Гога

                Гога
                ( Письмо Диме)
                И всех, что плыли со мной в лодке
                И кто сошёл с неё навек,
                Я вспоминаю по походке,
                Ведь был же, был же человек!
                Ещё река несёт ту лодку
                И лодке той названье - жизнь,
                Мой друг, помянем, кто не с нами.
                Ты не грусти, не плачь, держись…               
               
         Здравствуй, Дима! Ты просишь, прочитав рассказ «Климак», чтобы я написал что-то подобное про твоего дядю Николая. Я оказался в трудной ситуации. Во - первых, твоя мама категорически не хочет тревожить себя воспоминаниями, а во вторых, я не хотел бы отказать тебе в твоей просьбе, так как ты один из немногих русских, кто интересуется своими предками.
      Ну что же, попробую писать кратенько, обходя острые углы. Сразу хочу предупредить, что могут быть какие-то неточности, так как с Климаковыми  пацанами, мы дневали и ночевали вместе. Твой же дядька был значительно старше нас и только, начиная с юности и уже взрослой жизни, мы с ним сблизились почти до родственных отношений.
      Историю вашей семьи я знаю с твоего прадеда Александра и его жены Анисьи. Прадеда я почти не видел, а только слышал совсем ребёнком. Они жили в крайнем доме (дом цел и сейчас), слева при въезде в деревню Белый Яр. Мы жили справа.  Александр был из белоярских казаков. Совсем недавно родственник, решив подремонтировать крыльцо в их доме, нашёл целёхонькую винтовку.  Тетка Анисья была портнихой и на всех старых фотографиях нашей семьи все мужчины запечатлены в пошитых ею рубахах. Она никогда не снимала с нас мерки, а мельком взглянув, через день отдавала матери рубаху или шкеры, пошитые как в ателье высшего разряда. Однажды бабушка, принеся домой очередной заказ, сказала: « У Анисьи муж умер». Мы знали, что Александра положили в больницу и успешно сделали операцию. Как оказалось, он,  отойдя от наркоза,  попросил пить, что категорически возбранялось, а сосед по палате проявил «милосердие». Вскоре умерла и бабушка  Анисья.   В доме осталась их младшая дочь Полина, другая их дочь к тому времени жила уже в Ачинске.                Твой дед Михаил, женившись на Анастасии, жил,  двор в  двор,  рядом с нами. Работал он бригадиром в Сортоучастке. В те времена семенами Россия ещё обеспечивала себя полностью. Не буду описывать, на чём специализировался Сортоучасток, замечу только, что кроме злаковых, там росли и стелющиеся яблони, это в Сибири  - то, в те времена, когда зимой двадцать восемь градусов считалось потеплением. В подчинении у дяди Миши было порядка двадцати баб, да три четыре лошади, за которыми он ухаживал сам, да и баб не забывал. Его все любили,  и заведующий Сортоучастком,   и агрономы, и бабы, и деревенские ребятишки. Из-за физического недостатка, о котором ты знаешь, ему не пришлось повоевать. В любой компании, выпив рюмку, другую, когда разговор заходил о войне, дядя Миша с пеной у рта доказывал, что он тоже воевал, только в Трудармии. Я теперь знаю, что в Трудармии было не слаще, чем на фронте, правда,  там могли убить,  здесь -  «сдохнуть»  с голоду.  Война, Дима, это - прежде всего каторжный труд без отдыха, на износ. Мой дед артиллерист, пропавший без вести, призванный в конце сорок первого, всегда писал ободряющие письма и только в конце сорок четвёртого «сломался», написав бабушке в последнем письме, что вам там хоть и тяжело, но вы в тепле спите. И сразу же за этим письмом пришла похоронка. Твой же дед пережил этот ад, внеся свою лепту в победу. У нас Дима, как пел Высоцкий : «Если Родина в опасности, значит всем идти в поход…»
  Мы, больны « синдромом большой страны». Мы никогда не будем жить в маленькой стране, нас просто уничтожат, как совесть. Нас почти растерзали в семнадцатом, но появился Сталин, и мы поднялись до космических высот. Те же люди, почти угробили страну в девяносто первом, но появился Путин,  и мы весь мир завалили пшеницей. Но Путин не Бог, а эта свора навалилась, выпячивая каждый промах и настраивая нас против него. Бойся Дима тех, кто говорит: «Я знаю как!»
