Родня моих тестя и тёщи также многочисленная и довольно заметная. У Василия Андреевича был брат Прокоп и сестра Дарья. Прокоп – человек трудолюбивый и изо-бретательный. Он работал мастером на крахмальном заводе сначала в Смоленске, по-том в Толочине, а в начале века жил и зарабатывал деньги в течение лет пяти в Америке. В деревне Красилово имел свой дом, крепкое хозяйство. Дважды женат. От первой жены двое детей – Мария и Григорий. Оба проживали в деревне Кацевичи То-лочинского района. Мария – человек заметный, комсомолка тридцатых годов, акти-вистка, любила петь, организовывать разные праздники и дни торжеств. Прекрасная портниха. Прожила длинную и насыщенную жизнь, умерла в 1989 году. Её брат Григо-рий жил в той же деревне, но подробно о его судьбе не знаю. От второй жены у Прокопа родилась дочь – Зинаида Прокопьевна Зайцева – известная в своё время на всю Белоруссию учительница русского языка и литературы. Награждена многими зна-ками отличия. О её методах преподавания изданы брошюры, книги. Спасаясь от пос-ледствий аварии на Чернобыльской АЭС, переехала к своей дочери (муж, директор крупного завода в Лунинце, трагически погиб) в городской посёлок Бешенковичи Витебской области. Там её дочь работает журналистом в районной газете.
Братья моего тестя – Прокофий и Иван, по кличке «Толстый», проживали в Краси-лово. Ещё были родственники по фамилии Ермоловичи, Верховины. Интересно, что все дома перечисленных родственников были покрыты гонтой*. Богатых или хотя бы жив-ших в достатке в Красилово никогда не было. Но при советской власти такая ситуа-ция – в деревне, да и «вообще без врагов» выглядела абсурдно, ибо не могли не затесаться и в эти нищие ряды скрытые враги крестьянского социализма. Таких в результате неоднократных тщательных поисков всё же нашли. Им оказался далёкий родственник тестя Игнат Верховин. Его раскулачили, отобрали всё, что можно было оторвать от земли и выгнать из хлева, арестовали и вместе с семьёй выслали в не-известном направлении. В его доме устроили колхозный детский сад, где пару лет проработала воспитательницей моя тёща.
В культурном и образовательном отношении деревня Красилово отличалась от дру-гих – почти вся молодёжь пошла учиться. Из красиловских выходцев 15 человек ста-ли учителями, один – железнодорожным инженером, одна – телеграфисткой, другая секретарём райсовета в райцентре. Рекорд же побили дети семьи Улитиных – четыре дочери получили педагогическое образование, пятая – сначала медтехник, потом, после окончания Витебского мединститута, – врач-стоматолог, младший стал дорож-ным строителем.
Теперь же деревня Красилово пропала – остались две хатки, посещаемые только летом, сады заросли бурьяном и колючками, исчезли пруды и речушка. Тень запус-тения навеки накрыла некогда весёлую и красивую деревушку. Но на старой дороге до сей поры ещё стоит указатель – Красилово, как память, как дань и селу, и жившим там людям.
В Красилово постоянно проживала после выхода замуж учительница Полина Михай-ловна Чигирь, также родственница Улитиных. Женщина интеллигентная, образованная, уроженка города Могилёва. У неё было двое детей – Зинаида и Геннадий. Интересная деталь: в период немецкой оккупации Зинаида работала переводчицей у немцев, а потом бесследно исчезла. Она закончила тот же педтехникум, что и я. А немецкий язык ей и мне преподавала один и тот же педагог, крещёная еврейка из Мюнхена Ро-залия Зархи – по-еврейски Зарх. В Красилово жили люди с фамилиями не только бе-лорусскими, но и явно российского происхождения – Улитины, Верховины, Ермолови-чи, Флёровы, Яськовы, Лемешевы, Емельяновы...
У Василия Андреевича были ещё две сестры – Наталья (с детства глухонемая, умерла после войны) и Дарья Кроер (никто так и не узнал, откуда у её родни по мужу немецкие корни). Она жила в деревне рядом с райцентром. У Дарьи было шес-теро детей: три сына (Константин, Иван, Владимир) и три дочери – Надежда, Анна и Агафья (по-народному – Гапуля).
Много родственников было и у моей тёщи Каролины Валерьяновны. Две её сестры, Констанция и София, проживали перед войной в Варшаве. София работала домашней учительницей у богатых людей, а Констанция – секретарём в какой-то фирме.
Теперь расскажу о сёстрах(их было четыре) и брате моей жены. Их биографии также интересны и отражают в большой степени разные особенности и этапы нашей жизни в те времена. Размещу их по возрастному принципу.
Старшая сестра Ванды София Васильевна Левкович, бывшая учительница русского языка и литературы, после войны во время учёбы мужа в Военной академии работала завотделом в закрытом кремлёвском магазине. Её муж – полковник, ветеран войны, бывший заместитель командующего Прибалтийским военным округом по хозяйственно-строительной части. Там же проживают её неординарные дети и внуки. Сын Эдуард, один их основателей первого в СССР джазового оркестра «ТКМ» (Телевизионный клуб молодёжи), впоследствии успешный бизнесмен. Его супруга – кандидат наук, препо-давала в Ленинградском университете. Отдельно нужно отметить их выдающегося сына Василия Петренко (взял себе фамилию почившей матери). Он в наши дни является од-ним из всемирно известных дирижёров классической музыки. За вклад в развитие и возрождение Ливерпульского Королевского симфонического оркестра награждён Орде-ном Великобритании и титулом «почётный гражданин города Ливерпуля». Является главным и постоянным дирижёром Ливерпульского оркестра и одновременно главным дирижёром симфонического оркестра города Осло в Швеции. Проживает с семьёй на два адреса, гастролирует по всему миру, в том числе и в России. Бывший ученик Ю.Темирканова, главного дирижёра Академического симфонического оркестра Санкт-Петербургской филармонии.
Дочь Тамара Калинина много лет проработала завбиблиотекой на океанском лай-нере «А. Пушкин». Её муж Олег Калинин – известный в ленинградских кругах мате-матик, кандидат наук, выходец из знаменитой школы Ф.Богомолова. Его отец, нас-тоятель одного их православных храмов Петербурга, расстрелян во время сталинских чисток в конце 30-х годов. Дочь – гастролирующая исполнительница старинной музы-ки на редком сейчас инструменте – виола да Гамба. Работает в основном в странах Европы.
Ещё одна сестра, Алина, вышла замуж за Николая Гридюшко. Он ветеран войны, полковник, награждён многими отечественными и зарубежными наградами. Был дважды ранен. Последнее время служил начальником политуправления Новосибирского воен-ного округа. Его семья из Сибири в конце 60-х перебралась в Витебск, где он ра-ботал заведующим отделом народного образования области. Трагически и нелепо по-гиб на рыбалке. Выпившие компаньоны перевернули лодку. Плавать герой войны уже хорошо не мог. Честный, преданный курсу партии, бессребреник, ярый сторонник сталинской политики, он погиб, так и не поняв истинной сути своего трагического времени и настоящих причин репрессий. От вопросов своего тестя во время семейных встреч о причинах репрессий в 30-е годы он уклонялся, пытался свалить всё то на троцкистов, то на вражеский заговор. В семье Гридюшко дочь Нэлли и сын Юрий. Последний умер в молодом возрасте, был талантливым и весёлым парнем. Нэлли замужем, живёт в Витебске.
Сестра Юзэфа Васильевна Мамчева после войны до самой кончины проживала в Ря-зани. Её муж Георгий (в быту Жора), бывший военный лётчик, пролетавший всю войну на американских истребителях «Р-39 Аэрокобра». Горел, дважды был сбит, сам унич-тожил 9 вражеских самолётов. Командованием полка был представлен к высшим награ-дам, но дальше Особого отдела МГБ дивизии документ не прошёл – кто-то из его близких родственников был репрессирован за участие в какой-то заговорщицкой или антисоветской организации в российской глубинке. Несмотря на неоднократные ра-порты об оставлении на службе, он был уволен из рядов ВВС, и это сказалось на его дальнейшей жизни и здоровье. У них двое дочерей – Лариса и Лена. Лариса – кандидат радиотехнических наук, бывшая зав. научной лабараторией Рязанского ра-диоинститута. Её муж тоже с таким же учёным званием, заведующий кафедрой этого же института. У Ларисы двое детей – прелестная дочь Алина и сын Михаил. О Лене деталей не знаю, у неё есть семья, дети. Все они живут и работают в Рязани.
Следующей идёт моя жена Ванда. О ней я уже рассказал.
Младшая дочь Мария Авсиевич (Улитина) долгие годы жила в Толочине, работая врачом-стоматологом. Очень красивая женщина, похожая на известную актрису Л.Фотиеву. Дети – дочь Людмила, музыкальный руководитель в детском саду, сын Сергей – шеф фирмы по организации крупных выставочных проектов, в том числе международных.
Единственный сын в семье Улитиных – Станислав, инвалид войны, снайпер, отме-ченный несколькими боевыми орденами. Его вторая жена – в начале войны радистка одного из партизанских отрядов на территории Белоруссии, потом шифровальщица специальной группы кодирования связи на станции метро «Комсомольская» при самом И.Сталине. Награждена многими орденами и медалями. У Станислава двое детей – сын Юрий, закончил музыкальный взвод Суворовского училища в России, трагически погиб при опрокидывании автомашины. Дочь Людмила закончила Гродненский пединститут и сейчас работает директором школы. Проживает в Брестской области в пос. Телеханы. Её муж Виктор – начальник закрытого охотничье-лесного хозяйства «Телеханы».
Сестра с братом – Мария и Станислав Улитины. Послевоенная фотография.
Чтобы закончить семейные дела, следует сказать вот ещё что. Мы с Вандой имеем двух сыновей – Святослава и Олега. Мы старались, учили и воспитывали их, как могли и умели. Только с высоты нашего возраста можно заметить недостатки и в пройденном пути, и в воспитании детей.
Нелёгкий час выпал на нашу долю. От 1917 года до нашего времени, когда пишут-ся эти строки (2008–2009 годы), жизнь была неровная, часто нервозная и трагичес-кая, с переменными успехами, но всегда волнительная и прекрасная.
В 1939 году мы перебрались из Лиозненского в Оршанский район, поближе к роди-телям. Устроились в Заболотскую школу. Ванда преподавала белорусский язык и ли-тературу, я – соответственно русский язык и литературу в 5–7 классах. Наш перве-нец Святослав родился 16 февраля 1939 года в Заболотье.
В 1939 году я поступил на заочный факультет Могилёвского пединститута по спе-циальности «белорусская филология и литература». Мне очень хотелось получить высшее профессиональное образование, да и тянуло меня к языкам, литературе, ис-тории. Интерес к немецкой культуре был также заложен ещё со школьных времён – из рассказов родителей о семье барона фон Корфа, из редких встреч с его детьми и первых проб говорить с ними на немецком. Они смеялись, но без всякой язвитель-ности поправляли недостатки и поощряли интерес и к языку, и к своей культуре. Многое дали и уроки иностранного сначала в школе, потом в педтехникуме. Это врезалось в память, и с того времени я имел собственный взгляд на людей этой национальности – далеко не все немцы, как вдалбливала советская пропаганда, были нашими врагами. Это подтверждалось и прекрасной немецкой литературой, музыкой, позже – многими философскими трудами, высочайшим уровнем науки и техники, кото-рые во многом до сего времени остаются для нас желанной, но трудно достижимой целью. А меня уже долгие годы, с тех пор, как начал немного «видеть и слышать», что делается вокруг (и не только рядом, но и там, откуда долетали громкие тор-жественные реляции и слухи о победах на всех фронтах, о «догонялках», о посто-янно повышающемся уровне жизни простых людей), мучает один единственный вопрос: почему так? И ещё – почему, положив на плаху нашей истории миллионные жертвы, мы так и не добились желаемого? Ну хотя бы на уровне какой-то Дании?! Даже там (пусть они меня простят!) люди жили и живут лучше нас? Почему? Почему – при та-ких-то наших богатствах? Честных ответов нет!
Ответы, конечно, есть – нас отучили от самостоятельной качественной работы, поощряемой прежде всего материально. На первый план была выдвинута идеология строительства равного для всех общества – величайщая утопия, если не сказать, ложь и обман! Строить-то строили, но получше и пожирнее для себя, а остальным – по остаточному принципу. Партийные выскочки старательно руководили всем и всеми, чаще всего не разбираясь даже в примитивных основах этих направлений и нов-шеств. Чего стоит одна только «кукурузная революция»! Шараханья в освоении це-лины, зерноводстве, мясной промышленности, лёгкой. Привычка делать всё тяп-ляп укоренилась на фоне постоянных призывов «догнать, перевыполнить, удвоить, «пяти-летку– за три года!», закончить обязательно к празднику Октября!» Чудеса! Конечно, были и успехи, но о них лучше прочитать у бывших членов политбюро или у ярых сторонников И. Сталина.
Отсюда, из Заболотья, под новый, 1940 год, меня призвали в армию. Оршанским военкоматом я был признан годным по здоровью в военно-воздушные силы Красной Ар-мии. Но приближающаяся угроза возможной войны спутала все карты – спешным поряд-ком меня направили в Могилёв, где открылось новое военно-пехотное училище. Тре-вога уже ощущалась, а военных кадров становилось всё меньше и меньше – дьяволь-ский механизм НКВД работал без передышки, уничтожая практически всё военное ко-мандование, начиная с полкового звена и выше! Моё личное дело было опечатано сургучной печатью, вручено под расписку (будто там были какие-то секреты – сплошная дурь того, да и нашего, времени!), и я поехал в Могилёв. Только там мне сказали адрес училища. Всё, даже простые дела, типа переезда, постановки на учёт, были окутаны завесой кромешной тайны и всеобщей подозрительности. Власти через послушный, дённо и нощно трудившийся репрессивный аппарат НКВД везде иска-ли и успешно находили сонмы закопавшихся врагов!
Почти на каждой лекции нам вбивали две простых, но важных для жизни в «сво-бодной» социалистической стране истины: единственный гений в мире – наш отец Сталин, и всё, что сделано в СССР – лучшее! Не дай Бог, если какое-то существо любо-го пола и звания усомнится в этом, допустив колебания или, что самое страшное – свое персональное, отличное от масс мнение! Не позволялось даже ци-тировать ранее прочитанное, несмотря на то, что авторами были знаменитые совет-ские литераторы! А вдруг они уже состоят в списках врагов? Далеко не сразу, но эти жёсткие правила тогдашней жизни всё же доходили до курсантов, в том числе и доменя. Я частенько вспоминал осторожные слова моего отца и особенно его советы насчёт высказываний и поведения при чужих или малознакомых людях.
Вспоминаю, как во время первого года учёбы в училище произошёл редкий и тр-гический случай – я вместе с другими курсантами выехал в летний лагерь для зна-комства с работой в полевых условиях. Человек 20 курсантов сидели в большой па-латке и слушали лекцию. Вдруг рядом раздался мощный взрыв, нашу палатку сорвало, все бросились в разные стороны... Кто кричал «война!», кто – «диверсанты!»!
На следующий день поползли слухи: офицер на занятиях о средствах пассивной обороны – это значит мины, колючие заграждения, надолбы, траншеи – решил пока-зать особенности противотанкового минирования. Взяв в руки принесённую в качес-тве пособия круглую мину, положил её на землю и сказал: «Запомните, противотан-ковая мина не представляет никакой опасности для пехотинцев. Она рассчитана на гораздо больший вес, чем вес человека, даже двух, и не может взорваться, когда кто-то на неё наступит...». И он тут же стал на мину... Хорошо, что эта мина была пиротехническая, предназначенная для учёбы или демонстрации, но не для бо-евых условий. В ней не было настоящей взрывчатки, но и силы пиротехнического заряда хватило, чтобы оторвать бедолаге лектору ступню.
Все, кто сидел в первом ряду, получили сильные ожоги, но остались невредимы. После этого жуткого случая заставить курсантов даже в приказном порядке бросить гранату было очень трудно. Лишь постепенно пропал этот страх перед настоящим убийственным оружием. Атмосфера в армейской учёбе была настроена только на по-зитивное восприятие и службы, и ведения боя, только на быструю победу лёгкой ценой.
Я спросил у отца, было ли ему самому страшно после этого случая бросать боевую гранату?
– Да, было страшно, но я собирал всю свою волю в кулак и думал только о том, как её бросить, чтобы ничего и никого не зацепить в окопе, не споткнуться, главное – бросить достаточно высоко, но по наклонной траектории, а потом залечь на землю.
Характерная деталь: с февраля 1940 года на вооружение Красной Армии был при-нят автомат ППД-40 (пистолет-пулемёт Дегтярёва), более ранняя, не очень удачная модификация которого уже применялась в советско-финской войне (с 30 ноября 1939 по 12 марта 1940 года). В училище изучали как основное стрелковое оружие мага-зинную винтовку Мосина образца 1891 года, бывшую единственной неавтоматической винтовкой. Изучали также и её модификации – винтовку Токарева, карабин Симоно-ва. Что же касается автомата ППД-40, то его несколько раз показывали нам на лек-циях, но в воинской части, куда я прибыл после училища, их ещё не было. Некото-рое время считали, что автоматами следует вооружать только внутренние и специ-альные войска НКВД, но не регулярную армию. Почему? Вроде из-за сложности экс-плуатации, ремонта и поддержания в боевом состоянии. Училище я окончил на «от-лично», и только мне и ещё пятерым курсантам было присвоено звание лейтенанта, а не младшего лейтенанта, как всем!
Полтора года учёбы пролетели быстро. Дальше продолжать не было смысла – так поговаривали наши начальники. Запахло войной! 15 июня 1941 года на митинге по случаю окончания учёбы комиссар училища Шумилин сказал: «Теперь в Могилёве более выгодно держать боевую часть, а учиться можно и где-нибудь подальше, поэтому училище эвакуируется в Ярославль, а последний курс выпустим досрочно. Всем кур-сантам получить на складе новые шинели, гимнастёрки, сапоги, портупеи, головные уборы и бельё. Каждому по два комплекта – зимнее и летнее». Никто из нас в эти дни не думал и не подозревал о приближении войны. На сердце была какая-то не-объяснимая радость! Да, я хорошо это знаю. Особенно когда у любого молодого че-ловека заканчивается один этап жизни и начинается другой – школа, учёба, служба в армии, потом гражданская жизнь – работа, женитьба... Предчувствие чего-то важного, самостоятельной службы Родине! Молодой офицер, да ещё в те времена – это была особая честь для меня и для других! И хоть погоны тогда не носили, были знаки отличия на петлицах – два красных кубика на каждой и полосатый с золотым тиснением острый треугольник на левом рукаве. Ну а звание лейтенанта, полученное за отлич-ные успехи, прямо грело душу и звало к подвигам во имя Отчизны! Большая честь для меня и моих друзей лейтенантов! Походка стала уверенной, чёткой, взгляд острый и внимательный – надо же было первому отдавать честь начальству?!
У неженатых – мысли о девчатах, у меня – о моей молодой жене и сыне. На вы-пускной вечер 16 июня ко мне приехала Ванда. Мы поселились в гостинице. Целых два дня гуляли курсанты-выпускники, поскупали в Могилёве все чемоданы, упаковоч-ные ремни, сундучки из лозы (это было особенно модно) для белья и всякой мелочи. Всё уже сложено, даже две бутылки коньяка, хотя я вообще не пил, но все берут и я взял. Сфотографировались на память. Фотограф клятвенно пообещал выслать фото на почтовый адрес жены. Но фотографии из Могилёва так и не пришли. Начали гру-зиться в эшелон. Народу полно. 18 июня я распрощался с Вандой.Она поехала в За-болотье, а я – в неизвестность... В вагонах было шумно – кто вёз с собой жену, кто – подругу, подхваченную на ходу. Мерный перестук вагонных колёс располагал к воспоминаниям, а они, в большинстве своём, были приятными и волнующими – наше знакомство и любовь, рождение сына, первые робкие шаги в организации семейной жизни, осознание взрослости.
