День первый - день седьмый 2

   Беспокойство и чувство странного одиночества, несмотря на встречу с родными, овладевали мной. Непонятно откуда и по какой причине пришла в голову мысль, что, возможно, это моя последняя прогулка на моей родине.

   Вокруг каждая деталь вечернего пейзажа, окрашенная уже в цвета догорающего дня, ласкала глаза и сердце и словно подсказывала, что впереди ещё будут и новые встречи, и новые лица... Но полного спокойствия почему-то не было. Было грустно от того, что покидаю родной край, свой дом, родителей, моих друзей детства. Что-то подсказывало, что покидаю надолго, может навсегда. Пройдя семейную рощу (полоска разношёрстного леса длиной с полкилометра), где каждую осень мы собира-ли грибы и ягоды, вышел к мостку через небольшую, но светлую речушку с интерес-ным названием Леща. За ней с правой стороны высился кирпичный двухэтажный корпус бывшей фабрики барона фон Корфа, основателя льняной промышленности на витебщине. Этот немецкий род долгие годы верно служил царской короне и сделал много доброго на, казалось бы, чужой земле. Фон Корф не только агитировал за посевы льна, но и построил много предприятий по его обработке. Я думал о том, что и моё знакомство с трудом рабочего осуществилось именно на этой фабрике. Но когда-то могучие станки и другие приспособления, приводившиеся в движение огромным водяным коле-сом, сейчас молчали. В цехах были выбиты стёкла, свет нигде не горел. Дорожка, тянувшаяся параллельно корпусу, заросла травой. Года два это дорогое и сложное оборудование ещё стояло в цеху, но потом, как мне сказали родные, всё было раз-граблено, и новая власть не нашла ничего лучшего, как сдать все станки и инстру-менты в металлолом?! Одним росчерком пера тупого и недальновидного местного со-ветского бюрократа со всей уже хорошо развитой льняной промышленностью в регионе было покончено! С сожалением смотрел на остатки разворованной красной черепицы на крыше и на лежащие, выгнутые какой-то страшной силой железные ворота. Я никак не мог понять, почему так случилось – то, что было достатком, что было сделано п;том и тяжёлым трудом, стало ненужным для труболюбивых в своей массе и самосто-ятельных людей! Никакого ответа на этот вопрос в то время у меня не было и не могло быть. Нет и полного понимания этой необьяснимой злобы и расточительства и сейчас! В школьные годы пропаганды новой и счастливой жизни почти не было, но уже в педтехникуме не проходило и дня без настойчивой, назойливой и агрессивной долбёжки будущих основ коммунистического общества и ускоренного создания условий для его приближения. Всё, что было доброго и человеческого в прошлом, категори-чески отбрасывалось и заменялось на «прекрасные, заманчивые планы светлого буду-щего». Я этого по молодости почти не замечал, да толком и не понимал, если бы не разговоры с отцом и особенно с мужем моей сестры Никитой Фёдоровичем Борисенко. Мало того что он был образованным и любопытным ко всему человеком с широкими взглядами, он был и талантливым – прекрасно играл на гитаре, исполнял множество романсов, баллад, песен, владел и живописью. Именно ему, имевшему богатый жиз-ненный опыт и хорошую интеллектуальную базу, новые порядки казались дикими и не-разумными. Он первый из всех моих родных, да и знакомых, понял, что нужно сьез-жать отсюда, из мест, где слишком активно и жёстко начала действовать советская власть, беспрестанно вводя новые и новые законы, закабалявшие любую инициативу и пресекавшие не только инакомыслие, но и самостоятельность. Быстро устанавлива-лись одинаковые ограничения и рамки абсолютно для всех. Покоряться власти зас-тавляли силой! До него как-то дошло, что возможно (были и слухи) в далёких от центра местах можно будет пересидеть эти частые грозы, что там, на периферии, не так быстро и не так интенсивно будут насиловать людей, а главное – там не будет такого повального и вездесущего контроля. Не могу с уверенностью сказать, но теперь, с моим жизненным опытом и с тем, что я познал и увидел на сложных тро-пинках моего пути, смею предположить, что он уже в те годы владел какими-то зна-ниями тайного характера. Почему, спросите вы? Однажды после ареста моего шурина Логвина он сказал мне довольно прямо: “Никогда не говори никому своё мнение о людях и событиях вокруг, повторяй только то, о чём пишут в газетных передовицах, никакой отсебятины и никаких собственных выводов!” По его словам, в каждом уч-реждении, в каждом селе, деревне есть люди, связанные с карательными органами и передающие туда всё, что слышат вокруг! Об этом нужно помнить каждый час и каж-дый день и не болтать ничего лишнего!
  Странно было слышать это от него, я мало что понимал из сказанного, но всё-таки это пространное и неконкретное предостережение врезалось в память и впос-ледствии помогло ориентироваться в жизни.
   От речки Л;ща я повернул обратно. В здание школы не заходил. Сам не знаю – то ли какой-то страх, то ли горькое чувство расставания с родными местами? Неужели сюда больше не вернусь? Этот вопрос так и остался занозой в душе, мне стало горько и одиноко...

   Седьмой выпуск Оршанского педтехникума далеко в прошлом. К сожалению, та вы-пускная фотография не сохранилась. Был выпускной бал, вечер танцев, прогулка к Днепру. И ещё мечты – как оно будет в будущем? Как сложится жизнь, работа? Смогу ли я найти контакт с учителями и школьниками? Распределили меня в Лиозненский район Витебской области.
   В конце августа поездом прибыл вместе с чемоданом на станцию Лиозно. Ничего об этой местности не знал. Несколько пассажиров быстро куда-то исчезли– я ос-тался один. Вечерело. В окне дежурного по станции зажглась лампочка. Что делать, куда идти? Вдруг из-за забора появились две женщины. Как выяснилось из короткого разговора, мать с дочерью, тайком от властей подрабатывали извозом и предостав-лением ночлега. Они схватили чемодан и, не слушая моих вопросов, поволокли его к двухколой коляске, стоявшей метрах в ста. Пока шли по центру улицы, стемнело полностью. Привезли к какому-то дому. На стук в калитку залаяла собака, потом вышел хмурый мужик в брезентовом плаще. Он что-то буркнул и открыл дверь. Меня наскоро покормили (тёплая картошка «в мундирах» и кусок козьего сыра), взяли рубль и завели за печь. Там стояла широкая деревянная не то кровать, не то по-лати, но с одеялом и подушкой из сена. Назавтра, часов в семь, меня проводил до калитки тот же молчаливый мужчина, поставил чемодан на улицу и промолвил: “Бы-вайте!” Дверь в дом захлопнулась, на кухонном окне вздрогнула любопытная зана-веска … и всё. Я стоял в начале своего самостоятельного пути.
   Заведующий РОНО направил меня в местечко Колышки – небольшое село на границе между Белоруссией и Россией. Рядом была уже Смоленская область. Позже мы ходили туда гулять, и я впервые услышал совершенно другие песни и частушки, да и сам русский язык был с каким-то местным акцентом. Направление-то получил, но как найти школу и на чём до неё добраться? Начал расспрашивать всех встречных. Ника-кого результата, а уже перевалило за полдень. Кто-то посоветовал пойти на сено-базу, где колхозы сдавали сено, солому. Там нашёл четыре подводы с молодыми пар-нями. Они были чем-то раздасованы, ругались на чём свет стоит и не обращали на меня никакого внимания. Оказывается, сначала сено приняли, приказали сгрузить одну подводу, но не записали в книгу приходов, так как обнаружили, что оно якобы сыроватое, но само сено оставили. Большую часть пришлось везти обратно. Как я понял из ситуации, это был один из жульнических приёмов присвоения чужого себе! С ними я и поехал к месту назначения. Чемодан и мой рюкзак-мешок ребята запих-нули в сено и, ругаясь, отправились обратно. Они матерились и говорили вслух, что каждый год это повторяется, и не один раз, и не только с ними. Я сидел на самом верху и осматривал окрестности. Мне никто не задавал никаких вопросов, и это было лучше, чем отчитываться перед возбуждёнными людьми. Ехали долго. Ездо-вые болтали кто о чём, постоянно курили самокрутки, и вонючий дым мешал мне сос-редоточиться на завтрашней беседе с директором школы. Хотелось представиться каким-то уже зрелым и зн;чимым, а не просто вчерашним выпускником.

