Детство Павлика

Павлик-коминец

Почему-то впечатлений раннего детства, связанных с городом, у меня не осталось, хотя девять месяцев в году, не менее, я жил в Петербурге. Зато, так хорошо запомнилась деревня.
Вот вижу себя на лавке за столом, и моя бабушка, обращаясь ко мне, говорит: «Коминец, съешь яичко». Коминцем называли ласково внуков и сыновей. Вот я отошел за три дома от зимовки, где проживают дед и бабка. Широкая улица между двумя рядами домов, поросшая ромашкой и покрытая лепешками от прошедшего стада и следами колес. Избы в большинстве своем приземистые, с низкими небольшими окнами. Выделяются только два дома – строящийся пятистенок моего деда и другая пятистенная большая изба на другом конце улицы. Чтобы посмотреть на окна такого дома, мне приходится задирать голову.
По велению деда мы приезжаем к нему в гости летом. Достаток у отца с матерью –нищенский, но таков уж неписаный закон, сложившийся в нашем краю, что питеряк со станции к родителям в деревню, а это было тридцать верст, должен был ехать в тарантасе на паре с бубенцами. Приехать в телеге на одной лошади, а тем более, прийти пешком – совершенно невозможно. Если за зиму не удалось сколотить трешки для найма злосчастной пары и тарантаса, то питеряк ехать в деревню не решается – засмеют.
Для меня особенно радостны эти поездки, когда привязывают корзинку к задку тарантаса, а впереди укладывают свертки и узлы с кой-какой питерской снедью, я забираюсь на колени отца или матери и отправляюсь в сказочное путешествие.
Нанятый на станции Шексна ямщик не особенно гонит лошадей, полями и перелесками едем почти шагом. Но вот и Фоминское, и наш кучер старается проявить и собственную и лошадиную прыть. К деревне подъезжаем под грохот бубенцов с наибольшей быстротой и еще быстрее проносимся через деревню. Деревенские ребятишки, услышав звук бубенцов и колокольчика, бегут открывать отводок, а мать или отец бросают несколько баранок столпившейся у отводка детворе в награду за их работу. Как это ни странно, но баранки в наших местах считались не меньшим лакомством, чем конфеты и пряники. Бубенцы уже предупредили о приезде питеряков, и навстречу выбегают из избы дед, бабка и дядьки. Меня подхватывают на руки и с торжеством несут в знаменитый пятистенок. Мать и отец достают свои нехитрые гостинцы и одаривают братьев и сестру, а деду отец торжественно вручает десятку, а то и две. Мы, вернее отец и мать, угощаем деревенскую родню теми же баранками и, почему-то, всегда селедками. Разговор о приобретении селедок и сохранении их начинался у отца с матерью еще задолго до выезда в деревню. Поднимался и обсуждался вопрос, не о том, по какой цене ее брать – это, как видно, было определено традицией, а о том, как их паковать, сохранить и довезти. Наверное, разговор о селедках уносил отца с матерью от повседневных забот в городе к радостному чувству освобождения от питерских невзгод при поездке в деревню.
Конечно, на стол ставится водка, и привезенный из города кусок колбасы, тонко нарезанной еще в лавке. Поёт огромный самовар, в котором, уложенные в полотенце, варятся яйца. Меня угощают все тем же яйцом, и опять с таким же ласковым обращением коминец.

Фоминское расположено на холме. С холма – крутой спуск к речке. Выйдешь в овин, глянешь под горку на речку, и сами ноги понесут тебя к ней. Дух захватывает, и боишься задержаться, чтобы не упасть. Бежишь мимо двух окрашенных в красный цвет дверей сенного сарая, амбара, приподнятого на камнях фундамента и кажется избушкой на курьих ножках, мимо гуменника, и вот выбегаешь на берег ребячьей радости – речки Юг. На другом берегу – мельница стучит пестами, толча и выбивая льняное масло на маслобойном заводе, и чуть слышно шуршат ее жернова.
Против мельницы мелко, так как речка выше деревни перегорожена лавами. Вода на мельничное колесо подается по канаве. На мелководье бабы бьют кичигами портки мужей, а ребятишки плещутся или ловят рубашонками малявок.
Выше лав – пруд: плотина, подперев воду, создает заводь до семидесяти метров шириной, и глубина – порядочная. Иногда забираешься на лавы и всматриваешься в выбитый водой омут. Видны в воде стаи голавлей, недоступных не только нам, ребятишкам, но и взрослым. На червя они не клюют, а с бреднем не пройти. Лежа на бревнах и глядя в воду, видишь, как в тени лав стоят небольшие, застывшие, как крокодильчики – полосатые щурята. Смотришь на щуренка, он стоит, и вдруг стрелой метнется в сторону,  - значит, попалась ему малявка или пескарик. Больших щук –  нет, их ловят еще ниже по течению.
За лавы и к омуту таким малышам, как я, вход запрещен – утонуть можно. Зато ниже лав и омута, где падавшая вода нанесла песок, мелко, и все захвачено детворой. Здесь мы на виду и можем проводить почти весь день. Реку тут можно перейти вброд, мне вода доходит до пояса. Тут же и купаемся. На мелководье полно пескарей и еще больше – малявок. Пескарей нам, малышам, ловить трудно, не владеем удочкой, но малявки – наши. Странная рыба малявка – беспородная, как дворняжка. Они стайками ловят всякую соринку, упавшую в воду и сразу по несколько штук попадают в наши бредни. С уловом, гордясь, мы возвращаемся домой.
Уставшие до изнеможения, поднимаемся в гору. Еле переставляя ноги, идем по тропинке, по которой сломя голову сбегали утром. Домой идти не хочется, и я ложусь в тени дедушкиного овина. Высокая некошеная трава почти все закрывает. Лежу и, кроме неба и травы, ничего не вижу. Порхание бабочек, прыжки кузнечиков, гудение над кашкой пчел отрывают меня от забот. Лежа на спине, гляжу в небо. Смотрю на плывущие облака и выдумываю, на что они похожи. Хочу себе представить, что там еще выше. Мне как-то отец сказал, что небу нет конца и края, что оно бесконечно. Вот полечу быстро, как ласточка, и буду лететь бесконечно долго, а небо будет таким же далеким, и до конца его я никогда не долечу. И тогда я чувствую, что в голове у меня что-то туманится, какие-то круги появляются в глазах, и кажется, что я уже не на земле, что связь с ней потеряна. Такое состояние длится долго, но на самом деле – лишь миг. Это ощущение в течение всей моей жизни повторялось трижды и всегда в одном и том же месте, в траве дедушкиного овина, когда я лежал, глядя в небо.

Так вот почему не Петербург, где я родился и вырос, остался в моей мальчишеской памяти. Не было в городской жизни того особого ощущения счастья и безмятежности!

P.S. Cпасибо Валерии Шуберт за помощь в редактуре