 На праздники дядя Миша всегда собирал дома друзей и за житейскими разговорами проводили время. На масленицу он запрягал Пегаша в сани и катал всех соседских ребятишек. Кучером был не он, а кто-то из нас, кто постарше. Солнце, талый снег, Пегаш,  из  под кованых  копыт которого вылетают комья снега и больно бьют по груди и лицу, и радостные улыбки моих друзей девчонок и мальчишек навсегда остались в моей памяти. Уйдя на пенсию, твой дед купил себе Игреньку, которого я объезжал (обучал),  и только, когда дядя Миша совсем занемог, Игреньку продал. Работая в Сортоучастке, он привозил домой удобрения и сортовую картошку. Удобрение он подсыпал в каждую лунку,  и картошка вырастала с голову, наверное, наполовину состояла из нитратов и нитритов. Дядя Миша был не жадный, но хозяйственный, подбирал каждый гвоздик, каждый болтик. Во дворе у него можно было найти любой инструмент, причём в рабочем, исправном состоянии.
  Жена его Анастасия Фёдоровна на моей памяти никогда не работала, ссылаясь на то, что была больна. Однако прожила она, слава Богу, достаточно долго. Была  скуповата и я не помню её в праздничной одежде. Однажды, устраивая застолье, хозяин, разливая уже не по первой рюмке, сказал: «Настасья, ты моя хорошая, подай-ка,  чё нибудь, горячее». На стол была поставлена большая чашка с бульоном, в котором плавала нижняя челюсть от коровы, между зубами просматривалась зеленая трава. Дядя Миша взревел и стал выбираться из-за стола. Тётка Настасья, схватив дочку, бросилась на улицу. Муж,  сняв с гвоздя висевшую над дверью берданку, пошатываясь и запинаясь,  за ней. Когда он выбежал за ворота, тётка Настасья уже забегала к снохе. Пуля, выпущенная ей вдогонку, пролетела над нашими головами, и мы,  как играли в луже, так и попадали в неё. Взяв жену с ребёнком и заимев двоих своих, он к детям всегда относился хорошо, и мне кажется, баловал их. Какое то время вместе с ними жили его тесть с тёщей по фамилии Лященко. Теперь я понимаю, почему тётка Настасья была такая жадная, хохлы. Все они вшестером жили в комнате метров  шестнадцати, и только потом  дядя Миша сделал пристройку  метров на восемь, в которой единолично поселилась дочь, и где я первый раз на Новый год танцевал с девушкой. В доме были всего две кровати и где они все спали, не понять.  Дед Фёдор, отец Анастасии,  держал пасеку, но ни разу не угостил нас мёдом. Зимой он, обычно одев очки с толстенными линзами, неподвижно сидел на стуле возле печки.  И даже, когда кот, разогнавшись, запрыгивал на него и далее на печку, он сидел не шелохнувшись. Позже старикам купили небольшой отдельный домик, и они съехали. В отличие от моих родителей соседи копили деньги, откладывая их на чёрный день, и продав бычка или поросёнка, несли деньги в сберкассу.  Умирая, тётка Настасья подозвала к себе мужа и спросила: «Михаил, сколько там у нас денег?»   Тот ответил.  «Хорошо» - выдохнула она и закрыла глаза.     Через месяц Гайдар превратил все накопления в пыль.
     Дочь к тому времени вышла замуж и жила уже самостоятельно, иногда присылая телеграммы: « Папа, вышли двадцать тысяч. Целую. Валя».  Дядя Миша приходил к моему брату, совал телеграмму и говорил: « На хрена  мне такие поцелуи?». 
      Старший приёмный сын, похожий на мать и внешне и по характеру, был крупным, коренастым мужиком,  всю жизнь проработал конвойным в тюрьме, имел красавицу жену и двух пацанов,  с которыми мы тоже дружили. Выйдя на пенсию,   в сорок пять лет,  приехал к родителям. Как принято, собралась компания,   и его поздравляли с пенсией. Владимир встал с рюмкой, расправил плечи и сказал: «Какой я пенсионер, посмотрите на меня, я еще сто лет проживу!». На следующий день, выехав на мотоцикле с коляской из Белого Яра, на первом повороте не справился с управлением и разбился насмерть вместе с сыном.
  Первое воспоминание о Кольке ассоциируется у меня с одним эпизодом. Витька Сидоров, как сейчас говорят из не полной семьи, драчун и забияка, обидел моего брата Фимку. Встретив его, Колька повалил Витьку не землю и пару раз дал ему в бок, тогда ещё не дрались до крови. Окончив ПТУ на каменщика, он построил два кирпичных дома в Белоярском совхозе. В одном из них поселилась директор школы Екатерина Григорьевна Сороколетова, в другом тоже учителя. Перед армией Колька поступил от военкомата в ДОСААФ на шофёра. Был он необычайно красив и девчонки просто висли на нём. Однажды в АВАТУ, на танцах, он поспорил с каким-то курсантом и тот, ударив Кольку, рассёк ему бровь.  Курсант, наверно, не предполагал, что Колька боксёр- любитель и оказался в нокауте. Шрам на рассечённой брови ещё больше украсил Кольку. Дома под навесом у него был закреплен мешок с песком и настоящая боксёрская груша. Перчатки боксёрские были тоже настоящими.