 – Как началась твоя работа учителем? С чем ты столкнулся на новом месте? Что было интересного, кого ты там встретил?
   Приехали ночью. Снова ночлег у незнакомых людей. Скромный ужин. Сон на сено-вале на старом кожухе. Утром меня отвели в школу. Директор Григорий Петрович Бе-каревич встретил приветливо. Сказал, что буду вести уроки русского языка и лите-ратуры в пятых и шестых классах. А там было всего по одному классу. Подсказали и дом, где можно было квартироваться. Хозяйка Вихнина, её муж закройщик. Семья еврейская.
Комнатка-боковушка – 15 рублей в месяц, завтрак – чай, хлеб, иногда масло. Остальные продукты должен был закупать сам или просить хозяйку за деньги прио-бретать еду на базаре или в крохотном магазине. Буквально через месяц мне пред-ложили работать и в местной еврейской школе-семилетке, располагавшейся на другой улице. Так я и ходил туда-сюда. Понедельник, среда, пятница – в свою, вторник, четверг – в еврейскую. Работая в еврейской школе, углубил свои знания и в немец-ком. Скоро научился писать даже на иврите, но только пару десятков слов. Уж очень сложными оказались эти почти арабские закорючки и палочки. Разговорным же языком был идиш, почти во всём схожий с немецким, только произношение другое, да и некоторые слова, позаимствованные из иврита. Вспоминается интересный эпизод. В мою комнатку заходит хозяйка Сара Давыдовна и внезапно спрашивает: “Гибт эс Гот?” (А Бог есть?) Я неожиданно для самого себя ответил по-немецки: “Их вайс нихт!” (Я не знаю). Хозяйка долго смеялась и удивлялась, откуда я знаю еврей-ский. Простая женщина не могла сообразить, а может, не знала, что между её род-ным языком и немецким разница небольшая. Размер заработной платы не помню. Но с первой получки я выслал отцу аж 40 рублей, значит, мне осталось приблизительно столько же.
   После двух или трёх месяцев работы зарплату учителям повысили. Уже со второй я купил себе семиструнную гитару, так называемую русскую, так как сейчас это большая редкость – повсеместно распространена модель испанской шестиструнной. На испанской я так и не научился играть. С третьей зарплаты приобрёл наручные часы с тоненькой решёточкой против случайного удара. Так началось моё учительство в маленьком белорусском местечке.
   Молодость перекрывала всё – удалённость от города, непролазную грязь. Вечера-ми, особенно осенью, без фонаря никто и не ходил. У всех была при себе «летучая мышь»*. Никаких тротуаров, улицы немощёные, глубокие колеи, ямы, лужи на всю ши-рину. Ночами кромешная тьма. Никакого электрического освещения не было. Керосин привозили очень редко и нерегулярно, да и выдавали только на семью. Одиночкам, как мне, приходилось как-то выкручиваться. Освещались в основном свечами. Вече-ром проверяю тетради – зажигаю свечу, а потом, когда глаза устают, вторую. При двух уже было достаточно светло и можно было работать. Мои трудности заметили хозяева и выдали мне хороший подсвечник на три свечи. А это уже был настоящий комфорт! Стеариновые свечи стоили недорого. Быт белорусского местечка хорошо описан Якубом Коласам* в романе «На ростанях». Тишка Гартный* также хорошо опи-сал местечковую жизнь в романе «Соки целины». На конец тридцатых годов белорус-ское местечко ещё сохраняло свой самобытный колорит – обязательный процент ев-рейского населения, интересно звучащая их речь, спокойная, размеренная жизнь без особых перипетий и волнений, старые бревенчатые дома с крыльцом на улицу. В цен-тре церковь, неподалёку синагога, иногда была и мечеть, хотя татары проживали не в каждом городке. По воскресеньям обязательный шумный и пёстрый базар. В местеч-ке была общественная баня человек на 40. Она функционировала по очереди для муж-чин и женщин, четыре раза в месяц по субботам. В первый год моей учёбы там было три магазина. Один – с инструментами для хозяйства: косы, топоры, пилы, гвозди, разные скобы, ножи, напильники. Второй – с непритязательной, чаще рабочей, одеж-дой: брезентовые плащи для пастухов, халаты, головные платки, ватники, валенки, резиновые сапоги, реже – кирзовые, и только пару раз в год рубашки, штаны, кеп-ки. Третий магазин – продуктовый: яйца, подсолнечное масло, семечки, ёлкое* са-ло, два вида рыбных консервов, соль, один раз в неделю очень вкусный чёрный по-довый*хлеб (выпекали в пекарне ближайшего леспромхоза). Хлеб выдавали по головам – две буханки в неделю на каждого взрослого. Это было не так и плохо. В других местах хлеба недоставало. Способности продавца Соломона давали о себе знать, да и имя его говорило о многом*. В здании, где располагался магазин одежды, было маленькое почтовое отделение, а в соседнем доме, в центре посёлка, стоял клуб с библиотекой. Раз в две недели привозили фильмы, и это было самым главным праз-дником для всех. Стар и млад толпились у дверей задолго, а потом все рвались в зал, чтобы занять первые ряды. Места были не пронумерованы. Электричество выра-батывалось старым движком, стоявшим в отдельном сарайчике и громыхавшим так, что голоса актёров были едва слышны. Но не это было главным. Молодость, задор, ини-циатива двигала всеми, а всяческие трудности или неудобства почти не замечались. Учителя двух школ часто организовывали концерты, ставили пьесы. Помню некоторые постановки – «Павлинка», «Примаки», «Растерянный Савка», «Семья щёточников». А наши песни не отличались особой новизной. Некоторые из нашего репертуара помню до сего времени, например «Коломбину»*:

Я под маской Коломбины
С красным веером в руке.
Он в костюме Арлекина
И в шутовском колпаке.

