорошая отговорка. Но то, что произнесла в ответ императрица Александра, вогнало меня в недоумение:
-Ваша супруга рассказывала мне, будто граф Пален был вашим другом. Вы с ним о чем-то все время совещались, а Дарью Христофоровну в сии дела не посвящали.
Я перекрестился и торжественно проговорил:
-Государыня, Пален передо мной заговора так и не открыл. Хотя и упоминал уже после смерти императора Павла, что был готов меня привлечь к нему, и, если бы я не был болен, то привлек бы.
-Какое коварство! - воскликнула Шарлотта. - Но вступили бы вы в этот заговор?
-Я бы предпочел вечное проклятье в аду, - произнес я весьма пафосно.
-Да, княгиня Доротея о сем упоминала, - задумчиво отвечала императрица.
Я знаю, что Дотти ведет с ней весьма откровенную переписку. В ее письмах к государыне содержатся все последние новости дипломатии, и она знает, что содержание сих посланий становится немедленно известно государю. Но, право, я не подозревал, будто она докладывает и о наших с ней личных разговорах. Меня весьма смутила реплика государыни и захотелось спросить ее: а что еще Доротея ей писала обо мне? И, главное, зачем? Отвадить от меня малейшие подозрения в крамоле — скорее всего, вот ее цель. Известно же, что нынче к людям, слишком долго прожившим за границей, относятся с подозрением. Вот и я, по мнению здешнего света, за годы отсутствия превратился из остзейского высшего офицера в английского милорда. Дотти это понимает, вот и выгораживает меня — мол, я сроду не был замешан ни в каких заговорах.
Я пообещал Шарлотте составить записку, потому как рассказывать пришлось бы сильно долго, да и написать мне проще. Вернувшись домой, я открыл эту тетрадь и нашел начало записей о событиях февраля-марта 1801 года. Быстро вспомнил все обстоятельства. Но изложить их решил сначала здесь же, для себя и для тех, кому сии заметки окажутся сколько-нибудь интересны.
Итак, 9 марта я узнал от графа Палена о несчастной дуэли моего адъютанта Александра Рибопьера. О поединке было известно государю заранее, и моего товарища, раненного и едва перевязанного какой-то тряпкой, встретили по возвращению домой фельдъегери с ордером на арест. Его соперник, Борис Четвертинский, брат знаменитой впоследствии госпожи Нарышкиной, первой красавицы света и дамы сердца покойного государя, остался без наказания. В свете полагали, что государь решил, будто причиной поединка оказалась честь его любимицы графини Гагариной, которую Рибопьер оскорбил — оттого и такие крутые меры. Но я — и сам Саша, после того, как мы обсуждали сей случай - видел в сем поспешном аресте прямую нападку на меня и заодно на наследника престола, поскольку мой адъютант выполнял ряд его поручений весьма личного характера, о коих я не смею распространяться.
Вечером 10 марта я под видом доктора отправился в Петропавловскую крепость, в сопровождении генерала Талызина и своего слуги. Саша уже лежал в горячке. Рана загноилась, ведь повязку даже не меняли. Он сказал мне, что ему так и не объявили причину ареста. Формально за дуэль привлечь к аресту можно, но по факту на поединки всегда смотрели с некоторой долей равнодушия. К тому же, мать и сестры Саши подлежали высылке за пределы Петербурга, так что причина была куда более сложной, чем обычная дуэль. Я перевязал ему рану, как мог, облегчил его страдания, затем вернулся домой в полной прострации, дважды упав в обморок во время дороги. Возможно, недавняя болезнь давала еще о себе знать. Моя супруга была в отчаянии — о беде, случившейся с семейством Рибопьеров, ей было уже известно, и она разделяла мнение, будто следующей жертвой несправедливого государева гнева паду я. Мой внезапный отъезд из дома, впервые за месяц болезни, да еще и долгое отсутствие повергли Доротею в полную тревогу и растерянность. А мой весьма бледный вид, с которым я появился у себя дома, заставил ее расплакаться — впервые за все это время. Отмечу, что моя жена держалась весьма твердо и во время моей болезни, оказавшейся довольно тяжелой и даже вызвавшей опасения за мою жизнь. Да и все последствия моего длительного отсутствия были ей известны.
