Бантик

                Рассказ

    От автора: незадачливая судьба у этого рассказа. Впервые я пробовала его опубликовать к 25-летию Победы в Великой Отечественной войне в районной газете "Рабочий Кронштадт". Редактор тогда доверился автору и, не читая, дал добро - "в печать!" Так первая половина рассказа увидела свет. Но продолжения не последовало. К тому времени шеф успел ознакомиться с полной версией моего творения ...
     А ведь случай, действительно, был. Я даже имена главной героини, ее дочери и зятя не изменяла.
    Второй раз попытка была более успешной. Девяностые годы оказались для всех нас, россиян, годами  возможностей: кто во что горазд. Упустить такую возможность я  не могла  и, работая в многотиражных  газетах Ленинграда, параллельно    публиковала  свои повести  и рассказы в трех номерах... уже собственного журнала. Под рубрикой "К 50-летию Победы в Великой Отечественной войне" появился "Бантик". Но  времена изменились. Когда-то самой читающей в мире стране стало  не до чтива...
    И вот теперь  накануне 75-летия  Великой Победы мой многострадальный "Бантик" ищет  долгожданного читателя...

                ***


     Эту историю мне довелось услышать в доме подруги фотокорреспондента Гали. В   узком кругу она отмечала день рождения.  Гости успели осушить бокалы за здоровье виновницы торжества, ее мужа Бориса, двоих их детей и, конечно же, все выпили за Галину маму.
     Надежда Михайловна сидела рядом с именинницей, довольная улыбка светилась в ее черных глазах, в уголках губ, на загорелом с мягкими правильными чертами лице. Она откровенно радовалась за свою взрослую позднюю дочь, которая сейчас запевала одну  за другой песни. Галя знала их множество, ей легко было подпевать, так что получился неплохой импровизированный хор, в котором, впрочем, не хватало одного голоса - Надежды Михайловны.               
    Услужливая память вернула меня и к другим вечерам. Да, точно, эта женщина, поощряя всех спокойной, доброй улыбкой, сама никогда не пела. Вопрос слетел с языка сам собой:
    -  Почему не поете, Надежда Михайловна?
    Женщина перестала улыбаться, подбородок ее вздрогнул, глаза влажно блеснули, на них набежала печальная тень. Тут я увидела недвусмысленный жест Бориса, запрещавший дальнейшие расспросы, и поняла, что невольно совершила какую-то бестактность. Выручила Галя, вспомнила еще одну песню, которую сразу все подхватили.
    Я вышла на кухню, ругая себя за журналистскую привычку везде лезть с расспросами. Вслед за мной пришла Галина мама. Я не собиралась больше задавать ей вопросов, но Надежда Михайловна сама вернулась к прерванному разговору.
    -  Хорошо поют, - похвалила она, немного задумалась, как бы решая про себя - стоит или нет откровенничать, решила, что все-таки стоит, и продолжила:
    - Только с моим песнями все гораздо  хуже.  И хотела бы спеть, да не могу. А, говорят, в молодости неплохо получалось. Видно, перепела всё, что было отпущено на целую жизнь. И перепела-то за одну ночь, ту самую...
    Ее черные глаза устремились куда-то мимо меня. Начала не сразу. Видно, нелегко было вернуться к событиям, которые оставили по себе неизгладимую память.