Он смешон в своём наряде,
И любовь его смешна.
Мы сошлись на маскараде...
Так налейте ж нам вина!

Свой бокал он выпивая,
Он всё тосты поднимал
За милых женщин, прелестных женщин,
Любивших нас хотя бы час.
За милых женщин, прелестных женщин,
Улыбкой счастья чарующих нас...

   Пели также «Сижу за решёткой в темнице сырой», «Стоит гора высокая, а под горою гай», «Дывлюсь я на небо...» (украинская). Танцевали «Тарантэллу», цыган-ский танец, вальсы, еврейский танец «Рэдэлэ»... Репертуар был смешанный – бе-лорусско-русско-еврейско-украинский. Помню куплет еврейской песенки «Мэхтэнэстэ майнэ» (Сватья моя):


Мэхтэнэстэ майнэ, Мэхтэнэстэ гетрае,
Их вил дих этвас заген.
Их вил дих этвас заген:
Шнэлер либэ штаркэ мих,
Ви аух либэ щтаркэ дих...
Вэрдэн вир цузамэн гутэ лебэн габэн...

   Жизнь в местечке имела свои особенности. Каждый знал тебя и ты знал почти всех. Можно было услышать от старших обращение «мадам» к пожилой женщине. Почти в каждом доме двери, выходившие на улицу, были забиты крест-накрест досками – советские власти запретили частную торговлю! А в старорежимное время здесь было полно всяких лавочек, магазинчиков, пекарен, мастерских. Кому же они начали ме-шать в советское время? Молодёжи стало мало – здесь ей нечем было заняться. Как только жили старые евреи с большими семьями – одному Богу Яхве* известно! Среди них были какие-то заготовители, кооператоры, пару портных, закройщик, два сапож-ника. Несколько человек работали в оставшихся двух магазинах. Две еврейских се-мьи имели лошадей и занимались извозом. Были и огороды – пять-шесть соток. Люди кое-как сводили концы с концами. Ну а заиметь постоянного квартиранта – мечта каждой хозяйки. Правда, новых людей приезжали единицы. Сначала я пробовал гото-вить себе сам, но хозяйка, увидев мои эксперименты с подгоревшей картошкой, взя-ла эти обязанности на себя, правда, за дополнительную плату.
   В тот переходный период на местах ещё оставались старые учителя – интеллиген-ты дореволюционного времени. Варвара Ивановна Дроздовская окончила Петербургский институт благородных девиц. Её муж, бухгалтер, был два года назад арестован и исчез в подвалах Оршанского НКВД. Она жила с дочерью Альбиной. Играла на форте-пиано, гитаре, скрипке. Помню, берёт томик Есенина или Надсона*, садится за пи-анино и импровизирует даже без всяких нот! На ходу сочиняет мелодию и поёт. Это прямо зачаровывало меня! Как так возможно? Поговаривали, что она дирижировала церковным хором и сама запевала там. Люди с окрестных сёл и деревень приходили её послушать. Варвара Ивановна научила меня играть на гитаре, хотя я и раньше пробовал набирать кое-какие аккорды. Дирек-тор школы Г.П. Бекаревич когда-то учился на священника, но революция поменяла все приоритеты – он стал учителем. Прекрасно знал языки, литературу, хотя сам преподавал математику и физику. Ещё в школе работали Лакисова, Яковлев, Шноль. Последний преподавал немецкий. Крещёный еврей, он часто говорил: “Погибаю в глуши. Жил когда-то в городе. Я же отлично знаю, кроме немецкого, ещё французский и английский. А тут что?” Он в чём-то провинился перед Советами, но так и не рассказал в чём. Вроде кто-то из родни имел магазин в далёкой Варшаве, и это ему поставили в вину, изгнав из столицы. Конечно, в новых советских условиях, когда всё прежнее и хорошее было низринуто и объявлено крамольным, в разных городах и весях пышным цветом расцвели всякие завистники, и найти среди них добровольного сексота для НКВД было лёгкой зада-чей. Вот один из них и «заложил» своего грамотного коллегу. Я начал пригляды-ваться к народу, проживавшему в Колышках. Насторожило поведение одного человека, и мне показалось, что именно он мог доложить на Шноля тёмным силам. Это был мес-тный почтальон по кличке «Косой». У него один глаз смотрел на того, с кем он разговаривал, а второй обшаривал окрестности. Кому, как не ему, было удобно наб-людать за жизнью местечка, пользуясь и своей подвижной профессией, и своеобраз-ным физическим «преимуществом» перед другими, обычными людьми?
   Сейчас в свободные часы вспомнился интересный эпизод из моей жизни.
   Смоленск 1935 года. Я опоздал на поезд Москва – Витебск и должен был ждать аж до 10 часов следующего дня. Милиция после 12 ночи попросила всех покинуть здание вокзала. Час ночи. Ни души. Абсолютная темнота. Вдруг из-за угла приближается женщина. Одета по-городскому: “Пойдёмте со мной. Я дам вам ночлег!” Я чуть поко-лебался, но дал согласие: “Была не была! Приключение да и только!” Приходим. Ма-ленькая квартирка – кухня и комната. Женщина ведёт меня в спальню и показывает на кровать. Я от неожиданности оторопел. Вдруг она говорит: “Спите спокойно без всяких «весёлых» фантазий. Я прилягу с матерью за печью”. Немного разачарован-ный, разделся и лёг. Вдруг сквозь сон слышу шаги. Дверь открывается (у меня мгновенно воспылали мечты...), и её голос: “Хочу предупредить, что к вам под утро ляжет мой муж. Он поздно приходит с работы. Так что спите и не волнуйтесь”. Утром я перелез через спящего мужчину и вышел на кухню. Там, улыбаясь, сидели две женщины. Предложили чай с хлебом и маслом. Я сердечно поблагодарил их за по-мощь незнакомому человеку. Идя к вокзалу, посмеялся над собой и вспомнил, что таких людей, кажется, называют «альтруистами»: сам как-нибудь, а другому помогай!

 – Когда и как ты впервые столкнулся с карательными органами, с печально известным НКВД?