Наутро 11 марта мне принесли подготовить документы по Гвардии, с которыми я работал до обеда, потом передал курьеру, чтобы он унес их на утверждение Государю. Весь день я испытывал смутную тревогу, ожидал визита фон дер Палена или Талызина, но никто из них ко мне не пришел. Новостей о том, как решилось дело Рибопьера, тоже не поступало, и я уже думал сам выехать к одному из моих товарищей, дабы принять решительные меры. Саша не мог там долго оставаться без всякой помощи. Наконец, я решился обратиться к содействию доктора Бека, пользовавшего меня за время моей болезни. Надо бы устроить так, чтобы он мог являться в крепость. Будучи придворным медиком, он имел все причины отказаться от подобного дела, но мне он показался человеком добрым и способным отринуть личные эгоистические соображения ради благого дела.
В итоге, я написал доктору длинное послание с пояснением ситуации, пообещал тройную оплату каждого его визита, и только хотел отправить своего камердинера к нему, как вернулся курьер из дворца с бумагами от государя. Одно из донесений было сплошь исчеркнуто красным карандашом, словно то была работа нерадивого школьника, на полях стояли вопросительные знаки, внизу приписано почерком Павла: «Я эдакое безобразие подписывать не стану!». Вторая бумага содержала приказ о моем повышении в чин генерал-лейтенанта. Эдакая новость меня не особо обрадовала. Я подумал, что меня хотят запутать, оказать милость с тем, чтобы подсластить пилюлю. Вряд ли меня будут разжаловать. Скорее, меня ждал арест — кто-то вчера заметил, как я ездил в крепость, или кто-то из гарнизонных офицеров меня опознал. Потом — приказ занять какую-то пустячную должность в дальнем гарнизоне, генерал-губернаторство в отдаленных местах или же полная отставка. Все лучше, чем Сибирь, но тоже ничего хорошего. Особенно если подразумевается крепость.
  Приказ мне пришлось поспешно переписывать. К чистовику бумаги я приложил записку с благодарностью государю за новую должность и стал ждать какой-то реакции. Ответ последовал уже в девятом часу вечера. На небольшом листе бумаги было написано (за точность не ручаюсь, но отдельные слова запомнил):
«Дела не могут направляться от того, помогают ли вам мушки. Ежели болезнь вам мешает исполнять обязанности свои, то пришло время передать их тем, кто службу нести способен более вашего».
Далее приказывалось передать портфель Feldkriegkanzelerei графу Гагарину. Мужу фаворитки. Тот относился ко мне тогда весьма неплохо, был человеком добрым и снисходительным, поэтому я мог ожидать, что он начнет открещиваться от эдакой «милости» и завтра непременно придет ко мне с визитом, начнет долго извиняться и оправдываться... Если, конечно, успеет до прибытия фельдъегеря.
Когда я прочел записку, то немедленно позвонил Якобу и приказал принести трубку с самым  крепким табаком, какой у меня имелся. Все происходило очень быстро. Я внутренне был готов к подобному повороту событий, но голова моя все равно кружилась, и кончики пальцев дрожали. И вот что странно — при этом ощущалось облегчение. Наконец-то все свершилось, столь долго ожидаемое и пугающее. Так бывает, когда хочешь прыгнуть с обрывистого берега в студеную воду, и сердце замирает в груди при мысли о неимоверной высоте и глубине, о всех реальных и воображаемых опасностях, которые могут угрожать тебе, все не решаешься, сзади тебя подбадривают, и, вот, наконец, делаешь шаг вперед и летишь в головой вниз... Потом, разумеется, оказываешься в воде, выныриваешь, чувствуешь первозданную радость, и прежний твой страх, который заставлял тебя застывать на месте, кажется на редкость смешным и глупым. Тогда я чувствовал себя как раз в таком «полете», во время тех секунд, которые проходят между прыжком с обрывом и погружением в воду.