                ***

    .... Худенькая фигурка в подогнанной гимнастерке с погонами лейтенанта склонилась над пишущей машинкой. Пальцы девушки то неподвижно лежали на пробельной клавише, то начинали нервозно бегать по клавиатуре, и тогда на листе бумаги появлялись слова: "Уважаемая Евдокия Васильевна, ваш сын Геннадий Михайлович Кузнеченков в бою за социалистическое Отечество, верный  Военной присяге, проявив геройство и мужество..." Здесь пальцы опять безвольно сходились на пробельной клавише, и по лицу девушки безудержно текли слезы.
    Потом, словно вспомнив о чем-то главном, она вновь начинала выстукивать на машинке: "Дорогая Евдокия Васильевна, ваш сын Гена..."
    -  Бантик, пошли спать, - издалека, словно из чужого мира, долетел голос  Полины, ее фронтовой подруги.
    Бантик - смешное прозвище, а как-то сразу пристало к ней. Придумал его Гена.
    ... Девушки не без сожаления расставались со своими локонами и косичками. Но когда дошла очередь до Нади, тут дрогнула даже твердая рука Полины.
    - Ой, Надя, краса-то какая!
    Волосы девушки были уложены в тугую черную косу, перехваченную алой лентой.
    - Ну, ничего,- вышла из щекотливого положения Полина, - мы тебе на височках чуть-чуть подлиннее оставим.
    Через несколько минут все было кончено. Надя стояла перед тусклым, отбитым в углу, зеркалом. Оттуда глядело на нее испуганное лицо незнакомого стриженого мальчишки. Подошла Полина и завязала на височках алые бантики. Надя признала себя, улыбнулась, бережно спрятала под строгой пилоткой свою гражданскую принадлежность. С бантиками больше не расставалась.
    Однажды в строю, когда дивизия готовилась к пополнению, озорной ветер сорвал с головы Нади пилотку. Взоры всех устремились к девушке, ее открывшимся алым бантикам. Солдаты заулыбались, словно пахнуло на них чем-то далеким, родным.
    Пилотку подхватил командир взвода и однокурсник Нади по педучилищу Гена Кузнеченков. Возвращая, прошептал:
    - Бантик, не хулигань!
    Его шепот услышали. Прозвище укрепилось за девушкой и скоро вытеснило имя и звание.
    - Бантик, мы уходим, -  снова обратилась к ней Полина. - Не забудь потом закрыть дверь.
    Голоса в соседней комнате стихли. В бревенчатую крестьянскую избу, чудом уцелевшую от бомбежек и снарядов, наползал густой сентябрьский вечер. Слабый свет  керосиновой лампы осветил нехитрые пожитки бывших обитателей дома: длинный струганый стол, рассчитанный на многочисленных едаков, крепкие деревенские лавки. Хозяев не было: всех разбросала, раскидала  по разным дорогам война.
    В этом доме  в течение двух недель размещался штаб дивизии. Войска стремительно наступали, переезжал на новое место и штаб. Перевезли почти все, утром ожидали машину за оставшимися вещами.
    Наступление далось дорогой ценой. Перед Надей лежала пачка листов с напечатанным на нем зловещим текстом. Смертью храбрых пали бойцы, самые дорогие люди для тех, кто скоро получит извещения-похоронки. Надя знала: никакими словами не снять скорбь родных. И все-таки добросовестно расспрашивала очевидцев, описывала подробности боя. Каждый погибший у нее получался героем, хоть и слабое, но все-таки утешение осиротевшей семье.
    Среди бумаг лежал уже заготовленный текст письма жене командира дивизии полковника Александра Ивановича Горелина. Снаряд угодил в машину, когда Горелин ехал в штаб корпуса. Рядом с письмом  - запоздалый, уже ненужный приказ о присвоении комдиву очередного звания генерал-майора.
    Извещение о гибели Гены она оставила напоследок. Надя знала его мать. Евдокия Васильевна жила единственным сыном. Выдержит ли ее сердце? Надя как могла изощрялась, смягчала удар подробностями, рассказала, как уважали и любили солдаты командира взвода, описала бой и Гену, поднявшего бойцов в атаку, а вот, как вражеская пуля сразила его, - не поднималась рука.
    Но не только чужая боль удерживала Надю над похоронным листом. Она сама не могла привыкнуть к мысли, что Гена, этот веселый, находчивый парень, с которым в мирное время  вместе училась, а теперь служила, - убит. В избе никого не было, и Надя дала волю слезам.
     Что-то легкое коснулось ее ноги, раз, другой. Девушка взглянула на пол, и... Отчаянный крик разрезал тишину брошенного дома. Со всех сторон к ней надвигались, спешили, бежали, расталкивая друг друга, серовато-бурые хвостатые существа.