Первое предостережение

   В 1935 году успешно закончил педтехникум и получил назначение, как уже упо-минал, в местечко Колышки, где в семилетке преподавал русский язык и литературу. По совместительству вёл уроки белорусского языка и литературы в местной еврей-ской школе. Но вот первые неприятности! В самом начале июня после трёх дней за-нятий вдруг не явилась на работу учительница третьего класса Ольга Вознесенская. Её арестовали по доносу того же «Косого» как представительницу бывшего дворян-ского сословия, хотя она была всего лишь дочерью дьякона из соседней деревни. Я никогда не был провидцем, но многие после этого трагического случая шептались по углам, что наш всем известный «Косой» несколько раз посещал её на дому, и, види-мо, она слишком доверилась проходимцу и подонку, показав свой семейный альбом. Вы, читатели моих воспоминаний, спросите, откуда я это знаю? Правильный вопрос, но по всему местечку мгновенно распространилось, что изъяли у бедной «аристо-кратки» именно все семейные фотоальбомы, а в них и были “доказательства” если не её прямой принадлежности к «бывшим», то многочисленных родственников учительни-цы. Этого было достаточно, чтобы без всяких причин и фактов враждебной деятель-ности лишить человека жизни. Класс остался без учителя, и директор распорядился перевести его на предметное обучение. Мне поручил вести уроки русского языка. Малыши встретили меня неприветливо. В классе было шумно, долго усаживались за парты, многие разговаривали, не обращая на меня никакого внимания. Я начал урок. На задней парте шум, болтовня. Иду к нарушителям, говорю: “Дети, успокойтесь, урок начался, а ты встань и назови своё имя!” Дёргаясь, как паяц, поднялся свет-ловолосый мальчуган и неприветливо буркнул:
 – Гришка, а вас как?
 – Меня зовут Василий Кузьмич. Я буду вести у вас уроки русского языка. А ты садись. Начинаем работать. Достаньте тетради.
   Не успел обьяснить тему занятий, как этот шустрый Гришка опять начал болтать. Снова подхожу, чтобы как-то успокоить.
 – А вы ему по затылку или в ухо! У него часто так! – выкрикнул его сосед. Все затихли в ожидании моей реакции. Это была явная и, возможно, продуманная прово-кация!
 – Детей бить нельзя! – спокойно говорю я. – А Гриша неплохой мальчик, он больше так не будет.
   Но опять встаёт его сосед и как-то очень серьёзно спрашивает: “А если бы вы работали до революции, то били бы детей?”
 – Я бы не бил их и в то время. Детей вообще бить нельзя! – отвечаю.
 – А Ленин сказал, что буржуев нужно бить всех! – снова сосед Гришки.
   Я как мог спокойнее попытался объяснить, что Ленин имел в виду не детей, а самих взрослых буржуев. Это совсем другое дело.
   Оказалось, что даже такого невинного диалога с детьми было достаточно, чтобы меня дней через десять вызвали в Лиозно в отдел НКВД! Повестки я не получил – был только звонок директору, сразу окрасивший обстановку в подозрительные и тре-вожные тона. Слава богу, как выяснилось потом в ходе работы, директор сам нена-видел эти органы и их кровавые делишки.
   Допрашивал молодой сотрудник НКВД, явно не белорус – южное лицо вечной нацио-нальности, тонкие, как бритва, брови и постоянно кривая улыбочка с издеватель-ским тоном превосходства.
 – Ну что? Рассказывай про свою вражескую пропаганду! Как ты в советской школе проводишь подрывную идеологическую работу! Учти, мне известно всё! – пригрозил он и для убедительности ударил кулаком по столу, на котором лежал листок с пятью строчками рукописного текста. Весь вид, поза, важная маска на лице – всё говори-ло о желании унизить, подавить собеседника, выжать из него то, что необходимо для ареста или ещё чего похуже. Чекист, желая сразу раздавить меня, не предпола-гал, что у меня есть ещё и неплохие мозги. Повысив голос почти до крика, бросил мне в лицо то, что произошло в третьем классе, и неожиданно предъявил сразу три обвинения: ревизия Ленина, антисоветская пропаганда и идеализация проклятого царского прошлого! Я здорово растерялся. Никогда не сталкивался с таким целена-правленным хамством и грубостью. Абсолютно ничего плохого ни за мной, ни за чле-нами моей семьи не водилось. Отца никуда не вызывали, он вовремя сообразил, что лучше самому отдать Советам то, что грозились отобрать силой, и не навлекать гораздо худшие последствия. Его и не трогали больше.
   Я собрался, подумал и решил брать его прямой атакой: “Это чистое враньё! Это мог написать только враг советской власти! Я никогда и нигде не занимался враж-дебной деятельностью и нет никаких свидетельств этого. Напротив, я комсомолец-активист, редактор стенной газеты «Ленинский комсомолец», езжу с лекциями по сё-лам о советском строительстве, пишу статьи об успехах советской власти на дерев-не. Абсолютно все могут это подтвердить – директор, учителя, работники райкома партии. Это явный поклёп на настоящего советского учителя. Такое мог написать только настоящий враг, затесавшийся в ваши ряды! Враньё от первого слова до пос-леднего!” Я почти выкрикнул это, как последнюю защиту перед дорогой в неизвест-ность. Не знаю точно что, но, видимо, отчаяние, прозвучавшее в моём голосе, ока-зало какое-то смягчающее воздействие на моего противника, хотя внутри мой боевой сначала настрой сменился тоскливым ожиданием своей участи.
   Допрос неожиданно закончился тем, что мне было в жёсткой форме предложено на-писать свою версию случившегося и дать оценку своим же словам. Ещё – охарактери-зовать весь класс (учтите, это были третьеклассники?!) с политической точки зре-ния. Он вручил мне ручку, чернила, бумагу и отправил писать в пустое соседнее помещение. Стало чуть легче. Я понял или мне так показалось, что арест пока от-кладывается. Написал всё как было, но повторил ещё раз свой защитный тезис: бить беззащитных детей – дело аморальное, тем более недопустимое в социалистическом обществе и школах. А карать за злостные преступления – дело специальных юриди-ческих органов. Учитель же должен давать знания и воспитывать в духе социализма. Получилось, на мой взгляд, слишком прямолинейно и коряво, но в такой обстановке ждать от меня чего-то другого нельзя было. Я собрал всё, что было в голове, и попробовал хотя бы так защитить себя первый раз.
   Принимая от меня два исписанных листа, чекист угрожающе процедил: “Хорошо, что ты ещё молод, но в будущем смотри! Получишь тюрьму несмотря на твою писа-нину!”
   Меня отпустили. Выйдя на улицу, обнаружил, что уже темно. Значит, я там про-сидел часа четыре! Коленки дрожали, что-то урчало в желудке, настроение, несмот-ря на полученную свободу, было не ахти.
   После я нашёл всё-таки контакт с этими и другими учениками, но в душе остался тревожный осадок и какое-то первоначальное разумение окружавших меня обстоя-тельств и особой атмосферы 30-х годов. Конечно, было очень неприятно и самому, и перед другими за этот вызов, хотя директор сделал вид, что ничего не произошло, за что я ему особо благодарен. Этим жестом он негласно подбодрил меня и как бы выдал «индульгенцию» на продолжение трудиться, не зацикливаясь на происшедшем. В голове вертелся вопрос: «Кто же донёс? «Косой», но другой?» Эта первая тревожная история в моей жизни имела, однако, своё продолжение.