Я курил, не чувствуя вкуса и запаха табака и удивляясь, почему голова по-прежнему остается ясной. Внутреннюю дрожь, однако, мне с его помощью удалось унять довольно быстро. Я приказал Якобу немедля ехать к доктору Беку и передать ему написанное мною пару часов назад послание, приписав к нему: «Может статься, что я окажусь там же, где и мой адъютант, либо буду выслан из Петербурга...» Конечно, в такое время было не очень умно отправлять камердинера, но мне ничего другого не оставалось делать. Погибая сам, хотя бы спасу ближнего своего, насколько могу. Якоб все понял и убежал с запиской. Я принялся его ждать, но, к счастью, Бек жил относительно недалеко, и слуга мой обернулся туда и обратно менее чем за час.
-Герр Кристхен, там войска какие-то у замка собираются, - проговорил он с подозрением.
Эта новость меня не удивила. Государь усилил охрану, мог стянуть несколько полков гвардии, если он опасался за свою жизнь.
Время шло к полуночи. Я посидел еще чуть-чуть, обождал, пока табак не выветрится у меня из головы, потом ушел спать. Заснул я сразу, без мучений, легко и свободно. Правда, долго спать не пришлось.
-Герр Кристхен, а герр Кристхен, там фельдъегерь за вами, - проговорил Якоб мне на ухо, мигом выводя из сладкой пелены сна.
-А? Что? Какого черта... - пробормотал я, еще не осознавая, что это мне не снится.
-Я и говорю, что, мол, почивают их сиятельства, а он и слушать ничего не желает, срочно, мол, - продолжил мой слуга весьма перепуганным тоном.
Я потянулся и сел в кровати. Рядом со мной заворочалась Дотти, разбуженная ночным явлением.
-А что, уже утро? Что случилось? - прошептала она полусонно.
-Дурные вести, - произнес я, запахивая на себе шлафрок. - Вероятно, угожу в крепость. Ты помнишь, что нужно делать?
Моя супруга кивнула. Спросонья она не осознала всей серьезности нашего положения. Якоб ввел ко мне фельдъегеря, молодого парня, оглядевшего меня испуганно. Он был один, что обнадеживало — арестовывать бы прислали хотя бы двоих солдат ему в нагрузку.
-Ваше Сиятельство, я к вам с чрезвычайно срочным известием, - проговорил он, а потом замялся, увидев, что я в постели не один.
-Говорите, - я сделал жест, чтобы он подошел ко мне поближе.
-Государь очень болен, а Его Высочество... то есть, простите, государь, приказывает вам прибыть к нему в Зимний, - выпалил фельдъегерь.
-В какой Зимний, Государь же в Михайловском? - нахмурился я. - Ты что, набраться уже где успел?
-Вот вам крест! - ожесточенно проговорил парень. - Трезв, как стеклышко. Так и есть, что мне вас в Зимний приказано доставить, к государю прямиком.
-Обожди, - произнес я. - Оденусь покамест.
Фельдъегерь вышел из спальни, и я посмотрел на Дотти, которая совсем проснулась и услышала наш разговор с курьером до конца.
-Что все это значит? - спросила она, глядя на меня недоуменно. - Тебя арестовывают, Bonsi?
-Вот этого я не знаю. Как он может быть в Зимнем, при этом будучи больным? - спросил я вслух. - Мне из Михайловского вчера только письма  доставляли. Да и Якоб видел личную стражу и караулы близ замка. Зачем это он вдруг переселился со всем двором Зимний?
-А вдруг захотелось ему? - прошептала Дотти.
-Дорогая. Он же не один туда отправился. За ним весь двор, вся свита должны были уйти. Еще и захворать за это время успел успел. Три часа назад как был здоров, вот, полный абшид мне пожаловал.
-Как полный абшид, ты же теперь генерал-лейтенант? - заволновалась моя супруга.
Я рассказал ей о содержании записки, принесшей мне такое облегчение.