    - А-а-а, -  Надя в одно мгновение взлетела на стол и прижалась к горбатой стенке. Резкий крик заставил пришельцев остановиться, навострить уши. Но ненадолго,  вскоре снова все беспорядочно зашевелились. Число крыс росло, и неизвестно откуда прибывали новые. У стола их скопилась сплошная серая масса, на Надю оценивающе устремились десятки голодных злых глаз.
    Особенно вызывающим был взгляд одной, самой крупной, вероятнее всего, вожака. Спина твари казалась темнее других, и Надя мысленно окрестила ее черноспинкой. Молнией пробежала мысль, что опасность  придет именно от нее. Черноспинка прыгнула, но Надя каким-то обостренным чутьем предугадала ее намерение, и вниз полетела пишущая машинка.
    Грохот вынудил нежданных гостей отступить. Только под тяжелой машинкой билось несколько покалеченных грызунов. Снова появилась черноспинка, теперь ее внимание было приковано к раненым собратьям.
    Одной удалось высвободиться из-под груза, она сделала несколько неуверенных ползков передними лапами, задние безвольно тянулись по полу. И тут черноспинка склонилась над ее головой.
     Надя сначала не разгадала намерений вожака, и только когда пришельцы обступили со всех сторон умирающих и раздался мелкий дробный хруст, отвернулась.
    Трапеза была окончена. На полу остались белые кости и несколько серых шкурок. Девушка опять поймала на себе решительный взгляд черноспинки. Ждать было нельзя, но и защищаться нечем. Еще секунда, другая... Надя закрыла глаза.
                Прощайте, с-скалистые гор-ры,
                На подвиг Отчиз-зна з-зовет.
      Она пела громко, что было сил, ударяя на звонкие согласные, словно в них было спасение. Веки по-прежнему были сомкнутыми, казалось, открой она глаза, - и оборвется та тонкая нить, что связывает ее с жизнью.
    Куплет, еще куплет. Где-то подспудно, сквозь страх начала протискиваться, пробываться надежда: "Жива!"  Стоило ей зародиться, как она тут же стала обрастать уверенностью: "Буду жить! Жить буду!"
                А волны и стонут, и плачут,
                И бьются о борт корабля...
     Эта песня, впору крепкому баритону, совсем не подходила  девичьему голосу. Да с перепугу Надя первые ноты взяла слишком высоко, а потом все по той же причине не могла переключиться и запеть своим голосом. Для этого ей пришлось бы остановиться. Но от песни теперь зависела жизнь, и никакая сила не прервала б ее.
    Всему приходит конец. Надя дважды повторила припев и вместе с последними ускользающими звуками широко распахнула глаза. Копошащиеся, снующие взад-вперед пришельцы ненадолго потеряли к ней интерес. Из угла на девушку вновь взглянула знакомая "леди", и Надя не стала ждать, когда приблизится ее свита.
    Неравный поединок разгорался. Вместе с ветром в окно наползала осенняя темная ночь.
                Темная ночь,
                Только пули свистят по степи,
                Только ветер поет  в проводах,
                Тускло звезды мерцают.
     Песня как нельзя кстати подвернулась ей. После первой, где она чуть не надорвала голос, эта была желанным отдыхом. Сдержанная, словно зажатая в тиски военного времени, она пелась легко, без всяких усилий. Еще проще ее было бы нашептать вполголоса, но Надя боялась навлечь новую вспышку дерзости у незваных гостей, и пела громко.
    Больше она не закрывала глаза. Напротив, насколько позволял слабый свет керосиновой лампы, пристально следила за ночными обитателями. Удивительное дело, для них ее песни были чем-то непонятным, отпугивающим, как для волка огненно-рыжие языки пламени. Пока лились звуки мелодии, опасность отступала. Грызуны теряли  к Наде интерес, бегали по полу, что-то разнюхивали, выискивали и не обращали на нее никакого внимания.
    Зато стоило мелодии оборваться, как то у одной, то у другой вздрагивали, навострялись уши, острые морды задирались кверху, в раздувающиеся ноздри они внюхивали желанные запахи. Девушка вновь представлялась им безоружной добычей.
    Но раздавались мелодичные звуки и отгоняли прочь голодную свору. Надя перепела все песни военных лет, песни своего детства и отрочества, которые только приходили в голову. А ночь все не кончалась. Время будто остановилось в неподходящий, самый жуткий момент. Как ни быстро перебирала она в памяти знакомые мелодии, паузы между песнями становились длиннее.