   Педсовет, как всегда, затянулся. Было около десяти вечера. Иду сквозь сплош-ную темноту. Только в окнах отдельных домов чуть мерцают свечи. Вдруг из калитки кто-то вышел. Подошёл внезапно ко мне. Женщина, голова и плечи накрыты пледом. Лица не видно. Тихо и быстро заговорила: «Вам в вашем третьем классе нужно быть особо внимательным – они уже «съели» двух учительниц и вас тоже могут подста-вить. Отец этого Гришки работает сторожем в Оршанском НКВД. А вы, как я слышала от учеников, хороший учитель, да и преподаёте в классе, где учится мой сын...». Что-то хотела добавить, но замолчала и исчезла в темноте. Скрипнула калитка. Оглянулся – никого. Не догадался подойти поближе и посмотреть номер дома. Так и осталась эта незнакомка только в моей памяти. А в школе сколько ни всматривался в детей, так и не узнал, кто же её сын? Но этот совет тоже научил меня осторож-ности:с тех пор я старался избегать любых провокационных вопросов и, если они всё-таки звучали из уст некоторых коллег, я ограничивался, как бы это сказать, неопределённым мычанием. Более я не встречался с доблестными чекистами аж до 1945 года.
   Отмечу ещё то, что осталось в памяти от этой первой встречи и потом повтори-лось через много лет: и этот сотрудник, и те, с которыми я встречался после ос-вобождения, пользовались одним и тем же приёмом. Они прямолинейно обвиняли людей в самых страшных грехах, впиваясь глазками в дрожавшего человека. Неважно, что ни доказательств, ни свидетелей под рукой не было. Главным средством давления был страх. Страх, уже размножившийся среди советских людей, испытавших его жут-кие последствия на себе или на родственниках, соседях. Вся их работа основыва-лась на страхе перед расстрелом, пытками, тюрьмой или ссылкой в Сибирь!
Кроме языков, на меня скоро навесили и ботанику (учитель был арестован, так как носил яркую польскую фамилию – Пшебыльский). Пришлось обложиться учебниками, по-собиями – и дело пошло. Преподавание этого предмета требовало периодического проведения экскурсий на природу, в нашем случае – в прекрасный старый лес. Од-нажды солнечным июньским утром мы направились туда. Шли группами по 4–5 чело-век. Разговаривали, смеялись. Девчонки шли вместе, мальчики сами разбились на кучки по интересам. Кто срывал цветы, кто жевал только что проклюнувшийся ща-вель. Всем было весело. Я же чувствовал себя не слишком уверенно, так как не знал названий многих растений и цветов. А ко мне подходили ученики и спрашива-ли, что это, а что то... Я нашёл выход и отвечал, что поясню на следующем уроке, но так, как это полагается в ботанике – название по-латыни, а потом общеприня-тое. Ученики удивлялись, но больше не приставали. Вдруг мальчики заговорили громче, послышались слова – “дай мне, ну дай, я только подержу...”. Я подошёл. Оказалось, что у одного ученика был револьвер, которого я никогда в жизни не видел. Оружие переходило из рук в руки, все щёлкали спусковым крючком, вращали, слава богу, пустой барабан. Я попросил, чтобы дали подержать и мне. Хозяин ре-вольвера сначала упирался, боясь, что его отберут, но потом дал. Я сказал ему: “Даю слово учителя, что отдам, но больше ты его с собой не приноси!” В моих ру-ках оказался изящный револьвер бельгийского конструктора Нагана. Я где-то читал или слышал эту фамилию, но в руках никогда револьвер не держал. В нашей семье не было даже охотничьего ружья. Отец не любил ни охоту, ни охотников. Я подержал его и отдал владельцу. Вдруг он, преисполнившись ко мне доверием, говорит: “А я вам дам выстрелить, но в лесу!”. Остановились. Ученик, имя его было Стасик, вы-нул из кармана захваченную из дома для этого случая газету и наколол на сучок. На ней уже были нарисованы два чёрных круга. Вытащив патрон из кармана, он лов-ко, одним движением вставил его в барабан и дал мне. Целиться я уже умел, как-никак в педтехникуме преподавали и военное дело, но никогда не стрелял из такого оружия. Прицелился, нажал на курок – раздался оглушительный выстрел, с верхушек деревьев посыпались вороны, а в центре газеты образовалась дыра. Лес заглушил звуки и при возвращении назад никто не спрашивал, что там стреляло. А что делать мне как учителю? По атмосфере того времени нужно было срочно доложить о наличии оружия у ученика! Но опять этому чекисту? Или директору? Но я совершу непоправи-мое предательство в отношении подростка-шестиклассника, ещё ребёнка, испорчу ему всю дальнейшую жизнь. Для меня наступил, как теперь говорят, момент истины! Что делать? Неожиданно ко мне подходит этот Стасик и громко, наверно, чтобы слышали другие, уверенно говорит: “Мы, Василий Кузьмич, никому не скажем, что вы стреля-ли из револьвера. Мы вас не выдадим. Никто не посмеет это сделать, а револьвер не мой. Его нашли возле старых могил времён первой войны...”. Я почему-то сразу ему поверил и решил забыть этот необычный случай. Позже я узнал, что отец этого ученика – старый кронштадтский матрос, чудом уцелевший после известного восста-ния*. В глухом белорусском местечке он смог выжить и сохранить семью. Работал при клубе, ремонтировал всякие часы, велосипеды, примусы* и другие хозяйственные инструменты. Именно он отремонтировал мне погнутую защитную решётку на моих пер-вых наручных часах. Такой же револьвер позже я увидел только во время учёбы в военном училище.
   В 1937 году в Колышки приехала молодая учительница Валентина Васильевна Ули-тина. Ещё пополнение – будет преподавать белорусский язык и литературу, да и квартирантка для кого-то. Остановилась у Хайлеи. Как-то директор школы сказал мне, что будет педсовет, и попросил пригласить новую учительницу. Хайлеин дом я знал. Захожу внутрь. Спрашиваю: “У вас живёт новая учительница?” Слышу: “Прохо-дите”. В боковой комнатке за столом сидела белокурая с пышной причёской молодая девушка. Она читала «Отцы и дети» И. Тургенева. Надо же такое запомнить? Я поз-доровался как можно вежливей. Сказал, что её приглашают на педсовет, а сам вне-запно подумал: “Это моя!” Самонадеянность? Что ж, может быть, но думать-то ни-кому не запрещено? Жизнь и в этом медвежьем углу пошла веселей. Молодёжи приба-вилось. Учитель Зяма Дикман, новый историк Григорий Гурченко... Кажется, больше соперников у меня не было. Ходили вместе в кино, на танцы в клуб. Пальто я уже умел подавать – научила сестра. Девушку вести под руку также умел. Плюс, конеч-но, гитара! Год прошёл быстро.
   В апреле 1938-го мы поженились. Моя молодая жена – Ванда Васильевна Ковалёва (Улитина), но прилюдно её звали Валентиной по понятным причинам, чтобы не было слышно польских корней. Она мать моих двух детей, и мы идём по жизни уже семь-десят три года. Больше чем полвека с хвостиком! Жизни долгой, трудовой, време-нами тяжёлой и небогатой, было и почти трагической, но всё же жизни!
С высоты моего возраста и прошедшего времени могу сказать без хвастовства, что полюбил я, дети мои – Святослав и Олег, вашу мать крепко и навсегда. Такая уж моя судьба!
 – Что ты можешь рассказать о родных твоей жены? Чем они занимались? Среди них мои любимые бабушка и дедушка – Каролина и Василий. Откуда они, кто? Что это за место такое – Красилово?