Вспоминались встречи с родными – как я возил показывать свою будущую супругу своим, а потом Ванда знакомила меня со своими родными. Всё было так свежо, ново, все чувства были обострены... и, казалось, нашей весне не будет конца! Вечерами при свете керосиновой лампы, после проверки кипы ученических тетрадей мы сидели и под посапывание нашего первенца думали о завтрашнем дне: что мы будем делать дальше, получится ли выехать в город. Я планировал учиться дальше, и жена не возражала. Но в воздухе уже пахло чем-то тревожным. То кто-то что-то услышал по радио, то приезжавшие проверяющие из областного центра упоминали о каких-то на-пряжениях с Германией... За окном в наступивших сумерках ещё можно было разли-чить белые стволы берёз, мелькавших за вагонным стеклом, и силуэты белорусских хат, готовившихся к ночи. В душе то ли горечь какая-то, то ли ещё что-то не-понятное... Может, из-за расставания, может, из-за отьезда...
Последние дни
18 июня выехал из Могилёва поездом, уже в плацкартном вагоне*. Проезд был оплачен военкоматом, а плацкарта полагалась мне как офицеру. Пару минут я радо-вался этому как ребёнок. С собой был брезентовый чемодан, плащ-накидка и рюкзак для мелких вещей. Новенький сундучок из лозы со всякими покупками я отдал жене. В кармане гимнастёрки документы и единственная фотография жены от июля 1940 го-да, где она сфотографирована в красивом белом платье, с сумочкой и подаренным мной букетом цветов.Эту фотографию я пронёс сквозь всё пекло войны, сквозь плен, через все фашистские муки... Я сберёг её до моего освобождения из концентраци-онного лагеря американскими войсками в апреле 1945 года. Но довезти до Родины не смог. Эта фотография, американская справка на трёх языках об обстоятельствах мо-его освобождения и реабилитационном лечении (весил 52 кг), 10 долларов, выданных на первое время, перстень итальянской графини были отобраны представителем НКГБ на первом же допросе, и я в числе других был отправлен для проверки в фильтра-ционный лагерь.
День третий
Я продолжал смотреть в вагонное окно, за которым быстро пролетали мирные бе-лорусские пейзажи – хаты с дымк;ми над трубами, крестьяне, работавшие на земле, коровы на зелёных за-ливных лугах... В небе стремительно мелькали ласточки, опии-сывая замысловатые пируэты и круги.
На душе по-прежнему почему-то горько. Или причиной было расставание, или что-то другое, о чём не успели поговорить. Что-то жгло в груди и не давало заснуть. Может, думаю теперь, это и была настоящая человеческая интуиция, но подсозна-тельная, очень слабая, как бы на уровне первичных догадок и мыслей. А догадки эти и мысли всё больше и больше подкреплялись чуткими и осторожными намёками то наших командиров, то какими-то обрывками слов, подслушанных на рынке или на ули-цах в городе.
Только к вечеру на попутной машине добрался из Гродно в Белосток*, где нахо-дился штаб 10-й армии. Доложил о прибытии, и меня тут же направили в штаб 29-й мотомехдивизии. Там заспанный начальник пригласил к столу, где лежала топогра-фическая карта. Спросил, умею ли ориентироваться по карте. Ответил, что на «от-лично» сдал военную топографию. Спросил, откуда знаю немецкий язык (в моём лич-ном деле это было особо отмечено), и записал меня в журнал прибытия. Я ответил, что ещё в школе старался изучать немецкий, а учителями у меня были сами носители этого языка. Расписался под приказом, где значилось, что я назначаюсь помощником начальника 2-го отдела штаба 29-й мотомехдивизии. Штабист пожал мне руку и доба-вил, что переночевать придётся на диване рядом с помещением дежурного по части. На следующий день нужно было получить офицерскую форму (она отличалась по ка-честву от курсантской), планшетку, пистолет и двухсуточный паёк. По своей любо-знательности, не думая, задал глупейший в этой ситуации вопрос:«Что означает должность начальника 2-го отдела», чем вызвал крайнее недовольство: «Чему вас там учили? Или до конца не доучили? Это одно из самых важных подразделений – во 2-м отделе вы будете организовывать диви-зионную прифронтовую разведку, как в тылу вражеских войск, а в мирное время – в приграничной зоне с сопредельным государством. Вас что, вообще этому не учили?» «Нет-нет, учили, – поспешил за-верить его я, – я на «отлично» сдал этот предмет. И как организовывать резиден-турную сеть, как вербовать агентуру, на какой основе...» «Ладно, хватит, а то вы так тут разгонитесь, что все свои секретные знания разболтаете. В этот отдел, как внезапно выяснилось, уже в который раз затесались очередные враги народа (он произнёс эту фразу с ядовитым сарказмом, явно рассчитанным на то, что я правиль-но пойму двойной смысл), – внимательно посмотрел на меня и продолжил:– Там ниче-го и никого уже нет, одни карты, ориентировки из округа, наставления, оператив-ные совсекретные документы со списками уже приобретённой агентуры, по-моему, только два человека. У вас будет помощник, секретчик. Его обязанность – держать все документы в порядке, обновлять их по мере поступления новых, уничтожать по акту устаревшие, печатать и размножать то, что вам будет поручено начальством, и ещё всякие мелочи, вплоть до содержания спецавтомашины с кунгом* в чистоте и по-рядке. Но секретчик ещё не подготовлен. Вот вам, как знающему немецкий язык и как отличнику учёбы, предстоит научить его, как правильно организовать чёткую работу с секретными документами, и другим обязанностям, главное – держать язык за зубами, а то эти совсем было разболтались... К совсекретным документам (их там немного), никого, кроме тех, кто в списке, не подпускать на пушечный выс-трел! За одно нарушение – расстрел! Да, это я вам по-дружески,– никого не рас-прашивайте о тех, кто там работал до вас! Смерти подобно! Отправитесь вслед за ними! Всё! Доброй ночи, а завтра – в летний полевой лагерь. Там к вам припишут автомашину ЗИС-5* и шофёра. У вас будет отдельная палатка и питание всем в офи-церской столовой, так как все вы секретоносители. Наша дивизия принимает участие в военно-полевых учениях 10-й армии».
Долго не мог заснуть – и жестковато было на старом кожаном диване, да и мысли всякие лезли в голову. Справлюсь ли? В стране уже давно судачили о возможности конфликта с Западом. Правда, конкретно Германию называли не часто, но нам по-чему-то казалось, что именно с ней будут большие проблемы: нет-нет да и проска-кивало то о немецких войсках, стоящих в Польше, то о каких-то учениях германских ВМФ в Балтийском море... Было тревожно, но нам не верилось, что на такую могучую и непобе-димую страну, как наша (это особо яростно подогревалось советской про-пагандой!), может кто-то напасть. Тем более немцы, уже познавшие силу русского оружия и дух наших солдат, и не один раз в истории.
Засыпая, подумал о жене, сыне, оставшихся в далёком Заболотье. Но ничего – три года пролетят быстро, да и видеться мы тоже будем – через 6 месяцев я получу свой первый отпуск дней на семь. Вот и поеду к ним. С улыбкой на устах крепко уснул.
– Каково было состояние наших войск? Предчувствовали ли военные, с которыми ты столкнулся в армии, приближение этой жуткой угрозы? Что они предпринимали в пос-ледние дни, часы? Что происходило в твоей части накануне войны?
Девятнадцатого я прибыл в г.Слоним Гродненской области в распоряжение штаба 29-й мотомехдивизии, которой командовал генерал-майор Бекжанов. Построились на плацу перед зданием штаба. Одетые с иголочки, подтянутые, молодые, аккуратно подстриженые, мы смотрелись очень респектабельно – прямо старорежимные блестящие офицеры! Фраза «послужим Родине» прямо звенела в голове каждого. О враге, кото-рый уже стоял за дверями, кое-какие мысли тоже приходили, но наша знаменитая шапкозакидательская советская пропаганда так позатыкала всем уши и глаза, что абсолютно все были уверены, что враг никогда не нападёт, так как мы настолько сильные и непобедимые, что он сразу найдёт смерть на своей же территории! Инте-ресно будет узнать современным молодым людям, да и сторонникам Сталина, что в нашем училище вообще не преподавали тактику ведения войны на своей земле, на территории могущественного Советского Союза! Любое неосторожное слово о возмож-ности отступления или организации сопротивления врагу на нашей земле каралось увольнением и арестом! Недотёпа, моловший бездумно языком, исчезал навсегда на бескрайних просторах необъятной матери-Родины. За время моего полуторагодового обучения в училище исчезли почти все офицеры преподаватели, чьи фамилии были польского происхождения или напоминали таковые – Гервитовский, Августинович, Муравский, Сикорский, Гжелбовский, Савинский, Песляк, Бубер... Других фамилий не запомнил.
Военное начальство, четыре или пять человек, приветливо поздоровались с нами и скомандовали «вольно». «У кого из вас красивый почерк?»– спросил кто-то из них. Нашёлся выпускник с почерком. «А кто умеет делать чертежи?» – новый вопрос. Из строя вышел и такой специалист. До меня дошло, что выбирают кадры для службы в штабе дивизии, и тут мелькнула мысль: «Вот бы меня туда?» Вперёд выступил офи-цер в редко виданных в те времена чёрных очках. Подошёл поближе: «Кто из вас хо-рошо знает немецкий язык, но не только устный, а и письменный? Вы же все его учили?» Я подумал: «У меня одни пятёрки», но высовываться с моими относительными знаниями не стал. И вдруг стоявший рядом со мной выпалил: «Да у нас только Кова-лёв разговаривать на немецком может. Он и с преподавательницей нашей на нём ба-лакал...». Этого оказалось доста-точно, чтобы моя судьба только лишь после одной фразы повернула на другие рельсы... Вот какую роль может сыграть господин слу-чай?! Два-три слова – и ты уже улетаешь в другие обстоятельства, в другую сторо-ну, туда, где тебя ждёт полная неизвестность. Если бы меня угораздило попасть в обычные под-разделения, командиром роты, даже его замом, то кто знает, как сло-жилась бы моя дальнейшая жизнь, да и сложилась ли бы вообще? Что это было? Предзнаменование, перст Всевышнего, просто поворот? Последовал приказ: «Лейте-нант Ковалёв, два шага вперёд! Остальные в распоряжение зам командира полка по кадрам!» Мы попрощались, но как-то неумело и растерянно. Наивно думали, что и дальше будем служить вместе, бок о бок, вновь ощущая то же курсантское братство, только на новом уровне. Увы, пути-дорожки с первого дня службы начали расходить-ся в разные стороны. Майор Бирюльков, начальник 2-го отдела, повёл меня в свой кабинет. Познакомились поближе. Оказывается, я его знал – он был командиром учебного батальона в том же могилёвском училище, и я видел его там пару раз. Майор пояснил, что тёмные очки носит недавно, после того как простудил глаза во время езды зимой на мотоцикле. Он сел напротив меня и начал спокойно и последо-вательно рассказывать о моих новых обязанностях. Уточнил, что у него нет сейчас за-местителя и я назначаюсь на это место, т.е. по-военному – «зам-нач-2». Уже не помощником, как было говорено ранее, а заместителем. Оклад свой не помню, тем более что я его ни разу не получал, т.е. не успел получить. «Ко мне никого не допускать без моего разрешения», – сказал кому-то в коридоре. «Вот карта Герма-нии», – он отодвинул красную занавеску на стене. Там была обычная географическая карта части Европы – Дания, Германия, Австрия, Польша, Чехия и Литва, отошедшая к СССР в августе 1940 года. Западная часть карты была почему-то аккуратно отре-зана по линии границ со странами к западу от Германии.Территория Германии, как потенциального противника, была обведена красным карандашом. Кое-где уже были нарисованы чёрные прямоугольники и треугольники, обозначавшие, как мне показа-лось, дислокацию каких-то воинских подразделений, но чьих – написано не было. «Вот ваше поле деятельности. Наносить свежие данные из ориентировок, докладных и других документов Генерального штаба и нашего Главкома». Показал, где секретные папки, где несекретные, журналы входящих и исходящих документов, списки имущест-ва, закреплённого за нашим подразделением.
Вдруг без всякого вступления майор, без оглядки по сторонам и колебаний, ска-зал: «А нам ваш немецкий язык скоро пригодится. Я тоже пробую его учить», – при этом он вытащил шуфлядку и показал два учебника немецкого языка и словари, из-данные где-то в Москве. И продолжил: «Немного послужите, а потом мы отправим вас в Ленинград учиться на военного переводчика. У нас он пока (так и сказал!) есть, но он по-волжский* немец Вольдемар Фрост, а сейчас время особенное, сами знае-те... и мне бы хотелось иметь при штабе переводчика нашей национальности. Мало ли что! Лучше русского...». Так и сказал – «русского», хотя знал, что я из Бе-лоруссии. «Сейчас идите и представьтесь генерал-майору. Он в своём кабинете».
Я почти на цыпочках подошёл к дверям, обитым кожей, и постучал . У такого вы-сокого начальства бывать ещё никогда не приходилось. Мне довелось как-то бывать в кабинете начальника нашего училища полковника Шадрина (его вдовая жена жила в Минске в 1956–1957 годах/. Я искал тогда квартиру для нашего сына Святослава, поступившего в политехнический институт. Захожу в частный дом, стоявший сзади, во дворах института. Пожилая женщина открыла дверь. Поговорили, договорились об оплате. Я увидел на стенке фотографию человека в военной форме и сразу узнал в нём начальника училища. Спросил, кто это. «Это мой муж. Он погиб на фронте. А откуда вы его знаете?» Я ответил. Она сначала с интересом слушала меня, но скоро впала в какое-то своё обычное задумчивое состояние и застыла возле фотопортрета.
Генерал-майор спросил: «Куда определили на службу? Вопросы?» Это была краткая аудиенция с настоящим, первым в моей жизни генералом. Она оставила приятное впе-чатление. Намного позже, навидавшись всяких начальников в разных инстанциях и учреждениях, я начал чуть соображать, что многие среди этих людей с лампасами и без – это уже почти и не люди. У них и голоса нечеловеческие, крякающие, каждый пытается баском стоящего напротив задавить, или хотя бы проскрипеть что-то пре-тендующее на исключительность. Словом – это особый отряд человекообразных, но с чрезмерно развившимися способностями мимикрировать, приспосабливаться, угождать, годами в позе склонённого лакея выжидать «своё» перед высшим начальством, только бы заполучить в руки руководящую должность, как в карьере, так и в морали. Зато перед низшими они короли! Но таковыми, слава богу, были далеко не все!
Я в своём кабинете. «Пока он на двоих, потом нам выдадут ещё комнату. Теперь насчёт квартиры, – опередил меня Бирюльков.– Пока она не понадобится – мы выез-жаем в летние лагеря, а потом найдём что-нибудь для вашей семьи в Слониме. Там много предложений и адресов. Ночь вы переспите здесь на диванчике. Никто не по-тревожит. Прослужите недели три, потом я вам дам отпуск, привезёте жену и сына и будете устраиваться».
Остаток дня использовал для ознакомления со Слонимом. Типичный западный горо-док – дома с верандами, чистота, мощёные улицы, много цветов, магазинчики с крыльцом, выходящим на улицу, и обязательно с навесом от дождя. В парке –ска-мейки, в киосках мороженое и напитки. Люди одеты аккуратно, я не увидел, чтобы кто-то ходил в лохмотьях или в грязной одежде, что, к сожалению, можно было наб-людать на моей родине. Наверное уровень жизни здесь повыше. Почему? Тогда, ко-нечно, я не мог ни объяснить, ни понять причин этого. Приходилось верить своим глазам. Но уже хорошо понимал другое – рассказывать об этом, хвалиться где-ни-будь, что видел другую, более богатую жизнь, категорически нельзя!
Зашёл в спешно организованный солдатский клуб. Там можно было попить чаю, съесть пирожок, почитать центральные газеты. В углу стояло фортепиано. Подошёл, одним пальцем наиграл простую мелодию. Ко мне тут же подошла какая-то дама и на русском языке, но с сильным польским акцентом сказала, что если я интересуюсь музыкой, то она могла бы давать мне платные частные уроки. Это предложение было слишком неожиданным и, поблагодарив, я быстро ретировался оттуда.
Вечером решил сходить в ресторан. До этого никогда в нём не был, и мне каза-лось, что это заведение какое-то особенное, и люди, сидящие там, тоже неземные. Это инфантильно-восторженное впечатление сложилось, скорее всего, от какого-то фильма и, главное, – от бедности. Денег не хватало даже на нормальную еду, а тут прямо заманчивые буржуазные развлечения! Интереса и смелости добавляло и моё но-вое положение советского офицера, и, конечно, удалённость от строгого семейного очага.
Красивые официантки тут же окружили меня, провели за столик у окна с видом на городскую площадь, предложили меню и отошли в сторону. Я сразу почувствовал себя раскованным, будто ходил сюда тратить деньги каждую неделю. Увидев, как ведут себя бывалые посетители, я, подражая завсегдатаям, откинулся на спинку стула и стал лениво перелистывать меню. Официантка сразу поняла, что я приехал сюда из самых глухих мест, подошла и помогла выбрать пару блюд. Удивилась, услышав, что я вообще не употребляю спиртного, но довольно быстро принесла невиданное жаркое из свинины, овощной салат и чёрный кофе. Я прямо проглотил всю эту вкуснятину и изящным движением кисти поднёс к губам чашку с заморским кофе. Какая гадость! Только успел рассчитаться – подошёл военный патруль. Офицер и два солдата с вин-товками. Мне тихим, но настойчивым голосом приказали немедленно покинуть сие за-ведение, обьяснив, что здесь небезопасно для советского офицера – слишком много польских шпионов и диверсантов! От страха я через две секунды уже был на прилич-ном расстоянии от этого скопища потенциальных врагов нашей страны! Было поздно. Перебежками, оглядываясь назад и по сторонам (а вдруг меня уже преследует группа захвата?), я быстро прошёл часового и очутился в своём кабинете. Дверь закрыл на ключ, сел и начал обдумывать своё не совсем правильное поведение. Сделал вывод, что ещё не успел совершить конкретные глупости – пойти на уроки музыки, заказать спиртное или попытаться установить контакт с прелестной официанткой-полькой...
Найдя в шкафу одеяло и подушку, лёг на диван и тут же уснул. Ночь прошла спо-койно, даже фривольные сны не снились. Утром начальник сказал, чтобы я пошёл на склад и получил положенное дополнительное обмундирование, личное оружие и запас продовольствия на первые четыре дня. Завскладом, высокий худой капитан, смор-щился и недовольным голосом прогундосил: «Только приехали, а им уже боевое ору-жие раздавать!» Но положеное выдал – полевую форму (галифе, гимнастёрку, плащ-накидку, ремень, портупею, планшетку, шинель и пилотку). Ещё нательное бельё и портянки. В довольно большой картонной коробке были четыре банки тушёнки, каша в пакетах, две буханки чёрного чёрствого хлеба вместо сухарей, чай, сахар и соль. Я впервые стал обладателем настоящего боевого 8-зарядного пистолета системы То-карева (ТТ) и двух обойм к нему. Расписался и радостный направился всё приме-рять. Голод давал о себе знать, и нужно было где-нибудь перекусить. Начались сборы с отьездом в летние лагеря. Брали с собой всё, что могло понадобиться для обучения и быта солдат – палатки большие взводные и малые для отделения, учебные доски, деревянные щиты для сборных домиков старшего офицерского состава, запасы горючего, запакованные ящики с едой...