    Не найдя новой песни, она попыталась повторить старые, уже пропетые и не смогла. Что-то накрепко выключалось из памяти и не давало вспомнить слова и музыку. То напряжение, страх, которые сопровождали каждое исполнение сделали свое дело. Стоило ей пропеть песню до конца, и она забывала ее, сама того не ведая, навечно прощалась с ней.
    Где-то смутно проскальзывали разрозненные слова, обрывки мелодий, но воссоздать их в единое целое, гармоничное, не удавалось. Новое открытие ошеломило девушку, невидящими глазами она глядела на пол, на приближающихся хвостатых врагов.
     Миг, еще миг... Безысходное отчаяние овладело ею. Более того, в глубине души она смирилась со своей участью...
     Из оцепенения вывел звонкий, знакомый до боли голос:
    - Бантик, за-пе-вай!
    Ну, конечно же, это он, Кузнеченков.
    - Гена, как хорошо, что ты пришел! Помоги мне! Я не могу вспомнить ни одной песни.
     - Что так? Давай вместе!
                По долинам и по взгорьям...
     Надя старательно выводила за ним мелодию, но голос и слух плохо повиновались. Слова перескакивали с места на место. Слабый напев все больше и больше отставал от уверенного голоса Гены. Затем она поняла, что поет совсем на другой мотив, средний между мелодией этой песни и "Орленком", исполненным накануне.
    - Гена! "По долинам и по взгорьям" я не могу. Понимаешь, я это уже пе-ла!
    Он как-то сразу вошел в ее положение, согласился:
    - Хорошо, давай другую.
                Синенький скромный платочек
                Падал с опущенных плеч...
    Как она раньше не вспомнила! Мелодия лилась легко, вольно, словно родниковая вода из опрокинутого кувшина. Основную партию вел Гена. Надя только подпевала. Она воспряла духом и смело взглянула на грызунов. Те были заняты своими делами. Еще бы, теперь девушка была не одна!
    - Спасибо тебе, Гена, - поблагодарила она парня, как только кончилась песня. -  А я думала: ты убит. Чуть было похоронку Евдокии Васильевне не отправила.
    - Ну, что ты, Бантик! Разве такие, как я умирают? Мы с тобой до Победы доживем, педучилище закончим и поедем куда-нибудь далеко-далеко детишек учить.
     - Посмотри, они снова облепили стол. И эта колдунья с черной спиной здесь, все время следит. Выжидает. Видишь, вся подобралась, того и гляди - прыгнет. Гена, где ты? Почему замолчал? Не у-хо-ди...
    -  Здесь я, здесь. И не один! Слышишь, сколько бойцов  вподмогу привел.
                На солнечной поляночке,
                Дугою выгнув бровь,
                Парнишка на тальяночке
                Играет про любовь.
    Вместе с голосом Гены Надя услышала легкий басок командира дивизии Горелина.
    - Товарищ полковник, простите, товарищ генерал-майор, товарищ комдив, Александр Иванович, и вы здесь. А я письмо о вашей гибели написала. Я так плакала, так плакала... Оказывается, вы живы. Счастье-то какое!
    Песня лилась широко, энергично. В чеканных звуках хора Надя различала голоса многих знакомых бойцов, на которых накануне заготовила извещения.
    - Спасибо вам, ребята, - она плакала. - Спасибо, что помогли.
     Отзвучали последние звуки песни, девушка оглянулась по сторонам, изба была пуста, незваные серые гости исчезли также незаметно, как и пришли. В окно вливался свет от выкатившегося на небе темно-красного огромного шара. Зарождался новый день.
    Надя спрыгнула со стола, изба покачнулась, двери и стены поплыли перед глазами... 
    Ее разыскала Полина. Надя лежала, распростертая на полу, без сознания. Здесь же рядом валялись серые шкурки и множество мелких белых костей - единственные следы ужасной ночи. Только через три недели Надя смогла вновь заговорить. Возможность петь была утрачена навсегда.

                ***

    Надежда Михайловна провела рукой по седым волосам.
    - Сколько лет прошло с той поры, а как сейчас эта ночь свежа в памяти. В ушах звенят голоса погибших Гены Кузнеченкова, комдива, ребят. В медсанбате галлюцинацию объяснили моей впечатлительностью. Мол, каждое извещение о гибели оставляло незаживающий след. Никак не могла привыкнуть к потерям... А тут эти крысы, готовые растерзать...
    Объяснения медиков никогда меня не устраивали. Голос я надорвала уже в первый час прихода крыс, а ушли они с восходом солнца. Я знаю, что это дух павших бойцов помог мне. И никто не убедит меня в обратном.