Память мира

«Хотел бы я знать, какая давность придаёт сочинению ценность»
Квинт Гораций Флакк

Несмотря на странности и замашки ботана, Димка умудрялся вписываться почти в любую компанию. И хотя мальчик не стремился к всеобщему вниманию, часто оказывался в центре событий. В основном, благодаря лучшему другу Никите, с лёгкой руки которого он буквально стал школьной знаменитостью. Ребята познакомились в восьмом классе, тогда Дима Гумилёв для всех был среднестатистическим тихоней, у которого иногда можно незаметно списать. А вот Никита чуть ли не с первого класса был общепризнанной душой компании. Как так выходило — никто не знал, даже сам Никита. Он просто заходил в класс, и воздух вокруг начинал искрить, будто в ожидании грозы. Иногда всё ограничивалось рассказом о буднях Инны Петровны, живущей с ним в соседнем подъезде, иногда байками о посещённых Никитой заброшках, но каждый раз это было чем-то новым, будто запретным. Пономарёв всегда рассказывал абсолютно невозмутимо, будто его это совершенно не касалось, даже если весь класс уже давно сполз со стульев от смеха или кусал губы от напряжения. Тем удивительнее для всех была его неожиданная дружба с Гумилёвым. Никита просто однажды сел с ним за одну парту и поинтересовался, что он пишет в своём блокноте. Дима тут же смутился и даже попытался спрятать тетрадь, но Пономарёв только рассмеялся и, хитро прищурившись, сказал, что всё равно узнает. Так и случилось. Не прошло и недели, как ребята стали лучшими друзьями. У них почти не было ничего общего, но почему-то именно Никита был тем человеком, который смог постепенно вытащить Гумилёва из раковины, а Дима… Дима будто открыл другу новый мир. Из-за него Пономарёв стал читать, много читать, и не только по школьной программе. Никита постоянно ворчал, что Дима специально заманил его на путь ботана, но почему-то дальше жалоб дело не шло.
Скоро Гумилёв всё-таки решился рассказать другу о блокноте, причём для этого пришлось чуть ли не создавать тайный штаб, потому что Дима наотрез отказывался листать драгоценную книжку в присутствии посторонних. Штабом была одна из заброшек — старый, полуразвалившийся деревянный дом, явно построенный не меньше полвека назад. Он стоял на отшибе соседнего посёлка, совершенно чужой и неестественно мрачный. Но именно это и нравилось друзьям. Добираться было тяжело и долго, но на велосипедах это каждый раз казалось маленьким приключением. Весь дом мальчишки завесили кучей разноцветных покрывал, прибили полки на каждую стену, потому что так практичнее. Первое предложил Димка, второе — Никита. Спустя неделю дом из «чужого и неестественно мрачного» стал будто не из этой вселенной. Снаружи — жуткая косая лачуга, внутри — что-то среднее между стоянкой цыган, индийским рынком и военным лагерем. Парни безумно гордились своей работой и считали это настоящим произведением искусства. Дима твердил, что это современный авангард, Никита же склонялся к постмодернизму. И, хотя никто из них не знал значение ни первого, ни второго, спорить на эту тему им никогда не надоедало.
Когда Дима впервые показал Блокнот (про себя Никита всегда думал о нём с большой буквы), Пономарёву казалось, что его посвящают во вселенскую тайну. Да что там, он был в этом уверен. И не ошибся. В блокноте были рассказы. Очень много. Все совершенно разные, ни о чём и обо всём. Сказки, очерки о природе, военные рассказы и смешные заметки. Никита молча вчитывался в каждую строчку, бережно перелистывал страницы, пока Дима в стороне нервно кусал губы, делая вид, что собирает модель самолёта. Всё это время в доме стояла оглушительная тишина, возможно, впервые с того момента, как он стал Штабом. Когда на часах уже было больше девяти, Дима робко окликнул друга. Никита вздрогнул, едва не выронив блокнот. Упрашивать забрать драгоценную тетрадь с собой пришлось долго. Очень долго. Никита видел, как изводил себя друг и совершенно не понимал, почему. Каждый рассказ, каждая строчка в них ставила Диму в его глазах на одну ступень с Пушкиным и Толстым, как можно этого стыдиться? В конце концов, Гумилёв практически сунул Блокнот перед домом и, то ли разозлившись, то ли испугавшись, убежал.
Никита читал всю ночь, а на следующий день, на перемене, торжественно заявил другу, что у Димы просто нет совести, если он собирается лишить мир такого достояния, на что у одноклассника в ужасе округлились глаза. Но возразить он так и не успел. На каждом уроке, на каждой перемене, в каждом классе Никита, пользуясь своей популярностью, таинственно вещал о некоем гении, ненароком попавшим в их школу. Конечно, Дима отговаривал друга, даже пытался притвориться, что обижен, но так и не смог ни переубедить Пономарёва, ни даже убедительно объявить байкот. В итоге ему осталось лишь беспомощно наблюдать за тем, как лучший друг делает из него знаменитость.
