Вопросы к первым годам жизни

   Мои родители подарили мне жизнь в интересное время: в самом начале второй половины 20-го века. Прошло только семь лет с тех пор, как окончилась Вторая мировая война, а уже повеяло свежим ветерком перемен. Период возврата к средневековью, разрушительной и бесчеловечной мировой войны, по крайней мере в Европе, можно сказать, закончился. Накануне в декабре 1948 года Генеральная Ассамблея ООН приняла Всеобщую декларацию прав человека, где в статье 1-ой этого документа было записано: «Все люди рождаются свободными и равными в своём достоинстве и правах».

   До моего рождения оставалось около 4 лет, а мои дорогие родители ещё не встретились, но я уже по всем общечеловеческим меркам должен был родиться свободным. Судьба мне приготовила появиться в Советском Союзе в самом конце эпохи Сталина, а это уже была «совершенно другая песня». Впрочем, эта песня тоже начиналась словами о свободе, но с расстановкой других акцентов: «Союз нерушимый, Республик свободных».

1951 год.
   Жизнь каждого человека можно условно разделить: на весну, лето, осень и зиму. Моя самая ранняя весна началась ещё до моего появления на свет – это Весна моих родителей в мае 1951 года в городишке Бобруйске под популярную в то время мелодию «Рио-Рита». Здесь мама проходила практику, а отец, сорвавшись со службы, навестил её.

   «Всё цвело вокруг, и мы тоже», – так об этом вспоминал отец. Это «цветение» моих дорогих родителей и дало импульс к зарождению моей жизни. Непорочное зачатие – это, когда от святого духа, с оповещением через Ангелов. Я же, человек скромный, на такую исключительность никогда не претендовал и был зачат от земной любви студентки техникума и лейтенанта артиллерии. Маме в это время было 20 лет, отцу 23 года, и они незадолго до этого поженились-расписались.

    Прошло только 7 лет, как была освобождена от фашистов Беларусь, и были свежи ещё воспоминания о войне. Мои родители к этому времени уже успели осиротеть, оба потеряли в этой проклятой войне своих отцов, у папы уже умерла его мама. Но несмотря ни на что, моим молодым родителям очень хотелось жить. Будущее казалось им таким счастливым и светлым, а когда людям очень хочется жить, они с легкостью дарят жизнь другим. Спасибо тебе Весна 1951 года! Спасибо тебе город Бобруйск! Низкий поклон вам, мои дорогие родители!

   Время, когда мои родители ждали моего появления, было самым счастливым и для меня, и для них. Для меня они были Богами, сотворившими новое существо. Всего 9 месяцев жизни в садах Эдема, когда моё сердце билось в ритме сердца моей матери, когда я испытывал то же, что и она: она радовалась – радовался и я; она злилась, не знаю почему, но злился и я. Это была полная гармония. Я уже тогда чувствовал, что рядом с нами находится ещё кто-то, очень близкий для нас обоих, некто, кого ещё предстояло полюбить. Я был неотделим от них, и для меня это было райское состояние. «Посадил Господь рай в Эдеме, на востоке; и поместил там человека, которого создал». Вероятно поэтому, в детстве, ещё помня это замечательное время и возмущаясь несовершенством Мира, я буду шептать дрожащими детскими губами: «Мама, роди меня обратно!»

1952 год.
   После крещенских морозов у мамы начались схватки и нас увезли в роддом на Замковой горе, в самом центре Минска. Напротив больницы была тюрьма. В обоих зданиях через улицу мучились люди. Роддом, как и тюрьма, в это сталинское время, были переполненными. Я оказался в доме напротив тюрьмы, а мог бы оказаться в последствие, будь у меня другая судьба, напротив роддома. Что общего между новорождённым и покойником? Обоим к ноге привязывают бирку из клеёнки, чтобы не перепутать тела, медицина в этих случаях незатейлива. Почему, когда ты приходишь в этот мир и уходишь из него, всё начинается и заканчивается биркой?