Для нашего маленького подразделения полагалась штабная автомашина, не персо-нальная, а для секретной части – карт, схем, документов. Это был ЗИС-5 с фанер-ным кунгом. Посредине стол, прикреплённый к полу, две табуретки, шкафы с запора-ми, полки, ящики с картами на замках, рация (не работала – не было сменных акку-муляторов), ящик с патронами для винтовки Мосина. Майор Бирюльков познакомил ме-ня с водителем. Это был смоленский парень по имени Сеня. Больше о нём ничего не знаю. В машине разместил свой чемодан, короб с бельём, шинель, плащ-палатку, фу-ражку. Взял и гитару. К столу была привинчена пишущая машинка какой-то американ-ской фирмы. Помню только знак – орёл с одной головой и буквы «USA». Пока штаб продолжал грузиться в автомашины, я настрочил на машинке два письма – одно жене, второе отцу. Думал, что с такой техникой завалю их своими посланиями и поддержу морально. Перед отьездом меня представили разведвзводу, который был в нашем под-чинении. Солдаты приняли приветливо и с интересом. Одно смутило их, что я не ку-рю. Значит, перекуров будет меньше. Вот такое было начало.
В 11 часов на вверенной мне машине вместе с шофёром, рядовым Сеней, выехал в летний лагерь. В кунге лежали закрытые на висячий замок два оцинкованных ящика с моими первыми секретными документами. Ехали долго. ЗИС-5 на просёлочной дороге с выбоинами, глубокой колеёй еле развивал скорость 30–35 км в час, но мы безоста-новочно продвигались вперёд к новому месту службы.
Вокруг был дремучий лес, но там, где ели чуть расступались, светлели полянки с орешником и берёзами. На опушке пост с деревянным шлагбаумом. Проверка доку-ментов, отмашка флажком – и мы продолжили свой путь. Километра через три вторая проверка. Приграничная зона! Таков был порядок здесь! О, если бы он был такой в частях и подразделениях, растянувшихся вдоль нашей западной границы!
Лагерь размещался к западу от Белостока, приблизительно в 15 километрах, на берегу реки Нарев, в северной части Супрасльской пущи – глухого лесного массива практически без населённых пунктов. Шофёр мне попался молчаливый, но во время долгой езды мы понемногу разговорились. Болтали обо всём, но старательно избе-гали главной темы – приближения катастрофы, возможной войны. Никто не знал ни места, где она начнётся, ни дня, хотя на протяжении последней недели, ещё до мо-его прибытия сюда, среди курсантов и военнослужащих училища всё чаще и чаще слы-шен был шёпот: то кто-то слышал гул самолётов в ночи, то какую-то перестрелку с лазутчиками. Постоянно восторженный осетин, случайно попавший из горного селения прямо в Могилёв, даже видел два немецких самолёта... Когда его спросили, как он определил их вражескую принадлежность, он ответил очень оригинально: «Слюшай, я горец и ещё охотник, а у них зрение, как у орла, вот и увидел буквы ихние, и сердцем чую...» Услышав такое, все застыли в изумлении от таких природных качеств.
Мы ехали и ехали. Сеня вертел баранку из стороны в сторону, избегая ям и крупных корней. Мы продолжали говорить, но больше о покинутых семьях, родине, учёбе, красоте пробегающих за окном картин. Один раз я спросил что-то о составе семьи Сени. Тот запнулся и мрачно сказал, что у него одна мать, шестеро сестёр и два брата. Отца забрали. Сказав это, он замолчал и больше не вымолвил ни слова. Мы все болели подозрительностью и страхом.
Свернув с основной дороги, метров через 300 выехали к пойме реки. Вдоль неё, на расстоянии 40–50 метров от воды ровными рядами стояли новенькие зелёные бре-зентовые палатки, вмещавшие до 14–16 человек. Далее, ближе к кромке леса, стояли палатки поменьше. Каждую охранял вооружённый часовой. В них, по моему представ-лению, должно было находиться ротное вооружение – винтовки, автоматы, гранаты, пулемёты и боеприпасы. Вдоль палаток была проложена ровная дорожка – дёрн убра-ли, в углубление насыпали речной песок и по всей длине провели меловой краской две ярких линии. Параллельно палаткам с личным составом, но ближе к лесу, уста-новили 6-местные для командного состава. Для нас, как секретного и важного подразделения, была выделена такая же. Она одиноко стояла самой крайней, под ла-пами могучей ели, но в самом конце палаточного городка. Именно это обстоятель-ство и сыграло главную роль в том, что мы в момент яростной бомбёжки остались живы! Разместив в жилище свои вещи, я оставил в ней шофёра за часового и пошёл доложить о прибытии.
Начальник 2-го отдела майор Бирюльков приветливо встретил меня и закрепил за нашим маленьким подразделением (почему-то уже второй раз) ту же грузовую автома-шину ЗИС-5 и находившееся в ней содержимое. Такое тщательное бюрократическое от-слеживание всего, что перемещается из базового места во временные лагеря, мне показалось странноватым. Будто не было более важных вещей, чем дублировать при-ходные журналы?! Я тоже второй раз расписался за секретные документы и тут же познакомился с представленным мне новым секретчиком, младшим лейтенантом Григо-рием Голубом. Бирюльков пояснил, что мы должны будем начинать с чистого листа, т.к. никаких новых топографических привязок и обозначений нет, нет обобщающих справок об оперативной обстановке на территории учений, не обозначены позиции учебного противника. Это уже было более чем странно, так как и я, и секретчик, да и всё наше подразделение были оформлены приказом всего день назад, но куда же девалось «нажитое» за предыдущие годы, наработанное предшественниками? Но я не стал задавать дурацких вопросов и просто «проглотил» вводную. Начинать так на-чинать! Майор приказал Голубу выйти, а мне доверительно обьяснил, что сам почти не разбирается в войсковой разведке и боится даже раскрывать эти папки со страш-ными, пугающими названиями типа «прифронтовая агентура, организация резидентуры в прифронтовой полосе, постов скрытого стационарного или передвижного наблю-дения, захват или компрометация командирского состава противника, в том числе и представителей армейских спецслужб, перевербовки и дальнейшее использования их в качестве источников необходимой нам информации...». При первом же знакомстве с майором ничего подобного я от него не слышал, даже намёка на беспомощность. Ду-маю теперь, что усиливающаяся тревога, слухи о возможной войне, да ещё на фоне лихорадочной подозрительности и страха перед карательными органами, болезненно обострили состояние его неуверенности, вылившееся в признание беспомощности... Я тогда не понял этого, но ответил, что готов приступить к исполнению обязанностей.
Имея некоторое представление о войсковой разведке полкового и армейского уровня, считал, что моих знаний, полученных в училище, хватит, чтобы освоиться и приступить к «реанимированию» этой работы. Первое время хотя бы на бумаге, да и для учебных целей.
Если бы я мог предвидеть, что ни освоиться, ни делать что-то полезное мне будет не суждено. Многое – организация, технический уровень, разведка противника оказались выше и лучше наших. Слабые, разъединённые, полуразбитые советские час-ти не смогли оказать в первые дни и месяцы войны никакого сопротивления врагу. Об этом самом тяжёлом периоде до сих пор нет окончательных выводов и всесторон-него документального и объективного анализа. Каждый из тех, кто описал эту битву веков в своих мемуарах, придерживался прежде всего принятой в Кремле точки зре-ния и, по понятным причинам, не мог да и боялся говорить правду, и только прав-ду. Наша идеология требовала только победоносного освещения войны, наших неоспо-римых успехов, но не давала никакой свободы для объективного, вдумчивого анализа причин ошибок и поражений в первые годы...
Бирюльков сказал, чтобы я обошёл территорию полка, проверил охрану палаток с оружием, размещение личного состава и письменно доложил о выявленных недостат-ках. Подумав, добавил: «Возьмите оперативную карту учебного региона и проанали-зируйте расстановку отмеченных на ней сил и средств, обратив особое внимание на фланги полка и стыковку с соседними подразделениями. Возьмите своего шофёра, секретчика и сходите по очереди в офицерскую столовую. Вы будете приписаны именно к ней. Потом младший лейтенант Голуб займётся сверкой имеющихся у вас документов, запишет их в журнал и составит секретный список по названиям и со-держанию. Один экземпляр списка подготовьте в штаб полка. После работы ко мне. Доложить о проверке в 19.00».
После обеда я взялся за исполнение приказа. Условия размещения повзводно и поротно не вызывали вопросов. Правда, бросился в глаза слишком парадный вид вытянувшихся вдоль белой дорожки палаток. Теперь бы сказали – как в пионерском лагере! Очень уж заметно. А нам ведь преподавали и основы маскировки, и приме-нение для этого подручных средств на местности. По заученным первичным правилам войскового разведчика, маскировка лагеря, расположения полковых подразделений, пункта наблюдения должна быть максимальной. Более того, даже вводить в заблуж-дение предполагаемого противника. С высоты же весь полк был как на ладони – весь личный состав располагался в палатках, вытянутых на открытой местности вдоль ре-ки. Рядом – палатки с вооружением. Только несколько штук было на отдалении под прикрытием крайних деревьев.
Зная пароль «Сокол», проверил все ротные палатки с оружием. Там, на моё удивление, в пирамидах стояли винтовки, но не настоящие, а макеты из дерева. Только в нескольких пирамидах были настоящие. Получалось, что на роту из 100 человек приходилось 40 боевых винтовок, значит на батальон – 170 и т.д. Но ча-совой мне показал, что в отдельных опломбированных ящиках в этих же палатках были ещё боевые винтовки. На роту два ящика плюс две пирамиды, в каждой по 10 винтовок! Не густо, но всё-таки! Я записал это как недостаток или недосмотр. Записал ещё и отсутствие пулемётов и автоматов, хотя последние только-только начали появляться в армии, да и то в качестве учебного оружия. Меня удивило та-кое положение, и я спросил часового, где настоящее оружие и с чем мы будем учиться? Тот простодушно ответил, что на учениях все будут выполнять строевые приёмы с макетами, а стрельбы проводится с винтовками. А пулемёты, боезапас к ним, гранаты – в другом складе, в здании старой мельницы в 3 км от нас. Автома-тов вообще нет. Заметил с улыбочкой, что на патронах, наверно, экономят. Я прис-трунил его и сказал строго, что начальство знает, что делает, а его работа – стоять и надёжно охранять палатку. Часовой смутился, ответил: «Есть!» и отошёл подальше.
Вооружение, как я понял, всё-таки было. Магазинные винтовки Мосина. Хоть и старого,1891 года, образца, но прекрасно зарекомендовавшие себя в боях. Новых автоматов ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина) было мало. Их начали поставлять в нача-ле 1941 года, но на склады под охрану. Открыть склады можно было только по ко-манде из штаба армии в Гродно. В нашем полку, как я слышал от командиров, было 60 автоматов ППШ. Все они и остальные боевые винтовки с патронами, гранаты на-ходились в том же кирпичном здании бывшей польской мельницы, стоявшей в нес-кольких километрах в нашем тылу. А деревянными винтовками пользовались во всех приграничных частях для отработки навыков рукопашного боя, строевых приёмов, положений устава внутренней и караульной службы. Все в то время в армии были вполне удовлетворены крепкими деревянными макетами, где вместо штыка был при-делан железный прут, а вместо ремня – толстая верёвка. Прицельной рамки, спус-кового механизма, магазина не было. Никто не верил в настоящую войну, вот и иг-рали с этими детскими игрушками. Много лет спустя стало понятно, что ни промы-шленность, ни наши технические возможности не могли тогда полностью обеспечить войска современным оружием. Да и репрессии среди инженеров, конструкторов сыг-рали отрицательную роль.
Я записал наблюдения и занялся картами. На них чётко, явно профессиональной рукой (потом я узнал, что до меня здесь служил бывший царский штабист) были обозначены все особенности дислокации частей 10-й армии, но уже устарелые. Выг-лядело это убедительно и неприступно: с правого фланга нашей 29-й мотомех-дивизии, на север, размещалась 7-я танковая дивизия, на юг – 4-я, также танковая дивизия. Перед этими дивизиями и перед нами вдоль западной границы, кроме не-больших по численности и слабо вооружённых пограничных застав, дислоцировались (с юга на север) 13-ая стрелковая дивизия, 6-я железнодорожная дивизия, 8 сд и 2 сд*. С тыла наша дивизия не была прикрыта. Ближайшие силы – 17-й мех-корпус и 155 сд размещались в районе города Барановичи, в 200 км от нас. Кроме этого, войска одной только 10-й армии прикрывались с воздуха 41-м ИАП (истребительно-авиационный полк), правда, с самолётами, больше половины из которых были уста-ревшими. Вот выкладки, взятые из разных архивных документов (Википедия: авиасоединения при 10-й армии:
– 41-й ИАП – МиГ-3 – 100 шт., И-16 – 29 шт.;
– 124-й ИАП – МиГ-3 – 78 шт., И-16 – 23 шт.;
– 126-й ИАП – МиГ-3 – 68 шт., И-16 – 23 шт.;
– 129-й ИАП – МиГ-3 – 57 шт., И-16 – 61 шт.
Итого: МиГ-3 – 303 шт. и И-16 – 136 шт. Вместе: 439 шт.)
Что сказать? Силы внушительные, и при правильной и плановой организации во-оружённых сил, особенно на западных рубежах, можно было бы избежать огромных потерь и хаотич-ного отступления! Расстрелянные командармы и командиры дивизий не виноваты в том, что Сталин не оценил, да и не смог бы оценить объективную об-становку на этом участке – прежде всего из-за своего укоренившегося вождизма – видите ли, он, и только он всё понимал и предвидел тоже всё! Недоверие, болез-ненная подозрительность, опора на сомнительные и сфальсифицированные доносы из «старательного» НКВД сыграли трагическую роль в начальном периоде самой разру-шительной войны, а главное – уничтожении элиты военных профессионалов прямо в предвоенные годы! Сталин никогда не был ни военным стратегом, ни вдумчивым ру-ководителем! Зато он обладал неисчерпаемым арсеналом подковёрной, впоследствии и открытой борьбы со всеми, кто мог претендовать без его благоволения на более вы-сокие места в созданной им иерархии, на самостоятельность в политических и дру-гих вопросах, в деле организации производства, внедрения новшеств, выдвижения новых талантливых кадров.
Интересной оказалась надпись на обороте карты: «Проверка, проведённая развед-взводом на учениях 10-й армии 1939 года, показала отсутствие надёжной связи не только между под-разделениями дивизии, но и с частями, находящимися на северном и южном флангах. Также выявлено слабое взаимодействие с авиационными полками и танковыми дивизиями. Рядовой и младший командный состав, офицеры среднего звена не имеют чётких инструкций при организации контратак во взаимодействии с тан-ковыми и авиационными частями при нанесении артиллерийских ударов силами 10-й армии. На учениях пехотные соединения отставали от огневого вала и задержива-лись при марше за ударными группами. При подобных отрывах у предполагаемого противника появляется возможность организации контратаки и нивелировки итогов артналёта или танкового наступления».
После этих строк до меня сразу дошло, по какой причине автор этих выводов был арестован. Тем не менее такая оценка состояния наших войск мне показалась пос-пешной и на то время непатриотичной. В моей памяти остались некоторые замечания преподавателей училища в отношении советской техники довоенного периода – само-лётов, танков, артиллерии. Капитан Соломятин, преподававший курс «Моторизован-ное, техническое и боевое оснащение Красной Армии» (поговаривали, что в царской армии он имел звание подполковника), отмечал, что наиболее распространённые са-молёты типа МиГ-3 и И-16 имели хорошие лётные характеристики. На высотах более 4000 метров они не уступали другим иностранным самолётам, но с «Мессершмиттами» перевеса в воздухе не было. Ещё он очень осторожно пару раз намекал об особой склонности наших МиГов к возгоранию даже от пулемётных пуль. Все крылья, хвост, корпус этих самолётов в первые годы войны были сделаны из деревянных клееных брусков, покрытых снаружи бакелизированной многослойной фанерой, а элероны и рули обтягивались перкалем – тканью на основе шёлка, пропитанной лаком. Мотор первое время крепился также к усиленной деревянной раме и был закрыт снаружи, как и кабина пилота, катаным стальным листом толщиной от 2 до 3 мм.
Уже в конце 80-х в газетах и других изданиях я находил статьи и авторов, ко-торые говорили другую правду, но тоже горькую. Эту правду о нашем военно-техни-ческом уровне не любили вспоминать номенклатурные герои войны и партийные дея-тели. Ибо провалы в этой и других отраслях происходили от кровавых репрессий, от поголовного уничтожения лучшего генофонда среди учёных, конструкторов, инжене-ров. Даже если твоя фамилия только была похожа на польскую или немецкую, это уже становилось причиной для гонений или ареста.
Вот один из таких эпизодов довоенного времени:
«Механизмы войны»
Помогайбо А.А.
„Когда взяли Ванникова, создавшего конвеерную сборку, не имевшую аналогов, про-изводство авиамоторов оказалось под угрозой. Когда взяли Баландина, нарком ави-апромышленности А.И. Шахурин говорил Сталину: „Баландин считается у нас «эталон-ным» директором. Лучше его нет“.
Конструктор Р.Бартини создал «Сталь-7», на основе которого был сконструирован скоростной дальний бомбардировщик Ур-2, но из-за ареста он не смог продолжить работу над самолётом «Сталь-8», который должен был летать быстрее немецких истребителей.
Арестовали и конструктора вертолётов А.М. Изаксона. Как известно, автором массового вертолётостроения был американец русского происхождения И.Сикорский, друг Поликарпова*. За связь с ним и «проталкивание вредительских самолётов» По-ликарпова приговорили к расстрелу, который, к счастью, был заменён на шарашку*, где ему совместно с Григоровичем* дали возможность «искупить вину», что они и сделали, создав истребитель И-5 со средними параметрами. Во вторую мировую аме-риканская армия уже пользовалась вертолётами Сикорского для эвакуации раненых, а также в морских операциях. В СССР, на родине вертолётов, где Юрьев сконструи-ровал знаменитый «автомат перекоса», работы по вертолётам из-за ареста Изаксона надолго были задержаны.
Угроза ареста нависла над авиаконструктором Алексеевым. Коллега донёс: „Алек-сеев – явно иностранный шпион, у него откуда-то иностранная сумка, европейские очки и авторучка, он говорит по-немецки и по-английски...“. Несмотря на идиот-ское содержание доноса, дело начали раскручивать, и Алексеев спешно вынужден был покинуть КБ Туполева*. Позже он стал замом Лавочкина* и его соавтором по Ла-5 и Ла-7 – лучшим советским истребителям ВОВ.
В лагерях оказался весь цвет авиационной мысли – авиаконструкторы А.Туполев, В.Петляков, начальник КБ экспериментальных самолётов В.Мясищев (будущий разра-ботчик дальних стратегических бомбардировщиков), Р.Бартини, автор многих нов-шеств И.Неман, В.Чижевский (создал самолёт БОК*), главный конструктор завода им. Асовиахима Д.Марков, начальник КБ по самолёту «Максим Горький» Б.Саукке, главный конструктор Остехбюро А.Бонин, конструктор авиавооружения А.Надашкевич, автор знаменитого авиазвена Вахмистров, конструктор автожиров А.Черемухин. Была арес-тована также группа сотрудников ЦАГИ во главе с Н.Харламовым.
А.Помогайбо продолжает: „Арестами Сталин нанёс уничтожающий удар по авиапро-мышленности. Научное производство было полностью остановлено. И это за год до начала войны! Из-за ареста Петлякову не удалось закончить ТБ-7. Самолёт совершил первый полёт в декабре 1936 года, но к началу войны в строю было всего два таких типа. И поэтому в тыл противника отправляли безнадёжно устарелые ТБ-3 со скорос-тями чуть выше 200 км. Они были неспособны даже маневрировать из-за толщины пе-редней кромки крыла и срывались в штопор при малейшей ошибке пилота. Для не-мецких истребителей он был лёгкой целью“. Л.Кербер, создавший целую серию раз-личных авиаприборов, вспоминал: „Будет недалеко от истины, если оценим коли-чество специалистов, уничтоженных триумвиратом из НКВД – Ягодой, Ежовым и Берией в нашем министерстве в 280–300 человек самой высокой квалификации“.