   Поскольку моя жена происходит из деревни Красилово, расскажу об этой местнос-ти. Деревня Красилово расположена в Толочинском районе Витебской области. В до-колхозное время тут было 18 крестьянских дворов. Одна улица. Почти все дома на одной стороне, на другой только три. У каждого хозяина был свой сад. Деревня не-большая. Её уже нет на картах Белоруссии. Находилась на автомагистрали Минск – Москва, в 200 метрах от неё. В старые времена эта дорога называлась Екатеринин-ским трактом Варшава – Москва. Кое-где изгибы дороги выровняли, и старые берёзы остались в стороне. Проезжую часть расширили и к 40-м годам покрыли асфальтом. Расстояние до районного центра Толочина 12 километров, до областного Витебска – 125.  В двух километрах село Славени. Название говорит само за себя – поселение славян. Красилово относительно молодая деревня. Возникла после отмены крепост-ного права, после 1861 года, когда безземельные крестьяне получили от царской власти наделы земли. В годы строительства Екатерининского тракта, как говорит семейное предание, одному из основателей рода по линии матери моей жены по фа-милии Стома было присвоено звание столбового дворянина за заслуги в организации строительства своего участка этой важной для всей России дороги. Каждому главе или сельскому старосте выделяли участок будущей дороги, где он должен был орга-низовать работу местных крестьян с лошадьми, подводами и другими приспособле-ниями для отсыпки грунта, гравия, песка, утрамбовки всего этого, транспортировки камней, строительного леса. Вот так предок матери моей жены и выделился своими организаторскими способностями и трудолюбием. Увы, это звучное дворянское звание ничего не дало этой, по сути, крестьянской семье. Выдали соответствующую гра-моту, выделили больше земли и разрешили построить в соседнем селе Гостыничи дом-усадьбу. Вот и все привилегии. Этой грамотой было разрешено писать и пользо-ваться фамилией, объединявшей два рода, на дворянский манер – Стома-Мержинские. Уже в XIX веке это дворянство было почти забыто, а жизнь, как и раньше, требова-ла напряжения всех сил в ежедневном труде. Через много лет мать моей жены Каро-лина Валерьяновна Улитина (Стома-Мержинская) посмеивалась, когда кто-то вспоми-нал дворянские корни её предков: “Хоть я и дворянка, но вместо золочёной кареты – хлев, коровы и петух – вот и всё дворянство!” Но хочу всё-таки отметить – на-верно, благородные гены или ещё что-то сыграли свою особую роль в становлении характера, в поведении и культуре этой необычной женщины. Она обладала гени-альной памятью, умела лечить людей, знала очень много из народной медицины и с успехом пользовалась этими знаниями. Кроме того, владела и навыками гипноза, чем и прославилась далеко за пределами своего Красилова. Отмечу, что мать моей тёщи, её ласково называли бабуней, в своё время работала администратором-ключницей у богатых помещиков Горделковских, с которыми была связана какими-то дальними родственными узами. Именно она имела прямое отношение к обедневшему роду стол-бовых дворян Стома-Мержинских, но документов об этом интересном биографическом факте не сохранилось. Я и мой сын Олег пробовали найти какие-нибудь следы этой фамилии. В Витебской области уездные архивы сохранились не полностью, но в архи-вах Минской губернии в списке дворян всё же есть эта красивая фамилия Стома-Мержинские, есть она и в Польше, куда в далёкие от нас годы выехали их родствен-ники. Чего-то более подробного найти не удалось. “Иных уж нет, а те – далече…”, как писал поэт. Но молодёжь продолжит и их, и наш род – генеология не оборвётся.
   Название деревни Красилово говорит о её прекрасном облике – очень много зе-лени, высоченные столетние липы стоят вдоль всего села по одну сторону, за ними большие сады с яблонями, сливами, вишнями, грушами. Напротив – дом;, а за ними длинными полосами огороды, поля картофеля, спускающиеся к ставкам, по-местному – сажалкам. Между домами – сирень, рябина, орешник. Шум со стороны шоссе не слышен – его заглушают такие же старые липы вдоль варшавского тракта. Почти все дома, вплоть до конца шестидесятых, с соломенными крышами, но два дома, моей родни и ещё один – были покрыты красной черепицей, взятой с руин родового поместья в уже забытом селе Гостыничи. Ещё в 20–30-е годы в этом здании был сельсовет, библи-отека, зал для танцев или кинопередвижки*. В начале 50-х ещё можно было видеть это полуразрушенное бревенчатое здание с крыльцом и спаренными колоннами по сто-ронам. Интересно отметить, что моя тёща Каролина Валерьяновна почти никогда не ходила в эту деревню. Она избегала её под любыми предлогами. Даже когда нужно было искать там отбившуюся от стада корову, она просила об этом мужа. Что-то ме-шало ей, стояло поперёк, напоминая, наверно, не самые радостные страницы её био-графии. Моя жена – дочь белоруса Василия Андреевича Улитина и польки Каролины Валерьяновны Стома-Мержинской. О её предках и их истории я уже упоминал. Отец моей жены в 1912 году платил за аренду волоки (20 гектаров) земли сто рублей в год. Весной 50 и осенью 50. Много это или мало? Можно только сравнить с ценой других вещей: дойная корова стоила тогда 7–8 рублей, телёнок – до 10. Мужские сапоги – около 2 рублей. Моя тёща прожила долгую жизнь и умерла в Минске в 1982 году. Похоронена вместе с мужем на кладбище в Тол;чине. Она была не совсем ти-пичной представительницей обычного белорусского крестьянства. На таких, как го-ворят, всегда держалась культура, традиции, менталитет нашего народа, да и всего славянства. Умная от рождения, общительная, владевшая письмом и грамотой, умела шить, вышивать, ткать из льна полотно, дорожки, коврики. Пользовалась авторите-том у людей как народная целительница. К ней часто приходили люди с разными не-дугами. Видел сам, как она с помощью своих гипнотических способностей оказывала действенную помощь тем, кто страдал «падучей», т.е. эпилептическими припадками. Необьяснимо и таинственно умела гадать на картах, предсказывая судьбы людей. Со слов родственников жены знаю, что во время войны, находясь на оккупированной территории, она иногда садилась за стол и раскладывала карты. Каждой из замужних дочерей хотелось знать судьбу своего мужа. И Каролина Валерьяновна сосредоточен-но гадала на каждого, и у неё выходило, что все мужья должны вернуться домой, хотя кто-то из родни пострадает. Так и вышло – все зятья, бывшие на действующем фронте и принимавшие активное участие в боевых операциях, вернулись почти невре-димыми. Более того, с многочисленными наградами и высокими званиями. Сыну её, Станиславу, не повезло – он был снайпером, отличился в своей редкой военной про-фессии, трижды был награждён боевыми орденами, но в конце войны его подстрелил немецкий снайпер. Разрывной пулей «дум-дум» (так её называли в народе) было раз-дроблено левое предплечье, и с тех пор он владел только правой рукой. Получив степень инвалида 1-й группы, продолжал трудиться на скромных должностях до конца своей жизни.
   Католичка по вероисповеданию, Каролина Валерьяновна не была фанатиком веры, но в случае духовной необходимости читала молитвенник-кантичку*. Хорошо владела польским, русским и белорусским языками. Обладала превосходной врождённой памя-тью – она знала наизусть целые поэмы, сказания, песни, могла легко воспроизво-дить главы из «Евгения Онегина» «Мцыри», «Капитанской дочки». Пела все католи-ческие костёльные литании, от простейших мелодий до «Аве Мария». Репертуар её был богат и обширен. Так, она знала напамять всю поэму «Тарас на Парнасе», «Песнь о вещем Олеге» – её любимые произведения. Охотно декламировала дореволю-ционные хрестоматийные* стихотворения, например:

