Светлый вечер жизни...

«Ведь старость – светлый вечер жизни,
Несёт с собою лампу Аладдина,
Рассеивая скуку тёмных будней,
Всё превращая в торжество…»
Ирина Одоевцева

Говорят, что нет ничего страшнее одиночества, тем более одиночества среди людей. Среди людей даже в мегаполисах. Хотя оно никак не зависит от места проживания, количества членов семьи или соседей. Чувство одиночества – чисто субъективное восприятие. Запрятав душу за семью замками, человек ощущает себя никому не нужным, покинутым. Он в тоске, ему не с кем разделить боль и печаль, сомнения и страхи, радости, ему не хватает тепла, общения, ему не хватает любви, и он впадает в уныние. В итоге, одиночество – это страдание, если, конечно, оно не является уединением думающей и творческой натуры.

И живёт такой страдалец в коконе одиночества и не догадывается, что в жизни действуют те же законы и принципы, что и в физике. Например, принцип сохранения и преобразования энергии, который утверждает, что в любой замкнутой системе энергия всегда остаётся постоянной. Наша замкнутая система – это семья, рабочий коллектив, соседи и другие сообщества. И согласно этому, сколько отдаёшь (тепла, любви, заботы, внимания), столько и получаешь взамен. Но, если человек живёт только для себя любимого, только собой родимым, он нарушает этот закон и, нарушив, ничего не получает. Он остаётся… правильно – он остаётся в одиночестве. Но его одиночество мнимое, ведь вокруг него во всём многообразии кипит жизнь, но человек не умеет жить интересами других людей, он зациклен лишь только на себе, он разобиделся на весь мир и каждый день умирает от жалости к себе, взращивая злость и поругание на всех живущих рядом. И тут выступает другой закон, иная объективная реальность: сила действия равна силе противодействия. Человек уязвлён, он ропщет и злобствует, он обвиняет всех вокруг в своей скуке, в своей ненужности и негативный посыл отправляется семье, коллегам, соседями и всему вокруг, и получает соответствующий ответ, то есть – противодействие. Чем сильнее давит жалобами и злобой он, тем жёстче получает отпор. Несчастный, он не понимает, кто виноват и «откуда ветер дует». Не догадывается, что просто так в жизни ничего не случается. Жаждешь ответных чувств, мечтаешь освободиться от пытки одиночества, улыбнись навстречу жизни, подумай позитивно и полюби сам, сделай что-нибудь полезное хоть кому-то, ведь это счастье любить и быть полезным…

В моей многоэтажке более трёхсот квартир и дружно в ряд стоят рядом такие же массивы домов.
Слева и справа от меня квартиры, в которых долго жили-поживали старые люди.
Одну старушку все просто звали «Тётя Люба», а вторую величают строго: «Светлана Аркадьевна».

Светлана Аркадьевна – счастливая, вместе с ней старится муж. Шустрый такой дедок, работящий, заботливый. В соседних городах живут две дочки, внуки, правнуки. Есть сёстры, братья, племянники и, что удивительно и радостно – все живы. Но радостно об этом только писать. Светлана Аркадьевна же, в силу своего склочного характера, рассорилась с ними ещё в далёкие времена своей молодости, когда была активней, нетерпимей и агрессивней, хотя с последним утверждением можно поспорить: агрессивность её с годами не убывает, напротив – растёт. Сейчас она – это вечно недовольная старуха с очень неприятной внешностью: губы её всегда плотно сжаты, а их уголки уныло опущены вниз. Брови грозно сошлись на переносице, усугубляя две глубокие вертикальные бороздки морщин, что придают лицу ещё больше угрюмости. Встретишь её, взглянешь на брезгливо-недовольное выражение лица и тут же ускоряешь шаг, стараясь стремительно пробежать мимо, сделать вид, что не заметил, дабы не слушать вечное нытьё о старости, одиночестве, болезнях и много другого негатива.
К ней действительно не приезжают ни внуки, ни сёстры, ни племянники – к ней никто никогда не приезжает и крайне редко кто заходит. Случается, заезжают дочки, и тогда ор из упрёков и обвинительных воспоминаний становится достоянием всех соседей.
Что о ней писать? Одиночество в мрачной, по её словам, старости не приносит радости бытия, и она часто проклинает «такую жизнь».

Тётя Люба жила одна. Детей у неё не было, а муж давно умер. Из родных – один племянник, да его семья. Когда у подъезда останавливался старенький форд, то все знали, что к тёте Любе приехал племянник Володя. И тогда вкусный аппетитный аромат печёных пирожков, варёного холодца просачивался через её входную дверь и проникал в наши квартиры… а ещё детский смех любимых внучек родного племянника оживлял наш дом радостью.