Каждый самолёт проходил программу лётных испытаний на заводе-изготовителе. За двадцать-тридцать минут полёта проверялась скорость, маневренность, способность делать фигуры высшего пилотажа, надёжность. Только после этого самолёт переда-вался в руки военного лётчика. Но в военные округа поступали не сами самолёты, а наборы в ящиках. Собирай и лети! В лучшем случае машины облётывали заводские лётчики-испытатели, а потом их отправляли по железной дороге в разобранном виде по местам дислокации авиаподразделений. Это значит, что освоить эти самолёты в полном объёме лётный состав смог бы не ранее конца 1941 года! Овладеть такой техникой прямо в бою было невозможно. Ранее они летели до своих частей только «своим ходом», и лётчик-испытатель мог впоследствии доводить технику до нужного состояния.
Может поэтому глава ВВС, расстрелянный позже Рычагов, заявлял Сталину: „Вы заставляете нас летать на грубо сколоченных гробах и у нас именно по этой при-чине громадные потери!“
А.Помогайбо в книге «Псевдоисторик Суворов и загадки Второй мировой войны», ссылаясь на данные М.Мельтюхова («Упущенный шанс Сталина», с.510), приводит следующие цифры: „По германским данным, первый удар уничтожил 890 советских са-молётов (668 на земле и 222 в воздушном бою), а Люфтваффе утратила всего 18 са-молётов. Советская авиация оказалась неэффективной. До вечера 22 июня потери советских ВВС, по германским данным, достигли 1811 самолётов (1489 уничтожены на земле и 322 сбиты в боях). Немецкая авиация утратила 35 самолётов и ещё около 100 были повреждены (с.511)“.
Р.Иринархов приводит по Западному Особому округу уже другие цифры немецких потерь: „ВВС ЗапВО за 22 июня сбили 143 самолёта, в том числе 32 Ме-109 и 15 Ме-110. Наши потери составили 738 самолётов – 47% всей авиации округа. Но наши истребители Миг-3 в системе ПВО, несмотря на слабое вооружение (на самолётах стояли не авиационные пушки, а только пулемёты), оказались достаточно эффектив-ными, особенно против высотных разведчиков врага“. МиГ-3 и был задуман как вы-сотный истребитель, в соответствии с распространённым мнением, что воздушные бои будут развёртываться на больших высотах. Каков был заказ – таким было и исполне-ние конструкторами. На низких высотах он проигрывал.
Фронтовая действительность внесла свои резкие коррективы. Подавляющее боль-шинство воздушных боёв проводилась на высотах 2–3, максимум, но редко, – 4 км. Высокие лётно-технические данные МиГа-3 на высотах более 5 и 6 км оказались невостребованными. А ниже он уступал другим истребителям – нашим Якам, ЛаГГам, и особенно немецким «Мессершмиттам»“.
Вышеописанное ярко представляет предвоенную обстановку и степень нашей боеготовности.
Ровно в 19 вечера доложил начальнику штаба майору Бирюлькову в присутствии командира дивизии генерал-майора Бикжанава, что на основании поротной проверки дивизии и диспозиции других воинских частей, отмеченных на картах, отклонений от стандартных положений боевого и полевого уставов не замечено. Обрадованный поло-жительной оценкой за выполнение первого в жизни приказа, после ужина побежал в свою палатку и при свете керосиновой лампы настрочил жене письмо. В нём в общих словах написал, что у меня всё в порядке, здоровье тоже, задал пару вопросов та-кого же плана и бросил его в почтовый ящик, прибитый к сосне. Кольнула невесть откуда появившаяся мысль – „дойдёт ли?“.
Как другие полки перебирались в летние лагеря, не знаю. Весь штаб нашей диви-зии расположился прямо за линиями ротных палаток, разбитых побатальонно, на бе-регу речки Супрасль. В трёх километрах слева и справа находились два населённых пункта – Кузница и Сакулка. В то время город Белосток и Белостокская область принадлежали Белоруссии. Редкие сосны торчали в зарослях мелколесья и разных кустарниках. За речкой – напротив большой зелёный луг. Но досконально изучить местность не хватило времени: всего-то один день.
Забыл сказать, что днём побывал в Брестской крепости – возил пакет с сургуч-ными печатями, за который, как мне сказали, отвечал головой! Вот бы знать тогда, что в нём было? Дали пикап*, двух солдат для охраны и двух водителей на всякий случай. Планшетка была при мне, но ни карты, ни хотя бы какой-то схемы, как и куда ехать, не было. Я простодушно предложил воспользоваться картой из секретной части... Но реакция была ожидаемой – „ни в коем случае!“. В первом же селе взяли проводника, молодого поляка. Я сказал ему: „Покажешь, где самая короткая дорога в Брест. Доедем – привезём тебя обратно...“.
Ехали быстро, хотя дорога была просёлочной, но ровной. Мелькали хутора, рощи, крепкие солидные дома, не похожие на те, которые я видел на своей родине – в ос-новном квадратные, с четырьмя скатами, со множеством окон и обязательным крыль-цом, накрытым навесом, изастеклённой верандой. Брестская крепость поразила меня своей неприступностью, солидностью, даже могуществом. Посредине стояла церковь, переделанная, как я узнал из надписи, в гарнизонный клуб. Пакет был вручён под расписку, и мы отправились обратно. По дороге отпустили запуганного молодца и без приключений доехали до лагеря.
Ещё шла разгрузка. Вокруг суматоха, беготня, крики, команды. Солдаты спешили. До ночи всё-же успели сделать всё, даже поставили отдельный щитовой домик для генерала и четыре – для офицеров. Мелкие работы отложили на завтра. После отбоя наконец-то наступила тишина. Но кое-где из палаток были слышны негромкие раз-говоры – о семье, о своей деревне... Ярче запахло хвоей, луговой травой...
Я, мои секретчик и шофёр разместились, как я уже упоминал, в отдельной палат-ке, что вызывало у нас особую гордость и придавало значимость – почти как штаб-ные офицеры. Над палаткой нависали длинные лапы мохнатой ели. Рядом стояла наша машина с кунгом. Сон никак не приходил... Далеко за полночь что-то громыхнуло несколько раз, но далеко – эхо едва докатилось до нас и застряло в густом лесу. Проснулся и Сеня: „Что это, гром?“ Я ответил, что не знаю, но на гром не очень похоже... Замолчали. Голуб крепко спал. На приближающуюся грозу тоже было не очень похоже. На душе стало совсем муторно: везде уже ползли слухи(а кто и гово-рил), что идёт большая война... Я подумал: может, у человека, как и у животных, тоже есть особое предчувствие тревоги, приближающейся беды?.. Перед тем как зас-нуть, увидел, что на меня сквозь маленькую дырочку в брезенте светит какая-то звёздочка. Не ярко, новсё же светит, и её дрожащие лучи доходят и до меня, нес-мотря на огромное расстояние и этот тревожный гром с западной стороны...
– Расскажи о главном – о самом начале! О самой великой трагедии в твоей судьбе и в жизни нашей страны! Какое было начало?
АПОКАЛИПСИС
В ночь с 21 на 22 июня 1941 года.
Палатка с треском оторвалась от земли и исчезла вместе с кольями, подхвачен-ная какой-то дьявольской силой! Я вскочил с раскладушки – прямо надо мной висело то же тёмное небо со множеством звёздочек, но со стороны Польши эти звёздочки приближались, зловеще увеличиваясь и приобретали форму остроконечного чёрного креста, совсем как на полотнах Дюрера*, когда он описывал картины ада. Уже над нами кресты превращались в огромные немецкие «Юнкерсы-87» (распознавать их нау-чились позже) и, оглушительно ревя моторами, проносились над головами дальше. За ними вся земля поднималась дыбом, чёрными столбами подбрасывая всё, что попада-лось на пути – людей, палатки, лошадей, стволы деревьев, какие-то жерди, провол-ку, ошмётки живого... Вокруг стоял крик, раздавались вопли, стоны, просьбы о по-мощи, предсмертные хрипы... Солдаты в белом исподнем, как привидения, метались по территории лагеря – кто бежал в лес, большинство неслись к реке и на тот бе-рег. Эти силуэты кандидатов в мертвецы были особенно заметны на тёмном фоне тра-вы и кустов. Они падали и падали, скошенные пулемётными очередями, но всё равно, подчиняясь законам паники и животному инстинкту самосохранения, бегали и бегали по кругу, завершая его смертью на земле или на глубине реки. Неслыханные прок-лятья накрыли наш когда-то красивенький и приглаженный лагерь. Никто не знал, куда бежать, где прятаться, что делать. Поверхность реки кипела от пуль, разре-завших напополам людские тела. Я успел крикнуть своим: „За мной!“,и моё подраз-деление бросилось в спасительный лес под защиту разлапистых мохнатых елей. Мы не побежали, как все, к реке и этим спаслись. Судьба была к нам благосклонна – па-ника не отняла способность думать. По воде уже плыли десятки трупов в белой одежде смертников. Дрожа от страха, мы прижимались друг к другу. Разрывы бомб и трескотня пулемётов внезапно стали реже, почти все были перебиты, а остатки ис-чезли за дальними кустами за рекой. Неожиданная оглушающая тишина! Вдруг – оди-нокий и колеблющийся, как маячок свечи на ветру, звук полковой трубы! Будто сверху ангел уже приглашал в вечный полёт! Трубили офицерский сбор! Звуки тре-вожные, требовательные, звавшие подняться с колен. Не надеясь на звуковой сиг-нал, прибежал растрёпанный посыльный. Он носился вдоль двух-трёх (это из целого-то полка!) уцелевших палаток и орал во весь голос: „Всем в штаб, всем в штаб! Немедленно! В любой форме!“ Выжившие и оставшиеся в пределах лагеря побежали в направлении генеральского домика. Никто не подавал команды строиться, и вся эта толпа растерянных, полуодетых солдат и офицеров собралась на поляне. Внезапно прекратились все разговоры, и жуткая тревога повисла в воздухе. Глаза уставились на генерала, появившегося из дверей. Лицо его было больше испуганным, чем озабо-ченным. Деревянным голосом с чуть заметной дрожью он сообщил: „Сегодня ночью Германия без объявления войны напала на Советский Союз! По всей западной границе идут тяжёлые обо-ронительные бои. Вражеские самолёты, отбомбившись по первой линии нашей обороны, делают налёты сейчас в глубине, на города и сёла Белорус-сии. Наши войска приняли срочные меры по отпору врагу и полному его разгрому...– эта фраза на фоне собравшейся толпы, да, толпы, а не войска, прозвучала особенно безнадёжно. – Объявляю боевую готовность номер один! Всем собрать людей, сос-редоточить их в лесу поротно и получить оружие с боеприпасами со складов“. Кто-то выкрикнул: „Нет приказа открыть склады! Нам ничего не выдали! А склад раз-бомбили!“ Генерал резко среагировал: „Вот мой приказ: все склады открыть и вы-дать по нормативам военного времени оружие! За неповиновение – расстрел на мес-те!“ На слове «открыть» его голос звучал уже почти героически! Увидев меня, при-казал: „Лейтенант Ковалёв, срочно организовать изучение автомата ППШ со всеми офицерами полка. Вас ознакомили с ним в училище. Всем ждать моих дальнейших указаний!“ Подумал о чём-то и тихо добавил: „Плохо со связью – Слоним и Гродно не отвечают. Может, диверсанты. Начальнику связи разобраться и доложить!“ Кто-то опять крикнул: „Он и его зам убиты – бомба попала в палатку!“ Генерал вяло мах-нул рукой и исчез в домике.
Мне выдали два автомата без патронов. Это было плохо, но я начал показывать и рассказывать, как его разбирать, заряжать, чистить и прицеливаться. Занятия тут же были прерваны приказом разыскать оставшихся в живых бойцов, и офицеры начали их вылавливать среди кустов, а некоторых находили даже в соседних деревнях. Всех заставили привести себя в порядок и приказали не разбегаться. Особо усердствова-ли политработники всех рангов, пытаясь вызвать к жизни оторопелых и напуганных солдат, так и рвавшихся сбежать в укромные места. При перекличке и проверке вы-яснилось, что полк потерял убитыми, ранеными и пропавшими сразу почти четверть состава! Мои занятия по ППШ так и не возобновлялись.
К обеду в небе снова начали появляться немецкие самолёты. Нас они пока не трогали, а летели треугольниками дальше на восток. Кто-то из старших офицеров, прибывший из Белостока, сообщил, что в 14 часов по радио выступил министр ино-странных дел В.Молотов. Всё стало понятно: настоящая, страшная война пришла и в наш дом, в наши семьи! Сразу возникла тревожная мысль: а как там жена и сын? Что ожидает их? Увидимся ли? Написать бы письмо!
Только я попытался напомнить начальнику штаба о продолжении инструктажа по автомату, как снова раздались крики, команды, и все офицеры побежали кто куда... Порядка уже не было. Всё было настолько наэлектризовано, смято и разбросано, что организовать даже подобие противодействия в такой экстремальной обстановке не удавалось. К тому же для такой ситуации не было абсолютно ничего подготовлено! Не могу сказать, что я знал в эти часы больше того, что видел, но общий хаос, противоречивые команды, отсутствие согласованности приводили к суматохе, панике, непониманию, расстерянности, а в отдельных случаях даже сопротивлению.
Часть военных бросилась к зданию старой мельницы, где был главный склад всего личного оружия полка, в том числе пулемёты, миномёты и боеприпасы к ним. Часовые сначала отказались его открывать из-за отсутствия письменного предписания из штаба армии, которое в таких случаях должно было прибыть н;рочным. Они начали орать, угрожали открыть пальбу и кричали в страхе, что нужен приказ, и только из Гродно, из окружного штаба. Стычки и споры длились минут двадцать. Силой, оттол-кнув часовых, удалось выдать личное оружие, винтовки, пулемёты, ящики с граната-ми и деревянные сундуки с патронами. Всё погрузили на подводы, тачки и быстро повезли к месту дислокации. Уже без нервозности и паники оставшемуся личному составу выдали винтовки и патроны, точно не помню, но, по-моему, по 30 штук на бойца. Винтовочных патронов хватало, но гранат и патронов к пулемётам оказалось катастрофически мало! На роту, как мне помнится, было по два ящика гранат (40 штук), а на каждый пулемёт «Максим»– по ленте. Мало было и ротных миномётов. По-чему так получилось, по какой причине не были соблюдены даже нормы боевого ус-тава, никто ничего не понимал! Было поздно – близко, очень близко раздавался рокот танковых моторов и гулкие выстрелы их пушек. Удары с воздуха с низких вы-сот стали слабее, но началась плотная бомбёжка с высоты 1–2 километра. Люди в панике разбегались. Ко мне снова подскочил взмыленый Бирюльков. Его левая рука была окровавлена и болталась на грязной полоске ткани. Он закричал: „Ковалёв, сейчас же в Гродно! Там дадут приказ. Бывай! Не успел даже толком познакомиться – теперь, наверно, на том свете“.
В рядах моего подразделения также произошли потери – исчез секретчик Голуб. Убит или ранен? Никто его не видел. Наткнувшись опять на начальника штаба, полу-чил тот же приказ, но более подробный: „Все секретные документы погрузить на машину и, соблюдая осторожность, маскировку, доставить в Гродно, в штаб армии. Там ждать дальнейшего приказа, как действовать дальше!“ Поддерживая забинтован-ную руку, грустно добавил: „Убито очень много людей, и не только у нас. Полная неразбериха, нет оружейного комплекта... Ничего не понимаю...“. Умолк. Я осто-рожно спросил, как действовать, если солдаты, особенно раненные, будут проситься подвезти? Бирюльков махнул рукой: „Не разрешается, но теперь... Действуй по об-становке, лейтенант Ковалёв. Не знаю, увидимся ли ещё. Тяжёлые дни наступают... Как мы так всё прошляпили?“ И он, обречённо согнувшись, медленно пошёл к кустам на берегу реки, где собралась групка штабных офицеров. Генерала уже не было видно. Домик его лежал в виде груды досок и щитов, но говорили, что он живой и скоро появится.
Внезапность вражеского налёта, отсутствие всякой связи и отработанных действий на случай атаки вылились в поголовный разгром всей 29-й дивизии и почти всей 10-й армии. Главная причина поражения – преступная неготовность руководства страны к подобной ситуации. Ничто не было приведено в состояние, чтобы дать отпор врагу в первый же час всеми силами и средствами, которые пылились на складах. На тревожные сигналы власть не обращала внимания! За неповиновение и собственную инициативу грозил арест!
Мы с Сеней быстро начали загружать машину ящиками, коробками, картами. Выде-лили две канистры бензина и нам. Из-за неопытности показалось, что этого доста-точно, чтобы доехать до цели. Сколько было недочётов, нелепостей и неумения?!
Запомнившаяся картина: самолёт летит строго по белой линии дорожки для пос-троений. Бомбы падают на брезент, палатки взлетают вверх с останками людей, та-буретками, какой-то рванью... Везде кровь, оторванные головы, вспоротые животы, конечности, умирающие прямо на глазах люди. Самолёт быстро увеличивался и, когда сквозь отблески на лобовом стекле становился виден силуэт пилота в очках, начи-нали рокотать пулемёты и пушки, жёстко втыкая свои очереди-струи прямо в спины бегущих, в их головы, лица. Из спин, животов, из голов тут же брызгала длинной струёй почти чёрная кровь – человек падал, кое-кто успевал поднять то ли к небу, то ли к нам руки в последней мольбе... и навечно замирал. Из живота самолёта и из-под крыльев начинали выпадать безобидные на вид толстенькие кругляшки. Всё покрылось дымом, гарью и воплями умирающих. Б;льшая часть солдат бросилась к бе-регу, надеясь переплыть на ту сторону и спрятаться в густом кустарнике. Но до него от палаток было метров 40–50 открытого пространства – вся эта отмель быстро покрылась трупами, песок стал красным от крови и человеческих останков, вода закипела от очередей...
10-я армия, где в 29-й дивизии я начал службу, попыталась организовать контр-удар в районе Слонима и Гродно на бело-стокском направлении. До 28 июня немецкие соединения группы армии «Центр» полностью окружили войска Западного фронта в Бе-лостокско-Минском котле. 3-я, 4-я и 10-я армии практически перестали существо-вать. Все соединения и части 10-й армии были разгромлены. 30 июня при попытке пересечь шоссе Барановичи – Минск управление армии было уничтожено, и только остатки войск, вышедшие из окружения, были переданы впоследствии 4-й армии.
В Белостокско-Минском котле войска Западного фронта потерпели тяжёлое поражение: большая часть сил попала в окружение и была уничтожена артиллерией, самолётами и подвижными танковыми соединениями врага. С 625 000 человек своего состава фронт потерял около 420 000! К врагу попало большое количество военной техники и горючего.
Всю вину за это поражение Сталин взвалил на командование фронтом. 30 июня 1941 года командующий фронтом генерал армии Герой Советского Союза Д. Павлов был срочно вызван в Москву, снят с должности и 4 июля арестован. После короткого разбирательства он был приговорён к расстрелу. Вместе с ним 22 июля были рас-стреляны: начальник штаба фронта генерал-майор В.Климовских, начальник связи фронта генерал-майор А.Григорьев, начальник артиллерии фронта генерал-лейтенант Н.Клич, командир 14-го мехкорпуса генерал-майор С.Оборин, командующий 4-й армией генерал-майор А.Коробков... Никто не хотел разбираться по сути – ошибки тех, кто сидел наверху, требовали жертв и виновных! Нужно было заметать свои следы! А Главный сурово молчал!