   28 января 1952 года мать вытолкнула меня из себя, и я вырвался наружу. Изгнание из рая состоялось. Нельзя сказать, что этот Мир меня обрадовал. Первым чувством было одиночества – страх остаться наедине с самим собой, холод, вместо тепла. Звуки поражали и страшили своей громкостью и непривычным тембром. Неприятное ощущение веса тела, чувство отвращения, когда к коже прикасались чужие руки. Отвратительным было – ослепление светом. А боль первого вздоха? Я плакал от беспомощности, плакал оттого, что рай для меня безнадежно утрачен. Почему обретение чего-то нового так невыносимо болезненно?

   Тогда я впервые умер, чтобы родиться заново. От избытка непривычных раздражителей мой мозг перешёл в состояние запредельного торможения, И я, подобно коматознику, перестал что-либо воспринимать. Именно благодаря этому спасительному состоянию сознания я почти полностью забыл весь этот ужас моего появления на свет. Да и кто, видевший роды со стороны, может сказать, что для ребёнка, именно для новорождённого – это самый счастливый момент его жизни?
 
   Моя совершенно безграмотная любимая бабушка из белорусской деревни никак не могла запомнить нашу фамилию. То есть «Сымон» она помнила, её отца звали Павел Сымонович. Однако от волнения полностью воспроизвести новую фамилию своей дочери ей никак не удавалась, а ей очень хотелось, как можно скорее, посетить молодую мать в роддоме и увидеть, ещё неизвестного, но уже любимого внука, хоть бы и через окно. Она терялась, не зная как спросить в роддоме свою дочь. Тогда ей подсказали: «А вы спрашивайте: «Гдзе Сымон?». Действительно, пусть с белорусским выговором, но это словосочетание напоминало фамилия её внука, о котором она всю жизнь мечтала, – у неё самой были две дочери. Почему, вспоминая своё раннее детство, передо мною всегда возникает образ моей единственной бабушки? Не потому ли, что её любовь до сих пор храниться в моём сердце?
 
1953 год.
   В год, когда я учился ходить боком, приставными шагами, хватаясь руками за ту немногочисленную мебель, которая была у бабушки, умер Сталин. Я легко могу себе представить, как эта новость ошеломила, повергла многих в растерянность. Мало было тех, среди этих немногих был и я, кто не думал в этот момент: «Что будет дальше? Как мы будем жить без товарища Сталина?» Я смотрел на печальные лица моих родителей и не понимал, что происходит? Если бы я знал в то время, что такое быть виноватым, то обязательно подумал: «Во всём виноват я!»

   Со времени, когда я научился отделять родителей от других людей, почувствовал, насколько я зависим от них: погладят ли меня по головке, обнимут, накормят ли, помоют в тёплой воде, уложат ли в чистую и сухую постель. В этом году я научился получать удовольствие и от собственных отправлений и не понимал: почему родители злятся, когда мои штаны мокрые. Ведь это было в двойне приятно, когда по чувствительной коже внутренней поверхности ног бежала теплая струйка чего-то такого, что не менее приятно выливалось из меня. Чтобы не мешали, я прятался от родителей под стол, покрытый скатертью. Там я оказывался в безопасности и мог наслаждаться этим процессом. В эти моменты я замирал от удовольствия, и легкая судорога передергивала меня. Повезло, меня окружали любящие друг друга люди: мать, отец, бабушка, тётя Нина. Мой детский эгоизм и снисходительность родных помещал меня в центре этого маленького Мiра.

   Первое время, я ничего не понимал, и мне прощали всё или почти всё. Но по мере появления в моём взгляде осмысленности, появились требования и ко мне. Меня стали учить: что такое хорошо и что такое плохо. Но почему первые 3 года вспоминаются как сказка? Моим героем в это время был Буратино, моими воспитателями: Мойдодыр, дядя Степа-милиционер, Мальчиш-кибальчиш. Почему из этого времени я помню только хорошее? Что? – никто не шлёпал меня по мягкому месту, не наказывал?

   Я смотрю на фотографию матери, которой уже нет с нами, и среди всех «Мадонн мира с младенцами» она для меня прекраснее всех, но не потому, что я рядом. Мне чудится, что её глаза отвернулись от меня и пронзают будущее, в котором ещё окажется её дитя, и для него её взгляд – путеводная звезда; и мамина полуулыбка обращена только ко мне, ещё только полу человеку; а её руки, наверное, уже никогда меня не отпустят…