Вышел внук на пашню к деду
В рубашонке, босиком,
Улыбнулся и промолвил:
 – Здравствуй, дедушка Пахом!

Ты, я вижу, притомился.
Научи меня пахать,
Как учили мы, бывало,
«Отче наш» с тобой читать!

 –Что ж, изволь, коли охота
И силёнка есть в руках.
Поучися, будь помощник
Деду старому в трудах.

И Пахом к сохе с молитвой
Внука за руку подвёл.
Внук, крестяся, бороздою
За лошадкою пошёл.

А вот другой колоритный стишок:

Лысый, с белой бородою
Дедушка сидит.
Чаша с хлебом и водою
Перед ним стоит.

Бел, как лунь. На лбу морщины,
Сумрачный лицом, –
Много видел он кручины
На веку своём.

Всё прошло. Пропала сила,
Притупился взгляд.
Смерть в могилу уложила
Деток и внучат.

С ним здесь в хате закоптелой
Кот один живёт.
Старый он и спит день целый,
С печи не сползёт.

Старику немного надо –
Лапти сплесть, подшить.
Вот и вся его отрада:
В Божий храм сходить...

Ещё хрестоматийный шедевр религиозно-поучительного характера:

Вечер был. Сверкали звёзды.
На дворе мороз трещал.–
Шёл по улице мальчишка,
Посинел и весь дрожал.

Боже, – говорит сиротка, –
Я прозяб и есть хочу.
Кто согреет и накормит,
Боже, добру сироту?

Шла дорогой той старушка,
Услыхала сироту,
Приласкала и согрела,
И поесть ему дала.

Положила спать в постельку.
 – Как тепло, – промолвил он.
Закрыл глазки, улыбнулся
И уснул спокойным сном.

Бог и птичку в поле кормит
И кропит росой цветок.
Бесприютного сиротку
Также не оставит Бог.

Пела Каролина Валерьяновна также прекрасно – тоненьким, чуть дрожащим голоском с берущим за душу вибрато*:

Окрасился месяц багрянцем,
И море бушует у скал...
 –Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.

 –Спасибо, поеду охотно,
Я волны морские люблю.
Дай парусу полную волю,
Сама же я сяду к рулю.

 –Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам.
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам.

 –Нельзя? Почему, дорогой мой?
Поддавшись той горькой судьбе,
Ты вспомни, изменник коварный,
Как я доверялась тебе!

Меня обманул ты однажды.
Сегодня тебя провела.
Смотри же, вот ножик булатный,
Который недаром взяла.

Ты брось пред погибелью вёсла,
Спасти чтоб никто нас не мог...
Поутру приплыли два трупа,
А с ними разбитый челнок...

   Ещё декламировала пушкинское «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить нера-зумным хазарам...». К ней периодически приезжали из Минска любители старинных песен и сказаний, корреспонденты радио, записывали на плёнку её искусство и удивлялись: откуда у крестьянки такой запас, такие знания?! Её уникальная память удерживала и произведения М.Лермонтова – «Тамара», «Тростник», «Стенька Разин», пушкинское – «Под чёрной осенью ненастной в пустынных дева шла лесах и тайный плод любви несчастной держала в трепетных руках», большие отрывки из «Евгения Онегина», стихи А. Блока, Ф. Тютчева и многое другое... Не любила В. Маяковского и называла его довольно ярко – «бандит»...
   Её муж, отец моей жены Василий Андреевич Улитин (1892–1968) родился и прожи-вал тоже в Красилово. Имел 7 гектаров земли. Предки его из тех же краёв. Очень трудолюбивый человек, как сказали бы теперь – трудоголик! Владел многими ремёс-лами. Принимал участие в первой мировой войне в качестве кавалериста. Имел ка-кой-то нижний чин, что видно на старой фотографии. Интересно отметить, что по возвращению живым и здоровым с войны, он «умыкнул»* свою будущую жену на коне, выкрав её из родного дома ночью. Революционные события встретил в своёй деревне, где работал до конца 50-х кузнецом в местной кузнице. Очень переживал, когда ка-кой-то партийно-советский деятель из Толочина, несмотря на неоднократные просьбы односельчан оставить кузницу в деревне, всё же закрыл её, проявив партийную принципиальность и волю, а главное – полное безразличие к потребностям местных жителей!