После суток разброда и ожидания хоть какого-то приказа наши войска с большими потерями начали отступать на восток. Никто и никогда не готовился к этому и не изучал тактику отхо-да. Хватились карт с обстановкой в тылах. В нашем подразде-лении таковых не оказалось. В автомашине, приписанной к штабу, обнаружили длин-ные ящики. Не дожидаясь приказов, распломбировали. Открыли – карты, много всяких карт СССР от Балтики до Чёрного моря. И ни одной – с картографическим описанием обстановки за нашей спиной! Ни направлений, ни шоссейных дорог, их качества и пропускной способности, нет сведений о железнодорожных станциях, заправках во-дой, складах горючего для автомобилей и танков... Не было и никаких отметок арьергардных укреплений или хотя бы особенностей рельефа. Ничего! Не собирались мы никогда и никуда отступать! Стратегия была одна – война на территории врага до окончательной победы! Другого варианта для наших оставшихся в живых «светлых» командных голов и для самого Вождя не было! Что ж, намерения вполне приемлемые и ласкающие слух главного кремлёвского Стратега! Но это была уже настоящая война! Не армейские или окружные учения, не показательные игры, а война с применением всех современных сил и средств, дееспособной и эффективной тактикой нападения, окружения, внезапного разделения казавшейся целостной обороны на фрагменты и куски, уничтожение потерявших способность к организованному сопротивлению окру-жённых и деморализованных частей. Да, многие, большинство пробовали (именно про-бовали!) стоять насмерть, как призывали со второго ряда политагитаторы и тол-кователи основ социализма! Их в свою очередь подталкивали наганами в спину почти исчезнувшие в первые дни представители тайной власти в войсках – особисты. Дня три их никто не видел. Даже командиры спрашивали, куда же подевались доблестные чекисты? Кто говорил, что всех собрали в центре, но в каком – никто не знал, другие говорили, что их посадили на чёрный огромный самолёт, чтобы в Москве ор-ганизовать из них десантные группы для высадки чуть ли не в самом Берлине! А ведь в каждой дивизии их было пять-шесть человек. Политруки кричали: „Стоять насмерть!“, а люди даже не знали, по какой дороге и куда отступать, где стоять, где находится знаменитая сталинская линия обороны, о которой нам рассказывали сказки на занятиях в училище. На чём перевозить боеприпасы, кухню? Где бензин? К несчастью оказалось, что в летнем лагере не был предусмотрен запас горючего. Всё было только в бензобаках, а для дозаправки нужно было ехать аж в Слоним.
Всем было тяжело и обидно – нас гнали, как неорганизованное стадо, обратно, туда, где нам уже грезилась новая счастливая жизнь. Батальонные рации не работа-ли из-за отсутствия сменяяемых аккумуляторов. Мало кто знал, что они должны были периодически (в то время довольно часто!) заряжаться. Почти все специалисты по связи, оставшиеся с царских времён, сидели в застенках НКГБ. Я сам попробовал как-то оживить нашу станцию, но ничего не получилось. Телефонная связь не рабо-тала. Москва, Минск молчали, будто набрали воды в рот. Началось повальное от-ступление – горькое, непростительное, повлекшее миллионные жертвы. Где же наши самолёты, наши сталинские соколы, летавшие до войны выше и быстрее всех? Где наши армады танков, на которых так приятно было смотреть на парадах в кино? Где неисчислимое количество грозной артиллерии? Уже одним своим видом они внушали, что мы непобедимы! Не раз и не два, уже в этой жуткой обстановке хаотичного отступления, задавали вопросы один другому наши офицеры: „Что же делать, куда отступать?“
Не знали мы, что Гитлер сконцентрировал возле границ СССР 190 полностью ском-плектованных, технически оснащённых современным оружием дивизий! Плюс 3500 тан-ков, 50 000 пушек разного калибра, 3900 самолётов! Нас учили, что во время вой-ны любое подразделение, любая часть утраивается и оснащается новейшими системами ведения огня, личным оружием и тройным запасом патронов и снарядов. Теоретически мы неплохо разыгрывали поставленные задачи в разных тактических вариантах и на разных уровнях – от ротного до армейского. На доске и в тетрадках всё выглядело убедительно и неопровержимо. А почему же так случилось здесь, на самом, как нам говорили, укреплённом западном направлении? Полного и объективного ответа не бы-ло, как не будет его и годы спустя! Даже сейчас, когда теоретики перестройки и постперестройки в лице прорвавшихся к власти сверхактивных людей провозгласили свободу мнений, даже в эти дни ни от кого не добьёшься истины! Всё покрыто мра-ком нашей тяжёлой, бюрократической, раболепной системы, всё опять стало секрет-ным и непозволительным для простых, честных и любопытных людей. Жаль, что опять нашу молодёжь держат за дураков и воспитывают в полной изоляции от исторической правды! Кто же придёт нам на смену? Куда опять идём?
Тогда мы знали, что наша армия самая могущественная в мире, наше оружие – самое мощное и, само собой разумеется, наше политическое и военное руководство – самое умное и дальновидное! Всё, что было «самое-самое» вовсём мире– было только у нас?! Прозорливость же Кремля проявлялась уникально! Вот факт: 14 июня 1941 года по радио передали заяв-ление ТАСС следующего содержания: „По данным СССР, Гер-мания также неуклонно придерживается условий советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз…“. Вот так! Что это – преднамеренное издева-тельство над здравым смыслом, над голыми фактами о германских войсках в 3–5 ки-лометрах от всей нашей западной границы? Полная утрата чувства ответственности за страну, за её безопасность, за жизни людей? Безумство авторитарного и непо-грешимого лидера? Когда же люди поймут, что непогрешимых нет во всей природе? Даже в любом правительстве их просто нет! Что, опять шпионы империализма в со-седнем со Сталиным кабинете помешали ему думать головой? Тысячи врагов с тан-ками, пушками, самолётами стоят наготове в километре от государственной границы, почти все говорят о грядущей войне, а у нас даже не позволили раздать штатное оружие за неделю, за день до Апокалипсиса?!
Очень слабо была организована оборона в Западном Особом военном округе. Ста-рую линию укрепления по прежней границе оставили в 1939 году, а новый оборонный рубеж, начав, не завершили. Говорили: кое-что кое-где построили, но сплошного оборонительного вала, как во Франции* или хотя бы в Финляндии*, построить не смогли. Лозунги, обещания, призывы, звон медных славопесенных труб заглушили логику и правду.
Наши автомашины, направленные в Слоним за боеприпасами и вооружением, не вер-нулись – то ли погибли под огнём, то ли просто не хватило горючего. Ни патронов, ни снарядов, ни гранат, ни мин... Воюй чем хочешь или тем, что найдёшь на поле боя. Совсем как при Куликовскойбитве. А немцы 22 июня смогли силами авиации со-вершить почти одновременный массированный налёт на 66 аэродромов приграничных округов! «Мессершмитты-110», «Юнкерсы-87» не давали нам передышки. К вечеру 22 июня немецкие танки продвинулись вглубь тер-ритории на 50–60 км, окружили Брест, захватили города Гродно, Кобрин и много других населённых пунктов. Уже горели сёла, посёлки, сельхозпостройки далеко от границы.
Некоторые подробности отступления остались в памяти. В штабе никто не знал моей фамилии, кроме майора Бирюлькова. Все знали меня как офицера из отдела раз-ведки, поэтому постоянно посылали вперёд – разведать дорогу, разузнать, кто в деревне, первым обнаружить вражеский десант или засаду. Помню, иду лесной доро-гой один впереди, за мной движется штабная колонна и наш грузовик в хвосте. Вокруг темнота и страх. Кто-то из старых служак посоветовал мне постоянно дер-жать в руке пистолет. Сам я не догадался. Наверно, тот уже служил в финскую? Однажды солдаты поймали четырёх девушек. Это были польки из соседних деревень. Сразу у политрука вопрос – откуда и зачем они здесь? Шпионят? И вдруг команда: „Расстрелять!“ А я как раз был назначен дежурным по штабу, и эти жуткие обя-занности взвалили на меня, молоденького лейтенанта, к тому же в недалёком прош-лом учителя?! Я, толком ещё не поняв жути приказа, взял с собой солдата, и мы пошли в лес. Девушки, оторопев от страха и отчаяния, взялись за руки и шли впе-реди цепочкой, приплакивая и оглядываясь. Мы, с оружием наперевес, за ними. По ходу этой почти похоронной процессии у меня в голове начали проступать зачатки здравоумия: я подумал, что обстоятельства этого хаотичного и безнадёжного дня могут помочь мне, нам, избежать участи палачей. Я сказал об этом солдату. Он, трижды перекрестившись, сразу, без колебаний согласился. Когда отошли от нашей группы подальше, мы дали в воздух два залпа. Само собой – в воздух. Развязали девушек, пребывавших в полуобморочном состоянии, и я им сказал по-польски: „Ни-когда не попадайтесь на глаза нашим солдатам! А сейчас – бегом домой!“ Мы, не сговариваясь, облегчённо вздохнули. Солдат этот как-то по-особому посмотрел на меня и опять истово перекрестился. Перекрестился и я. Уже была война, но у нас не было никакого порядка, был только хаос, поэтому эта вольность и сошла нам с рук. Однако к вечеру опять поймали какого-то старика, державшего в руках ржавую проволку. Меня сменил другой дежурный. Явившийся ниоткуда политрук громко объя-вил, что старичок – не просто старичок, а шпион западных сил (каких – не сказал) и резал он наши линии связи, хотя провода у него были толстые и ржавые, а связь, как известно, пользуется тонкими, гибкими и медными. Старика схватили с каким-то мешком, в котором обнаружили свёрток с белым порошком. Нашёлся среди нас химик, который сказал, что это соль, только крупного помола. Но его уже никто не слы-шал. Старик кричал что-то на польском, разъярённый политрук – на своём, полити-ческом, но все вдруг яростно захотели его смерти! Все, кроме нас двоих, затаив-шихся от происходившего на глазах и спасших три часа назад чьи-то божьи души, пришли в состояние пляски святого Витта*. Кричали, вопили, подпрыгивали, желая прямо руками и прямо здесь разорвать впервые увиденного классового врага! Такого единодушия, такого большевистского энтузиазма я более не встречал! Сами в смер-тельной опасности, безоружные, панически отступают, а тут – герои? Дед божился, что купил соли и нёс её домой, а по дороге от старого забора оторвал два метра проволоки для ремонта калитки. Ничего не резал и никакой связи не видел. Он мгновенно начал понимать по-русски, так как до него дошло: пришёл его последний час! Деда пустили в расход в 50 метрах от обочины. Я до сих пор слышу его ис-тошный, дикий крик, мольбу к Богу, к палачам на родном польском языке! Инте-ресно, что команду дал наш особист, курировавший полк, вдруг появившийся на поле «праведного» боя! Таким дичайшим и скотским образом, думаю, он хотел отчитаться перед своим начальством и записать на свой личный счёт уничтоженного лазутчика уже в первый же день своей борьбы против тайных операций фашистских спецслужб?!
Что же это было? Выход наружу зловонных сил обессиленных, но злобных людей? Своего рода отмщение за позор, отступление и несбыточные мечты о завтрашнем коммунистическом счастье? Отыграться хоть на невиновном?! Наброситься скопом, орущей толпой на одинокого? Так проще, так безнаказанно? Кто потом вспомнит, был ли зачинщик, было ли праведно действо, рассчитанное на благодарных зрителей? Христианство свято и истинно, Рим третий или пятый, которыми мы всенародно и огульно кичились и кичимся до сих пор, были отброшены, как дымчато-кружевной платок Дездемоны перед простым актом удушения дрожащими руками чёрного деге-нерата! Содом!
Шли последние дни июня. Все стихийно двигались на восток, чтобы выбраться из окружения. Никто не знал ни о планах вышестоящего руководства, ни о том, что делать – в каком на-правлении двигаться, что обходить, где враг, где свои? Слы-шал, как отдельные офицеры, уже не боясь ни особиста, ни самого чёрта, говорили, что именно наш командующий генерал армии Д.Г. Павлов был одним из первых, кто звонил в Кремль, докладывал об усложнении обстановки, перебежчиках из числа крестьян с той стороны и просил дать ему возможность ввести в войсках полную бо-евую готовность. Но никто его не слушал. Все смертельно боялись Главного, поэто-му его так легко отдали палачам из НКГБ. Нужно было хоть на кого-то свалить свою вину. Так делали они и до войны, и во время неё, да и после. Вспомните подлодки «Курск», «Комсомолец»! Появился у нас и сам маршал Куликов. Кто-то его послал проверить обстановку. Как он добрался, на чём и куда внезапно пропал – неведомо, но я носил ему в бронеавтомобиль поднос с жареной курицей, хлебом и кофе. В броневике с ним был ещё кто-то, но я не видел. Он пробыл в нашей части чуть больше часа, что-то уточнял на картах с командирами, но потом исчез, чтобы ни-когда не вернуться, растворившись во мраке лесных дебрей, окружавших и сохраняв-ших до поры наши жизни.
Уже на четвёртый день создалась угроза Минску. Его всё теснее и теснее охва-тывали клещами танковые мобильные соединения врага. Была объявлена мобилизация резервистов 1905–1918 годов рождения. Страна начала предпринимать реальные и вынужденные усилия для отпора врагу. Хоть и поздно, но спохватились, зашевели-лись, отбросили перманентные поиски врагов внутри себя, ослабили на время дав-ление чекистских удавок на собственной шее. Интересно, обошлись же без поисков и пыток троцкистов и антисоветчиков в годы войны, зато потом опять взялись за от-ложенную на время работу?!
В это время в самом страшном, катастрофическом положении оказалась 10-я ар-мия, куда входила наша 29-я дивизия. Третья армия также была разгромлена. Раз-розненные силы этих двух армий пробовали прорваться на восток, солдаты погибали сотнями и тысячами в неравных боях, попадали в плен, гибли на полях без всякой помощи, оставленные своим командованием на неминуемую смерть. Предельно тяжело было видеть эти людские страдания, но ещё тяжелее было страдать самому! Страдать не столько физически – от боли и ран, сколько морально – от бессилия что-то предпринять, от непонимания происходящего, от беспомощности войск и грозящей безысходности.
Главные силы названных мной двух армий (3-й и 10-й), что находились на Бело-стокском выступе, были глубоко охвачены войсками противника. Везде раньше нас высаживались вражеские десанты – на перекрёстках дорог, на окраинах деревень, возле одиноких хуторов. Ночью вокруг постоянно вспыхивали разноцветные ракеты – таким образом немецкие отряды сигнализировали друг другу о передвижении наших децен-трализованных и морально убитых войсковых групп. Горели сёла. В кюветах, на опушках леса было уже много свежих могил с деревянными православными крестами или без них, с какой-то тряпочкой. Это зависело от того, кто хоронил солдат: если местные старые люди, то ставили крест, а если наши солдаты, боявшиеся всего и вся, особенно чекистской тени, то просто к палке привязывали или тряпочку, или бумажку с фамилией. Через неделю тряпки исчезали - и ещё одна безымянная могила одиноко высилась до первой вспашки. Исчезали не просто фамилии и имена наших несчастных людей – с ними, безвестными, исчезала и наша память, наша совесть и вера.
А мы всё шли и шли вглубь своей страны. Вспомнит ли Родина всех своих сыновей в другие времена? Или будут вспомнены только назначенные? Кто скажет им, погиб-шим и пропавшим, да и оставшимся искреннее «спасибо», или опять для салютов и колонных залов будут избраны отдельные, охотно поддающиеся жестокой власти, но к концу войны оказавшиеся на Олимпе только собственной славы? Кто воздаст другим, тем, первым, за слёзы, испытания, горе и смерть? А может, в истории постепенно останутся только те, кто сидел за толстыми стенами почти собственного «Кремля», кто корчил из себя величайших стратегов всей земли, кто изо всех своих партийных сил стремился соорудить рай «только для трудящихся», но никак не для себя и сво-его окружения? Отдадим это на суд Истории и подождём, явится ли нам хоть и горькая, но Правда обо всём? Что ж, ждём`c!
Внезапно, как и исчез, ниоткуда появился наш секретчик Голуб! Он смог, спря-тавшись где-то, переждать первые волны воздушных атак и остался цел и невредим. Я и не стал спрашивать у него, что и как случилось. Пришёл сам – уже хорошо. Нам лишняя единица не мешает.
Наш ЗИС-5, взвывая слабосильным мотором, подпрыгивал по лесным корням назад в направлении Слонима. Заметив в предместье разрозненные группы военных, в том числе и из нашего полка, мы остановились, и я пошёл искать какого-нибудь началь-ника. Нашёл. Это был командир 1-го батальона. Он сказал: почти все офицеры штаба погибли, а генерал-майор Бекжанов или погиб или попал в плен. Кто-то видел его последний раз с небольшой группой (человек 5–6 солдат штабного взвода) в ма-ленькой роще, окружённой почти со всех сторон немецкими десантниками. Вдруг мой шофёр Сеня неожиданно сказал, что бензина осталось километров на 10–20! Я строго отчитал его – следить за запасом горючего должен был он. Это входило в его воин-ские обязанности, но последнее время Сеня пребывал в каком-то заторможенном сос-тоянии. Я спросил о причине этого. Ответ был неожиданным и простым – его семья осталась на территории, уже оккупированной фашистами, а деревня полностью сго-рела. Уцелел ли кто – не знает, но надеется. Что же нам делать дальше? Никогда в жизни я не занимался ни техникой, ни бензином. Со школы у меня проявились другие задатки – языки, литература, история, как сказали бы теперь, – по гуманитарной линии. С техникой я особо не дружил.
Перед поворотом на Слоним бензин всё же закончился. Оставаться на дороге было опасно, тем более что в кунге было около десятка ящиков с секретными документами и картами. Отступающие солдаты помогли нам дотолкать грузовик почти до самой ре-ки Щара. Мы разместились на невысоком обрыве над тихими водными струями. Со сто-роны дороги нас немного прикрывали кроны старых развесистых ив. Что же делать с документами? Я прекрасно понимал, что, несмотря на войну, меня могут запросто расстрелять, если я поступлю с этими бумажками неправильно, не по уставу. Время суровое, и никто не будет со мной разбираться. Подумав, решил, что нужно, как в том рассказе А.Гайдара*, найти какого-то офицера, старшего по званию, кто мог бы отдать правильный приказ. Лучше, если бы это был штабист. Вышел на переполненную дорогу – едет «эмка»*. Проголосовал. Остановилась. Из неё выскочил капитан гос-безопасности из НКГБ, но не особист, так как форма была другой – наш носил обыч-ную форму военнослужащего, а этот был одет в синее галифе, зелёную гимнастёрку и фуражку с малиновым околышем. Из-за ярко-красных треугольников на малиновых пет-лицах энкавэдиста было видно за километр.
– Какого ... (далее следовал безостановочный мат), что тебе, лейтенант, нужно? Удираешь? – тут же профессионально пригрозил он мне.
–Никак нет. Организованно отступаю, сохраняя вверенный мне секретный груз, – парировал я, придерживаясь устава.
– Покажи какой? – он заглянул внутрь одного из ящиков, полистал документы, жур-нал со списками и резко сказал: «Всё в огонь! Всё! Особенно карты с дислокацией полка!” И уже из глубины автомобиля крикнул: „Скажешь,что тебе приказал капитан госбезопасности товарищ Балуев!“
Дымок за автомобилем пропал, а я остался на шумящей дороге один с моими пробле-мами и с дурацким приказом сжечь карту с дислокацией полка?!