-Зачем я нужен ему в Зимнем?  - закончил я свой рассказ. - Ловушку подстраивает, думает, что я обрадуюсь его внезапной болезни и поеду убедиться в том, что он умер.
-Бонси, а что значит: «Его Высочество теперь государь»? - тихо спросила Доротея, недолго помолчав.
Она подметила то, что пропустил я. Путаница и смущение в словах курьера тоже значили многое.
-То и значит, что Павел верит в заговор против себя самого и почитает меня одним из его участников, - объяснил я. - Вот и подстроил, будто сей заговор удался, чтобы поймать тех, кто поедет присягать новому государю, и засадить в крепость.
Время шло, а я по-прежнему не решался начать собираться к выезду. Доротея обеспокоенно смотрела на меня. Я снова подумал, какой же прекрасной она стала за этот год, какой взрослой и сильной. И как же мне будет ее не хватать, ежели придется разлучиться надолго, а то и навсегда.
-А ты можешь никуда не ездить? - спросила она, дотронувшись до моего плеча.
-Могу, но будет еще хуже, - заверил я.
Мы еще чуть-чуть посидели в раздумьях. Мне казалось, что тянуть время в такой ситуации разумно. Если меня захотят арестовать, то не постесняются послать гренадеров сюда. Интересно, что происходит в городе? Я снова повторил:
-Его Высочество, то есть, государь...
-Полагаешь, и впрямь император болен? - спросила Дотти, наскоро перекрестившись при этих словах. - А то и скончался, не дай Бог? И Его Высочество теперь тебя к себе требует?
На ее вопросы я не ответил, хотя и подумал, что все вполне может быть так, как она описала.
-Так, я иду одеваться, - произнес я, глядя на Дотти. - А ты оставайся здесь и смотри, что делается на дворе.  Увидишь кого — сразу кричи мне.
-Есть, мой генерал! - бодро произнесла она. - Вот я и назначена в часовые. Как позже признавалась мне жена, ей тогда было совсем не страшно, скорее, любопытно и весело. Было понятно, что происходит нечто из ряда вон выходящее, а оставаться в неведении в таких ситуациях тягостно. Я поцеловал ее в лоб и прошел в гардеробную, приказав Якобу готовить парадный мундир, парик, шпагу, - словом, все для того, чтобы давать присягу новому Государю — или же отправиться в крепость в достойном виде. Одевался я очень медленно. Сперва приказал меня побрить, хотя вчера только это делал сам. Затем поменял рубашку и начал одеваться с той же скоростью, с какой Людовик Восемнадцатый и его блестящие предки проводили знаменитую церемонию lа lev;e. Время от времени я окликал супругу, мол, что за окном делается, что она видит, и всякий раз получал от нее отрицательный ответ.
… Я не король Луи, вокруг меня не присутствовало сонма придворных с разговорами, да и на одевание, пусть даже парадное, мне не требовалось очень много времени. Через двадцать минут я был уже готов, но никуда не спешил, пристально разглядывая себя в зеркало. Никогда в жизни до этого я так долго не рассматривал свою наружность. Обычно хватает мимолетного взора, дабы убедиться, что со мной все в порядке. Тогда мое лицо показалось мне бледноватым. Слишком уж явно на нем читалась растерянность.
-Бонси! - позвала меня Дотти, когда часы пробили ровно три. - Едут! Кто-то едет! В санях!
Я вбежал в спальню.
-Можешь разглядеть, кто?
Доротея повернулась ко мне и проговорила:
-Кажется, Уваров... Точно, он самый.
Графа Федора Уварова, командира кавалергардов и моего товарища по императорской свите, сложно перепутать с кем-либо другим благодаря богатырской стати и громадному росту, так что Дотти вряд ли ошиблась. Мигом я понял, что догадки моей супруги оказались верны — в самом деле, предстояло присягать новому императору. Уваров, будучи главой кавалергардов, должен был нести стражу близ государя, и если он едет в Зимний, так это значит, что и впрямь государь опасно болен или скончался. Я мигом перестал колебаться и приказал подавать сани, затем, наскоро поцеловав супругу в лоб, сбежал вниз.