  Служить наш герой убыл в Германию, был на хорошем счету и даже приезжал в отпуск, сразив нас переводными картинками с красивыми женщинами. Брат Фимка наклеил их в горнице на зеркало,  и они висели там до последнего времени. Как то я задал Николаю вопрос: «Как там, в Германии?».  Он ответил: «Так-то нормально, но зима там гнилая». Теперь гнилые зимы стали и в Москве:  слякоть, снеговая каша. Отслужив, Колька вернулся в совхоз и почти сразу же стал возить директора. Закрутил роман с учительницей, зажил нормальной  беззаботной жизнью с перспективой женитьбы. Однако, судьба развернулась по- другому. Директор совхоза Книсс ,                немец  по национальности, познакомил Николая со своей землячкой,  красавицей Эльвирой Кунн. Она работала бухгалтером на Осеменительной станции,  где брали материал для ферм. Оставив учительницу,  Колька женился на немке. На свадьбе, подвыпивший, дядя Миша ходил по двору по пятам за невесткой,  повторяя: «Ливира, Ливира…» и почему  то слезы текли по его щекам. Колька перебрался на «Учхоз», где раньше жила Эльвира,  и через год у них родилась дочь.
  До тридцати лет мы идём по жизни, как поезд по крупной узловой станции, с одного пути -  на другой, третий, проскакивая стрелки и стыки, и лишь потом, выходим напрямую, минуя последний светофор.  Но не всем, ох,  как далеко не всем, удаётся это мотание по путям.    Однажды, где-то на третьем году семейной жизни, Николай во второй половине дня, выехал в рейс в Тюхтет, и планировал к утру вернуться. Проехав двадцать километров, почувствовал, что двигатель задёргался. «Диафрагма в насосе»- подумал он. Можно было продолжать движение, поставив старенький бензонасос, но не подведёт ли и он, а дома лежал совсем новый. Развернув машину, погнал назад. Когда подъезжал к дому, заметил, что в конторе горит свет в бухгалтерии. Он повернул к конторе и,  войдя, дернул дверь знакомого кабинета. Дверь оказалась запертой. Колька вспомнил, что с той стороны стоит вшивенький, проволочный крючочек. Рывком дернул ручку и замер на пороге. Расставив колени, на столе лежала Эльвира, а спиной к Николаю стоял  щупленький директор станции, пытаясь натянуть штаны…
     Пересилить себя он не смог, бросив работу, запил. Иногда запои прерывались, он возвращался к учительнице, но, не надолго, и опять уходил в запой. В перестройку совхоз развалили, оставшееся имущество растащили директор Якушев с главным экономистом Захаренко, работать стало вообще негде. Жизнь стремительно покатилась под уклон. Если удавалось достать какую-то бутылку, сразу появлялись друзья собутыльники. Если пили летом, закусывали ранеткой, зимой-снегом. Жили,  в основном,  на пенсию дяди Миши. Со временем, когда  дядя Миша начал припрятывать деньги, сын давал ему взашей. Однажды дядя Миша,  придя к моему брату, опять пожаловался на Кольку. Брат посочувствовал ему и налил рюмку самогонки. Через  полчаса  гость вернулся с претензией: «Ты, чё  мне налил, я полные штаны наложил?».  Брат послал за фельдшером, которая, осмотрев дядю Мишу, сказала : «Кончается». 
Колька остался один. Иногда у кого-нибудь « шабашил», но больше сидел на крыльце, уставившись в какую-нибудь точку. Зимой сидел дома, печь топил, разбирая сараи и заборы, и за две зимы спалил всё. Когда я приезжал в отпуск, он просил у меня на бутылку. Зная, что подавать на водку грех, я попросил его сделать топорище, хотя и сам умел. Через полчаса  он показал мне работу.  Топорище было приятно взять в руки.  Мастер! На предложение сделать ещё   я отказывался, но иногда уступал.
     Как и когда он скончался, я запамятовал, знаю, что ему было шестьдесят. Последнее время ухаживал за ним, хоронил и присматривал за домом племянник, второй сын Владимира. Сестра Николая, приехав через полгода,  продала дом. В деревне говорили, что с племянником не поделилась. Лященко порода.
    Когда я бываю на кладбище, с фотографий не меня смотрят дядя Миша, тётка Настасья, Владимир, и симпатичный, всегда скромный, даже застенчивый, Гога, как звали мы его в детстве. Пусть простят они меня,  что я этим письмом потревожил души усопших,  дорогих мне людей.