Когда удочка интереса была заброшена, Никита стал потихоньку намекать, что скрытым гением является не кто иной, как Дима Гумилёв. На неверящие возгласы у него был целый ворох довольно убедительных доказательств. Он ведь тихоня? Верно. Все тихони что-то скрывают. Отличник? Значит много знает. Старается не привлекать к себе внимание? Боится мировой славы. И, наконец, дело дошло до великого и ужасного Блокнота. Тут уж Никита, совершенно не стесняясь, выделывал такие конспирологические теории, что у любого уфолога волосы бы встали дыбом. Диме же всё это время приходилось терпеть многочисленные взгляды и шепотки буквально со всех сторон. Правда, к этому оказалось довольно просто привыкнуть.
За всё это время Гумилёв почти не задавал вопросов другу, лишь раз поинтересовался, почему бы ему просто не сказать всё как есть? На что Никита рассмеялся, покачал головой и с видом великого специалиста изрёк:
— Наивный ты, Димка. Нужно интерес у народа разогреть, создать тайну, чтобы её разгадка казалась чем-то невероятным.
Тогда Дима впервые пожалел, что дал другу книги о политике. И обрадовался, что это был не Макиавелли.
Когда «Великая тайна Гумилёва» была, наконец, раскрыта, Никита целую неделю уговаривал друга прочитать один из рассказов на уроке литературы.
— Ну только один, Дим! Только нашему классу! И всё, я от тебя отстану, честное пионерское отстану!
На что друг только устало огрызался:
— Знаю я твоё «пионерское». Кончится всё тем, что мой блокнот вся школа будет трепать.
Но всё равно согласился. Тогда Никита узнал, что, помимо писательского таланта, друг просто завораживающе читает. Причём, только своё. Обычно на литературе из него слова не вытянешь, так что его редко спрашивали, но, когда он читал свои «Заметки о перелётных птицах», у него горели глаза. Никита смотрел на его выступление, изредка окидывая взглядом класс. Все, замерев, слушали творца. Тогда Пономарёв сказал себе, что всё-таки решится и поговорит с другом о том, почему он так боится славы. Он постоянно откладывал этот разговор, потому что чувствовал, что это что-то совсем уж личное, так что всё это время просто постепенно вытаскивал из одноклассника всё, что он прятал глубоко в себе. Никита бы никогда не стал раскрывать эту тайну против воли Димки, просто он знал, чего друг хочет на самом деле. Но вот почему избегает — не понимал.
Так Дима Гумилёв стал известен. Учителя предлагали посылать его рассказы на конкурсы, ребята приглашали читать на праздники, а потом поняли, что он действительно интересный парень и с ним можно просто поговорить. С Димой стали общаться, Дима перестал прятаться. А Никита был счастлив.
Со временем много раз перечитанные рассказы стали надоедать, от Димы ждали новых, и он впервые столкнулся с критикой. Нет, Никита тоже критиковал, но это было больше похоже на «ты здесь запятую пропустил», потому что друг почитал его талант за нечто невозможное, будто не от мира сего. Учителя и старшеклассники делали это по-другому. Их слова всегда начинались с неловкого «Ты же знаешь, что критика очень важна, чтобы развиваться, и ты не должен принимать это близко к сердцу». Поначалу Дима пытался, действительно пытался не принимать, но вскоре заметил, что критика превращается в советы, советы в исправления, и в итоге ему стало казаться, что его рассказы не принадлежат ему. Первым это заметил Никита по тому, как друг стал читать свои произведения. Дима почти не поднимал глаз от бумажки. Он читал… отчуждённо. Поначалу это бросалось в глаза только Никите, но вскоре это стали замечать и остальные. Интерес к звезде поугас, дети больше не кидались на Диму с вопросами, лишь улыбались. Сочувственно.
Гумилёв снова закрывался, избегал людей, упросил друга пересесть на дальнюю парту. Тогда Никита понял, что важный разговор больше откладывать нельзя. Он выпросил у родителей старый телескоп, чтобы им разрешили дольше посидеть в Штабе. Всю дорогу в болтовню Никиты никто не встревал с ехидными комментариями, Дима ехал молча и задумался настолько, что пару раз чуть не улетел в кювет, шарахнувшись от машины. Когда они оказались в Штабе, Никита задёрнул шторы с обоих сторон комнаты, что по негласной договорённости мальчишек как раз и означало «серьёзный разговор». Дима вопросительно посмотрел на друга, но так и не издал ни звука.
— Почему ты так не хотел рассказывать о Блокноте? Почему не остановил, когда я растрезвонил на всю школу? Ты же знал, что всё так будет, да? И всё-таки не остановил.