В Зимний ехать мне было недалеко. Дворец, несмотря на поздний час, был ярко освещен, как во время бала. Внизу меня встретила практически вся кордегардия. Я заметил того же Уварова, Пьера Долгорукова, Скарятина, многих других знакомцев... Все громко смеялись и поздравляли друг друга, кое-кто и на ногах не стоял. «Виват император Александр!» - раздавалось повсюду.
-Христофор, как же ты вовремя нынче! Радуйся, нашего придурка больше нет! - выкрикнул кто-то при виде меня. Я обернулся, и заметил князя Долгорукова. Тот попивал прямо из горла шампанское, передал бутылку и мне, но я отказался.
-Теперь заживем! Виват! - откликнулись сзади.
К ликованиям я не присоединился, несмотря на настойчивые просьбы своих сотоварищей. Кто-то даже похвалялся, что, мол, «нашелся смельчак, кто этому чушке шею свернул», и хохот становился все громче. Веселье офицеров разделяли и солдаты, - некому было навести порядок, коли сами, кто призван к этому, пребывают в полном раздрае. Я рявкнул «Тихо!», отчего смех чуть-чуть приутих. Уваров произнес:
-Ну вы чего, граф? Неужели императора жаль? - на что я посмотрел на него так, что тот стыдливо приумолк. Я умею при желании смотреть так, что даже такие громилы, как покойный граф Федор, который был выше меня на полторы головы и на парочку пудов тяжелее, признают мою внутреннюю силу и отступают. Такой взгляд производит подобный эффект и на диких зверей — тоже опробовано неоднократно.
Отвязавшись от приятелей и заставив их слегка устыдиться своего неуместного веселья, я направился к парадной лестнице. Там я встретил еще одного своего друга, князя Пьера Волконского, который без лишних приветствий и церемоний подхватил меня под руку и провел в кабинет государя.
Великий князь — вернее, уже император — Александр полулежал на оттоманке, белый как мел. Я заметил, что по лицу его тихо катились слезы, а он даже не утирал их. При виде меня он сделал жест Волконскому удалиться, с трудом привстал и обнял меня за плечи.
-Христофор... Моего отца более не существует, - проговорил мой государь, прижавшись ко мне. Горестные слезы его в обилии орошали мой кружевной воротник.
-Все произошло так... так внезапно... Я не хотел того, но так получилось, - продолжал Александр, и я в порыве чувств был готов разделить его слезы, в то же время негодуя на бесчувственно радующуюся внизу толпу свитских.
-На все Господняя воля, Ваше... Величество, - обращение я выговорил с некоторой заминкой. Слишком уж сложно сразу называть сего принца, знавшего меня с малолетства, моим государем.
-Ты прав, Христофор, - император прекратил лить слезы, разнял руки и отошел к столу, на котором был наготове письменный прибор. - Теперь скажи: где казаки?
Он напомнил мне о бесславном индийском походе, о котором я почти что забыл...
-Должны быть в трех переходах от Хивы. Более не скажу, - тихо произнес я.
-Напиши Орлову-Денисову приказ возвращаться, - тихо произнес государь, и я уселся составлять искомый документ. Писал я, помню, очень быстро, наляпал несколько клякс, но переписывать государь не разрешил, быстро подписался и проговорил:
-А теперь, граф, отправляйся в Михайловский замок... Там должна быть твоя мать. Найди ее, прошу тебя, и уговори Ее Величество приехать сюда.
Я не сразу понял, про какое «Величество» идет речь.
-Моя мать в отчаянии, еще большем, чем я, - продолжал император Александр. - Она отказывается со мной даже словом перемолвиться.
В прекрасных голубых глазах моего государя отразилось отчаяние напополам с горечью. Казалось, из них опять потекут слезы. Мне самому стало мутно на душе. Я отправился выполнять его просьбу — нельзя назвать сии слова приказом — но тут вспомнил: Саша. В крепости. Не знаю, был ли там уже доктор Бек, как уговаривались, или того срочно вызвали в Михайловский, прежде чем он смог выехать в Петропавловку. Или же он не взял на себя подобный риск.