Расставание с кузницей

   С вечера со стороны дремучего леса, что тянулся синей полосой по всему гори-зонту, стала наплывать на деревню какая-то чёрная масса. “Потянет на дождь, но крепкий будет, – тревожно сказал Василь, – да и на бурю похоже. Помню, после гражданской...”
 – Ты хлев-то прикрой, да и гусей с сажалки пригони, а то не дай Бог...– в той же тревожной тональности ответила его жена.
– Помнишь, до войны как разбросало? Хорошо, что половину крыши снесло, и тут что-то похожее.
   Душу хозяина последнюю неделю царапала непонятная тревога, направленная в завтрашний день. Или это было связано с возрастом, просто казалось?
   Но после приезда в деревню какого-то говорливого человечка с райкома партии, который носился по селу, выискивая любые недостатки и мелочи (в стране разруха, а он к деревне вяжется!), среди мужиков поползли слухи, что само колхозное прав-ление скоро закроют и Красилово уже не будет центром хотя бы на сельском, мест-ном уровне, а просто одним из колхозных отделений, вроде даже не первым, а тре-тьим?! Обидно стало им. Детсад закрыли, библиотеку тоже, а как было удобно – все дети бегали туда за книжками, да и взрослые время от времени захаживали. Ежед-невно  читать, конечно, было некогда, но тоскливыми зимними вечерами под свечкой или под керосиновой лампой можно было осилить пару-тройку страничек.
   Задул холодный ветер, недовольно зашумели ещё мощные липы, посаженные, гово-рят, ещё при царе – может, лет 150 назад. Заскрипели под ударами стихии ворота и плетень... Пропали все ласточки, угомонились говорливые птицы. Быстро темнело...
 – Цыган наш Миллян, слышишь, Каролинка, договорился до того, что сказал – куз-ницу мою закроют... – глубокое отчаяние прозвучало в этих словах.– А зачем её закрывать? Все имеют нужду в ней, да и денег она много не просит. Сами бы содер-жали. Когда углём разжигаю, а теперь чаще древесным. Пусть бы и работала, да и мне занятие любимое, плюс копейка... Привык я за столько лет. Другая такая за 20 километров, а у нас ещё и сёла разные в округе нуждаются.
   Василий глубоко и печально вздохнул. Пошёл в сени и, открыв кладовую, вытащил из сундука с зерном литровую бутыль с собственной самогонкой.
– Ты извини, немного глотну. Я ж тайком от тебя не употребляю. Печёт что-то внутри. Чувствую, гадость какую-то скажут завтра. Не дай Бог про кузницу!
 – Да ладно, что ты – маленький? Знаю тебя уже сто лет. Глотни, если не по себе. Вдруг поможет? Во какие времена настали! До войны расстреливали, а теперь муча-ют, свою власть показывают…
– Да не власть, а глупость, дурость серую. Паспорта не дают*, труда нашего не хотят ни видеть, ни понимать. Давай в закрома, сдавай последнее, а тебе – нуль! Да, кое-что, кое-как, но так медленно, а народ по-прежнему перебивается... До завтра бы дожить...
   Чёрная сила природы прошла мимо. Не ударила ни страшной грозой, ни ослепи-тельными молниями. Как намёк, как предупреждение... Ветер затихал, небо очища-лось, между густыми тучами появились светлые полосы. Солнце бордовым диском постепенно исчезало за далёкими вершинами сосен. «Слишком оно красное. Быть беде».
На следующий день Василий вернулся с собрания с чужим лицом – бледный, уголки губ скорбно опущены вниз, в глазах почти слёзы: «Закрыли, сволочи, мать их ту-ды...– выругался, что было крайне редко, – вот взял только на память». Он выта-щил из-под соломы на подводе два молота – средний и малый и спихнул на землю наковальню: «Оставлю себе, пусть для души будут. Как-никак лет двадцать пять там...». Грустно вздохнул и отнёс своё кузнечное добро подальше от глаз людских за сарай. Потом он годами обходил стороной свою родную некогда кузницу и старал-ся не останавливать взгляд на её раскрытых воротах-ладонях, будто просивших о помощи. На следующий год кто-то снял все петли, уволок створки ворот, забрал всё, что смог найти внутри и даже снял часть крыши. Позже тёмными осенними но-чами цыган Миллян разобрал всю кузницу на дрова.
   Не любил Василь, когда кто-то из гостей или зятьёв спрашивал о кузнице. Тя-жело вздыхал, вставал из-за стола и уходил, может в сад, а может и в баню. Воз-вращался оттуда минут через двадцать, когда отходило сердце. Наливал в рюмочку крепкого самогона, выгнанного им самим, ставил рюмку на стол, накрывал её широ-кой ладонью кузнеца и, легонько дотрагиваясь до края, водил пальцем по кругу по часовой стрелке... Сидел  молча, и было что-то таинственное и необьяснимое в этом новом ритуале. До сей поры не могу ни понять, ни обьяснить даже самому се-бе. В этой позе было всё – прошлое деревенского кузнеца, его тоска по молоту и огненному горну, надежда на лучшее впереди, мысли о вечности...
   Может, Всевышний распорядился так, что много лет спустя, после их ухода в мир иной, на развалинах дедовой бани я нашёл именно эту рюмку, дедову рюмку. Три знакомых полоски жёлтого цвета были уже почти не видны, но осталась маленькая щербинка, на которой дед задерживал на мгновение свой палец, а потом продолжал движение по кругу... Только в редких случаях я пользуюсь сейчас этой рюмочкой и с любовью вспоминаю её хозяина...
   Дед был чуть выше среднего роста, худощавый, будто свитый из стальных жил. Будучи физически крепким от природы, он ещё набрался много сил, работая долгие годы кузнецом. Трудился без спешки, размеренно, его никогда не лихорадило по причине или нехватки времени, или от непривычных, усложнившихся условий. Разме-ренно, спокойно, время от времени покряхтывая от удовольствия, он делал свою не-простую работу, особо не обижаясь ни на менявшиеся день ото дня новшества, ни на неизменные идиотские инициативы, особено по части жизни крестьян,спускавшиеся из Центра народу как гениальнейшие планы знающих абсолютно всё райкомовских вождей. Говорил: «Там что, не люди, как мы? Постоянно ошибаются, что-то подправляют, ис-правляют, грозятся, что в райкоме, что в исполкоме... Сами в руках, кроме каран-даша, ничего не держали, а нам жить нужно, хлеб растить, скотину... Яблони выру-били, сливы, коня нашего забрали, ещё заберут, но мы же сами, наверно, останем-ся? Кто ж на них, на это государство будет работать и этих бездельников кормить? При царе и то получше было...».
   Любил ночевать в саду. Для этого соорудил просторный шалаш с плотной крышей из жердей, еловых лапок и соломы. Внутри лежали два-три старых кожух; и подушки, набитые сеном. К нему, в этот таинственный пахучий уголок, постоянно просились внуки и внучки. Ночёвка там была как поощрение, как премия за хорошее поведение. И получалось, что в гости к деду в это экзотическое жилище набивалось много ма-ленького народу.
   А он и не жаловался. Покурит на воздухе, посидит вместе с собакой Волчком в обнимку, да и пошёл укладываться в баню... Волчка снимал с цепи – «пусть погуля-ет», и тот, набегавшись до одури, приходил к деду под утро сам и укладывался возле ног.
   Василь слушал шум яблонь, думал о завтрашнем дне, а Волчок задумчиво вгляды-вался в звёздное небо и проводил глазами редкие метеориты. Что это такое, он, скорее всего, не знал, но выражение его морды всегда было наполнено вековой собачьей мудростью и любопытством...
– Завтра не забыть бы рамки в ульях проверить. Здоровые ли там все? Носить уже начали... Может, воды им добавить? От работы жажда и у пчёл появляется.
   А ульев этих у него набиралось в разное время от 10 до 15. Во время войны меньше, так как не хотел мёд показывать ни немцам, ни партизанам. Вывозил ночами ульи в дальний лес на свои секретные делянки. Так надёжнее. Правда, пару раз наши, так называемые местные партизаны, делали набеги и туда – всё разграбили, разбросали... Но пчёлки потом снова взялись за работу и... Сон смеживал веки, пчёлы давно не летали, мысли путались и в конце концов застывали в ожидании следующего утра...