Жгли аж до самого утра. Старались бросать в огонь небольшими стопками, чтобы с воздуха было не так приметно. Вражеских самолётов в тот вечер было мало, и судьба благоволила нам. Вдруг услышали из-за кустарника, тянувшегося вдоль всей дороги: „Давай быстрей, под Слонимом танки!“ Вот это да! А мы же ехали в этот самый Слоним? Значит, нужно его обойти стороной. Закончив свою работу, закоп-ченные, усталые и нервные от психологического напряжения, съели часть пайков и улеглись в кунге. Там всё же крыша и дверь. Конечно, фанера не спасла бы нас при авианалёте, но иллюзию безопасности обеспечивала. Утром подогрели на углях чай и сели завтракать, но не возле нашего автомобиля. Он стоял почти у воды, там было свежо, да и высокий кунг был слишком приметным. Живенько перебрались к помятому бронеавтомобилю, брошенному у дороги. Вдоль него был отрыт небольшой окопчик, и мы, опустив в него ноги, опершись о тёплую броню, предвкушали наслаждение от еды.
Я и шофёр – спинами к броне, напротив, чуть наискосок, наш секретчик Голуб. Рядом лежали в рюкзаках собранные куски хлеба, сорванный с грядок ранний лук, щавель и начатая банка говяжьей консервы. Я тщательно разделил всё богатство на три части. Потом съели остатки холодной гречневой каши и принялись за чай. Я взял с собой и свою новенькую офицерскую планшетку. Жаль было бросать. О, если бы я знал, какую роль она вскоре сыграет в моей жизни! Позже, уже в плену, услы-шал, что немцы безо всяких разговоров и доказательств расстреливали всех полит-работников и партийных, но не трогали обычных офицеров, да ещё с планшеткой?! Простой перекрёстный опрос сослуживцев – и одного в яму, другого – в плен!
Вдруг над нами зазвенел мотор пикирующего самолёта. Мы, прикрытые белорусской природой – ивой и ещё броневым бортом, никуда не побежали и спокойно остались на своих местах. Я чуть пригнулся, а сидевший почти напротив секретчик шарил по не-бу глазами, следуя за самолётом, завершавшим второй круг. Голуб всё повторял: „Это наверно наш? Не бомбил же в первый заход?“ Это были последние слова в его жизни...
Дальше не помню – сильнейший, до боли в ушах, разрыв бомбы – и всё...
Пришёл в себя на носилках. Левое бедро в крови, к нему примотан бинтами какой-то обломок доски. Сам тоже в крови. На животе лежит моя планшетка. Кто-то, как сквозь стену, говорит: „Тебе повезло – перелом, вена не задета... Куда его? Далеко не сможем. Самим уходить, да и транспорта никакого...“. В ответ: „Давай к дороге, но за кусты. Может, наши подберут, как никак офицер, да и шофёр поможет поискать кого... А ты терпи, сзади едет медпомощь. Кровь мы тебе остановили. Ча-сы есть? Через полчаса ослабишь жгут. Пистолет и патроны в планшетке. Бывай, лейтенант“.
Пока они меня несли к кустам, полосой закрывавшим полевую дорогу, увидел: нашего грузовичка уже не было. Какая-то чёрная куча догорала, воняя резиной. Бронеавтомобиль был на месте, но – о, ужас! – в окопчике стояли целые кирзовые сапоги с ошмётками человечьего мяса, из которого торчали белые кости... Пока-залось, что от них шёл какой-то пар – от этих сапог или от костей? А, шофёр же был в обмотках! Это всё, что осталось от младшего лейтенанта Голуба. От этой кошмарной картины снова провал в сознании... Очнулся, Сеня вливал мне в рот воду из котелка. Ослабил по моей просьбе жгут. Кровь уже не пульсировала, а еле сочи-лась сквозь бинты. Невыносимой боли не чувствовал, но нога полностью одервенела. Голоса людей, шум автомашин... Показалось даже, что еду среди своих... Еле хва-тило сил приподняться на локтях. Нога опять заболела. Рядом, на удивление, сидит невредимый Сеня! Он чуть оглушён, но вполне дееспособен – пробует говорить со мной, что-то подправляет, оглядывается по сторонам.
Сколько прошло времени – не могу вспомнить. Боль опять притихла. Вдруг не-мецкая речь! Оттуда, со стороны дороги. Мы в кустах – нас, наверное, не видать. Передо мной, как на экране кино, пробежала вся моя молодая, только начавшаяся жизнь. Да, я уже знал из наших бравых фильмов, из прокламаций политруков, что в такой ситуации герои нашей страны пускают себе пулю в лоб! Просто умереть, ниче-го не совершив, – ни за семью, ни за страну? Хотя бы, как на экране, – уничто-жить десяток, а лучше сотню гитлеровцев! Это был бы геройский поступок, а вот так – беспомощным пустить себе пулю в этих пыльных кустах? Оборвать и жизнь, и все надежды, и мою любовь? Бесследно исчезнуть в зарослях крапивы?
Я попросил Сеню раздобыть палку с развилкой и из последних сил, опираясь на его плечо и на самодельный костыль, мы потащились подальше от дороги. Метров через 20 достигли пшеничного поля и залегли передохнуть. Так, с передышками, от-ползали дальше и дальше. Слышали рёв немецких гружёных автомашин, немецкую речь, похожую на собачий лай, но надежда ещё не покидала нас, а может, сам Всевышний даровал нам эти моменты последней относительной свободы. Мы надеялись, что в пшеничном поле, в поле нашего детства, мы сможем не только выжить, но и вер-нуться к своим. Не зря же говорят, что дома и стены помогают! А тут поля хлеба!
Жуткое, обидное слово «окруженец» ранило сердце и душу. Оно сильно навредит тысячам и тысячам невинных людей, попавших по воле обстоятельств в плен к более сильному врагу. Оно будет вредить и портить людям жизнь и после войны, уже среди своих! Власти и сам Сталин прекрасно знали всю правду первых лет вооружённой борьбы со злобным и мощным противником, но не хотели ни за что взять на себя хо-тя бы частичку вины за бездарные промахи и ошибки в анализе предвоенной обста-новки. Они считали виноватыми всех, кто был ниже их статусом, званием и не обла-дал таким авторитетом и безграничной властью. Никто не смел сказать Ему правды! Потом, после того как отшумели военные грозы, а большинство покалеченных телом и душой ушли в другой мир, генералы и маршалы срочно взялись за мемуары, часто противореча один другому – каждому хотелось оставить по себе нерушимый глянцевый памятник в памяти народной, прежде всего у сменившихся вождей! Но и после смерти главного садиста и палача всех времён и народов не было правды! Так, обрывки, лоскутья от настоящей истории Великой войны! Каждый из написавших книжонку за-бывал напрочь и причины, и потери, а главное – тех, кто ложился тысячами и сотнями тысяч навечно в сырую землю, добывая своими смертями Родине свободу, а им Славу воителей! Даже после того, как Он исчез с лица планеты, Его тень, си-луэт приводили в лакейский трепет боевых генералов и маршалов, так и не сказав-ших всю Правду о войне, спрятавших свою честь за железобетонными фразами о любви к компартии, политбюро и идеям коммунизма?!
Даже прославленный маршал Г.К.Жуков вынужден был выжать из себя слов; о гени-альности Вождя как величайшего военачальника всех времён! Сейчас хотелось бы спросить у него, а не вспомнит ли он хоть какую-нибудь операцию, предложенную, придуманную и проведённую этим стратегом? Конечно, Сталин был гениален! Но в другой области, в области искусного манипулирования человеческими жизнями – в фальсификации обвинений, выискивании заведомо фальшивых причин и предлогов для уничтожения любого, кто мог бы посягнуть, прямо или косвенно, на Его непрере-каемый авторитет! Это он, и только он отбросил нашу страну на десятилетия назад! Но Славу победителя, славу всенародного Отца и Вождя тут же присвоил себе! И до сих пор сирые и убогие умом, слабые духом и мозгами лакеи от рождения чтут и ле-леют память об этом звероподобном грузине, положившем великую Россию себе под мягкие кавказские сапоги!
Да, много было и перебежчиков, и таких, кто добровольно сдался в плен. Я знал их. Но вот вопрос к тем, кто готов рас-стрелять других, но только не себя за же-лание обычных людей (не фанатиков!) выжить и за их горящую местью память об уничтоженных дедах, отцах, за ссылки и гниение в уже советских лагерях?! А на что после этого могли рассчитывать они, когда ночами загребали тысячи и тысячи невинных, физически и морально угнетали всех, на кого показывал кривой палец очередного стукача?
Уцелевшие от репрессий военные держались из последних сил. Верные, в преоб-ладающем большинстве, своей присяге, они воевали с немцами как могли тем, что предоставила им могучая и непобедимая Родина. Они заслонили её, а по правде – свои дома, своих жён и детей, телами и жизнями перекрывая осатанелому врагу дорогу на восток.
Почти целый день мы пролежали в пшенице. Какая же будет ночь? Ничего не обе-щало быть добрым. Ногу периодически, раз в полчаса, схватывала боль, но я кое-как притерпелся к ней и почти не стонал, боясь привлечь чужое внимание. Очень хотелось есть. Мы рвали какие-то листики и травку на расстоянии вытянутой руки и хоть этим заглушали голод. Увидели дорогу, отходившую от шоссе. За ней среди деревьев и кустарника виднелись какие-то строения. Наверно хутор или ещё что? Может там спасение? Не выдадут же? Свои, белорусы! Переползли эту дорогу – и снова в кусты. Не знали мы, что с другой стороны хутора тоже были немцы. Подсчи-тали наше оружие – у меня пистолет, но почему-то с одним магазином, второй ис-чез. Значит, восемь патронов. У Сени откуда-то два пистолета, но без патронов. Он подобрал их где-то на поле боя. Я разделил патроны на две кучки, и мы стали думать, что делать дальше. Наша стратегия была простая: любым способом отползти, отдалиться от главной и вспомогательной дорог, уйти как можно дальше, поближе к лесу. Но мы решили при отсутствии немцев на хуторе раздобыть чуть-чуть поесть. Подкрепиться. Силы быстро покидали меня. С предельной осторожностью, уже в су-мерках, поползли к домам. Там за всё время наблюдения не было видно никакой опасности. Кто-то брал воду из колодца, мычала корова... А если что, то послед-няя пуля для себя. Продвинулись ещё метров на пятьдесят. Осталось ещё столько. Вдруг лай собак – через пшеницу со стороны шоссе к нам шли трое с автоматами наперевес. Их путь был правее нашего лежбища, и мы, воспользовавшись этим, по-ползли изо всех сил к отдельно стоявшему сараю. Там высмотрели какую-то доща-тую загородку и решили спрятаться за ней. Ещё пару метров, ещё... и вот мы под дос-ками. Пытаемся унять дыхание. Нога болит нестерпимо, но ставка – жизнь! Сеня заботливо дал попить. Стало легче. Поправили заборчик, и это лишнее движение заметили немцы. Раздались голоса, команды, послышался хруст сухих стеблей...
Я как можно дальше отбросил свой пистолет и начал молиться... Что я говорил, о чём просил Боженьку – пусть это останется моей тайной до самого конца! Высшая сила и на этот раз стала на мою сторону – шаги и хруст удалились, голоса стали намного глуше...
Кто меня упрекнёт, кто станет судиёй, кто обвинит меня в предательстве? Я попробовал, уже из последних сил, отползти подальше от выдавшей нас ограды...
Кто-то из немцев заорал: „Там советы, советы! Фойер!“ (Огонь!) В воздухе заскрежетала уже знакомая нам немецкая мина. Одна, другая. Взрыв! Опять скре-жет... Ближе, ещё ближе... Сеня не выдержал и побежал. Автоматная очередь – и почти одновременно взрыв... Дальше – провал...
Снова немецкая речь, но уже надо мной: „Ком, хир ист официр...“ (Сюда, здесь офицер…). Опять потерял сознание...
Вновь пришёл в себя – лежу в луже крови посредине крестьянского двора. „О, такой же, как у нас? – мелькнуло в голове, – может, сон?“ Но это был только первый из последующих жутких моих снов. Успел потрогать окровавленную ногу – теперь уже правая, но не так сильно – чуть выше лодыжки открытая рана, кровь течёт слабо, чуть сочится... Ещё пекл; внизу живота. „Слава богу, что не порван крупный сосуд. Буду жить!“
С двух сторон на меня выскочили немцы: „Ваффен нидэр!“ (Оружие на землю!) А у меня уже не было никакого оружия. Сопротивляться я не мог, только поднять голову и чуть корпус на пару секунд. Двигаться было невозможно. Всё моё тело было в крови от портянок до пояса. Две собаки бросались на меня, но немцы почему-то не разрешали им куснуть советского офицера. Я лежал на траве и вертел головой, ста-раясь хотя бы зрительно упредить любую опасность, хотя что я мог сделать? Но вот из-за сарая вышел... кто бы вы думали? Мой Сеня с носилками в руках! Он был жи-вой, этот парень. Меня схватили за ноги и руки, и я опять потерял от боли соз-нание...
Немец шёл впереди, носилки раскачивались, а сзади я услышал шепоток: „Товарищ лейтенант, не волнуйтесь – мы живём. Сказали вас в лазарет или к санитарам. Я так понял...“. Стали. Я сказал Сене перетянуть опять мою левую ногу ремнём – кровь начала сочиться сильней. От кровопотери кружилась голова. На моём животе по-прежнему лежала моя заветная планшетка. Подошёл какой-то высокий немец в фор-ме, но светлой, не похожей на других. У него были по локти засучены рукава, и я подумал, что будут резать... Опять мне стало плохо... «Официр, официр», – он начал тыкать мне в грудь. «Я, я, их бин официр, – неожиданно для него ответил я по-немецки, – лёйтнант». Он принёс медицинский пакет с бинтами, йодом и лекар-ствами. Приказал Сене перевязать, показал, как и где. Потом покрутил возле виска пальцем и сказал по-польски, сильно коверкая слова, что мне нужно срочно принять таблетки от заражения крови. Я понял и съел целых три штуки. Сразу потянуло в сон. Сквозь завесу полусознания видел, что вдоль дороги сидело много наших сол-дат. Были и офицеры. Все понурые, с опущенными головами, на лицах безысходность и страх. Кое-кто даже плакал. Раздали питьевую воду. Десяток людей помылись до пояса. Остальные смотрели на это и продолжали сидеть. Охрана выстроилась полу-кольцом вокруг скопища людей. Со стороны поля в нас упёрлись стволы танковых пушек. Ещё охраняли и овчарки, штук пять. Красивые, со стоячими ушами.
Вдруг появляется немецкий мотоцикл с коляской. За рулём, никогда бы не поду-мал – наш дивизионный переводчик старший лейтенант Петер Фрост, поволжский не-мец. В полной форме советского офицера со всеми нашивками и значками! Я изо всех сил крикнул ему. Сам не знаю зачем. Думал, может, вывезет отсюда, спасёт... Тот подошёл, поздоровался и попросил кого-то посадить меня в коляску. Мотор мото-цикла продолжал стрекотать. Мне так захотелось обнять Фроста, прижаться своей небритой щекой, хоть как-то отблагодарить за освобождение! Хотя бы объятием выразить бесконечную благодарность! Судьба вновь поворачивалась ко мне лицом! Но я почему-то промолчал и стал ждать, что будет дальше.
Сеня с выпученными глазами наблюдал за этим действом и делал мне какие-то знаки... Я махнул ему рукой и с улыбкой крикнул: „Ещё увидимся!“
А дальше было так: меня погрузили в коляску, две ноги высунули наружу, дали в руки планшетку. Фрост криво улыбнулся, и мотоцикл начал дви-жение... Через нес-колько километров Петер остановился возле какой-то будки, с помощью часового вы-тащил меня на землю, прислонил к сетчатому забору и, криво улыбнувшись, сказал: „Ты был неплохим белорусским парнем, но, извини, мы теперь по разные сторо-ны...“. Пожал мне руку и крикнул что-то в сторону по-немецки. Оттуда вышли два солдата и поволокли меня внутрь загородки. На левом рукаве Фроста я заметил бе-лую повязку... Мы не были близко знакомы. Он закончил то же училище, что и я, но годом раньше, и был симпатичен тем, что являл для меня первого в жизни настоя-щего иностранца, представлявшего высокую немецкую культуру, шикарно владевшего языком, да и относился ко мне с уважением, хотя мы и встречались всего раза три.
Одурелый от всего случившегося, ничего не понимая, я снова сидел спиной к сетке и уже как бы со стороны наблюдал за дальнейшим ходом событий. Нога моя продолжала периодически дёргаться и болеть, но после таблеток – не так сильно. Можно было терпеть. Я терпел и смотрел. Передо мной открывалась странная и тревожащая картина!
Огромное поле с уклоном в сторону Щары было огорожено по периметру высоким двухметровым забором из колючей про-волоки, прикреплённой к деревянным столбам. Местами проволку заменяли сборные дощатые щиты. Мысль: „О! У них даже заборы для нас были заранее заготовлены! А что же мы так просто попались?“ Внутри этого пространства сидели, лежали, стояли, чаще небольшими группками, люди в форме солдат Красной Армии. Некоторые босиком, в порванных гимнастёрках с пятнами крови. Их было много – несколько сотен. Четыре или пять. Кое-кто лежал недви-жимо, кто-то негромко разговаривал, но общая странная тишина царила над этим скопищем. Заметил, что слева от будки были оборудованы низенькие помещения для собак с полом и плотной крышей. Немецкие овчарки, как узнал позже, отличались неимоверной злобой, агрессивностью, особенно к русским пленным (может, научили реагировать так на наш славянский язык?), дисциплиной и чёткими навыками охран-ной службы. Я бы сказал, что они ненавидели нас больше, чем их хозяева. Почему? Не знаю. Обычно все животные, даже хищники, добрее, чем сами люди. Так мне го-ворил в детстве ещё отец: „Смотри, Василёк, никакой зверь не сделает человеку зла тайком, за спиной. Звери неспособные на такую гадость. А че-овек – другое дело! В лицо говорит одно, а за твоей спиной – другое! Так что больше берегись дурных людей, чем животных! Даже твой знакомый может когда-нибудь, выгораживая себя или желая что-то получить от хозяина, наговорить на тебя гадости, солгать или подложить что-то! Вот и думай всегда – где правдивый и честный, а где лживый человек! Большевики обещали-обещали, а до настоящего дела руки так и не дошли. Одни обещания! Только на наших дворах пусто стало – виноватят каждого третьего: то враг, то скот отравил, то любит больше своё, чем колхозное, да ещё и эти с наганами церберы* везде рыщут, жертвы хотят для властей... Раньше власть на селе шла от старосты, а его народ на собрании села выбирал из наших же. Из толковых, образованных. Вот и жизнь была, какая-никакая, но была...“.
Многое, очень многое я не понимал, но всегда слушал внимательно, как будто догадывался, что всё это мне пригодится, но позже, не сейчас.
Стало чуть легче – кровь успокоилась, рана ещё ныла, но можно было держаться. Рядом на траву опустился какой-то немного знакомый офицер, но без знаков на фор-ме – петлицы и нарукавные нашивки отсутствовали. Он услышал, что я понимаю по-немецки, и тихо прошептал: „Выручай, браток. Скажи им, что я пожарник, а не ко-миссар. Расстреляют на месте. Прошу тебя Богом (вдруг о Боге вспомнил?!), помо-ги!“ При первом беглом опросе я попробовал перевести на немецкий его просьбу. Слово «пожар» я знал, а вот «пожарник» слышать не довелось. Я медленно произнёс: „Эр ист фойерлёшер!“ (получилось – „Он есть огнетушитель“). Все весело заржали. Я продолжил свою импровизацию: „Дизер ман ист шеф брандокомандо“ (он начальник пожарной команды). Эти слова произвели на немцев соответствующее впечатление, и его записали к уже прошедшим первичную проверку. Комиссар был очень доволен, ходил вокруг меня и говорил всякие глупости, что „он никогда меня не забудет, отблагодарит при освобождении...“ и т.п. Потом он куда-то исчез так же внезап-но, как и появился. Больше я его не видел. Мне становилось хуже. Попросил воды, и немец её принёс. Полегчало.