Я обернулся и проговорил:
-Ваше Величество. Мой адъютант поручик Рибопьер арестован за дуэль по приказанию покойного государя. Его семью выслали из Петербурга...
-Можешь не рассказывать, - прервал меня Александр. - Я сейчас же напишу приказ о его освобождении. Я слышал, он тяжело ранен?
Я только кивнул, изумившись, что в таких обстоятельствах он в силах помнить о моем подчиненном.
-Тем более, надо вернуть, - государь подошел к столу, и, не усаживаясь за него, быстренько начертал приказание об освобождении моего адъютанта из заключения.
Я вздохнул облегченно. Позже думаю, что, если бы не вспомнил о Саше вовремя, то Бог весть, когда мы бы его увидели. И увидели ли вообще.
...Я двинулся в Михайловский по Адмиралтейскому проспекту, и везде видел ликующие толпы с факелами, множество гвардейцев, даже кто-то салюты думал пускать.
Сам замок напоминал крепость, которую после долгой осады взяли штурмом. Слуги и стража носились туда-сюда, в одних покоях истерично рыдали, в других раздавались веселые пьяные выкрики. Матушку свою я насилу нашел. Та вела за руки великих князей Николая и Михаила, а также их старшую сестру великую княжну Анну, тепло одетых на выезд, и сперва даже не заметила меня. Потом, поймав мое отражение в зеркале, остановилась, взглянула мне в лицо, и резко побледнела, взяв за руку свою подопечную. Маленький великий князь посмотрел на меня сурово, как на врага. Его младший братик начал всхлипывать.
-Кристхен, - проговорила она тихо. - Ты тоже был с ними заодно?
-С кем это, матушка? Я только что государю присягнул... - недоуменно спросил я.
Матушка вместо ответа смерила меня строгим взглядом, крепко схватила ладони своих воспитанников и начала скорым шагом спускаться вниз, не удостоив меня более ни единым взглядом. Тщетны были мои призывы — она не глядела на меня. Детей моя родительница усадила в карету, дала приказания младшей бонне, затем поправила каждому платье и дала строгие наставления «не плакать и вести себя пристойно», а потом пошла назад во дворец, по-прежнему не обращая на мое присутствие ни малейшего внимания. Пришлось схватить ее за руку, которую она тут же одернула с силой, да еще обмахнула кончиками пальцев рукав, словно обтирая его от приставшей к ткани грязи.
-Выслушайте меня! - взмолился я. - Мне надобно уговорить государыню выехать в Зимний дворец, навстречу сыну...
-Нет у нее более сына, - глухо произнесла матушка. - Равно как и у меня, похоже...
-Что все это значит? - проговорил я недоуменно.
-Ты один из убийц своего императора, - отпечатала она. - А цареубийцам в моей семье не место.
На миг я лишился дара речи. Моя родная мать нанесла мне двойной удар — подтвердила то, что императора Павла убили, и обвинила в этом убийстве меня.
-Я не цареубийца... Я даже не знал ничего о заговоре, - попытался я оправдаться. Голос мой звучал слишком тонко, и я снова чувствовал себя, как в детстве, наказанным за некий серьезный проступок.
-Ты болел и никуда не выезжал, и нынче ты здесь, - мать прищурила свои синие глаза. - Как ты можешь сие объяснить, Кристоф-Генрих?
Полным именем она звала меня очень редко, и именно тогда, когда была очень на меня сердита. Наверное, я лет пятнадцать как не слышал из ее уст подобного обращения. Пришлось излагать всю историю — как меня разбудил курьер, как приказал поехать в Зимний, а не в Михайловский, упомянул мое недоумение столь странным повелением, как в Зимнем застал императора Александра, который послал меня сюда, к ней... Все это моя родительница выслушивала с совершенно непроницаемым лицом. Видно было, что в душе она сомневается каждому моему слову.
-Так ты не знал о заговоре? Хочешь сказать, и Пален у тебя не бывал? - спросила она под конец.