Дима замялся и выдержал почти минутную паузу, прежде чем собраться с мыслями и вздохнуть.
— Я… Это сложно объяснить, Никит. И долго.
Пономарёв демонстративно расселся на ковре, намекая, что с места не сдвинется, пока не услышит… рассказ. Рассказ Димы о себе. Никита вдруг понял, насколько мало в действительности знает о друге, о его семье, жизни вне школы. Дима снова вздохнул и тоже сел поудобнее.
— Это… правда сложно. Я писал с самого детства, постоянно, я просто не мог не писать. И я был уверен, что стану великим, что о моих произведениях будут говорить. Родители записали меня в писательский кружок лет в девять. У нас преподавал писатель Андрей Алексеевич. Он рассказывал очень много интересного и полезного, в то время у меня начал появляться свой стиль. А потом я вдруг обнаружил, что об Андрее Алексеевиче не знает никто. Я читал его рассказы и стихи, они поражали меня глубиной и выразительностью, я просто был влюблён в его произведения. И о них никто не знал. Да, тогда в моих масштабах несколько сотен человек были никем. Я был… шокирован тем, что с такими текстами у него нет мировой известности, как у Джека Лондона или Твена. И я начал искать информацию о современных писателях. Тогда-то я и понял, что никого позднее восьмидесятых-девяностых в списках хрестоматии нет. Они все талантливы, невероятно талантливы, их тексты заставляют плакать и смеяться, думать о том, что раньше казалось чепухой, эти люди будят в тебе что-то новое. Но о них не говорят на уроках литературы, — Дима странно усмехнулся и стал нервно теребить бахрому ковра, — Я спросил у родителей, сколько времени должно пройти, чтобы о моих рассказах говорили люди. Чтобы их знали. Они посмотрели на меня… с жалостью. Представляешь? И тогда я, наконец, понял, что всё, что я могу — писать в своём дурацком Блокноте на скучных уроках. Я хотел закопать его, чтобы у меня был хоть какой-то шанс, но понял, что бумага разложится очень быстро. Я решил, что больше никогда и никому не покажу свои тексты, потому что не понимал, зачем. Зачем, если через каких-нибудь пару десятков лет они… просто исчезнут? Вместе со мной. Пуф, и не было, — растрёпанная верёвочка с тихим треском оторвалась. Дима продолжил задумчиво вертеть её в ладони, — А потом я подружился с тобой. И мне впервые захотелось показать свои рассказы кому-то ещё, захотелось услышать что-то о том, что я пишу. Это было… так важно для меня, словно я совершенно не мог без этого обойтись. Я ни разу не пожалел о том, что поделился этим с тобой, твои слова словно… вернули мне надежду, которая давно пропала. Когда ты предложил рассказать о Блокноте в школе, во мне будто боролись две противоположности. Одна хотела поверить в чудо, а вторая слишком хорошо помнила писательский кружок. Я всё-таки захотел верить.
Никита тихо опустил голову и отвёл глаза.
— Прости, Дим… Я не знал, что так выйдет.
— Я знал. Так что не извиняйся, ты был прав, я очень наивный. Честно, не знаю, во что я пытался верить. Когда все в школе начали говорить о моих рассказах, когда слушали, как я их читаю, мне казалось, что вот оно — весь мир знает, ничто не исчезнет, ничто не зря. Я очень быстро понял, как ошибался, но ни о чём не жалею, Никит. Я правда благодарен тебе, что смог всё это почувствовать, что больше не ошибусь.
Тишина длилась вечность. Дима начал тихо собирать телескоп, а Никита просто сидел, не шевелясь.
Ночью они смотрели на звёзды и смеялись. Никто из них не знал названий созвездий, так что выдумывать их было так же весело, как и угадывать, на что похожи облака. В итоге Никита возмущался тем, что космические тарелки есть, а сковородок нет, а Дима едва смог выговорить название придуманного им Созвездия Сломанной Ноги, потому что смеялся до хрипа.
Когда облака закрыли часть неба, друзья уселись под огромный клён и долго молчали, пока не заговорил Никита.
— Знаешь, а ну его, Дим.
Гумилёв вопросительно посмотрел на одноклассника.
— Нужны тебе эти уроки литературы. Подумаешь, важность какая, чтобы школьники бесились, пока наизусть твои стихи учат. Или сделают из твоего дома музей, будут там шляться всякие, руками лапать. Нет, ну там нельзя, конечно, но все же лапают. А ещё, представляешь, начнут учителя у тебя в рассказах всякие смыслы скрытые искать, объявят врагом народа, а ты просто берёзу под окном описывал…
Никита всё говорил и говорил, смеялся и пихал его локтём в бок. А Дима просто улыбался, глядя на уходящие вдаль тучи. А действительно, зачем ему память мира? Главное, Никита помнит.