Чувствуя себя победителями, немцы не боялись подходить к нашим пленным и были даже не прочь поговорить. Тогда они подводили своего собеседника ко мне, лежав-шему возле забора, и я, используя все зачаточные знания немецкого, пытался пере-вести. Один часовой, зная, что я немного разговариваю на его языке, подошёл и дал мне сигарету. Я отрицательно покрутил головой: „Их раухэ нихт“. (Не курю.) Другим пленным он ничего не предлагал. Это, наверно, хоть какое-то, но возна-граждение за моё стремление и любопытство к иностранному языку, за моё старание и в этом не отставать. Есть хотелось неимоверно. Что нас ждёт? Какая судьба уго-тована всем? Становилось хуже и хуже – всё тело била дрожь, голова кружилась, силуэты людей расплывались в какие-то облачка... Я уже плохо слышал голоса, мне даже показалось, что я в отцовской хате, но у горячей печи... Но, несмотря на ухудшение, продолжал следить за обстановкой. Внутренний голос подсказывал, что, обладая хоть какой-то первичной информацией, я смогу предугадать, распознать, откуда может грозить опасность, и попытаться избежать её. Хотя бы с помощью знания немецкого языка. „Раненый, но всё же живой! А что будет потом, когда станет хуже?“ – эта плоховатая мысль всё чаще и чаще всплывала в помутневшем сознании. На душе стало неспокойно. Заметил движение – из будки вышли два офи-цера. За ними солдаты вытащили стол, табуретки, чернильный прибор и какие-то бумаги. Один офицер, наверно старший по званию, важно уселся, пододвинул бумаги к себе и махнул рукой солдату. Тот оглянулся по сторонам и направился ко мне. Что-то сказал грозным голосом, потом повторил. Я ничего не понял и показал на забинтованные ноги. Тогда ко мне подскочил второй служивый, и оба, грубо схватив меня за воротник шинели, поставили на ноги... От неожиданности и резкой боли я упал на землю и потерял сознание...
Пришёл в себя, открыл глаза – надо мной белый потолок, вокруг белые стены... Мгновенно пришла мысль: я уже не здесь, не на земле... а коммунисты говорили, что второй жизни нет... Вдруг голос по-немецки:„О, и здесь один?“ Подходит кто-то в белом... Ангелы-хранители? Или в ад понесут? Нет – в больничном халате...
Привидение медленно вымолвило по-русски: „Ты – госпиталь. Лежать тихо. Мы делай второй операция. Жизнь придёт завтра...“. Я навсегда запомнил эти слова. Буду жить! Хоть завтра, но буду...
Опять очнулся в большом и светлом помещении. Белые занавески, белые кровати, рядом какие-то люди под одеялами. Кто-то, тоже в белом, ходил туда-сюда, женское лицо, тихие голоса... „Вот награда! Сразу в рай! Не зря я закончил школу на «от-лично»? Может, ещё не заслужил?“ – слёзы навернулись на глаза. Снова медленно ухожу в забытье...
Словно сверху, с небес на меня начали спускаться знакомые с детства звуки, слова, запахи... Вновь вижу рассвет над нашим лужком, полупрозрачные облака ту-мана над болотцем, крики детворы, мычание коров...
Вроде спал, но всё так чётко начало проявляться в голове, что не вспомнить об этом нельзя...
День четвертый
„Ну, как вы, господин офицер? – кто-то спросил на чистом русском, – вам сделали операцию на левой берцовой кости. От-крытого перелома нет, небольшая трещина. Кость стянули скрепками. На правом рваную рану зашили. Осколки извлечены. На животе и щиколотке скользящее ранение. Будете жить...“, – лицо с бородкой ис-чезло. До меня постепенно доходило, что я пока на своей земле и ещё живой. Появилась надежда.
Ко мне относились одинаково, как и к лежавшим рядом немецким военным. Здесь были только солдаты, единственным офицером оказался я. Каково же было моё удив-ление, когда я увидел, что санитар, разносивший таблетки и микстуру по кроватям, подойдя ко мне, сначала отдавал честь по-военному, а потом совал мне в рот медикаменты. Я не знал что и делать? То ли это к добру, а может, к беде? Когда-то читал, что так относятся к врагу перед казнью?!
Кормили три раза в день. Еда была простая, но здоровая – утром чай, два куска белого хлеба, повидло в большой ложке. В обед – суп из чечевицы или фасоли, ку-сочек мяса, чёрный хлеб, стакан чая или молока.
На третий день, когда почувствовал себя намного лучше, по дурости своей спро-сил по-немецки, можно ли написать письмо жене? Санитар меня не понял и сбегал за доктором. Я повторил вопрос. Тот громко рассмеялся и ответил: „Keine Briefe. Alle Russe sind Idioten, oder? Du bist ein Gefangene. Nach der Gesundung, gera-deaus im Lager!“(Никаких писем! Что, все русские идиоты? Ты пленный. После выз-доровления прямо в лагерь!) Я почему-то всё сразу понял и затих. Передо мной вдруг начала раскрываться зловещая и неизвестная перспектива. Наконец дошло, что в этом слове «Lager», произнесённом с каким-то зловещим нажимом, вмещается глав-ное – моё будущее, страх и полная неизвестность.
Однажды утром слышу – в прихожей какой-то разговор по-немецки. Даже на повы-шеных тонах. Прислушался – кто-то с сильным русским акцентом просит, чтобы его пропустили именно ко мне (назвал фамилию!), так как это важно для немецкого рейха?! Что это такое, что за визитёр? Чего он хочет от меня и причём тут не-мецкий рейх?
Дверь открылась, и в палату зашёл человек среднего роста с большой, как шар, лысой головой. Одет был в полувоенную форму – офицерское галифе, хромовые сапо-ги, но сверху был накинут пиджак. Он держал в руках сильно потёртый кожаный портфель какого-то серого цвета. Подошёл поближе, протянул руку. Я пожал её и показал на стул. Он, ещё ёрзая на стуле, начал на русском: „Сразу видно, что вы представитель той ста-рой русской интеллигенции!“ Я ответил, что родом из боль-шой белорусской крестьянской семьи и никакого отношения к России не имею. Да и в семье интеллигентов не было. Я первый, кто стал учителем. Визитёр немного сму-тился, но продолжил визгливым голосом: „Вам сегодня выпадает шанс не только ос-таться в живых – война есть война, но и послужить своей Родине! Я являюсь пред-ставителем всех русских, проживающих за границей, и ищу кандидатов для организа-ции группы специиальных войсковых пропагандистов, которые будут силою слова вес-ти борьбу против большевиков. Вы будете освобождены из плена, вам выдадут полный комплект армейской одежды в соответствии с вашим рангом, и вы будете получать повышенный солдатский паёк и ещё немного денег. Сколько, пока не знаю. Я сам прошёл этот путь. Работал учителем, а после множества арестов и зверств совет-ских оккупационных войск перешёл на сторону западной демократии“.
В моей голове мелькнула хорошо привитая мысль: „А, вот они какие, эти нас-тоящие антисоветчики и шпионы… Именно о них говорил на занятиях наш комиссар! Что же мне делать? Согласиться – стать изменником, и тогда смерти от своих не избежать! Наши всё равно победят! Может, и я как-нибудь выживу? Немецкий немного знаю, а вот так примитивно и сразу перескочить на другую сторону? Нет, нас так не учили!“ Я сказал, что „мои знания немецкого очень скромные, и я не смогу пол-ностью понимать, что будут хотеть от меня новые хозяева, да и морально, как офи-цер, не готов стать предателем. Я знаю, что присягу принимают раз в жизни... И у вас, и у нас“. Сказал это и затих, ожидая приговора. Тот страшно разозлился, по-высил тон и, брызгая слюной, заверещал: „Вы будете очень жалеть! Ваша больше-вистская твердолобость не позволяет вам увидеть новое, привлекательное, а не обещания вашего Сталина! Это ошибка, и вы быстро почувствуете её результаты! Я протянул вам руку помощи, а вы её отбросили! Теперь вы наш враг!“
С перекошенным лицом этот активный лысоголовый вербовщик выскочил из поме-щения. Наступила тягучая, опасная тишина. Несмотря на то, что в палате были только немцы, они, поняв суть разговора, отвернули головы и лежали, уставив глаза в потолок. Даже они, те, кто вероломно напал на нашу страну, поняли, что здесь происходила мини-драма, мини-борьба идеологий и патриотизма, проще говоря, обычного человека со сволочью и мразью из бывших соотечественников! Так я впер-вые в жизни встретился не просто с настоящим изменником, а ещё и профессиональ-ным агентом-вербовщиком из числа своих же белорусов. Я на всю жизнь запомнил его облик – большой, слегка угловатый, полностью лысый череп, маленькие бегающие глазки, очень колючий и пронзительный взгляд, неровный, подпрывающий тенорок, моментами переходивший в эмоциональное повизгивание. Я не знал тогда и не мог знать, что не-мецкие спецслужбы с первых дней войны вели обработку почти всех выходцев из СССР, в первую очередь обездоленных и бесправных пленных, с целью набора как можно большего количества будуших агентов для засылки к нам под разными легендами и по разным каналам. Второй задачей был поиск антисоветских пропагандистов, с помощью которых через радио, средства информации, личные контакты пробовать разложить изнутри армию, советское общество и попытаться создать группы сопротивления и законспирированных диверсантов и шпионов.
Я ещё вернусь к этой теме, но позже. Скажу только, что эта встреча, её направленность помогла мне с самого начала лучше сориентироватьсяв жутких ус-ловиях вражеского плена и, возможно, сберегла жизнь и открыла глаза на потаенные закоулки человеческого существования и очень относительной, часто колеблющейся морали?!
Пробыл в немецком полевом госпитале недели две. До сего времени не знаю и не понимаю, откуда появилась такая доброта и человечность у нашего злейшего врага? Хотели показать разницу в культуре отношений? В отношении к противнику? Сравнить этим свой фашистский режим с режимом Сталина? Думаю, всё намного проще. Учтите – это были только первые дни борьбы, и они в ней имели подавляющее преимущество! Ес-тественно, что из немцев выпирало так называемое благородство победителей, правда, очень недолго! Уже на первом этапе плена я смог в этом убедиться. А пока по утрам в палату заходил солдат-санитар, подходил к каждому лежачему, раздавал лекарства, но только мне, как офицеру, отдавал воинскую честь. И странно, и чуть смешно, если бы горечь не пре-вуалировала над всеми чувствами! Однажды, подбирая слова, спросил у него, почему он отдаёт честь вражескому офицеру? Немец спокой-но, как автомат, с каменным выражением ответил: «Вы для меня сейчас не враг, вы – раненый офицер, и я должен, руководствуясь пунктами немецкого полевого устава в части су-бординации, приветствовать вас. Пока вы здесь, у вас статус офицера, и неважно какой армии, но, как только выйдете за дверь, вы – пленный... и только! Скоро узнаете разницу, осталось недолго!» – и этот рыжий немчик залился сатанинским хохотом! Действительно, через неделю «рай» закончился!
Так и получилось. Однажды, дней через пять-шесть, меня вывели во двор, дали в руку костыль, и опять рыжий немец, но крупного телосложения, подталкивая прик-ладом в спину, погнал к группе советских пленных, стоявшей за забором госпиталя. Я опять очутился среди своих – оборванных, усталых и голодных. Нас построили по четыре. Раза два подсчитывали. Потом окружили автоматчиками и повели в неиз-вестность. Идти было тяжело. Ещё сильно болели ноги, особенно левая с железками внутри. Еле проковылял километра три. Густая пыль от проезжавших огромных грузо-виков лезла в рот, забивала глаза и уши.Вдоль нашей колонны почти непрерывной цепью тянулись грузовики, набитые то солдатами, то ящиками, иногда и скотом. Охрана нервничала – слишком медленно идём. Кое-кто из пленных украдкой посмат-ривал по сторонам, очевидно, оценивая шансы сбежать. Но из этой довольно большой колонны (человек 300) совершить побег было невозможно – спереди и сзади шли автоматчики, а по сторонам – вооружённые карабинами солдаты со здоровенными и злющими овчарками.
По дороге, напрягая память, постарался запомнить число и место, где я попал в руки врага: седьмого июля 1941 года, де-ревня Большие Жуховичи, недалеко от ста-ринного белорусского городка Мир. Один отрезок жизни окончен. Начинается второй. Каким он будет?
Колонны пленных, повинуясь грубой силе, тянулись на запад. Враг спешил угнать нас подальше от фронта, от Родины, от род-ных и близких… Враг праздновал первую победу, вёл себя бесцеремонно и грубо, нахально и беззаконно.
В глазах моего отца всё – страх, отчаяние, печаль о несбывшемся и последнее «прощай» всем нам… Только знающий его или очень наблюдательный человек может уловить еле заметное... Оно в сжатой челюсти, в чисто выбритом лице, в закрытом от всех желании – выжить и вернуться к своим!
Опущенные головы, усталые лица, медленный, неровный и неуверенный шаг. Запы-ленные гимнастёрки и сапоги. Большинство босиком, т.к. при спешном отступлении терялись и ботинки, и обмотки. У многих сорваны знаки отличия: треугольники, ку-бики, шпалы. У нас нет привалов. Нам не дают ни пищи, ни воды. Мы движемся в не-известность. Мы – пленные. Мы не сами идём – нас ведут. Силой оружия, постоянной угрозой расстрела, пинками и бранью. Гонят… Справа и слева слышится чужая, не-привычная, громкая лающая речь. С трудом улавливаю слова: „Schneller! Schwein! Schei;e!“ (Быстрее! Свинья! Дерьмо! – нем.) Потом в лагерях я часто слышал эти три немецких слова на «Sch» – они присутствовали в лексиконе каждого немца. Швабский* лексикон. Я изучал немецкий язык как иностранный, но его носителями были мои учителя, люди воспитанные, культурные, вежливые. А тут… Немецкая сол-датня, гитлеровская свора убийц. На отстающих кричат конвоиры, бьют прикладами, толкают ногами.Со мной поравнялся один конвоир, солдат, лицо сердитое, винтовку держит наперевес… И меня потянуло на разговор. Немецких слов «гнать» или «вести» я не вспомнил, а просто выпалил: „Wohin gehen wir?“ (Куда мы идём? – нем.) И с размаху получил прикладом в левое плечо. Долго болело. „Вот тебе и немецкий язык“, – подумал я и молча продолжил шагать. „Halt Maul!“ (Заткни глотку!– нем.) – бросил мне немец.
Марш продолжается. Печальный и скорбный, унизительный. В глазах – усталость, на лицах – печать стыда и позора. Да ещё мучили недоуменные вопросы: что случи-лось?, что вдруг произошло?, где наши основные силы?, где наша авиация?, наконец – что предпринимает наше руководство?
Это и мучило не только меня, но и моих товарищей по несчастью. Об этом думал каждый невольник. Как всё изменилось вдруг! Казалось, земля пошла кругом. Что будет с нами? Чтобы отвлечься от болевшей ноги (раны ещё многие годы давали о себе знать!) я придумал занятие – вдох на три небольших шага и на выдохе ещё три. Получилось неплохо – я отвлекался от боли, мне удавалось сохранять в таком ритме больше сил, а главное, топая по дороге, я погрузился в воспоминания. Перед глазами встал отчий дом, родные лица и голоса оршанщины...
Кто-то из наших сказал, что идти нам ещё километров 15! Куда-то за этот горо-док с таким милым названием – Мир. Разболелись швы. Очень хотелось пить. Немцы кричат, бьют прикладами остающих, угрожают расстрелом. К любому из пленных, кто хоть каким-то образом нарушал лениво текущее движение колонны, тут же подскаки-вала овчарка с поводырём и злобно рычала, пытаясь отхватить кусок от ноги или щиколотки. У всех этих собак, как я заметил, были маленькие и красные глазки. Как у чертей! Наконец-то прибыли в этот Мир. А почему не в сам город? Но тут же причина стала ясна – на краю райцентра высилась старинная крепость с высокими стенами и башнями – Мирский замок. Построили возле ворот. Пересчитали раза два, потом загнали всех на з;мковый двор – готовый лагерь и ограждения никакого не нужно! Мне и ещё двоим приказали стоять возле входной арки. Ворот не было. Сильно заныла нога. Без воды разжевал выданные мне болеутоляющие таблетки. Тяжело, но, опёршись на стену, стоял. Ждали, что будет дальше. Из пары слов, которыми мы тихонько обменялись, понял, что мои попутчики – санитары и их, наверно, планировали как-то ис-пользовать в этом качестве. Тревога возрастала. Уже были слухи, что у немцев нет мест и средств для содержания такого коли-чества военнопленных и они начали уже расстреливать б;ль-шую часть. Наверно расстреляют и нас? Но почему именно здесь? Гнать почти за 20 километров сюда, в замок и расстрелять здесь? Логики, тем более немецкой, не было никакой! Я начал формировать в голове фразу на немецком и спросил у стоявшего вблизи часового: „А почему меня держат о-дельно?“ Тот ткнул пальцем в нашивку на моём рукаве. А, вот оно что! Офицерское звание! К чему это? Раньше действовало неплохо, а как сей-час? Через минуты две другой солдат вдруг принёс мне табуретку. Я сел, и посте-пенно нога начала отходить. Жду дальше. Наши санитары, стоявшие рядом, увидев, что мне, как офицеру, немцы выдали табуретку, тут же отошли в сторонку и больше со мной в контакт не вступали. Жаль, но вбитое нашей пропагандой расслоение на начальников и подчинённых, на привилегированных и сирых, на законспирированных врагов и борцов за правое дело сыграли и здесь, в самом неподходящем месте, та-кую же роль, как и в залах, на собраниях, где одни драли горло за власть, разры-вая на себе рубашку, а другие хитренько взирали на них с трибун, вбрасывая и вбрасывая в разгорячённую толпу всё новые и новые идеи! Слово «офицер», даже из-менённое новой идеологией до бредовых форм, всё так же отдавало классовым нега-тивом, и многие сторонились даже теней прошлого! Конечно, кто-то и подумал, что я изменник или предатель.
Через часа два я опять осмелился и спросил уже у нового сменившегося час-вого: „Как долго будем здесь?“„Бис абендессен!“ – был ответ. Значит, до ужина. Слабость одолевала организм и меня начало клонить в сон. Боясь заснуть и упасть, взял в рот какую-то соломинку и начал сосредоточенно её жевать, отодвигая нас-тупающую сонливость. Часовой с удивлением смотрел на меня, думая о правильном определении нас как «скотов» своим нацистским начальством. В конце концов поя-вился старший конвоя и скомандовал: „Ком! Ин официрбараке!“ Показал направление. Подходим. Деревянная будка. Из неё вышло человек 5–6 офицеров в советской форме. Нам принесли воду, мыло и мешковину в качестве полотенец. Это были последние, как оказалось, штрихи более-менее гуманного отношения к нам. Запустили в барак. Гороховый суп-баланда без вся-ого запаха, по пять картошин в мундирах и по сто-ловой ложке кровяного паштета, чай без сахара. Хлеба не выдали. После ужина меня и большую часть пленённых загнали в бывший коровник или стойло для лошадей. Сильно пахло навозом. На земле лежал слой соломы, какие-то ветки и старые ви-давшие виды красноармейские шинели. Почти на всех были пятна крови, и от них исходил неприятный запах. Так и легли. Ночь прошла тревожно. Мучила бессонница. Раньше со мной такого никогда не было. Я смог заснуть только под утро... – кто-то скрипел зубами, стонал, раздавались крики, вздохи, звали то отца, то мать... назывались женские имена... Снаружи то и дело доносилось: „Русише швайне! Шнауцэ – руэ!“(«швайн» я знал – свинья, а «шнауцэ» мне учитель никогда не объяснял. Оказалось, что это „заткните морды!“). Здесь продержали несколько дней. А в кр-епость поступали и поступали всё новые и новые пленные. Казалось, им не будет конца!