Я повесил голову.
-Бывал, говорю честно.
-Но в заговор не посвятил?
Я покачал головой. В глазах моих уже блистали слезы.
-Идем, - приказала моя матушка, и мы прошли вглубь, в некую комнату. Она показала в угол, где висели распятия и изображения святых, а затем приказала:
-Клянись теперь, что ничего не знал.
Удивительно, как моя матушка, строгая лютеранка, не признававшая никаких наружных символов веры, кроме аскетичного креста над кроватью и столь же простого нательного креста, внезапно отринула заповедь против «идолопоклонства». Я положил руку на сердце и проговорил торжественно:
-Вот теперь Господом и всеми святыми клянусь, что не причастен к свершившемуся.
Матушка заметно смягчилась, и мы вместе отправились к государыне.
Пройти к ней оказалось непростой задачей. Меня туда даже не пустили.
-Ей не дают увидеть тело мужа, - сообщила моя матушка тихонько. - Хорошо, хоть меня пускают. Но она не может его видеть такого... Кристхен, - голос матушки сделался мягче. - Ты можешь приказать кому-нибудь, чтобы нашли медиков? Чтобы они его обмылихотя бы, одели, а то так и лежит там в одной рубашке....
Я повиновался просьбе и пошел искать тех, кто мог бы помочь мне в этом деле. Покои государя тщательно охранялись, один я туда проникнуть не мог.
На мое счастье, вскоре я встретил озабоченного доктора Бека, который при встрече поднял на меня глаза и сказал по-английски:
-Истерия в высшей степени, может угрожать нервная горячка. Опиум в пропорции один к десяти подойдет...
-Мне нужна ваша помощь, - произнес я несколько более отчаянным тоном, чем хотел.
-Что, опять? - попробовал улыбнуться врач. - Кстати, ваш приятель пойдет на поправку, ампутация не потребуется. Правда, боюсь, у него еще и сопутствующее воспаление почек, которое дает высокую лихорадку...
-Увы, вы нужны тому, кому уже никак не поможешь, - грустно произнес я.
Я снял караул у спальни, пригласил туда доктора Бека и присоединившегося к нему ассистента Виллие, впоследствии знаменитого лейб-медика императора Александра, сам зашел туда.
Слуги сумели привести комнату в относительный порядок. Государя хотя бы уложили в постель, прикрыв одеялом, насколько я сумел заметить. Мы молча стояли у двери, не смея пройти далее. Ни я, прошедший несколько сражений, ни врачи, которых долг ремесла побуждал иметь дело с самыми отвратительными проявлениями болезней и смертей. Я снял шляпу и первым перекрестился, проговорив начало молитвы,уже не помню, какой именно, и мои сопровождающие последовали примеру. Только потом мы подошли к постели.
Наволочка и одеяло были покрыты побуревшими пятнами крови. Лицо государя было перекошено, на лбу запеклась кровь из роковой раны, нанесенной острым углом серебряной табакерки в висок. Лицо его было совершенно синим, рубаха разорвана у горла, на шее — следы от офицерского шарфа, которым его душили. Как позже подтвердил Виллие, смерть наступила не от удара по голове, а именно что от удушения. Он также отметил многочисленные следы побоев, но, по его утверждению, когда их наносили, Его Величество был уже мертв.
На мгновение мне стало дурно. Я понял, почему тело мужа так не хотели показывать императрице Марии. Но оставлять Ее Величество в неведении так долго было неразумно. Да и гвардия может еще больше взбунтоваться, ежели не убедится, что государь в самом деле мертв.
Я вышел из спальни, чтобы распорядиться насчет подготовки тела в божеский вид, которую уже начали доктора. Следуя в покои государыни, я натолкнулся на старшего из братьев Доротеи. Альхен при виде меня начал расспросы:
-Ты был там? Что с государем произошло? Как все случилось?
-Не сейчас, - процедил я сквозь зубы, так как обмениваться новостями мне было ну совсем не досуг.