А ещё у тёти Любы были питомцы. Нет, не те три кошечки, что жили вместе с ней, а те кошки, что обитали в подвалах наших многоэтажек. Брошенные дворовые собаки да птицы…

– Некогда, некогда, – приятно улыбаясь, тяжело ступая больными искривлёнными ногами, с полным ведром размоченного хлеба и крупы, она каждое утро выходила из подъезда. Выходила и в дождь, и в снег, и в мороз… Голуби, синички, воробушки и другие пернатые встречали её уже у двери и возбуждённо кружась над ней, летели к месту кормления. Галдели на все голоса, особо нетерпеливые сидели у неё на плечах, голове. Завораживающее зрелище, и оторвать взгляд от этой сказки наяву было невозможно. Она могла взять голубя в руки и очистить перья от упавшего ему на спину корма. Нахальные воробушки мельтешили под ногами голубей и воровато старались ухватить самые большие куски. Аккуратно в стороне кушали желтопузые синички. Иногда прилетали городские вороны, но, по каким-то своим законам, довольствовались недоеденными остатками. А голуби, наевшись, делали несколько низких кругов над головой тёти Любы и рассаживались на близ стоящие деревья. Тётя Люба смеялась, и казалась необыкновенно красивой в синем техническом халате, надетом поверх одежды. Прохожие останавливались, жильцы подходили к окнам и все, умильно улыбаясь, смотрели на чудесные моменты дружбы птиц с человеком.

– Некогда, некогда, – тётя Люба бежала в мясную лавку. Сам хозяин выходил поприветствовать её, отдавая заготовленные кости и прочие отходы, что варила, опять же в ведре, для собак.
С ведром собачьего корма в одной руке и авоськой в другой, она, уже в хорошей одежде, шла кормить, недалеко от домов в тени каких-либо кустов, уличных собак. А затем, спрятав ведро там же, отправлялась за продуктами в магазин. По пути угощала детишек конфетами, что заранее прятала в карманах и, казалось, что знакома она со всеми жильцами нашего густонаселённого района.

– Некогда, некогда… Нюся окотилась, вот бегу посмотреть, а то как-бы к ветеринару не пришлось нести, – и рассказывала про беспризорных кошек, котов и котят. При этом улыбалась и неотразимым было её лицо, согретое любовью ко всему живому. Кормила, лечила, принимала у них роды и носила по очереди, завёрнутых в одеяло, попавших в аварии, или в переносках – заболевших, и добрые ветеринары очень часто лечили, принесённых тётей Любой, питомцев бесплатно.

Сажала на клумбах цветы, поливала их. Делала в тени деревьев поилки для птиц и животных, закапывая в землю большие ёмкости, и каждый день наполняла их водой.
Мыла тщательно подъезд в Чистый Четверг. Угощала соседей блинами на Масленицу, печёными "жаворонками" в праздник сорока мучеников Севастийских в Великий Пост, да и просто так пирожками…

Иногда садилась на скамейку у подъезда и тут же появлялись кошки. Они ластились к ней. Урчали, тёрлись об её ноги и облизывали вспухшие вены, наверное, пытались лечить. Вокруг кружили голуби.
И забавно было наблюдать, как из одной поилки дружно пили воду кошки и птицы одновременно.
   
Редко удавалось с ней остановиться и поговорить, всё она спешила, всё ей было «некогда». Ну если выпадало такое счастье, то с великим наслаждением слушала её рассказы о молодости, работе, внучках. Обо всём – хорошо, обо всех – ни одного худого слова…

Находились «Светланы Аркадьевны», что называли её «чумной», «дурковатой» и прочими, более применимыми к ним самим выражениями, но в большинстве своём к ней относились с теплом и любовью. Она не знала, что такое чувство одиночества и не понимала, как вообще в мире может быть скучно…

– Воля Божья, быть человеку счастливым, – говорила она, – вон сколько Он нам для счастья дал! – и проводила рукой вокруг себя.

 – Тяжело среди людей, так вон сколько зверья вокруг, – она вновь разводила руки в стороны, отвечая на жалобы Светланы Аркадьевны, – уж среди-то них нельзя быть несчастной, да и на том свете рассказывать будем не о том, как здесь нас любили… не о том… каяться будем за тех, кого не любили сами…
Вздыхала, жалея заблудшую в лабиринтах себялюбия соседку, и в добрых лучиках морщин теплом светились доверчивые подслеповатые глаза.

– Некогда, некогда… и умерла меж кормежкой птиц и собак…
Прилегла отдохнуть и не встала...

Выносили гроб, а голуби беспорядочно кружились низко-низко, задевая порой крылами наши головы, и далеко летели вослед за катафалком. Собаки, словно часовые сидели вдоль дороги и подвывали, и скулили, надрывая сердце… И длинная вереница плачущих соседей долго тянулась по дороге на кладбище…

Опустел двор, первое время не верилось… казалось, солнце померкло, настолько её не хватало всем… а потом улетела стая голубей… Кошек в подвалах заменили крысы, которые нагло атакуют двор, и приходится дворникам теперь их травить, раскладывая в подвалах отраву, с тёплой грустью вспоминая удивительную старушку и её любимых кошечек. С улыбкой и слезами многие поминают тётю Любу, что несла в мир добро и любовь до конца своих дней.
И я не могу забыть её молодой чистый взгляд, открытую улыбку и удивительную красоту постаревшего лица...

А соседи в нашем доме по-прежнему норовят быстрее проскочить мимо вечно брюзжащей Светланы Аркадьевны, которая с каждым годом становится злее и ещё больше жалуется да клянёт свою старость.

06.01.2019

Фотография неудачная, сделана свысока через окно, но можно разглядеть голубя, сидящего у тети Любы на плече...