„Смотри-ка, – говорил старый майор, – офицеров держат отдельно от солдат! Боятся нашей агитации или чего? Что под-нимем их на борьбу?“„Да иди ты со своей борьбой (дальше шёл отборный мат!). Нас первых в расход, чтоб не воняли, а ты тут опять со своей агитацией!“– отпарировал кто-то из темноты. „Нас скоро освободят! – не-уверенно утверждал следующий, – я слышал моторы самолётов. Это наш десант, на-верно“. „Жди, жди! Сталин сам освободит и всех под расстрел! Предатели, измен-ники, какого хрена сдались? Присягу-то все принимали? Вот что будет, а ты – «десант», «десант», – мрачно съязвил усатый.– Кому мы сейчас нужны?“
Числа не помню, но был конец июля. Всех вывели из барака. Построили. Офицеров отдельно, но под усиленной охраной. На 30 пленных 6 конвоиров! Куда нас? Как долго продолжится наш путь тревог и унижений? Всех погрузили на длинные грузо-вики с высокими бортами, такими, что мы, сидевшие и лежавшие на полу, ничего не могли видеть. Подниматься было строго запрещено. Нашлись и такие, но автоматная очередь срезала их, как срезаются былинки острой косой! Все притихли и поняли – началось! С нами уже никто не будет считаться!
Прибыли в польский город Бяла-Подляска. Первый пересылочный лагерь для со-ветских военнопленных. Масса людей! Тысячи, может и десятки тысяч! Изголо-давшихся, запуганных, деморализованных! Здесь уже не было никакого разделения на офицеров и рядовых. Серая стриженая масса – это солдаты, а кто с волосами – это офицеры или обслуживающий персонал – врачи, санитары... У некоторых, как и у меня, знаки отличия.
В училище нам немного рассказывали, как на глаз определять количество солдат на плацу или в колоннах. Взвод – человек 30, рота 100–110... и т.д. Скажем, на плацу построен полк – значит, там около 1000 человек. В этом же лагере их было уже раза в три-четыре больше! Огромное поле, обнесённое в два ряда колючей пр-оволокой высотой в два с половиной метра! Через небольшое расстояние ещё один ряд колючки. Через сто метров стояли вышки, между проволоками собаки и охрана. К ограждению подходить строго запрещалось! Расстрел на месте! Первые ночи то и дело раздавались короткие очереди – кто-то кончал свою жизнь на заборе то ли по своему желанию, то ли из-за ошибки часового. К обеду из каждой группы приблизи-тельно по сто человек выбрали 10. Им дали плащ-палатки и повели в сторону кухни. Там выдали по сорок буханок серого хлеба... и пока всё! Да, ещё по баку воды. Но, когда начинали на месте делить, резать, – поднимался шум, гам, люди броса-лись на хлеб, в-рывали друг у друга, зверски ломая пальцы и царапая лица своих же товарищей по несчастью! На моих глазах они превращались в настоящих зверей! Мгновение – и на палатке не оставалось даже крошек! Немцы бешено ржали, подпры-гивали, заливались смехом до слёз, до икоты – так им было весело при виде стра-даний! Цивилизованная Европа, когда же ты обретёшь человеческое лицо? Когда же слова «совесть и мораль», «честь и благородство» заменят вашу скудость, жадность и расчётливость? Когда власть чистогана уйдёт на второй план, когда место в до-машних беседах займут мудрые и чистые разговоры о бытии, об искусстве, о труде, но не о штампах и навязанном из-за океана разнообразном «дерьме» в виде пато-логии в браках, семье, обществе?
Все лагерники были поделены, но условно, на армейский манер – взводы, роты и батальоны. Это, как мы потом поняли, планировалось для размещения пленённого «быдла» и лучшего учёта. Никого уже не узнать, будто и не люди вовсе! Все злые, издёрганные, норовящие вцепиться в горло любому, стычки и драки вспыхивают пов-семестно. Уже находятся и нашлись те, кто требует себе больше места, больше теп-ла, больше еды! В основном это более сильные физически, но не всегда. Часто ви-дел, как какой-нибудь «клоп» по размерам, но сверхагрессивный и драчливый, до-вольно быстро из-за пассивности основной массы занимает верхнюю полку в лагерной иерархии?! Очень интересно! Как и в нашей жизни! Ну а несёт ли он людям сверху счастье, как лидер, или хотя бы что-то похожее на внимание, улучшения, заботу... Это уже в другом, несостоявшемся акте дантовой пьесы!
К вечеру всё повторяется: снова приносят хлеб, воду – и опять атака остерве-невших людей! Немцам это нравится, они подпрыгивают от смеха и тыкают пальцами в советских «недочеловеков». Что ж, заставив людей грызть землю, они и подтверди-ли этим свою теорию. Доставалось ли мне? Конечно, доставалось – сразу с двух сторон: тумаки, драки, но и немножко хлеба. Я был крепкий, несмотря на средний рост и телосложение. Труд с раннего детства, физическая и телесная закалка, ве-роятно, заложили во мне тот фундамент, благодаря которому я смог и выжить, и пойти вперёд!
В этом огромном полевом, в прямом смысле, лагере ещё не было никаких кухонь, но их начали поспешно строить, когда до гитлеровцев дошло, что озверевшие люди могут восстать и похоронить какое-то число победителей в запале ненависти из-за отсутствия еды и жилья.
Я тоже принял посильное участие в строительстве. Большой навес из досок на столбах, внутри три больших котла, каждый приблизительно на 100 человек. Стро-ение без стен, и когда разжигали, то со стороны ветра закрывали всем, что было – шинелями, плащ-палатками, сучьями. Таких кухонь построили десятки. Сколько – не помню. Несколько помещений были сбиты из деревянных готовых щитов, и использо-вание их продумано чисто с немецкой педантичностью: для хлеба – отдельно, второе – для еды из пачек и коробок, третье – для овощей. Довольно быстро возвели тоже дощатые, но с двойными стенками (внутри опилки) помещения для охраны и лагерного начальства. Потом дали команду строить бараки и для пленных. Это строительство уже растянулось аж до холодов. До этого спали на земле под кусками брезента (если был дождь) и своими вещами – шинелями, плащ-палатками, обрывками одеял и любой ветошью. Накрывались даже самодельными щитами из сучьев, кустарника, соло-мы и зарослей камыша.
Постепенно расклад дня начал приобретать какие-то формы: с вечера заготавли-вали дрова (остатки сгоревших домов при-возили на грузовиках), с утра разводили огонь (где-то с 4 часов) и начинали кипятить чай. Чай не настоящий, а из липы, каких-то цветов, сухой зелени. Сахара никакого не было. Его заменяли две ложки твёрдого, как смола, и не очень сладкого повидла. Плюс по одному куску серого хлеба явно с примесью зерновых отходов. Хлеб был поначалу очень мягкий, даже мокроватый, но не со всех сторон. У меня сложилось впечатление, что его, вы-сохший до каменного состояния, специально для нас смачивали водой. Может, и так. За два-три часа до обеда огонь разводили вновь и варили какое-то подобие супа – свёкла, зерно, редко картошка. На второе чаще картошка в мундирах. О! Это уже была пища богов! Не разъешься, но помогала стать на ноги. Иногда подбрасывали витамины – щавель, собранный самими же пленными, зелёный (но редко) лук, молодые листья липы. По неопытности я не раздобыл для себя котелок, хотя видел много раз, как они валялись возле своих бывших хозяев. Приходилось просить у кого-нибудь и ждать. В таком чередовании, как выяс-нилось, было и маленькое преиму-щество: из котлов жидкость брали сверху, никто особо не размешивал, а к концу, когда под-ходила моя очередь, со дна иногда падал в миску и кусочек сальца, мяса странного происхождения, какая-то шкурка! Я, конечно тайком, прикрывая эти вкрапления от чужих взглядов, садился где-нибудь в сторонке и медленно вкушал положенное! Эти минуты совпадали в моём воображении с минутами блаженства, и я не противился им! Вечером – чай, кусок того же хлеба и столовая ложка каменного мармелада, или как его ещё назвать?
Пока живём, строим, пилим, колем дрова, варим, но живём! Воды, чтобы хоть как-то помыться, нет! Удалось пару раз во время дождя повыгонять со своего тела всяких пристроившихся мелких животных страшного вида! Тёрся мелким песком, высы-хал под белорусскими ветрами! Так делал далеко не каждый. Кто ленился, кто стес-нялся, а большинство безвольно сидели и ждали конца! Я же по своему характеру был не такой! Цель – выжить любой ценой, мой опыт и знания давали мне правиль-ные команды и ориентиры. Я сторонился людей со сволочным характером, забияк, хамов, и мне пока как-то удавалось быть в стороне от кровавых схваток, драк, даже убийств. Спал на своей плащпалатке, с которой не расставался ни на минуту. Пару раз пытались отобрать, но, получив в зубы сам и дав сдачи, я её сохранил. Теперь думаю, что из-за моих офицерских нашивок соплеменники как-то стеснялись набрасываться скопом на лейтенента, разделявшего полностью их тяжёлую участь и питавшегося столь же скудно, как и они. Была уже и другая причина: многие, кто лежал, сидел, работал недалеко от меня, слышали, когда я обращался с какими-то вопросами к охране – скажем, недостаёт лопат, затупилась пила... Наверно, всё-таки, это и была основная причина, почему меня особо не трогали. Получалось, что из тысяч людей только я мог кое-как общаться на немецком. И это именно тот слу-чай, когда знания – сила! Обладая хорошей памятью, очень внимательно прислу-шивался к немецкой речи, вылавливая отдельные слова, пытаясь понять и запомнить их значение, связь. Вот так постепенно и рос мой первоначальный словарный запас.
Однажды утром после горького чая я и мой новый кратковременный друг (не помню ни фамилии, ни имени) лежали на разосланной плащ-палатке, но чуть поодаль от ос-тальных. Сил немного, бродить по лагерю не хотелось. Мы тихо разговаривали. Мо-жет, попытаться удрать? Но как? Броситься ночью на колючую проволку, подмять её как-то – и в лес? Но такие случаи уже были. Многие не выдерживали, пытались бе-жать или добровольно кончали жизнь таким способом. Всех успевали застрелить на ограждении. Рядов-то было два, и очень высоких. Я уже говорил – под два с поло-виной метра! Периодически между ними ходил патруль с собаками. Забыл, прожект-ров пока не было. Немцы удивлялись, как я понял из их реплик, что здесь нет ни-какого электричества. Вспоминали только Барановичи, Слоним, Белосток. С одной стороны – недостаток социаалистической индустриализации, с другой – нам меньше контроля и лучей прожекторов прямо в глаза целую ночь.
Мой знакомый пробовал успокаивать меня, когда я погружался в воспоминания о семье, жене, сыне, родных... Он убеждённо говорил, что мы ещё понадобимся Роди-не, она нас не з-будет (о, если бы так?!), и мы сможем повоевать. Только бы выр-ваться на свободу. Одна мысль, что наши победоносные войска скоро придут и осво-бодят, поддерживала и жизнь, и таю-щие надежды. Не может быть, чтобы Советы не победили! А как же в гражданскую, с кулаками, с врагами народа? Смогли же? На-чали вспоминать французов, шведов поляков, даже турок вспомнили. Когда мы дошли с ним до сопротивленитя татаро-монгольским набегам, поняли, что недалеки от ши-зофрении – жестокая действительность была перед нами! Её можно было пощупать. Но в глубине ещё оставались крупинки надежды, может, даже на генетическом, как те-перь говорят, уровне.
Кто-то уже начинал верить любым снам, разным советам и пожеланиям родных в прошлом. Кто-то вспоминал всевидящую бабушку. Но мы лежали на мокроватом плаще, и над нами, почему-то только в сторону востока, плыли чёрные облака. Вдруг от кухни идёт немец. Невысокого роста, без униформы – штаны, рубаха и сапоги. Один глаз закрыт чёрной повязкой. Без оружия, вид мирный. Подошёл, спросил, как попали в плен, где? А поче-му не сопротивлялись? Откуда такое количество плен-ных? У вас же, как вы говорили, самая сильная армия? Я понимал смысл почти всех вопросов, даже пытался что-то обьяснять. Мой друг – ни «бэ» ни «мэ». А говорил, что на «отлично» учил немецкий. Значит, врал? Немец показывает на меня пальцем: „Вэр бист ду фон беруф?“ (Кто ты по профессии?) Я не задумываясь отвечаю: „Их бин шульлерэр“ (Я школьный учитель). В ответ слышу: „О! Русише интеллигенц!“ Он что-то слышал о русской интеллигенции, славившейся в Европе своей образованнос-тью и высокой культурой. Посидел, подумал и говорит: „Ауф, ком мит!“ (Вставай, иди за мной!) Я поднялся: „Унд камарад?“ (А товарищ?) Немец согласился, и вот мы оба ковыляем за представителем самой расы.
В колючем заборе калитка. Кухня, кроме общего заграждения, имела и свой внут-ренний забор. Прошли на так называемую кухню, т.е. под навес. Там довольно вкус-но пахло. Сразу мысль: „Гады! Сами мясо едят, может, и нам сейчас дадут?“Увы! Немец подвёл к котлам и сказал: „Фойер махен едэн таг. Ду, – показал на меня, – кессель нумер цвай, унд ду – нумер драй“. (Разводить огонь каждый день. Тебе – котёл номер два, тебе – номер три.) А про еду ничего. Он вручил по картонке, написал латинскими буквами наши фамилии, и сделал это грамотно, как я теперь знаю из законов транскрипции* – Kowalew. Добавил, чтобы приходили каждое утро к четырём часам, и без опозданий. За неподчинение – увольнение, а то и похуже! Так я очутился на временной кухне в качестве истопника. Судьба, случай – или кто-то подсказал ему, услышав мои упражнения в немецком? Никто сейчас этого не знает... Явно повезло! Тогда я ещё не понимал осмысленно, какая сила в знании иностран-ного языка. Много позже, преподавая немецкий, я нашёл слова Карла Марк-са: „Айнэ фрэмдэ шпрахэ ист айне ваффе им лебенс-кампф!“ (Иностранный язык – это оружие в борьбе за жизнь!) Удачно сказано, и правдиво. Конечно, относительно конкретной ситуации.
В лагере Бяла-Подляска нас продержали до осени 1941 года. Я уже сбился с под-счёта дней и не знал, какое число. С холодами лагерь начали эвакуировать в Гер-манию, так сказать, на зимние квартиры. Поначалу это обрадовало, так как мы наивно полагали, что там, уже в стационарных условиях, будет получше, чем в хо-лодном поле, хотя мы отдалялись от Родины, и возможность побега или освобождения быстро таяли, превращаясь в мираж. Опять погрузили на длинные грузовики, но с тентом, по 30–40 человек. Очень тесно, никаких сидений – в основном лёжа или сидя. Еды не выдали – дали только попить. Не знаю, сколько мы тряслись по доро-гам Польши, как долго ехали, но очутились в лагере Цайтгайн, на берегу Эльбы. Конечно, самой реки мы толком не видели и ни разу не были на её берегах, но нам говорили, что она метрах в трёхстах. Это уже был не «дулаг» (пересыльный), а «Шталаг» (постоянный).
Конечно, в эти первые дни я мало что понимал и мало что видел, но потом, с течением времени, в разговорах со своими солагерниками, иногда кое с кем из охраны, местными жителями, уз-нал, что так называемый лагерь «Цайтгайн»– это, собственно, не один лагерь, не один комплекс, а несколько лагерных филиалов на небольшом расстоянии друг от друга (3–4 км), построенных в апреле–июне 1941 года строительными организациями вермахта для будущих военнопленных. Хочу обратить внимание возможных читателей: лагерь начали строить заранее, уверенно предпо-лагая большое количество захваченных в плен!
Ехал я по этому узкому шоссе, и оно всё никак не кончалось. Неожиданно за поворотом на левой обочине выскочили эти значимые и тревожные для меня буквы – «Цайтгайн»... Не смогу описать то, что возникло в душе – некое смятение, даже страх перед ожидаемым, воспоминания отца, его слова, интонации, его последний день на земле... Тяжёлая встреча...
(У нас в те времена тоже строили сотни и тысячи лагерей, но для своих людей и силами самих невинно арестованных! Разница, думаю, понятна любому! Хотя...) Таких заранее заготовленных лагерей ещё до нападения на СССР на своей терри-тории Германия построила 16! Остальные 48 – частично в Польше и после оккупации – на территории СССР. Каждый из этих лагерей был рассчитан на 30000 пленных! Вот это знаме-нитая немецкая аккуратность и плановое предвидение количества будущих рабов Третьего рейха! Необходимо подчеркнуть, что немцы начали возводить лагеря не с бараков для советских пленных, а сначала строили помещения для администра-ции, охраны, собак, двойную высокую ограду из колючей проволки, деревянные вышки для часовых с пулемётами. Для «шталага» № 304, IVH(таково официальное название «моего» лагеря комплекса «Цайтгайн») было выделена территория бывшего военного полигона – плоская равнина с кустарником, несколькими десятками хаотично росших берёз и лип (после ВОВ эта территория использовалась ГСВГ* как танковый поли-гон) площадью 66 гектаров. На эту пустошь, открытую всем ветрам, разрытую ямами, колдобинами и рытвинами, в июле 1941 г. прибыла первая колонна советских пле-нённых солдат.
„Пережитое и увиденное в вагонах невозможно описать словами. Люди, а среди плен-ных было много с ранениями, часто серьёзными, истекали кровью. Грязные, гнойные раны воняли, в каждом вагоне приговорённые к смерти умирали от потери крови, от голода, нехватки воды и воздуха. Стоны, проклятия, предсмертные хрипы, мольба к Богу, какие-то имена, заклинания, просьбы, лихорадочный бред...“ (Воспоминания Н.С. Гу-тыря, 1961 г., из материалов мемориала «Цайтгайн»).
Вместе со вторым эшелоном в конце сентября прибыл и я. Сразу заметили, что всю территориюопоясывал высоченный, метра четыре, двойной забор из колючей про-волки с бетонными столбами в виде буквы «Г», наклонёнными наружу, напоминавшими многочисленные виселицы, на некоторых уже были большие лампы. Чаще, чем в преж-нем лагере, стояли вышки, откуда торчали стволы пулемётов, прожекторы и каски любопытных часовых. Как же, снова огромная партия бесплатных рабов?! Значит, правы были Гитлер и Геббельс, говоря о божественном предназначении немцев быть господами, а славянам – презренными рабами?! В центре большая площадь, мощёная булыжником, но каких-либо строений, кроме здания администрации и охраны, не наблюдалось. Сравнительно ровное поле, заросшее луговой травой, десяток берёз – и всё! Значит, придётся опять ночевать или жить прямо на земле?! Тут же следом за нами железной дорогой прибыла ещё одна огромная партия пленных. Их вид был намного хуже нашего – много тощих, как скелеты, с гниющими провалами на месте ран, страдающих и от боли, и от понимания приближающейся смерти! Зачем же их везли так далеко сюда? Могли бы расстрелять и там. Где наше армейское руковод-ство, где наши самые мудрые и умные вожди? Где самый Главный? Он первый дол-донил, что мы непобедимы, что наши танки – сильнее, самолёты – быстрее, а партия – лучше и мудрее всех «рулит»?! Рядом, как узнали позже, небольшая железно-дорожная станция Якобшталь. В двух километрах – город Риза. А ещё дальше – сам Дрезден.
День первый - день седьмый 3
© Copyright: Олег Ковалев, 2019
Свидетельство о публикации №219010802057
Свидетельство о публикации №219010802057
Рецензии