Тот с обиженным видом удалился, но мне пришла в голову одна мысль, и я окликнул его, послав нести караул у тела императора, вместе с еще парой гвардейских поручиков.
-Как же ты здесь оказался, Кристхен? - тихонько спросил Альхен, отличающийся, как и его сестра, крайним любопытством в сочетании с настойчивостью. Последнее качество прописано у всех Бенкендорфов в латинском девизе к гербу, так что неудивительно его лицезреть в представителях сего рода.
-Потом все расскажу, - повторил я, уходя из спальни.
-Но это... - Алекс запнулся, не осмеливаясь выговорить то, что хотел. - Это не твоих рук дело?..
Он опустил глаза, осознав, что и как сказал.
Я отвечал ему совершенно спокойно:
-Меня о сем уже спрашивали. Но твоя сестра подтвердит, что я нынче ни в чем не причастен.
-Словно бы она знает наверняка, - усомнился Бенкендорф.
-Ну, тогда выведай о моей роли в этом деле у фон дер Палена и послушай, что он расскажет.
При имени Десятого рыцаря Альхен отшатнулся от меня, словно я предлагал ему вызвать дьявола. Я пожалел о своем цинизме, не слишком уместным в нынешних обстоятельствах. С другой стороны, что мне оставалось делать? Рыдать в голос, как почти вся женская половина дворца, или ликовать от радости, как многие офицеры? В этой неразберихе кто-то должен был сохранять хладнокровие, и этот долг я взял на себя.
-Так значит..., - начал Альхен.
-Я замешан в этом деле не более, чем ты.
-Доротея мне говорила, что ты вытащил Рибопьера, - прошептал он.
-Я сделал все, что мог, - произнес я, подумав, что с Сашей еще ничего не ясно. Да, его освободят, но, по словам Бека, он в горячке, которая в его ослабленном состоянии вполне может убить.
-Я тобой восхищаюсь, Кристоф, - впервые проговорил Бенкендорф.- Всем бы таких начальников.
Меня его слова изумили. Прежде Альхен никогда так по отношению ко мне не высказывался. Я даже думал, что он меня недолюбливает, и мог его понять: я сам был далеко не в восторге от мужа моей любимой сестры Катарины. Оказывается, все совсем не так.
Позже он мне скажет: «Я хочу быть таким, как ты». На что я пожал плечами и произнес:
«Не нужно быть таким, как я. Будь самим собой».
...-Тебе зачтется, - было сказано мне тогда. Наверное, и в самом деле, зачтено уже. Возможно, именно этот поступок перевесит многие мои грехи, когда придет время их взвешивать и выносить решение, достоин ли я воскрешения или следует мне сгинуть на веки вечные в геенне огненной.
Возможно, он не значит ничего.
Расставив почетный караул вокруг тела убиенного императора, приведенного в приличный вид и обряженного в парадный мундир — все следы борьбы на голове прикрыли шляпой — я уехал снова в Зимний, где состоялась присяга новому императору. «При мне будет, как при бабушке», - так произнес он перед гвардейцами, заливаясь слезами. Вся лихорадочно-траурная атмосфера во дворцах составляла резкий контраст с тем, что происходило наружи. Отправившись домой, я еле отбился от поздравлений, иногда произнесенных и случайными, не знакомыми мне людьми, от приглашений «отметить наступление новой эпохи»... Не знаю, что было более жутким — видеть тело жестоко убитого человека, которого я помнил живым и дышащим, перед которым, бывало, преклонялся, особенно в начале его правления, или же наблюдать вокруг себя все это неуместное веселье и, главное, прекрасно понимать в душе, чему все эти люди радуются, а также самому невольно разделять их праздничное настроение. У нас теперь новый император, прекрасный, как наступающая весна, как этот яркий день, новая эпоха, в которую все будет по-другому. Я понятия не имел, какое меня ждет будущее в ближайшее время, - останусь ли я на прежней должности или буду переведен на другую службу, но знал одно — последующие дни будут неизменно счастливыми. Мне казалось, что я выздоровел окончательно, и с души моей упал тяжелый груз.