Мишка, книжка и синие штаны

Цикл «Вспоминалки»

Безжалостно любить — это естественно. Я не оговорился. Любить безжалостно, да так, что в любую минуту любовь способна переплавиться в ненависть. И ты с предательскими слезами на глазах отправишь предмет страсти на смерть. Вернее — в огонь.

Любить я научился рано, года в три. Да вот что печалило: узнал из разговора взрослых, что людей любят обычно всем сердцем. А как? Ну как можно любить всем сердцем сразу двух? Я даже немножко жалел, что оно у меня одно. Вот было бы два — тогда все хорошо, все по-честному. Руку и сердце девятикласснице Любке. Вторые — восьмикласснице Гальке. О других непарных органах я как-то не задумывался. Мал был. А невозможность раздела сердца между людьми понимал.

Другое дело, когда его распределяешь между вещами, делами или едой...
Я любил поджарки в картошке, парное молоко с хлебом, спелую малину, сладкий горох в стручках, карамель «Гусиные лапки», «Морские камешки», изюм и арахис в глазури, халву, играть, кататься с дедом на машине... Но все это не шло в сравнение с главными предметами.

Коричневый резиновый медвежонок Мишка с блестящей пищалкой. Он был центральной игрушкой в моих обширных владениях, которые вызывали зависть соседских пацанов. Я обладал деревянным самосвалом с поднимающимся кузовом, Мишка помещался в кабину и становился автогонщиком. У меня был железный автокран, у него через сложные механизмы поднимались и стрела, и груз, а платформа поворачивалась вместе с кабиной крановщика. Кто повелевал грузами? Понятно, что Мишка. Ни у кого не было равной коллекции спичечных этикеток в несколько сотен штук! Среди них были редкие: с силуэтами Москвы, с солдатами - героями Отечественной войны 1812 года в замечательных синих и зеленых мундирах, и была этикетка времен другой войны «Все на борьбу с фашизмом». В ней особенно поражала цена: 5 копеек за 50 спичек. Я все этикетки помнил в лицо и безошибочно отвергал предложения взрослых взять в коллекцию новую, если такая уже обитала в заветном чемоданчике. А еще была коробка с осколками от чашек и тарелок... Эти богатства стерег Мишка, когда меня не было рядом.

Да Мишка был незаменим. Как дед, бабушка и родители, но родственникам всегда некогда, а ему я жаловался на трудную жизнь, когда она такой становилась, и он сочувственно попискивал. С ним же можно было радоваться всему хорошему. Пищал весело...

Книжка. Большая книжка в твердом переплете была хороша тем, что картинки в ней были не раскрашенными. Я брал богатый набор цветных карандашей и превращал черно-белую жизнь в полноцветную. Грустносерые страницы становились счастливокрасочными.

Синие штаны. Разочарую тех, кто развращен сегодняшним шмоточным изобилием и представил себе джинсы неимоверной красоты. Не-е-е-т. У меня на попке и в сердце находились не джинсы. В те времена такую одежду в Восточной Сибири не носили. Мои штаны были простыми сатиновыми трусами.
На дворе стоят хрущевские времена. Дед аккуратно режет острым ножом на ровные прямоугольники скучную газету без фотографий.
- Дед, а почему в этой газете картинок нет?
- Здесь, внучек, речь про семилетку. У художников красок не хватает нарисовать, что нам рассказывают.
- А я смог бы, - гордо заявил я и показал, как здорово раскрасил букет у девочки в книжке. Под моими карандашами белый портфель первоклассницы превратился в коричневый, и форма тоже стала коричневой, а фартучек остался белым — праздничным, банты стали красными. Всё как у тех двух, которых я любил, но никак не мог сделать выбор.
- С такой фантазией секретарем станешь, когда вырастешь, - одобрил дед мои художества.
В общем в Критово было много всего, что можно и нужно было любить...

В Чулыме водилась рыба и мой дядька часто ловил здоровенных язей. Следует уточнить, что дядька — младший брат моего отца. Он был послевоенной выделки. Был еще лёлька — средний довоенный брат. Он к рыбалке относился равнодушно, зато работал шофером, как и дед. Но дед трудился в колхозе на стареньком ЗиС-5, а у лёльки был современный суперский вездеход. На железнодорожном ГАЗ-63 красовалась зеленая будка с красной полосой, а по ней из синих букв складывалось грозное слово «Аварийная».

Вот в цвет этих букв и были мои штаны. В них я все лето бегал по станции. Я уже простил родственника за роман с Любкой. «Пусть пока он с ней ходит, - решил я, - потом вырасту и женюсь на ней. Или на Гальке...». В первый же день, когда меня привезли к деду с бабушкой в гости, я узнал, что они «дружат». Сначала хотел соперника убить, но тогда кто прокатит меня на раме велосипеда? Кто (может быть... хоть когда-нибудь... хоть на один денечек) возьмет с собой на рыбалку? Кто вместе с друзьями старшеклассниками попросит повторить странную фразу: «Чешуя варила кашу»? Я повторял. Все смеялись, и я смеялся вместе со всеми. У меня в ту пору получались не все звуки, выходило: «Чехуя ваила каху». Им смешно, а мне радостно, что им со мной так весело.

Убивать не стал, но своим ежевечерним присутствием на свиданиях осложнил отношения.
- А что, Санька, эта Любка сильно красивая? - спросил дед, словно никогда не видел соседскую девчонку.
- Касивая. Такая касивая... аж глаза закываюца, когда вижу.
Ослепительную красоту Любки и почти такую же Гальки я оценил, годом раньше, когда они приходили к нам. Я правильно понимал, что ко мне, а наивные взрослые считали, что к дядьке...

...на мягкой перине стоять на одной ноге трудно. Еще труднее попасть другой в штанину. Когда я в третий раз промазал и упал, связанный по ногам непослушной одёжкой, терпению пришел конец. Я сдернул с тощей задницы любимые синие штаны, прошмыгнул к печке мимо бабушки на кухне. Звякнула чугунная дверка. Там бы им и конец, но огонь не горел, все же на дворе лето.
Приговоренные штаны бабушка извлекла, хлопнула ими меня для порядка по тому месту, которое они отказывались прикрыть, вытерла свободной рукой слезы с заспанной рожицы, помогла облачиться и подтолкнула к столу.
На подставке стояла сковородка с жареной картошкой, в стакане белело молоко... Жизнь налаживалась.

Над столом в простенке висела рама с фотографиями родственников. Я почти никого из них не знал или не помнил. Как их запомнишь, не этикетки же! Под рамой был календарь-«чисельник» с подхваченными бельевой резинкой листочками прожитых дней. Из-за рамки торчали те самые газетные прямоугольнички — заготовки для самокруток. Дед еще с военных времен курил махорку. Я мечтал, что когда-нибудь буду так же ловко скручивать их, вставлять в костяной мундштук...
Мир был прекрасен. Я снова любил свои штаны.

Лет через восемь я найду Мишку в кладовой. Резина потеряет упругость, потрескается. Краска слезет, поэтому он побелеет, нос у медвежонка протрется. Когда? Как? Почему? Не знаю. Пищалку тронет ржавчина, и она потеряет блеск, но пищать будет, если пальцем заткнуть дырку в носу и нажать на Мишкин живот. Пролетевшие годы исцелили от любви. Младшая сестра закончила раскрашивать книжку, штаны износились, Любка и Галька вышли замуж. Не за меня и даже не за дядьку. Я пожалею свою старую игрушку и верну на полку. Не жечь же ее за то, что износилась...